Лиза [впрочем, все чаще слышит она официальное Елизавета Петровна, а это короткое имя осталось для призраков ее памяти: отца, брата и е г о] открывает глаза резко и полностью. Нет больше моментов неторопливого, сладкого пробуждения, свойственных ее далекому прошлому: теперь если ей удается уснуть, пробуждение настигает ее стремительно и похоже на ведро холодной воды. А самое главное не несет за собой чувства бодрости – она никак не может выспаться. Сны лишь издевались над ней, рисуя картинки невозможного будущего или настоящего – в них ничего не поменялось, застыло как и она в семилетней давности, странно переплетаясь с тем счастливым будущем, которое она придумала для них когда-то. Несколько детей, тихая жизнь, счастливые рассветы и закаты. Ничего этого не случилось – их перемололо и переехало, истерзало безжалостно время, в которое не посчастливилось родиться.
Да и к тому же она вообще спала черт знает как. Лиза потирает затекшую от неудобного положения шею – она заснула еще ранним утром на диванчике Музыкальной гостиной, который явно по своим размерам для этого не предназначался. Никто уже и не удивляется этой странной причуде новоявленной императрицы, хотя сначала ужасно пугались, обнаруживая ее в одной ночной сорочке не в царской спальне, а где только не попадя [что неудивительно, были времена, когда какой-нибудь страшной пытке подвергались за чихание]. Не пугались больше и ее силуэта, бродящего по бесконечным анфиладам дворца с подсвечником в руке и какой-нибудь книгой – может сначала и побаивались, что она помешалась рассудком, но после, убеждаясь в том, что с «любимой дочерью Петра Первого» все в порядке, успокоились. В конце концов эта причуда куда безобиднее вздергивания людей на дыбе или превращения несчастных в шутов.
Лиза бы могла сойти с ума давным-давно, могла бы спрыгнуть с какого-нибудь моста прямиком в черные воды Невы еще тогда, когда забрали их дочь [а может и раньше, когда тебя, Кирюша, у меня забрали], но это было бы слишком просто, и она доставила бы слишком много удовольствия той женщине, как теперь величают бывшую императрицу, за глаза обзывая всеми возможными выражениями, зная, что теперь за это скорее полагается награда.
— Это надо прекращать, — слышится где-то за спиной укоризненный голос то ли собственной совести, то ли Вари. — По ночам следует спать. В своей кровати. Тем более Вам.
Лиза потягивается, словно кошка, чувствуя всю ту же усталость, которую чувствовала и перед сном. За окном великолепные фонтаны, играющие на августовском солнце золотыми отблесками скульптур, струи воды вздымаются в ослепительно-голубое небо, радужные брызги повсюду. День обещает быть прекрасным, но Лиза в глубине души уже давно поняла, что никакой даже самый замечательный из дней не сможет ее порадовать по-настоящему. Из нее словно выдернули саму возможность к радости.
— Попрошу у нашего китайца его снотворных зелий, чтобы ты не переживала, — отвечает Лиза и поворачиваясь точно знает, что увидит перед собой.
Эти годы так или иначе оставили отпечаток на всех: у кого-то остались душевные шрамы, а у кого-то физические. Лиза теперь привыкла к Вариному облику. Увидев же свою близкую подругу впервые едва ли не захотелось отвести взгляд, не захотелось вздрогнуть. Варе никогда не нужна была жалость – она им обеим претила, поэтому Лиза никогда не отводила взгляда, не уговаривала ее, что все можно исправить. При их первой встречи она лишь обняла ее и они стояла так никто не знает сколько времени – выжившие и истерзанные. Да, эти темные годы действительно никого не пожалели, но Варе досталось кажется особенно сильно. Ее черты оставались узнаваемыми: все та же бледная кожа, все те же черные как смоль волосы цыганки, все такие же голубовато-зеленые глаза. От того еще мучительнее казался уродливо рассекающий правую половину лица длинный, изогнутый шрам, проступающий бугристыми краями над поверхностью кожи. Сейчас он выглядел еще сносно усилиями Цзы Чаня и его таинственных масел и эликсиров, который он втирал изо дня в день в «дочь господина», как только Варя снова оказалась в Петербурге, но разумеется все равно был отчетливо заметен.
Каждый раз глядя в ее лицо, Лиза чувствовала укол в груди – эта искалеченная жизнь тоже на ее совести. Варя так и не рассказала им ничего, из того что могла бы: это было за год до переворота и тогда им пришлось отступить, все было сорвано. Варю забрали, пытали [тогда арест всегда обозначал пытки]: ничего лучше для незамужней красивой девушки как обезобразить ее лицо и придумать было нельзя. О, Софья Михайловна ненавидела молодость, потому что сама безнадежно старела. Наверное, в своих снах она делала это с самой Лизой бесчисленное количество раз и наверняка ужасно злилась, что не может без определенного повода тронуть и волоса на ее голове, отрываясь на тех, кто ей дорог.
Уж лучше бы она обезобразила Лизу.
Уж лучше бы так.
Если бы не она – не пришлось бы Варе ни о чем молчать. Если бы не ее фамилия – сколько людей были бы живы?
Может и Кирилл остался бы с ней. Может, она бы теперь воспитывала свою дочь.
Но она, увы, Романова – кто-то считает это благословением, а для нее это на самом деле проклятье.
Лиза выжила скорее назло, в бесконечной и яростной попытке таким образом отомстить, но на самом деле жить ради мести, особенно когда она свершается – сложная задача. Лизе пришлось придумать новую цель – жить как и отец ради этой страны. Истерзанная держава все, что ей осталось.
— Хотите, чтобы я вам поверила, идите сейчас. Мы обе знаем, что Вы найдете предлог, чтобы этого избежать.
Варя может и обращалась к ней на «вы» и называла «Ваше Величество», как предписывал этикет, но между ними все осталось по-старому и Лиза была этому ужасно благодарна. Она бы не вынесла от близких ей людей этого придворного снобизма.
— Не будь такой строгой, Варюша. Это ужасно скучно. Не хочу скучать с утра начиная, — Лиза усмехается, откидывая волосы за спину и глядя на сверлящую ее взглядом Вяземскую.
Варя всегда теперь любила говорить, что она останется при Лизе навсегда. Как фрейлина, как друг, жестоко намекая на то, что замуж ей при таком лице не выйти. «Ну и черт с ним – что же там хорошего?», — вскидывала она подбородок с вызовом в глазах, а Лиза молчала в такие моменты, не желая ни спорить, ни причинять больше боли. Варя так прочно уверилась в собственном уродстве, что не желала слушать ничего более об этом. «Это не простуда – не вылечить». А Лиза не могла сказать ей, что снова, не задумываясь выбрала бы ту свою жизнь, где была семья без особенных раздумий. К тому же, за эти годы она научилась видеть то, что люди пытаются скрыть – за время жизни при дворе той женщины, чтобы выжить всегда приходилось наблюдать. Мало ли кто сможет стать союзником, а кто сегодня вечером попытается отравить бокал с вином? Да, она научилась этому точно так же, как распознавать миндальный запах цианида или симптомы отравления аконитом – в конце концов она научилась так же тонко играть с их эмоциями, как и соединять травы в смертельные настойки [она до сих пор держала изящный перстень со смертельной дозой порошка из белладонны при себе по старой привычке – раньше такое было необходимо, если разговор не заладился или же, если бы за ней пришли из канцелярии]. Она знала, что Варя вовсе не смирилась, она видела, что ей больно и за внешней холодной пренебрежительностью и еще большей, нежели раньше, резкостью, скрывается страдающая женщина, которая никогда не смотрится в зеркало.
Но Варя права. За снотворным Лиза вряд ли пойдет – от него плохо соображает голова, да и никогда не снятся сны. А только в этих снах она может видеть е г о лицо. Только в этих снах все как прежде. Лиза хочет хотя бы в них оставаться счастливой. Почти по-настоящему.
— Когда придет мой мучитель? — она разваливается на диване, подпирая голову рукой, беспечно оголяя ноги. Лиза уже привыкла вне участия в собраниях коллегий, общением с канцлером и прочих бесконечных государственных дел, выглядеть так, словно ее вообще ничего не волнует, словно вся ее жизнь превратилась в один праздник и ей ужасно весело в нем находиться.
Она должна была стать «веселой императрицей», ни в чем не похожей на свою предшественницу. И пока ей это удавалось.
Варя прячет улыбку в своей привычной теперь язвительности, которая из-за известных обстоятельств стала только хуже:
— К обеду будет. И на этот раз вам совершенно точно нельзя его смущать. Бедняга слишком заметно краснеет.
— Ах, не лишай меня единственной радости в этом занятии! Я успела забыть, что позировать для портретов так утомительно. А художник так молод и так мил, что мне кажется, что и мне снова восемнадцать. Надеюсь, что хотя бы портрет выйдет хорошим.
— Юноша талантливый и отец так считает. А если вы перестанете задавать вопросы: «А позировал ли вам кто-то не одетым?», то портрет будет готов быстрее.
Лиза хрипловато смеется, неторопливо поднимаясь на ноги, ощущая босыми ступнями холод паркета.
— Ну, если мой канцлер так считает – пусть так и будет. Но пойми – молчать несколько часов, при этом стоя неподвижно и сохраняя при этом «царственный вид», как он просит – невыносимо. Так что я буду смущать его столько, сколько захочу.

***
В Петергофе двор был уже все лето – здесь было намного приятнее, нежели в столице, куда все равно придется перебираться к осени. Сама Лиза с куда большим удовольствием обосновалась бы в привычном для себя Царском, но теперь там возведены строительные леса, вовсю идет стройка и в, пусть она и была дочерью своего отца и не желала оставаться в стороне, но браться за топор и пилу, как Петр Великий вряд ли хотела, да и толку от этого было бы немного. К тому же, несмотря на то, что леса уже возвели, а рабочих пригнали, проект новой резиденции не был выбран. Ей совершенно ничего не нравилось из того, что предлагает придворный архитектор – где-то все было слишком простым, а где-то слишком безвкусным и постоянно не хватало какой-то детали. А она планировала выстроить там, на месте старого дома ее матери, куда и была она выслана той женщиной, нечто совершенно грандиозное. Такое, чтобы как Зимний дворец или Адмиралтейство оставалось в веках и им восхищались. Такое, чтобы никто и не помнил, что здесь стоял скромный двухэтажный особняк, какие были в моде в самом начале века восемнадцатого, совершенно до ее поселения [да и в общем-то вовремя] запущенный. Такое. Чтобы никто и не подумал, что им приходилось униженно просить о выделении патронов для ружий, чтобы отбиваться от стай волков, подбиравшихся слишком близко или же о свечах из свиного жира, чтобы хоть как-то освещать его по вечерам.
Лиза отбрасывает мысли о том, что вновь делает это только на зло е й, лежащей в могиле, а сама даже в роскошном Петергофе предпочитает не парадный дворец, а скромный домик в голландском стиле, который любил ее отец из-за близости к Финскому заливу и его любимому м о р ю. Не зря же называл его «Мое наслаждение».
Нет, то, что она построит теперь будет намного грандиознее, намного богаче, так, чтобы та женщина переворачивалась в могиле каждый раз.
Так или иначе теперь они в Петергофе и это ужасно удобно. Летом солнце почти никогда и не заходит за горизонт, ночи будто и нет, а значит так удобно оправдывать этим бесконечные праздники, которые устраиваются здесь, только бы прикрыть собственные страхи за бокалами вина, маскарадами, фейерверками, катанию на лодке, концертами или театральными представлениями. Нет, в отличие от бывшей императрицы, она никогда не забывала о том, что помимо них, нужно заниматься еще хоть чем-нибудь. Чтобы были деньги на праздники, нужно работать.
Просто Лиза боится теней, таящихся за дворцовыми дверьми. Просто Лизе постоянно кажется, что однажды ее разбудят точно также, как сделала она и убьют. Хотя разве боится теперь она смерти? Но за ее смертью снова убьют страну. А у Лизы больше ничего и нет, а значит приходится жить хотя бы ради короны.
Она столько раз хотела умереть, а та женщина не давала ей даже этого жестоко сохраняя ей жизнь, выставляя при дворе как дорогую, ценную зверушку, что даже смерть стала для нее дорогим удовольствием. А теперь умирать нельзя – слишком многое нужно сделать.
Вернуть страну.
Вернуть Машу.
Вернуть Кирилла.
Даже если в гробу. Ей по крайней мере нужно знать куда приносить цветы.

