«О, как убийственно мы любим, как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей!»
Это не смешно? Слышишь? Не-смеш-но. Это не смешно, что я стою и смотрю прямо на тебя, поджимая ставшие сухими губы, чувствуя вкус смазавшегося на нет блеска, пахнущего персиком. Это не смешно, что я вижу, как ты замираешь в паре несчастных метров от меня [метров, не километров неизвестности], а я с болезненной точностью узнаю каждую черточку и замечаю, как дергается едва заметно бровь. Это не смешно, когда у тебя в руках моя сумочка, купленная во французском квартальчике Нового Орлеана вроде как из натуральной кожи, а ее ремешок натягивается в твоих руках. 
Не смешно. Не смешно. Не смешно. Развидеть бы тебя, но ты реален, ты реален черт возьми. 
Этот блеск на моих губах, которого жалкие остатки – ты говорил, что он на вкус карамельный и шутил, что знаешь это чуть ли не лучше всех [тебе не следовало добавлять приставку «чуть ли не»], а я его так и не поменяла. 
Белые футболки. Ты все еще носишь эти футболки хлопковые без каких-либо надписей и принтов. Иногда я замечала на них следы от зубной пасты где-то на воротнике [убирала их большим пальцем и цокала языком] и неизменно чувствовала запах чая с мятой. Ты не любишь кофе. Почему и зачем я помню, что ты не любишь кофе? Я помню твои белые халаты и пятна от кетчупа тоже помню [хот-доги из кафетерия вечно были слишком сильно сдобрены горчицей, а кетчуп вечно растекался]. [float=left][/float]Помню счастливые хирургические шапочки, белые кеды [белое, белое, белое – все у тебя белое]. Запах одуванчиков, растущих вдоль обочины. Одуванчики пахли бензином и придорожной пылью – молоденькие, канареечно-желтые. А у нас сломалась машина – заглох двигатель, реанимировать не удалось, а то незадачливое путешествие куда-то в сельские районы Луизианы, в редкий выходной не удалось – удочки остались лежать в багажнике [да мы и не были фанатами рыбной ловли, мы просто хотели с б е ж а т ь]. Я балансировала вдоль этой обочины, привставала на цыпочки, под пеструю юбку солнце-клеш пробирался теплый летний ветер. Против солнца [и сейчас также], жмурясь и отчаянно-радостно улыбаясь, пропуская закатное солнце сквозь пальцы и пряди волос и протягивая руки. Кружилась голова. Может быть от солнца, а может быть потому, что брал на руки и кружил, кружил, кружил. Мой солнечный удар летом 2015-ого. От нас не пахло ни дезинфекторами, ни спиртом, ни прорезиненными перчатками. Пахло одуванчиками. И я помню этот запах. 
Мягкие теплые круассаны с шоколадной начинкой; латте с марципановым ликером; пышные букеты на узких улочках. Поцелуи в переносицу, переплетенье пальцев душ,  поцелуи в запястье, вино из горлышка бутылки, перебирать твои волосы пальцами нежно-осторожно и сдувать случайные пылинки с ярко-синего пиджака. Поцелуй на губах. Джазовые мелодии в баре. "Давай потанцуем", как будто название того фильма, который мы смотрели в моей квартире на Магнолиа-стрит, только на "ты". Теплые ладони, сильные руки. Руки хирурга. Я только что приготовила нам чай, и мы сидим на крыльце. Ты читаешь мне одну из своих любимых книг, а я смотрю на озеро. В воде отражаются голубое небо и деревья, что окружают нас. Все вокруг так умиротворенно и спокойно, и мое сердце чувствует себя так же тепло, как и чашка чая в моих руках. Помню, помню, помню... В с п о м н и л а. Я снова вспомнила и хочу спросить у себя какого черта?! Я вспомнила то, что пыталась забыть три года просто увидев перед собой тебя. Так какого, спрашивается, черта? [представляешь, такая правильная девочка как я начала браниться, как те ребята из неблагополучного района, которых мы спасали]. 
А знаешь, ты мне снился поначалу, да-да, особенно поначалу. А знаешь, я однажды упала в обморок в операционной, доведя себя до точки невозврата. А знаешь, у меня кольцо на безымянном пальце, и я считала, что поступаю правильно.   
Это был один из тех мартовских дней, когда солнце  высушивало остатки серой и унылой зимы,  а в комнате гасли последние свечи и неожиданно становилось х о л о д н о. Это был день, когда ты хлопнул дверью, а я разбила об эту дверь кружку [я ее склеила, а потом выбросила, ты же у е х а л]. А потом также хлопнув дверью ушла я с гордо поднятой головой и кажется разбитым сердцем. 
Стены кухни помнят наши уютные разговоры в 2 часа ночи. А я забыть пытаюсь.
А сейчас я стою перед тобой растрепанная, с болезненно-внимательным взглядом, стою перед тобой, словно натянутая струна - вот-вот порвусь. 
Слышу "симпатичный", дергаюсь. 
А у меня сумку украла коварная обезьяна - смешно. 
А у меня есть жених - смешно. 
А у меня случился ты - не_смешно.
Я не хотела, слышишь? Я не хотела сюда приезжать. Я так не хотела. Как бы благородно это ни было. Почему это должен быть ты? Из всех самоотверженных молодых хирургов этого мира - во имя всего святого. Почему. Это должен. Быть. Ты. 
А ты похудел или мне кажется? С и м п а т и ч н ы й. Все такой же. Мне должно быть плевать. Ты нашел кого-то лучше, способного п о н я т ь? У нее может быть есть маникюр на пальцах и ноги от ушей. Мне должно быть все равно. Ты здоров? Ты был в порядке? Где ты был? Мне должно быть безразлично. Все ещё носишь очки? Тебе шло. 
Я не хотела ехать. Я не святая. 
Не улыбайся только, даже не начинай.   
Все еще не смешно.   
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У девушки были красивые длинные волосы. Иссиня-черные, отливающие какой-то призрачной синевой, густые, струящиеся по спине роскошными волнами. Медсестры, которые проверяли температуру и давление каждое утро завистливо цокали языками, разглядывая худенькое личико пациентки, которая в свою очередь смущенно сминала край больничного одеяла тонкими длинными пальцами. Она шмыгала носом и слезно просила: "Оставьте волосы" до операции, успев переволноваться так, что пришлось прикрикнуть [в первую очередь на интернов, потому что на кого еще?], а правила асептики никому еще нарушить не удавалось во имя жизни. Побрили. 
Ей всего 21 - студентка юридического с очками в пластмассовой оправе забавного красного цвета. Заучка [я тоже такой была, пока училась в медицинском], которая читала свои конспекты до последнего. 
Ей всего 21 - в таком возрасте нужно путешествовать автостопом, пить пиво в барах со случайными симпатичными парнями и набивать татуировки на бедре смущающего содержания [транслирую на нее собственные скрытые желания]
Ей всего 21 - а у нее киста заняла весь четвертый желудочек мозга. 
А обратилась всего лишь с болью в глазах и последующим двоением. Всего лишь. "Я наверное переучила - скоро экзамены". Пожалуй, теперь экзамены подождут. 
Интерны таращатся с любопытством, почти возбуждением - все когда-то были такими, если ты проходишь интернатуру в хирургии и единственным твоим желанием является попасть в операционную любыми возможными средствами, всеми правдами и неправдами. Да и киста поистине гигантская. Редкое зрелище, а для них возможность научиться. А после выбрать для себя специализацию. 
Спина чувствует взгляды с галереи, где свободные от операций решили посмотреть. Бесплатный цирк, ей богу. 
Ге замирает на мгновение, разминает шею. На самом деле все оказалось чуть хуже, чем они думали.  Где-то на заднем плане тихонько наигрывает Шопен. Пусть лучше мозг воспринимает такие звуки, чем звуки нейрохирургической дрели или перешептывания медсестер о том, что доктор Рид снова с кем-то переспал. После таких операций возможны осложнения. Ей всего 21. У хирургов всегда есть план: где надо резать, где зажать, где зашить. Но даже при надежных планах могут появиться осложнения. 
В операционной время теряет свое значение. Когда зашиваешь раны и спасаешь жизни, часы стоят. 15 минут или 15 часов. В операционной у лучших хирургов время просто летит. Снаружи, однако, время часто задает нам трепку. Оно надувает даже самых сильных из нас, замедляется, трепещет… пока… не замирает, и мы застреваем в этом моменте, не имея возможности пошевелиться. Время летит. Время никого не ждет. Время залечивает раны. Нам всегда не хватает времени. Время вставать. Время взрослеть. Время отпускать. Время.
— Роджерс, почему дермоидная киста так называется? 
Еще одна отличница среди молоденьких и желторотых. Ге практически все это время чувствовала, как она переминается с ноги на ногу в попытках и желании блеснуть. 
— При гистологическом исследовании в опухоли находят все элементы кожи, включая эпидермис, волосяные фолликулы и потовые железы, — бойко, со своего места. 
Есть линии, которые они не могут переходить.   
— Как ее раньше не обнаружили… — голос Фишера. 
Интерн номер 2, головная боль их ординатора и ошибка всего отделения разом. Каким образом он сдал экзамены и попал на распределение непонятно тем более сюда, в Оушен Сайд.   
— Дермоидные кисты носят врожденный характер, растут медленно, а проявляются зачастую только тогда, когда появляется декомпенсация сдавливания структуры головного мозга. Зажим, — голос чуть хрипловат. Уже пошел четвертый час, но здесь никто не в праве жаловаться. Философия такова - пациенту всегда труднее.   
— Вы правда поедите в Индию, доктор Сон? 
Киста рыхлая и упрямая, цепляющаяся за собственную жизнь. Удалить нужно полностью. Индия. Индия. И н д и я. Ин-ди-я. Бровь дернется и это будет единственная часть ее тела, которая вообще дернется. 
— Фишер, что характерно для дисциркуляторной энцефалопатии? Не знаешь? Тогда прежде, чем задавать вопросы мне — научись отвечать на мои. Если хочешь продолжать появляться в операционной. А так - ты отвлекаешь меня. 
Гвендолин Роджерс довольно хохотнет. 
Разговоры про Индию похоже будут вечны ровно настолько - насколько вечны будут разговоры про любовные похождения доктора Рида.   
Выдох. Пинцет. Захватить. Пищат приборы. Давление и пульс в норме. 
Жизнь бьет ключом. 

Хирурги должны всё держать под контролем. Со скальпелем в руке чувствуешь себя непобедимым. Нет страха, нет боли. Вы невероятно пуленепробиваемы. А потом... ты покидаешь операционную. И вся идеализация, весь этот прекрасный контроль рассыпается в прах. Никто не любит терять контроль. Но для хирургов это равносильно смерти. Это признак слабости, неготовность справиться с задачей. Но иногда контроль ускользает от тебя. Когда мир перестает вращаться, и ты понимаешь, что на этот раз скальпель тебя не спасет. Как бы вы ни сражались, вы падете. И это страшно пугает. Но есть и положительная сторона в свободном падении. Вы даете друзьям шанс вас подхватить. 
Ге вытягивается, слышит и ощущает, как что-то хрустнуло. И если бы кто-то спросил, что болит, то она бы честно ответила: "Все болит". И в какой-то момент устаешь от ослепительно-белого цвета халата или насыщенно-голубого цвета хирургической формы, а потом понимаешь на следующий день, что жить без этих двух цветов не можешь. Краем взгляда замечает знакомую фигуру. 
— Джин! Скажи, что ты принес мне попить! - голосом капризного ребенка, славливая привычную скромную улыбку на губах и молчаливо протянутый пакетированный сок с трубочкой. Кажется, апельсиновый. — Спасибо, ты настоящий друг. Спасаешь мне жизнь. Что я буду делать без тебя там?
Теплый. Морщишься, но поспешно потягиваешь, щеки втягивая в себя. Но с мякотью. Другие соки ты не признаешь. Говорят, в Индии в тени +40. А ты то думала, что это у вас здесь в Новом Орлеане теплее некуда. Наверное там напитки будут нагреваться с пугающей быстротой. Привыкай.

Джин. У Джин. Вечно нелепо взъерошенный, молчаливый и серьезный. Как только снимает халат мгновенно прячется в свои черные толстовки с капюшоном, распугивая своим видом окружающих. От его худи пахнет жареными в духовке острыми крылышками [в его доме ресторанчик – небольшая пиццерия], которые он готовит сам, а ещё книжными страницами за которыми он прячет лицо  в редких перерывах на отдых. «Сердечный парень». Один из лучших кардиохирургов. И ее лучший друг. Впрочем, даже она не слышала от него за день порой больше двух слов. Мальчик, которого забрали из приюта, сохранивший привычку молчать после нескольких лет заикания и  соответственно – насмешек. И девочка из семьи эмигрантов, которые разумеется в своем третьем или четвертом поколении не помнят как по-корейски «привет меня зовут Хе Ге», но почему-то сохраняющие традицию называть детей трехсложными именами. 
Ге читала «Трех мушкетёров» и Джин брал эту же книгу. Одинаковые зелёные яблоки на ланчах, кружки по интересам. А в итоге одинаковый университет. Только специализации разные. 
— Поговори с шефом, - взгляд темных глаз внимательный и фраза привычно-короткая, пока проходят по коридору прочь от дверей, где уже не горит предупреждающее «идет операция». 
[float=right][/float]Ге рассеянно смотрит в огромные окна больницах сквозь стекла которой просвечивает разгульная и беззаботная жизнь родного Нового Орлеана. Солнце бьёт сквозь, проходя сквозь грудную клетку. Где-то вдалеке будут виднеться низкорослые дома французского квартала с его бесконечными барами, маленькой Европой спрятанной в узких переулках. Музыканты на пересечении улиц и перекрестках играющие старый добрый джаз, достающие из потрепанных чехлов свои саксофоны, контрабасы и тромбоны [да тут даже аэропорт назван не именем какого-нибудь политика, а знаменитого Луи Армстронга]. Разрезанный трамвайными линиями, словно артериями и пропахший восхитительным запахом креольской кухни. Запахи ванильного мороженого с соусом из сливочного масла, коричневого сахара, корицы, тёмного рома и бананового ликёра. Морепродукты и рассыпчатый рис.     И восхитительные отблески от лениво, будто бы сонно плывущих по реке пароходов, выпускающих изредка протяженый, будто бы сиплый клич к берегу. Гудят. 
«Мне всегда казалось, что пароходы гудят будто прощаясь. И я всегда находила  этот гудок печальным. 
Он поймал мой улетевший шарф из кашемира. Мы танцевали на палубе. Или целовались. Или и то и другое сразу. 
Я же говорю, что пароходы символ прощания. 
Чем ближе этот день тем больше я думаю. Тем более странной становлюсь.
Треклятая черепная коробка. Чертова память». 
— Я буду скучать, — будто прощаясь со своим «Биг Изи». —  Особенно по джамбалайе с ветчиной и сосисками. О, если вернусь буду есть банановый Фостер пока не лопну. 
— Не говори так. Что значит «если»? 
— Думаешь я не говорила с шефом? Но я всё ещё в списках. В другой раз я бы наверное сама поехала, но сейчас, когда все наладилось…
— Что говорит Том? 
— Чтобы я увольнялась к черту. Он всегда это говорит, — добродушно-лениво, прикрывая глаза и протягиваясь ещё раз с наслаждением и каким-то неземным спокойствием. Она просто устала переживать. Мурлыкая под вечерним солнцем, поддаваясь окончательной апатии. Смирение. Это называется смирение. 

