Семён держится руками за деревянный борт корабля, тоскливо вглядываясь в густую и казалось склизскую хмарь, которая преследовала корабль с самого его отплытия из Охотска. Не видел Семён ни хваленых "белых и черных рыб" размером с "рыболовецкое судно", не слышал загадочных песен огромных китов [и даже не видел их тени] - только серый густой туман, путающийся в парусах "Стремительного", да треклятый дождь, преследующий его в этих краях постоянно.
Прохладно, сыро и тоскливо – в Охотске рассказывали, пока он выяснял, какое судно первым будет отправляться в сторону Большерецкого острога, что край там удивительной красоты. Но верилось в то с большим трудом: он продрог, хотя и было теперь лето, а таинственные огненные горы не собирались показываться на горизонте.
Да впрочем не горы здесь он искал.
— Шли бы вы во внутрь, а, барин? — слышится сочувственное покашливание от мичмана, оказавшегося рядом и успевавшего зорко приглядывать за тем, чтобы матросы не дай Господь не ленились.
— Долго ещё? — вместо ответа спрашивает Бестужев и серо-голубые глаза делаются совсем холодными. Семён ужасно устал и больше всего на свете хочет со всем покончить.
— Да как же, не долго, скоро уж будем – ветер встречный, добрый, — усмехается мичман и шустро исчезает, оставляя Семена в одиночестве.
За эти два года он привык к этому — быть в одиночестве.

В Охотске, командир порта немало подивился зачем столичному, хорошо одетому, в общем-то молодому гостю понадобился корабль в "этакую глушь". На земли, именовавшийся Камчаткой и в поселения, которые там построили, корабли ходили или чтобы дочьавить какие-никакие припасы с большой земли или [куда чаще] очередных ссыльных. По крайней мере так было при той женщине [Семён не желает даже мысленно вспоминать имя этого монстра]. Со времён первой экспедиции в те места порядочные люди редко самостоятельно изъявляли желания туда отправиться. Но спорить с Бестужевым, который молча показывал императорскую печать, отправив его на "Стремительный", который выходил из Охотска как раз через пару дней.
И вот уже черт знает сколько Семёна мотало и шатало на этой посудине, которая везла в строящийся новый порт продовольствие, какие-то инструменты и его, Бестужева – с поручением от самой императрицы. Что императрицу ту зовут теперь Елизаветой некоторым пришлось рассказывать. Два года уже прошло, а до местной глуши новости доходили ужасно медленно. А впрочем в какой только глуши он не побывал теперь.
Иногда Бестужев задумывался: от чего именно он? Почему никому другому нельзя было доверить это дело? Отправить Пашу или Матвея в конце концов? От чего ей так нравилось его мучить жестоким осознанием невозможности этих чувств? О, она могла быть жестокой и иногда ему казалось, что только он и знает насколько. Для всех прочих она была ангелом, ее любили безоговорочно, особенно теперь, когда столь силен был контраст между ней: красавицей, дочерью великого императора, спасительницей и старой каргой. И вправду, ему ли не знать, что невозможно ее не любить? Ему ли не знать, какой гипнотической силой обладает взгляд прозрачно-зеленых глаз? О, страшной силой. Она была его богом, в чем никогда не признается на исповеди, она же была его мучением и проклятием. 
Иногда Семён думал, что она его ненавидит. Ненавидит и поэтому получила это именно ему.
А потом с горечью понимал, что лучшей кандидатуры и не могла придумать Елизавета Петровна, чтобы разыскать давно потерянную любовь. Ведь она хорошо знала, что прикажи она ему спрыгнуть с крыши Зимнего дворца - он бы спрыгнул. Она знала, что он спрыгнет с крыши, если понадобится, но найдет Волконского. Просто потому что она просила.
"Больше я никому так не доверяю. Больше никто не сможет". – звенит в ушах этот царственный, повелевающий голос, стоит перед глазами ее фигура, очерченная светом от окна, ее лицо алебастрово-бледное, но в своей трагичности ещё более прекрасное.
Он все ещё помнит вкус ее губ.
И вот он же – ищет ее невинно [да, это он знает и с этим не может поспорить] пострадавшую любовь.
Он ведь ей никогда не станет.
Семён мог бы рассказать ей, что с ним она была бы счастлива. А разве не пытался? Разве не говорил, что с ним [в отличие от пресловутого Волконского] ей по крайней мере никогда не будет больно?
Семён пообещал ей, что сделает всё ,что в его силах. А значит действительно приложит все усилия.