Григорий Сергеевич Вяземский, князь и теперь и канцлер Российской империи приходил к ней всегда в одно и то же время - ровно после обеда. Эта традиция не нарушалась даже тогда, когда они уехали в Петергоф, отдыхать около ласковых вод Финского залива. Он приезжал сюда из Петербурга раз в несколько недель [настолько часто, как позволяли обстоятельства и вынужденные дела] и обычно это были долгие визиты, которые тем не менее Лиза любила. Деятельность отвлекала ее от посторонних мыслей, необходимости продолжать играть свою роль постоянно веселой и лёгкой императрицы. Да и оставлять на Вяземского все важные задачи она не хотела. Нет, не от того, что не доверяла ему [хотя теперь полностью она вообще никому не доверяла] – Григорий Сергеевич был талантливым государственным деятелем, а ей рядом теперь просто необходим был кто-то опытный. Просто Лиза для себя определила, что оставлять на самотёк важные дела империи, а уж тем более отдавать ее в руки тех, кто не носит короны – путь в никуда. Собственно говоря, как и забрать всю власть себе безраздельно - рано или поздно ты превратишься во вздорного тирана.
Рано или поздно и тебе понравится смотреть на то, как мучается в предсмертной агонии замученное животное, которое было бы милосерднее убить.
Та женщина всегда считала смерть слишком лёгким наказанием.
Григорий Сергеевич всегда был спокоен, всегда предлагал какие-то дельные мысли и, как ей хотелось надеяться был с ней откровенен. Так было с самых первых пор их знакомства – поблажки были ей совершенно не нужны.
Сегодня с ними и Матвей, который отлично освоился на поприще иностранных дел – дипломатия всегда давалась ему лучше остальных "пажей ее высочества". Верно теперь уже никто и не вспомнит в этом все ещё не старом мужчине пажа – титул камергера, поручик новоутвержденной лейб-кампании, он был вместе с ней, когда той ночью, которую ей уже никогда не забыть, отправилась в казармы Преображенского полка. Он, Семён и Паша так и остались при ней и поныне. В иностранных делах князь понимает по роду своей бывшей дипломатической службы прекрасно, так что Строганов теперь только рад.
Хотя, Лиза догадывается, что дело тут не только в опыте канцлера, но и в том, что выходец из простой многодетной семьи из Ростовской губернии, любил потомственную княжну, которая для себя решила, что станет вести печальную роль "железной маски" при дворе, но не выйдет замуж. Лизе и смешно и грустно смотреть на них, ведь какая глупость: один все ещё считает, что для княжны не подходит без должного дворянского звания, а другая заранее поставила на себе крест. Лизе может и хочется крикнуть им: "Да будьте наконец счастливы, пока не поздно!", или вовсе женить их и особенно не спрашивать, как делал это отец, но она предпочитает не вмешиваться по крайней мере пока.
Проблемами ли двух разбитых сердец ей заниматься, пока свое сердце разбито на осколки?
Уж лучше разглядывать карту, да рассуждать о воскрешении флота, о котором начисто забыли за это время и до которого совсем не сразу дошли руки после переворота.
— Да, господа, дело хлопотное и затратное. Но сильный флот, я убеждена нам необходим. В это верил мой отец, на этом стоял мой брат. Я думаю также. Необходимо провести перепись податного населения. От уплаты налогов на первый год моего правления были многие освобождены.
— Да, перепись населения давно не проводилась, — задумчиво кивает канцлер, разглядывая эту огромную карту, которая на самом деле ни капли не передаёт размах доставшегося ей в наследство хозяйства.
У тебя, Саша, получилось бы лучше.
У тебя просто не было выбора.
— Если в будущем мы хотим обеспечить себе выход к Черному морю, — она ведёт пальцем по карте прямиком к Крыму. — нам нужно по крайней мере, чтобы нам не мешали. Что там с англичанами? Флот у них хороший, главное чтобы на чужую сторону не встали. В вечные союзы я не верю.
— Союз с Англией не понравится Франции, — замечает Матвей. — как, впрочем, и союз с Австрией.
— Мнение Франции последнее, что волнует меня в этом. Насколько мне известно сейчас у Франции слишком много внутренних проблем, чтобы делать что-то помимо высказывания возмущений. Je suis désolé, — Лиза передёргивает плечами, затянутыми в роскошный шелк очередного платья. Может быть и ей стоит быть поскромнее.
Вот только снова и снова вспоминается, как наслаждалась о н а, когда на очередном балу Лиза находилась в потрёпаного вида платье [и как, пожалуй, злилась, когда ту все равно приглашали на танец].
Память ее определенно отравлена.
— К тому же Франция своим плетением интриг внутри империи изрядно мне надоела. Стоит ввести моду на какой-нибудь другой двор, — она усмехается коротко, а после они вновь возвращаются к вопросу размещения корабельных верфей, материалов для их постройки, освоения новых земель и их использования [в конце концов последняя из экспедиций подавала большие надежды].
Но едва ли удалось поработать в относительном покое, как двери распахиваются совершенно неожиданно и беспардонно. Громкие голоса заполняют пространство, а перед Лизой до того, как она успеет возмутиться появляется огромная корзина цветов – сладко пахнущие поздние астры и георгины, безжалостно сорванные широким и привычно щедрым для этого человека жестом. Даже если бы Лиза неожиданно ослепла, она бы все равно догадалась, кто столь смело и дерзко ворвался без всякого предупреждения и приглашения к ней. Позади то ли храбреца, то ли наглеца [а уж вернее всего – все вместе] маячит испуганное лицо старшего лакея Степана.
Степан всегда гордился своим особенным положением при дворе, появившемся у него, как и у многих после зимнего переворота. Он, который до этого распоряжался разве что парой слуг в Царском и гонял крыс [хотя и в столице приходилось иногда этим заниматься] по пыльным углам, теперь проводил посетителей к императрице, передавал какую-то корреспонденцию и важно командовал огромным штатом крепостной прислуги. Каждый вечер Степан начищал свою ливрею с такой тщательностью, словно готовится на бал, напомаживал и напудривал парик, и требовал такого же идеального вида от остальных. Его стали побаиваться за подобную строгость, но это, пожалуй, только убеждало оного в правильности его действий. Лиза иногда журила его, что превратился старик в домашнего тирана не иначе, но работу свою он выполнял очень ответственно и теперь, пожалуй, был ужасно ошарашен, тем что ему не позволили все сделать по надлежащему протоколу. Но от человека, что теперь стоял на одном колене и протягивал ей этот букет вряд ли волновали душевные переживания какого-нибудь лысеющего лакея в парике.
— Ваше Величество, прошу принять этот скромный дар лета от вашего покорного слуги!
Лиза забирает корзину из его рук, ее быстро подхватывает Степан, бросающий обидчивые взгляды на невыносимого посетителя, а после исчезает за дверью. Покорный слуга – это скорее про него, нежели про Грушницкого, который быстро встает с колен, одергивающего мундир, на котором еще остается дорожная пыль. Где-то сзади тихонько вздохнет Матвей – не всем нравился бравый офицер, но все разумеется молчали, очевидно считая, что он нравится ей.
Цветы преподносили ей постоянно – редкие и диковиные или просто красивые.
А лучшие цветы все равно дарил о н. Все те же простенькие букеты первоцветов тогда, весной, тоже сорванные прямо по дороге – разве можно это забыть?...

— Константин Алексеевич, я думала вы еще на границе, — Лиза осторожно выдергивает свое запястье из-под горячих губ. — И кого вы ограбили, чтобы достать такой букет? — последнее она спрашивает скорее из вежливости. 
Когда-то ей просто необходимы были чужие касания точно так же, как необходимо было самой прикасаться к кому-то, но это было в той прошлой жизни, в которой у нее были муж и дочь. А теперь едва ли не хочется не снимать перчатки постоянно, только бы не прикасаться к чужой кожи. По спине пробегут неприятные мурашки – так всегда бывает при нежелательном прикосновении.
— Надеюсь, не дворцовые оранжереи, — тихо, но значительно бросает Матвей, просверливая в красивом лбу Грушницкого дыру. Тот, впрочем, предпочитает не обращать на это внимания.
Грушницкого – в прошлом поручика [и даже от этого звания Лизе становится больно – хоть вовсе запрети его кому-то давать], а теперь лихо взлетевшего по карьерной лестнице генерал-поручика от кавалерии, всегда казалось слишком много. Но, тем не менее мало кому удавалось избежать очарования красивого и высокого офицера, совершенно бесшабашного, если иногда не безрассудного. Все он делал не раздумывая: шел в атаку на превосходящего противника, поднимал полки на бунт, охмурял женщин, гулял с другими офицерами до поздней ночи [что потом половина столицы рассказывала об этих ночных бдениях]. Шумный, веселый, бравый офицер – такие нравились ее отцу, с такими ее отец побеждал шведов, с такими же так вышло связалась и она сама. Сын губернатора Новгорода вряд ли он при иных обстоятельствах так легко взобрался бы на пьедестал славы, если бы не удобно подвернувшаяся возможность в виде опальной цесаревны и собственной ненависти к правящей императрицы. Грушницкий считал, что та оскорбляет армию, привечая черт знает кого, а армию он обожал. Впрочем, Грушницкого тоже обожали в его родном Семеновском полку, где он начинал обычным рядовым, дослужившись к их знакомству до известного звания. Его сослуживцы любили этот лихой нрав, безотчетную смелость, рассказывая одну и ту же историю, как во времена войны с турками, он, получив три ранения продолжал сражаться. Как тут не получить уважения сослуживцев.
Рослый, статный и красивый, склонный к кутежам и смелым, рискованным похождениям, он скоро составил себе в Санкт-Петербурге репутацию донжуана. Но от того только любопытнее для Лизы стало в свое время знакомство с ним, привыкшим брать любую крепость, что называется штурмом и не особенно любящего долго рассуждать и продумывать стратегию. Ей нужна была поддержка всей гвардии, а ему, очевидно помимо блистательного будущего еще и драгоценный трофей.
«Это опасное дело, Константин Алексеевич».
«Близость смерти, Ваше Высочество, придает жизни особенно острый вкус».
Он даже ни секунды не сомневался, когда согласился на это. Лиза до сих пор иногда гадает, пошел ли он с ней из-за пламенного желания освобождения Отечества или же просто вообразив, что это очередное рискованное приключение в его и без того насыщенной на приключение жизни.
Так или иначе Грушницкий, следовало признать, действительно обладал своим обаянием человека, который кажется ничего не боится, не смущаясь отказов, да и к тому же действительно был красив. В ту ночь он, заранее знающий в чем будет дело, встал рядом с ней, сверкая темными глазами и смело и почти весело спрашивая у находящихся в казармах: «Ну что, братцы, поможем нашей цесаревне?». Стали бы все столь смело на ее сторону без поддержки этого громкого [иногда раздражающе громкого] человека? Сложно сказать.
Разумеется, как и прочие участники переворота, он получил высокое звание, положение и приблизился к ней. Такова была определенная плата за помощь ее гвардии и не только ему. Может быть Лиза и не хотела возвышать никого столь скоро при других обстоятельствах, но теперь выбора особенно не было. Таким образом он не был обижен своим положением, периодически все равно отправляясь куда-нибудь [и все вздыхали спокойнее и шутили, что теперь в Петербурге станет тише] «на подвиги», когда дворцовая жизнь становилась для него скучна, а она позволяла ему быть рядом с собой, но пока не более того. Такие мужчины слишком любят самих себя, чтобы дарить им любовь еще и свою. Да и к тому же она не собиралась становиться ничьей победой или трофеем.
Но внимание мужчин полезно – в конце концов, пока ты позволяешь им думать, что они имеют какой-то вес, их можно использовать. Главное, чтобы Грушницкий не перегибал палку.
— Прогнали бусурманов, Ваше Величество – теперь еще долго не решатся нападать на наших православных людей! — он усмехается, бросая взгляд на карту и смещая фокус своего внимания на нее. — Устроить бы им войну, уничтожить наконец!
— Война дело затратное и главное – жестокое, — Лиза вздыхает. Не перегибал палку в том числе и не брал на себя слишком много. Его живой интерес в государственных делах, который постоянно в итоге на военных советах заключался в предложении очередной войны, неожиданных вылазок и прочего, не то что бы сильно радовал ее. Да, сейчас, с крымскими набегами на приграничье он и его отряды справлялись отлично. Но пока страна не была готова к чему-то более масштабному.
— И требующее организации лучше, чем маленькие отряды, Константин Алексеевич, — замечает князь, покачивая головой.
— А по мне так меньше раздумий, больше дел! Отсечь один раз и более не позволять вырастать, — он взмахнет саблей, которую держал за поясом. С оружием к ней входить было нельзя, но что ему правила. Нужно будет с этим что-то делать. — Мои бравые ребятки без сомнений живот бы положили, а проклятых всех убили бы!
— В том то и дело, Константин Алексеевич, что я не хочу, чтобы кто-то…клал свой живот и голову на алтарь Отечества. Смертей в нем и так достаточно.
Она хочет было добавить что-то еще. Может о том, чтобы он оставил их на время р а б о т ы, может просто продолжить ее, позволив ему оставаться [не хотелось бы], а может попросить его не врываться столь бесцеремонно, словно бы он решил, что именно ему это дозволено [может он решил, что находится на совершенно особенном счету конкретно у нее], но тут снова прерывает уже знакомый голос: «Ваше Величество…» и хрупкое на самом деле Лизино терпение заканчивается.
— Да оставят ли меня в покое?! Это что проходной двор?
Степана проигнорировали второй раз за день, и он гнусавит возмущенным голосом: «Не казните, Ваше Величество, я говорил, что не принимаете вы теперь».
Но, раз перед ней стояла Варя, у нее действительно было нечто важное. Иначе беспокоить их она бы не стала. В конце концов здесь был Матвей, с которым без особенной надобности она старалась не пересекаться [что при его положении было слишком сложно], а значит надобность была. В руках у Вари письмо, потрепанное настолько, будто отправлено с края света.
С края света.
С края света…
— Ваше Величество, пришло срочное письмо от Семена... От Семена Ивановича.
Сердце – глупое сердце, пропускает удар, словно почувствовав что-то. Эти письма с края света стали за это время самыми главными письмами в ее жизни. Ведь в них решалась ее судьба. Да, в основном они всегда заканчивались на сухих и безнадежных строчках: «Следов не нашел», или: «Буду продолжать поиски». Каждый раз она боялась до ужаса, что прочтет в этом письме роковое: «Нашел могилу», «Умер в монастыре» и каждый раз тихо выдыхала, не видя их, откладывая письмо и продолжая ж и т ь ровно до следующего письма. И вот – снова оно. Черт знает где это письмо мотало и сколько прошло времени, прежде чем она его получила, пусть письмо и срочное. По Вариному взгляду, Лиза понимает, что не ошиблась.
— Господа, я отлучусь на некоторое время. Продолжите без меня, — мысли путаются мгновенно, а в голове застучит настойчиво опасная мысль: «А если вот в этом письме все будет кончено? А вдруг?...», поэтому она слишком легко забывает, что вообще собиралась сделать. — Григорий Сергеевич, позже обсудим вопрос с объявлением приема проектов нового дворца в Царском… — она надеется, что голос ее не дрожит, что никто не видит волнения на ее лице. Лиза может и привыкла надевать маски соразмерно ситуации, избавляясь от них лишь с самыми близкими, но теперь маска словно трескается.
Не слышит толком, что ей отвечают, не забирает с собой корзину с цветами, чувствует, как тяжелеют ноги, а сердце все быстрее стучит в груди.
Быть может сегодня… Быть может сегодня она, наконец, перестанет жить с огромной дырой в груди. Неужели сегодня?...

