\\   Просто, я так легко с тобой простилась
                                                            считать минуты разучилась
                                   Твоя любовь была, как сумерки \\
За окнами стоит непроглядная сизая хмарь, из-за которой не хочется и носа показывать наружу, вот и приходится сидеть за «тихими играми»: слушать как перешептываются фрейлины за игрой в карты, как тихо музицирует кто-нибудь в гостиной или наблюдать за тем, как легко порхает Наташина рука над пяльцами. Для Лизы страшнее пытки, нежели подобного рода «тихое» бездействие не придумаешь. И если раньше она испытывала горькую тоску из-за как ей казалось разбитого сердца, предпочитая всем дворцовым развлечениям, охотам и верховой езде чинное одиночество с книгой в руках, то теперь сердечная боль прошла [да и было ли из-за кого терпеть подобное неудобство, если подумать?] и снова хотелось ринуться в гущу событий с головой. Но, после отъезда Саши на фронт вслед за действующими войсками, наступили окончательные холода и вряд ли можно было помышлять о том, чтобы много времени проводить за стенами дворца. К тому же, после его отъезда все словно впали в какую-то тревожную спячку, словно о чем-то переживая. Лиза переживать отказывалась, потому что это значило бы, что что-то действительно идет не так, как нужно, а это было совершенной неправдой. С одной войны Саша вернулся, вернется и с этой, к тому же теперь с ним был Кирилл Андреевич, а следовательно с ним тем более все будет хорошо.
Шальная мысль о Волконском промелькнувшая в голове заставляет сердце невольно забиться чаще и это, право сказать, наверное ужасная глупость, которая может испортить их столь добрые отношения. Да вот только стоило лишь подумать о поручике, ушедшем на объявленную туркам войну вслед за братом, как волей-неволей она возвращается мысленно в один и тот же день на островок посреди озера, а глупое сердце, которому она еще после случая с Кречетовым приказала не испытывать ничего этакого [проще говоря не любить вовсе], стучало быстрее и громче в ушах и как бы не старалась она ни тогда, ни сейчас – голос его стоял в ушах, не отмахнешься. Она не могла отмахнуться от этого и тогда, пусть и пыталась по-первости вести себя как обычно [но попытки ее терпели поражение раз за разом их совместного времяпрепровождения и потерпели крах как только он поцеловал ее], считая, что так будет лучше, а любовь как она успела увериться только все портит. Но разум в этом деле оказался дурным помощником. «Дождитесь», «вернемся», «прощайте» - знакомый голос все крутится и крутится в голове, а руки все еще словно бы сохраняют теплое к ним прикосновение. И какая глупость, словно ее руки никто не целовал – целовали, целовали сотни раз графы, князья и генералы, целовали послы иностранные, целовали пылкие влюбленные и даже иностранные правители. Какой вздор, вздор, вздор, который среди прочего испортит их дружбу, ведь любовь это конечно глупость, глупость…но только почему из головы он больше не идет? Не идет все с того же острова, вот уже добрые несколько месяцев и как бы не гнала – удивительно Кирилл Андреевич оказывается упрямым и уходить из нее уже не хочет. И кажется, что она помнит слова его наизусть – столь часто она их вспоминала и столь прочны и сильны были те ростки, которые посеяли они в мятежном сердце. Ах лучше бы ему никогда этого не говорить, если бы могла она знать, что будет от них такая неожиданная смута в душе! Если б знала, что нарушает ее трагичный и печальный покой, в котором она планировала провести остаток своих дней, как героиня какой-нибудь печальной легенды или мифа, преданная своим возлюбленным. Да только мнимый возлюбленный что-то слишком быстро напрочь выпал из головы, а вместо него там зачем-то поселился Волконский со своими признаниями и Лиза никак не может решить – хорошо это или плохо. И будь у них больше времени может она бы разобралась что с этим делать, но началась треклятая война, которая все спутала [если бы могла – создала бы мир, в котором никто не воюет неймется же людям], а за то время, что было, Лиза только, увы, окончательно смутилась. Да и потом имела ли она право хоть что-то отвечать, пусть он и не ждал ответов [и в этом был весь Кирилл Андреевич, ничего не ждущий и удивляющий еще сильнее, ведь обыкновенно ответов ждут все], если так быстро забыла о вроде бы л ю б в и. Значит ли это, что несерьезна и ветрена, как говорят при дворе, а значит просто не может обнадеживать такого хорошего человека, или же…что то была не любовь вовсе? Как же право, сложно.
В довершении всего, видимо, столь плохо она скрывала свое смятение, что и другие люди вокруг начали внимание обращать – лукаво усмехалась предательница Варя, Наташа иногда бросала внимательные взгляды, Семен ходил неожиданно мрачный [впрочем в этом как раз особой экзотики не было] и все словно сговорившись ждали чего-то и знали что-то о том, о чем она сама еще не имела ни малейшего понятия.
Лиза прикрывает глаза, откладывая в сторону трактаты Александра Македонского, которые читала после трудов французских философов, но стоит ей это сделать, как перед ними неподвижная гладь озера, кряканье еще не улетевших уток, запахи надвигающейся еще только осени, а в ушах снова его голос. Голос, признающийся в любви.
_________________⸙♦⸙__________________
Лиза тоскливо оглядывает окружающую островок воду, впервые жалея о том, что место, которое она для уединения своего выбрала такое…уединенное. И не бросаться же от него, право, прочь, да и если убежит ведь непременно догонит и как потом намеревается она объясняться с Волконским из-за чего решила в догонялки поиграть. Не убежать – а следовательно остается лишь с достоинством выслушать, что решил он ей сообщить и желательно этого достоинства не потерять и после этого разговора. Что он мог ей в сущности сообщить, что так запыхался? Как он теперь станет на нее смотреть? Как он теперь на нее смотрит? Для этого надобно бы посмотреть в его лицо, но Лиза этой участи всеми силами избегает, уставляясь на лобастую голову Карая, который предатель тоже только и делает, что вертится вокруг Волконского, обрадованный появлению своего знакомого здесь. К чему он здесь, право слово? Ну не может быть такого, что решил прогуляться – как-то не по пути оказывается этот островок, именно поэтому ею и выбран, чтобы никто не думал даже сюда попасть. Придворные по большей части ленивы, никто из дам не умеет грести, да и погода уже не так располагает к водным прогулкам, а тут на тебе, получите и распишитесь – подпоручик Волконский собственной персоной. И как объяснить этой бесконечно благородной голове, что она просто не может его видеть, потому что не может вынести этого разочарования в его глазах [вероятного], показной вежливости, уверений, что «несмотря на то чему стал я свидетелем мы с вами останемся непременно добрыми друзьями» [и почему это добрые друзья в их случае кажутся чем-то фальшивым и ее не устраивают?], что представить себе какой показала себя в его глазах ей страшно, что она не хочет слышать от него всего того, что сказал бы на его месте любой из ее знакомых?
Лиза только из виду упускает, что он ни на одного из ее знакомых не похож.
Предпринимает слабую попытку отойти подальше, трусливо уйти, дав понять, что проиграла и стыдиться самой себя, а его присутствие все только усугубляет, но не тут то было: он просто ухватывает ее за руку, по которой невольно пробегает толпа мурашек – у него неожиданно горячие руки, а ее кожа холодная из-за продолжительного пребывания на осеннем воздухе. И это неожиданное, смелое действие, заставляет вскинуть глаза, заставляет удивленно смотреть на него – разгоряченного, взволнованного и бесконечно упрямого. И все это так неожиданно и держит он ее неожиданно крепко, что она теряется и выпаливает первое, что пришлось на язык, забываясь:
— А чего это вы на меня кричите? – почти возмущенно, скрывая охватившее смятение за выдуманным предлогом. Он и вправду повышает голос, словно пытаясь до нее достучаться и уже разумеется никуда не отпустит, оказываясь еще ближе к ней. Поймали – теперь уже не упорхнуть, как того может и хочется, но неужели же он удерживает ее здесь ради какой-нибудь светской беседы, неужели проделал весь этот путь и очевидно торопился только ради того, чтобы посмотреть на нее с плохо скрываемым разочарованием и уже никогда звездою не называть? Лизе приходится смотреть в его лицо, в неожиданно ясные для столь хмурого дня серые глаза, в которых с удивлением отмечает досаду, нетерпение, но уж точно не то выражение, что так боялась увидеть. И после этого осознания она уже не может отвести от него глаз.
— Откуда вы… — начинает она, а после замечает письмо, которое очевидно не выпускал из рук с того самого момента, как его прочитал. То самое письмо, которое уж точно не должно было к нему попасть, потому что она его не отправляла, не хотела отправлять и остается только гадать как оно оказалось теперь в его руках.
«Варя». Ну разумеется Варя – больше некому, больше никто так усердно не уговаривал ее это чертово письмо написать. И наверняка Варя рассказала ему, где искать Лизу, а теперь Лиза вынуждена мучиться. Настояла на своем невыносимая княжна Вяземская, а Лизе теперь становится и вовсе невыносимо, словно кто-то без спроса заглянул в комнату, в которой ты имел несчастье переодеваться. И никак уже не прикрыться от этой голой правды – вот она я, стою перед вами, столь боящаяся вашего порицания, что забываю о том, что ваше мнение не должно быть столь важно для царственной особы, да только оно важно и я сама не знаю от чего так сильно. Вот она я, называющая себя в собственном письме недостойной вашего внимания и признающая, сколь оно важно. Вот она я – как на ладони, делайте со мною что посчитаете нужным.
«Как я могу думать о вас плохо?»
Да очень просто – так подумал бы любой на вашем месте, Кирилл Андреевич. Шутка ли – сбежать абы с кем, едва ли не отдавая ему своей невинности, а потом узнать, что он тобою пользовался. И вроде бы да – виноват алчный похититель, но голову-то он вскружил именно тебе, а никому-то другому, а значит это ты оказываешься здесь совершеннейшей дурой, а кому понравится д у р а? Лизе бы дурак никогда не понравился. Но что же это за слово такое в голове промелькнуло только что? П о н р а в и т с я. Этак ты Лиза, пожалуй перегрелась, да только сильно яркого солнца что-то не наблюдается. И от чего только, чтобы подобрать правильное описание своим чувствам, решила именно это слово, совершенно здесь лишнее! И никому она более нравиться не собирается – что за вздор! До любви ли ей теперь, когда она кажется и совсем не знает, что это такое и бывает ли она на свете? Нет, нет, она просто устала, она просто смущена и надо же было Кириллу Андреевичу так внезапно появиться, чтобы она даже не имела возможности толком подумать, что же ему сказать! Да-да дело во внезапности. Вот и голова, кажется кружится.
Треуголка как-то досадливо отлетит в кусты, а ветер сразу же взъерошивает каштановые кудри. Лизе в пору подумать – не заболел ли он часом, раскидываясь головными уборами и так крепко удерживая ее за руку, словно она и вправду может уплыть от него на другой берег. А еще эти глаза…ох, эти глаза, в выражении которых она может прочитать что угодно, но вовсе не то, чего ожидала и чем больше выискивала следы разочарования и осуждения, тем скорее натыкалась на чувство совершенно противоположное, которое не спрячешь, но которого она еще не встречала. На нее не смотрели т а к. Точнее, может кто и смотрел, но она уж точно до этого самого момента не замечала. Смотрели с обожанием, как смотрят на прекрасную античную статую, с желанием заполучить столь ценный трофей, смотрели преданно, как всегда смотрели ее пажи, в конце концов со страстью и вожделением, Ваня тоже смотрел, но видимо всегда куда-то сквозь нее или же делал вид, а вот этот взгляд смущал совершенно. И не смотреть теперь на него в ответ было бы все одно, что не смотреть на солнце – оно все равно будет обжигать тебя и ты будешь чувствовать его тепло на своей коже. И поэтому она смотрела, онемевшая, растерянная и отчего-то задержавшая дыхание, словно вот-вот собирается нырнуть глубоко под воду.
«Вы безупречны».
«Самая прекрасная девушка на свете».
«Светлая, ослепительная, совершенная».
Лиза смаргивает, словно на секунду ослепла, не обращает внимание на ветер, который вдоволь наигравшись с волосами Кирилла теперь играется с ее волосами, беспечно подергивая завитые медовые пряди волос, хочет было выдохнуть, но получается только вновь судорожно вобрать в себя воздух, да так громко, что он должно быть слышал. И вид у нее, наверное, ужасно глупый. Мало ли делали ей комплиментов, так отчего же теперь от этих незамысловатых в душе и в голове все переворачивается, от чего же тогда она не дышит во все глаза глядя на него, от чего сердце, до этого бившееся так размеренно взяло и понеслось вскачь, словно никогда она не слышала ничего подобного?
Потому что их говорит он – человек, от которого ты, пожалуй не ожидала этого услышать, человек слишком серьезный и слишком правильный по сравнению с твоей неуемной и далекой от правильности душой. Потому что ожидала каких угодно слов, кроме тех, что вновь возводят тебя на божественный статус. В конце концов потому, к а к он их говорит. Иные могут сколько угодно называть ее совершеннейшей женщиной на земле и припадать к ногам, но на завтра тоже скажут еще какой симпатичной фрейлине или статс-даме, а он говорит это т а к, что невольно поверишь, что ты и правда с а м а я. И Лиза теряется совершенно, тушуется, но не отводит взгляда, а теперь наоборот – буквально впивается в его лицо, а в ушах задует ветер, застучит кровь, неожиданно приливающая до этого к мертвенно бледным щекам.
А дальше, а что же дальше скажет? Совершенно ни одной мысли в голове не осталось, кроме этой, одной-единственной, как бы не ругала она себя за это. Лиза ведь планировала стать трагичной девой, упивающуюся своим несчастьем, твердо убежденную, что любви как чувства не существует или же его приукрашивают изрядно. Но что же она, выходит, лицемерка, если даже такие слова спустя всего ничего способны заставить засомневаться? Да только об этом всем она подумает после, а сейчас остается только молча внимать его словам и не забывать все же, хотя бы периодически дышать.
«Ну зачем, зачем вы только так на меня смотрите? Зачем волновать и без того измученное сердце? Ну не смотрите так, не смотрите, не давайте мне шансов снова…обмануться, не смотрите вы своими серьезными глазами на меня так, что невозможно вздохнуть, что я теряюсь, ах, если бы вы только так не смотрели…».
Правильнее было бы сказать, что она не помнит, что спрашивала и интересовалась чем-то таким, в конце концов какое это имеет значение, но совершенно сбитая с толку, зачарованная Лиза спросит вместо этого:
— И какие? ... — и голос эхом отзовется в чужом вопросе, она лишь вторит ему и голос собственный кажется каким-то далеким, а ветер продолжит раскачивать кроны тонких берез и кленов, продолжит бессовестно дотрагиваться до волос, да только им обоим, кажется, все равно.
Какие могут ему нравится девицы [и почему это сейчас имеет для нее значения, для ее сердца, как она думала разбитого]? Сначала ей казалось, что ему на них совсем все равно. После, приглядываясь к нему и невольно совершенно примеряя к нему образ то одной фрейлины, то другой, задумывалась над тем, что это должна быть или настоящая русская что называется барышня, готовая рожать детей, слушаться мужа и находиться где-нибудь в загородном имении безвылазно, пока муж добивается одного чина за другим, или серьезная [такая же как и он], вдумчивая особа непременно с трагической судьбой, которая с удовольствием побудет дамой в беде, которую он в итоге спасет, отведет себе под венец и они подолгу будут молчать и серьезно смотреть друг на друга. Да-да, ему совсем не мог понравиться кто-то вроде Вари, но определенно подошла бы Наташа и Лиза даже грешным делом думала, что не испытывай Саша таких серьезных к ней чувств, быть может они с Кириллом и составили бы удачную пару [и горько признавать – но этому бы никто не стал мешать слишком сильно]. Оба правильные, оба спокойные, но ужасно добрые, оба до ужаса благородные. Слуги бы непременно их обманывали, они бы слыли парой безгрешной и попали бы в рай после смерти.
Себя Лиза никогда не рассматривала. Это ударяло по самолюбию, но следовало признать, что она как раз слишком уж…далека от правильного идеала, дамы в беде [разве что беды на голову навлекая постоянно], серьезной девицы, спокойной жены, которые непременно должны были нравиться Волконскому. Где уж там серьезности, когда ей и вовсе следовало родиться мужчиной, но по какой-то ошибке заключили ее природу в женские юбки и наградили милой внешностью, которой и научилась пользоваться, но которая не добавляла уважения?
Ее корабль слишком мятежен, ее корабль ищет бури, ищет шквалистых ветров, которые приведут его в невероятно прекрасные края и которые же могут натолкнуть на скалы. Слишком насмешливая, слишком громкая, слишком буйная, слишком любящая жизнь – в ней все слишком, все через край. Она совсем не Наташа, она совсем не покойная гавань, она сожжет, как солнце, пока будет обнимать. Лиза это знает, знает и поэтому пусть и верит во всеобщее восхищение, пусть и пользуется этим обожанием, но никогда не тешила себя надеждами, что кто-нибудь сможет при этом ее п р и н я т ь. Думала, что это будет Кречетов, но нет – она была ему интересна наименее всего. Думала, что вот она любовь, которой можно отдаться целиком и полностью, можно отдать всю себя – если уж сжигаешь, то и сама готова сгореть. Но никому такое пламя не нужно, не нужно, а она совершенно отказывается себя менять и корежить. Если любить наполовину и отдаваться тоже на половину – то это и не любовь вовсе.
Вот только одна фраза меняет все, заставляя захлебнуться, заставляя едва ли не сорваться с губ вопросу: «Не ослышалась ли я?». Лиза шевелит губами, но не произносит ни слова, то ли боясь спугнуть его, то ли просто не в силах сказать хоть что-то путное, совершенно оглушенная.
«Мне нравятся такие как вы».
«Совсем другая…».
И это хорошо, что он останавливается хотя бы на секунду, это хорошо, потому что она может опустить взгляд, опустить потому что нет сил. Хочется прошептать нечто вроде: «Остановитесь!», потому что больше нет сил. Это признание все одно что гром среди ясного неба, все одно что снег посреди лета. И Лиза отводит взгляд, как отводят его девушки, когда им признаются в любви – так твердит этикет, но она отводит его вовсе не потому, что он так велит или потому, что так выглядит кокетливее. Она отводит его потому, что правда смущена ужасно, смущена впервые в жизни при дворе, во времена когда смутить подобным сложно, ведь признаваться в любви к даме было чем-то вроде моды. Но это же Кирилл Андреевич. Тот самый, которого успела узнать – для таких людей как он это вовсе не мода. И за одно это хочется бесконечно восхищаться, но ей ли до восхищений, когда целый противоречивый ураган в душе поднимается.
Лиза чувствует, как пальцы касаются чужой ладони совершенно непреднамеренно, а чужой голос переходит на шепот, заставляя все же глаза поднять снова и осознать, что они теперь стоят совсем близко. Так близко, что дыхание чужое станет опалять кожу, а в голове только и останется, что его: «Моё сердце всё это время было свободным, потому что томилось в ожидании вас». Все неожиданно засверкает вокруг, словно миру прибавили красок и этот хмурый день вдруг начнет слепить глаза неожиданным сиянием. Фейерверки в голове разрываются, а за бегом сердца уже и не уследить. У нее тысяча вопросов в голове, тысяча слов, которые надобно говорить в подобной ситуации: «Мне очень лестно ваше признание», «Я крайне польщена…».
А она лишь прошепчет потрясенно не отрывая взгляда цвета лета от его, такого порою сумрачного, но теперь такого светлого:
— Так вы…признаетесь мне в любви?
Словно и сама поверить в это не может, вот и переспрашивает. Словно услышала что-то другое, что обычно в признаниях не говорят. Ване она признавалась сама, ни капли не смущаясь. Все остальные признавались в порядке моды и очереди. А тут… Смятение, потрясение такое, словно никогда такого произойти не могло, словно произошло здесь нечто совершенно неслыханное.
А как близко чужое лицо, как же близко, лбом касаешься и чувствуешь это тепло, даже жарко становится нестерпимо. И пальцы переплетаются, а она окончательно проваливается куда-то, ее окончательно что-то затапливает, мешает мыслить, мешает найти оправдание тому, что она не отталкивает, не твердит, что ей сейчас совсем не до любви, что он в конце концов ошибается, что это пройдет…может быть часть ее души предательски и не желает, чтобы это проходило так просто. Что она, в конце концов болезнь какая, чтобы проходить?
«Правда ли любите или это симпатия? Когда же вы поняли это и почему не признались раньше? Из-за Кречетова? Но братья Голицыны признаются на каждом балу ничего их не смущает. Вы любите меня или звезду, которую себе придумали? А знаете ли вы, сколь неумна моя душа? Ах да, вы как раз знаете и говорите об этом… Ну до чего же невероятным это кажется… Но почему не знаю я, что сказать, ведь на признания обычно два ответа».
Да.
Или нет.
Отпускает ее руку, а она стоит неподвижно, пробегает по лицу, выискивая любые метки, что это у него всего лишь шутка и не более, что он передумал, что не передумал, что он серьезно. В голове стучит «признался, признался, признался» и от того, что слишком потрясена, чтобы думать здраво она лишь хмурится, переспрашивая:
— Куда уеду?...
Сегодня она только и делает, что переспрашивает да задает вопросы, как совершеннейшая дурочка, но честно говоря теперь она уже ничего не понимает. Она молчит, когда следовало бы хотя бы сказать что-нибудь на прощание, прежде чем он уедет на той же лодке, на которой приплыл, она просто смотрит ему вслед не отрываясь, застывая на месте статуей, которую легонько ветерок в спину толкает и только когда Карай тыкается мордой длинной в ладонь, а лодка с подпоручиком оказывается на противоположном берегу Лиза словно просыпается ото сна, опускается на землю, будто почувствовав слабость неожиданно.
«Свободные и красивые душой, мечтающие о дальних плаваньях на кораблях, стреляющие из ружья получше любого охотника, сидящие в седле так уверенно…».
«…и вы привлекли его...».
«Я смотрю на вас и вижу самую прекрасную девушку на свете…»
Его голос – этот серьезный, но в тот момент такой неожиданно теплый и умоляющий ему поверить голос стоит в ушах, заглушая окружающий мир полностью.
— Боже и что мне с этим делать… — Лиза прикладывает обе руки к щекам до ужаса пылающим, пытаясь их остудить и запоздало думая о том насколько же они должно быть покраснели. Интересно он заметил или нет? Решил, что она дурочка, которой в любви никогда не признавались. Нет, боже, какой вздор, никогда он так больше не подумает, она ему нравится, нравится, нравится!
И Лиза неожиданно улыбается, впервые за все это время, улыбается, прыснет неожиданно коротко, совершенно уже собой не владея.
— И что это я? – прерывая такого рода смешки, почти строго обращается к самой себе, вновь поднимая глаза и наблюдая за противоположным берегом, где его уже и не видно. — Лиза, Лиза, глупая Лиза, может быть он вовсе и не в любви признавался, а так… — уговаривает она саму себя, пытаясь сохранить остатки разума. Может таким образом он просто говорил о том, что намеревается и дальше поддерживать дружбы. Ведь он, в конце концов просто уплыл, он не стал ждать пока она ответит, словно ему и не нужно это было, он не стал требовать от нее ничего взаимного. И да, это конечно хорошо – она бы все равно ничего ответить не смогла. Ей бы дышать-то заново начать, ноги до сих пор плохо слушаются.
«…самую светлую, ослепительную, и совершенную…».
«Мне бы хотелось время остановить, чтобы вас не терять…».
«Моё сердце всё это время было свободным, потому что томилось в ожидании вас…».
Лиза, в своих попытках обернуть это все лишь дружеской симпатией не замечает, как возвращается к этому разговору снова и снова, как вспоминает его фразы и главное – как снова улыбается невольно-мечтательно, как улыбалась бы любая девушка, которой взяли и признались в любви, да не абы кто, а почти прекрасный принц или как минимум благородный рыцарь. Она еще какое-то время этой улыбки не замечает, сидя на траве и безотрывно глядя на водную гладь, прежде чем таки подняться на ноги, заставляя себя перебраться таки на лодку, перебравшись на другой берег.
В тот же день, вечером, она оставит коротенькую запись в дневнике, который вела время от времени:
Любит?...
Любит.
Л ю б л ю?...

— Лиза? Елизавета? Елизавета Петровна!
Лиза вздрагивает, словно приходя в себя после забытья, озирается по сторонам. Заснула ли она или наяву грезила? За окнами все та же бесконечная хмарь – над Петербургом зависают густые туманы, благодаря которым сталкиваются беспрестанно экипажи, а в носу непременно свербит, вокруг все те же дворцовые стены с причудливой лепниной, амурами и нимфами на плафонах, кажется с того момента, как забылась не прошло и нескольких минут. Или наоборот – несколько часов она так просидела, снова провалившись в стоит признаться приятные воспоминания. Увидела бы матушка – непременно бы приняла ее глупый вид к сведению, от императрицы уже не отмахнешься так легко, как от Вари. Но с отъезда Саши, с начала новой военной компании, материнская мигрень только усиливалась к вечеру, поэтому на вечерние пусть даже тихие развлечения она теперь спускалась меньше, оставляя их на Наташу, как на императрицу действующую [уж не понятно – выказывая таким образом доверие или желая произвести той очередной экзамен].
Лиза встречается с Наташиным вопросительным взглядом и остается гадать только сколько уже она так ее зовет, внимательно разглядывая Лизино лицо. На ее коленях незаконченная вышивка, наполовину заполненные тонкими золотыми нитями купола соборов – вышивать Наталья Алексеевна и вправду умела по-всякому. Карай, мирно дремавший на коленях Лизы вздрагивает, как только Лиза подскакивает, подскакивает впрочем слишком резко, направляясь к Наташе, так и не дочитав несчастные труды по военной стратегии знаменитого полководца, проклиная про себя свою мечтательность. Не хватало теперь давать лишних поводов для того, чтобы в очередной раз словить какой-то ужасно понимающий взгляд от нее, которых в последнее время и так было достаточно. Такое чувство, словно отныне любая ее случайная улыбка, любой задумчивый взгляд, любая слишком затянувшаяся пауза свидетельствовала о том, что сердце ее отныне только и делает, что бьется ради одного-единственного человека. Ну и пусть, что в основном замолкая, засыпая, задумываясь она и вправду возвращалась мысленно к человеку, который все в голове перепутал и уехал! Но не всегда ведь и потом, только она, только Лиза, право имеет что-то там про себя понимать. Так странно теперь было быть на месте Наташи – ведь раньше с таким же лукавым пониманием смотрела она на нее. Разве что Наташе хватало такта намекать на это гораздо тоньше. Теперь ведь и улыбнуться нельзя просто для самой себя, вспомнив удачную шутку или подумав про лимонное пирожное или зефир, чтобы кто-нибудь из посвященных непременно не бросил бы своего лукавого взгляда. И возможно, этого бы и избежать вышло, да только не так много времени прошло с тех самых пор, как на подмостках дворцового театра он п о ц е л о в а л ее и был это уже вовсе не невинный поцелуй в лабиринте, какие обычно раздаривают направо и налево, о нет – это был настоящий поцелуй, который даже и не прикроешь предлогом актерской игры. И вот этот поцелуй, совершенно неожиданно сорванный с губ, лишивший возможности объясниться, да что там – лишивший возможности д ы ш а т ь окончательно спутал ей карты, окончательно был ее поражением в битве с самой собой и окончательно утвердил Волконского в титуле короля ее мыслей. Стоит глаза закрыть и вот тебе, пожалуйста: они стоят на сцене в окружении декораций, других актеров, публики, которая это все видит, а она стоит неподвижно, снова пораженно-оглушенная, пока чужие губы прикасаются к ее губам, пока этот поцелуй сводит с ума. И так странно – он ведь как и признание, тоже ураган, она даже не успела толком ничего подумать, ничего сообразить, просто потерялась, с неожиданно ослабшими ногами, вынужденная хвататься за чужие плечи и, о, ужас!, забываясь в поцелуе, которого не должно было случиться совершенно, отвечает на него.
А потом Кирилл Андреевич ускакал на войну и как же это, право, просто – признаться в любви, занять все мысли, заставлять после этого забываться от каждого слова, в конце концов поцеловать, а после уехать на войну, где непременно сложить голову на алтарь победы, а ей оставайся здесь и гадай что же это все значит! Как удобно!
Лиза, опускается рядом с Наташей и сама не понимает – скучает она или просто злится на друга [друга ли?], который такое с ней сотворил. По прошествии некоторого времени, Лиза начала сомневаться в том, что понимает все верное. Вот, к примеру, признание – вдруг это не признание было вовсе, ведь после таких признаний непременно хотя бы намекнешь на то, что ждешь ответа. Или поцелуй (все то у Волконского туманно) – целовал ли Кирилл Лизу или это Бенедикт целовал свою Беатриче. Господь Всемогущий – ну от чего теперь так сложно? И во всем, надо признаться виноват один Кирилл Андреевич, совершенно точно. Хотела бы она сказать ему, что если он только попробует не вернуться, она его из-под земли достанет, но теперь уж дознается в точности и запретит ему так играть с девичьим сердцем! Определенно!
Уверившись в своих грозных мыслях относительно участи дальнейшей поручика, Лиза обращается к Наташе, некоторое время уже разглядывающей ее лицо:
— Так что ты спрашивала, Наташа?
Да, поцелуй не заметить было нельзя, пусть из вежливости, они и принимали его за театральный.
Наташу в пору называть Ваше Величество, как жену императора в конце концов, но Лизе это слишком непривычно и она оставляет это на долю придворных дам, фрейлин, да сенаторов, да и Наталье Алексеевне сие, кажется, до сих пор не привычно, но виду она теперь не показывает. Наташенька вообще, кажется, создана была, чтобы быть императрицей – выдержанной, серьезной, вдумчивой. Не бешеному же «гвардейцу в юбке» ею становиться, а? Лиза исподтишка разглядывает красивый профиль Наташи и снова думает о том, что именно ей следовало говорить все то, что услышала от Кирилла она. Но только нет, нет, нет – все это принадлежало Лизе, одной Лизе, а это было ужасно поразительно!
— …говорила о том, что собираюсь написать Его Императорскому Величеству письмо… — Наташа видимо снова замечает, что ее никто не слушает и качает головой. — Право, Лиза, я не видела тебя такой задумчивой с тех самых пор, как господин Шварц задал тебе ту невозможную задачку, а покойный император заявил, что пока ее не решишь не возьмет тебя на морскую прогулку. Правда тогда ты не улыбалась так мило.
Лиза, которая видимо вновь совершенно за губами своими не следит, вздрагивает, притворно хмурит брови, мысленно отругав себя за такие глупости, которым смеет придаваться. Черт его знает насколько глупое у нее оказалось лицо. Откашляется и передернет плечами, приподнимая подбородок.
— Не понимаю о чем вы толкуете, Ваше Величество. Это вам все показалось, а я просто задремала наверное со скуки! Стану я улыбаться просто так! А-ха-ха!
Но это ее «ахаха» в конце выдало ее как раз с головой настолько вышло оно фальшивым и она выругивается на себя мысленно такими словами, которых приличная девица и знать никак не должна. Ругает она, впрочем, и Кирилла, который где-то там, в походе непременно должен умереть если не от ранений, то от икоты. Уж слишком часто она его поминает. Черт бы его побрал, если уж честно! Это ему в пору так себя вести, а не ей – будто впервые кто-то клянется ей в вечной любви, а этот ведь даже и не обещал ничего вечного, просто сказал не игнорировать его, а потом ускакал на войну, но разумеется обещал вернуться! А просил ли он себя ждать? Не просил. Вот и не будет!
Какая ложь, да ты только и делаешь, что его ждешь, чтобы…просто увидеть его еще раз. Ну и черт с ним!
Наташу Лизин спектакль тоже видимо не особенно убедил и она осталась при своем мнении, с едва заметной улыбкой разглядывая Лизино раскрасневшееся лицо, но не желая очевидно с ней спорить и смущать еще сильнее, за что Лиза была как всегда чуткой Наташе благодарна.
— Так вот, я хотела написать письмо Его Вели…
— Наташа, неужели ты его всю жизнь теперь после свадьбы станешь звать не иначе как «Ваше Императорское Величество»? — прерывает ее Лиза, откидываясь на мягкую спинку большого дивана, к окну приставленного. Зашуршит платье. — Это же как долго выходит, а уж в постели…
— А ты своего Кирилла еще долго будешь называть по имени и отчеству? – совершенно безжалостно на этот раз парирует Наташа, неожиданно становясь лицом до того суровой, что спорить с ней как-то не хочется и приходится язык прикусить. Да, никогда ей не нравилось, когда смущают ее подобным образом. И в такие минуты Наташа становится совершенно невозможной, почти жестокой. — Или дашь мне закончить?
Лиза осекается, хмурится, так и смотрят обе друг на друга нахмурив брови, но ясное же дело, кто выйдет победителем.
— Никакой он не мой… — бурчит Лиза, признавая свое безоговорочное поражение одним своим смущением.
— А я отчего-то склонна думать, что твой, — смягчаясь возражает Наташа, заставляя вскинуть глаза и спокойно встречает вспыхнувшие зеленые уголья в ответ. Лиза, впрочем, поспешно вспыхнувший взгляд отводит, не желая более показывать собственное смятение – каждый раз, когда она его испытывала казалось Лизе, что превращается она в совершеннейшую дуру. Ведь обычно именно она всегда находила, что ответить. — Как бы там ни было, я планирую написать письмо и хотела узнать, не хочешь ли что-то написать тоже, чтобы отправить с посыльным на завтра?
Лиза пожимает плечами, повертит в пальцах задумчиво брошку с изумрудами, которая до этого оказывалась приколота к платью. Цветы бриллиантовые отзовутся на движение – в этом и была хитрость этой вещицы, заказанной отцом у известного ювелира к ее 17 дню рождения: благодаря технологии установки камней нежные цветы откликаются на каждое движение. И не хорошо вроде бы – с началом войны дамы отказывались надевать яркие наряды и броские украшения, проявляя таким образом солидарность. Но право же, как это войне поможет непонятно, а вот унылую и безвкусную атмосферу отлично поддерживает. Если бы на время двадцатилетней войны со шведами все дамы поголовно так одевались, то пожалуй все бы сошли с ума. Вот и Лиза не могла себе отказать в своей слабости касаемо нарядов и украшений, которые нет-нет, но надевала. В конце концов что за траур, словно они уже войну проиграли. К тому же до чего же красиво эти изумруды сочетались с глазами… Матушка брошь увидела на прогулке и сказала все же снять, но Лиза если и сняла, то вечером надела снова. 
— Нет, уволь Саше, я не буду писать, да и тебе не то чтобы советовала бы, — пожимает плечами, прикалывая брошку обратно к платью. — Разве не знаешь, как он отвечает на письма, если они не принадлежат какому-нибудь иностранному канцлеру или императору? Ты напишешь ему подробнейшее письмо, задашь вопросы, а он? «Да, я здоров, вернусь тогда, не знаю когда, привезу то, не знаю что, а вообще погода хорошая не солнечная и не дождливая, но ты не болей, милый друг, оревуар-репертуар!».
Наташа не выдерживает, прыснет в кулак, но мгновенно берет себя в руки – парочка фрейлин обернется на их угол и ей приходится себя в руках держать, Лиза такого удовольствия им не доставляет, а Наташе приходится. И все же веселые синие искорки останутся гореть в ее глазах. Определенно, Лиза права и Наташа это знает – Саша в случае писем неисправимый сухарь. Совсем иное дело, когда говоришь с ним лично – тогда он становится прекрасным собеседником, который обо всем на свете готов говорить без умолку и разбавит даже самую унылую беседу, превратив ее в оживленную. Но что касается переписок, если она не дипломатическая, когда можно использовать известные канцеляризмы – из него слова приходится выжимать. Редко его письма занимали больше одной страницы размашистого, но все равно красивого почерка и были до нельзя конкретны.
— И все же я рискну, мне несколько не спокойно… — Лизе покажется или набежит тень на Наташино лицо, пусть она и пытается это скрыть. И только теперь заметит Лиза как удивительно-исколоты иглой пальцы Наташи. И это странно – она вышивала без наперстка и вышивала прекрасно, иногда даже казалось, что не смотрела, вышивая сложные узоры в слепую, а теперь пальцы исколоты так, как обыкновенно бывали у Лизы, которая бралась за пяльцы разве что в период сильного отчаянья и скуки. Словно что-то не давало ей покоя, словно мыслями она была вовсе не здесь. — Просто, я бы предпочла, чтобы он остался здесь, никуда не ехал. С ним в последнее время что-то было не так – то проснется среди ночи, то голова разболится, то не может заснуть вовсе… Так я хотя узнаю, что все с ним в порядке.
— Да кто бы не хотел, чтобы он никуда не поехал? Но Саша ведь как батюшка – слушает в первую очередь себя – не отговоришь. Раз отец командовал лично – значит и я должен. К тому же сама ведь знаешь, что он не любит свою ответственность на кого-то перекладывать, никто ведь лучше него не сделает…
Лиза, правда сказать не замечала за Сашей особенных изменений. Да, перед отъездом приходили ему в голову внезапные затеи, от которых он никак не мог отказаться – тот же спектакль, совершенно внезапный. Но Саша был соткан из внезапностей, увы. Да, может быть замечала она некоторую лихорадочность за ним и он и вправду стал предпочитать завтракать, обедать и ужинать непременно на свежем воздухе жалуясь на то, что во дворце слишком душно, но может и вправду было душновато [пусть он не перестал жаловаться на это даже после того, как перестали так жечь печи, а Наташа куталась в их комнатах в теплые шали]. Но в основном это был тот же Сашка – порою непоседливый ребенок, которому нужно куда-то скакать, за кем-то бежать, что-то выдумывать, находясь как и отец в постоянном движении, порою блистательный император, способный выносить длительные церемонии и оставаться таким же блистательным.
Может быть Наташа просто видела больше, она всегда видела больше. Эх, наша глупая беспечность, которой не подвержено было ее любящее сердце. И как бы сама Лиза не любила брата, но никогда не сравнится это с тем, как любила его Наташа. К тому же отчасти Лиза все еще дулась на Сашу, но вот именно что всего лишь уже дулась – едкая горькая обида успела пройти, оставляя некоторое дурное послевкусие и только.
Лиза не заметила.
Никто не заметил вовремя.
— Но ты не переживай, Наташенька. Они вернутся. По крайней мере мне так обещали, — заканчивает тем временем Лиза свою мысль и осекается, потому что это тоже лишним оказывается, вот и приходится закусить язык.
Ведь ясно же – кто обещал и уж конечно он никогда свое слово не нарушал. Подобная осечка, впрочем, на какое-то время отвлекает Наталью Алексеевну от ее тревожных мыслей, снова заставляя улыбнуться и кивнуть головой, удобнее устраиваясь на диване.
— Как бы там ни было, я имела ввиду, может ты хочешь написать письмо вовсе не Его Величеству… — и взгляд синий становится таким красноречивым, что Лиза совершенно невольно фыркнет, отмахиваясь от Наташи, ставшей совершенно невыносимой теперь. Наверняка это все дурное влияние Саши, которое теперь над ней постоянно и даже по ночам.
— Глупости говоришь, занимайся лучше своим вышиванием и пиши письма своему мужу! — не мало не заботясь о том, как это должно быть прозвучало заявляет, тем временем, Лиза, что впрочем кажется Наташу нисколько не обижает. И спустя тягостные несколько мгновений молчания, Лизе приходится добавить, отлично понимая, на кого Наташа теперь намекает. — К тому же ни о чем таком он меня не просил, так почему это мне следует заваливать его письмами? Нужны они ему?
Хватило и того самого, которое вовсе не должно было попасть к нему в руки, но каким-то образом в них оказалось [известным образом вмешательства княжны Вяземской]. Да и потом – можно ли девице писать первой и навязываться, да и что она может написать? Написать ничего не значащее пустое письмо – нет, он же не дурачок какой, на которого жалко изводить чернил. А если писать много – не сочтет ли он ее навязчивой и того хуже влюбленной девушкой, тем более что он и вправду не просил писать ему куда-то на войну [до ее ли писем теперь] и не говорил, что напишет сам. Вот, пожалуйста, новая сложность, а все потому, что в душе она никак не может в их отношениях разобраться, а значит и не может придумать какой тон письму придать.
— Отчего же заваливать? – резонно возразит Наташа. — Достаточно было бы и одного письма в конце концов. А еще… — мелодичный голос станет чуть тише и чуть задумчивее. — Может он не просил ни о чем таком, потому что ни на что такое и не рассчитывает?
— Почему это не рассчитывает? – запальчиво, непонимающе, забываясь, что вообще собиралась все отрицать потому что ничего для себя подобного не решила. Раскраснеются щеки совершенно предательски. И ведь Лиза искренне не понимает в чем тут может быть проблема. Ведь захотел – написал.
— Я сужу по себе. Я не отвечала на письма твоего брата хотя бы потому, что не рассчитывала на то, что это хорошо закончится. Или вообще чем-то может закончиться. Мне повезло лишь в том, что Его Величество славится своей настойчивостью. Но он был цесаревичем, а я никем. К тому же… — Наташа внимательно и неожиданно серьезно посмотрит на Лизу, словно пытаясь прочитать что-то в ее лице или же душе. — …есть ли у него надежда?
Лиза так и читает этот немой вопрос: «Если он признавался тебе – ответила ли ты ему?»
«Нет!», - так и хочется в ответ крикнуть. «Не ответила! Потому что совершенно не ясно – хотел ли он этот ответ услышать и на какой он вообще ответ рассчитывал!».
Но ничего подобного Лиза не скажет. В конце концов как было бы просто, если бы мужчинам отвечали бы сразу же. А что тогда остается им? А как же «томленье сердца», о котором пишут начинающие поэты и просто бездельники? Вместо этого она поднимается с дивана, отряхивая нежно-зеленое платье от несуществующих соринок, делая реверанс перед Наташей.
— Позвольте удалиться, Ваше Величество. Вот знаешь, Наташа, — заметит как только та кивнет головой. — вернется он – тогда уж я и решу мой он или нет, — в зеленых глазах проскакивают огни свечей и лукаво пританцовывают. — Но никаких писем писать точно не стану!...
***
«Любезный друг».
Нет, так ведь оно не годится – такое чувство, что пишет какой-то старик своему боевому товарищу. Пишет, пишет, а в конце попросит протекции для своего сына, который хочет попасть в гвардию, а может и денег попросит в долг! Нет, не годится, в печку!
Лиза снова обмакивает перо в чернильцу и снова замирает над уже чистым листком бумаги, коих вокруг нее теперь целое множество – уж слишком много она их попортила. Они валяются вокруг письменного стола, скомканные, смятые или просто отложенные в сторону. Кого-то постигла участь последнего – их она сожгла, но какие-то просто валялись по полу и на столе. Перо успело сточиться, пока она придумывала это неожиданно-тяжелое письмо, пока выдумывала как его начать и закончить: повсюду виднелись любезные, дорогие, милостивые Кириллы Андреевичи, но всех их она забраковала, ей ничего не нравилось из того, что выходило из-под пера.
Со свечи маленькими каплями белыми стекает воск, падает на подставку – того и гляди совсем догорит. С пера капают чернила, оставляя на еще девственно-чистом листке бумаги отвратительную кляксу. И снова приходится браться за новый – нужно меньше раздумывать над этим.
«Почтенный Кирилл Андреевич!»
Еще лучше – вот теперь это он становится старцем, некоторые из которых заседают в Сенате. Какой же он почтенный, если он почти одного возраста с Сашей, которого таким она бы никогда и не стала звать? Нет, никуда не годится – порвать, начать заново.
Лиза не знает толком даже, что хочет написать. На самом деле Наташа ведь права – как только заикнулась она о письме, сразу же захотелось написать свое. И написать хотелось на самом деле о многом – о том, что теперь при дворе не носят ярких платьев и лишь она одна надела сегодня вот эту брошку; о том, как не хотят теперь выходить на морские прогулки, потому что без Саши, да и тем более без батюшки некому особенно подгонять на это дворян, о том что вычитала в одной книге о птицах райских, которые живут в далеком континенте и она бы непременно вырвала из книги эту страницу и показала бы не имея достаточного таланта к рисованию, в конце концов хотелось попросить за Сашу, пожелать скорой победы — да много всего хотелось! Но раз за разом перечитывая то, что получалось она просто комкала листок и летел он куда подальше, Лизе все не нравилось, быть может потому, что самое главное она в письме утаивала, сама того не понимая. То письма получились через чур сухими, то такими, что она сама путалась в собственной мысли. Не то, не то, не то.
«Милостивый государь!».
Ну и какой он государь? Еще немного и станет это письмо похоже на челобитную. Ну да, так и напишет: «Милостивый государь, Кирилл Андреевич. Не далее как этой осенью вы имели неосторожность поцеловать меня у всех на глазах и сие причинило мне много неудобств, прошу вас объясниться, а заодно и другим объяснить немедля – что сие значило».
Лиза перечитывает подобного рода записку, сминает ее в руках, усмехаясь и начинает писать письмо заново, на этот раз стараясь обойтись без подобных глупостей.
«Мой милый друг, Кирилл Андреевич».
Нет, мой следует зачеркнуть, стоит только вспомнить лицо Наташи. Много ли времени прошло с тех пор, как ускакал Кречетов в неизвестном направлении? Неужели правда она такая, как о ней говорят – ничего серьезного в конце концов! Нет, без «мой», по крайней мере пока.
«Милый друг, Кирилл Андреевич! Возможно вы не ожидаете получить от меня это письмо, поэтому можете вовсе его не читать, я не хочу показаться навязчивой Вам…».
Ну да, конечно – можете не читать, а зачем она тогда его пишет? С каких пор письма стало так сложно писать? А ведь она сама всегда не мало развлекалась над письмами других – отправляла их обратно, при этом непременно исправляя ошибки, если они там находились и непременно зачитывая удачные строчки вслух, не мало потешаясь над чьим-то влюбленным сердцем. Было такое? Было. Иногда писала короткие очерки в ответ, вроде: «Ваше письмо бесконечно приятно моему сердцу, но прошу искренне простить, сегодня хочу я принять баню вот и не смогу с вами увидеться! Пишите еще – очень интересно!». Дело в том, что она всегда о т в е ч а л а, но не начинала переписку первой – все искали ее внимания, вне зависимости от положения, а она словно богиня сердцами распоряжалась. А теперь что же?
И она начинает снова и снова, пока не начнет получаться нечто хотя бы отдаленно ее устраивающее. Лиза пишет о переживаниях Наташи, просит приглядывать за Сашей, передать привет его батюшке с матушкой, а потом задумывается о том, как он вообще это сделает, если находится за сотни миль от них. Что за глупость, глупость, глупость! А все Наташа – не сказала бы про письма, она бы даже не подумала, что нужно это делать! Невыносимая, невыносимая…
«Вот вы скажите мне прямо – вы любите меня или нет? А почему больше ни разу не намекнули на это? Я ваши мысли не читаю!... А вдруг вы не это ввиду имели? Кто вообще так поступает?».
Перо скрипнет, сломается, она отбрасывает его в сторону вместе с еще одним листком бумаги, потому что это уже никуда не годится, но Лиза неожиданно злится, вот и пишет такое, да и в голове звенеть начинает. Свеча догорает, сотни белых восковых капель по ней стекает, а Лизе приходится заточить новое перо взамен сломанному. Стоит успокоиться и сосредоточиться, но такое чувство, что теперь на бумаге она собирается вымещать неожиданное раздражение.
«…знаете, а я все вспоминаю то, что вы мне сказали, но мы ведь так и не объяснились с вами, а еще вы поцеловали меня и едва ли когда-нибудь испытывала я нечто подобное…».
Щеки краснеют, поэтому снова чиркает, поэтому снова ставит кляксы, запрокидывая голову и разглядывая все тех же издевательски-улыбающихся ей амуров со стрелами, с милыми крылышками и такими же румяными щеками. Поцеловал – мало ли кто ее целовал, большинство из этих поцелуев ничего не значили, но только этот… Пальцы невольно прикасаются к губам собственным, оставляя на лице чернильные пятна – она как маленький ребенок с ваксами прямо на носу, когда его учишь писать. Этот поцелуй иным был, совсем иным, ничего подобного раньше не было, ни со случайными кавалерами, с которыми просто было любопытно, ни с Ваней, поцелуи с которыми оказывались в итоге неуместными начиная с самого первого и долгожданного. Что это, что это, что это? Невыносимо!
«…А не пошли бы вы к черту с такими признаниями, если все равно сбежали?!».
Ну да, славный побег – прямо к туркам. Зачеркнуть. Перечеркнуть. Исправить. Такое она ни за что ему отправлять не станет.
Лиза клюет носом над несчастной бумагой, исписанной и почирканной, смятой, в кляксах за которыми все еще красивый почерк цесаревны проглядывается, но что только толку от такого почерка? Опасно накренится стул, она покачнется, что приводит в некоторое чувство. В окно заглядывает серпом месяц, а она оказывается так и просидела над своим не написанным письмом, успев написать на новом чистом листке всего одну строчку. Она смотрит на нее, а после махнет рукой на это бесполезное занятие, оставляя убирать это безобразие и отправляясь опочивать. В конце концов как только он вернется – оно вернее даже будет, тогда уж наверняка поговорят.
И останется листок на столе, не подписанный и не адресованный никому определенному. И только она запомнит, что было на нем написано в сонном состоянии, по какой-то инерции, почти под гипнозом.
«Скучаю и жду».