Туман постепенно оседает прохладной влагой на плечах, расступаясь перед кораблем каким-то волшебным образом и открывая "Стремительному" далёкие вершины, похожие на вершины гор, но нет - то были вулканы. О том говорил по крайней мере своеобразный запах, который быстро окутывал тебя с головы до ног, мешаясь с солёным запахом моря.
Семён в другой раз решил бы, что это очень красиво, но за эти два года чему-то удивляться он устал. Он вообще ужасно устал.
— Вот, как обещали, уже немного осталось, барин, — снова вездесущий мичман появляется из ниоткуда.
Семён хмуро кивает. Кислая капуста и качка ему уже осточертели. Никогда не любил он кораблей.

В особенно темные времена своего путешествия Семён надеялся, что в какой-то момент узнает, что Кирилл Андреевич, как и многие из тех, кого постигла подобная участь, отдал душу Богу ещё по дороге на место своей бессрочной ссылки. Многие тогда болели, захеревая от дурных условий и ужасной погоды.
Иногда грешным делом, промерзая до костей в какой-нибудь уральской деревушке он думал написать в Петербург: "Так и так, нашел могилу, кончено". Она бы поверила ему - злая ирония. И все правда было бы кончено.
Но он так не сделает. Не сделает - это значило бы предательство. А предать ее он никак не мог. Уж лучше сразу пулю в висок или петлю на шею. Нет, он о б я з а н найти капитана живым или мертвым [скорее мертвым, уж если на то пошло, слишком много времени прошло].
Да и как смотреть в глаза и снова видеть в них только боль, которая так надежно в них поселилась с тех самых пор, когда та женщина все у нее отняла? Быть может с возвращением Волконского эта боль по крайней мере исчезнет? А если тот мертв, то по крайней мере закончатся мучения?
К черту.

Семён сходит по шатким сходням на причал. Пахнет рыбой и серой. Снуют туда-сюда матросы в перемешку с разнорабочими, катят бочки с корабля камчадалы - причудливый народ. Спрашивает, где можно здесь поесть, а заодно где тут их начальство и чувствует до мурашек хмурые и недоверчивые взгляды в свою спину. И это чувство только усиливается с каждой минутой нахождения в этом Богом забытом месте [ему и вправду кажется, словно он тут как на краю света - дальше уже некуда]: неохотно здесь отвечают на вопросы, по крайней мере ему, при слове "Петербург" губы поджимают, словно желая поскорее от него отвязаться. Не мудрено - ничего хорошего от столицы они давно не видали.