Заведующий хирургическим сидел за широким и продолговатым письменным столом, на котором ровными стопками [кажется по алфавиту] папки и ровными рядами остро подточенные карандаши семи цветов [по цветам радуги]. «Шеф Холланд», с проседью на висках, хмурится. На нее, пришедшую в крайне расстроенных чувствах и праведном гневе, он упорно не смотрел, подтачивая последний из карандашей – как легко догадаться фиолетовый.
— Шеф, я не поеду! – заявляя со всей серьёзностью в голосе, который предательски дрожал. Впрочем, заведующий уже все знал. Такое чувство, что он знал ее заранее заготовленную речь наперед. Знал, где она собирается поставить восклицательный знак, где точку, а где многоточие. 
— Списки уже определены Ге, и ты едешь. Приказ есть. Я его подписал вот этой ручкой, - кивнет на чёрную гелевую ручку прямо перед собой. — Ге… нет, доктор Сон. Это месяц. Тем, кто поедет в центр нужен наставник и руководитель. Ты хорошо присматриваешь за интернами. И это хороший практический опыт. 
— Это похоже на увольнение, а не на практику. И я уже не ординатор, а полноправный хирург. И я отлично знаю, что вы направляете меня туда не для практики, а с глаз долой. 
— Если бы я хотел тебя уволить, я бы тебя оставил здесь и позволил бы мистеру Джонсу с этим разбираться. С твоей карьерой. А так – месяц отсутствия, а потом жду обратно. Считай, что это отпуск. Ты поедешь если хочешь сохранить должность. А я тебя отправлю туда, если хочу получить финансирование на новый томограф для отделения. 

Ге выдыхает возмущённо, рвано, брови дёргаются, губы поджимаются. Шеф как обычно звучит безапелляционно и убедительно. А мистер Джонс… один из совета директоров, держатель акций больницы почему-то решил, что женатые [или в ее случае почти что женатые] люди должны держаться рядом. Рядом настолько, что руки с неприятно-сухими ладонями касались коленей а губы панибратски чмокали в щеку. И пусть никогда не была ханжой, но передернуло. А после пару бокалов и ещё пары попыток, алкоголь ударил в голову и по голове с залысиной все того же печально известного мистера Адама Джонса. Под руку попалась кажется, стоящий на диванчики рядом рюкзак в котором так некстати оказались толстые медицинские справочники. А она, икая от виски со льдом сообщила, кажется, что ему повезло, что не бутылка и что она бы зашивать его голову не стала. 
Она поняла что натворила на следующий день и в этот же следующий день пролежала ничком у барной стойки задумчиво помешивая указательным пальцем коктейль прямо в стакане. Перед глазами мелькали людские силуэты и как будто из под толщи воды слышались голоса смешливые [может насмешливые]. Ее пиджак валялся где-то под высоким бурным стулом, на кроссовках развязались шнурки. Ламповое местечко рядом с больницей – половина персонала ошивается здесь. Ге цепляла из бокала то ли вишню, то ли оливку и говорила усмехающемуся во все 32 бармену: «Я вообще-то не пью! Ты мне не веришь? Не веришь???», опрокидывая ещё один бокал и погружаясь в какую-то свою абстракцию. 
— А если бы он узнал!...Все было бы не так, ик, просто! – мычит в рукав рубашки, манжет которой испачкан в йоде. Плохо отстирывается.
Если бы он узнал. В пьяном состоянии ты слишком часто начинала говорить о нем пьяно улыбаясь и щурясь подслеповато. 
Что бы ты сказал? Ты, не Том, я знаю, что скажет Том. Приятно было бы посмотреть на меня, икающую здесь с полным бардаком на голове, униженную и оскорбленную? Совершенно жалкая на самом деле и я почти не сомневаюсь, что тебе повезло больше. Ты всегда был талантливым и я всегда признавала что ты куда талантливей меня. Если я дышала этой работой, то ты буквально задыхался без нее. Ты был богом с скальпелем [или дьяволом я так и не разобралась]. Почему, чем ближе чертов март, тем больше мыслей. Окрутил кого-нибудь? Нашел ту, что была достойна тебя и понимала тебя лучше? 
Повторить. Хочу мартини. 

[float=right][/float]Том показался мне… благонадежным? Такие как Том построят тебе дом, заведут собаку и научат детей запускать воздушного змея. Они будут болеть у телевизора за бесйсбольную команду, по воскресеньям чинно посещать церковь. У них расписаны жизненные планы и цели, а его стабильность не пошатнет даже второй великий экономический кризис. И уж точно не исчезнут из твоей жизни без предупреждения. Мне нужна была стабильность и самое главное он не был врачом. Он ни капли не походил на… тебя. Не носил футболок, не играл в баскетбол.  У него были сухие губы, когда целовал и он выражался весьма витиевато, что никак не вязалось с твоей привычной конкретностью. А я просто не могла себе больше позволить кого-то хотя бы немного похожего на тебя нет. Слишком больно. Не надо. 
Тебе не нравился сам Том [вы не ладили, помнишь, ещё когда он был нашим пациентом] и такие как он. Я знаю, что даже прозвище у него было. Слишком скучный. Банковский клерк с неплохим состоянием и внешними данными, которому я, как его лечащий в то время врач приглянулась. 
Все банально. Все стабильно. Я думаю ты, где бы ты там ни был – тоже не скучаешь. 
А я… ещё мартини. А может лучше текила. 
Меня утягивает сон, обволакивает рассудок яблочным, медовым покрывалом.
Уажется, слышу твое дыхание. еще немного и ты даже коснешься меня, а потом…. (я по инерции брошусь к тебе навстречу). Мерещится. 
Глоток 
Так было. 
«аппарат находится вне зоны действия сети» 
ещё бы. у них всегда выключено, когда мне особенно паршиво. стучусь в закрытые двери чисто по инерции, уже не ожидая отдачи. 
Так было. 
в пять утра решаюсь по-тихому выйти на улицу. в ноздри ударяет холодный весенний воздух с привкусом машинных отходов. большой город, в котором можно только задохнуться от собственных мыслей да выхлопных газов. бреду по куцей аллее, усаженной вялыми кленами и дубами. пинаю ногой сгнивший желудь и думаю, что неплохо было бы так же пнуть свое сердце. и катилось бы оно желудем по противной песчаной дорожке.
Вот так было.
я хочу заварить черничный чай и смотреть диснеевские мультфильмы. на тебе бесконечно огромная серая толстовка, и я пропихнула свои руки под нее, чтобы согреться. уже через 20 минут мультфильма ты начинаешь осуждать винни пуха за его безрассудное поведение, но в итоге вздыхаешь и смиренно продолжаешь смотреть, потому что знаешь, что это мой любимый мультфильм.
Так было.
— эй, ты какие хлопья предпочитаешь: хрустящие или которые уже мягкие?
— хрустящие конечно!
— прости, мы не можем больше быть вместе, я люблю размякшие.
— так наоборот! мы идеально созданы друг для друга. если я забуду про свои хлопья и они размякнут, то ты можешь их доесть, а если у тебя не хватит молока на твои и ты поймешь, что они не смогут стать мягкими, то я доем твои.
Медовые хлопья… и так было. Хватит. Хватит. Хватит. Почти три года. В марте будет ровно. Хватит. 

тринадцать. 
количество раз, когда я хотела забрать обратно все слова, что сказала в ту ночь. 
тридцать четыре.    
количество раз, когда я хотела простить тебя, потому что быть без тебя было ещё тяжелее. 
три.   
количество раз, когда я говорила, что люблю тебя, в тот же день, когда ты полностью разрушил меня. 
восемь.   
количество дней, когда я лежала в своей постели, узнав о том, что ты уехал. 
сто, тысяча, миллион, каждый день своей жизни. 
количество дней, когда бы я любила тебя, если бы ты позволил.

март - разбитые пластинки по всему полу твоей квартиры и поездки в магазин за алкоголем в 4 утра   
апрель будет океаном саморазрушения, накрывающий и нежно укачивающий тебя в своих руках. 
Май  обнимет тебя и поцелует твои шрамы позже. но все закончится тем, что твои порезы только станут глубже.   
Сентябрь оставит на тебе синяки и спросит, почему ты все еще плачешь на полу ванной комнаты. 
Октябрь - буря, формирующаяся в твоих глазах, когда ты понимаешь, что тебе нужно спасти себя.
Все, что ты хотела услышать были слова: "я никогда тебя не покину ".   

— Знаешь, Джо, у него были такииие руки. Тебе, кстати ничего не надо зашить? Знаешь, я была лучшей пока училась в плане накладывания швов. А теперь смотри – я уезжаю в Индию! А меня все равно бросили! А я так хорошо накладывала швы…
Я думаю у меня какой то комплекс брошенки, как только я выпью. Как только я выпью я начинаю отчаянно жаловаться на жизнь. Наверное это потому, что я никогда не жалуюсь. 
И в тот день кто-то осторожно бережно сжимает плечо и знакомый негромкий голос Тома говорит: «Ге, поедем. Хватит». А она отказывалась уходить. Оказавшись на улице поймала взгляд нахмурилась, отмахиваясь от какой-либо поддержки, выпрямляя спину. 
— Не надо меня жалеть, - неожиданно трезво, неожиданно сухо, хватаясь за виски и хватая февральский влажный воздух Нового Орлеана губами. – Я справлюсь, Том. Закажи мне такси. 
Как хирурги мы должны забыть о себе, и сделать всё возможное для наших пациентов. Мы забываем про наших друзей, и наши семьи, чтобы спасти чужие семьи, и чужих детей. И в итоге к концу дня, мы остаёмся сами по себе, и от этого нам становится безумно одиноко. 

У Джин молчит, наблюдая за ней, пока Ге мнет в руках шапочку и грустно усмехается. Не везло с самого начала. Не была лучшей на курсе – всегда не доставало каких-то 2%. Не была популярна у парней, слишком занятая работой. 
Я и ему тогда сказала, улыбаясь: «У меня плохая работа для того, чтобы встречаться». Я была принцессой Монако, а тогда на предложение встречаться [пожалуй самое неожиданное в моей жизни] я спросила в первую секунду свое странное: «Зачем?». Не «почему я?», а наивное «зачем?». Ты ведь тоже понравился мне с первого взгляда. 
— Не уволишься? – голос друга вырывает. Это как спасение. 
— Конечно нет, друг мой. Я слишком люблю это место. И слишком сексуально смотрюсь в операционной, чтобы отказаться от этого.
Джин улыбается краешками губ, больше не спрашивая ни о чем и в этом и состояло его очарование. Ее лучший друг умел молчать и быть рядом. 
«А кто же первым выдал мне эту фразу, которая стала крылатой… Отстань от меня, Сон Джун Ки». 
«... страшно, когда смыслом жизни становится человек».

Перед тем, как все же отправиться домой [я вечно оттягиваю это до последнего] зайду в кафе на пересечении Бёрн и Индастри-стритс. Мне нравится местное душное тепло с ароматом бекона, порывы прохладного воздуха, когда дверь отворялась и затворялась, тихий гул разговоров, а когда все смолкало — радио Фрэнка – хозяина кафе, бормочущее в углу. Кафе не было фешенебельным — его стены украшали какие-то постеры, столы покрывал старомодный пластик, а меню не менялось с тех пор, как я приступила к работе в Оушен Сайд в качестве интерна, не считая парочки изменений в ассортименте шоколадных батончиков и появления шоколадного печенья и маффинов на подносе с глазированными булочками. 
— Тебе как всегда? – приветливо интересуется Мегз, накладывая в шуршащий бумажный пакет банановых пончиков. 
— Латте с амаретто будет в самый раз. 
Некстати при этом вспоминается, как зашли сюда с Томом и он предложил купить что-нибудь, а я отказалась поспешно и даже испуганно. Зачем-то сообщила о том, что не люблю сладкое. Просто… просто помнила, как спорили о том, какой пончик вкуснее [ты мог купить оба, выдать какую-нибудь смущающую фразу про «плату»] а потом доедать их где-то в ординаторской бессовестно кроша на пол. До сих пор не хочу ничего хоть сколько-нибудь похожее на тебя. Слышишь? 
Пряные вечера, говорящие о скорой весне. Звонки трамвайчика, который ждёшь на остановке, машинально раскачиваясь вперёд-назад. Я не люблю на самом деле общественный транспорт с определенных пор. И больше не слушаю там музыку, поэтому наушники надёжно спрятаны где-то на дне сумки. Трамвай сверкнёт красными боками, а ты легко запрыгнешь на ступеньку. Стук колес о рельсы всегда успокаивал. 
Очень хочется склонить голову на чье-нибудь плечо, рассказать, что день был тяжелый. Повосхищаться операцией на открытом мозге и поспорить о выборе лечения. Говорить о том, что нравится. Хочется. Но не теперь. 
От остановки до дома около 180 шагов – вообще-то в сущности идеально, но когда стоишь на ногах по 12 часов в день это превращается в сущий ад и расстояние кажется непомерно огромным. 
Квартирка почти что под самой крышей, ухоженная и хорошо меблированная. Ты привычно бросишь ключи на тумбочку а коридоре, пиджак на спинку мягкого бежевого дивана, падая рядом, здесь же, запрокидывая голову и взлохмачивая волосы. Выйдешь на балкончик – встретишься взглядом с миссис Питц. Старушка постоянно поливает свои гераньи и петуньи, завивает волны и со своего балкона громко интересуется: «Как вы, доктор Сон?». Такое чувство, будто она со своего поста не уходит никогда. 
Хлопнешь себя по коленям. 
— Давай сделаем это, Ге. Может так будет лучше.
«Может так будет лучше», когда красить волосы нестерпимо пахнущей краской и оттираешь запотевшее зеркало рукой. Все краски для волос пахнут настолько отвратительно? Как обещает производитель в итоге должен получиться «роскошный каштановый», но на краски для волос мне особенно не везёт – вечно выходит не тот цвет. 
— Так будет лучше. Съездишь. Вернёшься. Выйдешь замуж. И все встанет на свои места. 
У меня есть все причины для того, чтобы не любить возвращаться по вечерам домой, оставляя квартиру в гордом одиночестве. 

