Крис никогда не плачет, считает это самоунижением, прячется в невидимую, но тяжёлую и прочную, железную броню. Мы видели его разными, но полностью разбитым и сокрушённым — никогда. Узнав много неприятных вещей, он мог ещё достать молоко из холодильника и промокнуть им шоколадное печенье, но в состоянии исчерпывающего отчаянья, сомневаюсь, что он вообще может видеть еду на столе. Крис никогда не был таким, и не собирался быть таким, пока нечто давно пускающие трещины, наконец-то раскололось. 
Скарлетт. 

— И потом он говорит...   

Зои нарезает красный перец и очень воодушевлённо щебечет, кажется, второй час подряд; сегодня её особо вдохновляет тема «первых слов у детей». Впрочем, Скарлетт не удастся услышать это вновь, потому что в самый решающий миг бесцеремонно пролезет рука брата и стащит пару кубиков сыра. 

— К р и с. Крис, это моё имя. И зачем ты перекрасилась в белый, не могу понять. 

Не сморгнув глазом, закидывает в рот украденный сыр, пожимает плечами, будто так и должно быть. На самом деле он прав, ведь так и должно быть. Типичные манеры типичного Криса, и куда хуже, когда их н е т; когда Крис не наглеет, не пожимает плечами сохраняя ничего не подозревающее, серьёзное выражение лица. 

— Не много на себя берёшь, чувак? Это и моё имя. 

Подхватывает друг, ударяя ладонью по плечу, громко и весело. 

— Ещё раз притронешься к сыру К р и с, и я расскажу Лили то, что ты так старательно скрываешь.   

Она резко оборачивается, тычет ножом в пустоту, потому что брат с украденным сыром уже где-то в арочном проёме. Зои лишь умилительно улыбается и поддерживает процесс на кухне, который с этой троицей определённо обречён. Ах, если бы не Зои... 

— У тебя пошли слабые угрозы, сестрёнка, стареешь. 

Машет рукой не поворачиваясь, окончательно скрывается в своей спальне зазывая с собой друга, дабы не мешать дамам выполнять свой «истинный долг». Готовить ужин — разве это не истинный долг каждой женщины, нет? Безусловно, Скарлетт будет спорить с этим, загораясь пламенем феминизма, а Зои смиренно согласится и подаст им самый прекрасный ужин на свете. Сколько бы времени ни прошло, что-то остаётся нерушимым, и каждый будет молить Бога, дабы так было всегда. Любимые, неисправимые, уютные, родные. 

Ничто не вечно или конец — это часть пути? 

— Сколько здесь хлама... определённо Скарлетт что-то подкинула, пока меня не было. 

Старая квартира, старые комнаты — ничего из этого не поменялось, всё осталось как было, напоминая о самых невыносимых и самых счастливых мгновениях их жизней. Прошло почти пять лет, а его вещи до сих пор хранятся здесь, в углу, в ящиках старого комода; иногда сестра смахивает пыль с полок, заботится о растениях, которые здорово вымахали в горшках, и пришлось их стащить на пол, иногда с какой-то суровой принципиальностью носит его рубашку, которая в одиночестве осталась висеть в шкафу, бесцеремонно пачкая её кетчупом, или горчицей, или липкой кока-колой. Миллионы мелочей, которые говорят «ты дома, среди родных», и это очень хочется сохранить в жизни, не только в сердце.   

— Хочу перебрать свои вещи, забрать половину с собой, — вытаскивает ящик из комода, сваливает на кровать морщась от взлетевшей облаком пыли. Прэтт закашливается, размахивает рукой перед лицом.   

— Она тебе пыли подкинула что ли? Не переношу пыль.   

— Вау, это же наша фотография? — проводит ладонью по гладкой поверхности фото, вытирая тонкий слой пыли; друг осуждающе посмотрит на посеревшую ладонь. Серьёзно, пыль не переносит? На старой фотографии, удивительно сохранившей насыщенность красок действительно, они, стоят в обнимку под яркими неоновыми лучами.   

— Мы тогда здорово напились, — первое что вспоминается, когда всматривается в своё красное лицо с расслабленным выражением; впрочем, по бутылке пива в руках красноречивее свидетельствуют о их времяпровождении.   

— Да, хорошо, что мы одни на фотке... —задумчиво подхватывает. Оба смотрят на фотографию, сделанную в одном из ночных клубов Нью-Йорка слишком серьёзно-сосредоточенно, до появления морщин меж бровями (в этом они похожи).   

— С нами ещё кто-то был?   

— Не думаю, что это уместно обсуждать, у нас уже дети есть.   

— Это ты к чему?  

— Я к тому, что мы любили с девочками погулять. 

Крис замирает на несколько секунд с открытым ртом, будто узнаёт об этом впервые, а о своём прошлом не помнит совершенно ни-че-го. Прэтт пожимает плечами. На лицах постепенно появляются улыбки, постепенно вырывается смех, остаётся только качать головой и проникаться ностальгией. По правде говоря, он едва ли думал, что когда-нибудь будет рассматривать старые фотографии, пускаться в философию и завидовать себе молодому. Завидовать, потому что в юности было больше смелости, больше тяги совершать ошибки ради опыта, ради неизведанных ощущений. А сейчас это всё кажется жутко глупым, как и это фото, как и всё, что осталось от того времени. Немного жути есть в этом состоянии, напоминающем о быстротечности времени, о собственном возрасте, о половине жизни которая, кажется, только мелькнула перед глазами — её больше нет. Ценность времени осознаёшь с каждой очищенной от пыли фотографией, с каждым запечатлённым моментом, оживающим в сознании.   

— Это же в Риме?   

— Ты тогда жутко напился.   

— А есть фотографии, где я не напился?   

Прэтт снова пожимает плечами, Робинсон недовольно хмыкает, откидывает очередное фото из архива; архив — это целый ящик, наполненный разнообразными фотографиями, и в этом море он надеется найти своё лицо, хотя бы не покрасневшее. Страшно заглядывать в прошлое, ненароком узнаёшь, что был тем ещё... любителем выпить.   

— Не забирай это домой, Джорджу рано это показывать.   

— Я никогда в жизни ему это не покажу.   

— Нет, однажды тебе захочется похвастаться своей молодостью перед сыном-подростком, я уверен.   

— Да ты ненормальный. Я наделал много ошибок за всю свою жизнь и почему-то они запечатлелись на фотографиях. Не хочу, чтобы с ним подобное случилось. 

— Наш парень взрослеет, да? А это горнолыжный курорт...   

— Только не говори, что и здесь я в стельку пьян. 

— Посмею вас разочаровать, вы доказывали, что воздух очень холодный, ничего лучше коньяка в холод не согревает.     

Крис смотрит на фотографию серьёзно-задумчиво, тяжело вздыхает и отводит взгляд; белоснежный, искрящийся снег слишком яркий, улыбки слишком широкие, а щёки слишком красные и должно быть, не от кусающегося мороза.   

— А помнишь, как ты звонил моей бывшей?

— Она послала меня на четырёх языках, как такое забыть? Был в этом и плюс, ты больше не оставлял свои вещи у бывших.   

— Я тоже настрадался. После ночной смены гнаться за сенсацией, знаешь не очень было.  

— Зато мы получали большие гонорары и здорово отрывались.   

— Да ты всё на своих девушек тратил! Я молчу о том, когда появилась Зои. 

— Никак не можешь забыть большого плюшевого мишку?   

— Прикинь! Ты знаешь, чего мне стоили те фотографии, и я это делал только потому, что ты мой лучший друг.  

— Ты был лучшим напарником. 

Робинсон усмехается с теплотой во взгляде.   

— Я помню, как мы решили поесть сахарной ваты и прокатиться на всех аттракционах в парке. 

— Тебя рвало целый час в общественном туалете.   

— Какая гадость, это необязательно вспоминать. Без этого было весело.   

— Было весело, — Прэтт слабо улыбается.  — всегда. Нам бы устроить вечер воспоминаний, столько всего можно откопать.   

— Вечер на двоих. Наших дам неловко приглашать.

На громкий смех оборачиваются Зои и Скарлетт, обмениваются взглядами и продолжают говорить о своём, совершенно довольные созданной атмосферой. Друзья ещё некоторое время рассматривали фотографии, воспроизводили истории своих жизней, одной общей жизни которая непременно у них была. Они оба осознали, что зачастую принимают дружбу как должное, когда это нечто бесценное, что не обретёшь лишь захотев, волшебным образом. 
Улыбка постепенно сползает с лица Прэтта, пальцы раздвигают фотографии в ящике и тоже сереют от пыли. Внимательный взгляд пронизывает снимок, выражение лица делается серьёзным. Крис не замечает, занятый крышечкой от пластикового цилиндра, в котором хранится старая плёнка, ещё со времён молодости его родителей.   

— А что это? — раздаётся голос будто ч у ж о й. Робинсон, полный энтузиазма и вдохновения на добычу ценного материала поднимает взгляд, взгляд, который начинает медленно потухать, который будет потухать с каждым последующим днём; и однажды, потухнет.   

— Фотография, — отрезает надеясь, что обсуждения этого вопроса можно избежать. 

— Ты уверен? Не помню таких.   

— Да брось, я всех и всё фотографировал, тренировался чтобы тебе помогать. 

— Ты не врёшь? 

Крис отвечает не сразу, а другой принимает молчание за то, что желает принять. Слишком неожиданно, слишком врасплох, накидывается малоприятная растерянность.   

— Зачем мне врать тебе? 

— Я не знаю. Может быть... 

Может быть стоило сжечь к чёрту всё своё прошлое в фотографиях, сжечь пусть и часть себя, свои чувства, но во благо великой цели — дружбы. Теперь же недоразумения, просроченные тайны будут сжигать великую цель. Крису хочется остановить нарастающие безумие, хочется запустить ящик в окно, но вместо этого стоит неподвижно и наблюдает. Недоразумений было много, очень много, что уничтожает мысли о случайности, обо всём что мог он сказать в свою защиту и оправдание. Однажды всё тайное становится явным, неизменно.   

— Крис, это... — он пытается подобрать слова, но начинает чувствовать сковывающие, стальные тиски, жутко неудобное положение, напряжённые мышцы лица.  — я могу объяснить.   

— Объясни. 

Говорить правду друзьям невыносимо, потому что боишься потерять, особенно когда ощущаешь пустившуюся трещину, осознаёшь, что спастись будет едва ли возможно. Робинсон очень боится потерять и пытается решить: правда или ложь во благо. Друг смотрит слишком внимательно, выжидающе, с трудом сохраняя терпение. Молчание не спасает никого, напротив медленно уничтожает всё, что можно было спасти. Казалось бы, вовсе не причина, но для кого-то причина, весомая причина.   

— Рано или поздно ты узнал бы об этом.   

— Я вижу, всё было серьёзно.   

— Нет... то есть... да. Надо было избавиться от них, но я подумал... подумал подарить ей. 

В глазах друга он видит разочарование, словно это было великим предательством, видит сокрушение и горесть; может быть, он не хотел, может быть пытался сказать сокрушённым взглядом, но читать истинные чувства может далеко не каждый, и не всегда. Даже лучший друг не станет исключением.   

— Она многим нравилась. Это же Зои.   

— Нравилась не настолько, чтобы фотографировать каждый шаг.   

Мальчики больше не шутят, не притворяются детьми, возвращаясь в реальный возраст. Серьёзный взгляд обескураживает, а если долго под ним стоять, испепелит вовсе. Если он хотел, чтобы тайна раскрылась то, определённо иным образом, но вселенский закон подлости — твой вечный спутник.   

— Наверное ты прав.   

— Ты думал о моей жене как о женщине, это предательство, чувак.   

— Крис, — вырывается нервный смех, от безнадёжности, пожалуй.  — я женат уже пятый год, ты же сам сказал, что у нас дети уже есть. Странно говорить о том, что осталось в прошлом.   

— Нет, не странно. Почему ты раньше не сказал?   

— Вы оба были важными людьми в моей жизни, я хотел, чтобы у меня были друзья, всего лишь.

— Между вами что-то было? 

Именно игнорирование искренности Робинсон ненавидит, потому что ощущение словно плевок в душу; его слова пролетели мимо, иначе не было бы такого взгляда, такого вопроса, разрушающего всё внутри.   

— Что? Что между нами... могло быть? Когда я с ней познакомился, вы уже почти состояли в отношениях...   

— Но отношения не обязывают хранить верность одному человеку.   

— Ты ошибаешься, отношения очень обязывают если ты их ценишь. 

Они не замечают, как поднимаются тона голосов, а это был тревожный сигнал, к несчастью оставшийся незамеченным. Криса раздирает обида, ведь совершенно несправедливо, даже недопустимо думать о том, что могло быть; обида не за себя, за неё.   

— И как же мне понять, ценила ли она? Я тоже замечал странности, взгляды в твою сторону, болтать о тебе она не переставала. «Крис очень хороший друг» — вот что я слышал каждый день. А теперь, оказывается всё не просто так.   

— Между нами ничего не было!

Крис пытался защитить не себя, снова не себя. Его меньше беспокоит собственное положение, нежели положение Зои, которая никогда, несмотря ни на что не отвернётся от такого придурка как Прэтт. Крис срывается в каком-то отчаянье, наверное, осознавая, что процесс необратимый, и кричать от этого хочется только громче. 

— А если я не верю?   

— Я не обязан тебе это доказывать.  

— Нет, обязан!   

Качает головой, не веря услышанному, усмехается тоже не веря, будто в его друга вселилось нечто и говорит за него. Это лишь доказывает, что мы не знаем всех демонов, которые внутри наших близких и родных, мы не можем знать в с ё и предугадывать что произойдёт в следующий миг. Никто из них не мог предугадать пять минут назад, чем обернётся эта простая истина о незнании.   

— Какой же ты... жалкий. Сомневаться в женщине, которую любишь... — голос становится тише, хрипит, всегда хрипит после повышенного тона. — низко, очень низко.   

— Значит ты так заговорил, изображая само благородство? 

— Ты должен быть выше этого, Крис. Это всегда было твоей проблемой. 

— Не хочешь заткнуться?!   

Минуту назад их разделяло расстояние в метр, минуту спустя он замахнётся. Проблема в том, что наши близкие опаснее врагов, потому что знают о самом б о л ь н о м; знают слабые места, пусть неосознанно, но давят, и это б о л ь н о. Проблема в том, что и без близких друзей не каждый способен выжить.   

— Остановитесь! Хватит! 

Голос Зои громкий, тонкий и надорванный. Непонятно в какой момент они поняли, что пора вмешаться, но в самый последний вмешались, вбегая в комнату. Скарлетт замирает в дверном проёме, но Зои хватает смелости встать между ними, закрывая спиной Робинсона. Её взгляд моментально падает на фотографии, на множество фотографий и она понимает, что произошло - произошло неизбежное.   

— Ах, совсем забыл, был бы здесь друг, врезал бы хорошенько, но друга здесь нет. Ты знала об этом? Об этом всём? Все знали, кроме меня?   

— Я не буду это обсуждать с тобой здесь и сейчас. 

Прэтт в последний раз кидает взгляд на Криса, взгляд полный обиды и досады, кричащий о полнейшем крушении. Порывисто отворачивается и уходит, позволяя смотреть только в свою спину с искренним сожалением.   

— Не надо было его останавливать, теперь ему не скоро полегчает.   

— Ты не должен терпеть это, ты не виноват.   

— Должен, Зои. Мы оба виноваты. 

Она ничего не ответит, постепенно опуская и отводя взгляд. Воцарившуюся тишину разбивает громко хлопнувшая дверь, Скарлетт невольно вздрагивает (в последнее время резкие, громкие звуки странно на неё влияют). Зои обводит взглядом комнату, закусывает нижнюю губу, наверное, пытаясь сдержать слёзы; она всегда плачет, это все знают, но на этот раз атмосфера получилась слишком странно-грустной. Обычно, теряя что-то не сразу осознаёшь, а здесь все осознали, что потеряли, и никто не знает как быстро получится вернуть. Все выбрали молчание. Она тоже. Молча подходит к Скарлетт, обнимает и слабо улыбнувшись, уходит. Дверь закрылась мягко и тихо. А потом ему захотелось просто исчезнуть.     

— Возвращайся домой, тебя семья ждёт, — глухо и бесцветно, не собираясь задерживаться в этой спальне. Даже если все говорили «ты не виноват», он чувствует себя ужасно виноватым, и ужасно одиноким, боясь, что прочитает в глазах других людей — «ты очень виноват».   

— Там мне не дадут напиться.  

— И правильно сделают, — всё ещё сдавленно и тихо.   