Семён не знает толком - улыбнется ли ему удача на этот раз или нет. Правдивы ли последние полученные сведения от одного отставного офицера, бывшего конвоира, найденного совершенно случайно, который сказал, что точно помнит одного Волконского, который был отконвоирован в Охотск. А из Охотска всех каторжных и ссыльных отправляли на постройку острога и освоение Камчатки. Да только правду ли тот сказал, правильно ли помнит он такие вещи? Сколько раз хватался Бестужев за сведения определенно ложные, разъезжая по всей стране, разыскивая следы что на Соловках, что в Сибири? Бестолку.
Он ищет человека, который определенно сделает его, Семена, несчастным на всю жизнь.
Он ищет человека, который определенно сделает счастливой на всю оставшуюся жизнь ее.
Местный комендант оказывается куда благосклоннее местных и по крайней мере предлагает чаю, лошадь и вообще всячески его обладает. Наверняка осточертело несчастному на этом краю света куковать, а здесь птица из столицы. Семён снимает перчатки. Он устал ужасно и ни на что теперь не надеется. Слишком много ложных следов. Слишком много призраков.
— Мне нужно знать, не было ли среди осуждённых на вечное поселение здесь Кирилла Андреевича Волконского? Дело государственной важности.
Он не говорит, что за этим последует награда, не говорит ничего лишнего. Он слишком хорошо знает таких людей - достаточно их было при дворе той женщины.
Комендант крепости и так все понимает отлично и суетится ещё больше.
— Так нет в этом никаких вопросов! — восклицает тот радостно. — Кирилла Андреевича конечно знаю!
Семену покажется, что сердце предательски пропускает удар. Неужели конец? Закончено это путешествие, выполнено это нелепое поручение? Неужели...
—...и жену его. Ваше Благородие может не сомневаться!
Семён тяжело оседает на стуле. Какая досада. Какое предательство. Снова не тот. Снова мимо. Снова все заново.
У того Волконского, которого Бестужев знал не могло быть никакой жены. Не может - когда есть о н а. Когда там, в Петербурге, все ещё есть о н а. С этой тоской в глазах. Комендант ошибается. Семён не любил Волконского, но в одном не сомневался.
Ее они любили оба достаточно сильно, чтобы не предавать.
— Вы, уважаемый, ошибаетесь, — устало заявляет Бестужев. — Тот, кого я ищу вряд ли женат.
— Да как же, — растеряно разводит тот руками. — не может такого быть. Поселение у нас не такое большое - двадцать дворов. И никакого другого Волконского тут уже лет шесть как не водится.
Шесть лет.
Шесть лет.
Ровно столько и должно было пройти.
Но не может того быть.
Тогда лучше бы оказаться Волконскому мертвым.
— Где его дом? — мрачно спрашивает Семён.
В последнее время он мрачен почти всегда. Времена заставили разл
учиться улыбаться.
***
Семён в конец теряется в этом вроде небольшом, но раскидистом поселении, где все ещё отказываются не то что помочь, но и вообще на него смотреть. Мундир столицы, пусть и потрёпанный путешествием смотрится инородно здесь. Не хорошо. Скверно. Поймал мальчишку-камчадала с допросом, где дом Волконских, а тот паршивец завел его в другую сторону и был таков, сам видно побежал предупреждать о "пришельце из столицы". Очевидно, Местные Кирилла любили. Семен это понял - все боялись его, думая об ужасах прошлых лет, сколько не втолковывай, что все не так, но Волконского выдавать отказывались, утверждая, что никого подобного не знают.
Ну да.
Кирилла все любят.
Всегда любили.
Паша всегда говорил, что у Бестужева есть одна ужасная черта, но она же лучшая - уж больно упрям.
И он чертыхаясь в лужах и грязи следит за мальчишкой, следит пока не видит наконец тех что искал.
Стоит сказать жизнь их обоих изменила так или иначе, не могла не измерить. Семён больше не наивный мальчишка, хмурящий брови, невинность у них отобрали. А Волконский... Даже с учётом своих странствий Семён выглядит, как ему кажется лучше.
Он появляется из темноты летнего вечера и не верит своим глазам.
Кажется, что видит призрак.
Два года. Два ужасных года.
Живой.
— Далеко забрались, капитан. На силу нашли, — роняет он бесстрастно. — У меня поручение от Ее Величества Императрицы сопроводить вас в столицу.
Семён видит как из-за спины выглядывает мальчишка. Темноглазый, на вид лет шесть.
Семён вспоминает ее глаза.
"Я хочу его найти. Даже если он мертв. Я не могу так жить, ты же знаешь".
Она не могла жить, а он... А он очевидно жил дальше. Семён лучше бы застрелился.
Она не сможет ненавидеть его. Семён сделал бы это за них двоих.
— Речь шла только о вас, но очевидно ваша семья тоже... Приглашена, — он не двигается с места. — Ее Императорское Величество желает восстановить справедливость и вернуть невинно пострадавших в их законных правах.
Он подходит ближе.
Когда-то они уже разговаривали вот так. Он был моложе, а Волконский был... Он был ее миром. И этот мир теперь рушить.
— Елизавета Петровна искала вас. Она ждёт вас.
Семён даже и не понимает, что в этой глуши новости о переворотах наступают весьма медленно.
— И я намерен выполнить этот приказ. Впрочем, видимо вы зря времени не теряли. Слышал вы женились? При живой жене.  Не думал, что любовь так просто забывается. Но приказ есть приказ. Я искал вас слишком долго. Капитан.