***
Лиза просит остаться Варю – с ней как-то спокойнее, тем более если в письме написано что-то страшное, оставаясь одна в собственном кабинете, который в Большом Петергофском дворце ранее принадлежал ее отцу. До сих пор кажется здесь пахнет его табаком, кожей от длинных сапожищ. До сих пор здесь висит его портрет, который каждый день молчаливо приветствует ее со стены и, очевидно критикует за то, что сделано слишком мало. Да, может Лиза первым делом и вернула «Звезду» обратно – это было одно из первых и почти безумных дел, которые она совершила. Корабль уже давно устарел и требовал ремонта, но вернуть его назад в Россию, заплатив смешную сумму было ужасно важно и почти символично. Отец сказал бы, что-то пустая трата средств и времени – уж слишком сентиментальна.
— Варя, а если там что-то плохое? — она замирает на месте, не решаясь открыть письмо, написанное всегда изящным почерком Бестужева.
— Хотите, чтобы я прочла его? — тихо спрашивает Варя, но Лиза помотает головой. Во рту пересохло от чего-то.
— Нет-нет, я должна сама… Я справлюсь. Справлюсь… — повторяет она, уговаривая скорее в этом саму себя, нежели свою фрейлину, дрожащими пальцами расправляя письмо.
Бумага в некоторых местах явно промокала – пошла волнами, слишком дешевая. Очевидно другой бумаги в том месте, из которого письмо было отправлено не нашлось. Лиза пробегает глазами по адресу [откуда только не доходили до нее эти скудные послания!...]: «Большерецкий острог, Камчатка».
— Куда же вас занесло, Семен Иванович… — бормочет она, стараясь сфокусировать взгляд на строчках.
А куда унесло от нее Кирилла… Неужели так безнадежно далеко? Подойди к глобусу и увидишь – ужаснешься. Птице лететь несколько месяцев, а здесь человек. На некоторых картах ее до сих пор даже на карту-то не нанесли.
Лиза глубоко вздыхает, стараясь унять бешеное сердцебиение и, наконец, начинает читать. Письмо не такое уж и длинное – Бестужев вообще никогда особенно не распространялся о своих странствиях больше пары-тройки сухих строк по делу, поэтому могло показаться, что и теперь ничего необыкновенного не случилось. Но тут, с самых первых слов, Лиза вздрагивает всем телом. Ведь там написано: «Спешу сообщить Вашему Величеству радостную новость…». Вряд ли Бестужев стал бы писать такое, если бы нашел его труп или никого не нашел. Даже несмотря на собственные чувства, которые она никогда не сможет принять.
Варя ничего не спрашивает, застыв в напряженном молчании.
Лиза, перестав кажется дышать, продолжает читать.
Замирает.
Леденеет.
Вчитывается.
Не верит.
Лизе кажется, что мир под ее ногами неожиданно разверзается, и она проваливается в какую-то черную пустоту, в которой снова и снова слышится смех той женщины и голос… тот голос, который снится в кошмарах и который она не слышала уже давно, но тут этот монстр снова просыпается и снова будто дышит ей в лицо своим отвратительным дыханием, пробуждая страшные кошмары: «Никто не придет теперь, пташка. А мы повеселимся».
Все тот же голос, благодаря которому любые прикосновения стали ненавистны.
Она думала, что он навсегда стих в ее голове, она думала, что смогла это пережить. Но хватило пары строчек письма, чтобы вернуть все назад.
Ведь теперь, все, что она делала неожиданно в это мгновение превратилось в прах. Все стало таким бессмысленным, что ей показалось, словно и она сама исчезает. Само ее существование стало бессмысленным.
Лиза всегда врала себе, когда говорила, что готова найти даже его могилу. Врала, потому что если бы она нашла его мертвым – наверняка отравилась бы все тем же порошком, надежно спрятанным в перстне. Нет, все это время единственным, что по-настоящему сильно держало ее на земле была отчаянная мысль, что он где-то жив. Точно также, как где-то жива их дочь. С этой мыслью решилась она поздней зимней ночью в мундире поверх платья выступать перед гвардией, с этой мыслью надевала корону на голову самостоятельно, не дав никому короновать себя, с этой мыслью просыпалась, разбиралась с государственными делами и шла спать.
Благодаря этой мысли когда-то она решила, что непременно будет жить сама, даже полностью разбитая.
Эта мысль была ее маяком, светившим в любую даже самую темную ночь.
Ее корабль потерпел крушение, как только этот маяк погас. Но совсем не так, как она думала.
В голове вертится одна-единственная мысль: «Почему?», настойчиво перекрикивая все остальные и не желая укладываться в голове.
Лиза неожиданно тяжело оседает на своем кресле, становясь старше. Неожиданно заметнее становятся тени под глазами – следы бессонных ночей и боязнью мести оставшихся в живых тайных сторонников другой власти.
— Лиза?... — обеспокоенный голос Вари звучит словно из глубины моря. Видимо, у нее сделался такой вид, что она забывает о необходимости какого-то этикета. — Неужели?...
Она в ответ устало качает головой. Варя, милая Варя, наверное подумала о том самом страшном исходе, судя по Лизиной реакции, но она ведь даже теперь не подозревает, ч т о там написано.
Письмо начинает жечь пальцы. Лиза чувствует неожиданное изнеможение – мир упал на ее плечи. Наверное, так ощущается бессмысленность.
— Прочти сама, — просто бросает она, протягивая Варе письмо, крепко сжимая глаза от приступа нахлынувшей головной боли.
Варя, не сводя внимательного взгляда с бледного лица Лизы начинает читать вслух. Это, наверное, даже хорошо, что вслух. Лиза может быть уверится в этом хотя бы сильнее. Лиза хотя бы попытается в это поверить. Но что будет, когда она в это поверит? Как с этим ж и т ь?
— «Спешу сообщить Вашему Величеству радостную новость. Мною шестого месяца было предпринято путешествие на Камчатский полуостров в поисках Кирилла Андреевича или хотя бы его следов. Довожу до сведения Вашего Величества, что в остроге Большерецкий капитан Волконский был найден…», — Варя вздрагивает, поднимая взгляд от письма. — Значит он жив! Его нашли!
— Читай дальше, — махнет слабо рукой в ответ, все еще не в силах сбросить отвратительное чувство тяжести всего мира со своих плеч. Так тяжело не было даже тогда, когда корона опустилась на ее голову.
— «…был найден в относительно добром здравии и теперь по вашему приказу прибудет в Петербург вместе со своей женой и сыном…».
Воцаряется молчание. Лиза ничего не говорит и Варя тоже. Тикают часы, помнящие еще широкие шаги отца по этому кабинету. Легкий ветерок, пахнущий медом от пасек, шевелит рыжие волосы. Все, о чем она мечтала, как женщина, кануло в Лету. Лиза уверена, что из преисподней хохочет Софья Михайловна, злорадствуя вместе с бесами.
— Не может быть, — выдает наконец Варя, качая головой. — Мы ведь говорим о Кирилле Андреевиче, которого мы знаем?
— Знали, Варя, — поправляет Лиза. — а кто из нас остался неизменным за столько лет?
Она сама не верит, что это говорит. Говорит это о Кирилле, потому что звучит как-то пренебрежительно. Она ужасно устала.
— И все же. О каких жене и сыне он пишет? Может Семен ошибся, или вовсе наговаривает? Мы же обе знаем, как он к тебе относится.
Это еще одна Лизина боль. Боль и сожаление. Этого она тоже себе не простит, как и многих других вещей, но разве важно это теперь.
Лиза усмехается криво.
— Нет, в том то и дело. Я думаю, что он пишет правду. Именно поэтому, я и просила заняться этим делом его. Попроси я об этом Матвея или Пашу, то они бы в случае дурного исхода стали бы жалеть меня. Придумали бы какую-то историю. Семен бы не стал. Он бы поспешил сообщить мне правду, в случае его смерти или… — она запинается. — …чего-то подобного. Просто потому что я знаю, как он ко мне относится. Я совсем не ангел, Варя, каким меня воображают молодые люди в гвардии.
И они снова замолкают. Лиза невидящим взглядом скользит по знакомым стенам, сердце тупо продолжает стучать в груди, но более ничего и не делая. Верно говорят – если у человека сердце и бьется, то это вовсе не значит, что он действительно ж и в.
Жена.
Взгляд падает на собственную руку, где на безымянном пальце колечко, то самое, надетое много лет назад и с которым она так и не расставалась, не снимая даже принимая ванну. Колечко несколько затерлось, иногда не подходило к нарядам, но она не расставалась с ним, словно если снимет с безымянного пальца правой руки, то случится что-то ужасное.
«А кто тогда я, Кирюша?».
Сын.
Лиза с того самого дня, когда Машу увезли, запретила себе думать об этом – иначе она бы нашла способ умереть, а ей необходимо было жить. Она сохранила только локон темных волос, которые хранились в верхнем ящике стола и она иногда прикасалась к ним, завернутыми в вышитый платок, который, как ей мерещилось все еще п а х жизнью, которая казалась такой счастливой, даже несмотря на стесненность в средствах.
«А как же наша дочь, Кирюша?».
У него теперь семья, а у Лизы совсем ничего нет. Мог ли он поступить с ней так жестоко? Нет, конечно не мог. Что-то случилось. Она могла бы это выяснить. Теперь она может буквально в с е. Ей может быть совершенно наплевать на ком его там женили – хоть на самом дьяволе. Что ей стоит заставить их развестись, признать брак недействительным?
Но у него ребенок. Его ли? Чужой ли? А не все ли равно? Ведь в конечном счете, если и осталось что-то от Кирилла, которого она любила [да что там – любит до сих пор, любовь ведь не проходит за одну минуту болезненного разочарования], если ребенок этот носит теперь его фамилию, то никогда он его не бросит.
Она тоже хотела носить его фамилию. И там, в ссылке, именно ее и носила. Его фамилия была дана их дочери, а однажды как они надеялись будет дана и сыну, чтобы сын продолжал наследие отца. Не вышло. Не успели.
«Живешь ли ты заново, Кирюша? И как же тогда я? Как же быть мне? За что? Неужели ты решил, что и я живу дальше? Неужели с тобой случилось нечто более страшное, чем со мной, раз ты потерял всякую надежду, что я однажды найду тебя? Но я ведь обещала тебе. Как мне жить дальше?».
— Если это правда, хотя я все еще не представляю, как можно венчаться дважды… — Варя с сомнением качает головой. — не разумнее ли вовсе не приглашать их в столицу? Лиза, зачем причинять себе боль?
— Спрятать куда подальше предлагаешь? — головная боль становится невыносимой.
Все, о чем мечтала Лиза как женщина – мертво с первой строчки одного-единственного письма.
Остается лишь то, о чем мечтала Елизавета Петровна – императрица Всероссийская и далее. И с этим ей придется жить. 
— Какой вздор. Я приказала вернуть тех, кто пострадал в темные годы правления… Той женщины. Я хотела знать – жив он или мертв. Он жив – это главное. К тому же, — горькая улыбка появляется на губах. — если я не увижу это вживую у меня так и останется надежда. Только так я смогу окончательно его отпустить. Мне же нужно найти мою, — еще несколько минут назад Лиза сказала бы «нашу». — дочь. Теперь это важно. Позови-ка Любаву. Ей нужно знать, что брат ее жив и возвращается.
Как только закроется за Варей дверь, Лиза постарается встать, но получится плохо – двоится в глазах, все суровее кажется взгляд отца перед лицом, все сильнее сдавливает в тиски голову неведомая сила.
Лиза силится сделать вдох, но вместо этого лишь обессиленно падает на пол, теряя сознание и проваливаясь в омут, где демоны и призраки уже ее заждались.
***
В этот вечер Елизавета Петровна была особенно весела. Беспечно смеялась над какими-то глупыми шутками, танцевала танцы даже с теми, кому обычно отказывала. Она выглядела великолепно в очередном невероятном платье из золотой парчи, играющей на закатных лучах таким же золотом, каким играют скульптуры Самсона у фонтанов. Пила вино, позволяла себе флиртовать и, пожалуй, только Варя, наблюдавшая за общим весельем с некоторого расстояния, совершенно не была одурачена подобным беспечным настроением царствующей императрицы.
У Вари может и обезображено лицо и так будет всегда, а у Лизы шрамов заживших и кровоточащих в общем-то даже больше, только все они совсем не на теле. Лиза сколько угодно может смеяться каким-то слишком громким смехом, глядя на фейерверки, расползающиеся разноцветными искрами по небу, говорить о чем-то с женой князя Оболенского, изображая совершенную легкость, но Варя знает и видит, что это просто очередная маскарадная маска, которую та решила надеть на лицо, чтобы скрыть все те же шрамы и бездонную темноту, поселившуюся на дне зеленых глаз.
Если она и смеялась, пила вино бокал за бокалом, то только чтобы снова и снова пытаться з а б ы т ь. Или заглушить ту боль, которая сквозила в каждом ее движении.
Варя чувствует, пристальный и такой тоскливый взгляд Матвея и отворачивается, растворяясь в предрассветной дымке петергофского парка.
Все они – несчастные дети своего века.
Просто каждый несчастен по-своему.