— Нет, точно не домой...   

— Ты уже достаточно напивался, пора взрослеть! Я тоже теряла, поверь мне, я знаю, да и ты знаешь, что это такое. Ты знаешь, это не самое худшее, что может быть.   

— Опять в мамочку захотелось поиграть?

— А что остаётся? Мне приходится, потому что она не могла и не может забрать бутылку из твоих рук, так уж вышло. Она предпочла другое, но не будем сейчас никого осуждать. Просто возвращайся домой. 

Её голос утихает постепенно, скатывается до низких, сиплых тонов, делаясь совершенно уставшим и измученным; будто каких-то жалких полчаса назад никто не улыбался, никто не смеялся, никто не собирался поужинать в кругу лучших друзей, будто эта усталость в голосе и глазах была всегда. Она отворачивается, медленно плетётся на кухню и на самом деле, старательно прислушивается к каждому шороху за спиной. Может быть ей тоже было не по себе, потому что о нём она знает больше всех остальных.   

Совершенно глупая ссора получилось, совершенно ни о чём, бессмысленно, после неё пустота внутри. Хочется промотать плёнку времени назад, если не изменить её ход, то хотя бы стать наблюдателем и понять почему же т а к вышло и как всё исправить. Дело в том, что Крис тот самый человек, не способный существовать в одиночку. Однако, этим вечером кто-то выше решил, что разругаться с лучшим другом — маловато беды; кто-то решил, что он справится, если добавить один р о к о в о й звонок. Скарлетт резко оборачивается, когда слышит стандартный рингтон, крепче сжимает пальцами бутылку пива. Браво, девочка, проиграла самой себе, несмотря на нравоучения для брата; или она не настолько безнадёжна, ещё ни одного глотка не сделала, быть может и не сделает.   

— Крис, тут такое дело... Анну доставили в больницу, инкогнито. Никто не знает. Кингсли собирается наблюдать её состояние. Оно, кажется, ухудшилось. Я не должен был тебе этого говорить, но... ты должен об этом знать.   

— Кто звонил? 

Она как-то неожиданно возникает перед глазами, настороженная и побледневшая. Должно быть, Крис побледнел куда заметнее, что осталось вне его внимания правда. Ник сбросил вызов, как только закончил говорить, будто записывал сообщение, вовсе не собираясь вести диалог. Это было неким знаком, что выбор действовать или бездействовать остаётся за Крисом. Однако для воспалённого сознания и разболевшейся головы выбор слишком сложен, или слишком очевиден? Будь он в состоянии здравомыслия, с некоторой вероятностью задумался бы, но этого состояния не наблюдается.   

— Ты куда собрался? 

— Сама же хотела выпроводить меня домой.   

— Но ты не собираешься домой!   

— Это не твоего ума дело, Скарлетт!   

Громко и раздражённо захлопывает за собой дверь. Не слишком ли много ударов за один вечер, даже не вечер, час едва ли прошёл. Не слишком ли тяжело для сердца, которое беспокойно колотится в последнее время. Со стороны они могут выглядеть глупо, но каждый это переживает с огромным усилием, для каждого всё произошедшее и происходящее имеет значение, пусть кому-то и покажется что всё решается п р о с т о. 

Что с нами случилось в тот вечер?

Крис буквально врывается в просторный больничный холл, игнорируя резко подскочившего интерна, который был обречён провести всю ночь за регистрационной стойкой. Совершенно глупо с его стороны спрашивать «кто вы?» и ещё глупее — «представьтесь!». Уверенный, широкий шаг, сдвинутые брови, он весь скован напряжением и заражён необъяснимым гневом. Ведь никто не обязан перед ним отчитываться, тем более после увольнения, тем более прошло достаточно в р е м е н и. Вероятно, доктор Робинсон всё ещё принимает Анну за своего пациента и попросту не может смириться с тем, что ему ничего не сообщили. Всё слишком внезапно, слишком невовремя, слишком важно чтобы бездействовать. Ему не нужно объяснять свои действия, потому что они для него естественны. Кингсли об этом знает? 

Заходит в кабинет не постучав, или влетает в кабинет не постучав принося за собой порыв тёплого ветерка, блуждающего по коридорам. Из него дипломат никакой, вести вежливые переговоры или начинать со вступления — забыли научить или он нарочно не научился, из принципа или кому-то на зло; кому-то — кажется, себе. По всей видимости, его ничего не интересует кроме одного вопроса и ответа, который собирается непременно получить.   

— Почему вы мне не сказали?

Выражение лица мрачное, капли кетчупа падают на салфетку; наверное, Крис бесцеремонно прервал самый разгар позднего обеда, или завтрака, вряд ли ужина. Доктор поднимает свой, стоит отметить, тяжёлый и померкший взгляд, чем-то отличающийся от привычного. Если они в чём-то одинаковы, то могут играть в гляделки до утра; оба упрямые, не желающие уступать или отступать, оба невероятно серьёзные, будто им удаётся общаться безмолвно, глазами. Крис только сильнее нахмуривается, а кетчуп накрапывает чаще и каплями поменьше, и это вовсе не момент комедии.   

— Присядь.   

Спокойный голос щекотно касается «обнажённого» нерва, вызывая ещё больше раздражения которое сдерживать за одно с нетерпением весьма непросто. Кингсли всерьёз собирается доесть свой хот-дог, прежде чем перейти к разговору?   

— Нет уж, спасибо, я лучше постою, — делая шаг вперёд, процеживает сквозь зубы.   

— И кто же тебе разболтал?   

— Тот, кому не всё равно.   

— Ты ошибаешься.   

Крис часто ошибался и возможно ошибается снова, но в его случае ошибки — ужасные учителя; ещё ужаснее то, что о некоторых ошибках он не жалеет и не пожалеет никогда. А может быть это были вовсе не ошибки, всего лишь ещё одно мнение, отвергаемое большинством.   

— Мне тоже не всё равно, сынок, поверь. Я не хочу тебя подставлять, — в этот момент, подчёркнутый паузой и следовало осознать всю серьёзность положения.  — наши предсказания сбылись, киста которую ты удалил снова образовалась, — поднимается со своего места чтобы прямо в глаза смотреть, раз уж этот мальчишка упёрто не желает присесть.   

— Ты тоже ответь мне, по какой причине я должен тебя извещать об этом?   

— Это было важно для меня с самого начала. Мы начинали вместе, Ричард. Вот это, — указывает на раскрытую историю болезни.  — не тот случай, когда можно всем рассказать. С тобой остаются те, кому ты изначально доверился. Не будет меня, кто же останется? 

— Тогда всё было иначе... 

[float=left][/float] — Боже, не начинай, очень тебя прошу, — отворачивается, сморщивая лицо.  — знаю, что ты скажешь, но с меня достаточно, я сыт по горло.   

— Рано или поздно тебе придётся сделать выбор. Я повторюсь, что не хочу втягивать тебя в это. 

Звучит безапелляционно, будто ты перенёсся в детство и тебе что-то запрещают, подкрепляя запрет выводящей из равновесия фразой «не обсуждается».   

— Что вы собираетесь делать? — сглатывая ком досады в горле, спрашивает тихим голосом, беспородно перепрыгивая с «ты» на «вы» и наоборот; ему показалось что обращение «ты» теперь определённо неуместно; ещё ему показалось что за один вечер ушло слишком много людей, даже если они не подозревают об этом, он остаётся с неизменным ощущением.   

— Наблюдать первое время и готовиться. 

Всё дело в том, что ты, Крис, не ребёнок, не можешь упасть на пол и биться в истерике. Тебе нужно выстоять, выдержать, тебе нужно взрослеть в душе.

— Мне жаль, сынок, но так будет лучше. 

[float=right][/float] Крис улыбается, может быть с оттенком безумия, может быть, скрывая совершенно противоположные эмоции; улыбается, отворачивается, тихо открывает дверь, так же тихо прикрывает, уходя м о л ч а. Сегодня определённо не его день и последствия этого дня обещают тянуться за ним, преследовать д о л г о. Удар за ударом выбивает все силы изнутри, оказавшись в коридоре, ему вовсе показалось что идти не может; он слабый, на самом деле слабый, только предпочитает бороться со своими слабостями, но порой они побеждают, делают ещё более уязвимым, и в такой момент меньше всего хочется возвращаться домой. 
⠀
⠀
⠀
* * *   
[float=left][/float] — Как и у всех детей, у меня были тяжёлые дни в школе, после которых хотелось прибежать домой, забраться отцу на колени и крепко его обнять, — губы растягиваются в грустной улыбке, пока на лицо, пламя в камине бросает мягкие, янтарные пятна света; пальцы удерживают большую, белую чашку, постепенно отогреваются и краснеют; он и не чувствовал что горячо, завороженный спокойным огнём, медленно испепеляющим полено из акации — аромат чудный, ничуть не хуже ароматических свечей.  — но, когда я возвращался, его не было дома, никого не было, — хочется пожалеть себя, эгоистично пожалеть, очень хочется. Крис не вернулся домой, быть может очень з р я, зато вернулся к человеку, который был домом и снова стал им. Каждому нужен отец, взрослый ты мальчик или ещё нет, будешь нуждаться в совете и поддержке, без который не сможешь быть поддержкой для своей семьи. Каждый находит отца, пусть не родного, это вовсе не обязательно, главное, что к нему можно вернуться после тяжёлого дня. Он давно нашёл родного человека в Эрскине, и последние три года точно знал, что может прийти в этот дом, может сесть у камина и рассказать обо всём, что болит. Ему недоставало этого в детстве и видимо, внутренний ребёнок требует возмещения убытков, требует внимания, доброго взгляда и тёплой улыбки человека, перед которым не нужно быть сильным. Хотя никто и не требовал никогда не ломаться, скорее он сам загонял себя в рамки, сам устанавливал правила, но последствия могут сказываться не только на нём.   

— А сейчас у тебя самого есть семья. Ты-то всегда дома, когда твой сын возвращается? — мягко, но с уверенностью, осторожно поправляя сорванные струны в душе, направляя быть может на правильный путь. Крис переводит задумчивый взгляд на доктора; глаза покраснели то ли от долгого наблюдения за огнём, то ли от обиды какой-то, рвущейся наружу.   

— Я такой же ужасный отец, — качает головой, опуская взгляд — зефир в какао расплывается сладкими, воздушными облачками. Джордж любит какао, особенно с ванильным зефиром; любит кутаться в пледе и сидеть у камина, слушая как кто-то читает сказки.  — мне казалось, что-то изменится, три года назад казалось, но я ошибался, смена рабочего места — пустой звук, у меня не стало больше свободного времени.   

— Что для тебя по-настоящему важно?   

— Я не знаю.

Самое страшное, это ответить «я не знаю», но вырвалось, невольно. Крис всегда выбирал честность и сейчас, наверное, честен с самим собой. Наверное. Никто не посмотрит на него с укором, не скажет, что это «недопустимо», не отвернётся кидая «всё с тобой понятно»; отсутствие реакции — это как раз то, в чём он нуждается. Ему самому нужно отреагировать на свои слова и сделать свои выводы только для себя.   

— Тогда подумай об этом. Ты же знаешь, Крис, я всегда готов тебя выслушать, побыть твоим папочкой, как раньше бывало, — улыбается во всю ширь лица.  — на колени забраться, конечно, не получится.   

— И что же мне делать?   

— Уж прости, ничем помочь не могу.   

— Я не об этом, — глухо хохотнет.  — я кажется, сбился, и теперь не знаю, что правильно, а что нет. Слишком много правил, начинаешь сходить с ума, а когда попадаешь в ситуацию, на которую правил не придумали, не знаешь, что делать.     

— Тогда действуй, чтобы потом не жалеть. Ты ведь, знаешь, что делать? Но не знаешь, правильно ли это. Если ты уверен, что не пожалеешь, уверен, что защищаешь свои ценности — действуй.   

— Невозможно знать наверняка, пожалею или нет.   

— Не узнаешь, пока не попробуешь. Потом будешь жалеть, что не попробовал, не так ли?   

— Я не знаю, — улыбается, снова отворачиваясь в сторону камина.  — мне кажется, моя жизнь покатилась к чёрту, всего за один вечер. Слишком много ошеломляющих новостей, и я вёл себя как последний придурок. 

Полено успокаивающе потрескивает изнутри; он отнимает ладонь от чашки, а казалось бы, слишком рано не ощущать б о л и — ладонь покрасневшая.   

— Я не жалею, что выбрал Лили. Но, эта новая жизнь... я очень устал. Я не могу делать то, что считаю правильным, потому что взгляды на правильное совершенно разные. То, что важно для меня... от этого нужно отказаться, себе же во благо. Другого пути нет.   

— Всегда есть другой путь, всегда есть выбор. 

* * *
«Ник, Конрад, сегодня без меня, ладно? Я хочу провести вечер с семьёй».

Да, мой отец не встречал меня после тяжёлого дня в школе. У меня не было отцовских колен и надёжного плеча, когда нуждался в этом больше всего. Мне чертовски не хотелось повторять его путь, хотя и знал, что неосознанно буду ему подражать. Он был плохим примером, но примером, который прочно засел в детской голове и вырос вместе со мной. Но иногда мне безумно хочется оборвать замкнутый круг, хочется побыть лучшим папочкой в мире. Я хочу домой. Хочу увидеть их.

Крис возвращается домой раньше. Лили и Джо видимо, задерживаются в детском саду. Он до сих пор не знает подробностей, но возникли некоторые неприятности (о чём им пытались сказать очень осторожно) у Джорджа, виной чему послужил непростой, боевой характер. Джордж — активный ребёнок и Крис никогда не горел желанием подавлять эту активность, стремительное развитие, о чём заявляла удивительная сообразительность. Крис готов отстаивать свои убеждения и мнение до последнего, защищаясь фразой «это тоже мой сын». Неприятности случаются. Как самый лучший отец в мире, он хочет поддержать своего мальчика; оставаться в больнице до утра совсем не хотелось, по правде говоря. 

Джо действительно выглядит немного расстроенным; скидывает с плеч свой портфель (боже, он ещё малыш, а уже обязан носить портфели как старшеклассник), смотрит снизу верх, как папа целует маму в щёку. Они часто так делают, когда долго не видятся, а бывает и нечто похуже для его детской психики. Впрочем, однажды он с очень умным видом спросил у папы зачем люди целуются. Крис не смог найти умного, научного ответа, и понял, что сам мало отличается от Джо в познаниях о важных вещах. Тихонько вздыхает, наклоняется чтобы развязать шнурочки на ботиночках. У него неплохо получается завязывать и развязывать, чаще всего избегая узла, который развязать даже взрослому очень трудно.   

— Давай помогу, — опускается коленями на ковёр, протягивает руки к шнуркам, иначе сегодня узла не избежать.  — только в следующий раз сам, ладно? 
Согласно кивает, опускает ручонки и надувает губы. Грустное выражение лица больно взрослое. Рановато ему познавать все тягости взрослой жизни.   
— Джо, посмотри на меня, — у него тихий и мягкий голос, пальцы осторожно касаются детского подбородка, но Джордж только сильнее надувается и забавно хмурится.  — ты дома, а значит можно обо всём забыть. Тебя здесь любят. Для нас с мамой нет никого важнее тебя.
Он немного подумает, и всё же сдастся, расплываясь в широкой, довольной улыбке. Дети чувствует искренность слов и намерений сердцем, и Крис никогда не пытался обмануть, перехитрить это чутьё. Ничего важнее собственного ребёнка быть не может и это правда.   
— Непростые дни бывают у всех.  Этого не нужно бояться. Ты мне, наверное, не поверишь, но жизнь будет продолжаться дальше, — пожимает плечами, смеётся наблюдая приобретающий серьёзность, взгляд. Непростые дни часто кажутся нам концом света, забываем, что будет «завтра», что живём в необъятной вселенной, что помимо наши проблем существует целый мир. Неплохо было бы, напомни кто-то это Крису, чуть позже. Джо, кажется, понимает.   
— Ладно, приятель, идём в гостиную, у меня есть для тебя небольшой подарок. 