На мне одна из его футболок, длинные волосы спутаны, взгляд расфокусирован, смягченный взгляд. Он стоит, наслаждаясь мимолетным воспоминанием, и вытирает голову полотенцем. Чуть влажная рубашка липнет к его коже. Он проводит расческой по волосам и включает сотовый телефон, морщась при виде списка сообщений, которые тут же начинают выскакивать. 
— Долго продержались… Тебе так везёт на утренние операции…
И добавляю: 
«А я все равно тебя люблю». 
Он склоняется над кроватью, чтобы поцеловать меня. От меня веет теплом, духами. А я обнимаю за шею, тяну вниз и рассыпаюсь на тонну улыбок. 
Заговорщически прозвучит фраза: «Я бы многое отдала за такую операцию». Хохотнете. Неисправимы. 
Ты даже не сказал, что уезжаешь. Зачем я помню каждое твое телодвижение будучи почти что замужем? Может мне и правда нужно уехать. 

У меня на кровати в спальне сидел большой плюшевый белый кролик. Его тоже звали Джун, я переводила это как «июнь». Дёргала его за уши временами, потом спрятала куда подальше. 
Ты тоже был таким белым кроликом. А я была Алисой. Только вот бежала за тобой не я, а ты в первый раз. Показал Страну Чудес, а потом мы просто… расстались. Как это оказывается просто. 
Март совсем близко. 

....................................................................................................................

[►] Secondhand Serenade — hear me now
[►] Secondhand Serenade — It's Not Over

[float=left][/float]Так вот я и стою перед тобой, рядом с тобой, близко к тебе. После бесконечных подъемов, поворотов и ухабов мутит, а в одежду впитался запах дешёвого дизельного топлива, которым заправляли автобус. В какой-то момент задремала, а проснулась от настойчивых толчков Фишера в плечо: «Доктор Сон, мы приехали». У нас была слишком долгая пересадка в Дели, а мы так и не вышли в город, решив остаться в аэропорту и проведя все восемь часов в бессмысленном хождении по дьюти-фри. 
Вот так, по обстоятельствам, которые никогда от меня не зависели я оказалась перед тобой. А где-то позади тебя скачет эта бессовестная мартышка и будто подсмеивается. 
Ге слышит г о л о с, плечи ещё раз передергиваются с расправляются. 
— Доктор Сон – это же ваша сумка, так? - Дженни Диккенс одна из медсестер дружелюбно поглядывает то на сумку, то на Джуна, то на Ге, которая все еще молчит. 
— Проклятая обезьяна... — Ге бурчит себе под нос, мартышка хихикает, мордочка у нее какая-то слишком довольная. — Да, сумка... — взгляд поднимается медленно, будто изучающе, слишком внимательно. Так странно, что смущения нет. Можно назвать это состоянием шока, когда больной с сильнейшими повреждениями попросту первое время не чувствует боли. Еще небольшая пауза, прежде чем выдавить из себя окончание фразы. —… моя. 
В каждом молчаливом движении Ге читала какую-то неловкость и сама заражалась ею же. Опускается взгляд, пальцы медленно принимает из рук свою сумочку, в которой кажется разлился флакончик ее любимых духов [мартышка растрясла сумку]. Подушечки пальцев совершенно непреднамеренно коснуться протянутой руки. Секунда, не больше, а пациент кажется наконец начинает чувствовать боль. Главное от болевого шока после не скончаться. 
— Спасибо, - не называя по имени и как-то грустно-понимающе склоняя голову на м о л ч а н и е. Все те, кто приехал сюда с ней из "Оушен Сайд" знать ни о чем не знают. По легенде все здесь друг с другом совершенно точно не знакомы и видят друг друга впервые. А знаю ли я тебя? Знала ли я тебя? Поздно об этом рассуждать. Совершенно поздно. 
— Давайте я провожу вас до палаток, оставите вещи, отдохнете немного и расскажу что у нас да как, - вперед выходит Майа. Студентка медицинского из Дели и заодно их переводчик и мостик в общении с местными. Улыбнется, упирая чуть вспотевшие ладони в бока. — А, кстати, может вас следует друг другу представить? Это доктор Сон. Они прилетели из Канады на неделю раньше, так что успели все здесь выучить и немного освоиться. Так что, если что я думаю вы можете обращаться непосредственно к нему, верно, доктор Сон? 
— Эй, доктор Сон! А у вас одинаковые фамилии! Так забавно! - голос Фишера, который до этого пытался не дать проворным и цепким обезьяним лапкам выдернуть шнурки из кроссовок. Фишер здесь один из самых радостных и кажется беззаботных добровольцев в принципе. Те, кто поехали по собственному желанию сосредоточены и серьезны, те, кому это оказалось необходимо для практики и резюме обреченно вздыхают, но не жалуются. 
Одинаковые фамилии. Да, нам часто говорили: "да вам можно не расписываться". То свадебное платье в магазинчике на моей Магнолиа-Стрит... Не важно, на свою свадьбу непременно надену что-то совершенно противоположное. 
— Спасибо, Джош, а мы и не поняли сами, - хмыкает Алекс Слоун, их анестезиолог. Алекс один из немногих здесь, кто поехал осознанно и самостоятельно. Он сам был из семьи, где родителей и по крупным праздникам застать было слишком сложно - потомственные волонтеры и медики, исколесившие все третьи и четвертые страны мира. Так и разбились однажды. Зато их исследования в области вирусных заболеваний внесли значительный вклад в медицину в целом. А Алексу было, кажется, 16 в то время.
— Но интересно, как мы если что будем вас искать... И просить подойти. А по имени можно вас называть? - а Дженни, кажется начинает... флиртовать. Джун, на самом деле в больнице зачастую было тоже самое. Стоит остановиться у пункта медсестер, так тебе хлопают глазками сразу все [а потом получают нагоняй от старшей]. Ты просто был обаятельным. Есть. Ничего не знаю. Не важно. Это не важно. 
Ге набирает в легкие побольше воздуха, лицо принимает беззаботно-энергичный оттенок. 
— Думаю, все будет хорошо и никто путать нас не станет.  И потом, Джен, я думаю меня ты будешь искать куда реже, чем... — взгляд мимолетный на Джуна. — ... моего коллегу, так? — бровь лукаво выгибается, а губы тянутся в улыбке. Мне просто необходимо было улыбнуться. — И давайте разложимся теперь, окей? 
Майа кивнет - милая девушка. Подтянешь лямку рюкзака за спиной. Шаг. Второй. Ближе к тебе. Поравнялась с тобой. Мимо тебя. От тебя. Только лагерь здесь не такой уж большой, чтобы не столкнуться. А сердце сжимается чуть сильнее. Адреналин первых секунд безумия проходит, сходит на нет, а боль все ощутимее. Ты молчал. Просто ушел. Уходить молча это то, что получается лучше всего.  Ну, по крайней мере теперь я знаю, что ты ж и в. Спасибо и на этом, Джун. Уходишь молча, отдав мне эту сумку.
А я шепну 

"Again"

"Вы видите, здесь за лагерем развалины. Раньше здесь была целая крепость. Разумеется поменьше, чем Амбер в столице, но по легендам красивая. Будьте осторожны, если решите прогуляться - земля иногда осыпается, да и камнепады не редкость - здесь горы. А еще старайтесь не надевать белую одежду, если собираетесь гулять ночью. Знаю, для врачей это странно, но если не хотите, чтобы вас облепили ночные бабочки или летучие мыши, то будьте осторожны. А еще наши обезьянки - в Джайпуре и местности их больше всего, чем во всей Индии и они те еще озорники - будьте внимательными..."
Я думаю, что Майа говорила еще много чего, увлеченно рассказывая о той местности, в которую судьба забросила и о новом центре, построенном, чтобы люди из окрестных деревень и поселений, которые не в состоянии поехать непосредственно в город, могли получать хотя бы какую-то помощь. Я на самом деле все больше в прострации. 
Кто-то довольно восклицает: 
"Приветственная вечеринка! Мне нравятся эти ребята"
"А что по спиртному?"
"Это не отпуск, а работа".
"А парни в Канаде ничего..."
"Интересно, что тут со стерильностью..."
"Канадцы всегда будут отличаться от американцев, все же..." 
Расходятся по просторным, но все равно таким душным палаткам. Пахнет солнцем и брезентом. Сетка против насекомых на входе и заранее приготовленная коробка со спиралями [запах у них очень едкий и голова от него болит, но что делать?]. Майа говорила, чтобы осторожно ночью спускали ноги на пол и не оставляли обувь просто под кроватями. Змеи. Весело. 
Дженни и Кэтрин [кстати неплохой травматолог] долго спорили кто будет спать у входа, а Джен никому не хочет уступать. В итоге у входа бросает сумку сама Хе Ге, падая на кровать, которая угрожающе проваливается. 
Моя жизнь тоже только что куда-то провалилась. И это не просто красивая метафора. 

Небеса грейпфрутового цвета; мягкие ласки солнечных лучей; легкие объятия теплых ветров. Пахнет весенними цветами, которые здесь, в Индии, в глубине ее пульсирующего сердца, распускаются так рано. Пахнет жасмином, жимолостью и вином из походных жестяных кружек [кто-то таки откопал здесь пару бокалов из небьющегося стекла и торжественно вручил в руки девушек - жест весьма галантный]. Если бы этот день кто-то вздумал закупорить в стеклянный флакончик и поставить на полку рядом с духами от Шанель, то у него был бы запах костра, утренних трав и ярких летних закатов. А ещё - поджаренного до хрустящей корочки мяса, волейбола на лужайке, [кто-то, кто все еще считал, что они здесь на отдыхе предложил разбить недалеко воллейбольную площадку] старых синих кед и джинсового пиджака, который ты набросила на плечи во избежание случайный укусов местных "кровопийц" [впрочем, сняла ты его довольно быстро - ж а р а]. Такой удивительно на самом деле хороший день (правда, признаюсь было бы прекрасно, если бы работала связь - никак не могу поймать), а Ге не хотела какое-то время выходить из душной палатки, перебирая те вещи, которые взяла с собой раз за разом и оттягивая в принципе неизбежное. Анестезия прошла совершенно, вернув какую-то трясучку в коленки, остановившийся взгляд и непонимание происходящего. А прятаться здесь вечно не получается. Особенно, когда сюда уже забегал... да кто только не забегал и говорил: "Все съедят", "Доктор Сон, а с вами хотят познакомиться", "Вино хорошее, а вы точно не пойдете?", "Там на гитаре обещали сыграть". В конце концов, когда показалась голова Джоша ты махнула рукой:
— Я иду. 
Как раз к вечеру. Как раз вовремя. 
Потому что выхожу, щурясь от уже по-вечернему мягких солнечных лучей и натыкаюсь на тебя м г н о в е н н о, будто судьба только выжидала удобного момента, чтобы подтолкнуть столкнуть  чуть ли не лбами, а я слишком быстро и говоряще взгляд отвожу. Прости, но я еще не привыкла. К тому, что это ты, черт возьми. 
Ге старается вести себя непринужденно, как обычно, знакомясь с противоположной стороной и стараясь отвечать на все вопросы. Здесь, вокруг наспех сооруженного костра [от которого стараются поставить раскладные низкие стулья подальше, потому что даже вечером тепло], все успели перезнакомиться, кто-то кажется даже поспорить насчет методов лечения - вечно так, когда у нас заканчиваются темы личного характера мы яростно беремся обсуждать медицину. Ге закидывает ногу на ногу, солнце уже совершенно закатывающееся за горизонт, ласкает колени. В руках все та же кружка с недопитым вином, а прямо напротив к Джуну подсаживается Джен. Взгляд Ге щурится, губы невольно усмехаются. Все на своих местах, верно? И не сказать мне ни слова за это время тоже в порядке вещей? Нет, я рада, что мы не разговариваем, разумеется так проще. Это к лучшему. Хорошо, будь по-твоему. Будь полностью по- твоему. 
— Так, так, так, давайте все вместе. И будем надеяться, что мы сработаемся! - поднимаются кружки с готовностью, а голоса оживленные [это пока, мы еще работой не отягощены]. Ге поднимается со стула, на котором было так удобно сидеть. Мы здесь вроде как ответственные с тобой так что... Подходишь ближе, шнурки на собственных старых синих кедах еще немного и развяжутся. Авторитет. 
Ты не был высокого роста по меркам Америки, но я куда меньше [но из какого-то принципа не вставала на цыпочки, чтобы тебя поцеловать, а просто к себе тянула], ощутимо ниже. Похвали меня и скажи, что я смелая, потому что смотрю тебе в глаза. Потому что улыбаюсь. Но я хочу, чтобы ты был уверен, что я живу отлично. Беззаботно. У меня нет проблем. И мне хорошо и без тебя. И именно поэтому я на другом конце света, в тридцатиградусной жаре. Потому что все хорошо. Именно потому что у меня чертовски "все хорошо". 
Ге протягивает собственный стакан и с непринужденностью, которая здесь витала в воздухе, стукает по его. 
— Надеюсь, мы сработаемся. Доктор Сон, — мягко, качнув головой и оборачиваясь к кому-то, кто хлопает по плечу. — Надеюсь, этот месяц пройдет незаметно и быстро. И мы вернемся домой. 
Вино по бокалам. Смех. Собственный голос, тонущий в уходящем августе. Август уходил прямо с кухни моей квартиры. 
"А если ты напьешься - не страшно. Я поставлю тебе капельницу. Смеешься? Джун, ты думаешь я не умею ставить капельницы? Тогда я выпью за тебя. Отдай! Отдай! Не будешь ты приставать ко мне! А вообще... приставай на здоровье, разве я когда-нибудь была против? Пролил! Ты пролил его! Пятно останется!"       
Растворяется. Не ты один помнишь каждое движение. Но это уже ничего не значит. А я на самом деле все еще хочу сбежать. 