_________________⸙♦⸙__________________
Борис Федорович смотрит за тем, как рука князя Юсупова тянется за графином с вином, гадая рассеянно о том – сколько стоит перстень на его руке. Пожалуй, тысяч эдак десять точно. Не даром говорят – что если в Петербурге влиятельнее Апраксина сыскать сложнее, то среди московского дворянства Юсуповы властью обладали не меньшей. Известно было, что общее их состояние превышало Романовское, что не мешало последним носы задирать.  Князю было немного за пятьдесят, но сохранился он неплохо – сохранялась в нем генеральская осанка участника Азовских походов и Нарвского сражения, виднелся над правым глазом шрам, говоривший о том, что он не просто в тылу отсиживался, правда сам взгляд производил впечатление излишне тяжелое – он был совершенно черен, что не поймешь было совершенно о чем князь себе мыслит, иссиня-черные волосы уже давно были подернуты сединой, но впрочем князь не производил впечатление совсем уж старика, собственно говоря еще бы, когда у тебя столько денег, столько душ и столько имений. И тем паче сильнее должен был быть оскорблен он тем простым фактом, что его считай ограбили, обошли, в конце концов даже не извинились. Хотя нет, это ведь он, Апраксин, пытался все это замять, увещевая несносного мальчишку-императора одуматься, а после разбирался с тем, что его крестничек натворил. Но об него, Апраксина, ноги вытерли, так что более подтирать грязь за императорской семьей он не собирался. О, едва только вспоминал он об этом, как вновь внутри все закипало, как и в первый тот день и во все последующие. 
***
Давно уже дворец на набережной Невы, что смотрел окнами прямиком на отражавшийся в ее вечно беспокойных водах дворец Зимний, не слышал столь неистовой ярости, обуявшей его владельца. Кто поумнее – скрылся за печками, дверьми людской или по своим комнатам, не желая попасться под руку разбушевавшемуся барину, ибо достаться могло абсолютно всем. Вон – даже Кротову не повезло и был он в итоге выгнан вон, получив серьезного вида фингал под глазом. С виду благодушный всегда Борис Федорович в гневе оказывался ничуть не лучше теперь уже покойного императора, раздавая тумаки направо и налево, непременно используя самые лютые выражения, которые был способен вспомнить и непременно имея свойство портить мебель. Его жена потом долго со скорбным видом припоминала ему то разрушенный бюст какого-то римского мыслителя или императора [не сильна она была, впрочем в истории столь же сильно, как в денежных вопросах], разбитые хрустальные рюмки и фарфоровые блюда, да даже поломанную мебель, если он и вправду был люто зол. А зол теперь Апраксин был особенно сильно едва ли не ежедневно. Но особенно злился он сразу же, как покинул Петергоф при первой же возможности, внутренне едва ли не содрогаясь от справедливого по его мнению гнева. После, оказавшись дома, не желая принимать участия в дальнейших увеселениях по случаю коронации [его даже не слишком заботило, насколько поверит император в факт его неожиданного недомогания и не оскорбится ли], он долго ходил по длинным коридорам великолепного своего дворца, отстроенного сразу же за первыми фасадами Зимнего, ругался, бранился, похожий на загнанного в клеть зверя, которому все и остается что огрызаться. То и дело выкрикивал он угрозы, сотрясая воздух: «Ну ничего, ничего, пожалеете еще!», «Позорить вздумали!» и грозил каким-то невидимым врагам кулаками. Семейство его вынуждено было бурю переживать вместе с ним, ибо он, считая себя персоной безвинно оскорбленной, не видел возможным им находиться более на гуляниях, чем разумеется немало опечалило его супругу и сына [который очевидно долгом своим видел в беспрестанном увивании за юбкой цесаревны]. От гуляний и веселья он, впрочем, упрятаться не мог ведь вся страна с неистовым упоением встречала восход на престол нового императора, а значит и новую для себя жизнь – вот и приходилось сидеть здесь в крайнем оскорблении и слушать как за оградой лавочники предлагают наливные яблочки хохочущим горожанкам в праздничных нарядах, да наблюдать как по Неве то и дело снуют парадно украшенные лодочки дворянские, отмечая все ту же коронацию. И все это только усугубляло неожиданное ощущение собственной ненужности, гордого одиночества и обиды, которая постепенно перерастала в подобие ярости. Никто не имеет право с ним так поступать – ни иностранный посол [о, можно представить как презрительно теперь станет кривить рожу француз!...], ни мальчишка-император с блистательной короной на златокудрой головке, которая пожалуй ее через чур сдавила.
Первые несколько дней Борис Федорович еще уверен был в том, что получит письмецо, где заверит его бывший цесаревич, а ныне император, что сожалеет о случившимся, а лучше еще – ежели придет с повинной сам. Потом он ожидал с визитом по крайней мере этого его сподручного-ординарца, персона которого в немалой степени оскорбила ожидания многих влиятельных дворянских сыновей. Но и этот гордый [точнехонько гордый – достаточно взглянуть только в глаза… и право же было бы чем кичиться с одной-единственной усадебкой на отшибе отвоеванных земель! Да-да, а он, Апраксин, все знает!] мальчишка не соизволил явиться ни на следующий день, ни после него. Дворец хранил горделивое молчание и Борис Федорович окончательно уверился в том, что никаких извинений и уж тем более исправления сложившейся ситуации он не дождется. Тяжелой поступью расхаживал он по дворцу, отказываясь посещать заседания Сената, отказываясь совершать утренние доклады, ссылаясь на все то же таинственное недомогание. А к чему? Вновь увидеть на этих докладах еще совсем зеленого мальчишку, пригретого другим вздорным мальчишкой, будучи вновь бесконечно униженным. И это после долгих лет верной службы и желания только лучшего Отечеству? Да, было дело и батюшка его покойный совершал поступки прямо скажем безумные, но от голоса разума настолько не отказывался. Французы теперь требуют объяснений и шлют недовольные ноты, а ему чем это объяснять? Любовью? Какая чушь. Права, права была Анна Дмитриевна, которая теперь наверное потешается над его глупостью и верой в добрые семена, посеянные в наследнике престола! Но пусть сама отвечает за своих отпрысков, сама, сама, сама!...
Как только все грозные и бранные слова были сказаны и исчерпаны, извинения не были принесены, а планы окончательно как показалось можно было отправлять в печь, Апраксин сделал то, чего обычно себе не позволял и к чему не имел склонности, помятуя о своем пропащем отце – напился вдребезги.
Он пил без разбору то, что хранилось в погребах дворца – вино первоклассное и не очень, рюмки венгерского и каких-то наливок, развалившись в своем кабинете. Мертвые бабочки молчаливо взирали на него со стен, пока он предавался этому пагубному занятию. Пьянство – русский величайший грех и проблема. Способность мыслить ясно теряется, а язык наоборот развязывается. Вот и старался он не пить больше дозволенной себе нормы, даже при Петре, который спаивал всех до горячки. Но не все ли равно, в конце концов. Перед глазами так и вертится все тот же чертов прием, все тот же распрекрасный бал, на котором повернулся к нему спиной Александр Петрович. Нет-нет, не к нему – ко всей стране повернулся.
Рука, которая держит бокал сожмет его с такой страшной силой, что хрупкий хрусталь разлетится на мелкие кусочки, падая на пол, окрашиваясь в красный – цвет крови. С ладони начнут на пол стекать капли крови с разбитой руки, а он и не чувствует боли, чувствует только тупую, слепую совершенно, ярость. Она столь ослепительна, что застилает перед собой все – и здравый смысл, и осторожность, и возможно человечность.
Скрипнет дверь кабинета, на что он тоже особенного внимания не обращает, продолжая сжимать оставшиеся осколки в своей ладони.
— Батюшка, да как же это!… Да что же вы… — чистый, взволнованный голос, впрочем заставляет оторваться от созерцания одной точки.
Она опускается перед ним на колени, заставляя разжать руку и аккуратно убирает мелкие осколки впившиеся в кожу, шарит по столу в поисках тряпки, чтобы хоть как-то унять кровотечение в распоротой руке. Надя – хоть кто-то из детей его удался. Иные умерли, а сын… а что о нем говорить, коли вырастил непробиваемого дурака? А Надя – красавица, смотрит на него испуганно большими своими карими глазами-вишнями, в которых еще не успели высохнуть ее собственные слезы. Да-да, даже дочери его успел насолить император, даже ее плакать заставил – пренебрег, пренебрег его дочерью в свое время. А сколько Надежда его слез пролила, как только о свадьбе этой грядущей узнала? И сколько еще прольет? Она всегда была его отрадой, бесконечно послушная, покорная девочка, удивительно чистая – хоть в монастырь отдавай, да только монашки как-нибудь без нее обойдутся. А что за красавица – глаз не оторвать! Диву можно даваться как у его жены, которая с возрастом становилась лишь только шире и шире могла уродиться такая дочь – изящная, тоненькая словно тростинка с этими огромными глазами, густыми волосами, тихим ангельским нравом. И вот ее этот мальчишка плакать заставил, да и будущего блистательного лишил, лишил, лишил! И снова ярость, снова злость поселяется в душе, казалось утихшая с ее появлением.
Он гладит ее по волосам, пока она сидит у его коленей и причитает над его рукой и состоянием.
— Обидел он тебя, обидел, Наденька. И меня обидел… такое не прощается, за такое можно и стреляться, только стреляются идиоты, ведь там шанс половина на половину, а нужно наверняка…
— Да что вы, батюшка! Я зла не держу на Его Величество… Нельзя ведь заставить полюбить, мне грустно, но я сама виновата – он никогда меня не любил. И я все равно, все равно ведь его люблю, но этим беспокоить не стану и вы не беспокойтесь так, душу рвете…
Апраксин ухватит ее за подбородок, неожиданно крепко и кажется несколько болезненно – она поморщится то ли от неожиданности, то ли от боли. Он смотрит на нее ничего не выражающим взглядом, цвет которого и достался Васе, сжимая только крепче.
— Не держишь? Заставить нельзя? – он щурится, уже и не понимая говорит ли с любимой дочерью, али с тем же Кротовым. Она может и попытается вырваться, но хватка у него хорошая. — Нет, заставить как раз можно. А ежели совсем не выходит – можно и просто… с глаз долой, слишком много проблем… — взгляд темнеет. — Любить его вздумала? Да он тебе все будущее твое сломал! Могла во Франции жить, а может и королевой стать коли король бы их помер бездетный, дура! — может находись он в трезвом рассудке он бы никогда не назвал ее таким образом. Но сейчас, балансируя между пьяным безумием, в котором любил когда-то его собственный отец пребывать, и трезвым рассудком, он особенно себя в руках не держал. — А теперь кому же ты нужна – батюшка наш император так решил, удовлетворяя свои детские хотелки! Не беспокойтесь, как же! Если у моих детей гордости нет, то у меня-то как раз ее много! Да благодаря мне эта династия живет еще, а вы в золоте купаетесь! Со мной так не обращаются, глупый мальчишка! А кто в сущности? Император? Нет. Мотылек. А у мотыльков век короткий – даже накалывать не надо. Сами к огню летят.
Если бы был он в состоянии нормальном, трезвом, то пожалуй заметил бы весь ужас на побледневшем красивом лице дочери, которая задрожит всем телом, пока отпустит ее, поднимаясь тяжело с кресла, выискивая что-то в столе. Бумаги – у него есть бумаги абсолютно на каждого хоть сколько-нибудь важного человека в этой стране. И есть человек, который определенно не менее оскорблен теперь, как и сам Апраксин. Доиграетесь, Александр Петрович, точно доиграетесь.
— Да что же вы такое…говорите, батюшка – это ведь измена… - сорвется с губ, но он не услышит этого шепота, забывая о ее существовании.