От одного слова «подарок» карие глаза ярко вспыхивают, он подпрыгивает от нахлынувшей радости и бежит сломя голову (только так он бегает) в гостиную. Слово «идём» определённо пропускает мимо, даже не замечает. Безнадёжно, но его любят таким безнадёжным. 
Быть может, некоторые подарки следует обсуждать с Лили, только Крис не менее безнадёжен, нежели их сын; не удивительно, откуда у Джо столь яркая черта безнадёжности в характере. Они оба делают безумные вещи, и вы здесь попросту бессильны. Пока он именно шёл в гостиную, неугомонный ребёнок успел обежать её несколько раз, подпрыгивая и хлопая в ладоши. У папы всегда необычные подарки, не коробка конфет — слишком просто, маленькие игрушки тоже не входят в эту категорию. Подарок — это нечто удивительное. Крис всегда оправдывает завышенные ожидания своего светловолосо и голосистого чуда. Как только коробка открылась, Джо взрывается фейерверком, искрится счастьем и напрочь забывает о том, что сегодня был непростой день в детском саду. Любые подарки стоят этих полыхающих радостью глаз, восторженности на лице, искрящегося смеха и подпрыгиваний до потолка. Они взаимно спасают друг друга, потому что Крис тоже забывает обо всём.   

— У нас будут щеночки! — громко, счастливо, должно быть Лили услышала. Самое время сделать «упс» и осторожно спрятаться в шкафу; хотя, он готов оправдывать себя и этих милых созданий в коробке. Парочка очаровательных щенков далматинцев, которые копошатся в своих простынках. Совсем ещё м а л ы ш и. Джордж протягивает ручонки и это значит, что отнести крох обратно определённо не выйдет. Крис помогает поднять щенка, укладывает на руки Джо, тот бережно прижимает к себе, замирая в немом восхищении.   

— А как мы их назовём?   

— Спросим у мамы, она у нас профессионал в именах. Нравится?

— Да! — радостно вскрикивает.   

— Отлично, осталось всего лишь придумать как за ними ухаживать. 

Потом они провозились весь вечер в гостиной с щенками, позволяя тем выползти за пределы коробки. Джо достаточно набегался, оттягивая их то от горящего камина, то от Винни, который пытался познакомиться с незнакомыми существами наощупь, обхватывая их лапами. Через пару часов он наконец-то устал, принёс свою любимую книгу и забрался на отцовские колени, совершенно довольный жизнью. Крис читал под размеренный, тихий треск горящего палена, пока Джордж мужественно держался, рассматривая картинки; через время сдался, без сил сваливаясь на папочку, будто на свою постель; впрочем, засыпать на папе — привычка с рождения, от которой никак не избавиться пока возраст позволяет. Тяжесть и тепло на груди, кажется ему жизненно необходимо. Знать и чувствовать, что твой ребёнок тебе доверяет — это безмерно важно для него. Щенки устали не меньше от огромного количества новых впечатлений, и сейчас тихо сопят в коробке. Крис натягивает клетчатый плед на Джо и себя, откладывает книгу в сторону, запускает руку в взлохмаченные, светлые волосы — мягкие. Сегодня он быстро заснул, видимо, день действительно был тяжёлым. 

Вместе укладывают Джорджа в его кровать, после чего наступает время родителей, время, когда они могут делать что желают, пока их ребёнок крепко спит. Он перехватывает Лили за дверью, обхватывая талию и притягивая к себе.   
— Вы заняты сегодня вечером, мэм? Нет? Тогда я хочу занять вас, желательно... до утра, — сокращая расстояние между лицами, улыбается и резко затягивает в горячий поцелуй, определённо до у т р а.  — Ты же... — отрывается.  — не была против щенков? Всего лишь две собачки, ничего не поменяется. Их хотели отдать в приют... представляешь? Я не мог не забрать их, к тому же... — он начинает быстро говорить, наверное, всё-таки оправдываться, хотя момент не самый удачный.  — я в детстве мечтал о далматинце... — надолго его не хватает, губы Лили больно манящие и сладкие, которых хочется коснуться и долго не отрываться. 

Причудливые танцы от двери детской до спальни; поцелуи до напухших губ, руки, хорошо знающие как быстро избавляться от любой одежды. Он скучал безумно, пропадая днями и ночами в больнице, больше т а к не хочет. Лили — это его зависимость навечно, топящий ураган бушующих чувств, некое помешательство; без этого, без неё он не сможет. Слишком глупо, невообразимо возвращаться и ворошить прошлое, когда он сходит с ума от аромата одной женщины, без памяти, вечно влюблён только в о д н у Лили; ему нужен запах только её волос, хорошо знакомый, любимый шампунь, блеск только её янтарных глаз словно растаявший мёд на солнце, только её руки и плечи — только о н а. Ему будто понадобилось доказать это всему миру, или самому себе, что больше никого не существует в его мире.   

— Может быть, включим свет? Тут где-то ваза... будет жалко вазу... нет, плевать на вазу, у нас же целый склад таких... — дыхание сбито, он умудряется ещё что-то говорить, врываясь в спальню и удерживая её под обнажённую спину. Темно — он чувствует. Им не нужен свет чтобы наслаждаться друг другом. Они могут делать это до утра, и вряд ли в дверях появится кто-то с расписанием, завтраком или ещё каким-то дурацким делом. Сейчас все слишком обеспокоены и заняты надвигающейся бедой — бурей. А пока, Крис утопает в своих чувствах, в желаниях и её прикосновениях которые бывают самыми разными; соединяет созвездия на коже, целует каждую родинку, плечи и запястья. Для него это важно, жизненно важно. Быть рядом, быть с ней, чувствовать. Он — сплошная темнота, она — звезда, вместе — звёздное небо. Последняя ночь, которая по праву принадлежала только им?   

— Я люблю тебя, Лили.

Прости, что так долго скрывал от тебя.
Прости, что это только начало наших кошмаров.

* * *
И что же, собственно, было правильным для меня? То, что совершенно неправильно для других. Тебе говорят «нет», но ты упрямо продолжаешь настаивать на своём. Мой молчаливый уход не был поднятым белым флагом — я не сдавался. Я уверен в том, что должен закончить начатое, начатое моими же руками. Останавливать меня было бесполезно. То, что должно случиться с нами, непременно случится. 

14 сентября. 08:39.
Прошлой ночью медсестра делала инъекцию снотворного. Вероятно, серьёзные нарушения сна, предполагаю, без мелатонина теперь не обойтись. 

Чертовы лондонские пробки, ситуация на дороге безнадёжна, раздаются раздражённые сигналы автомобилей со всех сторон, мигают то жёлтые, то красные фары, все яро возненавидели светофоры, только тормозящие без того замедленное движение. Далеко не все англичане воспитаны и аристократичны, или выбегающие из салонов, голосистые водители вовсе не англичане; впрочем, высовываться под накрапывающий, мерзкий дождь он бы поленился даже если кто-то несправедливо перекрыл тебе проезд, единственную надежду вырваться вперёд. И пока двое не_англичан выясняют отношения, Робинсон использует образовавшуюся щель между машинами, нагло прорываясь вне очереди; в этой суматохе порой забываешься что сидишь в автомобиле, а не в мягком удобно кресле, и в руках руль, а не игровая приставка. 

19 сентября. 11:02.
Головные боли усиливаются, или это натуральная мигрень. Дома она принимала обычные обезболивающие, но сейчас они не помогают, иначе не объяснить почему он утащил целую коробку с кодеином. Я с уверенностью могу диагностировать нарушения работы вестибулярного аппарата. Ситуация ухудшается. 

Крепче сжимает пальцами руль, крутит резкими движениями, плотно сжимает губы и прожигает максимально сосредоточенным взглядом лобовое стекло. Дороги заливает дождь, делая их скользкими, попотевшие окна забивают хлёсткие капли. Машина прорывается вперёд, пролетает светофор на зелёный свет (благо люди не успели понять, что зелёный). Он совершенно ни о чём не может думать, его будто взболтали хорошенько, как болтают коктейли в больших железных стаканах; на лбу образовывается испарина от сдавливающего напряжения. На полупустых дорогах вовсе теряется ощущение скорости, и пристегнуть ремень безопасности конечно же з а б ы л. 

23 сентября. 05:20. 
Наблюдается ярко выраженная гидроцефалия, появился паралич правой руки. Если я не ошибаюсь, ожидается прогрессирование. 

Паркуя машину на парковке для клиентов, определённо нарушает добрую половину всех правил, без последствий, потому что парковка п у с т а я. Странное чувство, будто здесь всё находится под пристальной охраной, всё закрыто, свет горит только в одном кабинете и в одной палате. Всё немного вымерло. Он выбирается из душного салона и попадает светло-серыми кроссовками прямо в дождевую лужу, правда, едва ли замечает это. Бежит ко главному входу, пробегается по ступенькам вверх, протягивает руку, собираясь конечно же открыть дверь. 

26 сентября. 17:02.
Несколько раз теряла сознание, когда приходила в себя, случались судороги. Любому станет ясно что без оперативного вмешательства этот пациент обречён. Нарушение координации, шум в ушах, пульсация в голове — полный набор. Кингсли собирается... 

— Сэр. 

Пальцы соскальзывают с дверной ручки, рука опускается, он словно под прицелом, только в спину направлено не дуло пистолета, а чей-то пронизывающий взгляд. Его выдаёт удивительная сдержанность, ровный тон, спокойный в любой ситуации, голос. Не оборачиваясь Крис может назвать его имя. Бенедикт. Застаёт врасплох, будто за преступлением или шалостью, на которую способен только ребёнок. Сдержанное, твёрдое и холодящие душу «сэр» похлеще любого наказания, способное остановить.   

— Сэр, прошу вас, сядьте в машину. 

Крис медленно оборачивается, рука Бена указывает на совсем другую, чёрную машину с тонированными окнами. Он в растерянности, потому что нужно выполнить просьбу, выполнить будет правильно; парадоксально, но это не просьба, скорее приказ. Сядьте в машину.

…провести операцию где-то в половине седьмого.    

— У меня есть своя машина и когда будет нужно, я в неё сяду.

Но на этот раз у него особый приказ вроде «без герцога не возвращаться», на этот раз он занимает противоположную сторону и Робинсон готов искренне обидеться на такое подлое предательство.   

— Сэр, давайте не будем усложнять положение. Вы не должны быть здесь.   

— А кто сказал? Ты знаешь почему я здесь? Я свою любимую обувь забыл!

Может быть люди, забывшие всего лишь обувь, не доказывают это столь эмоционально, не повышают тон голоса и не вспыхивают испепеляющим пламенем, но у него очень серьёзная причина и пусть она зовётся «забыл любимую обувь». Бенедикт, разумеется, непреклонен, бесстрастен, снова напоминает железную машину со встроенной программой — чувствовать не может, не д а н о.   

— У вас было достаточно времени чтобы забрать обувь. Ситуация довольно щекотлива, поэтому я настоятельно рекомендую сесть в машину.   

— Ты мне приказываешь? — выгибает бровь и спускается на пару ступеней, смотря прямо в глаза чего-то бездушного и мёртвого (по его мнению, на данный момент).   

— Да.   

— Послушай, я ведь и тебе могу врезать и мне будет плевать, понимаешь? Нет, ты ничего не понимаешь, ты просто собачка Джонни, которая выполняет приказы.  

Да, Крис, остаётся только испортить отношения со всеми, с кем ещё не испортил.

— Они тоже могут, сэр, — всё так же невозмутимо, не сводя взгляда с его лица. Крис заглядывает за плечо своего секретаря, глаза постепенно расширяются, на лбу и между нахмуренными бровями появляется больше морщин. В этот миг он бесспорно обречён, противиться этому чревато пагубными последствиями.   

— Собираешься арестовать меня?  

— Сядьте в машину. Мы заботимся о вашей безопасности.   

— А мне кажется, что вы сделали себе нового короля.

До жути хочется задеть за живое, за то, что важно и ценно, потому что самого разрывает изнутри на куски — больно. Он крепко сжимает кулаки, быстро спускается вниз, окидывая парней в чёрной форме презрительным взглядом. Не слишком ли угрожать герцогу вооружёнными людьми из службы безопасности? Впрочем, угроза срабатывает и Бенедикт (надеюсь ты доволен) захлопывает за ним дверь.   

— Чтоб вы знали именно так начинались самые громкие государственные перевороты в истории, — заявляет тоном обиженного ребёнка, которого усадили на заднее кресло в качестве наказания. 

— Вы наконец-то увлеклись историей? — Бен умудряется спокойно пристегнуть ремень безопасности и даже кинуть взгляд за спину, в полумрак.   

— Не дождёшься, твоя история пусть катится к чёрту.   

— Вашу машину отгонят завтра утром. 

Однако Крис не собирается сдаваться живым в лапы этих людей, если они вдруг решили, что вернуть его домой настолько п р о с т о. Усиленно подумав, поглядев на Лондон, не подозревающий о том что его королева в ужасном состоянии, осторожно и незаметно вытягивает телефон из кармана куртки. Обычно принято конфисковать всё, что поможет арестанту сбежать — серьёзный просчёт у мистера Катбертсона. Недостаёт разве что сопровождения из злобного подсмеивания, но это неуместно в столь напряжённой ситуации; её напряжённость осознают и ощущают все, даже Бенедикт и Джонни, решившие установить свой контроль. Несомненно, контроль лишь на благо всей стране и королевской семье, только Крис считает иначе, его «правильно» заключается в другом. Заключается в игнорировании всех правил. Он знает, кто способен помочь, но не слишком уверен в помощи этого человека. Может и стоило призадуматься, когда мысленно и вслух посылал отношения к чёрту.

«Ты нужна мне. Очень. Срочно».

Вероятность того, что сестра героически придёт на помощь, без красного, развивающегося за спиной плаща разве что, очень небольшая. Скарлетт могла всерьёз надуться, могла уйти в мрачную депрессию из-за этой чёртовой жизни, просиживая сутки за стойкой в каком-нибудь небольшом, уютном баре с джазовой музыкой на фоне. Воображать и рассуждать, где и как коротает время сестра у него попросту н е т времени. До половины седьмого остаётся чуть больше часа, а чёрные машины, следующие за ними (похоронная процессия не иначе) выглядят угрожающе, или если быть точнее, люди в этих машинах. Крис ясно осознаёт, что ему жизненно необходимо вернуться обратно в больницу, потому что... 

…они все отказались оперировать с ним, побоялись слишком большой ответственности, сказали, что на этот раз всё серьёзно. Сейчас он один, даже не знаю, что будет делать.   

— Чёртов ты Кингсли, всё из-за твоего упрямства, — тихо и невнятно бормочет, и резко блокирует телефон понимая, что привлекает внимание — боковое зрение всевидящего Бена. Действительно, если бы Ричард согласился на помощь Криса в тот день, не пришлось бы изобретать гениальный план, и ещё многое не пришлось бы делать. Совершенно плевать насколько глупо и нелепо, ему совершенно на всё плевать, главное, чтобы сработало. 

Проверим, насколько хорош ты в актёрской игре? 

— О, парни, что-то прихватило... — хватается за живот, задавливает собственный голос и морщится, изображая б о л ь.  Серьёзно, Крис? Да! Совершенно серьёзно! Подобные, комичные приёмы в кино используют, а вдруг сработает и в жизни?   

— Живот... — начинает хрипеть, сгибается пополам, хватается за спинку кресла Бена.  — что за чертовщина, а? Меня решили убить? — за годы интернатуры, ординатуры и работы в больницах он насмотрелся на скорченные от боли лица, и, пожалуй, этот опыт сыграет огромную роль в его комичном спектакле. Бенедикт заметно начинает теряться, смотрит на водителя, смотрит на горе-герцога, пока тот сильнее сжимает футболку на животе.   

— Вы... не можете потерпеть?   

— Ты издеваешься, балбес! Хочешь, чтобы я здесь умер? Да тебя посадят, чёртов ты кретин! Боже, за что мне такой тупой секретарь достался?! 

Крис не жалеет своего голоса, от громкости начинает натурально хрипеть, а Бен кажется, смущён. Часто ли ему попадались подопечные, внезапно заявляющие что им необходима уборная комната? Правдоподобности ради Робинсон начинает тяжело дышать и играть своей богатой мимикой во всех пёстрых красках; Бенедикт готов сдаться, но со спокойной душей вряд ли сделает это пока не найдёт подходящее м е с т о.   

— Я врач, я знаю этот симптом! Может быть, это аппендикс, а ты знаешь, что будет с человеком, если ему не удалить аппендикс? После разрыва не все доживают до операционной! — кричит ему на ухо, мысленно ликуя от наблюдаемого эффекта. Они с Лили порой созданы для театра, парочка горе-актёров, на представления которых определённо раскупали бы билеты.   

— Сэр, но здесь нет подходящего места...   

— Есть! — выдаёт порывисто и только потом обводит взглядом вид за окном.  — Макдональдс, там бесплатный туалет. Я выхожу, а ты сиди! Этого ещё не хватало, ходить с секретарём в туалет.