А когда на землю окончательно лягут сумерки, потемнеет все вокруг, приобретая призрачные очертания и единственными пятнами света будут костер и электрические отблески из окошек медицинского центра, все наконец вспомнят о гитаре и о том,
что еще не пожарили маршмеллоу [разница между Индией и Америкой целый 9,5 часов. Никто из нас не хочет спать, как бы мы не вымотались]. 
— Доктор Сон... — а ты краем глазом замечаешь, что на это "доктор Сон" реагируете вы оба. — Любите гитару? 
Ге подбирается, складывая руки на груди, перекидывая теперь уже другую ногу на ногу. 
— Конечно люблю. И потом, разве не все мужчины, которые умеют играть на музыкальных инструментах привлекательны? Мне кажется очень. 
Послышатся одобрительное: "ууу". Том не умеет играть на гитаре. Или на саксофоне. Зато Том хорошо готовит. 
— Наша доктор Сон обожает классическую музыку! Она вечно у нее в операционной играет! И когда она в ординаторской! 
Ге снова избегает любой возможности пересечения взглядов. Новая волна боли или что? 
— Да, они меня сдали. Я люблю классику, но я лагерный ребенок. И походный. Я обожала походы. У нас в Новом Орлеане куча мест, куда можно съездить на выходные и мы с семьей этим занимались. А так как я выросла в летних лагерях, то... знаю достаточно походных песен. Так что я только за... гитары. 
На самом деле я ненавидела лагеря, куда отправляли родители, зашивавшиеся на работе. Там была целая ватага детей, слишком активных, шумных. А я читала книги, любила тишину и всегда проигрывала в командных играх и получила прозвище: "бедовая", как приносящая всем неудачу. Из-за меня все вечно продували.
Опустим это. 
Звук гитарных струн, какая-то песенка, ритм которой подхватишь, как и слова. И совершенно уже невольно начнешь головой покачивать в такт и ногой. Старые привычки неизменны. Улыбка, пока будешь петь: "Все будет хорошо", синхронные хлопки в ладоши. Голову к небу и выдох неожиданно восторженный. Чего нет в Новом Орлеане, так это т а к о г о неба. Может быть здесь не так плохо?... Забывается. Забывается, как в том автобусе, когда один наушник выпал из окна, а ты все слушала одну и ту же песню на повторе. Голова опускается, а взгляд расслабленный и потерявший всякую бдительность снова встречается с его. 
Вас разделяет костер, вы по разные стороны. И тут все как в замедленном кино - перебирание струн гитары, отлетающие от костра искры в небо, голоса, падение звезд и моя сползающая с губ улыбка медленно, будто ее ластиком стирают. Прошло три года и я могу смотреть на тебя, но не подойти. Но не заговорить. И когда я смотрю на тебя хочу разрыдаться.  И поэтому лучшим вариантом сейчас будет просто... уйти. 
В Америке около трех часов дня. Можно попробовать забраться куда-нибудь повыше и словить, если не дзен, то по крайней мере флюиды связи. У тебя там пациенты остались в отделении. Ты хочешь знать, что все нормально, что никто не попал в реанимацию и прочее. Ты хочешь увидеть лицо Иззи и Джина. Ты хочешь уйти. А это только первый день. 

┍Урок номер 1: «О светлых рубашках» ┙ 
Под подошвой этих кед, которые знавали лучшие времена, крошится жесткая земля и камни. Джинсовый пиджак остается лежать где-то там, около костра. Бежевую, светлую, льняную рубашку треплет ветерок - здесь, на горе, около развалин крепости он сильнее. Карабкаешься выше, проверяя периодически - связи все равно нет. Вздох. Подъем. Какое-то непонятное упрямство. Просто подальше. Склонишься, выдыхая. Тренировка тебе не помешает, ей богу. Руки упираются в колени. Еще один взгляд на экран. 
— Ну давай же... - будто это может воскресить здесь связь, которой никогда не было. Неудивительно, что вам обещали выдать рации. 
Отсюда открывался красивый вид на лагерь, медицинский центр, расставленные палатки и огонек костра. Где-то вдали виднелась столица, мигая мутными огнями своих розовых построек. К ночи раскричались птицы где-то там, ближе к джунглям. Покрутится на одном месте, поднося телефон такое чувство к самим звездам - не помогает. Здесь, вдалеке от всего того, что происходит внизу на самом деле не плохо. Еще бы связь была и прекрасно. Сядешь почти что на самый край, опираясь руками о все еще удивительно горячую землю. Песок и камни. Трава жесткая. 
Еще раз посмотришь на телефон - бесполезно, а потом услышишь шаги, обернешься и вздрогнешь, поспешно отворачиваясь и вставая. 
— Я как раз хотела возвращаться... — голос дрогнет и она кашлянет. 
Джун, скажи мне, почему ты не остался внизу? Там были девушки [у которых нет колец на безымянных пальцах] и вино. Тащиться в гору... или просто место любимое? В любом случае. 
Ге выпрямляется, тряхнет волосами темными до плеч подстриженными теперь. Послышится хохочущее что-то. Мартышка из кустов - уже держит в лапках что-то съестное. Хе Ге не корточки присядет, мартышка скорчит рожу. 
— Хэй, мистер или миссис - воровать плохо, чтобы ты знала. А у вас интересные друзья, доктор Сон. 
Где-то послышится что-то на выстрел похожее. Хлопок глухой и далекий. Еще один. Майа вроде говорила что-то, что бывают какие-то волнения или что-то вроде. Не страшно – если далеко.
Пристало ко мне это "доктор Сон".         
— Я пойду, что же... 
Никуда я не пойду. 
Потому что в следующую секунду послышится хлопанье крыльев и что-то крепко уцепится за спину. Что-то оставит на льняной рубашке зацепки мгновенно. Что-то оттягивает назад, а она боковым зрением успевает заметить только тень темную. Сглатывает. И замирает, будто соляной столб, как жена Лота, увидевшая гибель Содома и Гоморры. 
"Не надевайте белую одежду по вечерам..." 
— Это же птица, да? Это же просто птица уцепившаяся за мою спину а не маленький крылатый монстр, который пьет кровь коров?!... — невозможно пошевелиться, а зверек не думает отставать. А Ге совершенно забывает обо всем, поджимая губы. По взгляду читает, что все же это совсем не тяжелая переевшая хлебных крошек птица. Бледнеет.  — Сними ее! Джун! Сними ее. 
Зажмуриваясь. Не собиралась звать тебя по имени. Просить помощи тоже.  Пересекаться хотела... не хотела. Но в ситуации близкой к катастрофе... человек просто пытается выжить. Вот и я такая же. Это ничего не значит, но вырвалось. Это неосознанно. 
Взгляд на него, почти что молниеносный, забывая на какое-то время о том, что собиралась игнорировать по возможности (и это так по-детски...). 
Мышь кажется пищит.  Едва заметное движение губ, которое она успевает увидеть своим воспаленным ужасом взглядом.
— Не смешно. Ничего тебе за это не будет, если ты успел об этом подумать, но по крайней мере я не столкну тебя с этой скалы, а если все же и столкну, то по крайней мере потом прооперирую! Сними ее! 
Я не боюсь вида крови, развороченных человеческих тел, темноты или высоты. Но я боюсь мышей. Тем более с крыльями. И как только крылатая соседка возмущенно шипя отцепляется от спины наконец (а я поклянусь, что никогда не надену ничего светлого в принципе) не без помощи Джуна, по какой-то инерции, Ге дергается вперед, тело передергивается, а она хватается обеими руками за плечи опять же на каком-то автоматизме, практически утыкаясь в грудь, лишь бы не видеть улетающего прочь монстрика с зубами и кожистыми крыльями. 
Хотела с достоинством. Хотела безразлично. А в итоге это снова я. Неловкая. Странная. У которой вечно все не слава Богу. И понимание этого факта [как и понимание того, что за эти несколько секунд перешагнуть успела все возможные из границ даже тактильных ощущений] заставляет отпрянуть резко, ошпарено.   
Хвататься за тебя – пройденный этап. Растоптано потрачено.
Чувствовать мимолетное тепло человека – роскошь. Мы будем здесь всего месяц, а потом, ты исчезнешь снова, и я надеюсь навсегда.
Касаться и на одну единственную секунду потеряться от желания почувствовать что-то в ответ. У меня есть Том.
— Спокойной ночи.
Отрезать. Зашить. Закрыть.
От винта.
Прочь. Кажется, шнурки окончательно развязались. Еще немного и упаду.
Я не хочу говорить о нас, но долго так протянуть не выйдет. Больной на грани.

Самое сложное – привыкнуть к разнице в часовых поясах. Ты не можешь уснуть ночью и откровенно клюешь носом днем.
Самое тяжелое время – планерки в восемь утра, потому что там деваться некуда. Если обычным днем еще можно исчезать и потеряться в пределах территории лагеря или быть занятой достаточно различными травмами, проблемами с желудками местных, а также бесконечными капельницами, анализами, выправлениями вывихов [не моя стезя, но тут все сговорились что-то себе ломать, а персонал зашивается] и прочим. Быть занятой так, чтобы вообще не было времени переброситься вынужденными дежурными «привет». На планерках не выходило. Ты сидишь под подвесным вентилятором, а он стандартно – напротив. И высказываться нужно. Так непрофессионально с моей стороны путать личное и работу, но это иногда просто невыносимо.
— Все помнят, что у нас сегодня вакцинация? – позволяет себе, наконец высказаться, скользя взглядом по слушателям. — И мы все еще не должны забывать об обучении местного персонала. Наша схема примерно такая же, как при обучении интернов. К каждому прикрепляется подопечный. Времени, чтобы учить их отдельно, у нас нет, так что обучаем в процессе работы.
— У меня тоже будет подопечный?
— Нет, Джош, боюсь с этим придется потерпеть, пока не закончишь собственную интернатуру. И ты нужен будешь, чтобы провести инвентаризацию медикаментов. Джен, я все еще прошу внимательно следить за пациентом с аллотриофагией. Если он снова потянется есть все, что под руку попадет, то все труды насмарку.
Командую, потому что привыкла работать с интернами – это такое чувства моя вечная судьба. А потом, как-то глупо избегая взгляда, не глядя: «Доктор Сон, ваши замечания». А потом попытаться выскользнуть за дверь первой. Только бы не наедине. Я сбегаю. Потому что не знаю… как нужно себя вести.
И когда один пациент – англичанин, снимающий тут документальный фильм и получивший сотрясения мозга, интересуется невзначай, переводя взгляд то на лицо Ге, то на лицо Джуна: «Вы родственники? Муж и жена?», то вырвалось протестующие: «Нет» слишком громко. А потом Ге поняла, что слишком категорично вышло и просто извинилась:
— Я… не в его вкусе знаете ли, — упорно продолжая избегать взгляда. Вызов по рации стал спасением.
И почему я до сих пор не добавила, что как бы помолвлена? Да и зачем документалисту это знать? 
Но работать так… нельзя. 

┍ Урок номер 2: «Об электричестве»┙
Я усвоила и этот урок. Здесь электричество иногда… выключают.
— Кодеин, Морфин, Леворфанол…  — вслух перечисляя названия опиоидных обезболивающих, отмечая их галочками на листке, переходя к спазмолитикам. — Пропранолол, Строфантин…
Инвентаризацию и правда должен был проводить Джош, но он умудрился свалиться с отравлением [уж слишком налегал на местную кухню или просто руки не мыл – учишь их учишь…], все остальные оказались заняты, а ей всегда нравилось упорядочивать. Было бы здорово, если бы вот так можно было все упорядочить в голове. В блоке с лекарствами и самыми необходимыми хирургическими инструментами прохладно и тихо. Температура за аптечным блоком поднялась до + 35. Выходишь и оказываешься в самой настоящей сауне. Потеют ладони, пот стекает по шее. Местные привыкли, а мы слабаки. Плюс только один – есть в такую жару не хочется и тратить время на обед не приходится. Можно обходиться бесконечными фруктами вроде бананов или порезанных долек ананасов и манго.
Над головой жужжат тихонько и мерно лампы из кварцевого стекла, а ты продолжаешь отмечать на листке препараты практически на автоматизме. Обезболивающих не так много и когда-нибудь стоит поехать в город [я все равно собиралась – я хочу, наконец, поймать связь] в Красный Крест, если они никак не могут доехать до нас. Рука касается рации, подносишь к губам и замираешь в чертовой нерешительности. Нужно решить организационные вопросы. Это работа. Работа. Работа. И для него это тоже работа. Заканчивай ломать комедию. Так будет быстрее всего.
— Доктор Сон, это… доктор Сон, — пауза, воздух в легкие набрать. «Ненавижу иногда свою фамилию. Почему в Корее так мало разных фамилий? Почему у меня вообще корейская фамилия?». — Зайдите, пожалуйста, в аптечный блок.
Рация прошипит, будто бы как-то ворчливо, прежде чем ответит… его голосом. Прошло три года с тех пор, как я в последний раз его вообще слышала и этот последний раз до сих пор в голове звенит голосами на повышенных тонах. 
Ты как раз будешь заканчивать с проверкой медикаментов, как раздвижная дверь [похожие в операционных] мягко раздвинется.
— Я как раз закончила с проверкой… Нам нужны антибиотики, я вообще не понимаю, почему их так мало… И еще судя по прошлой проверке у нас было больше наркотических. Не хотела это афишировать или что-то подозревать, но я даже думать не хочу о том, что кто-то из наших балуется таким...
И насчет мистера Кэрна. Документалиста. Я думаю у него приобретенная гидроцефалия после его сотрясения. Головные боли продолжаются, анальгетиками не снимаются, вчера его вырвало, у него нистагм. А еще у него эмоциональные проблемы… вчера он смеялся и распевал «Moon River», а сегодня плачет потому что его жена умерла. Пока не поздно его стоит перевести в город. Лечить его здесь... Нужно отправить заявку. Подписать все это. Но, с другой стороны, это вам решать. Вы босс. А я может быть ошибаюсь.
«Я вечно в ком-то ошибалась».   
Свет неожиданно опасливо мигнет. Раз. Два. Три. Оказаться в кромешной темноте.
— Что за... — удивленно вырывается, лишь постепенно привыкая и начиная различать предметы. Подойдешь к двери. Не раздвигается. Не реагирует. Заклинило. Ге, если бы могла - застонала бы в голос. — Влипли.
— Доктор Сон! - максимально громким голосом обращается к ней подбежавший Алекс.
— Что случилось?
— Опять свет отключили... Какие-то местные проблемы. Механизм заклинило, я попробую разобраться, но это займет какое-то время, - голос Слоуна звучит мрачно. Алекс неплохо разбирается в электронике.
— А быстрее нельзя?...
Оставаться здесь с тобой наедине. В темноте. Почему я вечно оказываюсь в таком положении? Чертовы двери.
— Потерпите немного. Но чур не целоваться в темноте. Передавайте привет доктору Сону там, - добавит бессовестно, рукой помашет, в темноте растворяясь. 
— Не смешно.
Обернешься к Джуну и в темноте улыбнешься как-то неловко:
— Кажется, придется... побыть здесь вдвоем.