Когда выходишь из собора на тебя накатывает солнечный свет непривычный после теплого полумрака, который внутри окутывал, приходится сощуриться – вуаль душит, поэтому и подняла ее, подставляя радостным и таким неподходящим к событию этому, солнечным лучам лицо. Площадь перед собором заполнена полностью, к ней пажи подходят, а она благодарно-устало улыбается, вдыхая воздух стылый полной грудью, как из огромной толпы отделится чья-та сгорбленная фигурка, ринется к ней, падая на ступени каменные. И Лиза было отшатнется от неожиданности, кто-то встанет перед ней, очевидно перекрывая ее и заодно всю царскую семью от возможного нападения. Да только нападающим оказывается всего лишь уже совсем постаревший старый солдат, в котором она неожиданно узнает того самого Семенова, который когда-то отправлялся с Сашей в первый его серьезный военный поход.
— Нет-нет, не надо, зла он мне не причинит! – предвосхищая взмахи шпагами со стороны собственной охраны. — Вы ведь Михаил Иванович. Я вас милый помню, помню…
Но подниматься и как-то смотреть на нее старик отказывается, стоя на коленях на каменных ступенях, качает сокрушенно головой и оттирает слезы. Неожиданно искренние слезы – можно было бы подумать, что набрался где-то, но нет. Чистенький мундир, пусть и старый уже и ордена памятные на нем, но старый солдат плачет, оттирая слезы рукавом.
— Простите, барышня-цесаревна, простите нас, не уберегли, обещалися, но не уберегли нашего Императора, подвели, потеряли нашего Императора, не уберегли, нет… - и мелко трясется седенькая голова старческая.
Лизе приходится опуститься следом за ним, приобнять за плечи, заставляя подняться, растроганная как обычно это бывало такой простой любовью к ее брату, которая стоила всех высокопарных речей и соболезнований. И ком в горле застрянет, как только посмотрит в эти честные глаза простого человека, который не побоялся вот так подбежать, кинуться под ноги, хотя мог быть бит или выпорот, лишен своих несчастных наград, просто чтобы сказать лично, как ему жаль.
— Ну что ты, милый мой Михайло Иваныч, — она теперь уж точно плакать не может. — Ни меня, ни Императора вы, наша гвардия не подвели – вы ему все преданно служили и служите. И я благодарна вам безмерно.
Толпа загудит неровно, взволнованно, а она, провожая глазами Семенова, неожиданно, не желая уже того совершенно сталкивается взглядом с Кириллом. И на этот раз ее взгляд неприкрыт вуалью, не прикрыт ничем и она боится, что в нем он прочитает безмолвный крик: «Ну подойдите, подойдите же ко мне, что же вам так мешает, кто же оказался таким пугающим, что рядом со мной в такую минуту кто угодно – Вася, мальчики, старый добрый солдат, но только не вы?». Но переживать не стоило – потому что он отводит взгляд первым. Да будет так. Да будет, к черту так. И Лиза сама отворачивается, позволяя помочь усадить себя в карету. Прочь, прочь, прочь, хотя бы на некоторое время.
— Это жестоко с его стороны, вот что! – Семен, вспрыгивающий на коня, так себе впрочем клячу, присланную отцом из имения, но очевидно князь на этот раз не особенно собирался расщедриваться. — Что ему черт возьми мешает? Недостаточно ей страданий? Он трус – вот что! – запальчиво, гневно и непримиримо вырываются эти слова, как только тронутся они вслед за бесконечной процессией обратно, оставляя тело императора внутри собора. — Вызвать бы его на дуэль, честное слово!
Семен злится. Злится от части от того, что Волконский ведет себя подобным образом и думает, что никто такой перемены не замечают. Злится от части и от того, что это не на него так жалобно и умоляюще смотрит самая прекрасная из существующих когда-либо на этой Земле женщин. И ведь она может ничего и не говорить ему, но он все равно все видит, как видел всегда. Сначала этот Кречетов, каналья, а теперь вот это и все, все, совершенно все делают ее несчастной, а он…а он беспомощен, потому что на него она так никогда, кажется не посмотрит. Для нее он – один из трех ее «верных мушкетеров», «ее мальчиков», перед которыми и переодеваться не стыдно дай бог. Он – незаконнорожденный ребенок князя, но и эти особым благородным происхождением не отличаются. А может рвануть на войну, совершить какой-то подвиг, а после вернуться, упасть к ее ногам в офицерском мундире и с гордостью сообщить, что он полностью принадлежит ей одной?
И даже на сцене, где обыкновенно хоть что-то у Семена получалось, где был реальный шанс показать себя, его место занял человек, которому теперь даже духу не хватает просто к ней подойти.
— Бестужев, ей богу, сейчас цесаревне не достает только разве что дуэлей, — Паша как обычно самый рациональный из них, мнящий себе заодно самым старшим [хотя старше был всего на пару месяцев] легко вскакивает на лошадь следом. — да и потом всему должно быть объяснение. Сейчас над нами всеми тучи висят и кто знает – какие теперь над ним.
— Ох, господа, тоска от всего этого ужасная, пожалуй черный будет мне сниться, но все же в толк не возьму одного. Как это наш Александр Петрович так заболел? — Матвей едет следом, равняется с их лошадьми. — Сдается мне – а тучи весьма черные, а?
— Ты бы болтал меньше.
— Да уж, теперь, пожалуй что всем стоит болтать поменьше, — Строганов кивнет молча на карету, где теперь восседал император, над которым даже они имели свойство подсмеиваться.
***
Лиза не знает, что здесь делает. Прошла кажется целая вечность, прежде чем вернулась она обратно, в этот собор, где мирно кадит священник кадилом, где теперь по сравнению с первым днем тишина, а лицо Саши кажется пожелтело еще сильнее и теперь он все более напоминает простую восковую куклу. Даже после смерти никакого покоя. Нет, она пришла вовсе не за тем, чтобы в очередной раз попрощаться. Она пришла потому, что ожидала найти здесь его друга и не обманулась совершенно в своих намерениях. Здесь спокойно, тихо и правда сказать никому до них дела нет. Разве что Саша бы сказал, что они теперь разводят комедию какую-то, вместо того, чтобы преданно его оплакивать. Боже, она продолжает с ним беседовать даже мысленно, давно отпустив его, давно определившись, что он правда умер. Значит не смогла. Не отпустила. И все же, она пришла сюда совершенно одна [что в последнее время делать все сложнее, потому что внимание к ее персоне неожиданно усилилось] просто чтобы, наконец, поговорить. Здесь-то уж точно ничего не должно помешать или вызывать неудобства – возможно все эти недели он столь упорно игнорировал ее из-за караула [можно найти время черкнуть записку], толпы [Семенову она не помешала] или смущения в конце концов.
Она писала ему записки. Короткие и длинные, но на самом деле их содержание можно было сократить до нескольких предложений.
«Приезжайте, прошу, умоляю, мое сердце разбито».
«Прошу вас, если вам все еще есть до меня дело – приезжайте, вы все что от Саши осталось».
«Дайте вас увидеть, дайте с вами поговорить».
Они летели и летели, но то ли до адресата не долетали, то ли он их не читал, то ли они на него не действовали. И вот теперь она стояла перед ним сама, окончательно униженная и потерянная, впрочем с маской, которая приросла к лицу спокойная и безразличная маска, только глаза выдают, жадно, пристально вглядывающиеся в лицо. Она самой себе толком не может объяснить от чего ей настолько важно было его видеть, от чего она так к нему тянется и от чего тот факт, что он ее отталкивает так убивает. Потому ли, что никто никогда не отвергал ее? Он кажется повзрослевшим за это время, измученным, но в общем и целом не поменялся. И хорошо, она теперь может его разглядеть. И ее глаза буквально умоляют поговорить с ней, поговорить, как разговаривали всегда, потому это канцелярское, «невосполнимая потеря» кажется, словно только что он ее ударил.
Потухнут глаза, она отойдет на несколько шагов назад, застывая с вежливо-холодным лицом. Это выражение она уже научилась лицу придавать за это время.
Что же дальше, Кирилл Андреевич? Он был так молод, он бы столько успел, какое горе, как жаль. И это все, что вы можете сказать? Сухое и дежурное, как и все те, кто знали Сашу едва ли также, как и вы. Это действительно все? Тогда почему смотрите затравленным зверем? Тогда почему же кажется, словно хотите вы сказать совсем не это, зачем тогда смотрите так? Неужели смелости не хватает признаться?
— Благодарю Вас за соболезнования, поручик, — она даже не скрывает в голосе разъедающего душу разочарования при этом, нарочно делая акцент на последнем слове, забирая из его рук письмо, но продолжая до болезненности пристально разглядывать лицо. — Мы очень благодарны за то, что вы сделали для Его Величества. Я передам это письмо по назначению.
«И это все? Неужели это правда все, что вы мне скажите даже теперь, когда уж точно никто не узнает?».
Неужели же ошиблась в нем настолько сильно и настолько болезненно? Но почему тогда он так смотрит. Почему, несмотря на то, что он старается от нее избавится она все равно ему не верит? С чего ради он не может попасть во дворец, если в нем она? И все же, как же больно, как обидно такое обращение! 
Берегите себя.
Как бы ни было тяжело.
Впервые за эти бесконечные дни она чувствует нечто кроме удушающей печали и одиночества. Она чувствует раздражение, злость, обиду брошенного ребенка.
— Нет, Кирилл Андреевич, — прежде чем он оставит ее одну в очередной раз предоставляя разбираться с этим самой. Она покачает головой, почти мягко заметит это, только после голос леденеет против ее воли. — вы меня обманываете. Вас нет. Когда вы необходимы мне более всего на свете, рядом со мной кто угодно – но не вы. Вас никогда нет. Не обманывайте ни меня, ни себя. Ступайте с Богом.
Она спиной чувствует, что он уходит.
«Не уходите!»
Он уходит.
«Не уходите же, черт бы вас побрал!»
Но он уйдет, а она останется. И неужели в этом заключается их судьба? Уходить, когда хочешь остаться, оставаться, когда нужно убегать и не быть счастливыми? 
_________________⸙♦⸙__________________
В карете прохладно, но уж определенно теплее, нежели снаружи – окна подёрнулись причудливыми морозными узорами, да так сильно, что толком не разглядеть в него – что творится за ними. Лиза сидит в ней уже очень долго, вызывая скорее всего совершенно немое впрочем раздражение кучера, вынужденного торчать на холоде такую тучу времени, пока она даже и не думает кареты покидать или же возвращаться обратно. Лиза ждет. По совести говоря она даже толком не знает – чего именно ждет, ведь несколько недель назад они ясно дали друг другу понять, что более не увидятся друг с другом [по крайней мере ей так показалось]. И вот, пожалуйста, теперь она снова здесь, прячется в простоватой карете, которую обычно использовали для коротких выездов без помпезности. Прячется, словно делает что-то плохое или потому, что от него теперь действительно следует прятаться. Рука нашаривает крестик, отданный матерью перед ее отъездом в далекое имение ее семьи в селе Петухово. Лиза даже не знает где это, кажется, что на краю света. И сколько бы она не спрашивала мать почему она уезжает так неожиданно и так далеко, не получила ответа кроме туманного: «Не может во дворце быть так много императриц». В тот день она неожиданно обняла ее, обняла так крепко, как не обнимала даже в детстве: «Моя бедная девочка, тебе придется так тяжело, так тяжело». А после отдала крестик, отцовский крестик, просила всегда помнить, чью фамилию она носит и кем был ее отец и предки. Лиза и так это никогда не забывала, просила не уезжать, просила остаться, просила ее не бросать, но было это бесполезно – ее мать уехала тем же утром.
А потом уехала Наташа. Наташа, черный цвет одежды которой придавал ей вид строгий и при этом неземной, неожиданно спокойно отреагировавшая, когда Лиза влетела к ней в комнату, грозясь разобраться с теми, кто решил отправить ее в какой-то монастырь в Суздале, а она ласковым голосом остановила ее одной простой фразой: «Я сама так захотела». Наташа вообще казалось при том разговоре была где-то не с ней, где-то далеко и возможно уже не на этой грешной земле. Лиза корит себя, обвиняет – может быть стоило проводить с ней больше времени, может быть нужно непременно отговорить было от такого. Ее Наташа – красивая, умная, преданная Наташа уже никогда не снимет черное, скроется за высокими монастырскими стенами и поминай как звали. А она, Лиза окончательно останется одна. И Лиза снова умоляет, кричит, требует, обнимая Наташины худенькие плечи, а она тихо похлопывает по то и дело вздрагивающей спине.
Монастырь – это ведь навсегда. Навсегда она присоединится к сонму сестер, «невест Христовых», благостная и святая [но Наташа и так святой всегда была] – и никогда больше не посмеяться, не станцевать, в конце концов никогда не родить ребенка!
«Пойми, Лиза. Если не монастырь, то снова замуж выдадут, а я для него одна была создана. Мне нет дела до жизни, в которой его нет. Значит – встретимся с ним в жизни вечной. Без него я не жить не буду – он это знал. Будь у нас с Сашей ребенок – иное, ради него бы жила. А так… я в послушницы пойду, даст Бог приму постриг, молиться за тебя стану, милая… А ты приезжай в святую обитель – Покровский монастырь место покойное, мне хорошо там будет…».
Лиза отчаянно мотает головой, совершенно отказываясь верить в то, что в монастыре может быть так уж хорошо – в монахини зачастую ведь насильно постригают, а Наташа сама туда отправляется. И стоит только представить, что как только эта последняя родная душа покинет каменные дворцовые стены она останется действительно о д н а, то только пуще она цепляется за черную ткань Наташиного платья, словно ребенок, которого мать вот-вот оставит. Лизу мама у ж е оставила.
«Тогда я с тобой уйду, тоже в монашки, я не хочу оставаться одна, Наташа…».
«Нет, Лиза, нет, ты для другой жизни создана – ты и есть сама жизнь. Не для тебя такой покой, милая – такую как ты в монастыре не упрячешь. Ты не останешься одна – Бог тебя не оставит и останутся с тобой близкие и преданные люди, они всегда будут. И пажи твои, и Варвара Григорьевна и в конце концов Кирилл Андреевич. Нельзя тебе в монастырь, пусть бы и взяла с собою».
Лиза оттирает холодные слезы с лица, горько усмехнется, отпуская Наташины плечи. Она прикусывает губу, заплаканно глядя в окно, где догорает очередной ужасный день.
«Бог меня плохо слышит, Наташенька. Иначе Саша был бы здесь сейчас. А Кирилл Андреевич… ну да, как же. Думается мне, что это совсем не так – ему не до меня теперь, надобно о себе беспокоиться».
«Нет…», — Наташа ласково качает головой. «Даже если он сказал тебе нечто подобное это лишь значит, что кто-то заставил, как меня когда-то. Он слишком на меня похож, а значит посуди сама – может ли он взять и предать так просто? Не отворачивайся от хороших людей, Лиза. А теперь давай прощаться, милая».
И Лиза осталась совершенно одна в комнате, которая неожиданно показалась опустевшей несмотря на то, что Наташа с собой в далекую дорогу взяла лишь самую малость. Лиза вдруг ощутила это одиночество кожей – огромные стены давили, а ты неожиданно чувствуешь себя бесконечно маленьким и снова замерзаешь. Все предметы в комнате стояли на своих местах – стояли стулья, диван, письменный стол и изящные вазы. Только она, казалась падала, задыхаясь от этого щемящего чувства потерянности. И единственным порывом тогда было согреться.
А значит – нужно было поехать к нему.
Так, Лиза и оказалась у стен все того же Петропавловского собора, согревая собственным дыханием стекло и оставив на нем маленькую дырочку-оконце, через которое могла наблюдать за подмерзающими гвардейцами на посту, за снующими туда-сюда детьми, за бабой с баранками и самоваром, предлагающей за скромную плату согреться горячим чаем и хлебом. Кучер несколько раз спрыгивал с козел, чтобы потратиться на этот чай, хлопал руками, стараясь согреться получше – у Лизы от долгого сидения на одном месте тоже начинали коченеть ноги, но она упрямо ждала. Поблизости от кареты мужики пытались отчистить проезд, каких-то молоденьких солдатиков, которых еще не успели командировать на войну поставили чистить снег на крыльце собора. Да, снегопад ночью был ужасный – она слышала всю дорогу, как кучер ругался на чем свет стоит, когда приходилось в очередной раз останавливаться из-за невозможности кареты по таким заносам проездить. Говорят [она слышала это из обрывков разговоров во дворце, на улицах, в дворне, да даже от Марфы], что службы совершенно обленились, лишенные контроля и каких-то распоряжений на время того, как избирался новый император и правительству было совсем не до дорог, случайных пожаров. Не исполнялись казни [что только радовало, впрочем], не расчищались дороги, стояли неподвижно все стройки – всем было недосуг, но государственная машина худо-бедно все равно работала, словно по инерции еще от тех преобразований, заложенных ее отцом. Вопрос лишь в том – сколько еще это продержится.
Зачем она здесь, когда сказала уже такие громкие слова неделей ранее? Она не знает. Периодически ее охватывало неистовое желание насильно узнать – что все же происходит, поговорить, наконец, по душам, без обиняков. Если понадобится насильно запихнуть в эту карету, а дальше будь что будет – она всегда равно до истины дознается. А после она мотала головой – нет, зачем же насильно навязывать ему свою персону? И все же, она торчала здесь, рискуя быть узнанной, обнаруженной, в долгом ожидании того, когда он, наконец выйдет и у него попросту не останется иного выбора, как выслушать ее и объясниться самому. Она то подготавливала речь, то забывала все слова, тревожно вглядываясь в свое смотровое окошко. И, видимо она так долго ждала, что едва ли не ринулась к нему, не обращая внимания ни на платье, ни на снег, ни на то, что кто-то узнает. Да только дела никому особого нет. Теперь в стране все точно так.
— Кирилл Андреевич! – крикнет в спину, стараясь перекричать бабу с ее пирожками, ругательства мужиков с лопатами, лошадиное ржание и прочее, а после несется следом настолько быстро, насколько позволяет платье. Получается, впрочем, не слишком удачно.
Она никогда за мужчинами не бегала – это они бегали за ней, а за ним приходится и ей совершенно безразлично, что могут об этом подумать. Не хочет говорить с ней – она заставит. Вот только платье, чертово платье, сковывает и не дает толком двигаться свободно, тянет к земле, намокнув от налипающего снега, но она упрямо следует за ним сквозь невозможные сугробы, пытаясь одной рукой придерживать при этом собственную шляпу, терзаемую жестоким ветром.
— Кирилл Андреевич, да постойте! Давайте поговорим!
Не слышит ли он ее, или просто не хочет останавливаться, не хочет видеть, вот и идет так быстро, все одно что корабль волны рассекающий? Нарочно игнорирует или по случайности? Лиза не знает, продолжая продираться сквозь белое и глубокое снежное поле, но ноги слушаются все хуже и хуже – слишком долго просидела в карете, вот ноги и перестали подчиняться совершенно. Да и сугробы слишком глубокие, чтобы в них быстро передвигаться, а его фигура все дальше и дальше отдаляется, а ей все сложнее сокращать это расстояние. Еще немного и он уйдет, а она уже не станет догонять – ни к чему, да и решительности не хватит.
«Ну остановитесь, ну хотя бы на мгновение, пожалейте меня в конце концов!...».
Он уйдет, уйдет, уйдет. Почему кажется, что если отпустить теперь – не увидит уже никогда? А с нее хватит одиночества, хватит потерь, хватит разрушения прошлой жизни, хватит, хватит, хватит! Останавливается на секунду, глядя на все быстрее уменьшающуюся фигуру Волконского. И совершенно невольно, отчаянно вырывается:
— Кирилл!
Мысленно она сколько угодно раз называла его по имени, но отчего-то никогда не могла позволить себе назвать его по имени вслух, словно было в этом что-то магическое. А тут – вырвалось само по себе, как если бы звала его так всю жизнь.
Дыхание сбивается, она спотыкается и окончательно падает в снег, поднимая вокруг себя тучи снежной пыли. Снег забивается под перчатки и возможно в сапожки, муфта потеряно в сугробе также, а она даже подняться толком не может окончательно притянутая к земле тяжестью собственного наряда. Да будь проклят тот, кто придумал женское платье! Лиза оттирает снег с шубы, но он только сильнее налипает – свежий, едва выпавший и от того ужасно липкий. Шмыгает носом. Он, конечно же ушел, а у нее уже нет сил его догонять, уже не догонит. Бросил, ушел, как и все. Как отец, Саша, матушка и Наташа. Все так ушли и даже толком не попрощались. Ну и пусть, ну и пусть, пусть, пусть! Шмыгнет носом еще раз – не хватало еще расплакаться, какая глупость. Никто ей не нужен, в конце концов сама выживет. Да-да, идите, идите, Кирилл Андреевич куда хотите, и!...
Она поднимет голову, когда холодное солнце перекроет чья-то тень, встречаясь взглядом с его лицом напротив собственного. В первую секунду покажется, разумеется, что ей чудится – может схватила белую горячку из-за этого холода. Но нет, правда он, протягивает руку, называет по имени – ну да, точно он, неизменно заботливый, напоминающий о Саше, бросивший, бросивший, бросивший. И чувство облегчение перебивается чувством такой глупой, детской обиды, что вместо того, чтобы принять помощь она только отмахивается досадливо, не собираясь помощь принимать и пытаясь подняться самостоятельно, но делая тем самым только хуже и снова падая в пушистый, холодный снег. Она в своем пышном наряде скорее начинается напоминать себе не грациозную даму, а какую-то матрешку или неловкую куклу растолстевшую. Понимая, что сама она не справится, а принимать помощь такого бесчувственного болвана не хочет, Лиза разражается гневной тирадой, пытаясь хотя бы какие-то остатки достоинства сохранить:
— И зачем вы вернулись? — бросит на него из-под шляпы злой взгляд. — Все в порядке, не нужна мне ваша помощь! — правда, положение ее говорит как раз об обратном. — Можете и дальше идти себе куда шли! Идите себе, хоть до Сибири дойдите! – продолжает возмущаться она, обиженная и почти оскорбленная, очевидно считая, что именно в Сибирь ему и следует отправиться после такого ее унижения. — А лучше ступайте к черту! — выкрикивает наконец, опуская взгляд, досадливо морщась и ударяя руками по сугробам, лишь глубже в них оседая – все одно что холодные зыбучие пески. — Надеть бы на вас платье и посмотрела бы – как бы побегали! И кто вы такой вообще, чтобы я за вами носилась? Простужусь – ну и вам что за дело? Вам до меня никакого дела нет, уже давно нет! Вот простужусь и умру – пусть вам стыдно будет, да, да, да! – отчаянно, шмыгая носом и понимая, что если он продолжит находиться рядом, то она окончательно не выдержит и расплачется снова. Она ненавидит плакать. — Почему я вместе с братом должна была потерять и вас тоже?! Вы меня бросили, вы меня обманули! Вы мне обещали, обещали, что никогда меня не отпустите больше! Вы обманщик! И я вас ненавижу, ненавижу, ненавижу!...
Но это конечно неправда. Она говорит, что ненавидит его, кричит об этом, а сама хватается за руку, которая ей протянута и сжимает так крепко, что вряд ли он бы смог отпустить даже если бы хотел. Она на грани этой истерики, которую так долго удерживала с тех пор, как из дворца один за одним исчезают дорогие сердцу люди, а ее жизнь перекраивается и ставится с ног на голову. Лиза смотрит ему в глаза умоляюще, заявляя, что он может уходить на все четыре стороны, а в ответ ловит все тот же его взгляд, который говорит о том, что никуда он идти не хочет. И она теряется, все еще сжимая его руку, оседая в сугробе, разглядывая это серьезное лицо.
— Ну отчего вы ко мне не приходили? Кто же вам помешал? Я ведь видела, я и сейчас все вижу, поэтому никак и не могла поверить в то, что вы вправду «меня разлюбили» не хотите больше иметь со мной дела. Если вы хотели уйти, то зачем бы вы так смотрели?... – приглушенно и устало, признавая безоговорочно свое поражение и отдавая себя в чужие \\ родные уже руки. — Вы болван, Кирилл Андреевич. Вы меня обманывали, чтобы я поверила. Но вы болван.
Он все же обернулся.
Лиза вслушивается в его слова, слишком уставшая, вымотанная за это время, чтобы пытаться разобраться в том, почему же кто-то так жестоко определяет их судьбы. Да и кто решил, что видеться им так уж опасно – Вася ли, которого когда-нибудь нужно будет величать Ваше Величество и которому корона придется не по размеру, а может быть кто-то еще, кого она даже не подозревает, да только ей это не так важно. Важно, что обернулся. Важно, что он здесь.
И теперь она уже может принять руку, опереться на нее и подняться из снежного плена, наблюдая за тем, как он помогает ей избавиться от налипших комьев снега, гадая все еще – не снится ли ей это. Нет, не снится. Благодарно принимает подставленную руку и движется с ним в обратном направлении, по крайней мере совершенно уверенная в том, что теперь он точно ее не отпустит.
***
Карета покачивается, неторопливо пересекая улицу за улицей. Неторопливо – отчасти из-за того, что торопиться особенно и не хочется, а отчасти потому, что тяжелая карета с трудом пробирается по всем же нечищеным петербургским улицам. То и дело кучер ворчит [наверное ко всему прочему не слишком довольный тем, что они теперь работают как извоз], натягивая поводья и переругиваясь с другими кучерами, если те не уступали карете дорогу. Лиза сидит рядом с Кириллом, чинно сложив руки на коленях и хотя бы немного, но согревшись после беготни по сугробам. С платья теперь, правда, стекает вода, но это мелочи – главное, что он едет рядом. Что с ними все худо-бедно, но по старому. Сначала она хотела с ним заговорить, но никак не могла придумать темы для разговора. В основном на языке крутился только Саша, а говорить о нем, надо признать все еще было нестерпимо больно. Теперь, оказавшись, наконец, вместе, она неожиданно вспоминает и о своем желании объясниться. Как странно – та Лиза, что сочиняла ему так и не отправленное письмо казалась совершенно другим человеком, а о своих намерениях она и вовсе забыла. Теперь говорить о таком и вовсе неуместно – слишком сильно изменилась жизнь, чтобы о таком думать, поэтому и говорить не стоит. Да и потом – разве она и правда знает, что сказать? Он ответов не требует, да и слава Богу. Поэтому, они просто молчат и в этом молчании, как это часто между ними бывало, Лиза находит определенное успокоение.
Она ловит его взгляд, буквально что ловит – до этого, как ей казалось смотрел он в противоположную сторону. Женщины на самом деле всегда знают, когда на них смотрят. Ловит, улыбается, впервые за это долгое время обнаруживая у себя способность улыбаться, а не притворяться жалкой копией самой себя, с вечно заплаканными глазами и чертовой маской, которая, кажется, именно благодаря нему теперь и разбивается на мелкие, острые осколки. Лиза улыбается, отводя взгляд, но хватает ее ненадолго и она снова поворачивает голову, стараясь разглядывать его как можно более незаметно – иначе можно и вправду подумать, что-нибудь не то. Так и играют они в свои переглядки впотьмах переваливающейся с боку на бок кареты. Крепче сожмет руки на коленях, бросая быстрый взгляд на его собственные. Отводит также стремительно уже и не позволяя себя на этом поймать, усиленно начиная разглядывать размытый пейзаж за окнами. Пейзаж, впрочем, оказывается ужасно однообразным, так как движутся они очень медленно – заносы ужасные, постоянно приходится менять маршрут и путь от собора до дворца, который обычно занимает куда меньше растягивается бессовестно. Она разглядывает вывески магазинов, мастерских и лавчонок: какие-то написаны на исковерканном иностранном, словно таким образом покупатели охотнее сюда заглянут, два золотые сапога друг к другу торчат носками, а на черном поле между голенищ прописано: «Сын Скварцев», на иной вывески из бутылки пена бьет фонтаном, да так само по себе ее в стакан и бросает, написано: «Эко пиво!».
Право слово уж лучше было разглядывать надписи питейных заведений, нежели ловить себя на странных мыслях. Вроде: «Вы вполне можете взять меня за руку!». Иногда ей казалось, нет – не так, она была уверена в том, что он и сам этого хочет, а она бы не стала протестовать, но ей ли не знать сколь мужчины бывают щепетильны в этих вопросах. Да и голос Наташи, неожиданно зазвучит в голове и снова напомнит о давнем разговоре о надежде, которую она как-то позабыла дать. Не хватало только, чтобы в ее голове теперь еще и Наташа за внутренний голос поселилась.
Так они и ехали бы дальше, ужасно глупые на самом деле, желающие по сути одного и того же, но не совершающие этого, если бы не счастливая случайность. Если бы не мальчишки, гурьбой пробегающие по мостовой и сбившие с ног торговку в нескольких платках, тащившую корзину с живым гусем. Корзина из рук выпала, гусь был таков, мигом решив с важным видом расхаживать по проезжей части улицы, вытягивая длинную шею и гогоча, тем самым пугая лошадей и заставляя возниц останавливаться и мгновенно начинать ругаться [кажется не быть тебе уважаемым кучером, ежели не начинаешь ты браниться едва хоть чего-нибудь не так пойдет]. Останавливаться, впрочем, тоже приходится мгновенно, из-за чего карета подпрыгнет, накренится отбрасывая ее тем самым куда-то к окну, а после остановится. Соскочит с козел Ефим начнет ругаться на торговку, которая начнет ругаться на него в ответ и тыкать толстым пальцем на гуся, которого тот грозится ко всем чертям поджарить, ежели она его не уберет немедля. Гусь же, к хозяйке возвращаться не особенно хочет и продолжает, вытягивая шею важно расхаживать по дороге периодически пытаясь ущипнуть того, кто пытается его схватить. Но ничего этого Лиза не слышит и не видит. Зато прекрасно видит его глаза, теперь уже совсем близко, чувствует дыхание на своем лице и руку, которая ее удерживает. Кажется, были они уже в таком положении, валяясь на траве, а он назвал ее глаза очень красивыми. Так и хочется ведь ответить тем же теперь, да только уместно ли это? А выразительные, серые, глаза все смотрят на нее и боже, боже мой, можно ли не заметить и не понять к а к смотрят? И Лиза теперь отчетливо понимает насколько же ей его не хватало. И понимает еще, что все бы отдала, чтобы и дальше так смотрел. Но он, конечно же ее отпустит, как только представится подходящая возможность, может быть и с некоторым сожалением. И она с затаенной улыбкой наблюдает за тем, как Кирилл сохраняет между ними «приличную» дистанцию, хотя вряд ли кто-то в карете станет наблюдать за ним и осудит это. Некому – не гусю же следить за приличиями.
Лиза вздыхает, осознавая, что желания свои нужно осуществлять самой, что это ей следует давать отмашку, да и к тому же… она и вправду ужасно устала.
Лиза совершенно непосредственно, спокойно придвинется поближе, удобно устраивая голову на чужом плече и прикрывая, наконец, глаза. Воцаряется неловкая тишина, которая для нее вовсе и не неловкая – просто говорить особенно не хочется. Поерзает подбородком, ощущая под ним жестковатую ткань мундира, прежде чем заговорить:
— Высадим, Кирилл Андреевич. Просто дайте мне пять минут. Я так устала…
Шутка ли – она спала последний месяц так ужасно, что нельзя это назвать сном. Пять минут покоя – не так уж и много, если подумать, и вряд ли за них она успеет отдохнуть, но в эти пять минут ей, наконец-то будет совершенно спокойно, словно Саша и не умирал, словно во дворце все по-прежнему. И через эти пять минут карета как раз успеет подъехать к назначенному месту и она поднимается, улыбается ему, несколько устало, но все же искренне.
— Конечно я приду.
Даже если придется отрастить крылья.
***
Если и не было это свиданием, то готовилась она к нему так, как если бы действительно шла именно на него. Она с утра гоняла Марфу туда-сюда, потому что прическа ей никак не нравилась – никаких украшений при трауре не наденешь, поэтому оставалось только колдовать над волосами, а когда горничная ее резонно отметила, что: «Так ведь все равно ничего не видно будет, зима же», получила в ответ такой взгляд, что более вовсе не перечила и едва ли не захотела перекреститься. С трауром отпадал и выбор платья – оно всегда теперь было черным, так что как бы долго и тщательно она бы не собиралась, в итоге наряд ее ничем не отличался от предыдущего.
А после – томительная поездка в карете, где снова ворчать будет Ефим на все те же непочищенные дороги, в которых колеса застревают – уж лучше бы сани взяли, на мальчишек-разносчиков. Томительная, потому что теперь-то он ее ждет, возможно мерзнет, поэтому нужно быстрее, быстрее, быстрее и она беспрестанно подгоняет кучера, а когда он в конец обнаглев заартачится, напомнит, что в крепости возить будет уже некого и карета и вправду станет ехать чуть быстрее. И если бы Кирилл сам не предупредил ее действий и не открыл дверцу, пожалуй, вылетела бы из нее сама.
«Вы приехали».
А разве могла не приехать? Разве могла остаться во дворце, где кроме мальчиков, которых оставить пришлось, чтобы внимания не привлекать, никого родного не осталось и постепенно только и делают, что все меняют, где теперь чувствуешь себя гостем, если здесь, на продуваемой всеми ветрами набережной Невы, должны были вы ждать. Лизе бы задуматься еще раз – отчего же ей так это важно, что он ждет, от чего сердце успокоилось едва его увидев, но забилось вновь с новой силой теперь, как только они прогуливаются вдоль Невы, которая постепенно от сна просыпается. Ведь посмотри кто угодно на них со стороны и подумай – влюбленные. Да только слово это больно кажется страшным в своей важности, вот она и не использует его вовсе.
— Вы ждали, — просто отвечает она, словно уже только это одно оправдывает ее появление здесь.
А вокруг стоит Петербург – стоят учебные кораблики у пристани и молодых матросов будущих гоняют туда-сюда по мачтам, не смотря на холод, стоят здания дворцов, коллегий и высятся недостроенными проплешинами, словно молчаливым укором те здания, которые правители так и не увидят и черт знает, увидит ли их теперь Петербург, а если увидит, то в каком качестве. Вот этот мост дугой над тихой канавкой, сжатой тяжелым гранитом, эта приземистая желтая башня, подпирающая арку дворца, из-под которой видна широкая река, покрытая тихо шелестящими льдинами, подобно стае лебедей, медленно свершающих свой путь, и там за рекой стены мрачной крепости, над которыми вознеслась сверкающая игла, увенчанная архангелом, — все это единство звуков, красок, форм, игры света и тени, наконец, чувства пространства — составляет этот город, который можно не любить и можно даже ненавидеть, но не восхищаться им просто невозможно даже теперь, когда он остается покрытым льдом и снегом, а уйди из центра и вовсе попадешь в разруху и распутицу, где из каналов исходит то еще зловоние.
Но здесь хорошо, красиво как это бывает и кажется, не считая все тех же замерших корабельных и строительных работ, что ничего не изменилось. Не умирал император, не нависала над страной угроза смуты – все было в общем то вроде бы хорошо. Туда-сюда носились дети, прогуливались пары, а они с Кириллом оставались неузнанными. Она крепче сжимает его локоть [исключительно для того, чтобы не поскользнуться] разглядывая город и понимая, сколь давно не выходила вообще ни на какие прогулки.
— Право, вам не стоит волноваться об этом, Кирилл Андреевич. Таинственные встречи обычно нравятся девушкам, если вы не знали, — она качнет головой, задумчиво разглядывая окружающую их местность. — Неужели немилость столь сильна? – и становится тревожно на душе, представляя, что таких встреч отныне может и не быть, а если и будут они случаться, то крайне не часто. — Что же, тогда тем более вам не стоит извиняться за нашу скрытность. Потому что потерять такого собеседника как вы мне не хочется.
Нет, нет, не правильно это звучит. И ведь где-то в глубине души хочется сказать совсем не это, но слова сами слетают с губ. Собеседник, ну да конечно. За простыми собеседниками не гоняются по сугробам, не плачут от отчаянья из-за того, что их нет и они не удостаивают тебя вниманием. Плачут ли так из-за друзей? Но не от того ли столь ценит она его, что являлся он ей другом, а разве не может друг являться кем-то еще?
Он говорит о Саше, а она затихает, прислушиваясь к знакомому голосу, разглядывая шпили Адмиралтейства и мачты кораблей. Ветер треплет края шубки, накинутой на платье, но разумеется плохо спасающей в такие моменты. Ветер слезит глаза – да, виноват во всем именно ветер, а не тоскующая по брату душа.
— Никто из нас не знает – как без него быть, — горько усмехается, покачивая головой. — Академия Наук была бы нам необходима – в том числе и для того, чтобы народ не страдал, — мрачно возражает она. — Если есть наука – есть и процветание, а то мы так и будем для европейцев варварами, — на секунду презрительно сморщится. — Это еще мой батюшка понимал, а Саша мечтал о том, что к нам все ученые съезжаться будут, а мы своих воспитывать будем – я знаю, правда без подробностей. Знаете, Кирилл Андреевич, я так жалею о том, что мало интересовалась тем, чего он хотел. А теперь это уже совсем не мое дело… 
Они в некотором молчании, впрочем как это всегда бывало, уютном, добираются до стены, она провожает взглядом проходящих людей, корабли на Неве, далекий вид дворца, в который ей совершенно не хочется возвращаться. Стоило бы построить новый – этот никуда не годится теперь. Но ей н у ж н о вернуться, потому что именно ее выбрали в качестве красивой куклы будущему самодержцу, не желая отпускать восвояси. Лиза сейчас даже не задумывается о том, что не отпускать ее могут и от того, что некоторые люди в государстве до сих пор считают, что именно ей на троне сидеть следует.
Ветер треплет опушку песцовую, дергает за медные локоны, а она все всматривается в это грандиозное сооружение, не чувствуя теперь к нему ничего кроме глубокого отторжения.
— Помните я как-то сказала вам, что несмотря ни на что – дворец мой дом? Так вот – боюсь скоро это будет не так… Или уже не так. А вы…
Она может и хотела добавить еще что-нибудь, рассказать о том, как ей рассказали о смерти Саши, расспросить его в подробностях как это произошло, может быть хотела посмеяться над детьми, которые устроили борьбу в сугробах, а может вспомнить как они сами кидались едва ли липким снегом, а она показывала ему «свой» корабль. Вот только ничего такого она не скажет, не успеет сказать, потому что спустя каких-то пару мгновений она окажется в его объятиях и мир перестанет существовать совершенно. Правильнее было бы отстраниться, пока они окончательно не прояснят то, что следовало бы, но кому какое дело, когда тебя обнимают, а ты впервые понимаешь, что оказывается з а л е д е н е л. И дело не только в ветре, зиме и холоде, но и том, что с той ужасной ночи, когда падали звезды, а им сообщили о смерти Саши, она так и не согрелась и только теперь, кажется ей т е п л о.
И нельзя, нельзя было ему этого делать, даже если хотел попросту укрыть от беспощадного ветра. Потому что как только ей кажется, что она справляется, что она сильная и в конце концов выдержит, то вот в таких объятиях она напрочь ломается и понимает, что нет. Не справится. Она всего лишь Лиза, всего лишь Светлячок и пташка, всего лишь женщина в конце концов. Жалеет ли он ее, сочувствует ли или…ты ведь знаешь, Лиза, в чем дело. Ты знаешь, что он тебя любит. А она не отстраняется, вместо этого только сильнее прижимается к его груди, кажется слышит биение сердца. Когда-то так же стояла, прячась за шторой. Но тогда она не понимала, не понимала, а теперь понимает, на самом деле понимает, в душе уже давно понимает, а тем более теперь. Душа понимает, просто самой Лизе об этом никак не хочет сказать. Может потому, что никогда на самом деле до этого удивительного человека ты и не испытывала ничего такого – вот и не можешь понять, что это твоя…
— Не уезжайте, — умоляющим шепотом, обнимая, наконец, в ответ и пряча свое лицо. Он что-то говорит и она вроде бы и слушает, но в голове набатом стучит только одно-единственное, словно он уже уехал, или уедет, хотя вроде бы как даже и не собирается. Тогда почему такое чувство, что это последний раз, когда она его видит? Почему такое чувство, что в следующий раз она увидит его очень не скоро и от этого становится так невыносимо жутко? — Не уезжайте, не уходите… — как если бы это зависело только от него, она все повторяет и повторяет эту фразу, тихо и отчаянно, пока он только крепче прижимает ее к себе. Бог так плохо слышит молитвы теперь, что только остается, что умолять у него самого.
Не уезжайте теперь – я без вас не смогу в этом городе.
Не уезжайте теперь – это же вы меня обняли, я бы быть может и смогла, если бы вы этого не сделали.
Не уезжайте – иначе снова замерзну.
…а потом к ней утром заявится Вася в сапогах, которые кажутся ему не идут или вовсе не по размеру сшиты и с сияющей улыбкой заявит:
— Ну что же вы, кузина так не веселы? Теперь я Император, о чем объявлено везде и пожалуй, первым приказом отменю траур. В конце концов яркие платья идут вам гораздо больше!
И будет проведена новая черта, которая начнется с тех самых пор, как уедет Кирилл. Конечно же уедет, потому что помимо черного новый Император не любил разве что только его.

_________________⸙♦⸙__________________
«…Кирилл Андреевич, можете ли вы себе представить сколь неожиданным был для меня Ваш отъезд и как бы хотелось мне увидеть вас перед ним? Но я также осознаю, что такой скорый отъезд был обусловлен далеко не вашим собственным желанием, но был следствием вашей нелегкой службы. Впрочем, пусть вы и не пишите этого (вероятно по причинам известного мне благородства), но я смею догадаться, что причиной тому также могли стать некоторые наши общие знакомые, кои ныне с невиданной лёгкостью определяют наши с Вами жизни…» Письмо от 14 апреля 1727 год.
Личность нового императора являла собой предмет крайне занимательный для всех. Простые люди, продающие товары на рынках, работающие в полях и на бесконечных новых стройках, извозчики, трактирщики, половые, кухарки и портнихи и вовсе не могли взять в толк откуда он такой взялся и какое отношение имеет к царствовавшей фамилии. Слово «кузен» для них было не особенно понятным, зато куда яснее оказывалось «канцлеровский сынок», но последнее предпочитали они произносить шепотом и в основном за рюмкой чего-нибудь покрепче – всем известно, что про нового императора или хорошо или никак [прямо как про мертвецов]. Те, кто по каким-либо причинам забывал эту простую истину заканчивали дни на деревянных помостах, мрачно возвышающихся над землей, сгибаясь под ударами плетьми, а особенно рьяные болтуны и вовсе сначала посещали Петропавловскую крепость, а оттуда как известно редко кто-то выходит в здравом рассудке. Приучились к таким порядкам быстро – люди вряд ли ждали чего-то доброго от сына Апраксина, которого и в лучшие времена побаивались. Чуть более сведущие в дворцовых делах поговаривали, что править страной теперь будет вовсе не царь, а де «много царьков», сокрушенно качали головами и за все той же рюмкой-другой горячительного вспоминали былые славные дни, когда страной управлял Петр Великий или же его сын. Образ бывшего императора [как бы старательно новая власть не пыталась стереть его из народной памяти], проправившего столь недолгое время обрастал все более фантастическими подробностями, тем временем, ореола святости становилось тем больше – чем больше вводилось глупых законов или притеснений. Такова уж русская душа – при жизни правителей принято ругать, но посмертно в их правлении находились исключительно положительные черты. Покойный молодой император к тому же, умер так неожиданно и, обладая внешней красотой и удалью, женившись на простой девушке и вовсе, после смерти едва ли не заслужил образа святого [хотя бы из-за того, чьим был сыном, ведь сын Петра Первого куда лучше, нежели сын не столь любимого народом канцлера] и народный плач по нему оказался куда более продолжительным, нежели можно было ожидать. К тому же, невольным сравнениям не в пользу выбранного монарха было и то, что весь его облик и поведение по весьма скромным оценкам уступали тому, к чему народ привык – к блистающим, властным, высоким правителям, которым достаточно было разве что одного взгляда, чтобы по телу дрожь прошла.
Василий Борисович никогда высоким ростом не отличался – тому помешали то ли болезни, перенесенные в детстве из-за которых не мог он долгое время проводить за активными играми на свежем воздухе, то ли что-то в его теле заложенное. Водянисто-голубые глаза может и имели сходство с голубыми глазами Романовых, но весьма отдаленное – куда больше напоминали они о всезнающем взгляде его собственного отца. Сам Император наверняка подозревал о своих внешних недостатках, имея теперь полное право если не закрывать на них свои глаза, то закрывать им всем остальным – он одевался в мундиры, шляпы с перьями и высокие сапоги, которые возможно должны были удлинить ноги или придать его внешнему облику статности. Он производил впечатление человека, который стесняется в обществе, считает долгом сказать что-либо умнее других и боится, что это ему не удастся. Постоянно остающийся в тени более остроумных, удачливых и в конце концов смелых знакомых, теперь он мог по крайней мере заставлять все делать вид, что они смеются над его шутками, дивятся его познаниям и желательно не возражают ему. Возможно, какая либо не любовь к критике происходила у него из самого его детства, когда он оказывался нелюбим собственным отцом, предпочитающим посвящать свое время или государственным делам или своему крестнику. По крайней мере теперь новоявленный монарх мог отыграться и заставить, что называется себя любить самыми разными методами. Неожиданно свалившаяся на его голову власть представлялась ему не ответственностью, а скорее шансом получить то, чего никогда не удавалось: уважение, любовь, восхищение. Насколько фальшивыми они будут Василий Борисович задуматься не желал.
Он всегда смотрел угрюмо, блуждающим взглядом; в нем нет и никогда на самом деле не было уверенности в себе, что он скрывал за вспышками гнева, угрозами наказаний [к чести его пока остающимися угрозами, чего не скажешь об его отце]. Ему бы не любить никаких телесных кар – в детстве приставленный к нему воспитатель порол его нещадно и часто, но, император кажется не торопился исправлять такого рода ошибки. В нем не было статности, скорее какая-то нелепость, скрываемая за императорскими одеждами, он казался каким-то злым ребенком, которого посадили на трон, но не сказали, что с этим троном делать.
В детстве он рос нервным, впечатлительным, любил музыку и живопись и одновременно терпеть не мог все военное. Оно и не было удивительным: война в свое время отняла у него отца, пропадающего на ней вместе с императором, а он с детства не был создан к ней не обладая ни физическими для того качествами, ни психологическими – громкие крики приводили его к слезам, чем еще сильнее отца раздражали. Следовательно – уважения среди сверстников и собственного отца он добиться не мог, завидуя им, разъезжающим на лошадях и дерущихся на шпагах издалека. Таких сверстников ему всегда ставили в пример, а он упрямо опускал голову и молчал, мысленно желая, чтобы кто-нибудь из них непременно сломал ногу. А так как он сам к военному делу предназначен не был, то и все военное казалось ему грубым, жестоким и не имевшим особенного смысла. Он вырос вместе с будущим наследником престола, но на его фоне он смотрелся еще более нескладно, если не убого. Его отец однажды выразил это вполне точно: «Стоят рядом – ангел с горгульей». И все же он живо принимал участие во всех забавах юного тогда еще Александра Петровича, который Апраксина-младшего скорее терпел, нежели любил, позволяя невысокому и всего боящемуся мальчику ходить за собой хвостом. Благодаря дружбе, если ее можно было так назвать, с цесаревичем, он по крайней мере приобретал для себя нужную защиту, хотя и обрекал себя на некоторые шутки, порою выходившие за край.
Он жил дичком, в бурьяне, слабый во всех отношениях по природе и заглушаемый сорными травами. Воспитатели сменяли одни другого, а единственным человеком, кто хоть как-то обращал на неудавшегося Васю внимание была его собственная сестра, с которой он и выучился сносно разговаривать на французском, что теперь сослужило ему вполне добрую службу, ведь французов при дворе отныне очень даже жаловали. Он был подвижен, бестолково суетлив и крайне неустойчив. Его недостаточные знания пополнялись фактами воображения, лживости и фантазии, причем он, даже будучи императором, не стеснялся публично говорить о том, чего никогда не было, и хвастался тем, чего никогда не делал и не мог делать по самому простому соображению. Но попробуй кто-нибудь теперь скажи ему, что это совершеннейшая ложь или засмейся над такой работой его воображения – хорошо если бы тогда обошлось простым карцером на пару дней или понижением в должности. Насмехательства теперь над собой император не терпел.
И все же, он не был глуп, каким мог показаться с первого взгляда и уж точно не был полоумен. Иначе он бы и не догадывался, что думали о нем его собственный отец или же уже почивший кузен. Но нет, Василий Борисович как раз отлично знал и видел, что родной отец едва ли считает его разумным человеком и всегда знал, что блистательный Александр Петрович насмешничает над ним даже не прикрыто, презирая то за трусость, то за глупость, то просто за то, что он не удался внешне. К тому же, недолюбливать в душе своего кузена Василию Борисовичу было за что – его собственный отец любил молодого императора сначала куда сильнее его, Васи и даже теперь, когда он сидит на троне, законно-избранным Сенатом, отец не торопится уважать его. Александр Петрович всегда был тем, кем Васе было быть не дано и от того, вряд ли он мог испытывать огромное сожаление от факта его смерти или желать дальнейших сравнений. Отец его не уставал напоминать ему, что он пошел в его неудавшуюся родню, прозябающую под Костромой – полнейший бездарь и ничтожество. Смелый человек бы возразил, но отца он всегда побаивался, тем более когда тот был не в настроении. А не в настроении тот прибывал такое чувство каждый раз, как только видел нелюбимого сына в поле зрения. Вася всегда знал, что отец его стыдится, но виду не подавал. Уроки, которые отец по началу худо бедно, но давал своему отпрыску бывали в детстве настоящим мучением, как и проверки выученного с учителями, которые менялись один к другому. И опять, опять, неслись бесконечные сравнения с распрекрасным Сашей, от которых хотелось провалиться сквозь землю. Конечно, Саше с его прекрасной памятью было достаточно пробежаться глазами по параграфу, и высший балл и похвала были обеспечены!.. Он никогда не опускался до зубрежки или простого выполнения урока, небезосновательно уповая на свою уникальную память, исключительные способности к импровизации и умение на лету схватывать любой материал. Получая подзатыльник за подзатыльником Василий Борисович уверился в том, что в жизни ему ничего не светит, а отец в конце концов просто забыл о том, что образование ему необходимо и тогда Вася занимался тем, чем хотел, сменив отцовский гнев на самое обычное равнодушие.
Был ли он настоящим другом для детей императорской фамилии? С его точки зрения – нет, но он держался за них и тем самым получал для себя нужное уважение или по крайней мере м е с т о, за которым можно было бы закрепиться. Он не понимал шуток и поэтому обычно был угрюм и нелюдим, а Саша называл его «Нюниус», но он молчал, потому что не находил что колкого ответить на это, ненавидя себя в душе за нерасторопность. Впрочем, после ненависть к себе переросла в ненависть к другим – ведь если столь сильно ненавидеть себя, то путь один и это петля, а для такого шага нужно по крайней мере обладать некоторой смелостью.
Нет, он не был глуп так, как его считали, пусть и не получил такого же хорошего образования, как прочие [отец предпочитал воспитывать Сашу, а не его]. Шпагу ему заменяла кисть, с которой он управлялся превосходно.
В его жизни на самом деле было две огромные страсти и живопись была первой из них. Отец подобное увлечение разумеется называл блажью, не мужским занятием и очередным доказательством, что его сын уродился идиотом. Ему предоставилась свобода, как только его батюшка решил, что он ни на что не годен, поэтому он мог рисовать столько, сколько душе угодно. При отсутствии преподавателя, ему с легкостью удавалось поймать мимолетное выражение человеческого лица при помощи только угля, с не меньшей легкостью смешивал он краски идеально подбирая нужный цвет на палитре и безошибочно передавая его в картине. А как только преподавателя ему все же выписали, очевидно попросту чтобы «с глаз долой» [уж слишком настойчиво даже для своей трусливой персоны он просил об этом отца], то очевидный его талант стал только укрепляться. Его комнаты завалены бывали свежими холстами, были наполнены запахами масляных красок и растворителей, в них творился хаос, но в этом хаосе он отлично ориентировался. Его одежда нередко оказывалась испачкана красочными разводами и в таком виде он еще большее презрение вызывал, но только когда рисовал он чувствовал себя на своем месте. Впрочем, теперь он мог чувствовать себя на своем месте вольготнее всего – никто просто не посмел бы назвать его излишне странным. Теперь он мог завести моду на французский язык, так им любимый везде, на рисование или же к черту послать фехтование – и все кивают, кивают и делают как он скажет. Почти все было у его ног теперь и так или иначе, глядя на нового и еще пока не коронованного императора можно было легко сказать как страшен бывает тот факт, когда вечно унижаемому так или иначе человеку достается в руки власть.
Его вторая страсть смеется мелодично какой-то наверняка глупой шутки одного из этих ничтожных [несмотря на собственное унижение о своем всегда высоком положении он не забывал и будучи сыном канцлера – плебеи всегда оставались плебеями] пажей, запрокидывая голову, и изящно подпирает висок тонкой рукой. С отмены траура она, наконец смеется, но все еще не с ним и не для него, одетая в необычайно скромное для себя серо-голубое платье и все равно выглядящая при этом как богиня.
Она волшебно красивая, и Вася с трудом сдерживается, чтобы не приоткрыть рот, когда смотрит на нее. Тонкие ключицы часто вздымаются, по плечам рассыпался блестящий каскад медово-рыжих волос, сочные ягодные губы, которые мечтал поцеловать с тех пор, как ему исполнилось 15 лет и никто еще и не думал обращать внимание на гибкую, стройную девочку, младшую дочь императора, растягиваются в обворожительной улыбке, а хризолитовые глаза сверкают в золотом блеске дворцового убранства. О, сколько раз он рисовал ее в самых различных ипостасях, позах и образах. Когда он рисовал греческую богиню любви в ней безошибочно угадывалось ее лицо, Он смотрит на Лизу так, словно она неземное создание, и жадно следит за каждым поворотом миниатюрной головки и всплеском нежных рук. Он в миллионный раз злится на себя за то, что не может свободно вскочить, веселым вихрем влиться в ее компанию, отпустить уморительную шутку и запросто закинуть руку ей на плечо. Нет, теперь может конечно, но это все равно будет не то и не так. Он не может так обаятельно ерошить волосы, искренне и жизнерадостно улыбаться, непринужденно сыпать остротами, как умел делать это Александр Петрович, взирающий на него с одного из парадных портретов. Он понятия не имеет, как иным господам удается кружить девичьи головы, лишь бросив пристальный дерзкий взгляд, вкрадчиво прошептав тонкий комплимент, опалив дыханием раскрасневшуюся щеку и с обезоруживающей бесцеремонностью притянув к себе за талию ту, которая приглянулась [как выходило это у беспечных кутил Голицыных или даже у этого треклятого кудрявого Матвея Строганова] Ему же, отлично осознавая, что личного обаяния никогда достаточно не будет, оставалось лишь приказывать, надеясь на очевидное подчинение, но боже, это ни в какое сравнение не шло с добровольностью. С той самой, с которой она относилась к своим пажам или к «этому выскочке», как величал безвременно покинувшего Петербург [хотелось бы верить, что навсегда] поручика Волконского, отец.
О, эта персона вызывала в нем сначала раздражение, а после и почти безотчётную злобу едва появилась во дворце, неожиданно и как полагал Вася несправедливо приласканная Сашей. Но ладно бы только бывший император рассыпался перед Волконским в любви, пусть Василий Борисович и считал такое неприемлемо и в конце концов не честно – такой дружбы от Александра Петровича он не видел никогда, пусть и рос с ним вместе. К черту симпатии такой нарциссической персоны. Но симпатии цесаревны в его отношении он снести не мог. Она улыбалась ему, она гуляла в его обществе, она с м о т р е л а на него! Последней каплей стала шекспировская постановка, при которой весь мир его перевернулся и едва ли он не выбежал на сцену, чтобы наглеца задушить. Вася знал отлично, сколько кавалеров сменила его кузина, но все равно считал [очевидно снова впав в определенную степень фантазии], что принадлежать красавица-кузина будет ему, а значит целовать на его глазах ее никто не может. Целовать ее губы, держать ее за руку, а после еще и вернуться с войны и снова маячить перед глазами! Нет, нет, не мыслимо, непозволительно – Волконского он ненавидел ничуть не меньше, нежели поровшего его воспитателя, насмешничающего Сашу или собственного отца. А может и больше. В нем сочеталось все то, чему можно было Васе завидовать: военная выправка, любовь окружающих, уважение тех, от кого он сам этого так и не добился, внешность в конце концов и карьерная удачливость. И чем больше он замечал взглядов, брошенных цесаревной в сторону поручика, чем сильнее желал тому сгинуть в какой-либо канаве. И если с прочими кавалерами милой его сердцу дамы он ничего ранее сделать не мог, то теперь, обладая свалившейся на голову властью, мог разобраться хотя бы с одним потенциальным. И в этом вопросе, впервые возможно, они оказались солидарны с отцом. Отец, как только Сенат провозгласил Василия Борисовича императором, от части сменил свой гнев на милость, как обычно предоставляя ему делать что вздумается, пока это не позорит его или не мешает ему – находиться за бумагами и делами наскучило его сыну быстро, а пока он не особенно раздражал отца, Вася получил определенные полномочия, которыми и распоряжался, начиная потихоньку чувствовать вкус. Вкус власти. И вот теперь, стоя в дверях гостиной дворца [его теперь дворца] он разглядывал ее лицо и радовался только тому, что по крайней мере избавился от Волконского. А на войне он скорее всего сгинет, нужно только подождать. 
О, он разумеется сразу сказал ей, что приказ об отправке того куда подальше подписал сам [скажет не без гордости – в конце концов одно из первых назначений, где можно подписываться как «Его Императорское Величество»] и что за взгляд он тогда получил в ответ! И нет, она тогда не стала кричать, как он рассчитывал или умолять его вернуть возможного любовничка, как он надеялся. Но этот взгляд зеленых глаз, неожиданно наполнившийся смесью разочарования и презрения, словно говоривший: «А иного я и не ждала», он запомнил надолго. Этим же взглядом одаривала ее мать его отца, а теперь и он получал его в ответ. Но ничего – теперь у него было множество возможностей сбить эту бесконечную спесь. Он оставил ее при себе, он оставил ее себе, никому другому она достаться не может даже если придется запереть ее в Шлиссельбургскую крепость. А покорности можно и добиться.
Он смотрит на нее с некоторой смесью брезгливости, которая мешается с уже привычным восхищением. Этот Кирилл Андреевич уже целовал до исступления ее притягательные губы -  как, впрочем наверняка и до него, но это все равно, все равно было прерогативой исключительно его, теперь императорской. Обжигал свое горло будоражащим ароматом пряностей и красных роз – он представлял, что пахнет она именно так, запах роз всегда следовал за ней, когда она проходила мимо него. Еженочно Василий Борисович, теперь император и самодержец Всероссийский представлял, как его руки уже шарили по ее изящной фигуре, скользили по изгибу талии и упругим бедрам и сжимали до хруста нежные пальцы. Она всегда была его наваждением, проклятием, главной и единственной страстью, музой и вдохновением, да собственно всем. Надя могла сколько угодно раз увещевать его в том, что такая любовь безумна и слепа, но она сама по честности говоря, любила Сашу, который ни разу на нее иначе как на милую маленькую девчушку и не посмотрел, да и не всегда его идеальная младшая сестрица могла быть права. Он кашлянет, привлекая к себе, стоящему в дверях внимание – все обязаны вскочить, обязаны теперь ему кланяться и боже, как же теперь ему это нравится!...
***
Лиза смеется над очередной историей с похождениями Матвея в половину актерок [теперь вынужден был он бежать оттуда через окно], хотя куда смешнее оказываются комментарии на этой Вари. Варя и Матвей на самом деле определенно грани одного и того же стакана, но при этом умудрялись обмениваться порою настолько язвительными друг другу замечаниями, что наблюдать за этой любовной битвой и вправду смешно. Язвит конечно же Варя, потому что насмешливый ее и в высшей степени саркастичный характер иначе не может, но Матвей не обладает совершенно, кажется, обидчивостью из-за чего никакого конфликта в итоге не происходит, зато за перепалками их порою весело наблюдать. Лиза, конечно, смеется, беззаботно и звонко, но делает это скорее на зло собственной судьбе. Мол, если решил господь наказать меня, сделав пленницей в собственном доме, если забрал всех родных и милых сердцу людей, то пусть и не рассчитывает на мои стенания – нет, я буду смеяться и веселиться как можно дольше! Но даже когда ей действительно становилось весело, в зеленых ее глазах нет-нет, но мелькала хорошо скрываемая тоскливая печаль. Мелькала и вновь потухала, чтобы не давать никому поводов для вопросов или жалости.
Траур отменили столь поспешно, столь резко, что все черное убранство столицы даже не успели полностью убрать, а многие люди и вовсе не поняли каким образом им так быстро запретили горевать, вернули маскарады, охоты, яркие одежды и веселье. Никакого годичного или же полугодичного траура теперь и в помине не было, а она все больше и больше под блестящим, горящим каким-то темным [чего раньше она не замечала за ним, хотя впрочем, она видимо много чего раньше не замечала] желанием, ощущала себя куклой, которую необходимо нарядить в красивые платья, которые исправно присылались ей каждую неделю и очевидно отбирались самолично императором и таскать с собой повсюду, выставляя на показ. Она знала, наверное, что нравилась ему, но она нравилась многим. Но и подумать не могла, что симпатии его настолько сильны и…навязчивы. Настолько, что он, как выразился в то утро: «…избавил вас от общества столь вам не подходящего», пусть и не называя имен, отослав Кирилла на войну. И да, солдаты должны служить, но боже, боже, почему сейчас? Сейчас, когда она может начала по-настоящему осознавать, что как только осталась без него из души вырвали еще один кусок. Самое жуткое из этого состояло в том, что понятия она не имела где он теперь, что с ним, здоров ли вообще. Одна мысль о том, что это война и с нее, как выяснилось теперь, можно и не вернуться, приводила ее в ужас. Не увидеться больше никогда! Никогда больше не поговорить, не почувствовать то тепло, которое худо-бедно пыталась сохранить в душе, в конце концов не обнять… Но внешне своей тоски она не показывала не желая ни раздражать становившегося за этот месяц все более вспыльчивым Васю, ни давать поводов для лишних пересудов, которые могли бы еще сильнее навредить Кириллу. Боже, только бы был жив, даже если ранен, но жив!..