Лиза решила для себя, что в этот день будет выглядеть не менее прекрасно и царственно, нежели выглядела на собственной коронации. Долго выбирала она платье, долго не могла решить – какое украшение подойдет, а еще дольше выбирала духи в изящных хрустальных флаконах, расставленные перед собой. Придирчиво вдыхала каждый аромат, пока в итоге вместо запахов-вызовов, запахов почти удушающий совсем другой.  Это была чудесная тихая красота. Акварельная дымка майских цветов, смешанный букет, в котором больше всего веток липы, белой сирени и магнолии. Тихая весна здесь, в Петербурге, где осень вступила в свои права совершенно прочно – пахнет сыростью и опадающей листвой, а Лиза пахнет липовыми аллеями Царского. А Лизе ужасно хочется тепла, особенно сегодня, когда стынут пальцы. Не от холода правда. А от страха.
Кто бы мог подумать, что я буду так бояться нашей встречи, Кирюша?
Внешне ничего не поменялось в ней с того самого письма. Все так же текла жизнь, ничего не изменилось и после возвращения в Зимний дворец, кроме разве что погоды. Все такие же встречи с сенаторами и сановниками, беседы с канцлером, представления по вечерам и смотры гвардейских полков: теперь гвардейцам в России небывалая слава. Если ты в гвардии, а уж тем более в лейб-гвардии, то ты выхватил счастливую птицу в руку.
Никто и не заметил [только самые близкие], что Лиза тихо умирала, как только ночь вступала в свои права.
Что по ночам она и вовсе не спит – отсыпаясь днем, потому что снятся сплошные кошмары. Проще удариться в документы, бесконечные приказы и распоряжения, проще так, чем ожидать возвращение того, кто долгое время был единственной причиной дышать.
И вот теперь, когда она буквально надевают на себя своеобразную боевую броню [Лизе кажется, что чем красивее и торжественнее станет выглядеть, тем проще ей будет пережить все это], дрожь возвращается.
Останавливается в Портретной галерее, куда вновь были возвращены на свои законные места портреты ее отца и матери [никогда не любил отец этого парадного портрета, считая, что тот ему льстит], а также портрет Саши, который она уже успела позабыть – на нем он получился прекрасно, кисть художника едва ли что-то приукрасил: этот гордый, уверенный взгляд голубых глаз человека, который был создан для трона, золотые кудри принца из сказки. Лиза, каждый раз глядя на него признавалась ему тихо, что все еще скучает. Боже мой, как все было бы проще, если бы только он был жив. Боже, как бы все было по-другому…
Да что толку от пустых сожалений?...
Рядом с его портретом должен быть ее собственный парадный портрет, который скоро уже будет готов. А пока здесь зловеще пустое место, которое олицетворяет времена такие же пустые. Когда-то висел здесь портрет той женщины, но как только Лиза вновь вернулась в с в о й дом, то повелела от него избавиться – спрятать с глаз долой, чтобы она его не видела точно также, как когда-то избавились от портретов ее семьи.
«Может быть, Софья Михайловна, — думала Лиза, глядя на нее на портрете, пока его снимали со стены.  — если б вы не трогали мою семью, позволили бы тихо жить пусть даже в бедности, все было бы по-другому».
Зачем она остановилась здесь? Получить долю храбрости от умерших родных? Растянуть время? Лиза не дрожала ни перед иностранными послами, ни перед князьями, ни даже перед гвардией. А тут что же?
Лиза считает свои шаги – она точно знает сколько их должно быть. Двери, двери, двери. Она шла по этой анфиладе, когда умер отец. Бежала прочь, когда погиб Саша. И идет, чтобы вновь найти и вновь потерять самое дорогое, что у нее есть.
Раз. Два. Три.
Лиза стоит лицом к трону и оборачивается даже не сразу, окаменев от одного только: «Кирилл Андреевич». Так непривычно, так сладко, так невыносимо слышать это з д е с ь, в этих стенах. И только тогда она оборачивается.
Она видит его фигуру издалека, но только теперь до конца, до боли в конечностях, до мурашек и слез насколько скучала. Ей казалось, что это чувство за эти годы иступилось, а в свете нынешних событий и вовсе должно было уйти в самые глубины души. Но нет – до этой самой секунды она даже не подозревала что скучала по нему настолько. Вот прямо сейчас можно было бы упасть. Как же ей не хватало его. А он все ближе. Все ближе к ней.
Она представляла себе эту встречу совсем не так. Она представляла себе, как бежит к нему и не важно как далеко и долго придется бежать – хоть босиком. Она представляла, как бежит к нему, бросаясь на шею, как целует каждый шрам и рану, которую увидит на его лице.
Лизе и теперь хочется побежать к нему. Неожиданно хочется вновь превратиться в девушку, которая вовсе и не управляет никакой империей, которая ужасно устала, которая ужасно напугана почти каждый день. Неожиданно хочется броситься ему на шею, рассказать все, что случилось, чтобы ее по крайней мере пожалели – Лизе впервые нужна жалость. Ей так хочется хотя бы перед ним не надевать масок.
А он все ближе.
За эти годы так близко подходило так много мужчин. А принадлежала всегда только одному.
«Я всегда была твоя. Мне пришлось надеть корону, чтобы вернуть тебя, чтобы все исправить, чтобы стать сильнее, но я все еще твоя Лиза. Я все еще Лиза».
Твоя
Твоя
Твоя.
Но она стоит на месте, прикованная к нему потусторонней силой. И как только он оказывается достаточно близко, чтобы вновь попасть в омут этих серых вод, Лиза хочет было что-то сказать, совершенно забывая обо всем, что встало перед ними, но…
…но он смотрел на нее так прямо и так...казенно что и она надела маску которую пред ним так мечтала снять.
Но он говорит с ней так, как говорят в с е. Как говорят с императрицей. И именно ее, кажется он видит.
И хотя внешне она остается спокойно-торжественной, как и полагается Романовым, но внутренне дергается, как если бы ее ранили.
Да, Софья Михайловна, вы все же победили. Вы забрали его. Ведь какую бы боль не переживала я из-за вас – той боли, которую причиняет теперь одно его «вы», причинить никто больше не смог.
Ваше Величество. Не Лиза. Они будто снова вернулись в прошлое.
Будто все, что было до этого – всего лишь сон.
Зато есть настоящее – где есть его жена, есть его сын и есть она – его государыня. Что ж.
— Добро пожаловать, Кирилл Андреевич, — она перенимает эту манеру легко, спокойно и почти властно. — мы рады вашему возвращению.
«Я умирала без тебя, ты знаешь?».
Губы едва заметно дернутся, когда она слышит это: «Спасибо, что не забыли». Хочется закричать: «А как бы я могла?», но она не кричит. Это внутренне она задыхается от крика.
— Страна никогда не забывает тех, кто служил ей так…преданно, — чужой голос, чужие слова, чужая о н а. — Вижу вам вернули шпагу. По праву она ваша – так решил мой отец. А сейчас я пытаюсь восстановить все то что он делал. И мой брат, разумеется.
«Разве это не я, твоя Лиза? Разве не ты звал меня Лизонька? Разве эта корона что-то меняет? Или все меняет…твоя жена?».
Она помолчит, надеясь, что ее голос вовсе не дрожит.
— Разумеется, кроме восстановления вас в правах дворянина и оправдания во всем, в чем вы были столь несправедливо обвинены, вы восстановлены в званиях и более того – повышены.
Боже мой она говорит то же самое, что говорила всем остальным. Кириллу! Ее Кириллу! Которому хочется сказать, как было страшно, как было больно. Как любит. Все еще любит.
— «За невинное претерпение Волконский Кирилл Андреевич будет произведен из капитанов гвардии в генерал-майоры и награжден орденом Св. Александра Невского», — зачитывает поспешно поднесенный приказ. — Что касается дома… «Я думала, ты будешь жить со мной, но этого не будет, так?». Ваша жена не получила приданного в свое время, а имущество князей Голицыных было разграблено, но дворец князя Голицына сохранился. Правда, он требует ремонта, поэтому пока вы не будете в состоянии перебраться в дом, сообразный вашему статусу, я буду рада, если вы со своей… семьей, — она предательски спотыкается об это слово, а ведь выглядела почти безразличной. — остановитесь во дворце. Надеюсь видеть вас и вашу жену при дворе. Мне нужны хорошие люди. И стране они нужны. Надеюсь, вы понимаете.
На бархатной подушке поднесут орден – когда-то также награждал его ее отец. Кто бы мог подумать, что станет награждать она. И как глупо трепещет сердце, которое теперь никому не нужно.
«Ты живешь дальше без меня? Я принесла тебе столько боли, что проще было забыть?».
И она отходит от него как можно быстрее. Чтобы не сделать глупость. Потому что больше чем накричать на него, ей хочется только поцеловать его. А это теперь…неуместно. Черта проведена.
И все же.
И все же.
— Как зовут вашего сына? — вырывается спокойный вроде бы вопрос.
Нашего сына звали бы Сашей. Что бы он теперь сказал, Кирюша?
Они так и смотрят друг на друга, но это теперь ничего не значит.
Лиза отходит назад, складывая руки перед собой.
— Я рада…что вы живы, Кирилл Андреевич, — тихо бросает она, прежде чем устало махнуть рукой. — А теперь ступайте, вас проводят к вашей семье. Вы, должно быть, устали после дороги.
Кирюша, если бы ты только знал – что было в этом зале, из которого ты уходишь. Если бы только ты знал, что я делала, чтобы только увидеть тебя… хотя бы еще раз.