В темноте есть свои никому непонятные плюсы. Например, что выражение лица сложно рассмотреть. Пару раз, от нечего делать здесь, проходя мимо полок сталкивались, расходились и опять. В итоге надоело и я взялась за свое любимое занятие.   
Выверенные движения. Иглодержатель в правой руке, Все точно, привычно. Накладывать швы для них – это как писать шариковой ручкой. Обыденно. Ноги скрещены, спина чувствует холодные стены. Вечер, а ты сидишь здесь на полу прохладном и… штопаешь банан. Портишь хирургический материал и фрукт. Привычка. А я не успела сегодня пообедать.
Стежок.
Мне нужно расставить точки.
Потянуть. 
Мы те, кого «strangers» называют. Незнакомцы. А если убегаешь, значит это что-то значит. А это ничего не должно значить. 
Захватить.
Нужно что-то с этим решать.
До приезда сюда я хорошо спала. Может потому что знала, что ты отчаянно… непонятно где. А теперь знаю точно, что до твоей палатки от моей ровно 87 шагов. Нет, я не отсчитывала специально, просто это все  к разговору о привычках. Я не топталась на пороге, и я не слежу за тобой. Случайность. Наши жизни это одна большая случайность.
Не могу я здесь спать.
Непрерывный шов в одну нитку – всегда получалось идеально, она и правда в свое время могла гордиться тем, что в этом была лучшая.
Ге даже головы не поднимает, когда чувствует шаги, когда кто-то подходит ближе, макушка чувствует взгляд [ты стоишь где-то в противоположном конце, между стеллажей с лекарствами, а я чувствую даже в темноте. Раздражает.] Вытягивает, тянет на себя осторожно, с какой-то непонятной для себя нежностью.
Только едва взглянет, уголки губ приподнимутся. Да, выглядит странно. Сидеть на полу в халате, зашивать банан и делать вид, что такое в порядке вещей. Может быть сейчас отличное время все расставить по местам и перестать уже... метаться. Наверное, самое время назвать тебя по имени.
— Было бы печально, если бы у нас были пациенты на искусственной вентиляции. С такими перебоями электричества. Что? Не волнуйся я все простерилизую. Это меня успокаивает. Как и нахождение в операционной. Иногда хочется, знаешь ли, побыть в каком-нибудь холодном и лаконичном пространстве, где точно знаешь, что делать. Здесь и думается проще. У меня свои способы релаксации. Не знал? Ну да, не знал, конечно, при тебе мне не было необходимости когда-либо таким заниматься, — не отрываясь от своего занятия, сосредоточенно и плавно двигая кистью правой руки. — Я почти закончила. И вышло неплохо, — Ге встает с пола, выпрямляет спину. И теперь-то наконец можно посмотреть п р я м о.  — Никогда бы не подумала, что встречу тебя в таком месте. Вот в какой-нибудь Швейцарии, где тебе вручают премию за вклад в развитие медицины вполне. Но не в Индии, — устало, усмехаясь как-то г о р ь к о. В темноте не разглядеть.
«Поедешь в Питтсбургский университет, получишь премию Диксона. А я… а я надену маленькое черное платье и буду хлопать громче всех.  А пока я могу просто тебя поцеловать?» 
— Наверное поэтому, нам в интернатуре говорили не заводить служебных романов. Чтобы потом не было неловко, что думаешь, Джун? Или лучше доктор Сон? Ты скажи мне, потому что я до сих пор не знаю. — Ге облокачивается об стол. — Я не изменилась. Я все еще хочу поехать на Великие озера, взяв трейлер, или на Ниагарский водопад. Я все еще сижу после работы в баре у Джо, катаюсь на пароходах и привлекательно смотрюсь в операционной. А еще я не хотела сюда приезжать. Интерны и медсестры болтливы обычно. Так что я думаю ты знаешь, почему я вообще здесь. Нечем похвастаться. Да. Да... — зачем-то повторяя это дважды. Голос глохнет.
В глазах разбитые звезды все еще просвечивают. Операцию под названием: "Расставание" мне провели без анестезии. В руки себя возьми, Хе Ге. Возьми же. Возьми и подойди. Докажи, что все равно. И подходишь. Действительно подходишь. У вас одинаковые белые халаты, одинаковые порезы на душах, одинаковая по сути боль. Просто каждый эгоистично думает, что его боль сильнее. И подходя ближе, останавливаясь перед твоим лицом в этой темноте и славливая дыхание практически.
Сердце, давай обойдемся без тахикардии. Сердце страдать так, как уже страдало... не надо. Больше такого не надо, слышишь, сердце?
Взгляд проскользит по воротнику [у тебя теперь нет пятен на халате или я просто в темноте не наблюдаю?]. Чуть ближе и заметит нитку. А когда-то постоянно выдергивала торчащие нитки аккуратно и говорила: "Так опрятнее, а сам не дотянешься". И сейчас тоже выдергиваешь. Это так просто взять и... обрезать все. Оторвать окончательно.
— Оторвала, — сообщаешь. — Я... — и на один предательский миг голос дрогнет и замолчишь. Кратковременная потеря рассудка. "Я слишком хорошо помню как было хорошо. И еще лучше помню, как было плохо, чтобы такому поддаваться". И кажется можно было бы подойти еще ближе, чтобы прямо в лицо выдыхать. А это ведь и правда ты. И правда Джун. — Я...
Говорить тяжело почему-то и дыхание становится спертым. Может быть это все чертов Алекс с его поцелуями может быть это просто агония умирающего. Я все хотела спросить... я многое хотела спросить. Почему мы расстались? Почему Канада? А ты счастлив? Не хочу думать, что счастлив. Это несправедливо по отношению к трем годам моего лишения свободы.  — Я выхожу замуж. За Тома. Тома Престона. Ты должен его помнить. Впрочем... ты ничего мне не должен... Так что давай не будем испытывать неловкости. Я тоже больше не буду убегать. Я просто хочу спокойно доработать этот месяц. Ты вернешься в Канаду, я в Новый Орлеан. И когда включится свет я стану просто твоей временной коллегой. Так что это в последний раз. Давай это будет в последний раз, когда я назову тебя по имени. Хочу определенности. Да ты ведь и сам толком не знаешь, что со мной делать, так? Я просто помогу. И скажу, что ничего.    
«я тебя люблю» - это исчезает.
ты понимаешь, что «я тебя люблю» исчезает?
все самое драгоценное, даже моя память о наших красивых днях, наша прошлая жизнь – вся эта драгоценность
вся она исчезает.
все это счастье растворяется и проходит как сон.
наши улыбки, наш смех, память о нашей любви – все это исчезает. или исчезнет. это неизбежно.
Вспышка. Свет появился наконец. И как только свет появляется. Отпрянешь в сторону. И не было этого дыхание в дыхание. Ничего не было.
— А вот и свет. Скажите мне, если соберетесь в город. Я поеду с вами. И подумайте над диагнозом мистера Кэрна. Доктор Сон. 

┍ Урок номер 3: «Обманывать плохо...»┙
Остановка сердца.
Отрезать. Зашить. Закрыть.

[►] Austin Percario – Fix You (Coldplay Cover)
Он сказал, что я хорошо выгляжу. Что я похорошела. Он сказал это в темноте аптечного блока и на этот раз пахло вовсе не одуванчиками, а стерильными бинтами, ватой и едкостью лекарств, которые спасают жизни. Похорошела. В темноте, возможно не разглядеть ничего и можно делать какие угодно комплименты, верно? 
Стала красивее. За эти три года. Похорошела – значит хорошо жила. Серьезно, Джун? Это ты серьёзно сказал своим особенным голосом, в котором буду различать каждый перелив, каждую смену интонации. Ты, черт возьми серьезно? 
В моей голове тысячи фраз, сказанных прямо с утра, которое пахло запахами ночи, смешавшиеся а себе запахи моих духов и твоей туалетной воды [но сейчас мы пропахли лекарствами и обидами насквозь не осталось]. Эти фразы сопровождались поцелуями осторожными, будто вопросительными, будто спрашивающими разрешения, но на самом деле тебя оно никогда не заботило, а я с этим смирилась, я разрешала тебе полностью себя: обнимать до хруста в грудной клетке [просто сердце трещало, а ты помнишь как оно трещало?  Ты замечал, знал, что в твоём присутствии бьётся сердце даже с правой стороны? Не замечал я отвечу за тебя и поставлю точку, только дай мне ручку. Дай мне чёртову шариковую ручку и покончим с этим, слышишь?], целовать так, чтобы потом задыхаться [я говорила, что если продолжишь в том же духе, то я лишусь чувств, а ты утверждал, что именно этого. И добиваешься]. С тобой я верила каждому твоему слову и чувствовала красивой, желанной ж е н щ и н о й. Ты говорил мне громко, в полголоса, шепотом и срываясь на восклицания. Ты говорил, что лучше нет и не будет. Ты говорил, говорил, приучил к своему голосу и потом… ушел. И когда ты ушел ты забыл закрыть за собой дверь и меня просквозило, продуло. Ты – навсегда [я думала, что навсегда, слышишь, я так думала, я почти смирилась, а ты говоришь, что похорошела], я – насквозь. 

— Поздравляю со свадьбой, говоришь? 
Похорошела – значит стала ещё лучше чем была, проживая самые жуткие несколько лет в своей жизни. Похорошела – значит у меня всё было хорошо. 

Осколки битого стекла, треснувшая рамка фотографии, которую смахнула рукой нечаянно, ещё толком не отойдя от снотворного. Белые таблетки ничем не пахли [моими слезами пахли, моими слезами пропиталась вся квартира – каждая подушка и одеяло], хаотично разбросанные по ковру. 37 минут прошло. 37 минут как 37 лет. Голос секретаря шефа – Адель звучал так доброжелательно сообщая такие страшные вещи. «Таким часто на месте не сидится. Не сказал тебе разве?». Уволился, уехал. Тупой вопрос: «Почему?». И снова не в тему, ведь обычно нужно спрашивать «куда». Нужно спрашивать «куда», если хочешь вернуть, если хочешь ринуться на другой конец света, если хочешь найти не зная направления. Но в голове звенело лишь «уехал» и ноги не слушались. Ступни резались о битые осколки разбитого стекла души, но было не больно. Первую неделю было совсем не больно. 

— Между нами ничего нет? И правда нет. Ничего нет. 
Теплый кафельный пол в ванной комнате ощущаешь всем телом, щекой прижимаясь, уставившись взглядом в одну точку [кажется на корзину с грязными бельем]. Горы грязного белья, на тебе самой последняя чистая футболка, волосы грязные. Его руки запутывались в них, пропускали между пальцев пряди, его губы целовали в макушку, пока сосредоточенно коротко подстригал ногти коротко. «Прости, не думаю, что ты мечтал о девушке с такими ногтями». У хирурга не может быть маникюра. Усмешка на красивых губах и покачивание головой. Запрокидывать голову и наблюдать за ним вот из такого положения: «Я и не ожидала другого ответа». Пол ванной будто магнит, сердце бьётся медленно и монотонно, в дверь настойчиво стучатся. 
«Ге, выходи. Уже вечер, тебе нужно поесть».
«Ге, прекрати, давай поговори с нами. Не молчи»
Иззи стучалась, говорила, снова стучалась. Джин стоял рядом, молчал, упираясь ладонями об стол, сгорбившись и склоняя голову слишком низко. Костяшки пальцев белели. 
«Если ты не выйдешь мы сломаем эту дверь – я гарантирую. Ге! Сон Хе Ге! Джин, она воду включила в душе!» 
Сломанный замок, сломанная я, бледный Джин, словно полотно бумаги поддерживающий за дрожащие плечи. Вода стекала по грязной футболке [она все равно пахла тобой], по голове, лицу, плечам и телу. Джин промок насквозь, а потом осторожно вытащил из ванной. Молча вытирал голову полотенцем, молча помогал переодеваться, молча настойчиво заставлял проглотить пару маленьких варёных картофелин. Иззи гремела тарелками, а он в итоге сказал только одно:
«Поплачь». 
Сломанная девочка и парень сломавший дверь [он мухи не обидит в обычной жизни].

— Ходить с гордо поднятой головой? Чушь. 
Для многих, больница - страшное место, враждебное, место, где ждут несчастья. Многие больше любят церковь или школу, или  дом. А я здесь выросла. Пока мама проводила обход, я училась читать в галерее, обедала в кафетерии, рисовала карандашами на старых больничных картах. Больница была моим храмом, моей школой, моим домом, больница была моим пристанищем, моим святилищем. Я люблю ее. Поправка: я любила ее.  
Проговорить «хорошая работа», дожидаясь, пока все выйдут, пока выключаться приборы, пока последний «человек в голубом пропадет из виду». Перебирать хирургические инструменты один за другим, из лотка в лоток. Монотонно. Гремят. Перечислять их названия вслух, будто снова оказалась в интернатуре. Снова и снова – туда сюда. Сосредоточенно до тех самых пор, пока снова не появится Джин пока не перехватит руку. 
«Я не могу вспомнить как называется…»
«Ге…»
«Не могу вспомнить как называется. Джин, почему я не могу вспомнить?» 
«Ты плачешь»
«Я не помню, я не могу вспомнить. Почему не помню?». 
«Это распатор, Ге»
«Он не вернётся. Почему все уходят от меня? Почему он не вернётся? Что я наделала?»

Рассыпанные пластинки, обедать на крыше, чтобы не чувствовать сочувственных или насмешливых взглядов [кто-то считал, что мы не пара, а кто-то даже устраивал спор на то, через сколько расстанемся – интересно кто победил и каков выигрыш], ходить обходными путями [напоминает, напоминает, напоминает], спать не дома, а на кушетках и в ординаторской, помнить каждую свою фразу и каждый последний день, помнить ссоры и скандалы и в первое время быть готовым на всё, если только вернётся. Простить и просить прощения. Первый год. Принять обратно. Второй год. Попытка ампутации. Третий год. 
— Действительно разваливаться на части – это чувство, которое не описать стихотворением или песней, любой историей, фильмом, или чем либо еще, даже книгой – это запутанно, это выходит за все рамки понимания 
Ты можешь обнаружить себя плачущей в пустой ванне в два часа ночи и не иметь ни малейшего понятия о том, как ты оказалась там – болит так сильно, что у тебя происходит приступ.
Действительно разваливаться на части – это когда твое тело уже не храм, а простое общежитие для призраков на двух ногах 
И твои призраки даже не удосужились завести с тобой разговор, призраки не хотят иметь с тобой никаких отношений 
Действительно разваливаться на части – это ад без слов, комната для одного. 
Ну так ты серьёзно, Джун? Я хорошо выгляжу? Я стала ещё красивее? Вот уж не ожидала. 
— Отлично. Спасибо, что согласился со мной. Прекрасно!

Ночь. в это время суток обычно все спят. но мне кажется, я разучилась. уже не помню, когда нормально спала. я чувствую себя уставшей, в последнее время совсем ничего не радует. на вопрос как дела, мне проще сказать "все отлично", чем объяснять причину своего состояния. и она не одна, их слишком много. пусть некоторые из них считаются пустяком, мелочью, но если их несколько, они уже имеют свой вес. думаю, вы понимаете, о чем я. не знаю, когда все это началось и сколько будет продолжаться. я устала от того, что люди приходят в мою жизнь и уходят, оставив лишь воспоминания и боль. Думаю, они не осознают этого. Не осознают, что своими поступками разрушают чью-то жизнь. Я уже давно поняла, что в этом мире у всего есть срок годности. у кого-то три дня, а у других три года. Или год. дурацкая привычка - привязываться к людям. знаю ведь, что ни к чему хорошему это не приведет, но все равно продолжаю надеяться и наступаю на те же грабли. 
забавно, не так ли? 