Перед глазами замелькают картины: лица на них начнут злорадно усмехаться ей, а он, прошипев что-то о том, что «не любите, так заставлю» вновь впивается в ее губы поцелуем, отравляя все вокруг. И она забьется в его руках пойманной в силки птицей, но руки-клещи только крепче хватают, а предательские, богомерзкие губы станут спускаться ниже по шее и ключицам, все ниже, ниже и ниже, не давая возможности вздохнуть. Он мало обращает внимание и на Лизины увещевания, на ее последние призывы опомниться, остановиться. Что значит ее «не хочу» в сравнении со словом императора? И она, которая без прикосновений не могла существовать сейчас, кажется, их просто возненавидит. Он горячим шепотом уверяет ее в том, что любил всегда только ее одну и более никого, что и вот это акт любви, а она только вырывается сильнее, колотит по худым, костлявым плечам, но тщетно, тщетно, тщетно.
«Вот так и закончится все, Кирюша?» - промелькнет в голове шальная мысль, пока чужие руки бессовестно блуждают по телу, защищенному разве что тонкой, нежной тканью, имитирующей наряд древних гречанок. Вся ткань, легкая и газовая держалась на талии ремнем, инкрустированном драгоценными камнями и Лиза чувствует, что как только этой преграды не останется – не останется и ничего. Его руки самовольно хватают ее за грудь, ложатся на бедра, она вскрикивает, но это и словно отрезвляет. О нет, не будет как было летом, в спальне, когда она разревелась в своей беспомощности! Ярость окутывает сильнее, чем когда либо до этого, ярость за все то время, что провела она тут то ли пленницей, то ли наложницей, ярость помогает вырываться с такой силой, что все в итоге, что ему остается не рассчитав особенно силы ударить виском о треклятый бюст Сократа, стоящий в мастерской на высоком постаменте.
В глазах потемнеет на секунду и она охнет, чувствуя как по лбу потечет горячая струя крови. В кроваво-красный окрасится и белоснежный бюст, словно Сократу нанесли тяжелое ранение, капли упадут и на белый хитон, который безнадежно испорчен. Она судорожно пытается поправить съехавшую лямку, почему-то теперь это кажется нужным, а перед глазами все расплывается то ли от боли, то ли от все той же холодной ярости, которая и не дает сознание потерять. В голове мелькнет рассеянно: «Пожалуй, след останется – некрасиво, придется, верно пудрить…». И прежде, чем он сделает к ней еще один шаг она хватает со стола с фруктами нож для резки.
— Снасильничать решили, Василий Борисович? Что, раз иначе не выходит – то только силой брать вздумали? – зеленые глаза горят почти потусторонним пламенем. Острие ножа направлено на него, а смерти он, как она отлично знает боится, как впрочем и оружия. Презрение выплевывает, вместе с яростью. И все равно в каком она жутком виде – с кровью, стекающей с разбитого лба, с растрепанными волосами и едва ли одежду на ней можно назвать хоть что-то прикрывающей. И тем не менее любой поэт сказал бы сейчас, что похожа она сильнее всего сейчас на какую-то древнегреческую или римскую богиню возмездия. — Неужели не понимаете, что тело взять можно, а душу никак не выйдет?
— И…и что убить меня вздумали? – его голос тонок и испуган.
Она качает головой, прежде чем он двинется вперед подставит нож к собственной шее. Перед глазами снова лисицын взгляд янтарный замелькает. Лезвие болезненно упирается в нежную кожу. Его глаза расширяются то ли в ужасе, то ли в удивлении. Все, что промолвить он может это:
— Бросьте, Елизавета Петровна – вы не сделаете этого.
Она горько усмехается, упирая сильнее. Тонкая струйка крови потянется вниз по шее.
— Надавлю сильнее – и будет это фатальным. И я сделаю это, попробуйте теперь подойти ко мне хоть на шаг ближе. Я, дочь Петра Великого и сестра его наследника императора Александра Петровича. Я Романова. А мы свое слово держим, — сверкнут железом зеленые глаза. — Желаете ли вы это проверить? — нож все еще плотно прижат к шее, больно, больно, но боли она не чувствует.
Он смотрит на нее неотрывно и видимо видит что-то такое в ее глазах, что заставляет отойти подальше, сплевывая кровь – видимо в пылу их сражения она укусила его. Может поверил в решительность, а может увидел на зеленой их глубине выражение того, кого всегда боялся при жизни и портреты кого прятал куда подальше – ее отца. И возможно, никогда еще не была она так на него похожа. И может впервые почувствовал сын Бориса Федоровича некоторую опасность от оставленную не в монастыре и не выданную замуж цесаревны, которую вроде бы любил.
— Ну и черт с вами, — он отходит-отползает подальше. — Душу не забрать говорите. И кому ж вы ее отдали? Кречетову? Одному из ваших пажей. Да, ваша душа весьма любвеобильна это всем известно. Или поручику этому без роду и племени?
— Не смейте, — она шипит змеей, забываясь совершенно с кем говорит. — говорить о нем. Он куда достойнее вас, по крайней мере.
— Достойнее, как же, куда без этого благородства, верно? — он усмехается. — Но что же вы будете делать, Елизавета Петровна? Как мне известно благородный ваш погиб – лазарет в котором он обретался снарядом разнесло.
Лизе покажется на одну секунду, что мир снова потемнел, словно ее вновь ударили по голове о постамент с гипсовым бюстом. Если бы это возможно было – ее сердце окончательно остановилось бы. В голове застучит, зазвенит – может из-за удара и потери крови, а может из-за услышанного. И если бы слова умели убивать – ей лежать здесь мертвой. Нет, нет, нет! Не может этого быть. Ведь если правда, если он погиб, то почему живет она? Неправда, неправда, неправда! Он не может умереть, потому что она не сказала, не сказала ему, что…
Любит его так давно, что сама уже не помнит, когда влюбилась.
А она…
Не может без него жить и это очевидно.
И это осознание едва ли не валит с ног. Но к пущему своему удивлению она остается стоять на месте и даже говорить.
— Вы лжете. Он жив – я чувствую это. И он вернется ко мне. Он обязательно вернется! – и она развернется, вылетит вон, не желая слушать больше ни слова, не слыша как крикнет ей в спину: «И все равно будете моей!». Голову кружит, но не важно это, не важно.
В голове стучит две мысли: «Он не может умереть!» и вторая, еще более яркая, отвечающая на все немые вопросы: «Люблю». Вот так просто, неожиданно, легко это далось. Она не обращает внимания на удивленные и испуганные взгляды, которым ее провожают, ничего не слышит.
Жив.
Люблю.
Вернется.
Люблю.
А если нет? Неужели она поняла это так поздно и так и не сказала об этом ему, отлично понимая при этом в каждом письме, в каждой строчке, что он любит ее и даже не ждет при этом взаимности. Все это время, с того момента как признался в той, другой жизни, он любил ее, а она предпочитала этого не замечать, не слышать, не верить, находить глупые предлоги почему об этом нельзя говорить, а теперь он может умереть, так и не узнав, что и она его любит, любит по-настоящему, а не так, как думала любила кого угодно до него.
Лиза врывается в покои, вызывая испуганные причитания Марфы при одном только ее внешнем виде. Лиза падает перед иконой Спасителя в золотой оправе. Лик совсем темный, почти не виден. Огонь мерно горит в лампаде около нее. Падает, не обращая внимания ни на причитания о ее разбитом лбе, ни на собственную боль от царапины на шее или разбитых губах.
— Верни его, — с горящими богохульно почти глазами проговорит она. — не смей забирать его, слышишь? — повторяет Лиза. — Я не просила у тебя никогда и ничего, но теперь не прошу, я требую, верни его, не смей забирать его у меня. Только не его!
Марфа перекрестится, очевидно считая, что ее цесаревну так сильно приложили головой, что стала она теперь богоотступницей. Но нет, Лиза не перестала верить в Бога, может быть сейчас она верила в него сильнее всего на свете.
Нельзя забирать у нее любовь теперь, когда она только ее…нашла.
Нельзя отнимать его теперь, когда она может, наконец, ему ответить. А если по честности, могла ответить давным-давно. А она ведь даже не заметила. Не хотела поверить в то, что это любовь. Как может быть поздно, боже, как поздно.
Она не знает сколько так на коленях простояла, пока кто-то легонько не тронет за плечо. Варя. Княжна Вяземская осторожно протрет разбитый лоб влажной губкой, заставит посмотреть в свои глаза.
— Лиза, отец узнает, что с Кириллом Андреевичем, но тебе нужно лечь – и без того ужасный синяк будет. Ложись, дай лицо осмотреть. Я обещаю – как только узнаем что-то, то тебе скажем.
Лиза поддается на уговоры очень слабо, укладывается в постель, но глаз от старинного образа не отводит.
Ее сердце и без доказательств знает, что он жив. Она не позволяла ему умирать. Он обещал ей вернуться. И едва Варя закончит колдовать над лбом ее, Лиза возьмется за перо и бумагу. Чтобы написать последнее свое письмо после которого – или гиена огненная или вечная жизнь. Однажды наступит весна. Обязательно наступит.
«Кирюша, я без ума, без памяти, без конца люблю тебя.
Вот и призналась».

Семен чистит эфес шпаги, заглядываясь на окно, где парят в воздухе легкие весенние сумерки, где догорает розовым пламенем закат и мысли его витают где-то совсем не в их маленькой комнатке, где толком не развернешься теперь. Оно и не удивительно, удивительно то, что они вообще до сих пор находились подле цесаревны, а не были отравлены все втроем куда-нибудь на границы сразу после окончания войны. И нет, Бестужев как раз на границу рвался, рвался всем сердцем в армию, чтобы доказать себе или скорее е й, что заслуживает ее. А что может доказать мальчишка-паж? Раньше они хотя бы как-то могли ее защитить, выполняя то, в чем когда-то клялись ее брату, а не так давно поклялись и ей, склоняя головы и обещая сложить их в случае чего ради нее.
Матвей храпит так громко, что приходится в сердцах бросить в него подушкой, что положению никак не помогает – тот только сонно причмокнет губами, перевернется на другой бок и захрапит пуще прежнего. Паша отрывается от книги и посмотрит снисходительно-вопросительно, по-взрослому, мол, «чего ты буянишь на ночь глядя?». Они для Семена все одно что семья, которую он забыл, когда в последний раз видел. Он провел с ними большую часть сознательной жизни, как только переступил порог величественного дворца, да и если по честности судить – была ли у Семена семья? Был отец, для которого сам факт Семеновского существования скорее позор, от которого так просто не избавиться, но от которого нет-нет, но и получишь деньги, словно откуп, а также какое-никакое сухое послание. Отец больше занимался своим крепостным театром, чем сыном-бастардом, а матери он никогда не помнил. Был ли он на нее похож? Его тетка как-то злобно заметила ему, что от Бестужевых у него разве что глаза – серо-голубые, вечно какие-то угрюмые с затаенным чувством оскорбленной чести. Даже теперь, достигнув совершеннолетнего зрелого возраста в нем не появилось мужской крепости – все такой же гибкий и тонкий, как прибрежный тростник, со светлой и нежной кожей непростительно легко обгорающей на солнце. Ему даже бриться приходилось реже прочих – растительность упрямо не хотела вырастать на его лице и оказываться на нем символом мужественности. Светло-русые волосы достались ему также очевидно от матери, да и вообще как замечала все та же злобная его тетушка стоило родиться ему девчонкой. Так ему бы больше пошло, да и проблем с наследством не возникло бы. Кому как не ему знать, что такое лишь номинально и почти в шутку называться князем, тогда как в любой момент можешь стать ты никем? Да, образ был его скорее миловиден и от части симпатичен благодаря правильным чертам, но внешность его никогда не могла удостоиться прекрасных эпитетов и вряд ли кому-то слишком сильно он западал в голову из дам, к тому и не стремился – к чему другие дамы, если служил он самой лучшей из них?
Семен и не скажет точно, когда он, угрюмый и замкнутый мальчишка, отосланный отцом в столицу при первой подвернувшейся возможности, влюбился в живую и непоседливую рыжеволосую цесаревну. Может быть сразу, как увидел ее, верткую, подвижную, юлившую вокруг брата и требующую посадить ее именно на «вон ту строптивую лошадь». А может и позже – теперь уже и не вспомнить, кажется, что было это всегда, с тех самых пор как себя осознает. Но конечно что можно было найти в нем, глядящего на всех с угрюмым недовольством и не стремящимся особенно к сильной дружбе? И все же она одаривала его тем же теплом, что и Матвея и Пашку, ставшими верными друзьями и почти что братьями. А ведь шутка ли – проводить вместе столько времени, денно и нощно? Другой семьи он для себя и не требовал. Но все равно Семену казалось, что чего-то в нем не достает, а может статься совсем и не ничего, а очень даже много чего.
Паша из них троих самый высокий, старший, невыносимо рациональный и при том, что семья его вряд ли могла похвастаться средствами для того, чтобы получил он нужное воспитание, воспитал себя в итоге сам – смекалистый, с бойким нравом [таким же как непокорные его темно-русые кудри] Пашка легко восполнил пробелы образования, ловко выручая даже цесаревну с ненавистной ею арифметикой. Ясно видящий свое будущее в каком-нибудь элитном подразделении гвардии, Паша своего честолюбия и амбиций не смущался, потому что в конце концов «я мужчина и о будущем мне следует думать». Его целеустремленности можно было позавидовать ведь из них именно он благодаря постоянному нахождению при дворе, пожалуй, завел наибольшее количество полезных знакомств. К тому же был он таким хорошим фехтовальщиком, что отмечал это даже покойный император – со шпагой, казалось, родился наперевес. Семену нет-нет, но и на нравоучения Богославского о том, как следует строить карьеру или заводить связи, хочется ответить, что ему легко говорить – у него и лицо открытое, честное и красивое, подстраиваться он умеет под обстоятельства, да и в общении приятен. А Семен иногда не хочет, но так посмотрит, что у любого желание пропадает с ним разговаривать. Да и хотя считал Бестужев, что только шпагой честь дворянскую защитить можно, но подчинялась она ему [шпага] далеко не всегда. 
А Матвей? Всегда кажется довольный жизнью, даже если останется без последних штанов Матвей, выходец из многодетной, но в общем-то счастливой семьи, оставшейся в Ростовской губернии, Строганов может и не отличался такими изящными манерами как у Саши, зато по части переговоров переигрывал даже его. Вот в обществе кого всегда оказывалось проще некуда, а с его остротами и шутками-прибаутками и вовсе можно было надорвать живот. Матвей не славился ни любовью к книгам и учениям древних, ни в деле сражений на шпагах, зато с виду не такой уж и мощный Строганов кого угодно положил бы в рукопашную. В свое время он пристрастился к кулачным боям, на него даже ставки делали, которые их друг потом делил с ними в случае выигрыша и они проматывали их. В том случае, если Матвей проигрывал – проматывали деньги Семена, которые присылал ему отец из имения, которые Бестужев может и хотел сохранить или подкопить, да только никогда этим двоим отказать не мог. В отличии от Пашки вряд ли Матвей стремился попасть в гвардию, да поэлитнее – он был из той породы людей, которая просто плывет по течению и при этом извлекает из своего плаванья максимальную пользу. Иногда он в шутку или же всерьез [тут с Матвеем не разобрать] рассуждал о том, что мог бы когда-нибудь открыть свое дело, да и стать простым помещиком, приносящим таким образом пользу государству. Подобные его рассуждения быстро осуждались пламенно со стороны товарищей его, поэтому дальше шуток не уходили. Но, несмотря на всю свою шутливость, несерьезность и в некотором роде отношение наплевательское к каким бы то ни было невзгодам и событиям, казалось иногда что как раз Матвей лучше всего понимает, как действовать надобно.
Вот так как то и выходило: Пашка фехтует и поучает, Матвей шутит и бьет морды если нужно, а Семен… а Семен не то и не другое. С детства выросший в атмосфере отстраненности и нелюбви, он тем не менее вырос романтиком, как утверждали друзья его и романтиком невероятным, несмотря на кажущуюся угрюмость его поведения. Честь стала для него все одно что матерью, так часто он говорил о ней, вбив в свою светлую голову, что непременно будет у него прекрасная дама, которую следует защищать, которую он в итоге и нашел. За защитой чести то Родины, то цесаревны, то своей собственной [а оскорбить ее оказывалось невероятно просто], он бы давно уже лежать где-нибудь в сырой земле из-за неуемной вспыльчивости и ослиного своего упрямства, если бы не его названные братья-друзья. И поэтому Семен любил их, этих дураков, которые безмерно иногда раздражали. Но он не отличался ни выдающимися навыками, ни уж точно легким характером от чего все время задумывался: быть может если бы это в нем присутствовало обратить на себя внимание было бы гораздо проще.
Семен отлично знает, кто она такая – шутка ли провести столько времени с человеком в конце концов. Знает и то, что ни на что рассчитывать не может, просто находится рядом и довольствуется теми моментами, которые удается выхватить. Случайные улыбки, случайные слезы, случайные обращения. И нет, он ценит и ее доверие и доброе отношение, но он соврет, а Семен врать совершенно не умеет, если скажет что этого д о с т а т о ч н о. А еще он знает, что она все знает. Знает, что ему нравится, но никогда не принимает это через чур серьезно. И это разумеется ясно – ему ли не знать сколько таких глупых мальчиков, готовых сердце отдать. В гвардии и столичном обществе возникали целые клубы, вдохновленные любовью к Елизавете Петровне – молодежь в массовом порядке избирало ее «дамой сердца». Так что еще один глупый мальчик был явлением для нее привычным, скорее даже умилительным. Только подозревает ли она, может ли представить она себе, что это вовсе не про «нравится» и «не нравится». Нет, это уже давно не так, он не сомневается, как бы не увещевал Паша или не насмехался Матвей, мол, «у тебя Семен все слишком серьезно – если влюбиться, то значит до гробовой доски, если драться то насмерть». Может оно действительно было так, но он совершенно не шутил, когда говорил, что и императора мог убить, только бы больше не видеть ее в т а к о м состоянии, в котором наблюдал. Просто такие жертвы ей не нужны, а зачем ему его жизнь, если страдать станет она. Только в одном права – кончина его никак делу не поможет. Но кто угодно может насмехаться, не верить, убеждать что влюблены в нее все, но жены у всех иные, а он ни единой секунды не сомневается в том, что никогда жены у него не будет. Если уж посвящаешь себя прекрасной даме – то полностью.
Семен покидает душную комнату, оставляя Пашу с его книгами и безмятежно сопящего Строганова, выходя на свежий, душистый воздух, окутывающий теперь окрестности. Все еще несколько веет сыростью, но все же теперь гораздо теплее, а сыро в Петербурге в общем-то всегда. Семен молчаливой тенью проходит по внутреннему двору, ловит на себе бесконечно уставшие взгляды караульных, которых, кажется ему, вряд ли что-то может взволновать, пусть Бестужева они и в лицо знают – всем им в общем-то все теперь разрешается, стоит только надеть на себя синий мундир. У Семена он и вовсе зеленый, но если бы только попасть в гвардию, да только немыслимым представляется бросить теперь цесаревну. Перед глазами живо всплывает взгляд Паши – то ли понимающий, то ли как обычно осуждающий, в котором ясно читается: «Ну что, опять пошел дежурство у окон вести». А что ему, собственно говоря остается? Только и остается, что наблюдать за ее окнами, убеждаясь, что она легла спать, что с ней все в порядке и в конце концов усмирять бушевавшее сердце. Стоя у ее окон он, по крайней мере может даже не скрываться, может наблюдать за ней в той интимной обстановке, на которую никогда ему, кажется и не придется рассчитывать – можно даже не отворачиваться, как делал он всегда в дневные или вечерние часы. Он точно знает, где ее окно расположено и встает в тени обзаведшихся еще молодой листвой кустов, поднимая голову. Седьмое окно справа, на втором этаже. Там все еще горел свет.
Она сидит у распахнутого окна, не мало не боясь при этом застудиться или еще чего недоброго упасть, сидит на самом краю подоконника и белоснежные края сорочки свисают нежными складками чуть ниже. Рыжие волосы распущены, а на коленях покоится гитара, которую подарил этот человек [человек, которого он никогда не сможет даже мысленно императором назвать, пусть и измена это, но врать он не приучен] на прошедшие ее именины и заставил петь. И она пела, не имея иной возможности, но боже мой, как она всегда поет! ... Пламя свечей создает позади нее ореол горящий, золотит медные пружинки волос. И она перебирает медленно струны, улетает песня, прекрасная и какая-то грустная песня далеко-далеко [и когда только успела она научиться], влетает в душу и терзает бесконечно.
Эта песня не для него и не про него, но как же хочется, чтобы было иначе.
Нежные и длинные пальцы порхают по струнам, извлекая из этого инструмента то ли испанского, то ли и вовсе цыганского звуки дивные и печальные. Один за одним. А после остановится где-то на середине, то ли все же почувствовав прохладу, то ли устав сидеть в таком положении и силуэт исчезает в оконном проеме, Семен соберется было уходить и боже мой стоило уйти, но тут послышатся чьи-то шаги и он, выругиваясь сам на себя прячется в кустах. Встречаться с «васильевцами» не хочется – все как один люди паршивые и пусть руки и чешутся, но во-первых, владеет он шпагой не так хорошо, пусть и вызывает кого не надо на дуэли, а во-вторых устраивать драки перед окнами цесаревны не хочется совсем. И он пригибается, надеясь то в сумерках его зеленый камзол скрывает достаточно хорошо, пусть растительность еще и не слишком густая. Осторожно выглядывает он из-за своего укрытия, обуреваемый каким-то непонятным любопытством кто кроме него в такой час решил шастать под окнами и замирает в предательском оцепенении. Тому, кто в эту удивительно приятную ночь оказался под окнами Ее Высочества пожалуй, было совсем не до Семена.
Они думали, он погиб, но думали так недолго, потому что вера Елизаветы Петровны заразительна, но Бестужев ловил себя на мысли отвратительной и недостойной, что не так сильно переживал бы по поводу дальнейшего отсутствия поручика Волконского. И нет, не желал он ему смерти – это было бы еще более низко, но не возражал бы, задержись он где-то на юге еще дольше или встреть там какую-нибудь добрую украинскую девушку, но не возвращайся в Петербург. В иных обстоятельствах они бы могли быть друзьями, пожалуй – оба серьезные, оба не мыслившие себя без понятий чести, оба в конце концов влюбленные в одну и ту же женщину… и тут и находилась главная загвоздка. Впрочем, до неприятельских отношений к нему Бестужева, Кириллу Андреевичу было, наверное, совершенно все равно, он и имени угрюмого пажа и князя, наверное не помнил.
И Семену бы ненавидеть его было куда правильнее, но вот только… о н а его любила. А значит, желать ему смерти Семен уже не мог. Ведь это сделало бы несчастной ее. А значит следует Волконскому жить, а Бестужеву так и стоять под окнами.
И ему бы теперь уйти, чтобы не следить за окнами, чтобы даже не думать о том, что может происходить за шторами, за которыми еще маячит ее силуэт в свете свечей, за которыми она еще тихо напевает все тот же романс, но ноги словно приросли к земле и не сдвинуться.
Он жив и теперь она станет счастлива, потому что она ждала и увядала с каждым днем ожиданием – он это видел, видели и другие, но понимал он лучше. И даже представлять не хочется, чем закончится эта ночь, но не представлять невозможно, как и невозможным оказывается обманываться относительно того, что все отдал если бы только оказаться теперь на месте удачливого поручика. Но нет, Семен Иванович.
Это никогда не будешь ты, даже если Волконский исчезнет.
Она его любит, значит и тебе следует.
И Семен хватается за треуголку собственную и бежит, бежит прочь от опостылевших и любимых одновременно окон в объятия прохладной весенней ночи, бежит куда глаза глядят, но только бы подальше, дальше, дальше.
Говорят — целоваться чертовски приятно. Смотреть как целуются приятно не всегда.