Лиза смотрит ему в спину и не верит, что фигура удаляющегося прочь из парадного зала человека – это и впрямь ее Кирилл, и он и впрямь уходит от нее теперь. Ей кажется, словно она вновь попала в какой-то страшный сон, в котором тщетно зовёт его по имени, умоляя не бросать ее, хотя даже в самом страшном из ее снов, он не поворачивался к ней спиной. Ей хочется крикнуть: "Не уходи!", но она только крепче поджимает зубы и остаётся стоять неподвижно до тех пор, пока дворцовые двери с изысканным узором из золота не закроются за спиной человека, которого она вроде бы узнает, а вроде бы и нет.
Нет, это скорее он не узнал ее. Не узнал свою Лизу тогда как она даже и не заметила ни малейших изменений, которые затронули его за эти долгие годы. Для нее он так и остался все тем же Кириллом, который забирался к ней в окно душным весенним вечером и признавался в любви, словно и не было никакого расставания.
Только оно было, Лиза, оно было.
Она все на свете отдала бы, чтобы он обернулся, но зачерствелая часть ее души жестоко подсказывала, что ничего подобного не будет. Ты ведь отлично знаешь, что за дверьми в комнате, которую ты сама велела подготовить для с е м ь и его ждёт другая женщина и ребенок.
Боже, у него есть сын...
По крайней мере они не назвали его Сашей. Наверное, этого она бы не вынесла.
Лиза медленно, как во сне, отходит к окну, стараясь ступать спокойно и не дрожать [ей кажется иногда, что с трона до сих пор наблюдает за ней то ли отец, то ли та женщина], касаясь пальцами тяжёлых портьер и невидящим взором устремляется взглядом на мощеную площадь, на марширующих по ней солдат ее гвардии, а в голове, которая стала такой тяжёлой неожиданно [это все твои бессонные ночи, проводимые то за бумагами, то за книгами, то за тяжёлыми раздумьями] все вертится: "Алексей", сказанное таким родным голосом.
Раньше этот голос помогал не сойти с ума. Она просто вспоминала как он звучит, боясь забыть окончательно или разувериться в том, что этот голос существовал на самом деле.
Теперь – он звучит проклятием. Ещё одним из многих.
— Алексей Кириллович, значит... — она повторяет это тихо, придерживаясь одной рукой за живот, затянутый в корсет.
Красиво звучит. С именем Кирилла все, что угодно звучало бы так – она сама так говорила, пока была беременна.
У горлу подкатывает ком, мешая дышать, но она справляется с этим, чувствуя лишь, как давит и душит лента, переброшенная через плечо, какое тяжелое это парчевое платье, как невыносимо оттягивают шею драгоценности - подарки иностранных монархов на коронацию.
"Когда я была твоей женой, когда при других жёнах офицеров носила твою фамилию и была Елизавета Волконская, то мне иногда хватало и одного простого платья, которое мы шили с Верой Дмитриевной. Неужели ты не понимаешь, что я стала вновь Романовой хотя бы для того, чтобы вернуть тебя? Но разве ты не любил меня Елизаветой Романовой с той самой первой встречи в лесу? Так что поменялось?".

Поменялось его семейное положение. О вашей свадьбе знали всего несколько человек и даже та женщина о ней так и не узнала, полагая, что они живут друг с другом "в грехе" и не забывая при случае напомнить об этом Лизе. О жене же Кирилла Андреевича теперь знала едва ли не половина двора - слухи быстро разносятся. Для всех - они с Кириллом так и остались то ли влюблёнными, то ли любовниками, но не законными супругами. "Но мы-то с тобой знали правду, Кирюша...". 

А может быть поменялось не только это. Может быть там, на этом краю света,  где Лиза и не бывала никогда, вдали от нее, он попросту забыл о ней, стараясь выжить. А может быть забыв, встретил человека, который в тот момент оказался ближе и милее.  А встретив, может быть и... Разлюбил.

Последняя мысль режет сердце так больно, что хочется вскрикнуть. В конце концов, жить дальше как-то было нужно, а клятвы верности имеют свойство забываться. Если бы это был вынужденный брак, то разве стал бы он теперь так на нее смотреть? Так к ней обращаться, словно они вернулись назад, когда она была цесаревной, а он ординарцем ее брата [Саша, Саша,  как же тебя не хватает...]? Так просто уходить после стольких лет расставания? Нет, не может быть. Если бы это все было насильственно, он бы обнял ее. И это были бы единственные объятия, которых она бы не пугалась. Потому что брак оставался бы формальностью, которую было бы так просто решить.

Но от каких таких вынужденных браков рождаются дети? Дети рождаются по любви, верно?

Лиза устало сжимает руками виски, чувствуя, что вряд ли выдержит ещё немного работы своего ума, когда снова провозгласят за ее спиной: "Семён Иванович Бестужев", заставляя прийти в себя.
— Вы сослужили добрую службу, Семён Иванович, — она благосклонно улыбнется, вновь надевая маску своей спокойной величественности, по которой всегда узнавали Романовых. Даже стоя на коленях, они производили это впечатление, которое безмерно раздражало ту женщину, которая за десять лет так и не смогла стать императрицей крови, как бы не наряжалась в дорогие платья [и не заставляла Лизу ходить в лохмотьях]. — Я знаю, что все это было нелегко.
— Не такую уж и добрую, учитывая обстоятельства, Ваше Величество, — тихо возражает он и смотрит своим упрямым взглядом на нее, поджимая тонкие губы. Семён и так не отличался весёлым нравом, а после известных событий едва ли не превратился в холодную скульптуру для многих.
— Нет, от чего же? Моё поручение вы выполнили и вряд ли бы кто-то справился лучше. О вашей награде я распоряжусь.
Лиза знает, что необходимо его отпустить. Отправить за границу с дипломатической миссией [да только Семен никогда не был дипломатичен] или губернаторствать в какой-нибудь город, а она вместо этого эгоистично держит при себе, делает камергером, отлично понимая, с какой тоской каждый раз он провожает ее взглядом, когда она уходит прочь.
Когда-то она думала, что это у него пройдет - глупая, легкомысленная девочка, которой поклонялись слишком многие [и поклоняются вновь]. Она смеялась над взглядами Кирилла, потому что "ее мальчики - это почти семья".
Потом она все испортила.
Но даже после этого ничего не ушло. И Лиза с болезненной ясностью понимает, что не уйдет наверное никогда. А она никогда не сможет ответить взаимностью - и это понимает уже он.
И все же оставляет его рядом, не в силах расстаться с теми, кто действительно стал семьёй и кто уж точно, на удивление не предаст.
Лиза совсем не ангел. Да только некоторые готовы любить в ней и дьявола.
— Надеюсь, вы успели отдохнуть с дороги? Как прошла ваша первая встреча с Кириллом...— она запинается, но продолжает. —...Андреевичем?
Семён знал ее лучше остальных. Такова была эта жестокая правда жизни. И наверняка эту запинку заметил, но как обычно ничем этого не показал.
— Мы подрались. 
Он никогда не врал ей.
Лиза устало усмехается, качая головой и принимая предложенную руку в перчатке – Бестужев отлично знает, как не нравится ей прямое касание.
— Мне стоило бы сердиться на вас. Драться я не просила.
— Хотите узнать, как так вышло, что он дважды женат? — спрашивает между тем Семён, когда они покидают, успевший опостылеть ей за это недолгое время зал.
— Нет, — немного подумав отвечает Лиза. — это не наше дело и я не в праве просить вас заниматься ничем подобным. Что случилось - то случилось.
Они оба знают, что она врёт.
— Вы вправе просить что угодно, вы же знаете, — тихо возражает вчерашний паж.
— Я знаю, — просто отвечает она, легко хлопает по этой руке в перчатке и высвобождаясь. — но лучше узнайте что там с Пашей.
Ведь теперь ей осталось только вернуть дочь. Теперь останется жить хотя бы ради этого.
***
Лиза отсылает слуг из своей спальне - бывшей комнаты ее матери, переделанной теперь по ее собственному вкусу. От матери у Лизы остался только крестик, как от Кирилла и кольцо и воспоминания.  В комнате Саши она спать не могла – ей казалось, что там до сих пор чувствовался его запах. Но и в этих покоях, с обитыми шёлковыми гобеленами стенами, расписными плафонами на потолке, огромной кроватью, фарфоровыми вазами и даже Азором – двухлетней афганской борзой, подарком шаха, которому дозволено было спать прямо на кровати [так у нее хотя бы сохранялось ощущение чего-то живого под боком], зачастую ей не спалось.
А уж теперь она не сможет заснуть вовсе. Даже после массажа висков тонкими пальцами, благовоний, которые раскуривал здесь Цзы Чань [они пахнут мятой и мелиссой], она не сможет заснуть. Этому мешают и привычные для нее демоны, которые ворочаются под кроватью с наступлением темноты в отсутствие ночных развлечений и праздников и тот простой факт, что где-то в одной с ней дворце, в одном крыле этого огромного дворца, сейчас спит Кирилл.
Спит с другой женщиной, но это ведь Кирилл. Ее Кирилл.
Не с ней, но буквально в нескольких от нее коридорах.
И это невыносимо.
Сколько она мечтала об этом моменте в самых смелых из своих мыслей, помогающих ей жить дальше? Сколько представляла, как снова будет засыпать в его объятиях по-настоящему, утыкаясь в грудь и рассказывая обо всем, что случилось?
Опускает ноги в шелковые тапочки, ежась от налетевшего внезапно холода, который чувствуется даже сквозь накинутый на плечи халат.
Даже в ее кошмарах он не мог разлюбить ее. Могло случиться что угодно, но только не это.
Разве не должна она выяснить этого? Вот прямо сейчас пойдет и выяснит – недомолвки всегда были ей порядком ненавистны, да и в конце концов он же р я д о м, теперь совсем не за тысячи верст, а рядом. Всего несколько шагов. И это, в конце концов, ее дворец! А она, как никак императрица!
И, с неожиданной решимостью, подхватывая подсвечник и не особенно о последствиях задумываясь в эту порядком сумасшедшую минуту, стремится прочь из комнаты, под недоуменными взглядами лакеев, служанок, охраняющих внешние покои дворцовой стражи.
В ее положении есть некоторые плюсы. Один из них – никто не посмеет задавать лишних вопросов.
Лиза точно знает куда идти - она точно знает, какую комнату выделяли для семьи Волконских и уж точно хорошо знает свой дворец. В голове лихорадочно проплывал разговор, который она составит [да-да, составит непременно - у него отвертеться не выйдет].
— Что, Кирилл Андреевич, решили со мной в благородного рыцаря играть? Изволили жениться, а меня на свадьбу и крестины не позвали? — она бормочет это с развивающимися от быстрой ходьбы рыжими волосами, которые даже несмотря на все ужасы того, что пришлось пережить не поддернулись сединой.
Лиза продолжит быстрым шагом, почти бежать к заветной двери, за которой ответы на ее вопросы, за которой ее спасение, ее проклятье, ее любовь, ее...
Она останавливается буквально перед дверью, из-под которой льется редкий свет свечи и решительность, с которой она неслась сюда в поисках ответов, в поисках л ю б в и, улетучивается неожиданно, как слышится ч у ж о й голос откуда-то из недр этой комнаты.
Холод накрывает с головой.
Где-то там, внутри этой комнаты, не только ведь Кирилл. Где-то там с ним в одной постели возможно другая женщина, другая история, в которой тебе нет места.
— Ваше Величество желает войти? — решается спросить вдруг один из лакеев, выводя из этого странного транса и возвращая ее на землю.
— Нет, не желает, — настолько тихо, чтобы никто не услышал. Благо стены толстые. — Я ошиблась... Маршрутом.
Вряд ли кто-то понял ее фразу, а Лиза тем временем разворачивается вместе с подсвечником и идёт куда глаза глядят, в итоге вновь приходя совершенно уже случайно в ту самую комнату, где когда-то так любили собираться вместе: Саша, Наташа, Вася, Надя, она, а потом и Кирилл.
Ставит подсвечник на старую клавитуру и как-то тяжело, как-то безнадежно опускается рядом, глядя на лунные дорожки, раскиданные в этой тихой комнате по паркету. Так странно, что здесь она совсем не чувствует никаких призраков, хотя почти все, кто был вхож в эту комнату, уже мертв или больше не является тем, кем эта комната его запомнила.
Что бы Лиза, спрашивается сделала? На глазах у его сына? Какой позорный скандал? Да и какой смысл? Какой смысл, ведь если бы он хотел он бы рассказал ей все сам.
Он бы назвал ее Лизой.
Он бы любил ее.
Но ей нет места в этой комнате, за той закрытой дверью.
И возможно, нет места в его жизни.
—  Люби другого. Я вам не помеха.Моя любовь останется при мне, — цитирует сонет Шекспира в пустоту комнаты.

Сегодня она снова вряд ли сможет уснуть.
Любовь не жаждет славы и успеха,
Любовь любых врагов своих сильней.
Любовь — маяк, что светит в океане
Всем мореходам, сбившимся с пути,
Любовь — звезда, что дальним светом манит,
Но близко не желает подпустить.
Любовь не служит времени, с которым
Не справится никто и никогда,
Она не гнётся под его напором
И устоит до Страшного суда.
А если ты не веришь в чувства эти —
Я не поэт, и нет любви на свете.