Держась за живот, выкарабкивается из салона, всё ещё согнутый пополам, почти поскальзывается на мокром асфальте, вовремя опирается о машину, от глухого хлопка Бен перепугано вздрагивает. Подняв глаза Крис неожиданно понимает, что совершенно открыт для всего мира и любой прохожий может его узнать, и самое время проклинать популярность королевской семьи во всём мире. Пожалуй, единственная польза от секретаря была в этот момент, когда опустилось стекло и перед глазами появилась тёмно-синяя бейсболка. Неизвестно откуда она у него и вряд ли это интересно; нервно выхватывает своё спасение из рук, натягивает на голову — размер маловат. Живот что-то всерьёз заныл.   

— Давай ещё сляжем с аппендиксом, Крис.

Но как только Робинсон скрылся от внимательных взгляд в Макдональдсе, живот перестал ныть, а голова начала работать в сторону гениального плана побега. Стоит сказать, вечерами здесь огромные, длинные очереди, все столики заняты, а счастливым детям раздают воздушные шарики — затеряться в голодной толпе довольно легко. Найтись как оказалось, тоже. Неловко натыкается на кого-то, вздрагивая опускает взгляд (из-за козырька средства маскировки плохо видно кто перед тобой) и тихо выругивается.   

— Чтоб тебя... Не могла предупредить?   

— О, прости что решила отозваться на твой жалкий зов о помощи. Мне уйти? 

Оглядевшись по сторонам, подхватывает её под руку и оттаскивает в угол, единственный, свободный от людей угол. Скарлетт свободно опускает капюшон оверсайз толстовки и ухмыляется, демонстрируя себя настоящую во всей красе. Довольно нелепо решать серьёзные вопросы в месте, где громко кричат «какую игрушку вы хотите» или «ваш хэппи мил готов». В общем-то, когда улавливаешь приятный запах картошки фри и чизбургеров, кажется, словно возвращаешься в детство. Здесь его осенило что надо бы сводить Джо в Макдональдс.   

— Мне нужно в больницу.   

— Голову свою проверить? Я знаю зачем тебе туда нужно, и знаю, что был приказ расставить охрану на каждом этаже, для безопасности Её величества. Не понимаю только, почему такой переполох на этот раз.   

— Потому что на этот раз всё в сто раз серьёзнее, — он звучит действительно серьёзно, давая ей понять, что сложившееся ситуация вовсе не комичная, а вынужденная.  — Вряд ли Кингсли сказал, что доктора отказались ему помогать. Он многого не говорит. Изначально я рассчитывал на вторую операцию, и я хотел её провести.   

— Тогда всё было по-другому. Никто не знал кем ты станешь.   

— Я всё ещё врач, который может помочь.    

— Но твоё имя в списках, тебя приказано не пропускать. Ты понимаешь почему? Если она умрёт, ты будешь виноват, никто не станет разбираться.   

— А если не умрёт? Я догадывался о последствиях, готовился к ним ещё до того, как взял скальпель в руки. Если оперировать сейчас, она сможет жить, если оставить Кингсли одного... симптомы слишком опасны. 

Её внимательные глаза осматривают его лицо; обычно ей не нужно много времени чтобы решиться на нечто безумное, достаточно пары доводов и вот такого, серьёзно-умоляющего взгляда. Они слишком хорошо друг друга знают и не нуждаются в долгих рассуждениях на тему «почему мы должны это сделать».   

— Есть одно свободное место, не желаешь присоединиться? — выгибает бровь, становясь на мгновение его копией.  — Машина снаружи, уходим через эту дверь, — во многих Макдональдсах есть два выхода, что очень удобно. 

Где-то на окраине города. Шум закладывает уши, сильный ветер срывает с головы бейсболку и нещадно взлохмачивает светлые волосы. Благо, закончился дождь. Задрав голову, Крис наблюдает за происходящим, весьма слабо веря собственным глазам. Выражение лица отражает крутящийся в голове вопрос: что за чёрт? Сносящий с ног ветер лишь усиливается, когда вертолёт приближается к земле; он отбегает назад на несколько метров, переводит взгляд на совершенно спокойную Скарлетт, заставляющую подумать, что так и надо. Хотя его целью было проникнуть в больницу как можно незаметнее, что едва ли удастся с... целым вертолётом.   

— Сэм сопровождает вип пациента в вашу больничку, и нас подбросит, — она перекрикивает шумящий ветер, а ему кажется, что вовсе оглохнет — громкость голоса сестра особо не рассчитывала.   

— Сэм? Что за Сэм? Почему я его не знаю? — кричит ей в ответ, но она только усмехается, качнув головой. 

Вертолёт приземляется. Им помогают подняться на борт. Совершенное безумие может быть, но других путей он не отыскал. Правда ли то, что всегда есть выход? Ему казалось, что выхода не было, разве что попахивающий безумством. Его как-то невовремя заинтересовал тот самый Сэм, но, когда их взгляды встретились, Крис понял, что этот определённо не вписывается в предпочтения сестры. Вертолёт снова отрывается от земли. Быть может, некомпетентно использовать чью-то беду в своих корыстных целях, но это было во имя спасения королевской особы. Ради этого можно перейти границы, он уверен. 

Вертолёт парил в воздухе не больше десяти минут. До этого дня он даже допустить мысль не мог, что однажды придётся пробираться в королевский колледж чёрт знает каким способом, да и сейчас чувствует себя безбилетником, постоянно выглядывая в окно. Однако угадать с высоты нужную площадку едва ли возможно. Пока в очередной раз обеспокоенно высматривает что-то, на колени падает бумажный пакет, а из него выглядывает белоснежный край медицинского халата.   

— У нас есть план, одевайся, доктор, — деловито складывает руки на груди и кидает взгляд на Сэма, который улыбается и подмигивает игриво. Крис, который только осознал, что летит в вертолёте, смотрит на них перепугано-неуверенно, но стоило только вынуть халат — неуверенность отступает.   

— Когда мы сядем, ты поможешь персоналу перевезти пациента, только маску не забудь. Охрану я беру на себя.

— У тебя будут проблемы.   

— А у тебя? У всех нас будут проблемы, на эту операцию я поставила всё.   

— Ты всегда была непослушной, сестрёнка.  

— Ты всегда был упрямым, братец.   

— Может скажем друг другу что-то хорошее перед концом света? 

Робинсоны закатывают глаза, а Сэм, между прочим, совершенно серьёзен. 

Как только вертолёт коснулся бетонной площадки на крыше королевского колледжа, Скарлетт твёрдо и уверенно распорядилась: «работаем!». Крис спрыгивает на твёрдую поверхность уже в медицинской форме и с закрытым довольно большой маской, лицом. Они рассчитывали на то, что в суматохе никто не заметит и не поинтересуется каким образом доктор оказался здесь настолько быстро; впрочем, он мог верно стоять и ожидать своего пациента заблаговременно — вопросов никто не задавал. Медики привыкли к постоянно мелькающим белым пятнам повсюду, а у него в голове не укладывается что приходится вживаться в роль секретного агента не иначе, ради проникновения в больницу. Но перед тем, как окончательно перешагнуть границу, или попросту больничный порог, за которым обратного пути не будет, набирает ещё один знакомый номер и коротко заявляет: «вы нужны мне». 

[float=left][/float] Телохранителей в чёрных костюмах и белых рубашках действительно расставили по коридорам и это каким-то образом связано с опасениями службы безопасности, у которой были все поводы заволноваться, особенно в столь напряжённое время. Скарлетт верно хранит молчание, но определённо что-то знает, и знала, быть может наблюдала за тем, как Бенедикт делал попытки вернуть домой Криса. Положение всего двора только сильнее опутывается таинственными нитями, и невольно задумываешься правильно ли э т о. Атмосфера безжизненности — он ощущает её оказываясь внутри, словно всё живое что могло быть здесь, вымерло. Даже растения в вазонах на подоконниках уныло поникли, или в последнее время явно было не до выращивания цветов.   

— Эй, парни, — бросает вызывающе, уверенной походкой направляясь в их сторону. На ней специальная форма USSS и ни малейшего желания шутить.  — у меня приказ поставить здесь своих людей, освободите пост, — она улыбается будто не рискует лишиться в с е г о. Они обмениваются взглядами и не очень охотно удаляются в глубь коридора.   

— Сэм, здесь чисто. 

— Принято. 

[float=right][/float] Сэм определённо был подростком, влюблённым в видеоигры и квесты реальности, потому что свою работу он выполняет с неподдельным энтузиазмом, вдохновлённо; хочется верить, что этот полнейший оптимист осознаёт, чем рискует — рискует любимым квестом всей жизни. В его сопровождении они перевозят пациента по коридору, но Крис постепенно отпускает поручни медицинской каталки, останавливается, пока никто не замечает. Этого пациента давно заждался его настоящий врач, впрочем, то же самое можно сказать о Робинсоне. Оборачивается и встречается с парой изумрудных глаз, смотрящих проникновенно-внимательно.   

— У нас получится, Крис.   

— Естественно, другого исхода я себе не прощу.  

— Тогда иди, я буду рядом. 

Она легонько кивает, одаривая особенной улыбкой, какой могут улыбаться только самые родные, самые близкие, тем самым говоря «я верю в тебя». Она верила в него и была готова положить всё на эту веру, даже если завтра придётся отказаться от всего, даже если весь мир противиться; Скарлетт защищает свои ценности, а они довольно часто одинаковы с тем, что отстаивает её брат. Не важно, что происходит с ними, отношения всегда будут дороже, пусть всего на один или пол фунта, но дороже.   

— Нас теперь посадят? — оптимистично интересуется Сэм, глядя в удаляющуюся спину Криса; на её лице заиграет усмешка человека, любящего азарт и кипящий адреналин в крови — таким человеком она была всегда.   

— Однажды он сведёт меня в могилу, но не в этот раз. Успокойся, даже если посадят — не больше месяца. Мы рискуем чем-то большим, чем угодить в обезьянник. 

Сэм не успевает раскрыть рот и высказаться об этом — раздаётся резкий, до жути неприятно режущий слух сигнал. Пейджер.   

— Чёрт, — в один миг меняется выражение лица, она мрачнеет. — оставайся здесь и присматривай за Крисом, не смей уходить отсюда! 

Прости, медвежонок, не сдержала своё слово. Мне пришлось уйти.

В полумраке коридора она сталкивается с кем-то, слишком торопясь покинуть больницу; этот человек был в белом халате, не смотрел по сторонам и шёл куда-то очень целенаправленно. Её охватывает странное чувство, вызывающее мелкую дрожь по всему телу, но отсчёт бесценного времени мог уже начаться и ей пришлось выбирать. Она сделала свой выбор. Фатальный. 

Следующее действо обещает начаться около главного входа, к которому прямо сейчас подъезжает такси; в душном, накуренном салоне на максимальной громкости старые, итальянские песни и что добавляет невыносимости — пение водителя, похожее на крик дикой утки. Они словили первое попавшееся, потому что терять время недопустимо, время сегодня стоит очень дорого. Резкие повороты, резкие остановки, раздражающее визжание шин — этот человек не заботится не только о своей машине, но и жизнях своих пассажиров. На свою определённо наплевать, иначе бы молча слушал своё Fuoco Nel Fuoco. 

— Вы можете вырубить музыку, чёрт возьми! — кто-то не сдерживается, срывается на весь салон, прямо таксисту на ухо.   

— Эй, если он оглохнет, мы будем виноваты.   

— Да мне плевать! Таких вообще в люди выпускать нельзя. 

Оказавшись на свежем воздухе, она жадно вдыхает, будто провела не меньше пяти минут под водой, он поддерживает, не позволяя упасть — голова кругом после этих крутых «виражей» и итальянских песен.   

— Катись к чёрту! — кричит вслед жёлтой машине, норовя вырваться из крепкой хватки.  — Я тебя ненавижу... — продолжает попытки более вяло.   

— Меня-то за что?   

— Всех ненавижу. Мы кажется, приехали. 

[float=left][/float] [float=right][/float]Они приехали. Николетт и Конрад сразу же кинулись на помощь, после звонка и сообщения с некоторыми подробностями. Они тоже были готовы рискнуть, а Крис был готов рискнуть, не сообщая имени пациента. Он готов взять ответственность на себя за всё, что будет после. А пока двое стоят напротив огромной больницы, о работе в которой могли разве что помечтать. На ней нелепая ярко-розовая куртка, под которой болтается домашний халат и безбожно взлохмаченные светлые волосы, у него носки разных цветов и несколько больших пятен от томатного соуса на светло-серой толстовке, шнурки на кроссовках конечно же развязаны. Они выглядят если не как бездомные, то сбежавшие от какой-нибудь бомбёжки в чём попало — определённо. Всё потому, что доктор Робинсон сказал «срочно».   

— Нам нужно зайти внутрь.   

— А ты соображаешь. 

Однако, уже в холле им приходится столкнуться с большими, грозными парнями, которые вырастают непробиваемой стеной. Конрад хлопает перепуганными глазами, пока Ник превращается в обиженного ребёнка, но на самом деле она пытается найти выход из пока что безвыходного положения. Их не предупредили о «пропускном пункте» и кажется, их не пропустят просто потому, что они пришли сюда.   

— Господи! Моя бедная тётушка! — раздаётся вопль убитого горем человека, ладонью закрывает лицо, а глаза волшебным образом мгновенно наполняются блестящими слезами. Озадаченный Конрад обводит всех взглядом, после чего резко подхватывает Ник и поджимает губы, изображая нечто вроде сочувствия и ненависти к этим ребятам одновременно.   

— Она умирает, а вы... вы жестокие люди! Я хочу увидеть её в последний раз... — голос натурально дрожит, как и вся она, руки сильно трясутся, соскальзывает постепенно вниз, выпадая из объятий Хокинса.   

— Они не люди, они нелюди! Её тётушка умирает, а вы... — но попытки поддержать подругу прерываются её же громкими рыданиями, ещё немного и она могла бы лечь на пол, утопая в собственных слезах. Не стоит интересоваться как ей удаётся делать это, просто удаётся. Парни в костюмах переглядываются, вероятно тоже не готовые к подобным осложнениям. Нелепый внешний вид оказывается, сыграл свою роль в этом спектакле.   

— Генри, они так спешили к своей тётушке что даже не оделись как приличные люди. Я думаю, их нужно пропустить. 

Ник притихает дабы расслышать о чём говорят, но, когда те умолкают снова бросается в рыдания и прячет покрасневшее лицо в запутанных волосах; Конрад смотрит хмуро-выжидающе, а тот самый Генри не торопится соглашаться со своим напарником.   

— На её могиле я напишу, что вы... виноваты в её смерти!   

— Генри, ты хочешь, чтобы у нас были проблемы?   

— Ник, уходим отсюда, напишем заявление в полицию... 

— Подождите, — раздаётся в самый последний момент. Ник шмыгает носом, успокаиваясь медленно, всё еще всхлипывая и размазывая слёзы по щекам.  — проходите. 

Крис подходит к двери кабинета, того самого, в котором всё начиналось. Он помнит тот разговор, словно это было только вчера, а ведь прошло пять лет. Если вдуматься, верится с трудом что столько лет позади. А что же будет теперь? Поднимает взгляд, присматривается к табличке с его именем, не решаясь вдруг протянуть руку и открыть дверь. Последний шанс. Последняя попытка. Провалиться — второго раза не будет. Судорожно вдыхает и выдыхает, бегает по сторонам потерянным взглядом, ловит одну лишь тишину, заполняющую коридоры и кабинеты. Видит тонкую полосу света — кто-то в кабинете точно есть. Хватило смелости тайком пробраться в больницу, почему не хватает сейчас? Ведь обратного пути уже нет, но за спиной остаётся множество тайн, неправильных поступков и ошибок. Лили до сих пор ни о чём не знает. Друзья и близкие уже затянуты в это, останавливаться слишком поздно. Страшно. Страх перед поражением, вынужденным признанием своей слабости. Доказать себе, что нужно быть выше и сильнее всего этого — непростая задача. Он всё же поднимает руку и стучит в дверь. Ричарду не приходится угадывать, по стуку узнаёт, или внутри засела твёрдая уверенность, что Робинсон непременно вернётся.   

— Я ждал тебя, — потому что видел в нём себя? 

Крис останавливается, дверь остаётся неприкрытой, серьёзный взгляд упирается в спину, а он всё смотрит в окно, за которым помрачнели осенние краски? Складок на лбу снова не сосчитать, руки застывают в тёплом воздухе, страшно услышать спокойным тоном «ты здесь не нужен, уйди».   

— Вы же не попросите меня уйти? — признаётся в своём страхе. Но кажется, выбора нет, разве что просить остаться, когда речь заходит об одной жизни.  — Я всё знаю. Не скажу от кого, — вы же уволите, не так ли? 