Засыпал медицинский городок. Злилась ты. На что ты злишься? И раз все равно злишься, значит в душе ты чего-то ждала. Ты ждала, что заспорит. Ты не хотела легко. Просто. Слишком тихо, слишком безразлично. Эмоции заглушают разум. Ты сама не знаешь чего хочешь, Ге. И не имеешь права злиться, потому что ты сама оторвала нитку. Месяц. Месяц и клянусь – я не стану вспоминать о тебе. Думать о тебе. Я забуду как ты выглядишь и глазом не моргну. Я не буду с тобой сталкиваться…
...пока не столкнусь нос к носу на следующее утро с запахом кофе и деланного равнодушия. Пока не получу назад в руки свой джинсовый пиджак, о котором, если честно даже не вспоминала все это время, а теперь принимаю из твоих рук. Голос, выражения лица, манера – поменялось все, и выходящая из палатки Кэтрин поинтересовалась на ухо: «Не поделили что-то». Остаётся благодарить бога, что все новенькие не в курсе. Что сюда не поехали мои друзья или старые знакомые. Благодарю тебя боже, ты хотя бы от скабрезных шуточек меня избавил. 

Она только что умыла лицо, с подбородка все ещё стекали прозрачные капли, собираясь у края, а через шею было перекинуто полотенце. Джун выглядел куда более готовым и практически собравшимся, удивительно конкретным [впрочем нет, узнаю тебя, ты точно также ставил перед фактом, когда планировал выходные]. Десять минут, чтобы хотя бы переодеться. Десять минут, а он в футболке, которую ты не видела и не помнишь. Зато я помню другую футболку , которую я нашла глубине своего шкафа. Ты надевал ее,  когда оставался у меня на ночь. и я клянусь, что мне слышался твой смех дальше по коридору. мои пальцы касаются слегка поношенного рукава. и я вспоминаю самый первый раз, когда ты  надел ее. почему-то, в этой футболке ты казался еще красивее. Ты казался в ней собой, а ты ведь никогда не стеснялся быть… собой.  поэтому она пахнет тобой. пахнет нашими воспоминаниями и любовью. твоими искренними чувствами и моими мягкими прикосновениями. Да, верно. Загляни ты ко мне в квартиру снова ты бы обнаружил, что я не сменила кодовый замок [и это не потому что я ждала тебя, мне просто тяжело запоминать слишком много паролей] и открыв шкаф сообразил бы, что последним мужчиной, ночевавшим в этой квартире был… ты. Там нет вещей Тома, потому что мы не торопимся и потому что некуда. 

Мне должно быть по сути плевать что на тебе надето. Разговор в темноте все ещё в голове, пальцы режет все та же оторванная нитка. Самое время назвать тебя «доктор Сон» [мне кажется, даже когда мы только познакомились я так тебя не называла]. 
┍"Урок номер 4: «О проблемах уважительного обращения» ┙ 
К старшим коллегам нужно обращаться на "вы". Они опытнее и знают больше вас. Они не ваши друзья.
Ге хорошо улавливает твердое: «Это не знак внимания», принимая кружку с кофе, и зачем-то раздумывая над тем, что именно поменяло все сильнее: Том, который всегда казался до безобразия правильным или ее «ничего со мной не делай». Губы обжигаются то ли о нагретый край кружки, то ли о сам кофе, который торопливо выпивает. Залпом. Внутри становится горячо, от непонятной злости, которая теперь очевидно пришла на замену неловкости [но может быть во всем виноват кофе]. Первыми под руки попадаются шорт темно-зеленые с пуговицами вместо замка, слегка болтающиеся на талии, но потом руки цепко выхватят из разбросанной по кровати скрипучей кипы платье. Не потому что консервативна, носишь юбки строго до колен [Том говорил, что с возрастом приходится остепениться и ещё говорил, что правильная юбка она всегда ниже колен. Ты говорил, что нужно садить в тюрьму тех, кто пытается контролировать длину женских юбок], а потому что Индия и потому что… пуговица на шортах оторвалась. Пора вспомнить о карме и сходить к отцу Джонатану в ту церквушку на холме [шутливо хотели венчаться там. Хорошее было у нас чувство юмора], признаться в грехах. Признаться в том, что похмелье причиняет меньше боли, чем разбитое сердце. Признаться в том, что уже практически у алтаря стоя, будучи готовой произнести всевозможные клятвы, в какой-то темной комнате на одну единственную секунду [желая показать, что все не так] забыла обо всем напрочь и мямлила свое «я» долго и неуверенно, пропадая в глазах, голосе и запахе одновременно. Думаешь, я не помню все те дорожки поцелуев по шее, ключицами и плечам, упрямому подбородку. Мы выпивали до дна – без вариантов, если начинали. О, нет, даже если разум будет в состоянии забыть, то тело помнит, помнит и рефлекторно все сжимается и я ненавижу себя вдвойне. Всего лишь то т ы. Парень, который сейчас заводит двигатель, мужчина в солнцезащитных очках, парень, который меня покинул. У меня в Новом Орлеане есть человек, который дарил первое время охапки белых роз, подвозил до дома и никогда не напрашивался «на кофе» вечером, не испытывая желания залезть под юбку [не усмехайся и не отпускай комментариев]. Он целовал в руку, отодвигал стул в дорогих ресторанах. Он готовил воскресные обеды, показывал чертежи нашего будущего дома. Он же идеальный, а я с чего-то ради позволяю своему сердцу биться быстрее из-за тебя. 

Ещё один поворот, заставляет ее вжаться в автомобильное кресло и ухватиться за ремень безопасности. Узкие дороги, никаких заграждений и тем более разметки. Обрывы с одной стороны – горы с другой и не понятно, что лучше – свалиться в пропасть слева или же попасть под камнепад справа. По этой узкой дороге умудряются ездить автомобили в оба направления. Мимо на какой-то бешеной скорости проносится грузовик, Ге возмущённо выдыхает вслед: «Вот же, возомнил себя Шумахером!», а потом косится на Джуна и замолкает. Так вот, что там про Тома ещё? Я должна думать про Тома, о Томе и точка. Думать о том как мастерски он готовит индейку на День Благодарения или о том, что никогда не исчезнет из моей жизни без предупреждения. Да-да, ведь такие как Том не исчезают просто т а к. И мне не нужно думать о тебе, мне не нужно вас сравнивать. 
Я смирюсь. Я смирюсь с тем, что оттирать пятна от кетчупа я буду не с твоих рубашек, собирая все слова. А потом вспоминаю, что Том педантичен и аккуратен и чтобы такое пятно появилось на его рубашке нужно, чтобы пошел дождь из кетчупа. 
Я смирюсь с тем, что не с тобой отправлюсь в свой законный отпуск в трейлере на Великие Озера, чтобы там сидеть у костра, кутаться в плед и лениво реагировать на страшилки, которых никогда не боялась. Засыпать под потрескивание дровишек, просыпаться, когда солнце едва-едва пробивается сквозь тонкие белые занавески. Просыпаться на узкой трейлерной  кровати и улыбаться  от невозможности выпутаться из объятий не пледа, а любимых рук. Ах да Том более… цивилизованный отдых. Бали, может быть Мадрид. Венеция или Париж. Отели с «все включено». Экскурсии и фотографии с Эйфелевой башней на ладони, чтобы выставить в Facebook. Ладно, на озера как-то в другой раз, так? Впрочем, если попрошу он согласится. Пусть я и слышу его мягкий голос, особенный тон [будто с ребенком]: «Ге, милая. В пятизвездочном отеле намного комфортнее». 
Я смирюсь, что не твои губы будут целовать, прожигая звёздные дыры по всему телу, захватывая, прижигая и отпуская. И ни разу поцелуй не походил на предыдущий, схемы отбрасывались к чёрту. Правила тоже [пусть мы и хирурги и в работе у нас все исключительно по…правилам]. Точнее, Том вообще вряд ли будет так целовать. Все выверено, будто по инструкции по сборке велосипеда. Но, если честно я ведь этого и хотела. 

Как можно использовать слово смирюсь для замужества? 

Его голос выбивает, заставляет перестать вертеть кольцо на пальце, привлекая излишнее внимание, пропуская что-то мимо ушей [мимо нас снова проехала какая-то фура и слишком громко сигналила] и улавливая обрывки. Кажется речь о мистере Кэрне. Гидроцефалия. Пациент с гидроцефалией, Ге. И только сейчас, пожалуй начинаешь понимать, как же… смешно звучит это «вы». Театр абсурда. Будто оба начинаете претворяться. Театр одного актера. Но я ведь этого и хотела? Самообман. Ладно, хорошо. Это было бы то, что я хотела, если бы "ты" перестало быть сближающим. Я упрямая, мне слишком тяжело признавать, что твое вчерашнее «будет забавно» оправдывается. И ещё тяжелее признавать, что… что слышать «ты» привычнее все ещё. 

— Я всего лишь не хочу действовать в обход вам, доктор Сон, — пытаясь звучать холодно, звучать отрешённо и по-деловому. Но почему-то получается скорее резко, будто пытаешься прекратить разговор. — И потом вы мне так доверяете? Как врачу? У меня привычка за всеми перепроверять. Люди склонны ошибаться. 

Почему все, что я говорю звучит так двусмысленно пусть двусмысленности я и не вкладываю во все это? 

Ге откроет окно, выглядывает. Лицо ловит теплые потоки воздуха, подбородок касается руки. Чем ближе к городу – тем больше машин, людей, хинди, людей в сари и вполне себе повседневной одежде, бесконечных туристов с камерами. Мальчишек, которые пока влипаешь в пробку протирают стекло поспешно, чтобы получить свои несколько долларов платы и купить у торговцев сладкий лёд. Постоянно пахнет фруктами. Слонов фотографируешь, потому что «нужно что-то показать с поездки». Телефон приветливо мигнет и оповестит, что смог поймать как минимум пару столбиков связи. А если удастся словить Интернет, то будет совсем прекрасно. А вообще здесь даже… любопытно. Шумно, многолюдно, пробки будто в Нью-Йорке, водители ругаются с пешеходами, рикши самые настоящие. Дороги в городе лучше, чем за его границами [но местные дороги действительно сближают, потому что мы сталкивались тринадцать раз плечами, четыре рука на руке оказывалась, ещё два раза ухватывались за один и тот же рычаг – я посчитала каждое наше столкновение и похвалила себя за выдержку – я ведь ни разу не отреагировала и ничем не показала, что это вообще что-то значит], но асфальт все равно кое-где покрыт трещинами. Хохочут туристы – ровно до того момента, пока фотоаппарат не превращается в гору железок, оказавшись несъедобным для обезьян. А вы не замечаете, как усмехаетесь оба. А вы не замечаете, что у вас улыбки похожие. А вы не замечаете, что точек нет и везде продолжают стоять сплошные вопросительные знаки.
И пока они стоят в этой пробке, которую совершенно не ожидала увидеть здесь [хорошо-хорошо, немного недооцениваю Индию] твой телефон успевает разорваться от уведомлений и сообщений, которые дошли только что. Иззи, в основном это сплошная Стивенс, которая то присылает фотографии из бара Джо, подписанные грустными смайлами и: «Без тебя выпивка не та», то просто рассказывает о собственных операциях, в которых ты ничего не понимаешь – гинекология не твоя стезя. Фотографии новорожденных, фотографии Иззи в платьях с ценниками в несколько сотен долларов [не купит] и бесконечные вопросы: «Как ты там?», «Когда прочитаешь сообщения дай знать, что ты жива». Несколько смс от Джина. Усмехается, представляя, как он их печатал и стирал, а невозможности подобрать правильный оборот речи. «Аккуратнее с солнцем». Улыбаешься, читая все эти наконец дошедшие смс-ки, как-то радостно, находясь в непонятной эйфории от долгожданного общения с родными, обернешься снова на голос со своим невинным: «Что-что?». 
— Если скажу, что запомнила, и не поеду, то вы отправите меня пешком?  - выгибая бровь, пытаясь поймать эмоции на его лице, пытаясь понять шутит или серьёзен. Темные очки, спокойный тон голоса. И чего мы ожидали от встречи друг с другом? Чего вообще можно ожидать от людей с клеймом бывших на лбах? Вроде как чего-то именно такого. — О таких вещах обычно заранее предупреждают…- как-то несчастно, успев нарисовать в голове тысячу и одну картинку дизентерии, соломенных крыш и инфекционных заболеваний. Да, ты девочка из цивилизации. Да, он мальчик, который всегда мог взять и сорваться. Том не может так. Потому что это Том. А Джун мальчик, который никогда и ни о чем, собственно не предупреждал. — Выглядит так, будто у меня нет выбора, - буркнет, утыкаясь в телефон и только теперь замечая сообщения от Тома [он даже звонил, но я упорно не понимаю… зачем?]. В каждом мерещится слово «свадьба». Ты пытаешься улыбнуться. Подготовка, торт, встреча с родителями [разумеется е г о родителями и это кажется десятая]. Постоянное «будь осторожнее», бесконечные «я скучаю». Неловко даже временами, когда кажется, что скучаешь меньше. 

Рука на лоб кладется, резко прижимая к спинке сиденья, а она не успевает толком уточнить: «Что за…», остаётся только беспомощно коситься, пока он с деловитым видом разглядывает вывеску какого-то заведения. Теперь удастся словить вай-фай, потому что дзен словить с таким стрессом и теплой ладонью на лбу как-то нереально. И почему все люди придают такое большое значение прикосновениям? Тактильные ощущения – у нас слишком чувствительные сенсоры. 
— Раз мы приехали и вы не проверяете температуру у меня, то… можете уже убрать руку? – терпеливо. 
Джун не станет открывать тебе дверь [стоит пошутить про лакеев? Нет, не стоит], в голове пометка о том, что Том бы открыл. Нажать на ручку, отстегнув ремень открыть дверь – легко. И потом, именно так ведут себя незнакомцы. Все правильно. Чертовски верно. 
И снова «доктор Сон» звучит как тонкий фарс, шутка. Это не серьезно. Это смешно, после года отношений, поцелуев и клятв начинать называть друг друга на «вы», когда вы наедине. Ге ощущает это всей кожей и всем существом отказывается клоунадничать. Кто продержится дольше? 