_________________⸙♦⸙__________________
Лиза не знает, чье сердце разбивает под своими окнами, не ведает пока еще, чье сердце заставляет биться быстрее и насколько близко собственное счастье находится. Если уж честно, то она уже давно и не верит вовсе, что ее счастье может найти дорогу обратно, а то видно совсем заблудилось. Возможно она проклята – французский король в свои пять лет [ну или точнее его регенты] отказался жениться на младшей дочери царя варварской страны, а она ведь выучила французский также хорошо, как знала русский. После новый жених, появившийся перед ней, когда ей только исполнилось тринадцать – красивый герцог, чуть старше нее и она конечно же тоже решила, что его любит, но в тринадцать не мудрено это, в тринадцать достаточно, чтобы избранник просто был красив. Он умер от сердечного приступа еще до обручения. Потом еще и еще, а потом Кречетов. Иногда гадала она – где-то сейчас он обретается и проклинает ли ее, разрушившую все его перспективы [но все же куда больше, если уж удостаивала она его мыслями, она надеялась, что он свалился с лошади и вывихнул шею или заработал себе бородавочную болезнь]. И вот теперь, вот теперь Кирилл Андреевич. Ее серьезный, милый мальчик, с удивительными переменчивыми глазами-хамелеонами. Ее Кирюша. Вот только, не знает Лиза где искать его теперь, получил ли он ее письмо, если жив, а если мертв…
Дернет головой, заставляя волосы рассыпаться по плечам, отгоняя от себя такую крамольную мысль. Ей казалось, что как только она ее допустит, то непременно в тот же час он действительно свалится замертво, а она не позволяла. Она молилась, умоляла, она не позволяла. Но время шло, а как бы не храбрилась она, как бы не отвечала презрительно на злобные и полубезумные взгляды императора, который радовался очевидно, что возможно ляпнул правду, ничего не менялось. Если жив он, то письмо должно было дойти, но в таком случае от чего нет ответа? Слишком поздно отправила? Слишком неожиданным оказалось оно? Нет, не может быть – она ведь в каждом его письме, которые хранит под подушкой, чувствовала обратное, не может такого случиться, чтобы за несколько месяцев все встало с ног на голову, только если правда не похитила его какая русалка в свои сети. Никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят. Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти ещё пять или десять лет, и тебя не разлюбят...
А если, е с л и, он его не получил вовсе, потому что опоздала она и лежит сейчас где-то с пробитым сердцем, так и не узнав, так и не услышав заветное «да», то боже, боже мой, никогда себе не простит этого, никогда уже не будет счастлива. Да только он выживет, выживет, он должен жить.
Лиза садится перед зеркалом, вглядывается долго в отражение, которое узнает и не узнает одновременно. Вроде бы то же обличие, даже щеки не потеряли, не осунулось лицо и все же уже давно поселилось это печальное выражение в складках рта, на дне зеленых глаз, все же это уже совсем не та девушка, которая лазила на голубятню и носилась босиком по речному песку. И та Лиза, уже наверное никогда не вернется. Сердце тоскливо ударится о грудь, пока расчесывает волосы перед зеркалом, пока пальцы неторопливо начнут заплетать непослушную копну в одну толстую косу.
— Что мне жизнь, если ты оттолкнешь этот крик наболевшей души?... — неторопливо, печально несутся строчки песни, которую прервала, чтобы расчесать волосы, а теперь вновь продолжила, только уже без гитары. Из распахнутого окна несется запах свежей, молодой листвы и взбудораженной Невы, которая уже несколько раз после паводков выходила из берегов. Гитаре научилась она вовсе не у какого-нибудь придворного музыканта или учителя, выписанного из Италии, хотя почти не сомневается, что непременно сделал бы это для нее император, но просить что-то у него после инцидента несколько месяцев назад она зареклась. Гитаре научили ее все те же цыгане в доме Вари, а она, всегда имевшая к музыке особое расположение, научилась удивительно быстро и вот теперь с инструментом не расставалась.
Между ней и Василием Борисовичем установилось холодное и опасное перемирие, в котором после известного случае не предпринималось попыток к приглашениям в спальню, да и вообще стал он подчеркнуто холоден, обратив внимание на фрейлин и дочек министров, на что Лизе в общем-то было совершенно все равно. К тому же, возможно остатки человеческого стыдились своей работы, которую она первое время скрывала под толстым слоем пудры, а теперь прикрывала волосами – отвратительный кровоподтек отказывался уходить со лба слишком быстро, Варя объясняла это особенностями ее нежной кожи. Он синел жутким пятном на лице, словно молчаливый укор противоправным действиям самого императора, который несмотря ни на что над внешностью ее трясся. Вот и теперь, пока она пыталась самостоятельно волосы заплести, выдварив Марфу вон, желая побыть этой ночью в одиночестве, возможно помолиться еще раз, он желтел на коже, не скрываемый теперь волосами. Царапина у шеи заросла куда быстрее.
— И навеки я буду твоей, буду кроткой, покорной рабой…
Еще немного и запоют за окнами соловьи, вторя ее собственному голосу. Ветерок легкий подергивает пламя свечи, стоящей у зеркала.
Ей хотелось, чтобы он по крайней мере приснился ей, но как и Саша, Кирилл сниться ей отказывался и она никак не могла понять – хорошо это или плохо. То ли значит это, что он жив, то ли наоборот, мертв. Она гнала, гнала от себя эту мысль бесконечно, но она возвращалась. Так и жила в последнее время в постоянной борьбе, от которой устала. Вот и приходится петь, просто чтобы вдохнуть, задумчиво-печаль глядя в зеркало, в котором однажды увидела его и даже не поняла, что действительно суженого нашла. Ведь если не он ее суженый, то тогда…а тогда и никто. Ни по кому и никогда не тосковала она так сильно, невозможно было сравнить это чувство ни с каким ранее испытанным. Да и любила ли она раньше? Нет, невозможно, она лишь думала, что влюблена. Думала так, пока не появился Волконский в том самом лесу, где она убедила себя в том, что он просто чудак, назойливо упоминаемый в разговорах старшим братом, а в итоге сама не заметила как уверившись в любви к одному, полюбила другого. И полюбила, увы, по-настоящему. Ну почему, почему только он не отвечал на ее письмо?! Если получил, если жив, то от чего не напишет не строчки? И несмотря на то, что она всеми силами убеждала себя, что ничего и не ждет от него [снова], а просто призналась без особенных надежд [хотя писала его явно с надеждами], а нет-нет, но и переживала, что время идет, а ответа все не было. Она убеждала себя, что в любом случае будет рада даже если оно просто дойдет и он просто его прочитает.
Иногда представляла, что он читает его теперь, а откуда-то несется веселый женский голос [и черт его знает откуда женскому голосу было взяться], который спрашивает у него будет ли он чаю. И он отложит это письмо, чтобы отправиться к ней, к этой выдуманной Лизиным воображением женщине, лица которой она в своих мыслях и даже снах [да, приятных сновидений не снилось, а вот с возможно несуществующими пассиями вполне] не могла разглядеть. Возможно покачает ласково головой, прежде чем спрятать его куда-нибудь в предполагаемой светлой горнице, где они с этой женщиной находятся, мол: «Письмецо занятное, но как же поздно, увы, оно писано…». Улыбнется этой своей неожиданно-обезоруживающе чистой улыбкой и уйдет восвояси. Нет, не станет он, разумеется, обсуждать со своей предполагаемой пассией ее глупого, влюбленного и такого позднего письма – для этого тот Кирилл, которого знала она, слишком был благороден.
Но неужели, неужели станет он смотреть на ту, ту чужую женщину также, как на нее? А Лиза ведь теперь помнила неожиданно четко все те взгляды, которые раньше упорно не хотела замечать, которые раньше готова была списать на что угодно, но не на любовь. Боже, а ведь он ей, д у р е [и зазвучит в голове его голос, который мгновенно заспорит с ней, заявляя, что называть себя так с ее стороны просто непозволительно] признался. А потом казалось признавался в каждом письме, только она снова и снова отчего-то медлила. Сначала – потому что было совсем не до любви, после – потому что любить ее кажется тяжкий крест, да и как здесь отвечать на чувства, которых может теперь и нет. Да и неуместно – война ведь. Да и думала, что не знает собственно говоря о том, что такое это ваша любовь. А оно вон как – узнала. Да что толку?
Но чаще, чем с придуманной возможно ею самой женщиной, она боялась увидеть его присыпанным черной землею, бледного и совсем неживого. Нет, нет, нет, уж лучше с женщиной, где угодно, только живым, живым!... Но только бы хотя бы узнать, что он живой, что он видит, слышит и может ходить в конце концов. И ничего ей больше было не надо. Пытаться найти информацию о Кирилле сложно, даже если у тебя связи существуют в армии, где ничего определенного не говорили – к Вариному отцу приходили разрозненные сведения, которые иногда противоречили одно другому, вот и приходилось разрываться от неизвестности и собственной беспомощности, которую никогда еще не ощущала так остро. Лиза перечитывает все его письма вечерами, перед сном – последнее она получила уже после Крещения и тон его был вполне бодрым и обещал ей, что теперь у него больше будет времени. А она возьми и признайся, после чего письма прекратились совершенно. Но, быть может, он просто не мог на него ответить, может он ранен и писать не в состоянии, а может жестокий болван, потому что только такой болван мог так мучить ее и без того измученную душу. Ей надобно было верить, но вера должна на чем-то зиждиться. Война закончена теперь, а его все нет, нет, нет. А может не пустили в столицу, может убили по дороге назад, а может?...
А вот так бесконечно много «а может», «а если», только женщины как и история не терпят сослагательного наклонения. Но вообразить что человек, которого вспоминала и которого звала отчаянно в самые трудные мгновения своей жизни у м е р, Лиза не хотела и не могла до самого конца. И никогда наверное не молилась она так, как молилась теперь каждый вечер перед тем как искупаться, переодеться и отойти ко сну. Лиза не знала – слышали ее святые в серебряных и золотых ризницах икон, сурово глядящие на нее с них, но по крайней мере на это надеялась. Ведь в ее ситуации надеяться особенно было и не на что. И она молилась, стояла на коленях, отбивала поклоны и читала акафисты. И молилась только об одном, просила только одного – не забирать у нее по крайней мере е г о. Но, как только ложилась в кровать чувствуя, что засыпает повторяла уже свою молитву, за которую ее в пору тоже назвать отступницей истинной веры, но кто решил, что молиться можно только по заведенному обряду, а иначе Бог и не услышит? И она молилась, закрывая глаза и представляя его то серьезного, то улыбающегося, но живого, непременно.
«Где бы ты ни был теперь, Кирюша, да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы! Прижмется лицом к кровавым повязках на ногах. Скажет, это я, твоя Лиза. Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. И пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я, твоя Лиза. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя. Я спасу тебя, поэтому ты должен выжить и вернуться ко мне».
А потом она засыпала в тщетной надежде на то, что на завтра непременно услышит радостную новость, о том, что он вернулся всем назло. Но все лишь печально качали головами, все лишь отводили взгляд в сторону, словно смирились с тем, что он не вернется! Но Лиза не смирилась, пусть православие и учит смирению – не смирилась. Можно ли смириться с потерей вновь обретенной едва-едва любви, возможно первой и настоящей? Конечно нет.
Пальцы продолжат волосы заплетать, песня подходит к концу, догорает свеча у зеркала. Лиза так глубоко уходит в свои мысли, что не слышит ни шороха по водостоку, по каменной кладке, не заметит, как дернется штора и кто-то второй окажется в освещенной теплым свечным светом спальне – она просто продолжает петь, слишком увлеченная своими внутренними переживаниями, чтобы смотреть по сторонам или хотя бы взглянуть в зеркало. Этак и убийца залезет, а ты, замечтавшись и задумавшись не заметишь. Но может и к лучшему, что не заметила сразу, еще около окон – а то, пожалуй, спрыгнула бы вниз едва увидев. А так…
— Я хочу быть любимой то… — она, наконец, снова посмотрит в отражение свое, случайно почти, и вздрогнет.
Тело словно молнией пробивает от того дивного зрелища, что рисует перед ней зеркало. Потому что мерещится ей в нем Кирилл, пусть и не совсем таким, каким она его запомнила и привыкла видеть – этот Кирилл казалось сошел со временем маскарада по случаю ее 18-ти летия. Такой же бородатый и такой же чудной, словно сошедший со страниц какой-то старой русской сказки. Но все же это был Кирилл, пусть и конечно же мифический. Его не могло здесь оказаться так просто, словно он материализовался из воздуха. Дурную клетку сдавит от отчаянья и томительной, нежной тоски, но поверх всех этих чувств, с которыми несколько мгновений станет рассматривать она это отражение, любовь взгляд переполняет и все их перекрывает. Зеркало жестокое – так мучить ее видениями, которых не может быть. И ведь не гадала теперь на суженого, да и вид нынешнего Кирилла больно необычен и от того еще более нереален. «Вот, Елизавета Петровна, домечтались – это вам в пору лечиться», - внутренний голос иронизирует над ней, пока она завороженно разглядывает фигуру в зеркале. Фигуру человека, которым грезила столь долгое время. Лиза даже касается зеркальной холодной поверхности пальцами, уверяясь в том, что это конечно же лишь иллюзия, мираж, о которых рассказывают некоторые смельчаки, вернувшиеся из странствий по странам Востока. Они рассказывали о миражах оазисов в пустынях, которые усталым и жаждущим путникам мерещились, а после исчезали. Вот и Лиза ждет, когда ее прекрасный мираж пропадет.
Но тут «мираж», который до этого в отражении стоял неподвижно и от того не двигалась и она, неожиданно дернется, дернется в ее сторону и Лиза невольно вскрикнет, грозясь привлечь к спальне своей ненужное внимание. Уж больно реалистично оказалось ее видение. Если бы имела она силы теперь пошутить, то непременно заявила бы, что любит Кирилл Андреевич, ее пугать в зеркалах. Да и теперь на черта он походил куда сильнее, чем в ту лунную ночь – потрепанный и бородатый. Лиза дернется от неожиданно и обернется, отворачиваясь от зеркала. И вот теперь удивление ее не печально-покорно, разумеющее, что все, что ей видится лишь плод ее воображения. Удивление ее заставляет лицо побледнеть и цветом оно теперь могло посоперничать разве что с ее же белоснежной сорочкой. Глаза расширяются совершенно невольно, а сердце совершает опасный кульбит в груди и ухает куда-то вниз, перед глазами при этом даже потемнеет на секунду. Если хотел он ее удивить [о чем скорее всего и не помышлял], то скорее привел в состояние близкое к обмороку.
Лиза не дышит, замирая на одном месте подобно каменному изваянию, не в силах вымолвить ни единого слова, все еще удивленно-расширенными глазами наблюдая за тем, как бросается он к ней, как падает на колени. Как во сне она, не отрывая болезненно-пристального взгляда от его лица, чувствует его руки, сжимающие ее похолодевшие ладони. Его руки теплые – это не призрак, пришедший попрощаться и не сон, который она так мечтала увидеть. А если и сон, то боже мой не дай ей проснуться теперь!... Она все смотрит и смотрит на него безотрывно, пока он говорит ей что-то, а в голове вертится лишь одна, но такая яркая мысль, вытесняя все остальные совершенно: «Жив». И ей становится совершенно безразлично на приличия, на опасность, которая в этом дворце существует, живет, дышит, в конце концов на его извинения. Боже мой – это ведь правда он, живой, теплый с этими проникновенно-выразительным серым взглядом, пытливо глядящим на нее, преследующим одинокими ночами, тем самым, который забыть не могла с самой первой встречи. Он все говорит, говорит, а все, что крутится к голове это: «Жив, жив, жив!». На периферии сознания, которого и вовсе можно лишиться, если продолжит он в том же духе, маячит и еще одна предательски-ликующая мысль: «Любит». Она любит и любима, Бог услышал ее теперь, он здесь, в ее комнате, а не за тысячи километров, не с другой и главное – живой, живой, живой…
Ей глубоко безразлично то, что он вломился к ней в окно, а не вошел через дверь – боже, какая глупость, Кирюша, словно кто-нибудь в этом дворце теперь позволил бы тебе входить так свободно как раньше. Да хоть провались ты сквозь крышу она была бы не в обиде! Она забывает и то, что не ответил сразу же на письмо, писанное в такой спешке, писанное одним быстрым порывом, стремительной и не дрогнувшей рукой [это в письме она написала, что извела много бумаги – и извела же, да только вот на другие свои письма, каждое из которых должно было гимном их любви стать, да не стало] – все это теперь становится неважным, а единственно верным оставался тот факт, что теперь они воссоединились. Все остальное не имеет никакого значения.
Волосы, так и не заплетенные, почувствовав свободу вновь распадаются рыжей копной по плечам, а он лишь крепче сжимает ее руку и Лиза осознает, что наконец-то, спустя долгое время дышать может полной грудью. И она втягивает в себя воздух судорожно, громко, прежде чем выговорить тихое, ласковое:
— Живой.
Она наконец произнесла это вслух, словно окончательно удостоверившись в реальности происходящего, разглядывая его заросшее и такое необычайно-загорелое лицо. О, как хочется поведать ему обо всем, что пришлось тут пережить без него, хочется рассказать, что уже несколько месяцев разрывается она от мысли, что он возможно мертв, пусть и гнала ее от себя так яростно. Но она ничего пока говорит не будет и не может, просто разглядывает его, осторожно позволяя прикоснуться к этому лицу и чувствовать как колет пальцы отросшая за это время щетина, делающая его необычно-старше, но от того только милее. Они оба неуловимо изменились за это время, смерть Саши так или иначе заставила всех вырасти окончательно и каждый вел свою войну там, где придется. Сердце сладко замирает, как только он целует ее руки – боялась когда-то, что после «случая» с императором прикосновения и любая близость станут ей омерзительны, но не случилось этого с его прикосновениями, с его губами и не могло произойти. И чем дольше она смотрит и слушает Кирилла, тем больше и сильнее осознает насколько же его любит. Лиза слушает его голос, пытаясь все же прислушаться к нему, качает головой, улыбаясь то ли сквозь смех, то ли сквозь слезы. Дурачок, какой же дурачок…
Но теперь ее. И смешно полагать, что она прикажет ему уйти просто потому, что он вовремя не ответил на письмо. Он здесь и так даже лучше. А Кирилл [и теперь даже никакой не Кирилл Андреевич] смотрит на нее умоляюще, словно от ее решения и вправду зависит жизнь. И неужели вправду полагает, что она может его выгнать из-за такой нелепицы, неужели думает, что обижена настолько смертельно? Ведь он сам сказал теперь, заставляя сердце замирать от сладостного, прекрасного восторга, что любит ее, всегда любил. От него все еще словно бы пахнет порохом, как и от его писем, его мундир залатан чьими-то бережными руками [боже, не следует ли научиться ей теперь шить?], он зарос и повзрослел, но перед ней, прячет свое лицо на ее коленях все еще ее серьезный мальчик, все еще ее Кирилл Андреевич, а теперь и просто Кирюша.
Пальцы осторожно, ласково запутаются в каштановых его волосах, словно вспоминая их неряшливую мягкость, взъерошивая слегка, как делала когда-то и эти ласковые движения заставят его вновь посмотреть в ее глаза. Ну неужели по глазам ее не видно, что она не может думать о нем как о «бесчестном человеке», которого необходимо выставить вон?
— Вы снова просите прощения за то, в чем нет вины вашей… Боже мой, Кирюша, — она наконец называет его так не только в письме, что сначала вышло даже как-то незаметно, а потом вошло в привычку. — да кто же тебя теперь отпустит?... Я ждала тебя всю жизнь. Какая я тебе теперь Елизавета Петровна?
Она завороженно следит за тем, как он отрывается от ее колен, как тянется к ее лицу и даже не думая, без промедления отзывается на такой кажется несмелый, но на самом деле просто осторожно-нежный поцелуй, тянется за ним как за источником живой воды из колодца, стараясь выпить как можно больше, стараясь вобрать в себя в с е. Уже очень давно обычный поцелуй не вызывал в ней такого головокружения, бешеного биения сердца и слабости в ногах, словно из них в одно мгновение исчезли все кости. С тех самых пор, когда он же и поцеловал ее на театральных подмостках. Это был лучший первый поцелуй в истории первых поцелуев. Он был сладкий, как сахар. Он был теплый, такой теплый, как пирог. Целый мир открылся для нее, и она упала внутрь. Лиза не понимает, где я находится, однако было ей все равно. Больше не заботилась ни о чем, потому что единственный человек, который имел для нее значение, был там вместе с ней.
За первым поцелуем, тем временем, последует второй, третий – они мягко осыпаются на губы, как осыпается та самая цветущая вишня, о которой он писал ей в письмах. И Лиза чувствует, как улыбается сквозь эти поцелуи, как сквозь прикрытые глаза покатятся по щекам слезинки-алмазы, да скроются где-то на подбородке. Нет, сегодня уж точно не вечер и не ночь для слез. Только если от счастья плакать! Теперь эти поцелуи не были ни случайными и ничего не значащими, которыми являлись там, в лабиринте, ни непонятными и прощальными, как на театральных подмостках. Поцелуи эти были самыми настоящими, реальными, желанными поцелуями и от этого еще более волшебными.
Она открывает, наконец, глаза и мир теперь кажется ярче, сочнее, словно с его приходом, наконец, обрел новые краски, смотрит на него смаргивая с ресниц непрошенные слезы и наслаждается одним словом Л и з а, наконец-то им произнесенным. Боже, кто бы мог подумать, что собственное имя теперь зазвучит тоже иначе и она только теперь понимает, что так долго ждала, когда же, наконец, он ее так назовет. Именно он, тогда как мало кому еще доводилось называть ее по имени. А у него и это выходит по-особенному. И теперь, когда он зовет ее так еще острее ощущает она насколько ей своего Кирюши не хватало все это время. И как только смогла она пережить целый год, этот безумный год, в которым совершенно не наблюдалось светлых дней. Год, отчасти похожий на Петербург, где солнце выглядывает только в редких случаях. И да, Лизу как и Сашу частенько с солнцем сравнивали, да только для нее отныне и навсегда солнцем являлся вот этот человек, смотрящий на нее так влюбленно, что самой становилось страшно: неужели же ты любишь меня так сильно, мой милый и любимый мальчик?...
— А я уже не верила, что смогу быть счастливой… — вторит ему, голос дрогнет, эхом на его признания отзывается.
Лиза, глядя на его лицо уже и не представляет, не помнит, как могла не любить его? Как могла когда-то не испытывать всего того фейерверка эмоций, что довелось испытать теперь, пока он прижимает ее пальцы, мягко путешествующие по его скулам, вискам и губам, к последним? Нет, положительно она была просто маленькой девочкой, глупой пташкой, беспечно поющей незамысловатую песню, а теперь наконец, готовая спеть такую, какой еще не слышал этот мир.
Глаза блеснут завораживающе-лукаво, когда он попросит спеть снова, на миг она, наконец, становится самой собой, прикладывая руку к его щеке и слегка кивая головой. В душе она готова была исполнить для него хоть тысячи песен, пока голос не потеряет, только бы не ушел, только бы не оказался жестоким и прекрасным сном изголодавшейся по любви души. 
— Хорошо, я спою. Но только если ты не будешь так на меня смотреть, — проведет большим пальцем по его губе и улыбается лукаво. — потому что если будешь смотреть т а к, то петь я не смогу, потому что мне захочется совсем другого, — с этими словами выпархивает обманно-легко [о, как не хотелось выпархивать из них вовсе] из объятий к месту, где оставила шестиструнную свою гитару.
***
Осторожно проведет рукой по струнам, прислушиваясь не расстроилась ли гитара после последней игры, извлекая мелодичные звуки из инструмента, прежде чем бросить на него внимательный взгляд, улыбнется, сосредотачиваясь.
Горят таинственно свечи. Ветер касается деревьев. Подпевают соловьи, взявшие первые аккорды в ночи своей длинной песни и начинает петь Лиза.
— Я хочу быть любимой тобой. Не для знойного сладкого сна, но — чтоб связаны с вечной судьбой были наши навек имена…
Знала ли она, когда выучила романс, что станет петь его тому, кому хотела его посвятить, кого всегда представляла, когда в слова вчитывалась, надолго в сердце задержавшиеся? Нет, если бы кто-то сказал ей, то не поверила бы. Боже, как хотела она быть любимой. Сначала казалось, что неважно чьей, только бы почувствовать, только бы кому-то ее дарить, но все время выбирала совсем не тех мужчин. А как только влюбилась в него поняла, что все совсем не так, только себе долго в этом не признавалась. Потому и переживала каждый раз – что подумает о ней, как посмотрит на нее, потому было невыносимо думать, что станет смотреть на нее с разочарованием, а не так, как смотрит сейчас… о, как он теперь смотрит! И пусть Лиза запретила ему так смотреть, но в душе только трепещет сильнее – так и хочется отложить гитару, подойти, поцеловать и дальше будь что будет, но необходимо допеть.
— Этот мир так отравлен людьми, эта жизнь так скучна и темна…Но, пойми, — но, пойми, — но, пойми, в целом свете всегда я одна…
Ох, Кирюша, если бы только знал ты [пусть и писала тебе об этом, да только сколько умалчивала в письмах?] как в этом месте одиноко. Да, есть мальчики, есть Варя, есть в конце концов дорогие платья, высший свет черт бы его побрал. Но это все равно не то – едва ли я не заледенела, пока ждала тебя. Ох, если бы знал ты что скрывается за словом «одна» - это и синяк, что так удачно теперь волосы прикрывают, унижения, страх и слабость собственная, которая раз за разом вспоминается. Ох, если бы ты знал, любимый мальчик, как здесь бывало страшно, как опостылели ей люди-предатели, которые вьются у императорского трона теперь. Нет «Звезды», нет более Сашиных портретов, нет ее голубятни – ничего н е т, но теперь есть ты и мне этого достаточно, поверь мне. Ты только останься, останься милый.
Голос льется – мелодичный, высокий сопрано, которым так любят заслушиваться. Теперь тоже заслушиваются, да только чувствуешь себя при этом соловьем в клетке и петь совсем не хочется. И взгляд серьезнеет, пока она поет и играет одновременно, глаза серьезнеет. Она поет для него, про него и про себя и от того печать серьезности и оказывается на лице.
— Я не знаю, где правда, где ложь, я затеряна в мертвой глуши. Что мне жизнь, если ты оттолкнешь этот крик наболевшей души?...
Голос негромкий разлетается по спальне, вон вылетает из окна, подхватываемый ветром, Лиза продолжает, заглядываясь на него также, как он заглядывается на нее. Она никогда не задумывалась, что стала бы делать, если бы на ее письмо он не ответил. Ведь как бы не говорила, что это не главное, в душе надеялась и ждала, что ответит. Сердце ей вроде бы разбивали уже, но тут случилось бы нечто куда серьезнее – тогда ее просто предали и никогда не любили, а тут ее бы отвергли и это совсем другое. А никому другому отдавать свое сердце ей без надобности.
«Я люблю тебя», — говорят глаза, пока она поет.
«Я ждала тебя», — вторит душа, в глазах отражающаяся.
— Пусть другие бросают цветы, и мешают их с прахом земным. Но не ты, — но не ты, — но не ты, о властитель над сердцем моим. И навеки я буду твоей. Буду кроткой, покорной рабой. Без упреков, без слез, без затей. Я хочу быть любимой тобой.
Вспоминаются лилии, которые оказались так безбожно затоптаны в той мастерской, которая долго будет приходить в кошмарах. Вася готов бросить к ее ногам и трон, и все богатства, и самого себя, вот только что ей все это, если все, что чувствует к нему это презрение, да равнодушие? И император знает, знает то, что несмотря на все попытки ласки, угроз, увещеваний, уговоров она не станет подчиняться ему, а Кириллу станет. В том и дело – для нее это вовсе и не рабство, а любовь и отдаваясь полностью этому чувству в принуждении она и не нуждается. И никогда еще в своей жизни не хотелось ей любить так, как хотелось того теперь. «Да, да, да, Кирюша, я хочу, чтобы ты меня любил и никто больше не нужен. Хочу это почувствовать хотя бы на одну ночь, если большее нам не уготовано, потому что успела понять как жизнь изменчива и жестока – промедлишь и не увидишь любимого год, а может и вовсе потеряешь. И от того в своей любви теперь я отдаваться буду полностью, потому что я ведь писала тебе в письме. Твоя – приходи и забирай. Да, я хочу любить и быть любимой теперь и навсегда».
Сыграет последний аккорд этой несколько грустной песни, прежде чем успеет отложить гитару, вскинет заблестевшие в свечном сумраке глаза на него, ожидая похвалы, неожиданно взволнованная его реакцией, хотя раньше никогда даже не сомневалась в своих певческих способностях. А он теперь подходит к ней, Лиза глянет на протянутую руку, улыбнется, передергивая плечами и бросая лукавый взгляд на него из-под ресниц, очевидно теперь кокетничая.
— Пожалуй, приму ваше предложение, сударь, у меня как раз еще не успели разобрать все танцы! – с этими словами вкладывает свою руку в его и они закружатся в этом нелепо-милом танце, где смешаются фигуры известных танцев, но им совершенно все равно. И не важно, что на нем потрепанный временем и войной мундир, а на ней и вовсе ночная сорочка. А впрочем – им не в первый раз в таких нелепых нарядах перед друг другом выступать.
Он подхватывает ее на руки, а она от неожиданности засмеется, засмеется тихо, чтобы не разбудить никого, но не удержится теперь, сначала за плечи удерживаясь, а после руки и вовсе раскидывая в разные стороны птицей, вырвавшейся на свободу даже находясь фактически в клетке. Кажется, даже если бы их вдвоем действительно посадили в камеру в крепость, то с ним и там ощущала бы себя свободной.
Знать бы, только бы знать будущее. Может быть, окажись мы в камере вместе, Кирюша – были бы счастливее. Но судьба наша куда более жестока, чем думается нам изначально. И то, что считали жестоким покажется малостью перед тем, что ждет впереди. Но это будет потом. А сейчас мы счастливы абсолютно – и ничего не важно.
Свет от свечей и огня из камина падает на лица, золотит обоим волосы, она постепенно перестает смеяться, разглядывая его лицо, пусть и потрепанное слегка войной, но все равно его лицо, запоминая для себя каждую черту, каждую серую прожилку в глазах, замечая каждую царапину и шрам над бровью, которого раньше там и в помине не было. Она помнит – она когда-то тайком его уже разглядывала. Теперь по крайней мере можно хотя бы не таиться… И снова серьезнеешь, когда произносишь с глубокой нежностью в голосе:
— И как же я жила без тебя?
И нет, не только то время, когда уехал он на эту жестокую, как и все в общем-то, войну. Как она жила без него, не зная о нем и еще думала, что была счастлива? Нет, счастье таилось здесь – в этих серых глазах, на этих руках, на которые он все еще ее держит. И кажется, можно так и простоять вечность, разглядывая друг друга, да только ночь когда-нибудь закончится и Лиза вновь веселеет и заявляет неожиданно:
— А ты прожил без бритвы. Нет, положительно, Кирилл Андреевич, не собираюсь я более целовать ежа!
Вранье – она собирается целовать его в любом случае. И ничуть этого не постесняется.
***
Она сидит на его коленях, устраиваясь на диво удобно, едва касаясь босыми ступнями пола – Лиза в его руках кажется себе совсем маленькой и удивительно хрупкой – только диву можно даваться каким образом удавалось ей все это время держаться, по крайней мере казаться, если не быть сильной, если оказывается такая хрупкая. Но ей даже нравится, пока она с крайне сосредоточенным видом проводит опасного вида лезвием по его густо намазанному кремом лицу, даже несколько хмурясь от преувеличенного напряжения. Приспособление сие для бритья вполне могло бы посоперничать с каким-нибудь холодным оружием – настолько опасно оно выглядело, но Лиза и не думает бояться, как впрочем и он подставляя ее рукам беззащитную шею с подрагивающей на ней веной. И внутри, пока она сосредоточенно соскабливает с его лица кажется вековую поросль [и не удивительно – вряд ли в госпитале и на войне было ему до подобного рода занятий и вряд ли солдатам высылали цирюльника – хорошо еще, что не появились на волосах его вши], разливается тепло и от осознания того, что так безоговорочно просто доверяет ей свою шею, а значит и жизнь, не боясь что оставят ее руки царапину или не дай боже порежут куда опаснее, и просто от его дыхания на своем лице. Душевный трепет делу не особенно помогает, поэтому она только пуще серьезнеет, прикусывая нижнюю губу, пыхтит от старательности медленно-медленно проводя бритвой по шее. Потом обмакивает в воду, очищает от остатков пены и волос и снова по новой – зарос он знатно, даже и не узнаешь сразу.
— Ты так на меня смотришь, что я не могу сосредоточиться. Но не переживайте поручик, — он ведь негодник, он ведь не сказал сразу [или же просто забыл], что уже теперь и не поручик вовсе, поэтому имеет полное право его так называть. Лиза блеснет лукаво глазами-изумрудами в его сторону, вдыхая ароматы крема для бритья и его собственный неповторимый. — талант брить бороды передался ко мне от моего отца! 50 рублей когда-то в год составляла пошлина на ношение бород, а вы мой друг страшный неплательщик. Поэтому, от нее я легко избавлюсь, — помолчит немного, вновь аккуратно проводя лезвием по подбородку. А через мгновение усмехнется, заглядывая в эти дымчатые глаза, отражающие всполохи огня и ее собственное лицо. — а после попрошу платы, — сверкнет на него еще раз глазами и с еще более преувеличенным усердием займется продолжением бритья его.
Чем больше растительности исчезает с такого знакомого и такого влюбленного в нее [и как могла только раньше уговорить себя в том, что это все не так и быть такого не может?] лица, тем больше замечает она случайных царапин уже, кажется, почти исчезающих и куда более старых шрамов – маленьких и побелевших, которые, наверное не исчезнут никогда. Он выглядел удивительно загорелым, особенно на фоне ее прозрачно-белой кожи, которая разве что тепло освещается огненным теплом свечей, а так за эту бесконечно долгую зиму и весну кажется и вовсе обескровленной [и неудивительно поэтому, что следы о которых начисто забыла так долго исчезают]. Она могла бы спросить – как там на юге, теперь спросить во всех подробностях, но она делать этого не станет. Вспоминаются его письма, в которых неприглядно описывались все ужасы войны, которая окончилась весьма сомнительным миром, который никак усилиям армии не отвечал. Поэтому она просто продолжит сбривать упрямое напоминание об этой самой войны, запоминая невольно и шрамы и царапины. Ах, если бы ты только знал, Кирюша, как больно видеть на твоем лице даже такую малость, как хочется, чтобы боль и вовсе тебя не касалась!
И Лиза запоминает, запоминает каждую черточку на лице ей открывающемся, чувствуя при этом сквозь ткань [никогда еще не казалась она такой прожигающе-тонкой как теперь] сорочки мягко прикосновение его рук, удерживающих ее от возможного падения. Нет, положительно это больше на пытку похоже, но такую сладкую – до невозможности. Невозможно представить ситуации, при которой они оказались бы ей неприятны или даже противны. Нет – она слишком оказывается истосковалась по его рукам, таким надежным рукам по этой мягкой [а не насильственной] мужской силе. И так покойно становится и вместе с тем нестерпимо жарко, хотя окно все еще остается закрытым. Внизу живота разливается потихоньку горячее пламя, но Лиза держится даже рука не дрогнет – поранить его кажется невероятно страшным событием.
Он зовет ее шутливо-уважительно и Лиза, хотя полностью принимает эти правила игры и улыбается шутки все же не менее шутливо пригрозит:
— Я сбрею вам обе, если вы еще раз назовете меня Елизаветой Петровной, — губы сами собой тянутся в улыбке, тем временем, когда она добавит, выдыхая ему в губы, свободная и счастливая совершенно. — а они мне, между прочим, нравятся.
У него и правда красивые брови – два крыла. Знает ли он вообще какой красивый? Не знает, конечно же иначе понимал бы почему многие девицы засматривались и присматривались. И Катерина, о которой поведала ей когда-то сестра его и в конце концов даже томная красавица Елена Степановна, у которой список кавалеров не менее внушительный, чем список Лизиных почитателей. И Лиза могла бы ревновать, она может и ревновала постоянно представляя себе его то с одной, то с другой девицей, которая могла бы ему подходить. Но не подходил, в итоге никто – потому что теперь на коленях его сидела она одна, довольная своим положением безмерно, влюбляющаяся в него все сильнее и сильнее с каждой секундой и все еще при этом до конца не привыкнувшая к тому, что он здесь и она бреет ему бороду. Он здесь, здесь сидит и посверкивает глазами своими на нее, он не в далеком Крыму, не где-то на юге, не под развалинами лазарета, во что она в конце концов не поверила. И правильно сделала, ведь теперь он был здесь, рядом с ней, сидел смирно и неподвижно, пока сбривала она остатки и вытирала крем с лица, пока мягким хлопковым полотенцем не избавлялась от остатков влаги, то и дело бросая взгляд из-под ресниц на него и пропадая.
Всегда говорят, что честь у девушки смолоду хранится. Девицы благовоспитанные не пускают мужчин в свои покои и уж тем более спальни, не сидят у них на коленях [если только это не их мужья, но даже по этому поводу стоит сомневаться – насколько правила приличия такое позволяют] тем более в одной сорочке и не позволяют смотреть на себя подобным образом. А у нее от этого внимательного взгляда все внутри переворачивается. И, когда он, наконец, притягивает к себе, угадывая видимо ее желание совершенно очевидное, вряд ли Лиза задумывается о благовоспитанности. Да катится она к черту! Лиза и не думает сопротивляться даже для каких-то призрачных приличий. Сквозь ткань сорочки пальцы тело совсем уже жгут, а она только прижимается крепче. «Забирайте, забирайте полностью, я же скучала, я так скучала!...». И к чертям все остальное. Если поцелуи Васи напоминали укус – они ранили, причиняли боль, то здесь непостижимым образом смешивалась нежность и куда большая требовательность, чем могла она ожидать. Ее собственные руки сначала нежно-ласково, едва-едва касаются свежевыбритого лица, а после зарываются в каштановые волосы, в которых играют отблески огня из камина – она притягивает его еще ближе сама, так, чтобы между ними не оставалось ни дюйма. Эти поцелуи уже далеки от ласковых, осторожных и будто бы спрашивающих разрешения прикосновений – здесь вступает в такт что-то куда более глубокое, почти опасное, но от того не менее желанное. Поцелуи становятся долгими, неспешными и она отвечает на них возможно неловко, неумело, но с такой жадностью, которую никогда в себе не подозревала, на которую не думала, что способна. Это были поцелуи мужчины, который ждал этого момента годы и боялся, что он никогда снова не случится. Это был поцелуй женщины, которая также этого ждала, но не могла поверить даже тому, что он происходит теперь.

Лиза уже уходить соберется, когда услышит бессвязную будто и не слишком понятную фразу на немецком. Но отчего-то покажется, что фраза эта о любви.
***
—… «просто я хулиган», — Лиза смеется тихонько, пересказывая ему теперь ту часть той ночи, о которой он скорее всего и думать забыл во всех подробностях. Пальцы продолжают то ласково приглаживать, то путаться в волосах, то и вовсе их ерошить. Она бережно очищает его голову от случайных песчинок, прежде чем закончить. — А я тогда ведь не могла так делать, а теперь могу делать что хочу, — дотрагивается до губ, прочерчивает линию скул и челюсти порхающими движениями пальцев, проводит по теперь уже не нахмуренным бровям, а после наклоняется и легко целует в лоб. Выпрямляется с видом победителя, переплетая его пальцы рук со своими. — И так тоже могу. И кстати, ты обязан теперь объяснить мне, куда ты постоянно меня отправлял. «Не уезжайте, Елизавета Петровна!». Я ведь никуда не собирался, а ты смотрел так, словно вот-вот и исчезну! Мне все интересно когда ты умудрился так в меня влюбиться – было время я думала, что это вообще невозможно. Не жалеешь еще?
Она все еще тихо смеется, сжимая руки чуть крепче, переводя взгляд на горизонт, где потихоньку клонится к закату уставшее солнце. Постепенно смех стихает, а они лежат в этом уютном молчании под звуки потрескивающих веток и шума волн неподалеку. На лице задерживается странная задумчивость, мешающаяся с задумчивостью.
— Знаешь, Кирюша – я ведь и не хотела тогда идти, я бы и не узнала – Саша заставил. Мне кажется он все знал. Даже когда я не понимала… Все знал…
Горизонт потихоньку расплывается и она не сразу даже понимает, что расплывается он не из-за какой-то солнечной иллюзии или пламени костра, а потому, что из глаз текут слезы. Совсем неожиданно они появляются, стекают по щекам, собираются на подбородке и летят вниз, разбиваясь уже на его лице. Лиза предательски вытирает их ладонью, но непрошенная влага не торопится исчезать с лица. Такое, видимо заставит подняться с ее колен – слишком уж резкая смена настроения.
И ведь все теперь хорошо, все прекрасно теперь, тьма она отступила, конечно, но есть вещи, которые не изменятся как бы хорошо ни было.
— Глупая я – так много времени прошло, — она пытается улыбнуться снова, но выходит как-то тускло и кажется фальшиво. Слезы остановить, впрочем, не выходит – так странно, она при нем и не плакала никогда даже когда Саша умер. Не плакала, потому что рядом не было, не плакала потому что заморозилась, окостенела, а после было не до ее слез. — Знаешь, Кирилл, я тогда, зимой, наверное и не поняла до конца, что его нет. Казалось, что это просто сон. А теперь поняла – не вернется больше. Он умер, Наташа в монастыре, матушка далеко в забвении, отца тоже больше нет. Только ты остался… — переводит взгляд на его лицо, неожиданно крепко обвивает тонкими руками шею, прижимается крепко-крепко, прежде чем продолжить. —…поэтому ты должен непременно жить. Любой ценой, потому что я больше не могу терять, Кирюша, я не хочу больше, не хочу… — слезы вновь брызнут из глаз, пока она прижимается к нему, к нему, который наконец-то оказывается рядом, который наконец-то обнимает просто потому что может, несмотря ни на что. И ты не одна.
Она постепенно успокаивается, затихает в надежных и ласковых руках, приходит в себя понемногу. Солнце начнет целовать кромку воды, когда придет время прощаться. Она отряхивает платье от песка, первой на этот раз вырываясь из объятий [не все же вам издеваться, в конце концов со своими уходами!...], легкой пташкой.
— Пора идти – император скоро вернется из Академии Художеств, а еще чего недоброго заметит, что меня нет, — заставляет все же к себе прислушаться, как бы сложно не было расставаться. — Поэтому ты Кирюша нарочно меня не ищи – я сама дам о себе знать, он ведь наверняка знает, что ты вернулся. И не только он…
Борис Федорович знает тоже. А в последнее время превратился он в совсем иного человека.
— … поэтому просто жди. Считайте это приказом, Кирилл Андреевич. Если я еще правда Ваша цесаревна. Сама тебя найду.
И как бы тяжело не было отворачивается с деланной беспечностью поспешно уходит к оставленной рядом Серебрянке.
_________________⸙♦⸙__________________
Пробегая мимо достаточно быстро в невысоком по сравнению с прочими безусом офицере можно было не заметить ничего странного – так, видимо просто богатый заносчивый мальчишка, которому так повезло оказаться в гвардии по протекции известных родителей. Наверное только-только попал сюда, выкрикнув звонко на плацу: «А меня, дозвольте, в Преображенский!» да так и взяли, потому что здесь у него брат \\ сват али еще какой дальний родственник, благодаря которому этому удивительно гибкому, стройному и не в меру изящному юноше дозволено было попасть в полк столь привилегированный. «Брат там у меня в третьей роте. Очень хвалит» - стоит сказать такому юнцу и вот уже новый пылкий гвардеец в типичной для полка изумрудно-зеленой форме, всегда выделяющей их из всех прочих – сразу видно что преображенец. Иной раз подходят к рыжему здоровому верзиле, который смущенно улыбаясь, говорит густым басом: «Желаю в гусары». Общее веселье. «Чего тебе там делать?» — говорит корпусный. — «Форма уж больно хороша!» — «Ты в гусарах всех лошадей поломаешь! А форму я тебе дам не хуже». И на груди верзилы рисуется подчеркнутая тройка. «Кирасирский» — орет преображенец, и любитель красивых форм попадает среди высоких людей в касках и палашах. Несмотря на то, что все новобранцы знают, что в кавалерии служить труднее, а главное, дольше, чем в пехоте, есть такие, которые не могут устоять перед блеском формы и просятся в конницу. Послать в деревню свой портрет в бобровой шапке с султаном, в красной венгерке, в белом ментике, и с саблей — слишком большое искушение. Наивные молодые люди еще не знают, что можно иметь отличный портрет на коне и за все время службы ни разу не подходить к лошади. В районе расположения всех пехотных полков имеются отличные фотографии, где снимается только голова, а все остальное уже готово. Сидит Лейб-Егерь в своей собственной форме в мундире с лацканом и в кивере. Все это в красках. Лицо розовое, мундир черный, лацкан зеленый и т. д. В правой руке он держит обнаженный пехотный тесак, выкрашенный в серебряную краску. А под егерем конь, масть по выбору. У коня все четыре ноги на воздухе, серебряные подковы и в каждой подкове золотые гвоздики. На паспарту золотой вязью написано: «В память моей военной службы». Такое изображение стоит полтора целковых. Даром, что лошадей вышеназванный и так боялся.
Впрочем, юноша этот на этакого хитреца похож на был с идеально-чистым, фарфорово-белым лицом, но явно прыгучий и легкий – такие скачут на лошадях запросто. 
Но если все же задержишься или замедлишь на некоторое время шаг, чтобы рассмотреть этого чудного офицера в форме гвардейской, то нет-нет, но заметишь в нем нечто подозрительное. Если поспешишь далее, поспешишь на занятия на плацу, в караульню или просто к приезжим в Петербург актеркам али просвещаться на какое-нибудь странное театральное представление, где говорят все на каком-нибудь бусурманском, то странный паренек этот вылетит у тебя из головы, а странное чувство, которое наверняка появилось, когда заглядываешь в выразительные его глаза, улетучится за повседневными заботами, да волнениями простого русского офицера: мало ли в гвардии в конце концов безусых таких юношей! Начнется бриться в свое время в конце концов. Но если все же не торопиться, то пожалуй и поймешь что не так – уж слишком тонок, слишком изящен, а пухлый рот растянут в столь лукавой и в то же время счастливой улыбке, что волей-неволей заподозришь его в какой-нибудь проказе, которая доставляет ему явное удовольствие. Он покажется до странности миловидным, почти как б а р ы ш н я, несмотря и на идеально сидящую на его не в пример хрупкой фигуре, на которой не успели появиться мышцы [ну да суровая подготовка должна это исправить в один миг], форму, которая удивительным образом шла ему. И не смотря на все бравое поведение его, лукавый блеск в по-весеннему зеленых глазах, которые становились еще более насыщенными из-за все той же формы, все равно было бы в нем что-то настолько бесконечно странное, что несведущий цокнул бы языком и пристал с расспросами. Ну а тот из гвардейцев, что имел честь с этим офицером быть знакомым, пожалуй, упал бы ниц. Ведь за офицера в форме Преображенского полка выступала теперь сама Лиза, находившее все свое предприятие в высшей степени занятием отличным и идеей прекрасной.
Осложнялось все ее предприятие разве что тем, что здесь, в казармах полка знали ее как раз даже через чур хорошо, ее «милые братцы» уже и привыкли к красивому лицу царь-девицы, во всю сначала шнырявшую позади своего великого отца, после и с братом и даже теперь, когда над Россией да и над полками любимыми в частности, начали нависать тяжелые тучи, о братцах не забывающая – она приходила к ним в госпиталь, писала письма за тех, кого подводили руки, а для того, кого подводили глаза читала письма родных. Она бы удивительно непосредственна, скрывающая собственную боль за веселыми улыбками отлично понимая, что раненым ее душевные терзания ни к чему – они и без того настрадались. Им тогда была нужнее веселая царевна-красавица так или иначе поднимающая дух. Да и после всегда находились какие-нибудь дела – здесь с официальными визитами она была желанным гостем и уже порядком известным [кажется была она куда более гостем частым, чем сам император]. Поэтому, даже в таком виде, которые если б кто узнал ее вызвал бы столько же восторга, сколько вопросов – чего это цесаревна выряжаться решила, сложно ей было оставаться незамеченной. Для этого пришлось затеряться, пришлось пару раз пристать замыкающим к ровному строю, бредущим очевидно на стрельбище, а теперь и вовсе запрятавшись в рапирном зале, где обычно полным полно народа, но теперь время выходит уже вечерним, а следовательно все разбрелись на отдых или на какие увеселения.
Тренировочная шпага ужасно тяжелая даже несмотря на то, что всего лишь тренировочная. Когда она только училась и Саша категорично тогда заявил, что никто не станет учить ее этому ремеслу, пока не научится она шпаги держать в руках, появилась у нее шпага специальная с облегченной рукоятью. Она теперь разумеется ни в какое сравнение не шла с этой, но основные фигуры Лиза знала не хуже, нежели какой новобранец, а может даже и лучше, пусть и выглядела возможно несколько неуклюже. Форма сидит хорошо – сшитая специально для нее. И в последний раз с ее маскарада ничего хорошего не вышло, но теперь она в успехе была уверена – только бы никто лишний не узнал! Ведь так или иначе теперь каждый поход в гвардию значил бы поход к н е м у и Василий Борисович понимал это отлично.
Делает легкий выпад шпагой вперед, прежде чем остановиться, салютую ею же очередному портрету императора, висящему здесь же – подумать только сколько здесь портретов ее семьи, но везде одни мужчины. Наверное, нахождение в зале женщины со шпагой порядком их расстраивало или же оскорбляло – по их безразличным лицам разве поймешь?
Лиза не видела его больше недели – столь пристально ощущала она бесконечно сквозящее недоверие, которое выказывал ей император. Он отлично теперь знал, что сделать что-то с Кириллом все сложнее, вот и отыгрывался на ней, впрочем без лишнего теперь напора – очевидно свежи еще были воспоминания о неудаче и холодном острие ножа. Чего недоброго теперь станет принимать ее исключительно в присутствии своих собственных телохранителей. Что же – она тоже без своих мальчиков редко когда его посещала, установив таким образом холодное перемирие. Тем не менее все также часто [преувеличенно часто] теперь посещал он вместе с ней то Академию, то очередное важное мероприятие с участием французского посла, маскарады, частные театральные спектакли во дворце, которым он сделался огромным любителем. У Лизы, для которой в прошлый раз и несколько часов то, кажется было слишком много, у которой сердце так и рвалось туда, где сияли его красивые серые глаза, даже не было возможности написать ему не опасаясь, что кто-нибудь перехватит и прочитает, поэтому и приходилось терпеливо ждать, пока не подвернется подходящий случай. Теперь он и подвернулся самым неожиданным образом – император изволил отбыть на одну из своих бесконечных охот с двором, под Москву. А Лиза сказалась исключительно больной и так как смерти их новый император боялся ужасно, то оставил ее в спальне на попечение Марфы и ближайших фрейлин, поэтому теперь могла она наслаждаться целыми несколькими днями той свободы, которая была ей отмерена. И использовать она их решила немедленно.
Разумеется, от Марфы пришлось выслушать тысячу причитаний по поводу того, что она переодевается в мужской костюм, а там ведь одни «распутники, уж я-то офицеров знаю этих, Ваше Высочество!». Разумеется, пришлось уверять своих пажей в том, что места безопаснее гвардии нет и быть не может. Но это стоило того – теперь она размахивала изящными движениями шпагой, сражаясь с выдуманным соперником [лицо у него, впрочем, отчетливо напоминало Васино], в льнущей к ее ладной фигуре форме и, очевидно раздумывала над тем, где должно искать Кирилла. Не мог ли отправиться он куда-нибудь в город, к тем же самым актеркам на квартиры? Лиза представила его в образе других девиц, фыркнула недовольно и отбросила эту мысль куда подальше – быть такого не может, что за ее отсутствием он пойдет к кому другому. Кто угодно мог так поступить – а он не мог.
Слышит чужие шаги, с легкой поспешностью скользнет за тонкую штору около арочного окна зала, совершенно все еще не желая быть пойманной кем-либо. А выглядывая из-за нее едва-едва, увидит словно по волшебству какому знакомую и теперь такую любимую высокую фигуру – ее она узнает даже за сенью неплотной занавеси, узнает по плечам, по этой походке в конце концов. Что делает он тут в такой час черт знает – поставлен ли обучать совсем еще новичков, или просто не находит себе места?
Улыбка на собственной лице становится шире, когда она со всякой прочей осторожностью выбирается из-за занавески, на цыпочках подбирается к нему сзади [что сделать в ее нынешнем наряде куда сложнее], закрывая ему ладонями глаза в тот самый момент, когда грозился он повернуться и все чего недоброго испортить. Не дает убрать с рук глаза и повернуться, хотя отлично понимает, что он, пожалуй только по одним ее ладоням догадывается о том, что это, наконец-то она и она, как и обещала сама его нашла. Лизе приходится в таком положении задержаться, поднимаясь на носочки – уж больно высок.
— Угадаете – кто я и отпущу… — довольным негромким голосом требует, как когда-то требовала от Саши ужасно своей выдумкой довольная. Так странно – с ним ведь и правда превращается в пакостливого ребенка. Наверное, из-за того, что с ним ужасно легко. — Одежда мужская, ружье в руках, но не охотник, — дыхание опаляет чужую шею. — платье в розах, но сама не цветок. И дам подсказку – любит вас больше жизни. Ну и кто я? — Лиза тихонько смеется, прежде чем позволить ему все же повернуться к себе и с торжественным видом покрутиться перед ним в своем костюме, мгновенно увлекаемая в радостный, счастливый этот поцелуй. Один из тех, за которыми кажется, что вы не виделись вовсе не неделю с небольшим, а еще как минимум год.
Лиза рассыпается в хрустальном чистом смехе, вырвется все же из объятий этих, прокружится вокруг себя, словно забывая в том, что платья на ней и нет.
— Ну, как вам мой мундир, а капитан? Вы же писали в письме, что хотели бы на это посмотреть – вот и любуйтесь теперь! Императору вот не понравилось в свое время, — вздернет подбородок с гордым, насмешливым видом, изображая важность и суровость, с которой очевидно следует его носить, а после вновь бросится в эти его объятия, обхватывает лицо руками, покрывает его быстрыми, такими влюбленными поцелуями, что дыхание захватывает. Ей все еще словно мало той любви, которую получает, вот и не может толком ею насытиться. — Кирюша, как же я скучала! Мой любимый мальчик, — она зовет его так, как звала и в письме, только теперь можно и приставку «любимый» добавлять ко всему сказанному. Она и свое лицо и свои губы подставляет под поцелуи, очевидно надеясь, что никто кроме него в рапирный зал не надумает заглянуть и обнаружить, что капитан с кем-то целуется – не то с каким то мальчишкой, не то с девицей, а не то боже какой ужас – с их цесаревной [словно это хуже чем поцелуй с мужчиной]. — Я не могла, не могла вырваться раньше, даже написать не могла – он бы заметил непременно. А он, — умышленно не называет его по имени. — все никак уходить не хотел никуда, а тут уехал на охоту, а я больной притворилась, помнишь, как ты советовал в одном из писем? — она говорит быстро-быстро, словно боится, что не успеет объясниться, словно он мог подумать, что это она по своей воли пропала так надолго [по крайней мере кажется, что надолго]. — Вот я и придумала, что приду так, чтобы не узнал никто. Но ты ведь рад? Ты ведь не сердишься за меня за этот небольшой спектакль? — Лиза улыбается, заиграют ямочки на щеках, а она улыбается, прежде чем спрятать лицо на груди. Подумать только – она разве что Саше признавалась в том, что скучает по нему, а так никакому мужчине. Обычно – скучали по ней.
***
Внутри теплый запах сена окутывает, а где-то внизу мягко ржут лошади. Чердаки у конюшен с ужасно низкими потолками, заваленные уже сухим сеном и с маленькими окошками-бойницами. Нагретые за день весенним солнцем, к вечеру они были теплыми и от того безумно уютными казались. К тому же никто здесь не мог уж точно помешать нарочно. По крайней мере так казалось. Но как только удобно устраивается в стогу сена, смеясь, забавляясь, вновь нашедшие друг друга, послышится громкое: «Кирилл Андреевич, там помощь требуется. А вы ж там?». Того и гляди востренький, умный мальчишка потом расскажет, как это часто бывало: «Там на сеновале копошатся голые люди!». Еще бы только люди были голые, а тут еще даже не раздетые. Лиза прищуривается, прищуривается опасно, выгибая бровь и не собираясь выслушивать вероятное: «Это не займет много времени» или же: «А если что-то важное». В голове мгновенно возникает план, как можно было бы задержать невыносимо иногда правильного и честного ее любимого.
Поэтому она, приподнимаясь на локте с мягкой соломы, пожмет плечами, мол, ну иди – ничего страшного, подожду, никуда не денусь.
— Ты иди конечно, — сверкнет взгляд из-под опущенных ресниц, сверкнет тем самым неприкрытым почти кокетством, коварный зеленый взгляд, прежде чем она с мнимым равнодушием отвернется. — я может и подожду… — рука потянется к пуговицам [боже, как же удобны бывают не женские платья, несмотря на всю красоту последних] на рубашке, расстегнет первую, медленно, рассматривая его переменившееся лицо. Это жестоко конечно – ставить его перед таким выбором, но ничего поделать она с собой не могла. В конце концов она рисковала ужасно, выбираясь из дворца, а он в конце концов что удумал! Следит за его взглядом, а пальцы продолжают рубашку расстегивать, смотрит на него не мигая, а уголки губ насмешливо вздернутся вверх – она уже знает, чувствует, видит, что победила. Да и кто бы тут удержаться решил? — … а может и уйду, даже не знаю… — тянет она слова, а рубашка полу спадает с плеч, оголяя молочно-белую кожу.
Тут никто бы не выдержал и она хорошо это знает.
Она обхватывает его лицо руками, целует губы на этот раз требовательно, без шансов на возможный уход куда бы то ни было.
— Неужели ты подумал – что правда отпущу? – горячим шепотом по коже. — Никуда я тебя не теперь не отпущу, моим будешь, полностью моим, — тянет на себя, а оголенная спина чувствует нежные уколы сена под собой. — Они тебя каждый день видят, а я неделю не видела и черт знает когда еще увижу – так что сами сегодня справятся, а я вот не справлюсь.
Это словно спрыгнуть со скалы и ухнуть в воду. Сталкиваются губы. По животу пробегает дрожь. Сердце улетает в пятки и рикошетит в горло. И пусть между ними еще как минимум его одежда, но даже так обжигает. Ужасно, ужасно скучала. И кажется, будет всегда скучать. Его всегда будет недостаточно.