***
Она неторопливо прогуливается вдоль все ещё цветущих розовых кустов, прикасаясь пальцами к ярко-алым или наоборот нежно-белым лепесткам, чувствуя лёгкую бархатистость и ещё не сошедшую с них росу. Около ноги семенит Азор, который периодически грозит распрыгаться по лужам и забрызгать окружающих ее фрейлин грязной водой, как это часто и бывало.
Вокруг Лизы теперь всегда много народа, даже когда откровенно говоря хочется побыть в одиночестве или в компании Вари, что почти равноценно последнему - Варя слишком хорошо улавливает нужное настроение и говорит тогда, когда спрашивают. Остальные же предпочитают щебетать как можно больше и как можно громче, пересказывая свежие сплетни, говорят что-нибудь о ее наряде [это обязательно, словно традиция], простреливают глазками в кавалеров и разумеется все как одна надеются однажды удачно выйти замуж. Зачем ещё становиться фрейлиной?
Когда Лиза только надела на голову корону и села на трон, ей было не привычно, что ее окружают толпы барышень и более престарелых и важных дам, за которых она почему-то должна нести ответственность, но со временем привыкаешь ко всему. Раньше [в ее прошлой жизни] за это, определенно, отвечала ее мать – Лиза с сестрами, а потом и одна мало интересовалась внутренним устройством придворной жизни и она работала сама собой. А потом...потом был Кирилл, совсем другая жизнь, которая теперь более напоминает сон и то, что происходит вокруг нее все больше это доказывает.
— Бедняжка выглядит совсем жалко...— слышится над ухом сочувственное изречение Алины, дочери князя Оболенского.
Алина - одна из младших его дочерей и совершенно понятно, что должность фрейлины для его дочери воспринималась как избавление. В конце концов должность эта порядком престижная для тех, у кого так мало шансов выйти замуж удачно, но при этом шансов все равно было больше, чем если бы девушки проводили свое время в каком-нибудь домашнем поместье под Москвой. В конце концов это ведь был Петербург, да ещё и императорский двор.
Софья Михайловна старалась брать к себе во фрейлины кого-нибудь малосимпатичного. Неудивительно, что иностранцы потом писали пасквили своим императорам, мол в России закончились красивые женщины. Императрица боялась и того, что на фоне юной красоты станет и вовсе чудовищем, да и кроме того, что любимый ее фаворит станет на них засматриваться [что впрочем не помогало].
Лиза же специально принимала во фрейлины и красавиц из знатных семей и просто дочерей тех из своих приближенных, на поддержку которых следовало бы опираться в дальнейшем. Она не боялась, что юные девушки затмят ее – ее это вообще мало интересовало. Куда приятнее окружать себя кем-то красивым, чтобы по крайней мере от тех, кто вокруг тебя не приходилось испытывать рвотных позывов. В целом фрейлинами могли становиться молодые незамужние хорошо образованные девицы знатного происхождения. Иногда девушек брали в придворный штат в "благотворительных" целях – так оказывалась милость семьям, которые были знатны, но беспомощно бедны, а как известно облагодетельствовать всех совершенно невозможно и по крайней мере так закрывала она состоявшуюся ранее несправедливость. Только позиция при дворе могла обеспечить им престиж и приличное жалованье, а также солидное приданое при замужестве.
Может быть Лиза сделала бы и бывшую княжну Голицыну фрейлиной.
Но теперь она Волконская и ее муж сможет обеспечить ее всем необходимым.
О, как хочется Лизе спросить ее понимает ли она как ей повезло. Она могла бы и потребовать ответа, в конце концов потребовать вернуть с в о е назад. Да только чем тогда станет она отличаться от той, кого ненавидела? И потом – не теленок же он, чтобы его так легко было увести.
Занятия у ее штата фрейлин были приличиствующие их должности: читать вслух, писать под диктовку письма, развлекать её гостей беседой или пением — а при случае выносить ночной горшок или помогать ее монаршей особе одеваться. Особенно же близких себе и надежных Лиза просила об услугах несколько более значимых: послушать и понаблюдать за какой-нибудь особой иностранного или иного толка, сделав это как можно незаметнее, а так же более личные поручения.
Лизе никогда не казалось, что они выполняют какую-то лёгкую работу. Нужно найти исходную точку опоры, чтобы с охотой добровольно и с достоинством играть роль друга и холопа, чтобы легко и весело переходить из гостиной в лакейскую, всегда быть готовым выслушивать самые интимные поверенности владыки и носить за ним его пальто и галоши.
При выходе замуж фрейлина либо лишалась должности, либо в некоторых случаях уходила на повышение: замужняя женщина могла стать статс-дамой, гофмейстериной или обер-гофмейстериной. Они занимались административными делами женского придворного штата, заведовали канцелярией, а также исполняли почётные церемониальные обязанности: представляли явившихся на аудиенцию гостей, несли императорских младенцев на крещение.
Если бы все сложилось теперь, как она мечтала, то непременно несли бы их с Кириллом ребенка. У них обязательно были бы дети.
Фрейлины, которые не выходили замуж, могли жить при дворе до самой смерти. Для них максимальный карьерный рост мог заключаться лишь в повышении до камер-фрейлины: данное звание подразумевало особое доверие со стороны императорской семьи и исполнение наиболее деликатных заданий.
Таковой оставалась Варя, которую Лиза может и хотела бы отпустить в счастливую жизнь с тем, кто будет ее любить, да только сама камер-фрейлина не хотела или не была готова к такому положению дел. А Лиза эгоистично соглашалась с этим, потому что никому так как Варе не доверяла. Даже Любаве [которую привыкла отчего-то звать Любой], которая тоже решила с упрямой решительностью всех Волконских замуж не выходить.
— Учитывая, чего бедняжка натерпелась - стыдно такое говорить, — замечает уже пожилая графиня Гончарова, статс-дама и та, кто постоянно как что, так вспоминала историю настолько давних лет, словно видела само сотворение мира. Она здесь помимо своих основных обязанностей исполняет роль еще и "морального ориентира", зорко наблюдая за нравами молодых особ, оставшихся во дворце. В конце концов во дворце как известно столько соблазна! Одни гвардейцы, отличающиеся во дворце как у себя дома чего стоят!
Алина замолкает, но остаётся при своем мнении – все молоденькие фрейлины, вынужденные служить императрице отчего-то дружно решили встать на ее сторону. То ли дело во всеобщем пресловутом обожании Лизы, то ли в том, что она выдает им жалованье. Так или иначе, будучи наслышаны о столь несчастной истории любви из третьих уст, дамы решили дружно "презирать" Кирилла и объявить "бойкот" его жене. Они единогласно решили, что невозможно их императрицу предпочесть никому, с жадным любопытством желая узнать – как же выглядит женщина, которая "увела" возлюбленного самой Елизаветы Петровны. Даже жалко как-то.
Так по крайней мере рассказывала Варя.
А Лиза... А Лиза делает вид, что ей совершенно безразлично, что он снова появляется перед глазами. Что она буквально чувствует его запах, точно знает, что подними она от розового цветка голову, то увидит его фигуру и в который раз усомнится – не призрак ли перед ней.
У Лизы искусно скрыты темные круги от ещё одной беспокойной ночи, проведенной не в собственной кровати, а утро такое влажное и прохладное она зачем-то решила провести на свежем воздухе, чтобы хотя бы немного разогнать дурные мысли. И вот, пожалуйста - дурная мысль прямо перед ней. Стоило остаться во дворце.
"Но это все же мой дворец. Чего не хватало – прятаться в собственном доме! Нет, раз уж ты решила видеть его – так выдержи это! Тебе прятаться нечего!".
А вот стыдиться...
Лиза надевает перчатки на руки, только тогда чувствуя какое-то спокойствие.
Столкновение неизбежно, да и ей, если признаться интересно в конце концов увидеть не только его – чужого и родного одновременно, но и Ксению Дмитриевну. И чем ближе она подходит, чем ближе вся процессия за ней оказывается, то тем больше убеждается Лиза, что ее предполагаемая соперница напугана слишком сильно, чтобы представлять угрозу. Да боже мой - пожелай Лиза и та, судя по ее виду просто исчезла бы. Удивительно хрупкое создание, которое столько пережило. А впрочем - кто из них не пережил.
Лиза надевает на лицо одну из самых теплых улыбок, на которые была способна. Обычно она всегда располагала людей к себе. Если хочешь, чтобы при дворе этой женщине дали спокойно жить – начни с себя. Да, упрямые молодые девушки все равно не полюбят ее, но Лизе совсем не хочется уподобляться все той же Софье Михайловне. Ее самый страшный кошмар – стать похожей на свою мучительницу.
Время прошло. Выборы сделаны. Смысл винить истрадавшееся это создание в том, что ты сама несчастна? Будто это заставит Кирилла называть тебя Л и з а.
— Я рада, наконец увидеть вас, Ксения Дмитриевна, — она благосклонно кивает. — И я так же счастлива, если вы удобно устроились.
Не станет заострять внимания на ее фамилии или положении по крайней мере при всех и старательно пытается смотреть сквозь Кирилла. Она давно этому научилась – смотреть и не смотреть одновременно.
Она ведь тонет каждый раз, когда смотрит в эти глаза, глаза такого петербургского цвета стали и неба.
И каждый раз разбивается, стоит увидеть в них лишь разбитое отражение самой себя.
Лишь тень.
— Надеюсь, ваш муж, — а тут она не удержалась, но скорее случайно, чем нарочно. И потом – это ведь действительно так. — не станет прятать вас от нас теперь, поэтому ожидаю видеть вас при дворе. Мне всегда не хватает хорошего общества, — Лиза улыбается, искрится этим ненастоящим напускным весельем, а сама как обычно п о г и б а е т. Она вечная фальшивка, что уж там.
Ей следует показать в том числе перед фрейлинами, которые после наверняка разнесут это кто куда, что никто не собирается заниматься мелкой местью. Что никто не собирается делать из нее изгоя. Что такие времена прошли.
Это ее миссия, раз больше ничего не остаётся.
Графиня Гончарова быстро приходит на помощь, отзывая Ксению Дмитриевну в сторону, вновь заводя песню из своих воспоминаний, а Лиза останется фактически наедине с Кириллом.
Раньше - что-то вроде мечты.
Теперь - кошмар. Потому как она даже не может до него дотронуться. И потому, что все смотрят [а раньше тому мешали целые мили, версты и километры], и потому что он...вряд ли к этому расположен.
У нее на самом деле дыхание перехватывает и царапает горло. Наивное, глупое сердце решит, что сейчас, если и не объяснит что произошло, то по крайней мере скажет встретиться где-нибудь, чтобы в конце концов все объяснить. Оставит записку или... Или хотя бы каким-то намеком даст ей знать, что он все ещё...все ещё что Лиза? Тебя любит? Какой вздор – это ведь твои фрейлины любят спрятать под подушку любовный роман, а ты читаешь труды Макиавелли или книги по кораблестроению, собранные отцом [он их не читал особенно – любил делать сам, но собирал].
Он начинает говорить, а она после первых же слов мгновенно леденеет.
И ей богу, единственное желание, которое у нее возникло – наступить ему со злости на ногу. О нет, ей богу не так она представляла их встречи и общение. Она должна была бы беспрестанно обнимать его, целовать его, а он...
Лиза бросает на него такой взгляд, от которого он должен упасть на месте, но берет себя в руки.
Вот оно как, значит. Настолько ему невыносимо ее общество, что единственное, что его волнует – как бы поскорее от этого общества избавиться? Не спрашивает он о том, что случилось с ней здесь, пока он отбывал свое несправедливое наказание. Не спросит про переворот, не спросит про Машу... Лиза хочет закричать на него, хочет как минимум дать пощечину и может вызвать на дуэль. Будь она мужчиной - так и поступила бы.
Он отводит глаза, а она наоборот с каким-то болезненным упорством смотрит в его лицо, желая причинить боль то ли себе, то ли ему. Да какое ему, пожалуй дело до ее боли? У него вот другие проблемы!
— Кирилл Андреевич, — она усмехается. О, выработанная за это время искусная сдержанность! Ей пришлось обучиться этому искусству, тем более когда ведёшь игру с самим дьяволом. Не знала только, что пригодится это и теперь. — осторожно – я могу подумать, что оказанных вам почестей вам недостаточно и вы хотите поместье помимо всего прочего. Право, не мешало бы быть скромнее. Иначе казна лопнет, а ее и так подрастащили уже два года собрать не можем.
Лиза будто тонко издевается, хотя отлично понимает о чем он.
Он хочет уехать от нее куда подальше. Зажить со своей новой семьёй в прекрасном домике с пасторальным пейзажем за окнами и стаей собак. Будет рассказывать своему сыну о былых временах, которые безвозвратно ушли и может родить дочь для приличия.
А Лизу оставить в столице, вместе с безвозвратно ушедшими временами, этаким памятником юности.
Зелёные глаза темнеют вместе с темнеющим небом. Саша в такие минуты кричал: "Свистать всех наверх! Грядет буря!" и театрально падал навзничь, когда она разъяренно кидала в него подушку.
Кирилл таким тонким чутьем не обладал. Да и подушки под рукой не было, поэтому и приходилось вести этот диалог.
"И это все, что беспокоит тебя, Кирюша?", — хочется переспросить с обидой.
— Вы вольны просить у меня чего угодно, что я в силах вам предложить, — прозвучит последнее двусмысленно. Она могла бы предложить ему себя: свою душу, тело, положение [только корону ради него оставить больше не может – слишком много людей пострадает от этого], но ему оно без надобности. Ему вот – подавай усадьбу и может дойных коз. — но не покоя. Покой это единственное что дать я вам не могу. Как я могу подарить вам то чего не имею сама? Да и я дала вам такое высокое звание уж точно не для того, чтобы стали вы выращивать пшеницу и наливать чай в самовар, — Лизе именно так помещик иногда представляется. — И потом – разве у нас здесь в столице вам скучно? Могу пообещать, что скучать не придется, — иные решили бы что вздумалось ей флиртовать, но чего ещё не хватало.
У Лизы внутри кипит целый вулкан, готовый в любую минуту разлиться на его голову огненной лавой.
— Чем можете услужить?...— повторяет она, словно пробуя это на вкус. — Об этом не волнуйтесь - что-нибудь я придумаю и непременно извещу вас об этом, — звучит издевательски, но ничего поделать она не может.— Но о делах я привыкла говорить в отведенное на то время, а во время прогулки, стоит отдыхать. А что же касается места вашего жительства, коли императорский дворец вам не угодил, то вы  в любом случае будете получать жалованье согласно вашему званию. Как сможете приобрести то имение, которое вам приглянется - неволить не стану. Но вам следует понять, что вы в любом случае нужны мне з д е с ь, — под конец улыбка ее становится почти оскалом львицы. — А вообще, Кирилл Андреевич, на вашем месте я бы так не торопилась. Я полагала вам следует здесь обосноваться прежде, чем служить государству. К примеру, посетить казармы своего полка, — лицо становится холодно-серьезным. — если вы конечно не забыли о них. Теперь для них новое здание отведено – к Зимнему особливо близко. Навестите своих сослуживцев быть может? Многое изменилось.
Лиза понимает, что практически читает ему нотацию и тычет лицом в тот факт, что все его прошлое, будто стёрлось для него, но ничего поделать с собой не может. Ей и так больших усилий достает не хотеть бросить вон тот тяжёлый камень прямо в его упрямую голову...
Она едва ли дожидается, когда его ж е н а вернётся наконец, чтобы всем своим видом дать знать, что разговор окончен, прошествовать прочь несколько быстрыми шагами. Азор радостно победит следом, следом поспешат и фрейлины.
Глупый, несносный, упрямый....