— Ник тот ещё засранец, — он поднимается с кресла и наконец-то поворачивается, встречается с его взглядом и понимает, что на самом деле, Крис ещё очень молод. Молодость — время для проб и ошибок, а в старости ошибаться недопустимо.   

— У меня есть люди, я верю в них, и они готовы помочь. Ник тоже в их числе. Мы могли изначально не усложнять.   

— Не я, так кто-то другой выступил бы против.

это было началом моего конца.
а что случилось потом? 
мы все просто вернулись домой. 
вернулись. домой.

Он долго и бессмысленно прожигал взглядом стену железного шкафа, сжимая пальцами дверцу, к которой изнутри магнитами прикреплены несколько фотографий и один детский рисунок. Странно что всё осталось нетронутым. Странно, что ему хочется закрыться в этом шкафу и никогда больше не выходить на свет. Нужно было переодеться, а он будто разучился двигаться как нормальный человек, вместо этого притормаживая через каждые две минуты. Здесь же все остальные скидывали медицинскую форму, насквозь пропитавшуюся запахом смерти. Гремели и скрипели железные двери, тихо шуршала ткань одежды, кто-то кинул на вымытый до блеска пол потёртые кроссовки. Застёгивая последнюю пуговицу на рубашке, оборачивается. На самом деле, не помешало бы принять душ, желательно ледяной для отрезвления. Одежда неприятно липнет к телу, и собственное тело сейчас вызывает сплошное отвращение. Он ненавидит собственные руки, насколько это возможно. А что делают врачи, когда на их операционных столах умирают невинные люди? Когда приходится холодно и отстранённо сообщать их родным, что это конец пути, что живые стали мёртвыми, что им очень жаль и они сделали всё возможное? Просто разворачиваются, просто уходят скрываясь за захлопнутыми дверьми, просто промывают руки, переодеваются и принимаются изучать историю болезни следующего пациента, следующей потенциальной жертвы, над которой смерть тоже угрожающе дышит. Сработает ли схема и на этот раз? Что-то подсказывает - не сработает. Не сработает у него.   

- Нам очень жаль, - резко начинает Ник на повышенных тонах, чтобы её наверняка услышали, а по глазам видно, что иначе не услышат. Крис косится на неё, не подозревая насколько ужасен собственный взгляд. Обвиняя себя, оставь других в покое, ладно?  - но мы её не знали, - она пытается не дрожать, пытается быть сильной, но иногда сильные, маленькие девочки ломаются под непосильной тяжестью.   - Ты её знал, для нас она была... не больше, чем... королева. Мне жаль, но... может быть... будь мы рядом с ним... этого не случилось.   

- Ник... - Конрад осторожно касается дрогнувшего плеча. Не контролируя себя, можно много глупостей наговорить, не так ли? Робинсон сам готов излить отчаянье и боль в неконтролируемом потоке эмоций и слов, но лишение всех сил служит защитным механизмом. Руки просто опущены. Он подавлен, разбит и образно стоит на коленях перед всем, что происходит сейчас.   

- Так может любой сказать, - раздастся более уверенный голос. - мы понимаем, что Эрскин - большая потеря для вас, и никто не заставляет лить слёзы здесь. Можешь их лить там. В любом случае, теперь вся страна займётся этим.   

- Что нам делать теперь? - она вот-вот расплачется, упадёт на пол и вряд ли поднимется.   

- Вернуться домой, - захлопывает наконец дверь своего шкафа, впрочем, который больше не_его, и никогда таковым не будет.  - За всё, что произошло я сам понесу ответственность, вас это не касается. Да, Ник, может быть этого не случилось, будь вы там, рядом с ним. Я у вас в долгу? Знаю, такой долг выплатить... невозможно. 

Здесь холодно, тёмно-синий полумрак окутывает мёрзлыми объятьями, в светлых волосах ярко-голубой свет одной-единственной включенной лампы; на лицах глубокие, чёрные тени, будто провалы, бездонные дыры, глаза, блеснувшие то слезами, то ледяной искрой, словно маленькая молния. Долг этот невозможно вернуть, как и доктора Эрскина, как и Анну. Все осознают, что это полная бессмыслица, но никто не говорит об этом. Способы утешения бывают разными и срабатывают самые неожиданные, самые противоречивые. Думать, что кто-то должен тебе — это тешит, правда?   

- Сомневаюсь, что вам нужна моя благодарность сейчас. Но, со мной сегодня были самые верные друзья и бесстрашные профессионалы, которые бились до последнего, достойно. Вы заслужили отдыха. Не нужно постоянно быть сильными. 

Слышишь, Крис, не нужно постоянно быть сильным, если случилась беда. Ты можешь позволить себе упасть хотя бы раз, прогоняя прочь гордость. Это ведь, и тебя касается.

Уходя, он слышал её плач, слышал невнятное бормотание о “последнем рабочем дне в этом чёртовом месте”, слышал жалкие слова поддержки разбитого человека, но стоящие восхищения, потому что ему хотелось поддержать. Крис уходил... куда и зачем? Шагая по тёмному коридору, слыша лишь биение своего сердца, он не знал куда и зачем идёт, а тем более, что его ожидает в п е р е д и. 

[float=left][/float] На пути в никуда встречается Лили, и постепенное осознание того, что с ними будет теперь. Крис знает о мгновенном изменении её статуса, стоило только остановиться сердцу Анны, старшая дочь королевской семьи в тот же миг становится королевой; только забыл об этом удачно, или не совсем удачно, потому что стоило помнить о важных вещах. Позже назовёт себя последним эгоистом, а быть может, уже чувствует восстание самых эгоистичных чувств внутри, только всё совершенно бессознательно. Словно ребёнку малому, ему не хочется думать о всей чёртовой стране, о титулах, о бесконечных протоколах, которые будто не люди смертные придумали; могут ли люди быть настолько жестокими, чтобы прописывать каждую ситуацию, даже столь трагичную? Пожалуй, он думал, что справится, когда прятал кольцо в шоколадном яйце, а теперь ощущает себя немного инородным телом во всём происходящем. Всё дело в том, что знает, знает, насколько разница жизнь в этой стране, от его родной. И смотря на неё, прокручивая мрачные мысли в сознании, кажется, падает в беспросветное отчаяние, а где-то в полёте подхватывает жалость. Никто ведь не запретит пожалеть самих себя, а именно этим решил заняться. Жаль. Им будет очень непросто. На мгновение он задумается что первое время в Лондоне было намного легче пережить, чем всё что теперь грядёт. Смотреть друг на друга, наверное, они могли бы долго, каждый пытался бы справиться с самим собой, каждый пытался бы раздобыть остатки сил чтобы сделать шаг вперёд. Несмотря на вполне ясное осознание, сколько тяжести внезапно свалилось на её хрупкие плечи, он сам хорошо ощущал давление двух катастроф одновременно, ощущал отсутствие каких-либо сил чтобы сойти с одного места, чтобы изменить взгляд, чтобы сделать хотя бы что-то. Может быть поэтому принцессам больше подходят настоящие принцы, которые осознают важность таких потерь, которые готовы к резким переменам. Наверняка готовы. Никто не вечен. А ему хотелось стать самым обычным смертным, и он эгоистично забывает, что как обычный человек, она потеряла мать. Проблема лишь в том, что всё происходящее совсем не похоже на обычную потерю. 

Собственно, наступил тот самый момент, которого Крис боялся больше всего — посмотреть в глаза Лили. Страшнее всего — смотреть на побледневшее, охваченное ликом смерти лицо Энн, а следом страшно смотреть в глаза Лили, которая жива, но всё равно убита. Страшно видеть её слёзы, страхи догоняют, страхи предстают во всей красе перед ним, победоносно ухмыляясь. Лили плачет. Надо было идти дальше, не останавливаясь в полумраке коридора. Надо было. Было. Вечно он возвращается в прошлое, даже недалёкое, будто сможет что-то изменить. Не сможет. “Было”. Пора бы избавиться от этого слова, вычеркнуть из своего лексикона. Робкий и несмелый шаг. Один, второй, третий. “Не стыдно тебе? Надо было самому.” Взгляд медленно проскальзывает по её жёлтому свитеру, медленно падает и в сотый раз разбивается о чистые, надраенные до блеска полы. Сколько же времени понадобится, чтобы осколки собрать? Ему весь мир показался чужим на секунду, но как только Лили оказалась рядом, прорвалась тлеющая надежда; быть может, она ещё способна разгореться в большое пламя. Он едва удержал равновесие, пошатнулся, но буквально не позволил себе упасть даже когда образно упал давно. Буквально падать просто немыслимо. Эта трагедия на двоих. “Когда же ты поймёшь, что на двоих? Что упиваться грустью и убиваться от боли можно вместе? Ведь вместе проще, вместе можно справиться. Вместе — это то, что должно вести тебя по жизни. Наверное, ты был всё ещё молод, неопытен, неподготовлен к столь сильной непогоде.” Она нерешительно шагала к нему, он нерешительно поднимает руки чтобы обнять, обхватить насколько хватит сил. Сердце пол минуты колотится и постепенно успокаивается, восстанавливает ритм вероятно, благодаря ощущению родного тепла. Лили всегда была чем-то согревающим, успокоительным и тёплым пледом для его сердца, которое даже не понимало почему ему делают больно. Крис же поворачивает голову в сторону окна, видя за стеклом разве что пустоту, впрочем, её видит повсюду. А в глазах серо-голубое небо. Трагичное небо в оттенках задумчивости. “Мы все просто вернёмся домой?” Пять секунд. Одна. “Лили, ты уверена, что он способен сейчас ощущать время?” Для него пять секунд - пять часов, а пять часов - пять секунд, с ним что-то неважное происходит. Когда-нибудь она должна была узнать обо всём, и он не удивляется, сейчас самое время, только какие последствия за всеми рассказами последуют? По правде говоря, никогда не задумывался. Не волновался. Думал, что скрывать столь важную информацию от своей жены и её д о ч е р и неправильно, смотреть в глаза любимому человеку и врать неправильно, но ведь большой оптимист оптимистично полагал что все будут жить долго и счастливо; раскрытие этой неправды и страшной тайны должно было пройти более гладко, без последствий. Без. Теперь она всё знает. Не так он представлял их будущее, совершенно. Никто не представляет своё будущее таким. 

“Мне тоже жаль, Лили. Мне сейчас о многом жаль. Жаль, что ты потеряла свою мать. Жаль, что тебе врали, даже я. Жаль, что тебе достался чертовски самонадеянный муж. Жаль, что этой стране нужен кто-то более серьёзный, прислушивающийся к правилам.”   

- У меня не было другого выбора. Просто не было, - и он в этом твёрдо уверен, настолько что на лице возникает полуулыбка с нотами горечи, отчаяния и безумства. Чувствует её ладони на щеках, всегда приятно чувствовать, приятно быть близко. Насколько близко они были друг ко другу тогда?  - Не бойся, - “я бы хотел сказать, что самое страшное позади, но не хотел впадать в крайнюю жестокость; для меня же самым страшным были крики Ника о нестабильном состоянии и плохих жизненных показателях, самым страшным был ровный писк, свидетельствующий об остановке сердца. Всё закончилось. А для тебя всё только началось.”  Его голос до сих пор сиплый и болезненный, низкий, и таковым будет определённое время. Лишился голоса, кажется, в стенах операционной. Ладонью придерживает под спину, склоняет голову, едва касаясь носом светлых волос. Пока она плачет, он ничего не может кроме нахождения рядом, кроме объятий и молчания. Снова пустота. Крис определённо хотел, чтобы, если плакать, то только возле него, только его рубашки и футболки пачкать косметикой, только в его объятьях и никак иначе. “Только так ты можешь плакать, Лили, слышишь?” Когда взгляды встречаются, может безмолвно произнести лишь одно “мне очень жаль”, слегка качнув головой. Всё закончится на расстёгнутой пуговице. Ему не дали её нормально застегнуть тогда. Тогда. Им тоже плохо, они имеют право на собственное горе. 

Слыша детский голос, о чём вспоминаешь? О том, что у тебя есть сын, о том, что он часть твоей жизни до сих пор. Крис будто жил чужой жизнью начиная с первого сообщения о том, что Анна снова в больнице. Те разговоры с Эрскином что-то да значили; значили, что считает себя ужасным отцом, потому что сосредоточился на совершенно другом, забывая о с е м ь е. Взгляд опускается, кажется, оживающий взгляд, потому что до этого он был опустевшим. “У тебя есть сын, Крис. У вас есть. Совсем ещё маленькое и невинное существо. Не вписывается в твою трагедию. Тебе нужно немного подвинуться со своим горем.”   

- Может, стоит дать Джеймсу ещё один шанс? Может, не всё так плохо. Что бы мы делали без него? 

И правда, что бы вы делали без тех, кто вас подстраховывает в самые нужные моменты? Крис всегда рад видеть Джо в больнице, они весело проводили время, но сейчас, стоит признаться, не хотелось впутывать в это малыша. Никаким образом. Хотелось спросить “зачем?”, но все вокруг без того делают всё возможное, пытаются помочь. Засунуть своё недовольство подальше и делать... что? Что же делать? Кажется, ему уже не надо что-либо делать, своё с д е л а л. И ему не хотелось слушать этот диалог, будто превратился в ребёнка и теперь у Лили их двое. Не хотелось. Понимая, что имеешь прямое отношение к уходу человека, которого все любили, в котором все нуждались, не хочется слышать и слушать нечто подобное. Ощущаешь себя настоящим, подлым обманщиком и предателем. Крис постоянно забывал, что обстоятельства этой смерти весьма загадочны и нераскрыты, что вовсе не от его действий всё покатилось к чёрту. Забывал. Редко вспоминал своими силами. Или никогда не вспоминал. 

Не уйдём ли мы? 
Не уйдём?

Да здравствует королева Лилиан. 

Крис слышал. Поднял на них взгляд, как никогда ясно осознав, что отныне и навсегда Лили к о р о л е в а. Да, он уже успел подумать об этом, да, помнил что титул переходит к преемнику мгновенно, но до конца осознал лишь в тот момент. Он женился на девушке, которая однажды станет королевой, и ведь знал об этом. Только не был готов. 

Несмотря ни на что, Крис с каждой минутой всё больше и безнадёжнее мрачнел. По пути во дворец пустым взглядом смотрел на дорогу, иногда думал можно ли вот так просто уехать куда-то, предположим, в новый дом. Разумеется, не просто. Девять самых тяжёлых дней в жизни только предстоят. А ему хотелось остаться в больнице, словно её стены излечивали, даже если в них же довольно нередко у м и р а л и. Его желания расходились с тем, что правильно, игнорировать “правильно” более не в состоянии, да и чем обернётся подобное игнорирование? Подумать страшно. Оставалось лишь смирение. Послушание? Боже, от этого слова, звенящего в голове, хотелось только усмехнуться, или нервно расхохотаться. Половина событий, всего что происходило и происходит - пробелы, когда запись на диске обрывочная, в памяти остаются лишь части, что-то периодами обрывается, прерывается жуткими помехами, или сильно размывается. Запись восстановилась, кажется, в коридоре. Когда голос остановил. Заставил остановиться. Обернуться. У него полное бессилие и с ним можно делать что угодно, он сделает что угодно, машинально.  Он молчит. Объятья тоже созданы для того, чтобы излечивать, не так ли? Обнимал, наверное, едва находя силы, чтобы делать это осознанно и с нужным чувством. Всё дело было, конечно же не в Лили. Несколько минут смотрит ей вслед. Спать не будет. Невозможно. Корона заявляет о своих правах впервые настолько серьёзно, настолько жестоко и резко, что он отказывается смириться в своей душе. Ей нужно поработать, а ему нужно подумать о проделанной работе. Он очень долго думал об этом. С того вечера, Крис по каким-то причинам не ощущал себя живым и мог с уверенностью заявить, что просто существуешь, не совсем ясно с какой целью. Страну объял траур. 