Он чувствует тёплые руки, крепко держащиеся за собственные плечи, от чего всё существо вздрагивает и желает поддаться этой нежности. Нет, нет. Поддаваться нельзя. Вдоль позвоночника пробегается дрожь от горячего её дыхания. Крепкие объятья удерживают от безумия, до которого пара незначительных (или напротив, слишком значительных) шагов. Прав. Не ошибается. Догадки подтверждаются и гнев распаляется пуще прежнего. Не унимает пожара увещевание в том, что всё прошло. Всё проходить безнаказанно не должно, в чём он неожиданно и твёрдо убеждён. Упрямо не поддаётся, разве что не делает попыток вырваться. На периферии должно быть, маячат сигналы здравости, не позволяющее переступить черту. Неохотно поворачивает голову в её сторону, скорее вынужденно. Опасно, опасно смотреть в глаза изумрудные, — вся решимость растворяется в них. Слабость накрывает. Ему хочется всю ночь её целовать и терять сердце от невозможной любви, а не возможно, жизни лишиться. Однако, честь задетая, честь д е в у ш к и — важнее, кажется, что важнее. Верно, потерять то, что приобрёл впервые, так быстро — глупость, безумная глупость. О последствиях он не думает, не думал, поражённый слепящим гневом. Несмотря на здравость её слов, зачем-то упрямится, не желая сдаваться быстро. Зачем-то губы сжимает плотнее, всё ещё ощущая обжигающую грудную клетку изнутри, ярость. А потом осыпаются на него поцелуи и под ними он начинает таить, растворяться; точно дождь, пламя остужающий. Закрывает глаза, наконец поддаваясь её нежными губам, которые целовать оказывается приятно до дрожи. И одного поцелуя достаточно, чтобы его сломать, чтобы вынудить послушать. Поцелуев так много, можно сбиться, считая их. Он считать и не способен, объятый лаской и любовью, какую она отдаёт ему каждую секунду. Вспыхивает пламя, разве что не столь опасное, когда слышит Лизы голос надтреснутый. Глаза распахивает, сперва глядя недоуменно, пока не приходит осознание. Ведь правда, Василий Борисович об этом не иначе как мечтал. Мечтал видеть Волконского в гробу или не видеть вовсе, достаточно и знать, что смешалось его тело с остальными, убитыми. Могила — место смерти. 

—  Что? — переспрашивает, будто не расслышал. Нет, не расслышать восклицание невозможно, потому и усмехается с оттенком безумия. Он замечает, замечает выскользнувшую слезу, — такое не заметить сложно, когда взгляд прикован к лицу. Более не может злиться, не может думать ни о чём, кроме неё. Сдаётся. Окончательно сдаётся. — Любимая, — шепчет, касаясь пальцами щеки и спускаясь к подбородку, с которого она поспешно слезу смахнула. Странно, он никогда и не думал, что не вернётся, слишком уверенный в том, что увидеть её должен. Должно быть, уверенность и любовь спасли его на войне. Её письма с п а с л и. Он должен был вернуться за своим счастьем и подарить счастье ей. Нежность и тепло тела, прижатого столь тесно, дурманит, дурманит нещадно. Никуда ему не деться, пока она целует и обнимает, пока любит. А когда всё закончится, то и ему жить совершенно без надобности. 

— Обещаю, — шепчет, прижимаясь губами к её волосам, — обещаю, такой радости он не получит. Не получит, — повторяет, прикрывая вновь глаза, дабы убедить и убедиться в данном обещании. — Я буду жить ему назло, это тебе обещаю точно, — отводит волную рыжих волос назад и обхватывает ладонями лицо, глядя в глаза серьёзно, как в доказательство своего обещания. Он не знает, что с ним будет в будущем, но знает точно — выживет. Похоже, его судьба в том, чтобы непременно возвращаться назад. 

***

Кирилл носится забываясь, задыхаясь разве что от счастья. Носился бы до последних сил, нисколько не волнуясь, ведь рано или поздно она окажется в его объятьях. Она отныне исключительно “его”, а следовательно, далеко не убежит. Он хохочет от собственных умозаключений, от пьянящей свободы, которая в её душе и отражается в глазах зелёно-голубых, вобравших цвет морской. Точно малые дети, урывающие счастливые мгновения у безжалостной судьбы, — она ведь знала, что предстоит им повзрослеть пуще прежнего. Она ведь знает, что осталось “не так много”. А он отчаянно-сильнее влюбляется в девушку, имя которой делается синонимом к слову “жизнь”; влюбляется с новой силой в её озорной звонкий смех, в её льющийся песней голос, в её жажду свободы и ж и з н и, — иной полюбить он и не мог. Иные — равносильно погибели для обоих. Ему предназначалась Лиза и будь что будет. Ради часов, минут и секунд, проведённых рядом с ней, он на всё готов, никогда не почувствует сожаления.   

— Цесаревна! Что вы творите? — вскрикивает театрально возмущённо-удивлённо, наблюдая за тем, как треуголка раскачивается в её руках; а ветер мигом принимается волосы взъерошивать. Складывает руки на груди, качая головой с видом истинного театрального критика, смыслящего в столь великом искусстве. Через мгновение она точно вторит ему, становясь чуть ли не отражением. Быть может, любовь в том, что наизусть выучиваешь фразы, выражения лица разнообразные, эмоции отражающиеся; однажды обнаруживаешь способность договаривать за любимого человека, точно зная, что тот собирается сказать. Любовь становится совершенно особенной, больше, чем страсть и желания близости. Он чувствует в подобные моменты не иначе как переплетение душ, но, разумеется, не станет уступать серьёзности. Ежели играть, до самого конца. — Вам в самый раз мужские роли в театре играть, а? — залихватски толкает локтем в бок, как обычно делает с друзьями, словно рядом оказывается мальчишка.  — А теперь я советую вам бежать отсюда, пока на моём месте не появился мальчишка с женским голосом и уж больно красивым лицом, — звучит всё ещё играючи, так, словно стоит на подмостках театральных и зачитывает шекспировские строки с листа; явно намекает на первую встречу, когда едва ли верилось в то, что пред тобою стоит м а л ь ч и ш к а. Он срывается следом за ней, настроенный твёрдо догнать и не отпускать, не поддаваясь каким-либо манёврам, призванным отвлечь. Наблюдает с удовлетворением на лице за тем, как она треуголку возвращает на его голову. 

— Разумеется, оно у меня было, — произносит весьма довольно, невозмутимо, глядя на неё из-под полуприкрытых глаз длинными ресницами.  — Мне и не нужно, платья идут вам, — наклоняется, тянется к её лицу — целовать хочется неизменно, постоянно, много поцелуев никогда не станет. Лиза упорно уворачивается, а он упорно пытается дотянуться до её губ, подсмеиваясь ещё одной выдуманной ими забаве. Нахмуривается на продолжение не иначе как комедии с его персоной в главной роли, находит лишь один выход, раз уж не отпустить из рук, чтобы лицо поймать — иначе точно упорхнёт. Подхватывает на руки с небывалой лёгкостью и направляется к самому берегу, вновь позволяя смешкам вырваться наружу и смешаться с шумом моря, криком чаек.   

— И даже не подумаю! — вырывается громко-радостно, перебегая кромку берега — волны мигом стремятся навстречу. — Это был лучший спектакль в моей жизни и за это полагается... — тянется за поцелуем и в последний миг начинает кружить, словно так и хотелось отомстить за не случившийся ранее поцелуй. Смеётся, то щурится, то жмурится от холодных морских брызг и яркого солнца. Продолжает кружить ещё быстрее, наблюдая за тем, как она расправляет руки — точно птица, парящая над голубой гладью, отражающей небо. Он бы кружил её вечно, лишь бы одаривать чувством свободного полёта — лишь бы она летала и никогда не знала золотых клеток. Когда она выскальзывает, не отрывает любящего взгляда, наполняющегося вдобавок умилением; впрочем, это длится недолго — между ними разражается новая война. Кирилл хохочет и беззастенчиво окатывает водой Лизу, насколько представляется возможным, — сколько удаётся зачерпнуть в ладони иль взмахом руки нагнать. Стихает взыгравшая шаловливость, когда наполняется серьёзностью её взгляд. Он присматривается внимательно, делая шаг в воде, желая сразу же оказаться б л и ж е. А потом и вовсе дёргается в её сторону, стоило только волне пошатнуть. Сперва точно послышалось, точно море нашептало, а через несколько секунд приходит ясное осознание — не послышалось. Не послышалось. Кирилл замирает, волны бьются о сапоги совершенно бесполезно и отчаянно, пока он смотрит на неё и проникается любовью. Любови никогда не будет достаточно, ведь с каждым мигом её становится больше; она становится крепче, сильнее, особенно когда звучат слова столь просто, потому и абсолютно искренне. Раздаётся любимый голос громко, окончательно повергая в буйство нежных, трепетных чувств. Нежность отражается в его глазах, окрасившихся в голубой. Однако, любовь в глубине и на поверхности бирюзы сияет ярче солнца. Сердце щемит. Окончательно растроганный её улыбкой, попросту приближается к ней и целует. Обхватывает крепко её плечи рукой, прижимает к себе и меж бровей пролегает складка, а лёгкие спирает от нехватки воздуха, потому что не вдохнуть, не оторваться, не прерваться. В каждом порыве страстном звучит ответное “люблю, люблю, люблю”. 

Отрываясь, дышит тяжело ей в лицо и улыбается счастливо.  — И пусть, я слишком влюблен, чтобы болеть, — заявляет сбивчиво, однако гордо. 

***

Он разглядывает её лицо взглядом, неизменно полным нежности и любви. Молчание вовсе незаметно, когда шумят и пенятся волны морские, когда трещат в пылу сухие ветки, когда сердце стучит гулко и плещется в счастье. Ему бы вечность наслаждаться касаниями ласковых рук, точно прикосновение розового лепестка или тонкого мягко-воздушного шёлка, — от блаженства глаза сами собой закрываются. Моментами ловит её руку, чтобы поцеловать прохладную ладонь и пальцы, прижать к щеке. Приподнимает вопросительно брови, не сразу догадываясь о чём заходит речь. Кирилл вовсе не помнит ночь, оставившую разве что осадок стыда. Воспоминания обрываются на занесённой руке, на неподобающей клевете какую простить никак не мог, на раздирающем чувство, будто влюбиться в девушку — это нечто ужасное, обрекающее. Морщится от вони спиртной: пиво с водкой вперемешку. Быть может, расскажи она раньше и непременно сделалось бы стыдно до покрасневшего лица. А теперь лишь улыбается, нисколько не жалея о затеянной драке. Напротив, чем не повод для гордости? Он любил её тогда и любит сейчас, остальное значения не имеет. Даже пьяным будучи, продолжал любить, наивно пряча чувства за строками на чужом языке; беззастенчиво играя с рыжими локонами и устраиваясь на коленях, — каждый жест, движение продиктованы “любовью”. Оказалось, любить вовсе не страшно. Брови хмурит только потому, что вспоминает пьяных гвардейцев — позорище державы, и тот факт, что болтать в кабаках не перестанут. Сегодня день особенный, дурные мысли надолго не оседают в голове. Прикрывает глаза, чувствуя касание пальцев и губ — от нежности трепещет всё существо. 

— Сама же мне говорила, — устремляет задумчивый взгляд в небо, — что уедешь однажды. И меня это ждёт... — цитирует её фразу, ненадолго уносясь в тот вечер, когда всё неожиданно переменилось, когда они стали б л и ж е.  — Вот и отправлял тебя к принцу, но теперь это кажется не более чем прикрытием моей трусости, — пробегает улыбка горькая: если бы только раньше осознал, если бы раньше признался, если бы признавался чаще, быть может, не пришлось прятаться, скрываться, шептаться. Крепче сжимает переплетённые пальцы.  — Теперь никому тебя не отдам, ни принцу, ни императору, ни господу богу. Ты моя, — полушёпотом произносит, улыбаясь блаженно точно, как в ночь, которую запомнит лишь по описаниям Лизы. Совершенно необязательно произносить подобное в страстных порывах, как и признание в любви. “Ты моя”, — звучит как неоспоримый факт, как нечто естественное, непроходящее, вечное. 

— Когда же это произошло? — призадумывается с лёгкой улыбкой на губах, вновь отводя взгляд к небу, по которому точно плывут воспоминания.  — Быть может, когда прочёл письмо, или когда Саша вызвал к себе и приказал отправиться за тобой... или когда увидел тебя в той распивочной. Тогда я точно понял, что готов сделать для тебя всё. В лесу... ты меня поразила в сердце, аж выпить захотелось, да я и выпил всё, что было у Саши. В общем-то, я всегда любил тебя, только не знал об этом, — улыбается шире, однако же колющей болью отдаётся каждое упоминание ушедшего друга. — Немыслимо жалеть о том, что должно было случиться. Я счастлив так, как только может быть счастлив человек, знающий, что его любит прекраснейшая из женщин. Разве что... когда Ваше Высочество столь ловко уклоняется от поцелуев... — подсмеивается вместе с ней, поднимая сплетённые руки и оставляя на тыльной стороне ладони поцелуй. 

Он рассматривает вновь редко проплывающие облака в небе, чуть прищуриваясь от солнечного света. Небо совершенно чистое, никакого признака надвигающегося дождя, — мгновенно переводит взгляд на её лицо, когда кожи коснулись слёзы. 

— Лиза... — отрывается от её колен, заглядывая теперь в глаза встревоженно. Рука тянется к щеке, а пальцы сами собой смахивают слёзы, от вида которых и самому больно. — Ну что ты, милая, — обнимает крепко, чувствуя всем существом не менее крепкие её объятья, дающие ещё больше сути собственного существования в этом мире. Ради неё и для неё, — это почти что предназначение. “До чего же трудно давать обещания, правда, Кирилл? Но ты уж постарайся”, — так и глумится внутренний голос. Не сегодня, так завтра — война, немилость или плаха, но он жить должен. Лишь крепче обнимает в ответ, носом утыкаясь в волосы мягкие, пахнущие весенними цветами и морем.  — Я буду рядом, слышишь? Непременно буду рядом, — вырывается шёпотом.  — Я ведь тоже не хотел идти на тот бал. Но судьба всегда сильнее нас. 

Кирилл отпускает Лизу неохотно, удостоверяясь каждую минуту не появляется ли влага в её глазах. Более невыносимо знать, что будет она плакать где-то в одиночестве, в большом и холодном дворце. Быть может, подле неё остались некоторые “друзья”, но теперь его присутствие имеет наибольшее значение. Однако, смириться приходится перед суровой правдой: император скоро вернётся. Все его отъезды и приезды будут определять счастливое время. Ни один из них не знает, когда та самая счастливая возможность выпадет вновь: через день иль через дней тридцать. Он лишь согласно кивает головой.

— Ты знаешь где меня искать, — слабо улыбается, пытаясь скрыть отражение внутренней борьбы с чувством несправедливости и бунтарства, как его следствие. Долго будет глядеть вслед, а после побродит, чуть сгорбившись от тяжкого невидимого груза, по пляжу; потушит костёр, убирая его следы и отправится прочь. 

Никому расставаться не хотелось. 

Но судьбы была милостива. 

***

“Не свезёт тому, кто в роте Кирилла Андреевича окажется, суровый больно”, — бродит эдакий слушок по офицерским казармам, меж рядов низших чинов. “А как по мне, наоборот! Он своё дело знает!”, — откликаются другие, отважные и мечтающие сделать карьеру в гвардии. Оправдываются успешно обе стороны: и суров, и справедлив, и дело своё уж точно знает. Вечно болезненный капитан, помощником которого доводилось служить наконец отправлен в отставку. И вовсе не по состоянию дурного здоровья, столь дурного что в звании капитана Волконский освоился раньше положенного, а «по домашним обстоятельствам», что означает скорую женитьбу. Кириллу бы самое время поглядеть завистливо и злобно, так как работы на службе добавилось: роту распустили и отправили вояк в уже существующие, будто на один полк мало капитанов. Бог с ним, вечно страдающим Алексеевым. Вовсе не его персона, добавившая забот, беспокоит Кирилла Андреевича. Он то и дело выглядывает знак, ожидает с пылким нетерпением, когда она “найдёт”. А ежели не заметит? Упустит? Себе не простит. Чем дальше, тем суровее становится капитан. Молодые рекруты таращатся перепугано, оставленные теперь на поручика Еремея Артёмова. “И чтоб никакого вина за ужином”, — строго наказал он, прежде чем уйти прочь. Точно назло всплывает в голове «по домашним обстоятельствам» и накатывает новая волна какого-то негодования. Володя верно подмечает, что беда в “отсутствии женского внимания, брат”. Кирилл только смотрит хмуро и не отвечает, потому что Володя прав. Разумеется, ему не сдалось женское внимание без разбору, разве что в единственном числе. Убедившись в том, что его подопечные отправились ужинать под присмотром старших, он направляется в рапирный зал. Поводы провести время в тишине зала с высоким потолком и прохладой всегда разные. Ему доставляет удовольствие одно нахождение в этом зале, где в дневное время звенит сталь, слышатся окрики учителей (словно ты снова мальчишка в школе, разве что голос громкий теперь принадлежит тебе), где воспитывается офицер, какому предстоит сражаться в открытом бою за Отечество иль в тайном, под ночным покровом, за сердце возлюбленной. В этом зале они учатся защищать ч е с т ь. Порою он сам приходит потренироваться в одиночестве, в иной раз усаживается где-то в углу с книгой и плошкой с целым ещё фитильком. А сегодня несёт его по волшебному мановению чьей-то руки, быть может, той самой, единственной и любимой, какую не может никак дождаться. Более того, тренировочные шпаги скверно чищены, — мальчишки поленились. Кирилл бы не спустил такое с рук, если бы самому не захотелось остаться в тишине и задумчивости, и ничего лучше, чем чистка шпаги не наводит забытье. За окнами сгущаются сумерки, ещё проникает тусклый закатный свет, однако он несёт старенький потёртый шандал с несколькими свечами, чтобы виднее было. Оставляет на столе, где разложены шпаги. Быть может, и почуял бы чьё-то присутствие в иной раз, когда из головы выветрятся думы об Алексееве и его свадьбе. Ей-богу, несчастная его женушка! Только Кирилл собирается осмотреться, как перед глазами опускается чёрный занавес. Если бы не любимые нежные руки, не тепло и аромат родной, точно бы среагировал иначе. Узнавая мгновенно, не иначе как тоскующим сердцем, замирает на месте и улыбается во всю ширь лица. 

— Лиза! — вырывается то ли ответ на загадку, то ли оклик от восторга и удивления, когда оборачивается и глядит на неё не верящими глазами.  — Как ты здесь... — бормочет радостно. Никаких сил не осталось на вопросы и ответы, на её столь необычный вид: он ловит лицо ладонями и увлекает в поцелуй. А когда отрывается от губ, по которым тосковал, засматривается влюблённо. Ничего не имеет значения кроме того, что она здесь, рядом, н а ш л а. 

— Хоть сейчас в строй! — сообщает важно, подражая её манере и вскидывая подбородок.  — Император дурак, если не оценил ваши стройные ножки, — и брови взлетают многозначительно ввысь, — а впрочем, так лучше, — улыбается удовлетворённо. Однако же, мочи всё ещё нет терпеть, разве что желание вновь увлечь в объятья имеется; и он ловит её руками, позволяя им скользнуть под кафтан на талию стройную, совершенно счастливый в сей м и г. Под её поцелуями забывается, закрывая глаза. Губы в поцелуях расскажут красноречивее сколь велика их тоска, пусть прошёл день или неделя — всё одно долго, невыносимо долго. Его сердце растапливается от нежных слов, от ласкового голоса. Наверняка он бы позволил мальчишкам выпить вина, если бы до них было какое-либо дело. А ежели Еремей и позволит, то Волконский серчать не станет. Снова засматривается, заслушивается, отдаваясь сильному, поглощающему чувству и её глубоким глазам. 

— Ну что ты... что ты... я бы тебя дождался, даже если бы пришлось ждать ещё, — словно и не было нестерпимой тоски на протяжении недели, важно лишь то, что она з д е с ь.  — Может никто и не узнает, но я-то узнаю, — вновь брови вскидывает игриво, сокращая расстояние меж лицами.  — Я счастлив, любимая, — шепчет в губы, а потом расплывается в улыбке ласковой. Наглядеться на неё не может, равно как и устоять перед очарованием. Захватывает в крепкие объятья, не желая более отпускать. По меньшей мере, пока не будет вынужден. 

***

Раздаётся голос Федьки, заставляющий оторваться от увлекательных забав. Кирилл прислушивается, раздумывая над тем, какая именно помощь могла понадобиться. После набора молодых и зелёных рекрутов ожидать чего угодно можно. То бойню они устроят и непременно схлопочут, то бутылки с вином побьют, то лошадь накормят чем не положено и после той конюху доведётся всю ночь убирать. Дети малые. А быть может, какая помощь требуется старшим по званию. До чего же неподходящее время они выбрали! Волконский в своём новом чине слишком совестливый, раздумывает над тем, чтобы просто у з н а т ь, а там быть может, и сами справятся. Негодяй, разумеется. Радуется, когда слышит её позволение сходить, да только преждевременная эта радость. Ловит коварный её взгляд. Опускает глаза, замечая первую расстёгнутую пуговицу. Сомнений нет: никуда не уйдёт. Со второй пуговицей вовсе забывает, что чей-то голос слышал. Губы растягиваются в удовлетворённой улыбке, а в глазах пляшут его собственные бесенята. Рубашка вовсе спадает с плеч и вид открывшийся будоражит на пару с её кокетливым взглядом. Не стерпеть! Обхватывает её руками, чувствуя ладонями мягкость и тепло оголённой кожи. Отвечает на поцелуй покорно, падая следом за ней на сено. 

— Повезло же мне с женщиной. И как я жил без тебя? — отрывается от её губ на мгновенье, заглядывая в глаза и испытывая в душе небывалые гордость с восхищением. Ему нравится, нравится безумно. Влюбляется ещё сильнее и без памяти.  — Надевай рубашки почаще. И я весь твой, — улыбается, глядя из-под опущенных ресниц, и накрывает губы поцелуем, отдаваясь новому порыву целиком. 

Ещё одна ночь, принадлежащая им полностью. Запомнится ароматом сена и теплом друг друга, которым и оставалось согреться. Они оба без друг друга не справятся. Урывают то, что могут, не зная, когда окажутся вместе вновь. И ничего более значения не имеет. 

***

Василий Борисович наблюдает за развернувшимся действом с крайним неудовольствием. Его помятое лицо мало того, что бесцветное, сегодня оно мрачное, точно наплыли тучи. День петербургский, вопреки воле императора, выдался ясным, солнечным, весенним. Заливаются пением птицы, слабый ветер игриво покачивает ветви деревьев, на которых появляется нежная, молоденькая листва. Доносится звонкий смех фрейлин, носящихся в саду, — бог знает кому они теперь нужны, ежели в одночасье отбыли две царственные особы. Впрочем, монарху не до распускания штаба фрейлин. У него заботы иные. Высший свет постепенно перемещается из дворца на улицы, в роскошные дворцовые сады, парки, где пригревает солнце. Разве что боязно ступить на набережную, где до сих пор холод, запах зимы, стылый ветер и сырость. Он хмурит свои тонкие брови, походя на злящегося ребёнка, который получил запрет от родителя и ничего с этим поделать не в состоянии. Даже императоры не всесильны, ежели хотят ж и т ь, а не быть убитыми руками негодующего народа. Сегодня дело вовсе не в том, что вопреки его воле светит солнце, не в том, что завидует бравым офицерам (которые располагают тем, что жизнь не посчитала нужным дать е м у), а в том, что он снова предстал перед взором. Он, отныне капитан Кирилл Волконский, умудрившийся выжить на войне смертоносной, где полегло немало русских солдат. Говорят, выжившие — это чудо, дарованное Господом. Сверху наблюдать сподручнее, да и одаривать такой честью, как самоличное появление, он не собирался. Наблюдает украдкой с балкона, едва сдерживая вскипающую ненависть. Он, разумеется, был осведомлён о возвращении оного в столицу. Он знал. Жил спокойно, охотился под Москвой, пока не узрел в ряду офицеров. Пока не появилась о н а. Василий Борисович вздрагивает, когда видит её с корзиной, полной срезанных в оранжерее цветов. Дёргается в сторону балюстрады, однако вовремя останавливается, то ли от боязни высоты и смерти, то ли от гордости — увидят, узнают ведь. 

Дворцовая площадь залита солнечным светом. Выстроился ровный ряд из нескольких офицеров гвардии. Присутствует сам фельдмаршал Святослав Владимирович Князев, вызвавшийся награждать. Ежели не император, то фельдмаршал. Гвардейцы только рады, лицо служивого человека видеть куда приятнее, чем чахлого, любящего винище да забавы. Не посмотрят, что император. Кирилл стоит привычно ровно-натянуто, сияя радостью и гордостью, вскинув подбородок. Накануне было писано письмо в Берёзово, в котором не постеснялся расписать собственные успехи и выразил убеждённость в том, что батюшка гордиться станет. Матушка непременно бы отвесила подзатыльника и поцеловала в лоб, а батюшка улыбнулся бы своей сдержанной, однако тёплой улыбкой, — гордится, непременно гордится. Церемония награждения скромная. Никто и не желал бы излишних почестей в сложившейся ситуации, — стыдно, когда Россия пусть и прекратила войну, да только причинив себе немалый ущерб. Всё, чем они довольны: Дворцовая площадь и лица важных особ, не менее важно глядящих и кивающих головами. Постепенно Кирилл высматривает и лица знакомые. Едва заметно кивает приветственно князю Вяземскому. Торжественно произносятся знакомые слова. “... наградить орденом Святого Александра Невского!” Сливаются воедино гулкие, сильные, твёрдые голоса офицеров, сообщающие что служат и будут служить Отечеству верно. Доколе не уйдут в отставку по домашним обстоятельствам, разумеется. На мундире вспыхивает красная лента и четырёхконечный прямой золотой крест с расширяющимися концами и характерными двуглавыми орлами, помещёнными между его концами. Когда фельдмаршал переходит к следующему офицеру, вид перед глазами Кирилла преображается. Её появление точно волшебство, как появление первых весенних цветов, прорвавшихся сквозь снег. Взгляд падает на корзину с цветами и губы сами собой растягиваются в предательской улыбке. Выдаст себя, выдаст и очень скоро. “Опять оранжереи ограбила?” — так и вопрошает лукавый его взгляд. Однако же, постепенно он меняется, приобретает оттенки иного рода. Внимательный человек наверняка бы заметил неладное, словно эти двое ближе, чем предполагается. Быть может, князь Вяземский и заметил, за что остаётся судьбу благодарить. Если бы знал будущее, непременно благодарил бы. А пока наслаждается общением безмолвным, не менее красноречивым нежели словами. “Заслужил ли я большего внимания, Ваше Высочество?” — отражается в глазах, чуть прикрытых длинными ресницами. Если бы только доброжелатели оказались столь наблюдательными. Если бы не балкон над головами, где скрывается самый ненавистный в р а г. Оный чувствует неладное, чувствует всей душой, да только словами описать не способен. Не докажешь ведь, не докажешь! Появление Елизаветы Петровны нисколько не удивительно: она всегда оказывает милость гвардейцам, особенно г е р о я м. Никто тени подозрения не бросит. “В таком случае, я весь ваш”, — глаза, отражающие цвет неба, темнеют на пару мгновений, а после, дабы никто не заметил, проясняются. Вовсе отводит взгляд, совершенно довольный, вероятно, полученной наградой. Куда большая награда, чем алая ленточка, — её появление здесь. Гвардейцы пуще прежнего влюбляются в свою цесаревну. А он готов кружить её на руках весь день, без устали. 

— Просим вас, Ваше Высочество, — склоняется в почтительном поклоне фельдмаршал, жестом приглашая подойти Елизавету Петровну.  — Позвольте, Ваше Высочество, выразить нам восхищение вами, — он берёт её руку и целует сухими губами, тем самым позволяя сие повторить каждому гвардейцу. Будь их воля, они бы расцеловали её в обе щёки, не иначе. 

— Я же говорил, что буду первым в следующий раз, — шепчет улыбаясь, когда Лиза подходит к нему. В иной раз цветов не досталось вовсе, а теперь хоть всю корзину забирай, да только братцы за сие поколотят хорошенько. Чувствует нежность её пальцев на своей ладони, сжимает их бережно, прежде чем склониться. Касается губами тыльной стороны и замирает на пару мгновений. Не иначе как бодрствующий Василий Борисович секунды высчитывал, сравнивал и по итогу заключил, что дольше всех Волконский её руку целовал. Гореть ему в аду! И будет, непременно, слово императора. Кирилл вдыхает аромат сладостный цветочный и неохотно отпускает маленькую ручку из своей, выпрямляя спину. Пальцами теперь касается теплой кожи, принимая свой букетик. Каждое касание в сей миг особенное, быть может, от своей сдержанности. Хочется большего. Однако, всё, что остаётся: склонить голову и проводить взглядом, когда направится к следующему. Один светится ярче другого начищенной монетой, когда выпадает возможность припасть губами к руке и заполучить цветы. “Делайте что хотите, всё равно моя”, — прошмыгивает озорная мысль, а душа клокочет от гордости и восхищения. 

— Ваше Высочество, ничего не бойтесь, вас охраняют надёжные люди. Сегодня в этом вы убедились сами. Я полагаю, ребятушки будут счастливы, ежели вы к ним как-нибудь загляните, — радостно расходится Святослав Владимирович, когда офицеры получили свою награду в полной мере. Кирилл незаметно улыбается: и то правда, ведь Лизу охраняет он самолично, и во многом она уже “убедилась”.

Раздосадованный Василий Борисович убегает с балкона, проносится через коридоры, пылающий изнутри гневом. О, какие взгляды! Они смотрели друг на друга. Он целовал её руку, да ещё получил цветы! От гнева раздуваются ноздри, а дыхание сбивается. Да, разумеется, все целовали её руку, да только не с таким чувством и не столь медленно, как этот бесстыжий, безродный выскочка. Пелена на глазах не позволяет видеть мир перед собой, и он неуклюже врезается в своего славного друга Голицына, который мгновенно рассыпается в извинениях и якобы тревоге. Тревога, впрочем, притворная. 

— А вы знаете, у меня есть одна мысль, — вызывается Голицын, неизменно приходящий на помощь в деликатных вопросах. Ему абсолютно на всех плевать, кроме собственной персоны и её будущего. Ему важно заполучить больше расположения и доверия, пусть некоторые идеи совершенно глупые. Зато понравятся императору, а следовательно, приблизят к успешной карьере и вечно безбедной жизни. Отпивает вина из бокала, прежде чем начать. Создаётся впечатление, будто Василий Борисович пойдёт на всё в данный момент, лишь бы унять злобу и этого подлеца. Лишь бы испоганить ему жизнь! Лишь бы ему было п л о х о.  — Ежели не можете отправить прочь, надобно действовать хитро, — разводит рукой, поднимаясь с кресла. Император, друг сердечный, бросает взгляд вверх недовольный. Приходится признать, что не всегда на собственный ум приходят хитрые мысли. Чувствовать себя глупым ему не нравится. Голицын мягко улыбается, стараясь не позволить огню разгореться. 

— Я просто хочу помочь вам, как другу. Это нисколько не унижает вашего достоинства, — произносит вкрадчиво, чуть ли не приклоняясь пред ним. 

— Говори уже! — сипло рявкает, точно мелкая собака, Василий Борисович. 

— Вы ведь знаете, что врагов нужно держать ближе к себе, чем друзей. Вы никогда не доставите ему неудобств, ежели он будет где-то там в своей гвардии, творить что душе угодно. И насколько мне известно, ничего сильнее не гневит капитана Волконского, — замечает недобрый взгляд, осекается. Не следовало напоминать.  — Прошу прощения... чем служба во дворце. Подумайте об этом. Ведь чем дальше, тем больше свободы он получит. Эту свободу вы можете контролировать. 

По лицу бледному становится заметно, что задумывается всерьёз. Мыслительный процесс запускается. Однако, благодарить не станет, вскочив молча с кресла и исчезнув снова в коридорах, где и появился внезапно. 

— Бедный-бедный капитан, — покачает головой Голицын, усмехаясь и допивая вино. 

***

На заднем дворе, обнесённом высоким забором, царит праздничное раздолье. Весна в нынешнем году поистине необычная: солнце в ясном небе светит неустанно. Расставлены на только появившейся зелёной траве деревянные столы и скамьи. Стоит в воздухе гул голосов исключительно мужских. Часто раздаётся хохот самый разнообразный, звучат тосты, звяканье бокалов и треск яиц разбитых. Повсюду бочки с вином и пивом. На столах высокие румяные куличи и творожные пасхи. Огромные буханки хлебные, баранки, вареные яйца и поджаренная свинина. Разумеется, квашеная капуста с водкой, — без чего не обойдется ни один стол русского человека. Оставленные без надсмотра высших чинов, гвардейцы не иначе как душу отводят в праздничный день. Кириллу быть может, не следовало соглашаться пить вино с раннего утра. Был ли то хитрый ход, иль чистосердечное побуждение, — не разобрать по лицам рядовых, которые, кажется, только и ждали праздника. Выпить его принуждали чуть ли не всей ротой. После нескольких бокалов и тёплого солнца на душе посветлело. Он вовсе не опьянел, скорее по примеру иных, отпустил душу. Сперва рядовые под присмотром старших заготовили дрова, выдраили столы и оттащили старую, развалившуюся телегу, на которой когда-то перевозили сено и необходимые для быта предметы. Далее следовал приём родственников (родители, братья, тётки, прислуга барская), среди которых появлялись и молодые девицы, приносящие праздничные угощения. Однако, заходить на территорию гвардии оным строго запрещено. Впрочем, сей запрет не помешал стрелять глазками да очаровательно улыбаться господам офицерам, которые появлению прекрасного пола только рады. А ежели удавалось расцеловать краснощёкую девицу, большего счастья быть не могло. Накрыли столы и опрокинули пару чарок, прежде чем отправиться разжечь костёр. Кирилл вызвался испытать свои кулинарные способности, оказавшиеся весьма недурными. Впрочем, каждый уважающий себя мужчина обязан уметь разделаться с куском мяса. А особенно офицер. И он разделался безжалостно, под восторженные возгласы, заблаговременно раздевшись до белой рубахи. Не пачкать ведь, новый мундир. Несколько крупных кусков томительно поджаривались над костром, сводя с ума ароматом и раззадоривая аппетит. После торжественной трапезы все заметно подобрели, пуще прежнего разомлели, попивая вино. Одни поют песни, другие травят солдатские байки, третьи собрались вокруг стола, за которым разыгралось представление. 

— Нет, я не стану этого делать! Повелеваю вам пристрелить лису и принести ко мне! — разводит руками, точно находится на театральных подмостках. Брови хмурит и голос сиплый весьма удачно имитирует, добавляя какого-то французского акцента.  — Разве не так поступают истинные охотники, а? Я тебя спрашиваю! — подняв одну ногу на скамейку, наклоняется к сидящему за столом Верзилину, и хватает за грудки, впиваясь в лицо диким взглядом. Тот, разумеется, хохочет, мотая головой.  — В крепость его, — бросает равнодушно-небрежно, разжимая пальцы и выискивая подозревающим взглядом кого-то среди собравшихся зрителей.   

— Ну, а ты? Как смел выпить больше вина, чем твой император? Живопись — женское занятие?! Розгами тебя давно не секли! — взмахивает рукой в сторону хохочущего гвардейца, делая вид весьма разгневанный. Снова осматривается, прищурив глаза, и подходит к одному из высоких, всё одно не выше самого Волконского. Окидывает презрительно-подозревающим взглядом, скрещивая руки на груди.  — А ты чего таким высоким уродился? Велю тебе согнуть ноги и ходить так до конца жизни. Иль тебе моё слово не указ? Сибирь по тебе плачет! — выкрикивает, пробуждая очередную волну смеха и оживлённых переговоров.  — А завтра чтоб все заговорили на французском, да мундир французов надели, иначе, — делает глубокий вдох, будто бы задыхается от злобы, — казнить всех велю! — выпаливает на последнем дыхании, а грудь так и вздымается. Гвардейцы аплодируют громко, голосят неуклюже, по-мужицки, разительно отличаясь от зрителей в приличном театре, где дамы обмахиваются веерами с перьями. Однако же, потешить душу да уважить праздничный день — не грех. 

— Ах, доиграешься! Поймают ведь! По тебе крепость плачет, — тычет в его сторону Верзилин, утирая другой рукой слёзы, выступившие от смеха.  — Но до чего хорош, правда, братцы? Потешил так потешил! Мочи нет терпеть его, — ударяет тяжёлым кулаком по столу. Кирилл усмехается, поднимает со стола бокал, отпивает вина. Взгляд делается задумчивым.   