Семён на самом деле устал до чёртиков. Устал от тряски в малоудобных экипажах по бездорожью; устал мёрзнуть, мокнуть, месить сапогами грязь и снег; устал от постоянных неудач в своих поисках. Может быть, она просто хотела избавиться от него, а заодно и от собственного чувства вины, отправив его с глаз долой [а в сердце никогда его и не пропуская, как впрочем и всех остальных мужчин, которые с радостью на это пошли бы]. Он чувствовал, всегда чувствовал с той самой ночи, что несмотря на то, что она привычно называла их троих самыми близкими из оставшихся около нее людей, это чувство с о ж а л е н и я, спрятанное за взглядом из-под ресниц отравляло ее жизнь. Она могла сколько угодно вертеть мужскими судьбами и так и сяк без особенных угрызений совести, не испытывая к ним ровным счетом ничего, но они были почти семьёй [черт бы ее побрал] и это было совсем другое. Может быть было бы даже лучше, если бы Семён сам сгинул где-нибудь, пока искал этого человека. Проще им всем.

Так вот, он устал. А Волконский, несмотря на года проведенные на краю света, может и изменился, но уж точно не стал сговорчивее или...смиреннее? Все та же невыносимая, угрюмая спесь глядит на него, сверлит упрямо своими серыми глазами. И ведь все верно – ему совершенно все равно, сколько сил приложено к его поискам!
У Семена так плотно сжаты губы, что лицо начинает болеть. В голове вертится только одно навязчивое: "Женат" и укладываться в ней совершенно не желает. Как об этом сообщить ей? И стоит ли? Не проще ли просто сказать, что не справился; что Кирилл Андреевич, которого она знала мертв?

Рука в кожаной перчатке сжимается на эфесе шпаги.

Ну уж нет! Он не стал обманывать ее, когда сам разуверился в успехе сего предприятия, не станет обманывать и теперь, когда наконец выполнил то, что обещал. И все же, и все же как такое могло случиться? Она ведь совершенно не та женщина, которую можно передать даже мысленно, уж не то что физически. Да и Волконский с его вечными словами о чести стал бы последним для этого человеком. Но что же получается? Она предпочитает отдавать сердце ему, а этот н е г о д я й давно выбросил это сердце в кучу с навозом? Или совсем ополоумел в этой глуши?
— Не думаю, что это подлежит обсуждению, — чеканит он сквозь зубы, все больше раздражаясь. Будь здесь Паша или Матвей они бы уже давно поняли, что Семена надо удержать от действий необдуманных. Но они остались в столице, очевидно оказавшись Елизавете Петровне более необходимы, чем Бестужев. Паша перед его отъездом лишь ещё раз посоветовал ему "оставить прошлое в прошлом". Чертов философ. — У меня поручение и я намерен его исполнить, хотите вы этого или нет!

Да, сейчас Семён мог бы сказать, что ненавидит его или близок к тому. С каждым новым словом жалел он о двух годах потраченных на его поиски – этого человека эти усилия не стоили. Ему все равно, что она его ждёт и наверное только Семён и понимает насколько сильно. Этому эгоисту все равно сколько было потрачено сил – сидит себе в своей глуши, окончательно одичав и доволен собой. Нет, Семён предполагал, что если обнаружит его живым, то возможно помешавшимся. Да любой исход был бы лучше черт знает откуда взявшегося ребенка от черт знает кого!
— Ах вам плевать? — цедит Бестужев, глаза превращаются в две холодные льдины. Заставит в висках. Он продрог, устал, разбит, но самое главное и единственное - о н а, все ещё ждущая...этого? А ему плевать? Разум постепенно отказывается работать. — Вам, с у д а р ь, — он выплёвывает последнее с презрением, не вкладывая в это ни капли смысла, должного для подобного обращения. Честь дворянина тот потерял с тех пор, как завел себе семью. — действительно кажется все равно, что происходило за время вашего отсутствия и видимо уже давно! Вам все равно сколько усилий потрачено на ваши поиски, что пришлось перенести из-за вас, после вашей высылки е й, вам безразлично, что о н а просила найти даже вашу могилу, вам все равно что люди отказываются от своего счастья, из-за такого человека как вы, забывшего о слове "честь"! Так что я буду разговаривать с вами в том тоне, в котором вы заслуживаете!
Он переходит на повышенный тон, словно все тот же мальчишка-паж, верно следующий за смеящейся цесаревной, задумавшей очередную шалость и не смеющий сказать ей "нет". Всю жизнь он пытался доказать, что пусть и незаконно рождённый, но все же дворянин, а теперь вновь срывается на какие-то недостойные ссоры, уподобляясь очевидно одичавшему Волконскому.
Они теперь стоять так близко друг от друга, что кажется ещё немного и столкнутся лбами. И от точки невозврата их обоих отделяют какие-то пару сантиметров. Почти ничто.