“Ты не должен отчаиваться, потому что не виноват.” Сообщение, в которое вложена эта, казалось бы, важная фраза пришло пару дней назад. Он довольно много времени провёл в попытках понять, что подразумевала сестра. Простые слова, призванные служить утешением? Или нечто, скрывающие в глубинах смысл? Несколько минут назад она позвонила. Скарлетт сама изменилась до неузнаваемости, а он искренне верил, что хуже быть не может. Она определённо существовала. С того дня, когда потеряла всё что любила. А теперь боится потерять снова. Цель её существования заключалась в том, чтобы оберегать и спасать самое бесценное. Крис же подозревал что сестра недоговаривает нечто важное, ей не хватает смелости сказать, и быть может, сегодня получится выудить хотя бы что-то? Она сама позвонила. Долго не раздумывал, мигом схватил куртку и вырвался из комнаты прочь, по коридорам до лестницы, на которой произошло следующее столкновение; момент, который хорошо записался в его памяти. Шаг за шагом. Если по коридорам бежал, теперь сбавляет скорость и внимательно смотрит на Лили. Они будто начали жить разными жизнями. Разумеется, на её плечах обязанности, новый титул и вся страна. Разумеется. Он видел. Но не мог отрицать то, что его самого странное чувство разъедает изнутри. Не мог отрицать, что наблюдать за всем спокойно (насколько возможно в этих обстоятельствах) просто не может. Снова куда-то торопится, снова пытается в чём-то разобраться. У него это в крови. Бездействие похлеще чего угодно. Быть может, была проблема в том, что они до конца не узнали друг друга? Быть может, не всех устраивает проблемный супруг Её величества? Утешало лишь то, что, усмехаясь в лицо, мог сказать всем - “менять что-либо поздно”. Шаг. Ещё один. Ступенька. Останавливается, глядя ей в глаза. Она в чёрном платье. Много чёрных платьев. Ему казалось, что оно всего одно. Наивно. Для мужчины не удивительно.   

“Меня не будет четыре или пять дней” - да, вряд ли он хотел это слышать, вряд ли подобное заявление способно привести в восторг, особенно если оно кинуто где-то на лестнице, кажется, между прочим. Ему так кажется. Потерянность. Не помешало бы проявить лишнюю осторожность, дабы не сделать хуже. Однако, Крис потерян и не знает как правильно реагировать на это. Правильно. Здесь же всё заключается в этом чёртовом слове. Вся жизнь вертится вокруг него, построена на его основании. Разве не так? Он был и остался большим скептиком. Может кто-то и прав, что таким здесь не место. Мимолётно вскидывает брови, кивает. У него, оказывается выбора почти никогда не было. Конечно же, Джорджу придётся сказать. Конечно же, приходилось молчать обо всём и скрывать что её мать больна серьёзнее, нежели все думают. Был выбор? Нет. Если Крис сейчас невообразимо спокоен или выражает весьма скупо свои эмоции, стоит вспомнить что многие не знают, но таким образом Робинсоны глубоко закапывают свои истинные чувства и не позволяют миру прикоснуться к ним; быть может, Робинсоны боятся б о л и. Боятся. Совершенно не в восторге. Какой-то дурак придумал сольные туры, потому что ему, снова как ребёнку, не хотелось, чтобы она уходила, уезжала, улетала; не хотелось до отчаянной степени, бог знает сколько усилий пришлось приложить, дабы не показать этого. Хотелось, чтобы Лили была рядом. То ли от того, что самому невыносимо переносить потерю, то ли от осознания, что справляться получится только вместе. “Ведь, посмотри Лили, мы не вместе и справляемся хуже некуда.”   

- Ты не виновата, что тебе нужно уезжать. Возвращайся, - сипло. 

Прикосновение губ к щеке отдаётся... болью? 
Не уходи.
Знаю, ты этого не услышишь.

Словно мальчишка-бунтарь, будет пить много кофе, будет игнорировать всё, что только возможно. Будет показывать, что плохо, но никому до этого нет дела. В стране был глобальный траур, расползающийся на пол планеты. Скарлетт ничего не рассказала, кроме невнятного бормотания о том, как больно терять, о том, что не знает какое будущее её ждёт; в службе безопасности началось серьёзное разбирательство, и ей за самовольство грозит отстранение, если не что-то похлеще. От неё несло дешёвым алкоголем. Глупая девочка. Если напиваться, то нормальным виски, или пивом, или коктейлями в заведении более приличном. Она ведь может себе позволить. Он знает, что может. А создавалось впечатление, будто хочет себя убить. Она спросила почему всё катится к чёрту и мир сходит с ума, на что Крис не смог конечно же, ответить. Но задумался. 

“Я не понимаю, почему трагедии не могут встать в очередь? Почему они валятся на нас всей кучей, одновременно? Ты не знаешь, братик?” 
“Ох, понимаю, тебя твоя любовь оставила. Её постоянно по телику показывают. Сочувствую.”
Его судьба отныне - слушать пьяных девочек в барах? 

***
Крис мог проводить время с Джо, если не раздумывал над своим роковым поражением, так как других дел не находилось, или другим заниматься не хотелось, а быть может, не хватало сил. Даже на игры с сыном далеко не всегда их хватало, или энтузиазма и каких-либо эмоций кроме отстранённого выражения лица, застывшего на одной точке взгляда. Иногда они играли, но чаще, всё же засыпали вместе; а точнее, Джордж ни разу не засыпал в одиночестве, и даже отпускать его к Тому кое-кто не собирался. Казалось, ребёнок - единственное что осталось, казалось, будто так будет всегда. Не самое приятное подозрение, которое касается всей оставшейся жизни. Хотелось чего-то . . . большего? Этим вечером они читали книги, раскидали сырный попкорн по всей гостиной, смотрели мультфильмы, потом снова читали книги и пили горячий шоколад, конечно же с маршмэллоу, которое забавно плюхнулось в чашки и мгновенно начало таить, превращаясь в сладкую пенку. Джо кидался попкорном в экран, когда ему не нравился какой-то персонаж или его действия, в общем-то, когда его что-то всерьёз раздосадовало, а Крис удивлённо спрашивал откуда научился, забывая что именно от него и научился. Удивительно, но вечер прошёл в е с е л о. Пожалуй, только Джордж мог веселить Криса в это смутное, тяжёлое для всех время. Они засыпали вместе, неизменно вместе.  Однако, когда этот комочек тепла и папиной радости засыпает, в сознание пролазят не самые уместные воспоминания. Совершенно случайные, болезненные. Осознание того, что такого больше не будет, и человека этого не будет, убивает? Убивает. Авраам частенько позволял ещё молодому и неопытному интерну, который был рассеянным, потерянным и будто замёрзшим, ночевать у себя дома (хотя у того был дом, была, кажется, семья), брал с собой на вечерние ужины в дорогие рестораны, когда встречался с уважаемыми светлыми умами, докторами, к которым даже не каждый вип-пациент попадёт, если захочет; а бывало, они вместе заваливались в самые обычные забегаловки эконом класса, или бары, или пекарни, и замечая опустевшие кошелёк горе-интерна, доктор Эрскин всегда оплачивал счета. Он никогда не спрашивал “где твои родители” или “неужели они не могут тебе дать денег”; дело в том, что Крис изначально был принципиальным до тошноты и напрочь отказывался от помощи родителей, зато не отказывался от его помощи. Авраам только шутил и хохотал на этот счёт, любя обзывая мальчишку наглым, очень мягко, и очень любя. Вот об этом Крис зачем-то вспомнил, проваливаясь в мягкость и податливость большой подушки. Вспомнил, что у него был лучший “папочка”, и не почувствовал укола совести, ведь у него всё ещё есть родной отец. Всё ещё живой, и всё ещё сожалеющий о многом. “Наверное, я понимаю тебя, Лили, иногда очень хочется угодить кому-то в объятья, или хотя бы почувствовать, что ты не одинок.” Когда он захотел, мгновенно получил желаемое и на минуту показалось... именно показалось. Но, Лили не была жестоким обманом-фантомом, была вполне осязаемой, пахнущей осенью, холодом, улицей, самолётом (у самолётов особенные запахи, то запахи кожаных кресел, то какого-то смазочного масла или топлива), и немного собой. Разворачивается, шелестя одеялом. Может ли нужный человек появиться в столь нужный момент? Оказывается, может. Снова молчание. Он пытается сморгнуть сонливость и внимательнее присмотреться, рассмотреть уставшую улыбку на её лице.   

- Ты настоящая... - было ли это ответом на вопрос, кажется, шутливый, или это был произнесённый факт, ведь убедился, что Лили не приснилась, не возникла иллюзией, а решила сделать сюрприз? “Не захотела больше ждать.” Ненавидит себя, пожалуй, за очередной приступ потерянности. Она даёт понять, что любит и скучает, не может ждать и возвращается раньше положенного, и на это всё должна быть реакция, вовсе не потерянность. Наверное, его слишком сковывало их постоянное молчание о важном; никто не говорил, никто не набирался смелости первым, чтобы рассказать, и страшно представить сколько невысказанного копится в их измученных душах. 

А здесь теплее? Всё ещё теплее?

- … и я скучал, разве может быть по-другому... - осторожно проводит большим пальцем по щеке, смахивая то самое одинокое и холодное. Если засыпать вместе, так в крепких объятьях; если один замерзает, другой непременно согреет. Насколько же она может быть разной, но всегда будет возвращаться к нему любой, и будет говорить, что скучала. Его девочка. Слишком жестокий мир, который пытается разглядеть в ней королеву и стоит признать, у него получается, потому что она позволяет. Но... всё ещё его девочка. За её “люблю” или за её “соскучилась” он всё готов отдать, несомненно.   
- Глупышка... - совсем тихо. Я знаю, о чём ты думаешь, и мне не говоришь.

***
Сердце дрогнуло. Дэвиду было достаточно произнести “довольно затруднительная, неординарная ситуация”, чтобы Крис бросил всё, схватил свою чёрную куртку и вылетел пулей из комнаты с твёрдым, безапелляционным “поехали”. Его сердце дрогнуло лишь один раз, зато потом тревожно забилось, вгоняя всё тело в едва заметную, мелкую дрожь. Обычно он чуть ли не силой выбивает ключи из рук того, кто собирается сесть за руль, а точнее посягнуть на святое - слишком любит водить машины. На этот раз не обратил внимания на то, что сидит рядом с водительским креслом и ведёт кто-то другой, не обратил внимания на свою подрагивающую руку, лежащую на колене. Этот “кто-то” иногда косился и, наверное, метался между двумя вариантами: задать вопрос или молчать до самого конца.   

- С вами всё в порядке? - побеждает первый вариант, раздаётся голос средней громкости; Дэвид интересуется осторожно, никогда не надавливает тоном, не требует внимания к своей персоне, даже самого незначительного. Он отворачивается, снова смотря на дорогу, решая, что ответа ожидать не следует. Однако, Крис резко поворачивает голову в сторону телохранителя, не понимая почему тот спрашивает; надо было всего лишь опустить взгляд на свою дрожащую руку - сжимает её в кулак, отводит взгляд к окну.   

- Насколько всё плохо? Она никогда не делала этого.   

- Главное, что вы будете рядом. Об остальном мы позаботимся, не беспокойтесь. 

Робинсон не заходит, а забегает, мгновенно охватывая взглядом небольшой зал небольшого бара, дабы найти её (наверное, раньше, чем кто-то подскажет). “Господи, Лили, это точно ты?” Трагедия порой делает людей неузнаваемыми. Нечто вроде толчка к отчаянию. Он и сам смотря на своё отражение в зеркале, бывало видел совершенно другого человека. Для многих напиться — это что-то обыденное, для некоторых — ежедневный ритуал. Только не для Лили. Только не Лили. Лили — это совсем другое, и это всё не о ней. Никто не будет осуждать, только добавится боли от осознания насколько ей тяжело. Невыносимо тяжело? Настолько, что она не смогла больше держаться? Когда невыносимо, люди напиваются. 

Недолго постояв в стороне, откуда её было довольно неплохо видно, тихо выдыхает; плечи опускаются, за ними его брови, из-за чего над переносицей пролегает пара складок.   

- Дэниэл приехал с ней?   

- Видимо да. Вы же знаете, наша работа заключаются в том, чтобы всегда быть рядом.   

- Да, конечно. 

Крис очень криво ухмыляется, не скрывая саркастичности ни в голове, ни в ухмылке. Подходя ближе, смеряет мрачным взглядом Фостера, смотрит пока тот не соизволит удалиться, после чего игнорируя её нетрезвую улыбку, сдерживая тяжёлый вздох, опускает взгляд. Было бы справедливо позволить ей сделать это, и отнестись с пониманием, но отчего-то заливает чувство недовольства. Быть может, всё должно быть совсем не так?   

- Надо же, узнала? Значит не всё настолько плохо, или я ошибаюсь, - саркастическая улыбка лишь мелькнула, не задерживаясь на лице; он склоняет голову к плечу, рассматривая, пожалуй, её самый нелепый вид. Не потому, что на ней самая обычная одежда и волосы не уложены, а потому что вид больно нетрезвый.   

- Да, - кивает.  - я не буду тебя помогать, сама вспоминай, ладно? - быть может, его искренне возмущало то, что Лили сделала это тайно, в одиночку, пусть вполне объяснимо; вряд ли она могла бы прийти к нему и предложить вместе напиться, правда? Ему хочется думать, что не_правда, ему неожиданно больно понять, что в столь непростой ситуации их отношения приобретают странный, серый оттенок. Недоверие? Нежелание потревожить лишний раз? Им ещё многому предстоит научиться, пожалуй.   

- Вот именно, Лили, ты моя жена, а я узнаю что ты здесь от левого человека, - он не надеялся на понимание с её стороны в данную минуту. Больше всех в понимании нуждается Лили, что весьма очевидно и неоспоримо.  - Самым лучшим выходом из ситуации будет вернуться домой прямо сейчас. Не хочешь подняться? - словно говорит с той мисс Лили из Рима, не чувствуя ни угрызений совести, ни давления правил и протоколов. Крис решил, что это на него не распространяется, особенно сейчас. Однако на её хлопок по столу закатывает глаза, тяжёлый выдох вырывается из грудной клетки, и весьма быстро сваливается осознание что они здесь задерживаются. Лишь одна попытка заставить подняться, и реакция мгновенно отталкивает, пальцы резко расцепляются, отпуская руку.   

- Значит вы так заговорили, Ваше величество? Замечательно. 

Обниматься он явно не горит желанием, ситуация слишком запутанная или напротив, слишком простая, но понимать простые вещи порой сложнее. На её следующие слова оставалось лишь сильнее нахмуриться и всем видом продемонстрировать насколько недоволен. Хотелось быстрее уйти. Хотелось вернуться домой. Иногда сам не понимал, чего хочет. Справляться всё ещё непросто. Ему безмерное количество алкоголя на этот раз не поможет. 

Вздыхая, он в последний раз обводит взглядом стены бара, понимая, что сбежать отсюда не выйдет, одному или вместе с ней - не выйдет. Глаза приобретают оттенки грусти и некой отстранённости, силы растрачиваются довольно быстро; он не сможет язвить, ухмыляться и говорить сарказмом - ему нехорошо. Наконец-то тяжело опускается на скрипнувший диванчик, опирается спиной о спинку и сцепляет пальцы в замок. 

С л у ш а т ь. Оставалось только слушать. Принимать реальность в том обличье, которое предстаёт перед глазами, смиряясь. Никому не было хорошо. “Да, Лили, я прекрасно знаю какой ты была, какой ты есть, только не знаю какой станешь теперь.”   

- Будто у меня есть выбор, - косится в сторону их телохранителей, будто они в чём-то виноваты. Она, конечно же продолжит говорить, иначе быть не могло. Крис не самый совестный и внимательный слушателей, напротив бессовестный, потому что половину слов пропускает мимо, прожигая хмурым взглядом, наверное, дыру в её лице. В его голове крутится множество вопросов, но самый главный и не дающий покоя: это точно ты, Лили? Сомневаться не приходится, когда она начинает ярко, пестря чувствами цитировать Байрона, не хуже, чем тогда, в Риме. Да, определённо Лили. Только немного-много пьяная. Однако, по правде говоря, его не интересовал ни алкоголь, ни Байрон, ни возникшая проблема с отсутствием стихов о водке; пристальное внимание цепляет следующая фраза и мозг любезно подкидывает новое осознание, истинную причину — это должно было произойти, рано или поздно. Она должна была заговорить об этом, в трезвом состоянии или не совсем. 