— Нет, — твёрдо отрезает, вдруг сделавшись серьёзным, — нельзя мне в крепость, я здесь нужен. Но чёрт этот рано или поздно угомонится, братцы, — возвращает добрую улыбку, прохаживаясь меж сослуживцев, собравшихся вокруг.  — Знаете почему? Петропавловская всех в себя не вместит. А пока он ещё одну построит, так мы что-нибудь придумаем, — осушает бокал, прежде чем обернуться на шум позади себя. 

Тем временем солнце медленно клонится к горизонту. Улицы утопают в мягком, малиново-янтарном свете раннего вечера. На пропускном пункте заметили приближающуюся карету. Разумеется, отказать в визите столь важному гостю часовые не осмелились, да и охоты таковой не имели. Гордый майор гвардии, собиравшийся отбыть на празднование в имение (и забывший об этом тотчас же), проводит Елизавету Петровну, подставив ей свою руку. Множество восторженных взглядов обращены к ней, и множество восторженных, приветственных возгласов раздаётся, привлекая внимание тех, кто расположился на заднем дворе. Кирилл оборачивается и бокал ловко выскальзывает из руки, благо что на мягкую траву, не имея шансов разбиться. 

— Это ещё что такое? — вырывается недовольно-недоуменно. 

— Да как же! Это ж цесаревна наша! — выкрикивает радостно Верзилин, вскакивая со своего места. “Цесаревна! Цесаревна!” — раздаётся оглушительно со всех сторон. 

— И правда она... я уж боялся, что никогда её не увижу, — завороженно произносит Еремей где-то за спиной, призывая к своей персоне недобрый капитанский взгляд. Одно дело — тайно, совершенно другое — открыто, когда братушки как один возьмутся сходить с ума.   

— Увидел? Можешь возвращаться назад, — бросает строго, прежде чем сорваться с места и пойти навстречу. Еремей, по обыкновению, ничего не услышит и суть едва ли поймёт. Кирилл сокращает расстояние широким шагом, быстро оказываясь рядом. Спешно склоняет голову. Нежданный подарок на празднество. По невиданным причинам он и не думал видеть её сегодня. Быть может, из-за сугубо мужского общества, в котором каждый второй мечтает о чём-то большем, нежели букетик цветов. Ещё немного и вся рота изъявит желание поцеловать руку, а может быть, щёку. Бог знает, что на уме пьяных офицеров. 

— Вы простите, цесаревна, наш нескромный вид, — майор пусть и просит прощения, однако улыбается широко и взгляда не сводит с её лица. Намекает на Волконского растрёпанного, в рубашке испачканной сажей. Сам разоделся, перед поездкой к родственникам, разумеется.   — Знакомы ли вы с капитаном Волконским? Так жаль, но мне следует отбыть. Уверяю вас, капитан в обиду не даст, — похлопает по руке, тем самым заверяя в своих словах.  — Раскрою маленькую тайну: здесь его даже боятся, — наклоняется к её уху, заставляя Кирилла невольно дёрнуться в их сторону и шире распахнуть глаза. Первая особа, от которой защищать надобно, успешно определена. 

— Не заждалась ли вас супруга, Николай Юрьевич? — не выдерживает Кирилл и остаётся довольным произведённым эффектом. Майор спешно раскланивается и наконец удаляется. Однако же, надеяться на одиночество не приходится, когда вокруг ещё несколько десятков заинтересованных м у ж ч и н. Никто из них не собирается отбывать к родственникам. 

— Чему обязаны вашим визитом, цесаревна? — натягивает улыбку, чувствуя, как напрягаются мышцы. Быть может, явление сие описывается одним простым, немудрённым словом — “ревность”. Взгляд опускается на корзину, снова корзину, в которой притаились вероятно, угощения, прикрытые большим белоснежным платком. Он догадывается какова цель визита, но хотел бы услышать, может быть в обстановке более приватной. Постепенно волны офицеров накатывают в их сторону, и Кирилл понимает, что сдерживать их в одиночку не сможет. Тогда приходится обратиться к своим полномочиям и несколько омрачить праздничный день. Сами виноваты, впрочем.   

— Всем стоять! Смирно! — как никогда гулко звучит его голос, воздействуя на подчинённых весьма должным образом. Они замирают, прислушиваясь. Наступает хрупкая тишина. — Еремей, помоги цесаревне, — скомандовав, кивает в её сторону. Еремей шустро оказывается рядом, благодарно принимая корзину дрожащими руками и раскланиваясь перед ней. — Вам слово, цесаревна. Пока они не разошлись пуще прежнего, — голос теплеет лишь на миг, а стоит окинуть взглядом собравшихся в плотное кольцо рядовых, прапорщиков, знаменосцев и прочих, вновь хочется заголосить какой-нибудь приказ. Затишье длится ровно столько, сколько она могла говорить. 

Волна хлынула снова. Гвардейцы бросаются поздравлять любимую цесаревну: самые скромные кланяются да пожимают осторожно руку, более распущенные и выпившие руку целуют, а обнаглевшие (по его мнению) расцеловывают в обе щёки. Кирилл стоит рядом и пристально наблюдает за каждым, постоянно пытаясь предотвратить излишние порывы нежности и всеобщей любви. Кое-кого удаётся незаметно оттолкнуть, сдержать, да только не уследишь за каждым изрядно набравшимся. Михайлов и пьян, и весел, и неизменно подвижен — бравый офицер, не иначе. Своего не упускает никогда и сейчас не упустит. Кирилл думать не мог, что кто-либо осмелится, вот и не усмотрел, не успел. Чужие руки оказываются на её щеках и чужие губы оказываются на её г у б а х. Глаза распахиваются от потрясения шире некуда. Несколько секунд оцепенения и Кирилл ухватывается за чужой кафтан, оттаскивая силой. Он и забыл, как приказывать, однако же, приказа было бы недостаточно; недостаточно и месяца, который Михайлову предстоит провести в конюшне, — будет чистить лошадей. Сердце забилось неожиданно гулко-тревожно. Быть может, он и целовал исключительно цесаревну, не подозревая даже что оная состоит в отношениях с кем-либо; быть может, поцелуй и оттенял поздравляющим характером, как принято на Руси от широкой и доброй души. Однако же, никакие оправдания приняты не будут, когда Волконский объявит о придуманном наказании — придумалось оно за считанные секунды. Быть может, Кириллу следовало на один день забыть о том, что Лиза е г о, а цесаревна принадлежит куда большему числу л ю д е й. Вопреки всему, подле него Л и з а. Он не может позволить какому-то Михайлову целовать его Лизу, хоть явись здесь сам воскресший Христос. 

— Михайлов! Не приложился ли ты головой часом? Увести его, живо-живо! — поторапливает ещё крепко стоящих на ногах гвардейцев. Едва ли Михайлов уразумел, за какую провинность его волочат в неизвестном направлении. Он ведь, всего лишь поздравить с Пасхой цесаревну хотел.  — На этом хватит... 

— И правда! Цесаревна, а выпейте с нами разок, — вызывается Верзилин, уставший наблюдать за тем, как гвардейцы поздравляют. Шумящий поток уносит Лизу куда-то к столу, оставляя Кирилла чуть ли не в одиночестве. Неисправимые или неисправимый он? Сердце до сих пор колотится, а в голове не желает осесть мысль: её целовал другой! От клокочущих чувств дышит тяжело, сжимая плотно губы и наблюдая за действом из-под тени нахмуренных бровей. На плечо опускается тяжесть чьей-то руки. Он вздрагивает то ли от неожиданности, то ли от напряжённости и раздражения, какие охватили и душу, и тело. 

— А, это ты, — отмахивается, когда рассматривает всего лишь лицо Володи в сумерках. Среди солдат водится традиция наведываться друг к другу, никто ведь не запретит в праздник. Вот и наведались артиллеристы, навеселе вливаясь в шумную компанию.  — Черти, ей богу! Вот и что прикажешь предпринять? Всех на конюшни отправить? Так места не хватит. 

— Ревнуете, Кирилл Андреевич. Что же вы так? Цесаревна наша общая, — нарочито задевает Володя, усмехаясь.   