На столике остаётся его недопитый тархун. Пахнет мятой [от тебя тоже теперь будет пахнуть мятными листьями, так?]. Он любил мяту. Если так подумать, то я знаю о тебе тысячу мелких фактов о тебе вроде «на каком боку спишь» или «сколько сахара кладешь в кофе». Но я не знаю о тебе банального: «Где ты родился?», Кто твои родители?». Все нормальные пары это знают. Впрочем… не мне жаловаться, ведь я тоже никогда не рассказывала о семье и была благодарна, что ты не спрашивал. Мы справились как-то и без этого. Нам было хорошо и так. А теперь выходит, что… ничего мы друг о друге не знаем. А теперь уже и поздно узнавать. Но на лице все ещё сохраняется теплота сокращённого расстояния и удивительная мягкость взгляда, когда говорил про…кажется про пистолет. Да не важно про что просто взгляд такой… каким хочется запретить смотреть. Снова будет преследовать. Ты оставил за собой звон дверного колокольчика, решение «ехать или не ехать» и свой взгляд. 
— Иззи, у меня не так много времени! 
Изабель Стивенс – красивая, утонченная и высокая, выросшая в трейлерном парке, рекламирующая нижнее белье какое-то время, чтобы оплатить курсы подготовки. У Иззи красивые карие глаза, волосы пшеничные, как у самой каноничной из кукол Барби. Это сейчас они выглядят воспаленно-покрасневшими. В Новом Орлеане сейчас около трёх часов ночи. Ночное дежурство. Где-то на заднем плане виднеются очертания банок с холодным чаем, фантики от шоколадок. Стивенс снова забаррикадировалась в ординаторской. И несётся как в самой правильной и каноничной комедии о лучших подругах целый поток недовольства по поводу «смотри на время», которые неожиданно свернут в сторону «а что по мальчикам?». Иззи говорит заспанным голосом, Ге торопится. 
«Ну да, ты позвонила не для того, чтобы спросить как дела у твоей подруги, а потому что волнуешься как твои больные… Эгоистка. Джин говорит что все нормально. Больше ничего не говорит».
А этого и достаточно. Если ее друг говорит «нормально» это значит, что действительно нормально. Что проверял, несмотря на то, что сердечников намного больше. 
«Звонила Тому? Позвони ему, он заходит периодически. Понимаешь, у меня уже стресс от твоего жениха, я начинаю печь слишком много кексов. Такое чувство, будто он считает, что я знаю что-то, чего не знает он. Джин прячется от него. Слушай, может передумаешь, а? Как представлю, что нам до конца жизни придется пересекаться…»
«Иззи, у меня мало времени… меня ждут. Тебе не нравится Том, но если бы попробовала узнать его получше, то поняла бы, что он очень милый».
«Нет, просто не люблю мужчин, которые волосы зализывают. Привези мне приправ, пожалуйста. Хочу научиться готовить карри. И Джин никогда не признается, но купи ему статуэтку слона. На удачу». 

Мы врачи, проводим по 100 часов в неделю на работе и по 15 часов на ногах. А выходя из больницы занимаем свои руки готовкой, коллекционированием или… у меня нет хобби. А Иззи не нравится Том и он это чувствует, но слишком тактичный от природы, чтобы отвечать на ее иронию иронией. Стивенс шутила, что он просто не знает, что такое ирония, пока стояла у плиты в забавном розовом фартуке с рюшами и пекла в духовке кексы. Иззи печет кексы, когда ей плохо, когда нужно кого-то утешить, когда ей нужно подумать. Она может греметь кастрюлями в три часа ночи и объясняет это тем, что «рассталась с парнем». Иззи постоянно сдергивает капюшон толстовки с головы Джина [они не пара и никогда ей не были – избавлю от лишних фантазий]. Стивенс привязывается к пациентам, детишкам недоношенным, потом страдает, потом снова печет кексы. Сладкое это единственное, что у нее на самом деле получается готовить. 
Да, нормальная невеста позвонила бы жениху в первую очередь, как только появилась возможность и связь. А ты тратишь ее на пациентов, работу и бессмысленный спор о том – какой фломастер будет лучше: фиолетовый или синий. А тебя «ждут» и ты не можешь рассказать даже самым близким кто именно. И не расскажешь. Потому что Иззи скажет: «Не смей поддаваться», а Джин будет молчаливо не одобрять. Они просто все видели. Они просто все знают. 

"Правильно, мы договорились не убегать. Это всего на один день".
Но мы убегаем. Мы все еще убегаем. 

Чем дольше мы находимся вместе, создавая воспоминания, тем сильнее станет боль разлуки. Моё сердце, как хрусталь, способная разбиться от одного лишь неправильного движения и разлететься на сотни тысяч осколков - острых, но красивых. А я не хочу резаться о них снова но… я сажусь в твою машину, на сидение рядом с тобой, слушаю музыку из твоего плейлиста [не слышала эти песни] и молчать. Не желать создавать никаких воспоминаний, но даже простое соприкосновение плечами превращать в эти воспоминания. Обращаться на «вы», в душе называть по имени. Я смотрю на тебя и ничего не могу с этим поделать, но мы все же д а л е к о. Мы расстались и это невозможно исправить. Дважды не вступают в одну реку. Хотя операции и проводят, делая разрез по линии старого шрама от аппендицита. Но нас уже не спасти. Ты прав, мы же прекратили убегать. Ты был прав, ты часто был прав и доказывал свою правоту, но я не умела этого признавать. Вы – звучит смешно. 
Солнце слепит, заставляя жмуриться, щуриться, будто у тебя близорукость и как-то по инерции протягивать руки, принимаю одну коробку на себя и чувствуя нестерпимую жару. Перевалило за полдень и уже, если честно совершенно невыносимо. Волосы почти сразу же начинают липнуть к шее, а ладони потеют вновь и вновь. Под этим солнцем ты начинаешь медленно плавиться, скользя взглядом по красным полотнищам покрывал, развивающихся на ветру, корзин с фруктами, смутных стариков и старушек, опирающихся на посохи и просматривающих на белых пришельцев с каким-то осуждением. Коробка выхватывается из рук парнем, отдаленно напоминающим Джоша - такой же молоденький на вид, беспечный и довольный. Типичный оптимист, рядом с которым находиться даже неловко вместе со своим суровым реализмом [а если взглянуть с философской точки зрения, то и вовсе пессимизмом]. Логан оказался из Нью-Джерси, не был дома н-ное количество времени, колеся по странам Третьего Мира, зная кучу языков и источая дружелюбие. 
«Раз в две недели…» 
Ге прозвали «выдрой» за ее любовь занимать ванную на долгие часы, валяясь в теплой воде и не желая вылезать. Добавляла в ванну пену, пила в ванной улун и читала книги. А тут две недели и раз. Вы видели местную речушку проезжая мимо. Красно-коричневая вода не внушала доверия. 
Удивительный народ. 

Ты не студент-медик, если никогда не ходил с руками в синяках и не получал вопросы по типу: «Вы что…колитесь?». Да, мы колемся. Колемся постоянно и парочками, удобно размещаясь на кушетках. Мы колемся, когда манекен уже не используешь и нужно нащупать вену на руке у терпеливого товарища, который жмурится отчаянно. «Вы почувствуете пустоту». Ну, а ваш товарищ почувствует боль и будет чувствовать ее снова и снова, пока вы наконец не попадете куда следует. У Ге был Джин, который терпел молчаливо и умудрялся подсказывать, направляя руку. В медицинском она успела научиться искусству взятия крови на приличном уровне и теперь, когда перед ней выстраивается ряд детишек, чумазых и любопытных – захочет снова и снова благодарить терпение друга. Она может делать это практически безболезненно. Правда практически для ребенка не считается. Все равно больно, значит нужно плакать, а взрослые продолжают врать, что «укусит комар». Как бы там ни было. 
— Спасибо, доктор Сон. Я почти поверила, - кивая в ответ и улыбаясь вроде как приветливо, а взгляд, который он не заметит или же проигнорирует спрашивает: «Ты издеваешься или серьезно считаешь, что я лучший вариант». – Вставай сюда, - улыбаешься седьмому мальчишке, совершенно не уверенная в том, что он ее понимает. Улыбка располагает, и он встаёт в эту очередь. 
"Вы почувствуете пустоту". 
Когда попадете в вену. 
И когда одним глазом, пока цилиндр набирается темной венозной кровью будешь искоса следить за н и м. Судьба такова - мы отворачиваемся в тот самый момент, когда смотрим друг на друга. Ладно, давайте работать. Доктор Сон. Но я чувствую пустоту. Пожалуй, попала куда следует. 
Первый. Второй. Третий. Морщатся от запаха спирта, а предпоследняя девочка начинает хныкать [все дети, все же одинаковые], откуда-то из-за спины вырастает Логан, что-то говорит на языке, который ты до сих пор не выучила. Девочку звали Аша, у нее были, как и у всех остальных детей большие глаза-вишни, волосы длинные и растрепанные из которых по какой-то инерции убираешь соломку. Волосы нагретые солнцем, пахнущие тропическими лесами, совершенно черные. Как-то невовремя вспоминается пациентка, которая просила "не брить. Нет, у этой девочки все хорошо, нет опухолей в голове. Это просто ребенок. 

— Эй, солнышко, — похлопаешь по щеке рукой в резиновой перчатке. К сожалению, рука тоже сейчас пахнет лекарствами, спиртом и прочим - не приятно. — Это быстро, раз и все пройдет. Ты красавица, солнышко, — глянешь на Логона, тот снова затараторит, заставляя взметнуться длинные ресницы-бабочки, на коже с оттенками золота заиграет рюмянец. Приятно. Прелестная малышка. Вена нащупывается с боку, а не по центру, как обычно. — Да-да, молодец, сжимаешь... — кожа удивительно тонкая, удивительно нежная на самом деле даже несмотря на здешние условия жизни. — ...и разжимаешь. Отлично постарались, — когда кулачок разжимается, а кровь может спокойно наполнять пробирку.  Нужно будет отдать ей ту куклу. Ты видела, среди игрушек куклу. Такую красивую, вроде бы Барби. — Спросите у нее - голова не кружится? Ничего не болит? 

Мне стоило заметить хотя бы что-нибудь тогда. Лихорадочный блеск, который был вовсе не блеском от солнца или же прощупать уже тогда учащенный пульс [который еще выше от испуга стал]. Но было так жарко, так нестерпимо жарко, даже под деревом, на котором одиноко болталось несколько завязанных красных и белых лент. Вроде бы традиция. Ребенок мотает головой, желая поскорее избавиться и от жгута и от шприцев и, быть может от самой Ге, пока та разбирается с последним пациентом, который терпит гораздо мужественнее. Мальчишка. Ге предотвращает попытку съесть вату. Не замечает ничего. Просто было очень жарко. Просто. 

Ге смахивает со лба волосы к нему липнущие тоже и обещает себе состричь челку, пока Джун занимается игрушками. Киваешь рассеянно, не улавливаешь опять смысл и пользуешься тем, что дети, которые тянут руки к коробкам с игрушками напрочь забывшие о недавних неприятностях. И он для них сейчас, пожалуй, и царь и бог. Для нее он, пожалуй, человек, который стирает ее улыбки и здравый смысл. И благодаря которому они появляются. В голове была забавная концепция:  спать в руках того, кого ты любишь, в маленькой квартирке-студии, окна которой выходят на любимый город. На полу стоят пустые коробки из-под любимой китайской еды, и в комнате будет полный беспорядок. Мы будем кутаться в одеяла, потому что спим с открытыми окнами, через которые в комнату попадает прохладный летний воздух и доносятся звуки ночного города. Это будет довольно поздняя ночь, и мы будем знать, что рано утром на работу, но мы все равно будем сидеть в обнимку друг с другом и смеяться всю ночь напролет, зная, что завтра у нас будут другие заботы, но на душе все равно будет так легко, потому что мы справимся с этим, мы справимся с этим вместе.  Мы засыпаем друг с другом слишком часто, потому что мы не можем расстаться и это в этой концепции главное. 
Забавная концепция - нарожать кучу таких вот [хорошо-хорошо, немного других и может быть не кучу] детишек, собирать их в школу, отбирать у них медицинские справочники и может быть заставлять нянчиться с ними интернов. Забавно б ы л о, представлять тебя оседлым и семейным. Представлять, что ты сможешь жить т а к.   
В воздухе летают солнечные блестки-осколки, дети смеются, ты вроде бы улыбаешься снисходительно-ласково и вроде бы мне все еще приятно на это смотреть, но разум поспешно и безжалостно режет: "Ну так уходи. Давай, уходи!". И улыбка снова стирается резинкой. Блестки пропадают. Месяц пройдет, солнце продолжит отскакивать солнечным зайчиком от кольца. Концепции останутся концепциями.  Ведь в реальности мы расстались за... один большой скандал. 
"Вы не пара случайно?" - Логан точно брат Джоша, с которым его разлучили в детстве. 
"Нет. Мы не пара. Мы совсем не пара..." - задумчиво-грустно, продолжая наблюдать за тем, как игрушки постепенно заканчиваются. Снова замедленная съемка, снова замедленные движения, снова потеряться, разбиться, выплыть на поверхность и убедить себя в том, что тебе п л е в а т ь. 

— Ни за что...
Ни за что опять. 
Ни за что снова. 
Ни за что навсегда. 
Врач, который боится боли — это я.   

Логан смотрит удивленно, а ты будто говоришь сама с собой, что является верным признаком шизофрении. Сводишь с ума. Ты меня или я сама себя? 
— У нас по плану учеба. И чему будем учить? Алфавиту или же... — фраза потонет, заглушится глухим ударом о землю. 
Девочку звали Ашей, "надеждой" и у нее были длинные ресницы-бабочки, длинные волосы и.. рвота фонтаном. 

На колени. Фонарики у обоих и это уже неизлечимая привычка. Вглядываться в лицо. Слышать стоны. Понимать - кто из вас лучше приспособлен к неожиданностям. Слышать взволнованные крики, чувствовать толпу и чувствовать, что что-то не так. Кукла Барби в пыли. Взгляды внимательные и будто бы предостерегающие. 
Джун с фонариком, ты пытаешься утихомирить панику волонтера. 
— От взятия крови можно потерять сознание, но она как раз в сознании, зрачки реагируют на свет, она реагирует на нас. Но ей плохо, а можете увести отсюда людей?   
Джун думает и морщится, на лбу появляются складки. Серьезный Джун. И вот сейчас действительно хочется сказать осторожно... 
— Доктор Сон... — пытаясь выдернуть, пытаясь эгоистично получить уверенности себе, что все х о р о ш о. По крайней мере будет. Когда-то именно он и был ее источником уверенности. "Говоришь, я все еще не уверена? Так тебя не было". И если я не верю в нас, то я верю в медицину. И если я не верю тебе, то я верю в тебя как во врача. Всегда. — Ее тошнит...

Мотоцикл вздымает пыль, девочку снова рвет, скоро рвать будет нечем, интоксикацию нужно снимать, а у тебя сердце уходит  в пятки, и ты сама неосознанно поднимаешься с земли на ноги, разгибая затекшие колени и не обращая внимания на свое совершенно нелепое, выдающее тебя: "Джун!". У мужчины от работы, очевидно физической руки неплохо подкачаны, а в удар вложил всю силу, которую мог. Кровь собирается в уголке губ и кровь ударяет в мозг. Разбил. Опухнет. Назавтра уже будет больно, но можно хотя бы приложить лед, а лучше обработать... не о том переживаешь, Ге. И сердце как-то сжимается, когда, несмотря на то, что отбрасывают легко, толкая в плечи так, что слышен хруст [не вывихнули бы тебе ничего...] все равно раз за разом оказывается рядом с побледневшей, в раз измученной приступом девочки. Горьковатый запах желчи. И выхваченный пистолет, заставляющий снова ахнуть и, забывая обо всех серьезных решениях по запретным обращениям сказать снова: "Джун". 
Нет, я и не обратила внимания на холодность и почти что строгость обращения - все нормально. Даже если бы это была не просьба, я бы это сделала, потому что врач. Мне пора перестать вести себя как интерн, но в такой среде... ты лучше меня. Да ты вообще был лучше меня. Я не обратила внимание на "ты". Я только поняла - насколько приятно использовать это самое "ты". 
— Осмотрю. Но умоляю не стреляй в него. Только огнестрела не хватало. У меня нет с собой хирургического набора... — бормочет себе под нос, стараясь абстрагироваться от ситуации и всего. 