В висках застучит, глаза заволочет красной пеленой. Что угодно мог сказать Волконский, но только не э т о. Не трогать и без того постоянно кровоточащую рану, срывая едва зажившие корочки.

— Не смейте, — голос становится низким, негромким и больше уже похож на предостерегающее рычание. — говорить со мной о моих чувствах. В отличие от вас я очевидно знаю им цену, — дернется подбородок. — Она больше не улыбается по-настоящему с тех самых пор. А вы семью заводите. Да уж лучше умереть, но с честью, чем ее потерять.

Семён даже не помнит, кто первым начал драку. Не помнит, как оказался на этой грязной земле в относительно новом мундире, беспорядочно отбиваясь от довольно-таки сильных ударов этого сумасшедшего. Впрочем сейчас они оба скорее походили на ненормальных - рычащие друг на друга на манер животных и друг друга в данную секунду ненавидящие. Улетает куда-то треуголка, путаются комки грязи в светлых волосах, пока они мутузят друг друга. Недостойно драться на кулаках как какой-нибудь крестьянин. Стоило вызвать его на дуэль, да вот только Семен не был фехтовальщиком, как Паша, или просто не обладал той дипломатичностью, как Матвей. Возможно, убили бы его, но шпага - орудие дворянина, а не кулаки, которыми теперь разбили ему губу.
Больно ударяется обо что-то на земле плечом, может на камень какой. Если ещё и местные к этой драке подтянутся и того хуже будет. Говорил же ему Матвей взять с собой кого-нибудь из гвардии.
В каком-то отдалении Бестужев слышит чужой и в то же время странно знакомый голос, давно забытый, впрочем. Ещё один призрак, неожиданно оказавшийся на пути? Призрак спасает его? Какой позор.
Выглядит он, выскочивший наконец на ноги и держащийся за шпагу, которую не успел даже вынуть из ножен, ужасно. Растрёпанный, с постепенно расползающемся на скуле синяком, разбитой губой и похожий на воробья, подранного кошкой. Он находит треуголку, измазанную в грязи, надевая ее на голову, но кажется делая теперь только хуже - ошмётки грязи падают на щеку. Хорош имперский посланник.
Семён ненавидит грязь. Все всегда смеялись над его брезгливостью, называя ее в шутку бабьей [таких он вызывал на дуэль, но никто не соглашался], когда он вытирал ложки носовым платком. А теперь он по уши в ней, тогда как чертов Волконский особо и не изменился.
Семён пытается сфокусировать взгляд на своем спасителе, что удается не сразу. А когда удается, то не удерживается от удивления:
— Княжна?... Так вы здесь оказались... — он не продолжает фразы, а затуманенный раздражением рассудок наконец-то вновь просыпается. Все постепенно становится яснее. И таинственная жена тоже. Что впрочем не объясняет как Волконский мог так поступить. Что же, по крайней мере вкус у него не дурен. Не на крестьянке же ему жениться.
Он переводит взгляд на Кирилла.
— Нужно мне больно заходить в дом такого человека! — он сплевывает на землю кровь и едва ли удерживается, чтобы снова не устроить драку. — Я не боюсь - тронет он меня или нет, но боюсь что мне все равно придется принять ваше приглашение Ксения Дмитриевна. Мне необходимо выполнить приказ. И отмыться.
Наверное, здесь никто давным-давно не называл ее княжной. Ведь давным-давно она ею не являлась. Старая ведьма никого не щадила.
Семён бросает ненавидящий взгляд на Волконского, прежде чем переступать порог его дома. И заодно своей гордости. В очередной раз.
***
Семён сидит в одной рубашке, которая пострадала меньше всего, сжимая в руках деревянную кружку с ароматным чаем. Княжна Голицына [он не мог воспринимать ее иначе, даже в наряде больше походившим на крестьянский] обронила, что он на местных камчатских травах. Терпкий вкус меда немного успокаивает.
— Приятно, что хоть кто-то не потерял человеческий облик, — роняет он то ли в шутку, то ли всерьез. Все одно никто смеяться не собирается. Возможно Волконский и вовсе схватится за топор.
Мальчишка с темными [теперь ясно, что материнскими] глазами с живым интересом разглядывает его с противоположного угла стола. До этого он также разглядывал шпагу. Семену ужасно хочется спросить самое главное - как это вышло, но он не спрашивает. В конце концов ему это безразлично - главное, что это вообще случилось.
Жаль, Паша не сказал Елизавете Петровне, что прошлое нужно оставлять в прошлом. Это было бы менее болезненно.