—...невыносимый болван!
Лиза ходит из стороны в сторону по своему кабинету уже некоторое время и никак не может успокоиться. Боязливо вжимают головы в плечи лакеи, стоящие за дверьми – никто не хочет попасться под горячую руку Романовых, когда те в праведной ярости. Слишком свежи до сих пор воспоминания о той женщины. Но в отличие от Софьи Михайловны, Лиза в гневе не отправляла людей на каторгу или в мучильни, а просто сотрясала воздух, периодически врезаясь в предметы и ещё больше от этого раздражаясь.
Не поддавалась ее настроению только невозмутимо сидящая на софе Варя, которой Лиза и высказывала все свои претензии относительно недавнего поведения Кирилла, несколько сгущая краски, но не упуская подробностей. Лиза могла бы кричать и в пустоту, но молчаливый собеседник ей не мешал. Она наградила его всевозможными негативными эпитетами, которые вспомнила, упирая руки в бока и пытаясь очевидно просверлить в стене дыру.
— И знаешь – мне совершенно безразлично теперь! Да-да, я конечно все поняла и окончательно, я клянусь тебе окончательно, — Варя вообще то не требовала от нее никаких клятв, но Лиза только сильнее раздражается. — перестала надеяться на то, что ему хотя бы интересна. Кончено! У него явно своя жизнь – видела бы ты его лицо, Варя! О, там было на что посмотреть! Ему лишь бы уехать!
— Прошло не больше суток, — замечает она, прокалывая иголкой пяльца с видом, будто и не произошло ничего страшного.
Это раздражает на самом деле ещё сильнее.
— Тем более! Прошло так мало времени, а он уже задаёт мне такие вопросы! Бессердечный человек! Не могу поверить, что столько времени его любила! Ну уж нет – на его месте мечтали оказаться столько мужчин, а он-мне: "Зачем я здесь?!". Хочет – пусть едет к своим псам, десятерым детям и чаю для своей спокойной жизни!
— Десятерым? — Варя удивленно выгибает бровь, а Лиза устало отмахивается.
Ну да, может пока столько детей у него и нет, но наверняка будут! Почему и нет? Раз рядом с ней он находится не хочет – значит хочет с кем-то ещё.
"Зачем я вам?".
Снова болезненно царапает этот вопрос внутри все естество. Неужели ей нужно говорить это вслух?
"Чтобы быть со мной. Чтобы любить меня. Неужели этого мало?".
— Так или иначе, Ваше Величество, если вы посчитаете нужным отослать его – так и сделайте. Раз он такой... — она возвращается к своему занятию, которое очевидно находит более интересным, чем этот разговор. —... болван. Я сразу это предлагала.
— Нет, тогда я сделаю как он хочет! — Лиза сама себе противоречит и наверное теперь над ней смеются все портреты в этой комнате разом. Ей кажется, что сейчас даже волосы ее начнут изрыгать пламя. — Дудки! Я искала его, я ждала его, хотя могла выбрать кого-то и получше и... красивее! А он, вместо того чтобы хотя бы объясниться хочет сбежать!
Это конечно тоже ложь. Она видела много красивых мужчин, но всегда перед глазами стояли все те же серьезные серые глаза с такими иногда смущённо - опущенными длинными ресницами.
Маша была очень на него похожа этими ресницами и темными волосами.
— Ничего ты не понимаешь, Варя, — не выдерживает наконец Лиза, хотя не особенно-то ее фрейлина и спорила. Лиза обессиленно опускается в кресло, замечает, словно бы дернулись уголки губ у Вяземской в подобие улыбки.
— Это ты теперь надо мной смеёшься? — возмущается она, пока Варя пытается вернуть лицу вид невозмутимый. Когда она улыбается внешнее несовершенство становится менее заметным. Когда эта улыбка не ироничная или горькая. Нет, Лиза не злилась на нее, скорее на себя и Варя это отлично знала.
— Что вы, как я могу? — та очень неправдоподобно извиняется и Лиза закатывает глаза. — Просто... Я думаю в каком-то смысле хорошо, что он здесь, — она не даёт ей возмутиться и продолжит свою мысль. — потому что такой настоящей я давно тебя не видела. Уже успела забыть. Если Волконский даже в таком состоянии делает тебя такой – может стоит подержать его здесь?
Они обе тихо посмеются – несколько грустно, но это скорее светлая грусть, нежели привычная тоска по своей так и не ставшей счастливой молодости.
— Я думаю, Вишняков ждёт вас для продолжения портрета в Малой Гостиной, — говорит она через некоторое время как ни в чем ни бывало.
— Ах да, какое счастье, — ворчит Лиза одергивая платье. — клянусь, если он не закончит его к моему дню рождения, то я сама его дорисую!
***
Вишняков действительно был талантливым молодым человеком – одним из многих талантливых подопечных канцлера, которого он ещё давно приметил среди бедных воспитанников какого-то весьма уважаемого художника, у которого тот был на побегушках. Талантливость оного, впрочем никак не упрощала ему жизнь, так как навыки общения его оставляли желать лучшего. Он хорошо рисовал, но плохо объяснял чего хочет, а может просто боялся ее саму [Лиза также подозревала, что как и многие молодые люди, которым посчастливилось ещё не влюбляться, он зачем-то решил спутать восхищение ей и влюбленность, от чего бесконечно робел], краснел и заикался.
Оставалось только надеяться, стоя на своеобразном постаменте, что несмотря на это все будет хорошо и портрет займет достойное место среди прочих. Вся ее семья за исключением Саши, который в жизни выглядел ещё лучше, на портретах, написанных в духе своей эпохи, по последнему писку моды, как ей казалось выглядела нелепо. Кто в париках, кто со слишком румяными щеками или тонкими бровями, которых в жизни у них отродясь не было: зато так было положено. Непременно в доспехах, парадных платьях и высокими причёсками, которая теперь была и у Лизы и ужасно мешала на самом деле стоять в той позе, которую уже несколько месяцев выписывает художник. Сам постоял бы он во всем этом придворном облачении, в котором следовало позировать, при этом "поверните Ваше Величество голову чуть левее и вздерните подбородок чуть царственнее".
К тому же у самой Лизы с картинами и натурой были свои ассоциации и воспоминания, о которых хотелось бы забыть. Нет, они не были такими устрашающими как другие, более темные воспоминания, которые вообще запрещено было открывать, но все же. Вася давно мертв, шрамы с тех пор полностью растворились – они были недостаточно глубокие. Шрам же на ее плече теперь надёжно скрывался платьем, а даже если бы и не скрывался, то на портрете наверняка бы его не было. Художники вечно пытаются приукрасить действительность.
Вася полагал себя хорошим художником.
Кирилл так рвался разобраться с ним, что она еле его отговорила. Можно ли забыть прикосновение губ к коже, каждый раз когда он ещё его видел? Вовсе нет. Невозможно. Невозможно...
Лиза так глубоко уходит в свои мысли, что забывает о "царственном взгляде" и пропускает момент, когда в комнате окажется третий человек. Она словно просыпается от воспоминаний только от несколько возмущённого голоса Вишнякова:
— Не мешай, раз не понимаешь! Где твои родители!
Лиза поворачивает голову и встречается с любопытными глазами напротив. Детскими глазами. Ей на секунду покажется, что она задремала. Но мальчик [а она теперь точно видит, что это мальчик] никуда не исчезает, как подобало бы призраку, а продолжает с живым интересом разглядывать ее в своей милой непосредственности ребенка.
Ребенка... Какое странное чувство видеть здесь детей. Во дворце их не было – на балы и приемы их брать было не положено, своих детей такого возраста все воспитывали в своих поместьях и больших дворцах Петербурга. Но здесь, в Зимнем дворце, детей давно не было. Эти залы забыли каково это, когда весёлый детский смех отлетает к потолку, забыли царственные анфилады о топотке детских ножек по дорогому паркету. Все надолго погрузилось в темноту, а теперь раз – и дитя!
Лиза смотрит на него несколько мгновений как заворожённая, вглядываясь правильные, удивительно симпатичные даже для такого возраста черты лица и не сразу понимая, кого черноволосый и кудрявый мальчик ей напоминает.
Нет, он не был похож на него полностью. Но сходство имелось.
Сердце вновь сдавит мучительная, нестерпимая боль, от которой даже дышать больно бывает.
Она сойдёт со своего места, подходя к мальчику, имя которого она уже знала, пусть он его и не называл, осторожно касаясь кудрявых волос.
— Она сейчас, наверное почти такая же как ты, только чуть выше... — говорит Лиза, поглаживая ребенка, глядящего на нее во все глаза, по голове, находясь ещё в каком-то трансе, выходя из него только после очередного.
— Я попрошу его прогнать, Ваше Величество, если...
— Нет-нет! — восклицает она так поспешно, что ловит удивлённые взгляды художника. — Это всего лишь ребенок. Сделаем перерыв ненадолго, мне все равно нужен перерыв.
Спорить тот не станет, продолжая ворчать, что "какой-то щенок не смыслит ничего в высоком искусстве", а она останется с сыном Кирилла [а она в этом совершенно не сомневается теперь] предоставлены на какое-то время сами себе. Вишняков продолжит тем временем разглядывать свое произведение.
— Да, ты прав. Это очень скучно... — собственный голос кажется таким далёким, пока она так жадно вглядывается в его лицо. На вид не больше шести лет. Может и семь, но учитывая обстоятельства очень вряд ли. Такой открытый, выросший где-то в лесах и от того наверное такой совершенно искренний. Дети придворных уже делают реверансы и важно отвешивают поклоны.
Они бы подружились с Машей. Она была бы чуть старше.
— Что же ты такое натворил? — с лёгкой улыбкой, глядя на него сверху-вних спрашивает Лиза. — В следующий раз, если решит тебя кто наказать, говори, что пожалуешься Елизавете Петровне.
И она почти не удивляется, когда видит, как распахивается дверь и как без всякого предупреждения врывается в нее конечно же Кирилл, к виду которого она все ещё не может привыкнуть до конца. Лиза отрывается от одного названного гостя и возвращается взглядом к другому.
На одну секунду покажется ей, что узнает тот самый взгляд, который ловила на себе на протяжении стольких лет. И снова захочется все бросить, всех бросить, кинуться на шею и разрыдаться.
Это же ее Кирилл. Это же...
Отец и муж. И совсем не ее.
Такой милый, красивый мальчик.
Такая злая насмешка судьбы — ты ведь главная проблема всех этих отношений. То, что наиболее сложно понять. Как ты родился? По любви? Может ли быть иначе? О, милый малыш, как тебе повезло! По крайней мере тебя, он точно любит. Стоит только посмотреть, как он переживает о том, что потеряет тебя.
Лиза знает, как Кирилл умеет любить.
Ей довелось это видеть.
Но все прошло, верно?
— Кирилл Андреевич, — однажды она привыкнет называть его так официально. Лиза на этот раз первой отводит взгляд, следуя его прошлому примеру.
Это невыносимо. Эта ситуация, он, улыбающийся мальчик, который зовёт его: "Папа!", так звонко.
Ее первое слово тоже было: "Папа". Ты помнишь, Кирилл? Или эта женщина смогла вытравить в тебе совершенно все? Заставила забыть? Я не позволила ей это, так почему позволил ты?
— Ничего страшного. Молодой человек давал ценные указания относительно моего портрета, верно?
Они стоят рядом – такие похожие и не похожие одновременно, а она не имеет к этому ребенку ни малейшего отношения. И злиться не может – дети не выбирают где родиться. Да и потом, наверняка с ребенком его жизнь нашла смысл.
А ей пришлось найти смысл в целой стране.
— Я рада нашему знакомству, Алексей Кириллович, — благосклонно кивает Лиза, ее раз потрепав мальчика по кудрявой голове и приняв серьезный вид. — Надеюсь, когда вы вырастите, то сослужите стране и мне добрую службу. Как ваш отец, — добавляет последнее, но не смотрит на Кирилла.
Слишком больно.
Она думала, боль наконец закончится, когда он вернётся, но стало только невыносимее. А отпустить его все ещё не может. Эгоистично и по-детски почти, но хотя бы так, причиняя себе боль, видеть, слышать, знать что он жив. Может быть однажды ей станет этого достаточно.
— Кирилл Андреевич, — она все же останавливает его у выхода, задумчиво глядя в сторону окна. Взгляд мутнеет. — впредь не теряйте своего сына. Потерять ребенка – худший кошмар из всех.