“Комментарии к статье.” Он тоже читал, а если точнее, заставил это делать Бенедикта, пока пытался, благо успешно, починить любимую машину Джо на пульте управления. Никакие “новые” и “более красивые” его не устраивали, поэтому пришлось стать немного механиком, а секретарь ровным, беспристрастным тоном зачитывал всё, что писали люди. Тогда Криса посетила блестящая идея - читать комментарии лишь в случае острой необходимости. Люди в большинстве своём жалкие и бесчувственные как показалось, не пытающиеся понять положение тех, кто у всего мира на виду. Неуместных высказываний насчитывалось куда больше, чем простых и хотелось верить, искренних соболезнований. Наверное, Ник была права говоря, что “мы её не знали”; для многих она была всего лишь королевой, и королевская семья - всего лишь фото в интернете, в газетах, жирные заголовки, громкие скандалы или возбуждение, когда они оказываются ближе к народу, не более того. Крис думал об этом, продолжает думать, тихо выдыхает (странный страх даже пошевелиться), считая совершенно неуместным всё это, но в её состоянии простительно. “Я могу купить тебе всеее-все!” Даже осознавая, что она пьяна в стельку, задевает за что-то мужское, за гордость и самодостаточность, которые весьма обострённые у мужского пола. Убивать будет только то, что он знал и его предупреждали, переспрашивали по несколько раз, прежде чем... Мрачнеет пуще прежнего, сжимается, ощущает напряжение каждой мышцы всего тела. 

Единственное чем я мог гордиться, это моя мисс Лили. Не королева, и всё что к ней прилагается. Я влюблялся в самую простую девушку. Только не говорите, что в этом проблема.

- Ты же знаешь, что нет. 

Он не знает должен делать сейчас. Почему бы в чёртовом протоколе не прописать “что делать, когда ваша королева-жена напилась”? Сейчас бы очень пригодилось, правда? Он равнодушно смотрит на шатающийся стол, замечает, что на любой резкий-громкий звук откликаются телохранители, но всё ещё соблюдают достаточную дистанцию. А ему хотелось их вовсе попросить выйти, желательно куда подальше. Только безопасность королевских особ всегда превыше всего. Слушая Лили дальше, только сильнее напрягается и вдруг чувствует собственное сердце, которое начинает быстрее и быстрее колотиться, словно первым догадалось о чём говорит она. Да, ему страшно услышать то, что останется непроизнесённым. Кажется, бессмысленно в чём-то переубеждать пьяного человека, или он хотел переубеждать пьяного человека? Не хотел вдумываться, почему все неожиданно стали т а к и м и, не хотел выискивать причины, но хорошо знал, что сам так не считает и этого достаточно. Откровенно говоря, ему наплевать на мнение окружающих. Разве когда-нибудь было иначе? 

Перемены никогда не давались легко, даже хорошие. Нет, определённо что-то было не так, только не с Лили, а с короной и всё, что её окружает. Когда умирает самый родной человек, вполне нормально грустить, быть в одиночестве и трауре, ненормально разъезжать по стране в одиночку, зачитывать речи, выслушивать заученные слова поддержки и соболезнования, лишний раз напоминающие о горе. Это ненормально. У него зарождается серьёзная ненависть ко всей устоявшейся системе этой страны. Он, конечно же промолчит. Обо всём.   

- Я не ссорился с ним, - будто пытается оправдаться, хотя оправдание было чистейшей правдой; Робинсон не ссорился, Прэтт - может быть. Только обсуждать это с пьяной женой Крис явно не хотел, и даже с трезвой, но “всё тайное становится явным”. Лили истинный мастер менять темы, но её собеседник к этому не готов (если его можно было назвать собеседником). Последует тяжёлый вздох. Молчит, внимательно глядя на неё. Всё это давно не важно. Он догадывался что знает, и не пытался скрыть. Только всплывает явное в не самый подходящий момент. “Боже, Лили, мы можем просто закрыть эту тему раз и навсегда?” Ему бы порадоваться, что Лили оказалась не самой ревнивой женой, или дело было в необычности Зои; порадоваться, что она не ворошит прошлое, не пытается выудить оттуда что-то, чем можно упрекнуть или припомнить. Она замечательная жена, правда? Быть может, ему надо было чуть больше это ц е н и т ь. 

Дальше было не легче. За одной бедой сваливается ещё целая куча, словно за громом и молниями непрерывный ливень - всё ещё бьёт по голове, а у тебя, кажется, нет зонта. Сэм умрёт без операции. Крис немного подумал об этом, позволяя себе отвлечься от рассматривания пьяной супруги и выслушивания её рассказов. Этот прекрасный, любимый всеми ребёнок, просто отличный парень не может умереть по мнению Робинсона. Хотелось бы разобраться, да только самого забивает этот хлёсткий ливень, ощущение ничтожности и бессилия — это убивает не хуже болезни. А что он может собственно? Чем помочь? Глаза становятся лишь грустнее. Врачи беспристрастно принимают удары судьбы и плохие новости, которые позже сообщают всем остальным. Врачам попросту непозволительно глубоко грустить. А у него даже на этот счёт паршивое предчувствие. В общем-то, за время, проведённое в баре, узнал немало новостей. 

Конечно, дело в машинах.
И он бы усмехнулся, если бы мог. 

Лили сейчас самый прелестный ребёнок из всех, которых он мог знать, пожалуй. То грустная, то возбуждённая, то непонятно от чего радостная, то снова обеспокоенная и несчастная, только успевай уловить, уследить за порхающими эмоциями на её лице, и в голосе. Но, даже ему нечего сказать на этот счёт. Да, наверное, неприятно, когда от тебя скрывают правду, пусть тебе же во благо; наверное, лучше справляться с правдой вместе, а не быть одиночками. Только он полагает что возвращаться в прошлое, далёкое или не очень совершенно бессмысленно. Мы можем лишь учиться на совершённых ошибках, чтобы немного облегчить своё будущее. 

Снова смотрят друг на друга, от её улыбки он действительно грустнеет, потому что вспоминает настоящую, самую красивую в мире улыбку. Всё бы отдал, чтобы увидеть её вновь. Проскальзывает надежда на то, что Лили немного протрезвеет и они вернутся домой, тут же обрывается, когда заговорит, и вовсе не на серьёзную тему.   

- Ещё не все желающие на него посмотрели... - произносит задумчиво, опуская взгляд. Все по-своему переносят расставания и какое-либо горе, Лили. Я имел полное право справляться с нашим расставанием, как мог. А на тебя давит корона. Это убивает не только тебя, меня тоже. Всё остальное снова кажется жутко неуместным.   

- Потому что ты не была целью на одну ночь, - и совершенно плевать, если это услышали телохранители, ведь Крис попытался говорить громче, дабы сквозь пелену нетрезвости слова достучались до сознания Лили; наверное, он даже рад что она пьяна, иначе не сказал бы, нет, не сказал будь она трезвой; она прикрывает рот руками, он тихо откашливается, Дэвид и Дэниэл с в о и, должны понять.

Об этом можно говорить бесконечно, Лили. О детях, о наших детях. Я бы тоже хотел, будь уверена, хотел и хочу, потому что дети — это порой единственное солнце в жизни. Не знаю, что делал бы не будь у нас Джорджа. Это очень удивительно. И ты совершенно не виновата в том, что красный ящик теперь принадлежит тебе. Несмотря на него, ты всё равно можешь быть женой и мамой, можешь быть в наших жизнях. Понимаешь? Все родители ходят на работу. Все семьи каким-то образом существуют. Мы тоже сможем.

Он беспокоился не меньше о детях, о занятости, которая является ответственностью и тем, что неотвратимо. У его родителей не было красного ящика, зато были другие обязанности, было полное поглощение любимым делом, будто других не существует. Отец был таким. Крис точно не знает, сожалеет ли тот о прошедшем времени, но хорошо знает чувство, когда родителей нет рядом. Крис говорил, что не хочет повторения истории. Только она повторяется сама по себе. Они оба... слишком заняты? И снова невыносимая Лили, меняющая темы разговора чересчур быстро. О чём только он не подумал, не желая некоторые слова пропускать мимо ушей и сознания.   

- Что за глупости... - произносит тихо, поднимая на неё взгляд. Самые настоящие глупости, ведь в отношениях новый статус ничего не решает и не меняет, ведь что-то остаётся, за что можно ухватиться и держаться. 

О себе он не хотел говорить и рассуждать, определённо не хотел, поэтому молчал, отводя взгляд или вовсе отворачиваясь. О том, что ещё один важный человек перестал существовать - тоже не хотел, поэтому вызывал лишь вопросы у Лили по поводу грустного вида. Она могла бы просто заснуть и на этом всё закончилось, только она не заснула и ничего не закончилось. Очередные “гляделки” выбивают последние силы. Глаза становятся тонким слоем голубого стекла, немного (а может быть и много) покрасневшие, напухшие. Умерла. Все знают, что умерла. “Но мы об этом ещё не поговорили.” Осознание приходит медленнее, чем хотелось бы? Трагедии долго не отпускают? Трагедии удерживают в крепких тисках, не давая дышать. У него н и к а к о й реакции. У него осознание уже случилось. Крик — это может быть хорошо, говорят, что хорошо, говорят становится легче, когда выплёскиваешь боль изнутри. Как только Лили вскакивает с места, он подрывается за ней и ухватывает за плечи. Говорят, человеку нужно позволить выплеснуть ту самую боль, не заставлять с д е р ж и в а т ь. Но, эта боль захватывала и его, совершенно беспощадно. Её пьяная истерика, вполне нормальная для всего что произошло и происходит делает ему слишком больно. Это можно было прервать только усилием, вспомнить что ты сильнее и можешь остановить. 

Крис затягивает Лили в крепкие объятья, крепко обхватывая руками, больше не позволяя вырваться - хотя бы это он способен сделать. Достаточно на сегодня. Она умерла. Правда, умерла. Всё, о чём они здесь говорили должно было привести к тому, что её мамы больше нет. Меньше всего ему хочется думать о себе, о своей вине, обо всём что касается его. Лили имела полное право плакать, никто не имел права ей запрещать. Одного слова было бы достаточно, чтобы он наконец взял ситуацию под собственный контроль, чтобы они наконец вернулись в то место, называемое домом. Он всё же, выдохнул с некоторым облегчением. 

***

Этот день запомнится мне как самый мрачный и невыносимый, казавшийся вечным. Меня терзал страх, будто по-другому больше не будет, и этот день действительно обернётся в бесконечность, каждую секунду напоминая мне ошибку. Я никогда не забуду цену, которую заплатил. За ошибку. Никогда не произнесу этого вслух. Я не просыпался утром, потому что вовсе не спал ночью, возможно, удалось покачаться на волнах дремоты несколько часов; где-то с трёх очень хорошо помню потолок перед глазами, помню каждую извилину мудреных узоров, помню, что очень захотел сделать ремонт, чтобы потолок стал однотонным. Разумеется, ремонт во дворце никто не позволит, сомневаюсь, что даже Лили способна на это. Время тянулось, напоминая вязкую, буро-серую субстанцию, за окнами продолжала стоять темнота, позже синева и наконец-то, когда зазвенел будильник, прорвался серый свет. Я не замечал ни отклика погоды на столь тяжёлый, тягостный день, ни голосов, ни суеты тех, кому положено нам помогать. Соглашусь с Тони (мне захотелось звать его Тони, пусть в мыслях, но я осмелился), напоминает будто ребёнка одевают в детский сад. Даже школьники одевается самостоятельно. Не заметил, как резко поднялась моя рука, останавливая чужую, совершенно чужую другу. Я любил, когда Лили справлялась с моими галстуками, застёгивала рубашки или проводя ладонями по плечам, приглаживала пиджаки, и терпеть не мог, когда кто-то чужой, не являющийся близким, протягивает ко мне свои руки. Никогда. Быть может, жест грубый для стен этого места, исписанных правилами из протокола, но в этот день всем, всё прощается. Боюсь, мне ещё предстоит учиться и учиться довольно долго хорошему тону. Где-то рядом помогали собираться ей. Этот день ужасен тем, что она была “где-то”, рядом или нет - не важно, потому что “где-то” объясняет всё. Вся эта семья потеряла родного человека, всем известно насколько важного - мать, жена, возможно, друг. Страна лишилась правителя. А я чувствовал себя третьим лишним, который не вписывается ни в одно, ни в другое. Я совершил ошибку, последствия которой - этот день, всё, что сейчас происходит с ними, не с нами. Чёрт знает, что происходит со мной. Мне чертовски стыдно за то, что пока они старались держаться, пока они готовились к выходу перед глазами народа и половины света, я был где-то отдельно (снова проклятое “где-то”), сидел в кресле, в бездонной тишине, слыша лишь ход старинных часов, точно антикварных. У меня был доступ к закрытым архивам с записями операций, не понимаю лишь то, что пытался рассмотреть в отточенных, быстрых и ловких действиях своего наставника. Пытался исправить ошибку хотя бы в своём воображении? Пытался обезопасить тех, кому не повезёт лечь передо мной на операционный стол? Пытался оправдать себя? Это было подло и эгоистично, однако, думать в тот момент о себе. Но, я думал, думал, не мог вмешиваться в хорошо заработавший с утра механизм. Если бы вовремя узнал, что пропал Том, быть может захотел помочь, только чувство “лишнего” не грозилось испариться настолько быстро и бесследно. Самое трудное пройти лишь предстояло. Пройти. 

Пройти широкую, просторную и свободную дорогу видя тысячи собравшихся по обеим сторонам; видя печальные лица, грустные, мёртвые взгляды словно они потеряли родного человека, осознавать, что способствовал этому, был добровольцем в первых рядах, невыносимо. Перестать корить себя — это выше моих сил, чувство вины сильнее меня и с этим бороться, а тем более в одиночку совершенно бесполезно. Лили была где-то, где-то впереди и где-то не рядом. Я время от времени потирал холодные ладони, пытаясь их согреть, стараясь не спрятать руки в карманы брюк, что было бы полнейшим неуважением ко всему и всем. Было бы неплохо сойти с центра дороги, подойти ближе к оградам и людям, которым кажется не всё равно, но смотреть в их глаза невероятно т я ж к о. Я это сделал лишь дважды и один парень осторожно, боясь, что это будет лишним, тихим голосом произнёс “хочу стать врачом как вы”; моё сердце грозилось разорваться в клочья и облиться кровью, а мозг на мгновение остановил свою деятельность, всё тело схватило онемение. Парализовало. Он хотел стать врачом, таким как я, что кажется до ужаса абсурдным, неправильным. Я неправильный врач. Мне не хватило духу сообщить об этом вслух, хватило сил натянуть слабую улыбку, сжать плечо и пожелать успехов. “Если ты полюбишь это всем сердцем, у тебя получится” - эти слова вырвались изнутри, слетели с уст совершенно бесконтрольно. Наверное, парень запомнит нашу встречу на всю свою жизнь и полюбит то, чем займётся; мне больно только от того, что этот день запомнится как не самый лучший, а как самый худший в моей жизни. Ещё несколько соболезнований я выслушал от пожилой дамы и домохозяйки средних лет. Даже не представляю, почему мне выражали соболезнования. Видимо, не считал себя их семьёй, не считал себя достойным. А потом я неожиданно начал слышать оглушающих грохот Биг-Бена, замкнулся в тесном, очень тесном мире, который едва натягивается на одного человека; и это был мой мир, тесный, сжимающий тисками, причиняющий одну лишь боль. Некоторое время я очень жалел о том, что не сказал “будь лучше меня, пожалуйста”, ведь эта фраза была бы правдивой и тот парень пошёл бы по верному пути. Не как я. Только не я. После этого говорить с кем-либо вовсе перехотелось, окончательно, а когда заметил объектива фотоаппаратов и камеры - захотелось сжаться до невидимых размеров, спрятать глаза, что и сделал. Путь был невыносимым, а ещё невыносимее стал, когда процессия начала продвигаться внутрь аббатства. Здесь мне доводилось молиться на коленях и не единожды, но что-то пошло не так если мы все снова здесь по столь мрачному, печальному поводу. Здесь я провёл несколько часов самого лучшего дня в своей жизни, и теперь, самого худшего. В общем-то, отказываясь от импровизации, я следовал примеру всех вокруг и ничем не выделялся, сливаясь с поглощающим, чёрным морем. 

Я не мог оставаться на месте. Всё это поглощает - траур, собственный эгоизм, слабый запах сырости и ощущение влажности, чьи-то больно приторные духи, слёзы, вздохи, запах брошенной земли, отдавшийся в сердце глухим ударом. Однако, когда наши взгляды встречаются, едва рассматриваю любимые, карие глаза, спрятанные за вуалью, и забываю напрочь обо всём, осознавая лишь то, что не могу оставаться на месте. Стоять и наблюдать, замечать больше, чем остальные — это моё преимущество, превосходство. Может быть я многого не знаю о правилах, манерах, этикете и жизни королевской семьи, но очень хорошо знаю свою жену и девушку до безумия люблю. Каждый её жест, каждое движение и взгляд рассказывают мне больше, начинаю понимать и чувствовать больше. Ощущаю острую необходимость оказаться ближе, рядом, убирая чёртово “где-то” - очень близко, и только рядом с ней. Если я убиваюсь трагедией настолько сильно, что происходит с ней? Боюсь спросить себя об этом и узнать, что моё положение менее плачевно. Последним проявлением эгоизма, отстранённости и безразличия это остаться стоять, где стоял всё это время, пока она, невероятно мужественная и стойкая, моя Лили в последний раз прощалась со своей мамой. Я говорю себе, что больше не имею права трусливо прятаться за словами “правила”, “протокол”, “все смотрят, а особенно Джонни”, говорю, что должен проявить мужество, какое проявляла она, достойно пронося корону и новый титул перед множеством наблюдателей, множество метров, пройденных сегодня. Моя Лили не должна быть одна, хотелось, чтобы и королеве облегчили жизнь позволяя чуть больше человечности и нормальных вещей. Но мог ли я приближаться к ней, королеве? Были ли королева здесь? Я точно знаю, что осторожно протискиваюсь между чёрными костюмами и платьями чтобы быть ближе к своей жене, своей Лили, быть может хватит смелости сказать - к своей королеве. 