— Вы из столицы? — спрашивает наконец Ксения Дмитриевна, нарушая это тягостное молчание.
— И да и нет. В столице я сам не был довольно давно, — передёргивает плечами. — Мы уже два года вас разыскиваем. Точнее вашего мужа, но уверен, что в свете открывшихся обстоятельств - вас это тоже касается. Вас хорошо спрятали. Даже в Тайной канцелярии мало что осталось, — при упоминании последней ее рот непроизвольно дёргается. — Искали следы на Соловках, в монастырях. На каторге в Сибири. В итоге вышел на след в Ревеле, а он оборвался. Когда я ехад сюда из Охотска, честно говоря не думал, что найду кого-то, но нашел... — он бросает взгляд на Волконского.
— Но... Почему вы нас так разыскивали? Императрица хочет... Чего она хочет?
Семён только теперь, после пыла драки и кружки чая, начинает замечать эти странности. Страх? Но зачем бояться? Времена страха кончились. Для каждого по-разному, но все же с последним дыханием той женщины солнце наконец взошло. А они все ещё боятся? Только если...
— Как я и пытался объяснить вашему супругу, который любезно полез в драку - у меня приказ найти и доставить вас в Петербург, если найду живыми. Всем безвинно пострадавшим во время правления старой ведьмы, положено восстановление в правах и добром имени.
Семён мог бы сказать, что в случае Волконского дело совсем не в этом. Да даже если бы он занимался разбоем, она бы вернула его и его имя. Даже если не доброе. Но как-то нелепо говорить подобное при его жене.
Он видит, как на лице меняется столько чувств и эмоций одновременно, что осознает верность своей догадки. Они действительно считают, что императрица Софья все ещё на престоле. Все ещё думают, что он посланник этого дьявола в юбке, который должен отвезти их на очередную пытку.
— Старой... Вы хотите сказать, что...
— Что она отошла ко Господу уже как два года. Впрочем, не думаю, что она попала в рай, — криво усмехается Семён. Делать это больно - губа все ещё разбита. — И вправду с почтой что-то нужно делать. Мне следовало догадаться, что новости доходят до сюда крайне медленно. Иначе почему бы к вам так мало каторжников теперь отправляют? По вашему императрица подобрела бы? И потом, я никогда бы не выполнял приказы этой женщины, — он с ненавистью сжимает кулаки.
Он не смотрит на Волконского больше. В душе ворочается какое-то мстительное чувство хоть какой-то победы. Пусть тот сам подумает обо всем.
— Но кто же тогда...
— Уже как два года наша законная императрица... — и он специально выдерживает эту паузу. Мстительность и мелочность дурные черты. Но ему сейчас совершенно все равно. — Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого. И по ее приказу я здесь. Ваш муж понял бы это, если бы не махал кулаками. Она ждёт вас.
Она ждала его. Волконского.
Но теперь все изменилось.
Туше.