Вдох. Есть пациент. 
Выдох. Есть ты. 

— Потерпи, солнышко, — успокаивая, прощупывая пульс на запястье частый, ощутимый. Хорошо, что ощутимый. Уже хорошо. Приоткрываешь челюсть, нахмуришься слегка. Если температура и есть, то незначительная в пределах субфебрилитета. Кожа, не считая бледности обычного цвета, а вот живот...  Детские ручонки в какой-то судороге ухватятся за твои собственные руки, которые касаются поверхности брюшной полости справа. Ее уже не тошнит и дыхание становится слабее. Боль на вдохе. Были бы в больнице - назначили бы срочное УЗИ брюшной, быстро взяли бы анализы и все бы поняли, а так... руки становятся и аппаратом для сканирования и средством постановки диагноза. 
— Логан! У нее до нашего приезда точно не болел живот? У нее ничего не болело? 
— Не знаю... может спросить у ее матери... 
— Ну так спросите! - раздраженно, как с интерном в больнице, который не может правильно ответить на вопрос и несет околесицу. Спину буравит тяжелый взгляд незнакомца [отец?], сердце снова уходит в пятки, потому что в жизни с оружием в руках Джуна не видела. "Скажи мне, что ты не спустишь курок случайно..."  Женщина подается вперед, скукоживаясь под взглядом мужа. Секунда. Третья. Пятая. Тридцать секунд. Молчание. Жмется. Логан повторяет вопрос. Терпение на исходе, а ребенок тем временем все неподвижнее и слабее.   
— Какого же черта... — поднимаясь на ноги, забывая о том, что здесь тебя не поймут, что это не "Оушен Сайд", что здесь нет интернов, врачей, нет твоего халата с бейджем и нет никакого понимания. — Что здесь творится? 
— Понимаете...  дело в том, что не принято. Они не могут позволить осматривать дочь мужчине и не могут позволить лечить свою дочь... иностранным врачам. У них есть свои знахари в соседней деревне. У Аши немного болел живот, наверное она переживала. Когда переживаешь - болит живот, разве нет? 
Святая наивность.   
— Наверное у нее уже давно приступ, — резко прерывая, не желая воспринимать. — Пульс 90. У нее тахикардия. Язык обложен. Скорее всего у нее температура в пределах 37.2-37.3. Жёлчный пузырь не пальпируется, но область его проекции болезненная. Когда делает вдох, то боль при пальпации увеличивается. Печень не увеличена, у нее сильная интоксикация... — Ге не смотрит ни на кого, ни на кого, кто к медицине не относится и смотрит на него. Джун на нее не смотрит, удерживая под прицелом хмурого, разозленного отца, но определенно слышит. — Я бы сказала, что это желчные колики, но у нее тахикардия, вырвало несколько раз, рвота желчью тоже была, боли не такие сильные по-видимому продолжаются уже какое-то время. Так что это не колики у нее острый холецистит. Скорее всего бактериального характера. Возможно лямблии или... аскариды, при такой гигиене не удивительно. Они вряд ли моют руки перед едой. В идеале ей нужно сделать УЗИ, я все же не сканер и даже не гастроэнтеролог... — она поймает взгляд, взгляд говорящий ей "какое здесь узи". В другой бы раз закатила бы глаза и буркнула: "Знаю и без тебя". Но сейчас не время. — Иногда единственным симптомом может быть вздутие, так что никто не обратил внимание. Ей нужно помочь. Все не так страшно и это не заразно. Но ей нужна помощь.     
Мужчина резко гаркнет, Логан вздрогнет. Голос как отрежет, а единственное, что сейчас сдерживает мужчину от расправы это заряженный пистолет, направленный предположительно в голову. 
— Он говорит, что не позволит...
[float=left][/float]— Тогда скажите ему вот что. Если в ближайшее время мы ничего не сделаем, то наше бездействие  может привести к гангрене и перфорации желчного пузыря с последующим сепсисом, шоком и перитонитом. А это значит, что она может умереть пока дождется помощи из деревни, до которой ехать половину дня и столько же обратно! Скажите ему, что его дочь умрет на его глазах за считанные часы и это будет его вина! Мы можем уехать и умыть руки, но как только мы уедем помочь будет некому так поэтому, черт его возьми, пусть не мешает врачам делать нашу работу. И тогда все будет хорошо! Переводите. Слово в слово переводите. 

Преувеличила, конечно. Все не так страшно, не так безнадежно. Зачастую такую простую форму заболевания можно вылечить не прибегая ни к чему радикальному, если вовремя начать. Время. Всем нам нужно время. А ты забыла, когда в последний раз говорила так резко, запальчиво и почти что грубо. Врач не может говорить с родственником больного т а к, но терпение лопнуло, как воздушный шарик, она переживает с л и ш к о м сильно, чтобы быть тактичной. — Пусть ударит меня, — холодно с расстановкой. Чувствуешь, как дернется Джун. Отпустишь теплую ладошку, которая до этого хваталась за тебя, потому что б о л ь н о. Господи, этому ребенку б о л ь н о, а мы тратим время на что-то невероятно бессмысленное для 21-ого века. Ге подойдет к нему. Страшно. На самом деле страшно, что такой верзила ударит тебя [ведь ты всего лишь женщина]. Глаза в глаза. Твердо. Непоколебимо. Он покраснеет, поднятые кверху руки сожмутся в кулаки. — Но мы будем ее лечить. Мы давали клятву однажды. У них есть свои традиции. А у меня есть свои. И я не нарушу их тоже, — обернешься к Джуну. Взгляд смягчается, но не заметишь, как дрожжат собственные руки. — Мы доставляли им какие-нибудь спазмалитики? Нам нужно снять болевой синдром и интоксикацию. Джун, мы задержимся здесь. Как ты на это смотришь? 
А мы с тобой снова на "ты". 
Я никогда не отступала? О, нет, Джун. Ты просто кое-чего не знаешь. Но сегодня. Не отступлю. 

[►] Kainos –  This Love

[float=right][/float]Душный вечер, душные сумерки, душная хижинка с соломенной крышей, по полу которой гуляет ветерок. Пару раз в дверь просовывались головы любопытные и детские, дети видели иглу и пугались снова, улепетывали подальше. Говорят, если появился больной, значит аура плохая, значит что-то не так, значит семье необходимо очиститься, вот и обходят, не заходят [было бы лучше, если бы они просто мыли руки перед едой или, чтобы вода в реке была чище]. В темноте начинаешь видеть все хуже, но у Аши ровное дыхание и сейчас, она заснула наконец. Ее больше не тошнило, но так быстро подобное не проходит. Почти прокапала капельница, которую чудом удалось соорудить внутри дома, а ближе к этому душному вечеру на пороге оказалось пара женщин в сари с серьезно-суровыми лицами и ты поняла, что: "Пора на выход". Пора на выход, но ты не уйдешь, пока точно не убедишься, что острый период прошел и остается только продолжить если что лечение. Ты не уйдешь, но из хижины придется выйти, отпустив вдажную детскую ладонь.     
"Поспите в моем доме. В темноте возвращаться обратно опасно", — предложил Логан, который совершенно, очевидно не обижался на суровость дневного тона. Но он сказал п о с п и т е. Это не уважительное обращение. Это множественное число. Логан американец, он говорит на английском, но почему-то его не понимает. Мне, конечно должно быть плевать. Но нет, мне не плевать. Отпинываешь кусок жесткой красноватой земли, хлипкие шнурки серые развязываются вновь, завязываешь еще раз, наклоняясь. Платье мятое, голова гудит. У платья оттопыриваются карманы, в которых прогремит забытая там коробочка из "Старбакс" с коричными конфетами Barkleys. Отправляешь одну в рот с неудовольствием отмечая - осталось мало. Пара штук. А тебе нравится, что согревают - отлично при простуде помогает. Хочется поесть булочек с корицей, которые печет Иззи, хочется посидеть в прохладной тени лавочки на параходе по Мексиканскому заливу, хочется помолчать на пару с Джином и может быть... может быть подойти к нему. К нему, прислонившемуся ко все тому же дереву. Где-то в отдалении замелькает костер, который развели и около которого пригрелись старички. Дети продолжают носиться за козами с прутиками, пока их матери не прикрикнут грозно и не отправить есть лепешки и похлебку и чечевицы. Закатное солнце золотит волосы, профиль, оставляет золотистое сияние на подбородке. Конфета с корицей жжет небо и язык и почему-то застревает в горле. Все же... мы договорились не убегать, верно? И она подойдет, закрывая солнце окончательно, заставляя приоткрыть глаза. 

— Фотосинтезируешь? — выгибая бровь, усмехаясь, неожиданно-дружелюбно и очевидно вгоняя в тупик. То игнорируешь, то холодишь, то... улыбаешься. Привыкай. Помучить тебя... я хочу может быть. Опустится рядом с глубоким и тяжелым вздохом, поставит на землю чемоданчик. — Меня выгнали. Наверное аура плохая. Или карма. Или еще что, но меня впервые отогнали от больного. Впервые, с тех пор, как чуть не задушила, когда нужно было ключи достать зондом... в первый день интернатуры... — осекаешься, усмехаешься снова, бесконечно устало. Посидишь в тишине, потом еще один вздох, хлопок по коленке. — Ладненько. Мне все равно нечего делать, а сутки нужно за ней пронаблюдать так что... — ударишь по плечу легко. — А если бы у него был пистолет? А ты стрелять-то умеешь? С твоим зрением. За три года безрассудства прибавилось. Повернись, — обе ладони на щеки, вертишь, словно манекен [в университете манекен, для проведения реанимации мы назвали Люком. Люк был символом нашей группы. К чему я это?...]. — Это не знак внимания, это просто антисептик. Я сейчас это делаю как врач, а ты не берешь это в голову. Это жест моей гуманности, человечности и этики, — усмешка прилипшая к губам, как недавно волосы к вспотевшему лбу. В хижине было жарко. На улице было жарко. Здесь вечно жарко. С неудовольствием рассматриваешь ссадину и припухлось. Определенно будет болеть. Может быть и уже болит. — Да, мы снова на ты. Ты ведь первый начал сегодня. "Осмотри ее".  И потом... все это вы похоже на дешевый театр, где ты и я иронизируют. Я уважаю тебя как врача, но не настолько же, чтобы звать на "вы". По крайней мере наедине. И потом, если между нами все действительно кончено, то значит... "ты"… ничего не подразумевает, — добавляешь, извлекая из аптечки пресловутый антисептик, ватную палочку. Следишь за его взглядом. Вертится, но руку собственную перехватить не дашь, в своем странном упрямстве и совершенно неожиданном дружелюбии. Солнечный удар. Перегрев. Нет, просто мы решили не убегать. Просто это... на самом деле это твои губы. Твои губы, которые могли быть насмешливыми, резкими, улыбающимися. И я знаю, насколько ласковыми они могли быть. Меня не волнует, кто еще об этом знал. Знает. Ты мог быть требовательным, а губы все равно оставались ласковыми, пока давали родинкам имена, а мне счастье. 

Еще один уворот от руки, твой взгляд играет в недовольство, твои губы поджимаются. А мой серьезнеет и хватка оказывается неожиданно крепкой. 

— Заканчивай уворачиваться. Сегодня это царапина, завтра столбняк, бешенство и... ты же делал прививки? — вопрос между делом, когда удается удерживать в одном положении. Дергается. Щиплет. Больно. — Все такой же беспечный... Просто сиди смирно. Это сэкономит мое время и мои усилия, которые я трачу. Ясно? — чуть жестче и еще более настойчиво. Уже вечер. В хижинке посреди деревни будет пахнуть травами и дымом. Пальцы будут держать за подбородок не соскальзывая [а ты знаешь, что у нейрохирургов твердая рука, просто к а м е н н а я?], а глаза по лицу скользить. Это было бы романтично, если бы кому-нибудь из нас было дело о романтике. Если честно, сейчас я могу думать только о том, что вокруг много заразы, что в центре нас потеряли и о том, что плохо на тебе ссадины смотрятся. Если честно мне просто нужно делать хотя бы что-то. Если честно, мне все равно насколько близко. Я же сказала - это жест врача.     

Дыхание пахнет коричными конфетами. От рук пахнет антисептиком. Дыхание скользит по лицу. Кожа - это наш самый большой орган. Она защищает и оберегает нас, буквально сообщает нам, что мы чувствуем. Кожа может быть мягкой и чувствительной, очень уязвимой и нежной. Хирургу кожа не помеха. Мы режем ее и добираемся до самых главных секретов. Для этого нужна деликатность и чуткость. Какими бы толстокожими мы не хотели казаться, в нашей коже миллионы нервных окончаний, обнаженных, чувствующих слишком много. Мы пытаемся избежать боли, но иногда это невозможно. И остается только одно - чувствовать. 

— Отлично. Держи конфету. Привет из Америки. Отлично справились, доктор Сон. Но спать с тобой все равно не буду, — понимая всю двусмысленность фразы. Я действительно подумываю о том, что этот месяц можно провести и вот... так. Команда из нас всегда была неплохая. Конфета застревает у кого-то в горле, очевидно.  — Я все равно проверю Ашу. А ты с каких пор стал таким скромным? Обычно это ты смущал людей. Ах да, — вставая с земли, закрывая чемоданчик. Бросая уходя. — Люди же меняются. Три года прошло. 
Тон изменится мимолетно.  И усмешка, сохранявшаяся на лице, испарилась. Но ему улыбнешься. 
— Пойду, они должны были закончить. И лучше бы выехать пораньше отсюда. Если все будет хорошо. 
Спиной. Уходить. Беспечно-безразлично. Непринужденно улыбаться, обрабатывать ранки на коже и показывать, что "все еще все равно и без разницы как близко".  Но как только повернешься этой спиной становиться серьезной, слышать как сердце стучит. Подавлять желания. Отрицать все снова. Лгать. 
Ты - до дрожи в коленках. 
Ты - до вспышек роковых в голове.
Ты - до самого сердца. 

однажды я медленно забуду, как выглядит твоя улыбка, 
⠀⠀⠀и я забуду, как звучит твой смех, 
⠀⠀⠀и из моей памяти пропадет звук твоего голоса, к которому я так была привязана. 
⠀⠀⠀я медленно забуду эту внезапную лихорадку, которую я испытывала, когда ты нежно касался моего лица, пока ты шептал милые глупости мне на ухо, и я медленно забуду то, что мы когда - то чувствовали к друг другу. 
⠀⠀⠀и однажды, я забуду все. 
⠀⠀⠀но, если честно, я не хочу забывать.
Вот в чем дело. 
Я не хочу забывать. Вот в чем проблема. Потому что если забуду... в моей жизни останется слишком мало хорошего.