По правде говоря, все слишком похоже одеты и всем совершенно не интересно (или большинству) кто и куда продвинулся, отошёл или подошёл. Здесь нет ни камер, ни прицелов объективов, ни журналистов, а на остальное мне плевать. Протянутая рука, пальцы, ощутившие нестабильный пульс, нежная кожа которой всегда приятно касаться; пальцы соскальзывают, обхватывают запястье, через минуту соскальзывают, ещё ниже мягко касаясь руки. Стоя позади, близко, я взял Лили за руку, потому что люблю, потому что в самые трудные моменты наших жизней мы обещали Господу при множестве свидетелей, что будем рядом друг с другом. Это обещание мне дороже и важнее всего остального. Всё остальное всего лишь человеческая выдумка и есть нечто большее, нечто находящиеся выше. “Я рядом, милая” - сорвался шёпот, а мы ухватились за руки друг друга ещё крепче; для меня это было спасением, надеждой, победой, которую пытался одержать над самим собой. Стоило взять её за руку, чтобы пустить один луч света в кромешную тьму этого дня. 

Если мы вместе - справимся, порознь - падём. Мне необходимо дополнительное мужество, чтобы признать - она мне нужна, она вызывает некую зависимость и ничего с этим не сделать, ничего не остановит меня. 

***
Ещё одна бессонная ночь и на этот раз обошлось без потолков, желания сделать ремонт или вовсе взбунтоваться против всей системы. Крис, сложив руки на груди стоял напротив окна и спокойным, умиротворённым взглядом рассматривал полную луну, готовясь к завтрашнему дню. Завтрашний день не имеет какого-либо описания вроде “худшего” или “среднего”; завтрашний день не чёрное, и не белое, скорее он нейтральный, сбалансировано серый. Должно ли настораживать то, что нет ни боли, ни горечи, ни желания безутешно скорбеть? Глядя в окно, он ни о чём не думал, просто смотрел, очищая своё сознание от всего что накопилось за последнее, нелёгкое время. Ему необходимо пережить “завтра”, чтобы жить дальше; от “завтра” никуда не сбежать, не спрятаться, только мужественно пережить. Послезавтра, возможно будет легче. А пока он продолжает бороться. Продолжает существовать без сна, находя положительную сторону - не приходится мучительно подниматься с тёплой постели. Напротив, с постели очень хочется подняться и не возвращаться туда вовсе. 

Ранним утром не разобрать какая надвигается погода, она интригу тянет и сдать её способен разве что прогноз. Держась средней, даже чуть меньше средней скорости Крис прислушивался к приятному, мягкому голосу радиоведущей, освещающей прогноз погоды на предстоящий день. Лондон отчего-то начал напоминать серого, ленивого кота, который медленно и неторопливо просыпается, растягиваются во всю длину, падает на ковёр и ещё немного повалявшись, вскакивает на лапы снова. Лондон тихо зашуршал, на дорогах начали появляться машины, жизнь постепенно стабилизируется после последних печальных событий. А на нём снова чёрный костюм, только из собственного гардероба. На похороны Анны пришлось надеть другой, выбранный кем угодно, только не самим Крисом. Ему нравятся свои вещи и с этим он собирался бороться, отвоёвывая право хотя бы выбирать одежду. На заднем сиденье покоятся цветы, выпускающие в салон терпкий аромат. Так уж вышло что организовывать похороны некому, родных у него здесь н е т, да и не только здесь. Робинсон взял большую часть на себя, меньшей занялась Николетт, как одна из самых близких к усопшему. Эта потеря интересовала мало кого, и далеко не все были готовы выложить деньги, силы и проявить стойкость, чтобы организовать небольшую, скромную церемонию. Ему же казалось, что сойдёт с ума, если продолжит бездействовать, если не возьмёт на себя ответственность и останется в стороне. Подобное немыслимо, не уложилось бы в голове. Крис давно признал, что ему справиться с горем легче занимаясь чем-то, а не сидя на месте. Не признавал и не подозревал того, что не готов к приближающемуся горю.   

- Погода сегодня хорошая. 

Она подходит к машине, её голос уставший, сиплый, точно проплакала всю ночь; из последних сил улыбается ему, пытаясь выглядеть здесь самой бодрой и мужественной. У неё здорово получается стоит признать.   

- По радио сказали, что без осадков, будет солнце, тепло, - поёжится, говоря будничным тоном и открывая заднюю дверь автомобиля. Утром довольно прохладно.  - Помоги мне. 

Без “пожалуйста”, без лишних слов, будто они делают то, что привыкли; быть может, привыкли помогать друг другу, быть на подхвате, вовремя реагировать. Ник успевает подхватить коробку, после чего вытягивает из его рук цветы и опускает на коробку вскинув брови.   

- Все мужчины одинаковые. Коробку можно поставить на коробку и будет легче нести.   

- Ах да, я и забыл, давно не общался с такими женщинами, - захлопывает дверь ногой, едва удерживая коробки и цветы в руках. Внутри находились полулитровые бутылки с питьевой водой и клетчатые пледы, если кому-то вдруг станет очень холодно, а солнце окажется обманчивым, давая лишь свет, без тепла.   

- Много гостей будет?.. Я смотрела по телевизору. Гостей было много.   

- Ты же знаешь, это потеря для всей страны. 

- Да, говоришь как они. Я понимаю, что сравнивать глупо, просто... когда представляю его одного, сразу плохо становится. Он и умирал... один. Никого не было рядом. 

Никого не было рядом.

Крис зашагал шире, не боясь испачкать начищенные туфли в грязи и сырой земле, поплывшей даже на протоптанных дорожках. Коробки тяжело грохнулись на деревянную скамью, по которой слазит потрескавшаяся голубая краска.   

- Гостей будет мало, - после нескольких минут молчания начнёт категорично. - ещё одной церемонии я не переживу. А ведь... знаешь, когда голова занята как всё организовать, тебе не до печальных мыслей. Добавить масштаба и можно понять, что чувствовала она.   

- Организовывать похороны матери жестоко, я тебе скажу.   

- А я ничего не мог сделать. Прекрасная у меня жизнь. Здесь есть термос с травяным чаем, Зои не переносит холод, так что... 

- Я займусь этим.   

Крис слабо кивает и отворачивается, обводя кладбище рассеянным взглядом. А что, собственно, делать теперь? Ждать, когда привезут гроб? Его спасает появление друзей на горизонте. Именно, друзья. Зои идёт очень быстро, потом бежит очень быстро, пачкая свои туфли. Зои, направляясь сюда точно знала, что будет необходимо её лучшему другу. И как только приближается, мгновенно накидывается на него с объятьями, настолько крепкими что послышался хруст костей. Зои всегда невероятно трогательная, печалится ещё больше, чем ты сам, из-за чего возникает желание утешать её, а не самого себя. Она не подозревает о своём эффекте, никто не говорит ей, потому что так и должно быть. Эгоизм никогда не являлся чем-то положительным. Зои умеряет эгоистичный пыл всех, к кому приближается. Они добрались до назначенного места довольно быстро, не дав Крису задуматься над дальнейшими действиями. Дальше следуют долгие объятья и виноватый взгляд друга.   

- Мне очень жаль, мне так стыдно... нас не было рядом... вы столько всего пережили, а нас не было рядом... - всхлипывает, заливая слезами белую рубашку.   

- Всё хорошо, Зои, всё хорошо, - невольно начинает приговаривать, прихлопывая по плечу.   

- Самое время начать ревновать, но... прими мои соболезнования. Знаю, ты слышал это тысячу раз, просто так полагается говорить, - протягивает руку. Сдержанное рукопожатие. Наблюдая за этим Зои почему-то всхлипывает ещё громче и прячет лицо в белом, носовом платке.   

- Зои, которая не переносит холод, выпей чаю, боюсь ты действительно его не переносишь. Кстати, Конрад встречает людей у входа, чтобы сюда привести. Некоторые пациенты захотели попрощаться. 

Попрощаться... мы действительно будем прощаться?
Крис всей душей хотел оттянуть тот момент, задержать, когда придётся произнести даже мысленное “прощай”. 

Люди сходились постепенно, впрочем их м а л о, благодаря чему Робинсон свободно дышит. Никто не обращал на него внимания, дышать ещё легче. Радостно осознать, что твоя забота кому-то пригодилась; прохлада застыла в воздухе с раннего утра и кто-то закутывался пледом, кто-то выпил несколько бутылок воды, молодая девушка грела покрасневшие пальцы о жестяную чашку с горячим чаем; всё больше цветов возникало на скамье, пахло горечью и терпкостью, пахло прощанием. Всё больше земли вокруг гроба. Сердце вяло бьётся, из оставшихся сил, а осталось немного. Прибыл священник, через некоторое время и фургон, из которого следовало достать гроб. Крис и Конрад вызвались помочь, Робинсон же делал всё машинально, не задумываясь должен или нет. Они сделали это втроём. Пронести гроб несколько метров всё равно что весь груз этого мира, весь мир на своей спине - невероятно тяжело; каждый шаг отдаётся болью в грудной клетке - чем ближе к яме, тем больнее. Ком подступает к горлу, перед глазами то темнеет, то светлеет, словно день и ночь сменяют друг друга каждую минуту. Его лицо отражает бессонные ночи, дикую усталость, следы терзаний и мучений, будто горел в адском пламени. Лицо постепенно краснеет, и он осознаёт, что не был готов, не был готов нести этот гроб, не был готов прощаться, не был готов принять что этого человека больше н е т. Ему бы сейчас кому-то дать плед, открыть бутылку с водой или налить чай из термоса, только бы не вспоминать, не думать об этом, не делать этого, утешать себя иллюзиями будто всё х о р о ш о, никто не умирал. Будничный тон способен ослабить веру и спугнуть смирение; во всём был виноват будничный тон, за которым каждый прятался пока не появилась деревянная коробка, пока самый сильный не сломался, пока по щеке не скатилась одинокая слеза. 

Гроб опускался медленно, но верно, погружаясь навеки вечные вглубь земли. Глухой стук отдаётся ударом сквозь грудную клетку. Неминуемо. Умерших принято хоронить, или испепелять, других вариантов не предусмотрено. Только почему невыносимо расставаться даже с тем, кого больше нет? Он лежит в этой деревянной коробке, уснувший вечным сном, больше не являясь живым человеком как все друзья вокруг, а больно до невозможности и отпускать не хочется. Не хочется - заставят. Шаг назад, складывает измазанные в земле руки перед собой, поджимая губы. Нет больше того, кто даст совет и подскажет как жить правильно. А что делать, если собьёшься с верного пути? Его больше нет и не будет. Не будет для него, для них, благодарных за свои спасённые жизни, для тех, кто был рядом в последние годы. Крис завидует им, потому что не был рядом, и снова находится причина винить себя. “Никто не виновен в том, что тебя не было. Ты виноват.” 

Крис слишком глубоко погрузился в свои скорбные чувства, оказываясь в оболочке, которая отделяет от внешнего мира звукоизоляционными стенами. Перестал отличать вздохи от всхлипывания, слышные слёзы от более тихих, перешёптывания от разговоров средним тоном; не слышал ни шагов, ни шороха, ни звонкого пения старательных птиц, радующихся солнцу. Он вдыхает полной грудью ощущая непосильную тяжесть на плечах, а когда веет теплом по ладони - выдыхает и с этим выдохом падает в с ё. Лишь через минуту начинает понимать что рядом кто-то стоит и кто-то держит за руку. Поворачивает голову, видит рядом с собой её и почему-то верит в это с огромным трудом. Не потому, что ничего не сказал, а потому что разумно ли продолжать эту похоронную череду после всего, что пришлось пережить? Она бы решилась на это? Решилась. Несколько минут он неотрывно смотрел в глаза своей жены, крепче сжимая её руку. “Ты больше не один”. Лили могла дать ему сил прожить этот день до конца, дать сил выстоять сейчас, вытерпеть удары земли о тёмно-красное дерево, когда придёт время закапывать. У него осталась Лили, а значит жизнь будет продолжаться. И в этих глазах Крис мог прочесть то, чего не услышит. Не будет сопротивляться. Ведь вдвоём всегда легче. Ведь они обещали делить радость и горе. На двоих. Позволять друг другу выполнять обещания — это важно, иначе быть не может. Крис всё ещё ничего не слышит и не замечает, не отводя от неё взгляда; у него красные глаза и забавно, пожалуй, красный нос, только руки теплеют - тепло постепенно разливается по всему телу, от прикосновений рук. 

Я Лилиан Робинсон.
Услышал. 

Он не выдержал быть может из-за слов священника, пора было начинать, а быть может, из-за слов Лили. Абсолютно всё теряет значение, когда она произносит это, когда зрительный контакт продолжается и первым сдаётся о н, отворачиваясь. Склоняет голову, позволяя пролиться слезам в первый и последний раз. Лилиан Робинсон тронула его душу, ощущение одиночества и безнадёжного холода испарилось, бесследно. Теперь точно знает, что рядом стоит и держит за руку Лили, жена, девушка в которую влюбился тогда, во время римских каникул. Точно знает, что имеет право так думать - “моя жена, полностью моя жена.” Держаться с того мгновения он не был способен, поэтому плакал. Плакать нормально, если тебя оставляет важный, почти родной человек; а ещё нормально плакать если другой важный человек беря за руку говорит, что будет рядом, что будет делить с тобой твоё горе и никогда не оставит. Иногда или почти всегда достаточно сплетённых пальцев, родного тепла и взгляда чтобы стало л е г ч е. Крис может смело заявить, что впервые Лилиан Робинсон заставила его плакать.   

- Он считал, что все цветы хороши, любимых не было, - наконец-то заговорит сиплым голосом после нескольких часов молчания, наблюдая как Лили опускает букет астр. Горло немного першит, голова немного кружится, слишком много перемешанных цветочных ароматов. Опускает взгляд и слабо-слабо усмехается.   

- Доктор Эрскин уважал мой выбор. Ты ему нравилась. Я рад, что ты надела разные туфли, - вновь смотрит на неё, уголок губ дрогнет. Даже если хочется улыбаться, где взять силы? 

Снова чувствует её руку и улавливает родное дыхание, чуть склоняя голову, касаясь щекой светлых волос. Смотрит на каменную плиту - последние слёзы пробегутся по щекам. Он плакал в последний раз очень тихо и очень крепко сжимал её руку. 

Ник бросит взгляд в их сторону, качнёт головой, когда Конрад предложит позвать с собой. Этим двоим сейчас определённо не до времяпровождения в местном кафе. Что-то между ними происходило, большее чем просто прощание с важным человеком. Ник хотела напиться и для этого у неё был Конрад, с которым можно вспомнить последние годы в этой больнице. Впрочем, Зои тоже утянула за собой Криса, предлагая перезвонить ближе к вечеру. Все действительно разошлись, а о н и остались. 

Из пустого пространства выводят ощутимые телодвижения, шорох и кажется, оповещение о входящем сообщении. Крис оживает спустя время, которое стоял не двигаясь, не моргая почти. Шмыгает носом от прохлады, от слёз. Напухшее лицо, красные глаза, даже отвратительно самому представлять это, но утешает то, что Лили всё равно р я д о м. 

Дом там, где ты. Там, где ты возьмёшь меня за руку и не отпустишь. 

- Повод гордиться своим сыном, - да, Крис, у тебя есть сын и тебе подумать бы о нём. Ты больше не ребёнок, а вот Джордж ещё какой. - А если мне понравится? Это ещё не точно, но вдруг понравится. Ладно, пойдём домой, милая.
Но, прежде чем уйти, опустит ладонь на затылок, притянет к себе ближе и коснётся губами лба, прикрывая глаза на пол минуты. 
Не отпускай.