.
***
Лиза зябко ежится, натягивая на плечи тонкий халат, который в общем-то от холода неотапливаемых дворцовых помещений не спасает, по-детски поджимая под себя босые ноги, старается удобнее устроиться на красной-бархатной софе. Вокруг нее ворох ещё не просмотренных докладов, писем и обращений, с которыми нормальные люди стали бы справляться днём, а вовсе не посреди ночи. Но у Лизы все далеко не нормально, к тому же если подумать, то сон действительно отнимает очень много полезного времени!
Здесь, вокруг нее, тысячи голосов, некоторые из которых обращаются к ней: "матушка,"[и есть в этом злая ирония], умоляя о помощи, есть сухие канцелярские голоса, бравые голоса гвардейцев, и прочее и прочее. Она сама установила, что все дела, касаемые смертной казни должны оказаться лично у нее на столе – она сама так решила, когда ее заменяла заключением в крепости, оставив смертный приговор только в самом крайнем случае, упразднила пыточные, заменив те ссылкой [хотя некоторых и стоило быть может пытать], а вот тебе теперь: "Крестьянка Агафья. Зарубила мужа топором в присутствии детей..."
За такое полагался смертный приговор, да только насколько ей известно муж ее избивал, да и вообще едва ли не насильничал.
Отличное занятие на сон грядущий, ничего не скажешь. Ещё бы тебе не спалось, Лиза. Да какая в сущности разница, где спать? Везде ее ждёт только холодная кровать, да тени из-под нее же. Нет, она могла позвать в свою спальню какого-угодно мужчину из плеяды тех, кто относился к ней столь обожаемо. Да хоть тот же Грушницкий. Но она все никак не могла себе представить, что станет развлекаться с другим мужчиной, когда где-то рядом живой-здоровый Кирилл.
"Но с другой стороны он же спит в одной постели с женщиной, когда ты за стеной?", — ехидничает голосок внутри.
А может и не спит.
А может спят в разных кроватях.
А может спросить?
А как оно выглядеть будет.
"Кирилл Андреевич, приказываю отвечать мне – вы спали со своей женой теперь или нет?".
Нет уж – лучше ставить революцию под ужасающими преступлениями.
Лиза обмакивать перо и аккуратно выводит: "Смертную казнь заменить высылкой. Детей определить в казеное учреждение, под государственное обеспечение под моим непосредственным контролем".
Уплаченная своим занятием, Лиза, надёжно спрятанная за спинкой софы не слышит чьих-то шагов, не замечает света одинокой свечи, точно такой же как у нее. Она отвыкла от того, что не одной ей не спится этой ночью.
Очень запоздало она поднимает голову, а в отражении зеркал [боже, почему же здесь так много зеркал?] видит окружённое лунным светом и светом от свечи отражение. Бледное лицо, которое теперь напоминает сон, при первом взгляде пугает ужасно и Лиза тихо ахая, спрыгивает с дивана прямо как есть от неожиданности – босиком и в ночной своей сорочке, прикрытой безнадежно-сползающим халатом.
Кажется, когда-то такое уже было. Тогда она гадала перед зеркалом, вот и появился перед ней черт.
— Боже мой, и кто скажите на милость учил вас подбираться так не слышно! — от неожиданности она чувствует себя застигнутой врасплох.
Сердце колотится ужасно быстро. Не разглядев Кирилла сразу, ей на секунду померещился ее старый кошмар – врывается кто-то посреди ночи, да и забирает ее, душит или ещё чего похуже.
А теперь это все ещё нелепее – торчит перед ним в таком неподобающем виде, переминаясь с одной ноги на другую. Ноги быстро замерзают.
— Я...я не помню, чтобы давала распоряжение вам тут...быть!
"И что же ты такое говоришь?".
Она отчаянно пытается сохранить свое лицо, оставаясь достаточно важной, но в таком виде сделать это несколько сложнее, чем в парадных платьях.
Но ещё страшнее своего нелепого вида, ей кажется, что он теперь...снова уйдет. Уйдет даже тогда, когда вокруг вообще никого нет. И вырывается какое-то детское, против ее воли:
— Нет, не уходите! — заметив, что он вот-вот развернется, сказав что-то до тошноты вежливое и почтительное. И вырывается так отчаянно, что она не успевает это остановить.
Она столько раз умоляла его не делать этого во сне, что не удержалась от того же и теперь.
И это "не уходите" так повиснет в воздухе, что просто необходимо как-то исправить положение. В конце концов она все ещё не понимает, что произошло и как себя вести. А унижений с нее достаточно.
— Я...я...— лихорадочно плохо теперь соображает голова. — я имею ввиду, что по роду своей службы вы часто будете иметь возможность находиться со мной в одной комнате в будущем в этом дворце. Я часто засиживаюсь до поздна. Но это не причина прятаться.
Последнее очень хочется сказать с язвительной интонацией.
Лиза помолчит. Она даже за собой не замечает, как пристально иногда смотрит на его лицо. Боже, как любит она это лицо! Проследит за его взглядом и неожиданно понимает, что проклятая ночная рубашка из-за таких ее телодвижений опять сползла с плеча. Того самого, на котором под бледным лунным светом виднеется шрам.
Натянет на него поспешно халат.
Может ему стало все равно? А может так надо было оставить? Это же смешно, скрывать собственное тело, которое он видел во всех подробностях. Так почему она смущается? Ни одному мужчине смущать ее не удавалось.
Лиза, подумав об этом, нарочно возвращает все как было. Если не нравится - отвернется, безраздельно преданный своей жене.
Забытое раздражение тихо возвращается.
"Думай о стране, о стране Лиза".
— И вот что, — продолжает откашлившись. — раз уж вы здесь так удачно, оно и хорошо. Я придумала вам занятие, о котором вы просили и ожидаю, что оно вас устроит, — последнее звучит иронично, а Лиза напоминает себе Сашу, уговаривающего несносного друга принять должность. Ну уж нет. Это не просьба у нее будет! — Так что будьте готовы завтра после полудня отправиться со мной. Будет проще показать, чем рассказывать, — поднимает голову, чтобы казаться более убедительной. Босиком, возможно, у нее это получается не так хорошо.
Лизе в этой полутемной тишине, которую вряд ли теперь нарушит как когда-то неожиданное признание Саши в любви или ещё кто-то, безумно хочется в который раз, подойти ближе и оказаться в таких уютных объятиях. Так почему они теперь разговаривают как малознакомые люди? Она готова забыть об этих ужасных годах. А он?
Ты даже не представляешь, Кирилл, какие они были ужасные.
— Я написала вашим родителям, — вырывается неожиданно, разрывая пустоту. — возможно не стоило делать этого и вы сами собирались, но мне показалось это правильным. Я отправила с письмом вашу сестру. Она моя фрейлина и я думаю была рада это сделать. Я сделала это ещё до вашего возвращения. Я думаю они приедут сюда. Когда узнаешь, что твой ребенок жив - увидеть его первое желание.
Лиза понеслась бы куда угодно с другого конца света, лишь бы узнать, где ее дочь и что с ней все хорошо.
Она тяжело вдыхает, бросает взгляд на разбросанные бумаги, возвращается к ним, собирая листы в стопку беспорядочно. Задевает пальцем край бумаги, невольно охает, отдергивая окровавленный палец.
И то ли слишком громко охает, то ли гримаса лёгкой болезненности слишком яркой, но она не успеет толком опомнится, как он оказывается снова так близко, как когда-то можно было только мечтать.
— Ну что вы, Кирилл Андреевич, — горько улыбаясь, качая головой, глядя на свою руку, которую так поспешно отдергивает. Боже, ты ведь грязная, Лиза. Ты ведь... Страшно. — это всего лишь царапина. Это, — делает на этом слове акцент. — совсем не больно. Крестьяне говорят до свадьбы доживёт.
Только ее уже у Лизы не будет. А значит ее собственные раны не заживут никогда.
В душе поднимается какой-то порыв, она тянется ладонью к его лицу, замирая в миллиметре. Нельзя. Нельзя и потому, что женат, нельзя и потому что по собственному телу бежит дрожь.
— Кирилл, — тихим голосом, не собираясь обращаться на вы хотя бы в эту секунду. — ты хотя бы счастлив?
Иначе какой смысл во всей этой части?
Мотает головой, поднимается на ноги вместе с бумагами.
— Я пойду. Не забывайте про завтрашний день. Не смейте опаздывать - мужчин это не красит. И спите по ночам. Прошу.
***
Лиза теперь выглядит совсем иначе, нежели выглядела ночью. От ночного флёра в ней не осталось совершенно ничего. Она снова – императрица в бархатном бело-голубом платье, с жемчужными серьгами и аккуратной шляпе, с которой теперь вздумает играть морской ветер.
Благосклонно [словно никакой ночи и не было] подаёт ему руку, выбираясь из собственной кареты, подставляя лицо этому свежему ветру.
Здесь, куда они прибыли и где желает она ему все рассказать – ни души. Только песчаная коса, уходящая далеко в залив с синеющими волнами.
День отличный стоит для осени – солнечный и мягкий.
Здесь, на берегах Финского залива она чувствует себе как-то увереннее, как чувствовал около моря себя уверенно ее отец. Здесь даже может показаться, что будущее безоблачно как этот горизонт. Оставляет охрану позади них, отправляясь вдоль песочного берега.
В какой-то момент Лизе надоедает проваливаться в песок ногами, она легко скидывает туфли и продолжает брести по этому пляжу, позволяя холодным волнам лизать голые ступни. Заболеть она, как всегда не боится. Больше она боится того, что если обернется, то увидит е г о, молча идущего за ней.
Варя, которую Лиза взяла с собой как обычно предусмотрительно осталась вместе с гвардейцами.
— Что видите, Кирилл Андреевич? — спрашивает она под звонкие крики чаек. Вокруг только море и больше никого. — Вот и я ничего. А должна видеть верфи и корабли, о которых мечтали мой отец и мой  брат, — отвечает Лиза, прищуриваясь от яркого солнечного света.
Встаёт боком к нему, не отрывая от морского горизонта взгляда.
— Отец говорил, что лучше моря ничего нет. Я мечтала управлять кораблем и что ж, мечта моя в каком-то смысле исполнилась, а? — кидает на него взгляд. — Кирилл Андреевич, вы спрашивали меня зачем вы мне? Когда-то вы служили моему брату. Вы знали, что он хотел и что собирался сделать. Так помогите и мне. В чем разница?
Ты отлично знаешь в чем.
Лиза прикрывает глаза на секунду. Она чувствует здесь себя свободнее чем где либо.