— Нет, — качает головой, — она моя, — улыбнётся беззлобно, прежде чем ринуться в самое, не иначе как пекло.  — Братцы! А давайте попросим цесаревну спеть! Не одному же мне развлекать вас театральными представлениями, — вмешивается, успешно привлекая всеобщее внимание. Хитрость срабатывает, ведь каждый мечтает услышать её чарующий голос в пении. На лице засияет победоносная улыбка. 

~~~

Счастливые, разморенные и пьяные гвардейцы угомонились лишь к темноте. От своего счастья они выпили лишнего и того вовсе не заметили. Гул голосов отчасти стих, однако находятся трезвые и прыткие, замечающие, что цесаревна собирается их покинуть. Увязываются за ними, радостно сообщая что готовы проводить её до самого дворца. Кирилл резко останавливается и бросает недобрый взгляд через плечо. Упускать возможности своей он не станет. Достаточно и того, что натворили братцы давеча. Щёки Лизы так и пылают от поцелуев. 

— Нет! Я приказываю вам остаться здесь. Цесаревну провожу сам, — отрезает он строго, вызывая разве что недоумение на лицах. 

— Не каждый ведь день цесаревна приходит к нам! — они цепляются за последнюю надежду, вероятно всерьёз собравшись провожать карету до самого дворца, если не до самих покоев. 

— Господа, ежели у вас так много силы осталось, проводите своих братцев в кровати. Не обсуждается! 

И после его категоричного приказа остаётся только подчиниться. Кирилл неосознанно накрывает её руку своей ладонью, которую поддерживает у своего локтя и не желая выслушивать ничего более, направляется к карете. Гвардейцы возвращаются с поникшими плечами к столам, собираясь скорее допить остатки вина и водки, а не проводить своих сослуживцев. Они ведь не цесаревна, и даже не прекрасные дамы. Он качает головой слабо усмехаясь, довольный наконец тем, что добился желаемого, — одиночества. Однако, Кирилл сталкивается с тем, что теряет слова, — столько ревностного негодования скопилось в душе. Упрямо молчит, прислушиваясь к шагам и звукам весеннего вечера. Лишь плотнее сжимает губы, будто напрочь отказывается г о в р о и т ь. Открывает дверь кареты и подставляет руку, помогая подняться. “Так и будешь молчать?!” — взбунтуется здравый рассудок, знающий, что встречи выпадают редко и глупо упускать момент. Непонятно, для чего ему понадобилось “одиночество”. Бормочет хмуро какие-то слова благодарности, прежде чем закрыть дверь. Но сердце начинает гулко биться в такт мысли “дурак-дурак-дурак!”. Ухватывается за дверь рукой, пока та не успела окончательно захлопнуться, и решительно её открывает. Нет, никуда она не поедет! 

— Он тебя поцеловал, — констатирует мрачно, будто она того не знает. Быть может, позже Кирилл будет вспоминать себя и сей праздничный день со смехом, но сегодня произошедшее — это величайшая катастрофа.  — Господи, Лиза, тебе нельзя здесь появляться! — вырывается отчаянно. Впрочем, нужно ли тревожиться, когда точно знаешь, что дальше невинных поцелуев не зайдёт. Он ведь, всегда рядом. Даже если не нужно, Кирилл не собирается так легко и быстро сдаваться. Ревность у него упрямая.  — Могла бы отправить Марфу, право слово, — голос звучит более не твёрдо и мрачно, а умоляюще, будто ещё что-то можно исправить. Несколько секунд погодя в его голове появляются новые идеи, а душа требует возмещения ущерба. 

Оглядывается внимательно, прежде чем скользнуть ловко в тепло и темноту кареты. Караульные давно валяются где-то без памяти, отпущенные с поста в честь праздника. Да и есть ли кому-то до них сегодня дело? Шустро командует кучеру трогать и тот, после сладкой дрёмы, видимо не разберёт кому голос принадлежал, встрепыхнувшись и подстегнув по инерции лошадей. Командовать ему не привыкать и не стыдно, даже там, где полномочия заканчиваются. Плевать! Он времени не теряет, обхватывая ладонями её лицо и целуя в губы до чрезвычайности. Сердце бьётся ещё быстрее, ещё громче. Поцелуи спускаются от подбородка по шее и рассыпаются горячо на открытой грудной клетке. 

— Лиза... — сквозь сбитое дыхание, возвращаясь губами к лицу, — каждый день без тебя — мучение... не могу без тебя, — последнее шепчет, прежде чем пылким поцелуем накрыть её губы и всерьёз отпустить душу. Будь что будет. Карета понесётся ко дворцу под гулкий цокот копыт, выкрики веселящегося пьяного народа на улицах; ему придётся возвращаться назад, через ночной Петербург, но счастливые минуты с ней того стоят. 

***

Сады пенятся цветущими вишнями и яблонями. Ветви сирени облеплены густым цветением. Сладостное благоухание манит певучих птиц и работящих пчёл, притаившихся в цветах. Манит нещадно. Манит не только их. Землю застилают малахитовые ковры, давно позеленели дубы, густые кустарники, в которых самое время притаиться. В голубом небе, резвясь и играя, грохочет первый гром. Нитями золотыми стремится на пышно расцветающую землю весенний дождь. Хрустальными перезвонами переливается день в солнечных лучах и соловьином пении. Он тихо подкрадывается сзади, накрывает невесомо ладонью глаза и потянув на себя, лишая равновесия, подхватывает на руки. Кружит неторопливо, плавно, перемещаясь вглубь дикого сада, цветущего нежно-розовыми сакурами. Волосы медные в золотистом свете солнца развиваются и сияют. Ослепительнее светятся только глаза-изумруды, в которых выразительна каждая грань. Его лицо лучится счастьем, неизменным счастьем долгожданной в с т р е ч и. На губах и во взгляде нежность. Капли дождя средь ясного неба падают на лица. Звенит смех в раскатах молодого грома, в шелесте зелёных ветвей и высокой травы. Они такие же молодые, такие же свободные, любящие. Пусть сбегаются тучи и хлынет ливень, пусть! До каждой новой встречи высчитывают дни, а порою и минуты. Пылко бьющиеся сердце не спугнуть. Бережно опускает на эту постель из мягких трав и полевых цветов. Осыпаются на её светлую кожу нежными лепестками поцелуи. А гром так и будет резвиться в небесах. 

Кирилл смотрит на неё глазами, полными любви. Перебирает расплесканные пряди волос. Она лежит на совсем близко, опираясь о его грудь, и сердце нещадно щемит от ч у в с т в. В стороне и его скинутый мундир, и верхняя часть её свободного платья, утопающие в траве. Лишь одно маленькое обстоятельство нарушает идиллию, и он раздумывает над тем, как сие исправить. Быть может, книга действительно была интересной и оставалось прочесть несколько страниц, с чем мириться отказывается. Раздумья приводят к самому простому решению: вырывает из Лизиных рук эту книгу со смехом и отбрасывает в сторону. 

— Это нечестно! — произносит то ли обиженно, то ли весело, не разобрать.  — Неужто книга интереснее моей персоны? Послушай, я тоже кое-что могу, — поднимает взгляд, призадумывается, выискивая в памяти какие-нибудь романтичные строки. Не идёт сегодня Шекспир. Хочется любви, хочется пьянящей весны и никаких книг. Хочется больше Лизы, будто получил м а л о.  — Затем-то мы и существуем врозь, чтоб оценил я прелесть красоты, — начинает столь удачно вспомнившийся сонет, гармонирующий с их несчастной судьбой.  — И чтоб тебе услышать довелось хвалу, которой стоишь только ты, — голос звучит торжественно-восхищённо, пока рука поглаживает плечо, с которого соскользнула сорочка под корсетом. Корсет, впрочем, ему довелось научиться расшнуровывать и зашнуровывать обратно. И отметить стоит, ученик из него прилежный.  — Разлука тяжела нам, как недуг... — обрывается, обнаруживая истинное предательство памяти. Продолжение сонета пробудившимся ветром сдувает, иль раскат грома столь громкий, что забывается всё. А ведь он собирался доказать своё превосходство над её любимой книгой! Поджимает губы, пытаясь вспомнить отчаянно и тщетно. 

— Я забыл! Забыл! Не помню, что дальше, — признаётся вдруг честно сквозь смех. — Я всё забываю, когда ты возле меня. Уж больно ты красива, — наклоняется, выкрадывает сладостный поцелуй сквозь улыбку. — Эти строки описывают нас, как думаешь? — задумывается ненадолго. И впрямь, разлука тяжела как недуг. Встречаются они не столь часто. Василий Борисович будто что-то подозревает и возвращается к тому, чем помышлял прежде. Не оставляет в одиночестве.  — Но мы с этим справимся, я верю, — откуда-то берётся бодрость в голосе. — Чем дольше ожидание, тем сладостнее встреча, — бережно убирает спадающую прядь на её лицо.  — Я не скрываю того, что ревную даже к книгам. Они с тобой постоянно, вот в чём беда. 

Снова сольются они в поцелуе, счастливые. Книга так и останется лежать во влажной траве. Дождинки алмазами будут сиять на солнце. Сладостный запах цветущих сакур запомнится надолго. Счастливых мигов череда может и оборваться. Василий Борисович располагает недурными советчиками, и наконец, пришло время эти советы испытать.

Поздняя весна, как впрочем и раннее лето, когда деревья уже вовсю оделись в сочную зеленую листву, а над кустами сирени, роз и гортензий вовсю возились пчелы, в Остафьефо были, пожалуй, лучшими временами года. Хотя, положа руку на сердце князь Вяземский любил находиться в загородной усадьбе круглогодично. Осенью, когда над парковыми дорожками и сонными закоулками огромного сада, клубился туман и в окна белоснежного, словно бы парящего над землею дворца стучали ветки пожелтевших деревьев, не было лучшего места для провидения поэтических вечеров и литературных салонов [да собственно говоря последние здесь никогда и не прекращались, казалось]. Усадьба погружалась тогда в меланхоличную мечтательность и сумрачное осеннее небо лишь подчеркивало эту ее уединенность. В это время года озеро, которое было таким старым, что наверняка видела еще предков нынешних правителей, который казалось нет-нет, да выйдут из него, разворошив ворох листвы, которая покрывала его несколько месяцев, дружным строем в латах и с тяжелыми копьями. Зимой, укрытая девственно-чистым снегом она становилась еще более тихой, казалась задремавшей и почти нежилой, но обитатели ее всегда знали, что в любой момент могут нагрянуть хозяева, которым надоел шум Петербурга, а здесь оказывался на иначе как их «эдем». Здесь, в тени белоснежных колоннад, соединяющих несколько зданий с главным дворцом, казалось скрывалось что-то почти магическое – не зря ведь так любят судачить о «нелепостях» князя, о его увлечениях то искусством, то Востоком с этим его странными практиками, то и вовсе ведовстве и цыганах. Что-то из этого и впрямь соответствовало действительности — Востока в усадьбе, как и в главном дворце в Петербурге было много, да впрочем как и других диковин, до которых князь был большим охотником, ведовством сколько угодно раз могли звать склянки и лекарства его дочери, которой может и не следовало с детства позволять забирать книг из огромной библиотеки отца, экземпляры для которой он свозил со всех тех стран, в которых успел побывать и насчитывающей более двух тысяч теперь томов, но которую уж точно нельзя было обвинить ни в каких глупостях вроде того же самого ведовства.

Григорий Сергеевич, в расшитом шелковом халате с изображенными на нем журавлями, сидит на террасе, наслаждаясь тонким ароматом чая, привезенным из китайской провинции Фуцзянь, то и дело принимая фарфоровую чашку из протянутых рук верного Цзы Чаня. Китаец привычно молчалив, но за внешней миролюбивой умиротворенностью всегда скрывался его острый наблюдательный ум. Да и как забыть тот факт, что под широкими полами халата всегда скрывался маленький, острый нож, которым тот умел пользоваться как никто другой. Впрочем, сомневаться в собственной безопасности никто не приходилось – китаец, привезенный вместе с миссией предан был ему беззаветно и искренне, наотрез отказываясь покидать своего «lǎoye», после того, как тот спас ему жизнь. И никакие уговоры, угрозы не помогли – не собирался князь сначала тащить с собой этого невысокого человечка из чужеземья, да только тот все равно увязался за процессией пусть даже тайно, а бросать его в степи оказывалось бесчеловечным. И, хотя он все еще настаивал, что никакие «рабы господину» не нужны, Цзы Чань остался с ним, в итоге превратившись в молчаливую тень, но бесконечно при этом преданного и интересного собеседника, быстро обучившегося русскому, пусть и говорящего на нем с забавным восточным акцентом. Григорий Сергеевич так до конца и не знает всех тех тайн, что скрывали умения его то ли экзотического дворецкого, то ли личного телохранителя. Но сомневаться не приходилось – последовавший в «варварскую холодную страну» китаец мог не только мастерски заваривать чай или делать специальные примочки от головной боли, основываясь на знаниях китайской медицины, но и в ядах разбирался не хуже и при случае и надобности наверняка мог бы отравить кого угодно не раздумывая, по одному щелчку пальцев своего «господина Григория-цзы», при этом даже следов не оставив. Яды в Китайской Империи, которую доводилось посещать князю с посольством, пожалуй, были делом гораздо более привычным, нежели здесь, в России, где вернее было устроить кровавый переворот, зарубив кого-нибудь мечом или теперь уже шпагой или просто бросить гнить в крепость или всенародно казнить. А здесь могли и не казнить, но человек все равно исчезал бесследно, даже без наличествования Тайной Канцелярии.

Цзы Чань к обязанностям своим подходил всегда серьезно, а иногда через чур. Стоило многих усилий и знаний языка, чтобы убедить его по началу не падать ниц перед ним или Варей, а после не принимать все слова многочисленных гостей Григория Сергеевича за чистую воду – русский юмор он ведь не такой однозначный. Но русский юмор понимать китаец отказывался. И не зря, потому что бывали случаи, когда после очередных посиделок, личный спутник его перед сном заходил к нему и с недобрым взглядом говорил, что только «господин пожелает и Цзы Чань разберется с обидчиком, который оскорблял днем и дураком называл». Как он разбираться будет не уточнял, но приходилось объяснять, что дурак – это иногда и не обидно вовсе, а мысли такие требуется оставить, а лучше доучивать русский и не нести ереси. Но, так или иначе знания свои по части лекарств и, очевидно ядов, он обсуждал непосредственно с Варей. Но до недавнего времени думалось князю, что сведения эти останутся невостребованными. Пока его дочь не начала утверждать, что в деле безвременной смерти императора Александра, виновата была вовсе не непонятная форма чахотки, а попросту яд. Григорий Сергеевич, разумеется позвал верного слугу, отчитал, пригрозил за забивания опасными мыслями буйной головы дочери отправить куда подальше, но тот с неожиданным для себя упрямством, пусть и не поднимая головы, твердил: «Цзы Чань знать – не похоже это на болеть. Это похоже на отравить».

И вот тогда князь Григорий Сергеевич Вяземский – полковник гвардии в отставке, дипломат, меценат и прочая и прочая, человек далеко не глупый, но отошедший от дел и двора, уставший от бесконечной подковерной грызни и все равно при этом удивительным образом пользующийся уважением, сообразил, что ходят они по тонкой и опасной черте, а страна возможно уже давно ее перешла и как бы не хотелось ему забыться в уютной тишине Остафьево – усадьбы в нескольких десятках верст от столицы, забыться уже не выходило. Из головы опытного в свое время царедворца в бытность свою вице-канцлером повидавшего много, не выходил тот факт, что никто и не заметил, как в стране переворот произошел. Вот чудеса! В том, что императора убили – он не сомневался. Почти не сомневался и в том – кто и чьими руками. Но талант князя Вяземского всегда содержался в том, чтобы при любой расстановке шахматных фигур на доске выходить из партии по крайней мере с наименьшими потерями. Иные горячие головы непременно пошли бы угрожать главным действующим лицам, выражать неповиновение и прочее. Как бы не относился князь теперь к нынешнему императору, что бы не думал о нем про себя, внешне он оставался нейтрально-вежливым, приглашал того осматривать большое собрание картин, собранных за всю свою жизнь Василия Борисовича и не участвовал активно ни в чьих интригах. На том и оставался серой силой, которую никто не воспринимал врагом, но которую любили как друга. В свое время он достаточно хлебнул, чтобы не желать ввязываться во все это снова. Достаточно, чтобы удалиться от двора, проводя как можно больше времени теперь не в разъездах по Востоку или Европе, а дома, покровительствуя талантливым начинающим литераторам, художникам, архитекторам [один из таких и спроектировал Остафьево, а после скончался от оспы, а ведь мог еще столько шедевров создать]. Дома тут этого вообще когда-то и не было. Князь купил эту усадьбу у одного в конец разорившегося господина Журавлева. Липовая аллея парка стала весомым аргументом в пользу покупки – он то мечтал, что будет пить чай с липовым медом, не обращая внимания на то, что охотничьих угодий здесь нет, да и вообще место казалось захудалым. Но приоритеты у сумасбродного князя всегда отличались от других. Близлежащее село Остафьево и 150 душ крепостных были куплены «в довесок».

Молодежь тянулась к Вяземским за атмосферой творчества и некоего подобия вольнодумства, разглядывая диковины, свезенные сюда со всего света, ставя весьма смелые театральные постановки, проводя диспуты и называя и дворец Вяземских близ Фонтанки и непосредственно усадьбу «Русский Парнас», сравнивая с обителью муз в Древней Греции. Любой начинающий и подающий надежды поэт, художник или скульптор точно знал, что может рассчитывать на его поддержку. Конечно, консерваторы, непременно называли все это обителью не иначе как «греха», заполненную «бесовскими статУями», но они молчали – в конце концов именно Петр Первый подарил его коллекции первую картину, а дочери книгу по арифметике. И так было как-то проще. Быть странным чудаком [а теперь еще и старым], исколесившим пол земного шара, никогда толком не находившимся на одном месте и от того не умевшим толком распоряжаться всем своим многочисленным хозяйством от чего дома его были всегда несколько нелепы, обеды слишком свободны, разномастны, да и вообще толком не было порядку, все было в легком хаосе. Крепостных он никогда не бил из-за чего видно и ленились, но насилие как известно порождает насилие, да и глупость это в их время иметь труд рабский, когда давно доказано, что труд вольный куда эффективнее. Так было проще – уйти из дворцовой жизни, из политики, сбежать и раствориться, выстроив себе свою обитель и не вспоминать. В душе он знал, что попросту прячется. А теперь, да еще и после обозначенных событий с вероятным отравлением догадывался Григорий Сергеевич, что скоро все же придется вновь выбирать на чью сторону доски вставать – ведь именно поэтому так плохо дается ночной сон. О времена, о нравы!

Варя опускается на соседнее от него кресло, поставленное под ласковое вечернее солнце, которое того и гляди закатится за горизонт, но напоследок золотит медовым светом поверхность озера, белоснежные колонны и парковые дорожки, пробиваясь сквозь густую листву деревьев. Ветерок, набежавший невесть откуда перебирает иссиня-черные волосы, донося легкий запах трав и острый кисловатый запах настоек, который всегда ее сопровождал помимо запаха духов, тени причудливо ложатся на красивое лицо – вот оно, живое напоминание, почему не хочется ему даже близко начинать во всем этом участвовать, ведь в случае чего пострадает не столько он, он то что – уже пожил свое и достаточно, а она. Юная, красивая, непокорная и удивительно похожая на нее. В ней угадывалось что-то цыганское, но по сути цыганского ничего в ее крови не было, кроме этого гордого нрава. Будь его воля – он никогда не пустил бы ее во дворец, но он был отцом, а она девочкой, а девочек не пристало таскать за собой по посольствам и чужим странам, а с его безалаберной жизнью девочка просто не получила бы ни воспитания, ни образования. Впрочем, не сказать, что она росла такой уж послушной своим учителям, которые сменялись одни за другим, жалуясь на ее характер. «Девочка избалованна» - заявила ему однажды очередная воспитательница, кажется в тот раз англичанка. Но досталось не Варе, а ей – получила расчет, была обозвана в сердцах «набитой дурой», а Варю, которая отказывалась спать в те времена без света, он долго укачивал после и обещал, что теперь уже никуда ездить не станет. Правда обманывал и уезжал, не находя возможности долго находиться д о м а, продолжая убегать.

— Ты принял капли от головной боли? – спрашивает почти строго, без обиняков особенных, отмахиваясь легонько от пригревшихся на солнце мух, отправляя в рот кусочек сушеного инжира. В этом была она вся – то неожиданно строгая, кажущаяся неприступно-высокомерной барышней с тем самым роковым типом красоты, который принято называть теперь разумеется на французский манер «la femme fatale» - женщина, влечение к которой приводит к гибели героя. Ироничная, приземленная. То неожиданный ребенок, с детскими проделками и неожиданно простая. Ему бы побеспокоиться о ее замужестве, но достойных по его скромному мнению не было. Да и скажи он ей, что подыскал жениха – рассмеется в лицо, слишком вольная, как те же цыгане. Дворец извращает, но императрица сама в определенный момент пожелала видеть его дочь в составе фрейлин Ее Высочества, а возражать он не стал.

— Приму на ночь. Уж больно горькие, — словно оправдывается, как все тот же тушующийся ученик перед учителем, не выполнив заданного урока, с любовью разглядывая изящный профиль дочери. Ему стоило догадаться, что она вырастет ее копией, стоило заранее знать, что судьба посмеется над ним, но эту насмешку он воспринимал с благодарностью, почти как благословение.

— Зато действуют, — отрезает она, усмехаясь то ли над его ребячливым нежеланием пить горькие микстуры, то ли каким-то своим мыслям. Она любила его, своей особенной любовью, которую так не любила демонстрировать перед окружающими, но о которой он знал и которой возможно не заслужил за все эти годы. Она трогательно переживала за каждое его покашливание, мигрени или боли в суставах быть может именно поэтому родившись такой восприимчивой к медицинской науке, которой как верилось могут обладать только мужчины, ну или знахарки в деревнях. — Ты как ребенок, право! Раз уж отпустили меня в твою дыру, я надеялась заняться твоим здоровьем, а ты устраиваешь саботаж! Нечего сказать – хорош князь!

— Ну от чего сразу дыру? – добродушно возражает Григорий Сергеевич, пожимая плечами и прислушиваясь к тому, как чирикают птицы где-то в кронах парковых лип. — Покойное место, Варюша. И кавалеров хоть отбавляй здесь, как очередной салон откроем…
Ее улыбка становится кисло-недовольной, она закатывает глаза, удивительные глаза, которые волей-неволей делали мужчин ее добровольными рабами, ему ли не знать, если и сам когда-то давно пал такой добровольной жертвой перед другой женщиной. Они казались голубыми, почти сними по краям, но если присмотреться ближе к зрачку радужка расплывалась зеленовато-карим ободом и от того цвет ее глаз даже описать было невозможно.

— Увольте, эти кавалеры начнут читать стихи и признаваться в любви снова и снова. А стихи некоторые весьма посредственны, к слову, — Варя передергивает плечами, а он рассмеется грудным смехом, качая головой и разглядывая дочь из-под густых бровей.

— Ну, Варвара Григорьевна, в стихах я лучше разбираюсь, их мне оставьте. А весна она знаете ли время любви, — добрые голубые глаза теплеют.

— Папа́, я знаю, еще немного и вы заведете песню о том, что вам нужны внуки на старость лет, — она недовольно морщится, словно видит в этом нечто предрассудительное или неприятное. — А любовь – выдумка ваших же поэтов. За редким исключением, — она словно вспоминает сама это редкое исключение, усмехается и продолжает. — К тому же, разве теперь не лето?

О, он много мог рассказать ей о любви. В частности о том, что любовь это конечно же в основном мука, от которой он сам с удовольствием бы отказался или избежал бы. Он мог бы поспорить с ней, но не станет, так как все равно не смог бы привести примера – она просто не видела ее, не помнит ее, а он никогда не делал попыток к тому, чтобы рассказать больше. Может он и сам виноват в том, что она одаривала мужчин лишь кратковременными вспышками интереса, а после забывала, не желая долго задерживаться, как не желает долго держаться на одном месте вольный ветер, дергающий цыганскую кибитки из стороны в сторону. Иногда ее рассуждения о браке сводились к плоскости такой же рациональной, как ее любимые научные труды и учебник по арифметике. Было бы все иначе, если бы никогда не было того дня?

Они не поднимают тему отравления императора с тех пор, как он запретил об этом говорить, впрочем не запретив думать и проводить опыты от чего и пропадает она целыми днями в своей «лаборатории». Запретил он говорить об этом и Цзы Чаню, который обычно слушался его беспрекословно, но проблема состояла в том, что не менее беспрекословно слушал он его дочь, наблюдая за взрослением которой также называл ее «фужэнь» или «тайтай» - госпожа. Он молчаливо сносил всю брань, с которой неизменно культурный Григорий Сергеевич на него обрушивался, подавал даже плетку, мол, бейте, но выполнял ее просьбы, которые с некоторых пор становились все опаснее, если об этом прознают. Плетку князь в сердцах отбрасывал в сторону и, хлопая дверью, отправлялся гулять по неубранным [все те же ленивые крепостные] дорожкам парка, находя в этом какое-то утешение. Кому-кому, а Варе точно в это дело лезть не следовало, он это чувствовал, знал по своему опыту, как это может быть опасно в конце концов. Его искренние симпатии были не на стороне действующей власти, но он за эти годы научился вообще никакие симпатии никому не показывать и ни от кого при этом не скрывать их же. Он не успел зарекомендовать себя как сторонник той или иной силы, хотя многие и пытались перетянуть князя на свою сторону – шутка ли, сам князь, род которого происходил от князя Ростислава-Михаила Мстиславовича Смоленского, внука самого Владимира Мономаха. Правнук его, князь Андрей Владимирович, прозванный "Долгая Рука" убитый в 1224 г. на реке Калке, получил в удел Вязьму и был родоначальником князей Вяземских. Древний, известный род, уважение в конце концов – но тщетно, он ведь давно вроде бы определил, что более никакие «разделы» его не интересуют. Да и стране они не нужны…вот только в последнее время мантра эта что-то не работала, как бы не старался. И странное чувство не покидало его и сегодня и даже теперь, когда находился князь в уютном уединении и покое любимой усадьбы. Будто что-то произойдет. А обманывался он редко в своих предчувствиях.
Солнце лениво закатывалось за крышу, за купола Свято-Троицкой церкви, спрятанной за деревьями, когда запыхавшийся сторож [охраны личной он здесь держал очень мало – в основном сосредоточив ее там, в Петербурге], путанно объясняя что у ворот на подъездной дороге стоит-де карета, требуют-де впустить, ругаются, грозятся, да и вообще кажется «не в себе молодой человек, небось больной какой». Григорий Сергеевич слушает эту путанную, запыхавшуюся речь, удивленно приподнимая брови и как-то не припоминая, чтобы он кого-то ждал сегодня тем более под вечер. Тем более кого-то столь ретивого. Тем более, что со слов сторожа, который видимо ворота так и не раскрыл, оставив нежданных гостей у входа, те грозились эти ворота напрочь сшибить, потому что им так срочно надобно попасть на территорию и к князю непосредственно.

— Так что делать, Ваше Сиятельство? Прикажете поворотить назад-с? – вопрошает Терентий, почесывая затылок спутанных под париком волос. Парики его крепостные носить не научились – вечно какие-то скособоченные.

— Ну отчего ж? Кому-то понадобились, значит встретить надо. Пускай, да пусть едут ко входу – там и узнаю, что у нас за гости.
Он поднимается со своего места, одергивая полы длинного халата и направляясь с террасы вниз, к невысокому крыльцу, через длинную тенистую коллонаду, стараясь отбросить как можно дальше то самое ощущение, что случиться нечто примечательное прямо сейчас. И все же определенное спокойствие привносила молчаливо метнувшаяся следом за ним тень китайца, не собиравшегося выпускать своего господина из вида.

***

Волконского он узнал сразу, завидев издалека и приветственно взмахнув рукой, но совершенно при этом не расслабившись. К нему словно вернулась военная выправка – так ровно и напряженно держал он спину. Цзы Чань разместился поодаль, сложив руки на груди, пряча их в широких рукавах, очевидно как обычно ожидающий, что это не к добру – черт бы побрал он эту подозрительность. «Надвигается ливень в горах, весь дом пронизан ветром» - гласит китайская пословица, обозначающая, что надвигается сложная или опасная ситуация. Черт знает почему надвигается она именно с этим еще по сути юным, но таким отличившимся человеком, она казалась следовала. Следовала за его необычайно бледным лицом, которое буквально разве только не кричало о помощи — видно это было и невооруженным глазом, что уж говорить о нем, о человеке, который при всей своей добродушности и даже некоторой мечтательности, которая накладывалась на него по средствам его деятельности и покровительству творчеству, знал хорошо человеческую натуру и повидал всякое. Ужасно опасная черта при дворе, куда занесло нелегким ветром Кирилла Андреевича [и не ветром, а скорее ураганом, который к тому же и тучи над его головой нагнал], не уметь лгать. Впрочем, раз он до сих пор в порядке и никто и не ведает о том, какие истинные чувства питает он к цесаревне, значит он по крайней мере если не лгать, то скрывать их научился. Но не теперь, не теперь.

Григорий Сергеевич дожидается, пока карета, запряженная замыленными и нервными лошадьми остановится на присыпанной песком дороге, подходя к ней и начиная преувеличенно было:

— Кирилл Андреевич? Какими судьбами к нам?... — сам же он бегло, незаметно оглядывает карету, очевидно дворцовую, судя по вензелям, но не императорскую разумеется, иначе о визите было бы доложено, да и для императорской свиты не достает людей. Недоброе предчувствие роется в груди как черви роются в мертвом трупе лошади. Слишком капитан бледен, слишком взмылены лошади оказываются, словно их гнали как можно быстрее. Слишком неожиданный визит. — Кирилл Андреевич, право, лица на вас нет, — князь Вяземский сдвигает брови, последние капли деланной беззаботности слетают с лица, он словно становится старше, пролегают в уголках губ морщины. — Могу ли я помочь вам?... — это срывается невольно, может быть и не стоило спрашивать, потому что придется отвечать, а что-то подсказывает, что отказать уже не сможешь.

Он лишь сильнее поджимает губы, предательски дернется жилка на виске, как только развернется перед его глазами картина, которая тихой жизни Остафьего совсем не подходит и наверное нарушит ее навсегда. Укрытая наполовину теперь съехавшим плащом цесаревна, ужасно бледная [мертвенно-бледная, если честно говорить] и с отвратительной кровавой раной, расплывающейся по плечу. В голове проносятся тысячи мыслей, тысячи вопросов, которые следует задать и главный из них: «Как это вышло?». А может быть и иной: «Но что я могу?». Он переводит взгляд потяжелевший с неподвижно и опасно-тихо лежащей Елизаветы Петровны на Волконского и обратно. Он молчит лишь пару мгновений. Пара мгновений за которую навсегда изменится и его жизнь в том числе, пара мгновений за которые долгие годы нейтралитета, бегства то ли от реальности, то ли прошлого, то ли от самого себя, надобно нарушить. А может к черту – отослать, покачать беспомощно головой, вернуться к своим литераторам и поэтам, к спасительной тишине, где никогда прежде кровь-то не проливалась?... Но боже, боже мой, картина, которая открылась его глазам так напоминает другую, которую он вытравливал из своей памяти, точно такой же девушки, из-за которой князь так и не женился повторно.

Она оседает на его руках, неожиданно потяжелевшая. И это странно, неправильно, почти противоестественно – его Нуся, как он всегда ласково ее называл, всегда была легкой-легкой, все одно что пушинка, а здесь тянет всей тяжестью свинцом налитого тела к земле. Он опускается за ней, пока руки окрашиваются в кроваво-красный, как и ее светлое платье, как и ее губы, на которых лопаются один за одним красные пузыри. Кожа становится белоснежной на фоне черных волос, а алая кровь, отвратительным цветком расползающаяся по грудной клетке, которую крест на крест перечертил удар холодным острием шпаги, кажется особенно яркой. И нет, не должно так быть – его смешливая грузинская княжна не может быть такой неподвижной, такой н е ж и в о й. Она ведь танцует так прекрасно, засматриваться приходится, а теперь даже не может дотянуться до его лица, толком. Он успевает поймать неожиданно холодную руку жены в тот самый момент, когда она почти дотягивается до его щеки, прижимает ее к своей щеке, прижимает так крепко, словно этот жест должен вернуть жизнь в потухающих так стремительно глазах. Но он знает, что как только отпустит свою руку – ее безвольно упадет вниз. И он кричит, плачет, словно малый ребенок, а вовсе не князь, участвовавший ни в одном сражении, призывая на помощь. И к ним и правда спешат теперь со всех сторон те, кто разобрался с нападавшими, спешат к ней и к нему, застывшими посреди огромной и пустой бальной залы недавно отстроенного дворца, куда должны были переехать вместе с новорожденной дочерью, где еще сохранялся запах свежей краски и дерева. А он все прижимает обездвиженное и холодеющее на руках тело к своей груди, раскачиваясь из стороны в сторону и отказываясь его отдавать, рыдая так, как не рыдал никогда и никогда теперь уже не будет. А его крики растворялись в подвесных люстрах, в расписных плафонах, его сгорбленная фигура в форме отражается в зеркале напротив, в котором также отражается и хрупкая фигура жены, у которой тонкой струйкой стекает с губ кровь. Ее лицо неживое больше, ее губы не станут больше улыбаться, она больше никогда не заговорит.

— Зачем Нина, зачем… — шепчет неразборчиво, продолжая тупо раскачиваться с ней в объятиях, отлично зная, что не получит на это ответа никогда. — Лучше бы меня, лучше бы меня…

По нему скажут – помешался. И вроде бы только подтвердят это тогда, когда откажется отдавать тело княжны для похорон, повторяя, что та не любила темноты. И только когда сбитые с толку няньки принесут безутешному отцу плачущий и вертящийся в их руках сверток, разводя руками и заявляя, что: «Мать ищет», а он возьмет дочь на руки, с похоронами все же определятся. Смоют кровавое пятно с паркета, а он будет укачивать дочь, которая стала сиротой, прося прощения у нее заранее, расхаживая по дворцу с ней на руках и не расставаясь до того момента, пока она не заснет, убаюканная отцовскими руками.
А потом он уйдет в отставку со всех дворцовых должностей, потом он будет убегать все дальше и дальше от дворца, где мерещилось кровавое пятно на месте той, которая решила, что его жизнь ценнее.

Пара мгновений молчания.

Перевернутая жизнь и сделанный неосознанно выбор.

— Пойдемте внутрь, отнесем Ее Высочество в гостевую. Цзы Чань, Варвару Григорьевну позови немедленно, карету отгоните, — это все что он скажет неожиданно сиплым, сухим голосом отставного военного, не задавая более вопросов никаких и сделав, очевидно свой выбор. — И что б ни одна живая душа не болтала, понял?

Китаец склоняется и исчезает бесшумно быстро и не остается сомнений, что понял верно. И в случае чего ни одна живая душа рта не раскроет.

Вопросы он успеет задать позднее.
А отголоски этого выбора на шахматной доске станут заметны гораздо позже.
Солнце напоследок блеснет лучами и они покажутся теперь уже вовсе не ласковыми, а какими-то кроваво-красными. Зловещими.

_______________________♣♣♣_______________________
Лиза вряд ли смогла бы сказать – какой теперь час или даже день. Кажется, что вечность прошла с тех пор, как оказалась она в том проклятом лесу, как увидела первее Кирилла целящегося в него человека, как даже толком не раздумывая опередила выстрел, который целился в грудь, как закрыла собой, совершенно уверенная в тот момент, что иного выбора нет кроме как этому выстрелу помешать. Ей повезло – попали в плечо, но она быстро успела разувериться в том, что это можно назвать везением, потому что когда боль стала нестерпимой, а силы стремительно покидали тело она уже вряд ли могла держать контроль над собой. В те редкие моменты, когда ей удавалось прийти в сознание пейзаж перед глазами стремительно менялся – то над головой лес, то потолок кареты, постоянно мелькало лицо Кирилла: испуганного, бледного, но живого и тогда она умудрялась улыбаться, измученной и наверное пугающей, но все же улыбкой облегчения. Живой – и это главное. Она не выдержала бы, не вынесла бы еще одних похорон, прощаний, гробов. А так – всего лишь плечо, подумаешь. Так она думала, а после вновь впадала в тяжелое забытье, в котором казалось, что ее постоянно трясут [карета], в котором бормотала всякие глупости и в котором ей иногда мерещился Саша – негодяй, который отказывался ей сниться все это время теперь решил все же о ней вспомнить. Его высокая фигура, расправленные плечи и золотистые волосы мелькали перед ней, но добраться до него, вышагивающего по песку залива она все никак не могла – как не старалась, как не просила его подождать. Он неизменно уплывал, уходил, хотя она была готова поклясться, что конечно же слышал ее.

Как можно было догадаться – при таком своем состоянии определить, куда же ее везут она тоже не могла. Когда карета остановилась [и как она оказалась здесь?...] она едва-едва разбирала чужие голоса, совершенно уже ослабевшая с прилипшими к холодному от такого же холодного пота лицу волосами, прикрытая плащом. От плаща приятно пахло лесом, хвоей и Кирюшей, что составляло ее хрупкое душевное равновесие и она уже не переживала от того – где окажется. Да хоть в раю. Хоть в аду. Хотя конечно, умирать теперь было бы как-то нелепо и совершенно, пожалуй, нельзя. В конце концов, она ведь так и не надевала за всю свою жизнь подвенечного платья. А какое оно должно быть было бы красивым! Красивее всех прочих! И дети, конечно дети… Он говорил, что хочет девочку. Она отвечала…что же она отвечала? Не вспомнить, мысли разлетаются. Но девочка конечно должна быть. Только какой он глупый – если уж девочка должна быть похожа на нее, то тогда нужен и мальчик, чтобы был похож на него. Такой красивый будет мальчик…

Лиза почти блаженно улыбается, позволяя чьим-то рукам [нет, не чьим-то, это его руки и даже в почти бессознательном состоянии она может это определить] вновь поднять ослабевшее тело и понести куда-то. Вокруг слышится еще чьи-то взволнованные, приглушенные голоса, перед прикрытыми глазами проплывают незнакомые казалось коридоры, проплывают чудные высокие вазы с рисунками тигров и журавлей, какие-то непонятные доспехи, пахнет сладковатыми запахами от благовоний, а ее несут и несут куда-то. Место это напоминает чужую страну, где в заморских вазах томятся дивные фрукты, а сопровождающий ее совсем не похож на русского в своем шелковом халате и желтоватой кожей лица, да и не европейца совсем не похож. Неужели так долго она находилась в беспамятстве, что ее успели отвести на корабле в таинственную Индию, о которой так много слышала или и вовсе в страну, которой нет на картах? А может, все это снится ей и она все еще в том же лесу, где закрыла собой человека, которого любит больше всего на свете? Лиза не знает и от того только сильнее, крепче прижимается к его груди [знает, что к его], словно маленький ребенок, которого взяли на руки и теперь требуется его укачать, чтобы успокоить, левая рука безвольно, плетью повисла, тогда как правая пытается еще хоть как-то удерживаться. Шевелить левой все еще слишком больно – она один раз попыталась, но та боль, пронзившая руку от самого плеча до самых кончиков пальцев ясно показала ей, что так лучше и вовсе не делать. Голоса вокруг продолжают шуметь, но она слышит их весьма приглушенно, тогда как его бешено колотящееся сердце она слышит неожиданно громко и четко. То, что это его сердце она также не сомневается – она слишком много раз слышала этот ровный стук, засыпая на его груди, убаюканная и успокоенная этим.
Лиза чувствует под собой мягкость перин и подушек, понимая отстраненно, что ее отпустили на кровать. Но откуда на корабле, на котором они очевидно, плывут [иначе почему мир так раскачивается, кажется?...] такие хорошие кровати? Она измученно мотает головой, неожиданно крепко одной, не поврежденной рукой хватаясь за шершавую ткань мундира и не желая отпускать единственный источник стабильности в этом мире от себя слишком далеко, словно если отпустит, то уже не сможет проснуться. Глаза приоткрываются, это сделать оказывается ужасно тяжело, видимо она ослабела настолько даже для такого простого действия. Комната незнакома, но люди, вокруг как раз знакомыми кажутся. Впрочем, воспаленное сознание отказывает ей в памяти. Она помнит только его, видит только его, тянется к нему рукой, ищет поддержки, помощи, защиты, в конце концов просто опоры. Губы сами собой складываются в имя, которое за это время превратилось почти в заклинание:

— Кирилл… — и все голоса, жужжащие вокруг сразу же затихают, а потом затрещат вновь, но с усиленной громкостью, словно находящиеся теперь в комнате люди оказались обрадованы такими признаками жизни, которые она подавала. Боже, глупость, всего лишь плечо, плечо, плечо. Плечо это не сердце в конце концов, чего так переживают. Лиза, тем временем, только крепче сжимает его руку, чувствуя заветное тепло и выдыхая. Со всех сторон настойчиво несется: «Лиза!», «Ваше Высочество», «Слышишь меня?» и прочая и прочая, но она не хочет и не может на все это ответить, вглядываясь тяжелым взглядом в одно единственное, но такое хорошо различимое лицо. — Живой… — словно это он все это время балансировал на грани обморока с кровью вытекающей из тела. — Ты… — она облизывает пересохшие неестественного теперь цвета губы, голос совсем тихий, но различить его все же можно. — …останешься? – она выговаривает это почти по слогам, продолжая держать его руку, словно подозревая, что дальше будет только труднее, а вовсе не больнее. И если бы Лиза была в состоянии теперь понимать, что происходит вокруг, то наверняка разобрала бы и лица и поняла бы тему разговора. А может и спора. Но когда поняла бы – наверняка предпочла бы вновь впасть в беспамятство.

—…это же пуля, отец. Здесь медикус нужен! Ее извлечь нужно, я не увидела, что она вышла, а следовательно пуля еще внутри. Хотела бы я знать как это вышло! — глаза Вари сверкают почти бешеным, гневным огнем и она не знает толком на кого она злится больше. На Волконского, который проморгал подобную опасность и вообще позволил Лизе сделать то, что она сделала; на отца, который отказывается звать медикуса неожиданно упрямо, поджимая губы и становясь нестерпимым; а может и на саму Лизу, которой понадобилось геройствовать в своей любви. Глупая, глупая, глупая! Лежит теперь, пугающе бледная, с раскуроченным плечом, но даже так все равно смотрит на своего Кирилла. Глупо, глупо, глупо…

— Да, а где найти такого, который бы держал язык за зубами? Цесаревне нужна немедленная помощь – пулевые ранения они самые что ни на есть мерзопакостные. Цзы Чаня позови – пусть поколдует.

И китаец действительно выходит из тени двери, у которой стоял – неторопливый и бесшумный, склоняясь перед ними, а после уже над Лизой, с ее так тяжело вздымающейся и опадающей грудной клеткой. Его движения по-кошачьи почти грациозны и от того, как и от своего весьма экзотического внешнего вида кажется он существом как минимум из другого мира. И если они с отцом давно уже привыкли к этому человеку, то у простого обывателя, вроде того же Волконского могут возникнуть вопросы. Цзы Чань же, тем временем, осторожно закатывает широкий рукав, прежде чем взять запястье Лизы. Она при ее состоянии этого кажется, даже не почувствовала, а если и почувствовала, то уж точно не показала вида. Цзы Чань сам всегда говорил, что с пульса следует определять состояние и делал это превосходно. В Китае, как он рассказывал этому посвящен отдельный трактат, который конечно же мало кому известен за пределами Империи, как и все китайское. «Сосуды сообщаются между собой по кругу. В нем нет начала и нет конца... Кровь в сосудах циркулирует непрерывно и кругообразно... а сердце хозяйничает над кровью». Без пульса невозможно распределение крови по большим и малым сосудам... Именно пульс обусловливает круговорот крови и «пневмы»... Посмотришь вперед, оглянешься   назад – все     идет     от     пульса. Пульс —это внутренняя сущность ста частей тела, самое тонкое выражение внутреннего духа...», - так говорил он всегда, наверняка повторял это про себя и теперь, придерживая безвольное запястье цесаревны и прикрывая глаза. После, опуская руку на одеяло он склонится над раной, над которой уже целая корочка запекшейся крови, покачает головой, залезая за пазуху и доставая своего неизменного спутника – острый, короткий нож.

— Я разрезать ткань. Нужен доступ. Ткань разрезать, — Варя запоздало понимает, что объясняет он свои неторопливые действия Кириллу, а не им с отцом, видимо определив, что не внушает огромного тому доверия, тем более, склонившись над беззащитным телом Лизы с ножом.

«Не думает же он, что мы решим зарезать здесь ее?» - сердито и отчаянно пронесется в голове Вари. «По хорошему говоря – это ему следовало бы лежать здесь раненным, но уж точно не ей». Но она молчит, отлично понимая, что сейчас не время и не место искать виноватых. Вместо этого она подходит с другой стороны кровати, вставая рядом с Цзы Чанем и прислушиваясь к его ровному голосу, который в своей неторопливости и спокойствии даже убаюкивал. Китаец после того как разрезал рукав платья долго осматривал открывшуюся неприглядную картину ранения, которое характерно для полей сражений, но никак не здесь, не рядом с Петербургом, и уж точно не должно было теперь касаться Лизы. Варя совсем не помнит матери – она умерла так рано, что княжна даже не успела запомнить ее запаха, но ненавидела смерть всегда. И пусть ранение не выглядело смертельным, но осложнения бывают самыми разными. Из раны едва-едва теперь вытекала вязкой субстанцией неожиданно темная кровь, застывая около.

— Внутри чужое, — констатирует он со значительным выражением. — Чужого быть не должно это есть нарушение природы и от того плохо. Кровь темная – плохо. Сил нет – я слышать это по пульсу. Чужое – убирать и станет легче, кровь очиститься. Кровь чужое грязнит.

— Отверстие слишком маленькое, — Варя разглядывает бледное, какое-то серое лицо Лизы и снова и снова в голове прокручивается смерть собственной матери – было ли у нее такое же лицо, когда она умирала, можно ли было помочь ей, был ли у нее хотя бы малейший шанс? Нет, о смерти думать глупо теперь – Лиза сильна и справится. Придется справиться. — Придется разрезать, чтобы вытащить пулю, но… — теперь княжна Вяземская переводит взгляд на неподвижно сидящего около Лизы Кирилла и проговаривает безжалостно четко, не отводя взгляда. —…но это очень больно делать «наживую», а сделать нужно.

Внутренне она содрогается от этой мысли сама, но вида не показывает. Она никогда этого не делала раньше – одно дело лечить порезы, синяки и головные боли, а совсем другое извлекать пулю из живого и дышащего человека, разрезая для этого кожу… Варе страшно, но она каменеет в своей сосредоточенности, потому что не время теперь показывать страха. Цзы Чань прав, когда говорит, что кровь нехорошего цвета и слишком густая – того и гляди, если подождать сутки потечет гной, а там и можно лишиться руки вовсе.
— Цзы Чань не режет человека – это вмешательство в процессы его «ци» и природу. Но я мочь сделать так, чтобы не болеть сильно. Нужны мой набор игл и «шуй-чинь», Цзы Чань собрал их как только они распустились, Цзы Чань знать, что понадобятся.
Варя, готовая было бежать за известным ей набором длинных иголок разных форм с различными, как говорил он назначениями, замирает недоверчиво вглядываясь в непроницаемое, как и всегда лицо китайца. Иные зовут их колдунами хотя бы потому, что методы лечения необычны. Но после таких заявлений и она начинает сомневаться вместе со всеми своими прочитанными медицинскими трактатами.

— Шуй-чинем ты зовешь цикуту. Conium maculatum. Она ядовитая – с малолетства у нас дети знают, что нельзя ее листья жевать, умрешь. Сократ принявший цикуту погиб, — Варя понижает голос, сужает глаза и встречается со все тем же спокойным взглядом их вынужденного лекаря. В действительности никогда не знаешь насколько глубоки его знания по части ядов. Он ведь с таким же спокойным лицом сообщил ей, после того как рассказала она бродящие вокруг смерти императора слухи, что на «кровохаркающую болезнь» это не похоже. А вот яд [он произнес его название на китайском и она даже толком не разобрала] он этот хорошо знает – долгий, жестокий яд. «Тот, кто отравил вашего правителя жестокий» - так и брякнул это, а потом как ни в чем ни бывало продолжил чистить отцовское оружие. — Это цесаревна, это мой друг, ты уверен?... – последнее прозвучит почти жалко. Позади послышится куда более уверенный голос отца, который все еще здесь, все еще должен поддерживать.

— Цзы Чань это дело важное. Рисковать тут нельзя.

В ответ китаец лишь покачает головой, склоняя спину перед отцом, но очевидно намереваясь стоять на своем до последнего.
— Я понимать. Цзы Чань знать, что ядовит шуй-чинь. У смертоносной цикуты холодная сила. Яд если выпить – умрешь. Но приложи к воспаленному месту – исцелит. Иначе не пережить госпожа боль сильная. Цзы Чань нарочно собирать тогда – когда только расцвел. Нельзя иначе. Иначе страшная боль.

Варя не станет более спрашивать не лучше ли страшная боль полному забытью и смерти, окончательно удостоверившись в том, что слуга не спятил и уж конечно понимая, что медлить нельзя, хотя плохо себя помнила и тогда, когда возвращалась с набором этих странных тонких иголок, которые он носил с собой, и со ступкой с растолченным вроде бы смертельным растением, из части которого намеревался сделать тот мазь. И уж конечно как в тумане нож, который пришлось нагреть над свечой во избежание возможных инфекций. Цзы Чань все также, как и всегда спокойно движением этакого фокусника или артиста выудил одну из игл, поднося ее к свету и разглядывая и Варе бы позавидовать его спокойствию, но она и сама словно окаменела, неподвижно глядя на распростертое перед ней тело.

Легко сказать – надо резать, а ведь это сказала она сама, следуя теории и собственным познаниям, а совсем иное стоять с занесённым над небольшим отверстием ножом и понимать, что о тебя зависит теперь половина, если не больше дела. И ладно бы, если бы на этом все и закончилось, но это ведь только начало, а дальше, дальше конечно проще, но исход все равно не ясен, а какое так важно, чтобы было всё известно. И как перестать видеть в теле, на постели теперь Лизу, чтобы было хотя бы немного полегче? И от чего нужно было именно в этот ничем не примечательный день устраивать пальбу? Варя замирает, чувствуя, как капля пота стекает по виску. Она не волшебник и даже не медикус. Цзы Чань замирает где то рядом, очевидно ожидая, когда начнет она, прежде чем начать действовать самому и Все Святые только бы сработали его чудодейственные методы, а иначе… не Варе ли известно обо всех этих случаях, когда от боли люди могли не выдержать? В армии конечно могут полагаться на что угодно, в том числе и на волю Бога, ведь выживают в конце концов самые сильные, а здесь… здесь она должна была выжить в любом случае.

Варя считает до трёх мысленно – странное дело, но это всегда приводило мысли в относительный порядок. За спиной перекрестился отец, может и правильно оно.

— Кирилл Андреевич, — обращается она к капитану, который все ещё держал Лизу за руку. — Мне нужно, чтобы она лежала ровно, когда я начну и не двигалась. Для этого вам придется очень крепко ее держать, — взгляд становится тяжелее, ее лицо бледное, но решительное. Сглатывает. — и чего бы она у вас не просила — не отпускать, пока не подействует метод Цзы Чаня. «О, только бы он подействовал, Боже…». — Вы понимаете меня? — она спрашивает это на всякий случай, вглядываясь в бледные черты лица напротив и гадая насколько в данной ситуации он сам находит себя вменяемым. Его бы царапины тоже не мешало обработать, но позже, все это позже. Убедившись, что рассчитывать она на него все же может, постаравшись избавиться от всех лишних мыслей в голове, оставшись наедине с раной, ножом и своими руками, Варя произносит:

— Тогда я начинаю.

Она заносит руку, касается остриём кончика раны и после глубокого вдоха р е ж е т. И боже, боже мой, ещё долго мог бы преследовать ее этот крик, который разносился по дворцу теперь, крик который ещё не скоро забудут те, кто стоял рядом, крик полный почти животной боли. Но она его не услышит, то ли слишком сосредоточенная на самом процессе, то ли Цзы Чань подоспел аккуратно вводя иглу куда-то рядом с областью века и выглядело это, наверное, не менее жутко, но очевидно в купе с курением все той же ядовитой вроде бы цикуты дало свои плоды. По крайней мере она больше не кричала, а Варя ничего более не видела кроме надреза и мелькающей перед глазами и пальцами крохотной, но такой смертоносной пули.

***

Если бы Лиза могла теперь, вот именно теперь умереть она бы пожалуй не отказалась. Только теперь, когда чужие руки коснулись плеча, чего она не могла видеть, потому что с какой-то глупой, блаженной улыбкой разглядывала лицо Кирилла, она действительно осознала что такое боль и если честно совершенно теперь не была уверена, что такое может выдержать. Это продолжалось на самом деле и не долго, прежде чем она то ли провалилась в бессознательность, то ли просто перестала ее чувствовать, пока ей под кожу одна за одной вводили иголки чужие умелые руки. Но для не это «недолго» казалось вечностью, бесконечной огненной вечностью, в которую она нежданно-негаданно попала, очевидно оказавшись таки в аду. И как жестоко, что в этом аду она видела перед собой его лицо, но на эту короткую вспышку бешеной боли видео его она совсем не хотела, потому что именно оно становилось синонимом к этой самой боли.

— Нет, нет, нет! – она то ли кричит, то ли шепчет, то ли сначала исходится этим леденящим душу криком, а после шепчет исступлённо. Она пытается всем телом вырваться из оков, которые теперь ее сдерживают, чтобы она не двигалась, а ей наоборот кажется в этой бешеной болезненной агонии, что в этом движении как назло заключается спасение. — Отпусти, пусти, отпусти! — не хватает толком воздуха, чтобы прокричать это почти со злостью, не разбирая уже толком кто перед ней – любимый или палач, перед глазами возникает только кровавая пелена боли сквозь которую если смотреть, то все здесь на один манер и все, чего ей хочется это, чтобы все они исчезли. Чтобы прекратили мучить ее, чтобы оставили в покое.

Но нам ли было не знать, Кирюша, что никогда бы мы не отпустили друг друга, даже тогда, когда это причиняло боль и лучше было разжать объятия и больше никогда уже не держаться друг за друга, раз это так больно? Просто одна боль бывает физической и разрезающей пополам, а иная боль душевная и иной раз и не знаешь, что хуже.

Лиза все ещё видит его лицо, в которое теперь смотрит так, словно он как минимум предал ее, доверяющую без меры и задних мыслей, словно это он, а не те люди слева мучает ее, но этот взгляд затуманенный кратковременной на самом деле вспышкой боли, скоро станет совсем далёким, прежде чем она обмякнет и впадет уже в долгое забытье под нескончаемый монотонный диковинный шепот желтолицего человека и более отчётливое: «Господи Иисусе Христе сыне божий, помилуй нас…».

***

Князь кажется себе постаревшим за этот час или два на один или два года. А может на все десять. Нет, не справедливо было заставлять собственную дочь заниматься этим, пусть она даже не показала виду, что ей страшно. Не нужно быть может было и пускать их, бередить старые и казалось зажившие раны, которые теперь заныли вновь, да только стоило посмотреть в это бледное лицо этого мальчика, чтобы живо вспомнить свое собственное и такое же отчаянное. Не хотел бы он, чтобы кто-то помог Нине? Разве не хотел, чтобы этого и вовсе не случилось? И потом – как бы не старался Григорий Сергеевич не переходить черты, перед ним раненой оказалась девушка, отцу которой все они нынешние дворяне когда-то преданно служили. Разве мог он поступить иначе, чтобы спокойно спать? Как бы смотрел в глаза дочери и на собственное отражение? Нет, князь, достаточно вы пожили в тиши и благодати, да только невозможно так всегда жить и убегать. Всем выборы надобно сделать.

Он касается кажется каменного плеча Волконского, которому за этот день очевидно пришлось пережить больше, чем за всю жизнь до этого. И не хочется и вовсе трогать этого по сути ребенка, хоть и капитана и даже прошедшего войну человека, но черт с ним – ребенка. Если бы было время, может и оставил бы в покое, разрешил бы выплакаться, н времени, пожалуй считанные часы, а за ними, если не действовать верно – он знает, горы неизвестности. Рука сильнее сжимает чужое плечо, заставляя отвернуться от неподвижно лежащей Елизаветы Петровны, над которой продолжали теперь колдовать его дочь и его слуга. Она кажется даже не дышащей, если бы не едва-едва поднимающееся одеяло над ее грудью. В гостевой стоит терпкий травянистый запах.

— Кирилл Андреевич, — гадая, слышит тот его или же нет, но питая надежды, что все же слышит. — нам надобно поговорить с вами. Идёмте, здесь мы не помощники и скорее помешаем, — он заставляет обратить на себя внимание и почти ласково качнет головой. — понимаю, предпочли бы остаться здесь, но вряд ли Её Высочество от этого скорее очнется. А вы нужны мне.

Князь идёт к двери, уже у самого выхода ловя вопросительный взгляд Цзы Чаня, но лишь отрицательно коротко мотая головой. Вряд ли капитан решит его убить, пока слуга занят здоровьем цесаревны.

«Подумать только, какой случай!» - подумает мрачно, следуя в свой кабинет и наглухо закрывая дверь, убеждаясь, что никто не станет подслушивать. «Жизнь цесаревны, Романовой, дочери Петра Великого зависит теперь от девушки-самоучки, да китайца-иноверца. Чудеса».

— Это безусловно верное решение, что вы приехали ко мне, — начинает князь, сосредоточенно разглядывая расставленные на шахматной доске фигуры. Он заядлый любитель шахмат, однажды выиграл даже императора, за что тот похвалил вместо того, чтобы обидеться, но потребовал научить тому хитрому ходу, который использовал Вяземский для решающего удара. Да, император никогда не забывал учиться, если было то возможно. Шахматы у князя расставлены были повсюду. — Но теперь, Кирилл Андреевич, я вынужден спросить у вас все обстоятельства произошедшего с вами, потому как видится мне это не простым несчастным случаем. Да и вы, к слову сказать кажется ранены, — Григорий Сергеевич кашлянет и укажет на рассеченный висок, а после превращается в слух, лишь изредка задавая наводящие вопросы, глядя в окно на томно опускающуюся ночь, не желающую все еще опускаться полностью. День становится все длиннее, а сумерки теперь все светлее. По мере того, как углубляется рассказ, он становится все мрачнее и задумчивее, словно подтверждаются худшие из его опасений. Австрийский двор станет ли вмешиваться в это? Из своих дипломатических поездок по Европе, он может предположить, что интерес у них имелся, причем серьезный. Раз так – в ближайшее время, зная канцлера Российской империи, жди репрессий. Жди везде рыскающих ищеек из Канцелярии, жди, что на каждого теперь смотреть станут косо, а за малейшее подозрение или кляузу станут сажать в крепость и устраивать допросы с пристрастием, на которых хочешь не хочешь, а признаешься даже в том, что никогда не совершал. В Петербурге теперь едва ли не переполох. В каждом теперь будут видеть заговорщика.
Пальцы возьмутся за одну из пешек передвинут вперед, а после задумчиво возьмутся за короля. Вот такая рокировка выходит. А она значит…защитила. Боже, какая злая, жестокая ирония. Старые раны разболятся еще сильнее.
Поднимает взгляд на чудом, кажется, держащегося на ногах Кирилла Андреевича.

— Вот значит как?... — цокнет языком. — В таком случае должен спросить – сколько было нападавших, как они выглядели, в какой форме были, на каком языке говорили и главное – как догадались вы, что планируется покушение? – он задает вопросы один за другим и взгляд становится тяжелым, немигающим взглядом человека отлично знающим дворцовые законы. Лишь через несколько секунд смягчается, не в силах изображать человека, которым не является. — Простите, Кирилл Андреевич. Я всего лишь показываю вам, что спрашивать станут у вас совсем в другом месте и боюсь с большим пристрастием, ежели мы не постараемся это уладить. Поверьте – канцелярия наша дремать не станет. Вы правильно поступили, что привезли цесаревну ко мне, но теперь вы должны, — делает упор на это слово. — д о л ж н ы поехать во дворец и сделать все возможное и невозможное, чтобы никто не узнал того, что с ней случилось. Наверняка уже во дворце подняли тревогу по вашему отсутствию, поэтому вам непременно следует убедить всех, что с Ее Высочеством все в порядке. Можете сказать, что она повредила лодыжку, находится в крайнем потрясении или внезапно заболела ветрянкой и пришлось ей посетить мою усадьбу, как ближайшую к себе, к тому же как дом ее ближайшей подруги. Говорите что угодно и сделайте все, чтобы вам поверили только не говорите правды, потому что она вас, увы, погубит.

Да, милый мальчик, который в нее наверное еще верит – правда при дворе не стоит и ломанного гроша по сравнению с тонкой ложью, которой приходится учиться, а зачастую правда только убивает.

Григорий Сергеевич вздыхает, передвигая фигуры по доске, качая головой и на секунду невеселые мысли окончательно грозят поглотить его. Нет-нет, ему теперь придется помогать этим детям, в которых быть может будущее, которое не так для них очевидно. Но он сделал выбор, сделал ход, в тень уже не уйти.

— Да, Кирилл Андреевич, ведь посудите сами – увы, император страдает той же болезнью, что и вы. Любовью, — он грустно усмехается. — Знаю, любовь императора на любовь не похожа, но он полагает, что любит. И посудите сами теперь как выглядеть будет тот факт, что пострадала она, а не вы. Кому станет интересна правда в открывшихся обстоятельствах? В стране заговорщики, на императора совершено покушение, впрочем нападавших застали только вы, а среди них наверняка были близкие к свите иначе откуда знать о передвижениях императорского кортежа?... – он рассуждает вслух с непривычным для своей добродушной кажется персоны хладнокровием. — Выходит так, что вы, среди прочих, Кирилл Андреевич, пока истинных заговорщиков не найдут – персона для крепости идеальная. А даже если и поверят вам, что не причастны вы к тому – цесаревна и случившееся с ней отличный повод от вас избавиться не глядя на ваши перед страной регалии, которые очевидно удерживали нашего императора от оного… Вы должны понимать, что в лучшем случае ждет вас лишении званий, чинов и наград за то, что подвергли ее опасности. А в худшем – крепость, дыба, а то и погост, если решат, что к этому как-то причастны. А своей смертию вы ей никак не поможете, — в глубине голубых глаз покажется печаль, надежно хранящаяся в них с тех самых пор, когда человек с доброй улыбкой и открытым лицом раскачивался на новых полах с мертвой уже женой. — Ни ей, ни стране. Поэтому если и вызовут вас на допрос, вы должны ответить на все мои вопросы, которые я задал. Четко и коротко, чтобы не к чему было придраться. Я знаю, вы бы предпочли остаться с нею теперь, когда от сегодняшней ночи столь многое зависит. Но надобно вам собраться, Кирилл Андреевич. К тому же, мне что-то подсказывает, что после случившегося наш император ненадолго задержится в Петербурге, или же наш канцлер ушлет его куда-нибудь подальше, в место более безопасное. Я бы так и сделал, пока заговорщиков в столице не поймают. Наверняка уже все въезды и выезды в город закрыты, как и дороги. Борис Федорович времени зря терять не будет – и вы не теряйте. А ежели выберетесь живым, то поверьте – встреча с цесаревной будет только слаще. С ней здесь ничего не случится. Это я вам обещаю. В случае чего вы можете ссылаться на мою персону это добавит вашим словам веса.

Григорий Сергеевич даже и не сомневается, не уточняет откуда и с чего решил, хоть и не говорили ему этого напрямую, кто и кого любит. Ах, молодость, ах эти знакомые взгляды. Даже как-то жить хочется после этого. Но куда сильнее этого чувства возрождения, ноют, болят, разбуженные раны, которым, видно не зажить до конца точно также, как не зажить ране на плече цесаревны – все одно останется шрам.

— Кирилл Андреевич, — остановит его уже у входа, задумчиво глядя теперь уже на кольцо на пальце, которое бесконечно на нем прокручивает. — я знаю, что вы чувствуете, поверьте. Вы думаете: «И почему страдаю не я, мужчина и офицер, а она? И как я мог допустить, чтобы это случилось? И почему она это сделала?». Вы обвиняете себя, верно? Я встречал такого человека, как вы. У него была жена красавица, в которую влюбился он, когда ездил в далекий горный край, а она собирала черешню в саду… Редкая красавица, да. Они жили душа в душу, жили хорошо, ребенок родился. А ее муж нес службу при дворе, занимал видную должность и от того, наверное, забылся, да и выступил против собравшейся фракции заговорщиков на стороне противоположной. И нет, заговорщиков в итоге казнили, конечно. А вот жену его зарубили в его же доме – хотели его, а жена не дала. Он так и не услышал – почему, она не сказала. Почему решила, что ему следует жить, а ей нет! — сжимает кулак ударяет по столу, забываясь, что завел с кем-то разговор. — Он так и не женился… — спустя некоторое время продолжает. — …и так себя и не простил. Но в вашем случае она жива, — поднимает, наконец, на него взгляд. — Поэтому постарайтесь себя простить и идти дальше. И делать все возможное, чтобы она жила и дальше. Так оно…лучше. Поверьте. Поверьте и ступайте. Надеюсь увидеть вас в скором времени живым и здоровым. Храни вас Бог.
Но князь не обещает при этом, что когда-нибудь Волконский это забудет. Даже если захочет – на ее плече навсегда останется метка, которая станет напоминать о собственной беспомощности. Но это лучше, чем смерть. Что угодно лучше – чем смерть.

— Что же самое страшное для человека, батюшка?

— Нет ничего страшнее, чем потерять веру, сынок. Без веры и жизни нет.

И он начал её постепенно терять, как кровь, которая текла неумолимо из невидимой глазу раны. Терять веру было рано и как следствие простой человеческой слабости. А быть может, узнай своё неприглядное грядущее, всё одно настаивал на одном: хуже “этого” ничего нет. Поразительно, сколь легко лишиться твёрдой земли под ногами да провалиться в бесконечную пропасть — долго ли ему падать, неизвестно совершенно. “Вчера” он верил в твёрдость своих убеждений, стремлений исполнять беспрекословно долг, а “сегодня” не верит вовсе, потому что суть сводится к одному — не долгу, не отечеству несчастному, а человеку, дыхание которого важнее собственного. Отмашки и увещевания юношеские кажутся сущей ересью и глупостью, — да разве можно было заявлять во всеуслышанье с важным лицом, что т а к о г о быть не может? “У меня сабля в подругах и более никого не нужно!”, — глупый, глупый, бесконечно глупый мальчишка, теперь дрожащий от страха. Что угодно оказалось зыбким, изменчивым как погода в столице, только не чувство, выжигающее душу. И он теряет основание казавшееся крепким, теряет веру и суть. Без неё разве сможет? Её боль вытерпит? Разве кто-то кроме Бога знает, каким прозвучит финальный аккорд? В затуманенном рассудке он более не понимает, для чего живёт, ежели в её теле застряла п у л я. 

Кирилл без посторонней помощи знает, что виноват. Не нужно ловить недоуменные, осуждающие взгляды. Не нужно видеть отражающиеся на поверхности глаз вопросы. Однако, в момент определённый наиболее важным становится кое-что иное: сделать всё, чтобы её жизнь (с ним или без него) длилась дальше. Мастерство в сокрытии чувств познавать следует вечно хотя бы потому, что однажды его окажется недостаточно. Внутри пламя пылает, терзая сердце; тело содрогается дрожью, но в руках появляется небывалая сила, ведь держать крепко — всё, что может для неё сделать. Он был готов абсолютно на любой шаг, который потребовала бы жестокая судьба: на коленях умолять о помощи или окровавленной шпагой угрожать, — он был готов и этой готовностью пугает самого себя. А ежели впрямь, станет угрожать лишившись окончательно здравого ума? 

Он не в состоянии даже разобрать холодна иль горяча её рука, только крепко сжимает в своей и впивается взглядом в её лицо; взглядом встревоженным? Отнюдь. Не тревога, не волнение, а страх дикий, какого не стал бы испытывать пред собственной смертью. А она будто бы и маячит где-то поблизости, обещая сипло подсмеиваться пока не закончится страшное сновидение. Широко распахнутые, потемневшие глаза отражают страх и твёрдую решимость, — ежели хотя бы кто-то остановится, запнётся, откажет в помощи, он эту решимость непременно выпустит на волю. Несколько долгих минут Кирилл не различает слова и голоса, наполнившие комнату, только гомон на фоне которого звучит её почти безжизненный голос. Жизни в нём осталось впрямь м а л о. В уголках глаз чувствует собравшуюся влагу и сжимая плотно губы, кивает головой. Её лицо расплывается за полупрозрачной пеленой. Слова вымолвить не может — горло сдавливает так, будто чьи-то крепкие руки душат. 

Кирилл начинает видеть и слышать, когда рядом оказывается незнакомый, даже чужой человек. Перед глазами блеснёт отрезвляюще остриё ножа, чуть ли не заставляя схватиться за эфес собственной шпаги. Впивается, не иначе, взглядом диким в лицо человека, имя которого наверняка не запомнить с одного раза. Едва разбирает смысл корявых слов своим воспалённым сознанием. Бросает взгляд за плечо, где должно быть, не менее пристально за ним самим наблюдают. Осознание того, что нельзя просить помощи, а после отвергать заставляет всецело повиноваться. Слабо кивает, словно бы требовалось его дозволение. А внутри душа дребезжит точно на сильном морозе, и здесь сливается воедино жар с холодом. Наблюдает за происходящим с каким-то исступлением, и голову поворачивает только когда чувствует чужой взгляд. Он в медицине разбирается посредственно, пусть и доводилось — война учит многому; уж тем паче, не способен вникнуть в подробности в своём-то лихорадочном состоянии. На войне не возятся. На войне сугубо мужчины и так оно верно задумано. Единственное, что он понимает: Лизе придётся причинить боль, ещё большую боль. Сперва вспыхивает отрицание, сопротивление, даже отдаётся в очередном мотании головой, а далее судорожно начинают роиться мысли в голове. Нужно. Он вовсе оставляет без своей реакции Варвару Григорьевну, отводя взгляд в сторону. Пусть молчание принимают за согласие, ежели оно действительно требуется. Лишь отчасти прислушивается к разговору или ещё одному спору, вылавливая отдельные слова. Яд. Смерть. Рисковать нельзя. Цесаревна — мой друг. Тогда что же ему заявить? Цесаревна — моя жизнь? Отнимете жизнь у неё, следом уйдёт другая? Многое можно было бы заявить, да только бесполезны заявления. Их становится всё больше, только вес они теряют. Глупо. Всего лишь с л о в а. Ему бы показать самому себе, чего добился — да только добился ли? Добился того, что она лежит, истекая кровью. Хорош рыцарь в доспехах. И хочется орать, орать на весь мир с мольбами “прекратить”. Хочется остановить сей поток непонятных, чужеродных слов. Он крепко зажмуривает глаза, мужественно перенося миг, в котором всё невмоготу. Глупый, ведь дальше только х у ж е. Голова сильно болит. 

Поднимает теперь заметно воспалённый взгляд, смотрит будто бы непонимающе на Варвару Григорьевну, однако же, понимает каждое слово. Понимает, что дрожать более нельзя, и быть может, снова пожертвовать доведётся всем ради неё. Не впервые ведь, причиняет боль ради спасения. Перед глазами лицо Саши: “надо, Кирилл, надо, потому что я не прошу, а приказываю”. Не впервые. Ему бы только смочь снова стать отстранённо-холодным, иронизирующим, готовым на всё. Сможет. Ради неё сможет. 

— Делайте что нужно, — цедит сквозь стиснутые зубы, сквозь очертания оскала. Соглашаясь и обрушивая весь праведный гнев сквозь голос, в одночасье, — гнев на судьбу и самого себя. Только Господу известно, какое небывалое усилие делает над собой Волконский, чтобы сохранить самообладание, остатки здравости и силы, которая от него требуется как никогда. 

Он теряет твёрдость лишь на мгновенье, не уверенный что выдержит, однако спешно заставляет офицера в своей душе построиться и выпрямить спину, и указы исполнять безоговорочно. По его щекам разбегаются прожигающие кожу влажные дорожки, — бегут, бегут, одна за другой, неумолимо. Лицо искажается той же болью, какая охватывает Лизу в роковой момент, — решающий, определяющий дальнейшее. Не время для глупых вопросов: почему она? Почему она, Господи? П о ч е м у? Ежели и хотелось им отпустить друг друга — не в этот раз. И в общем-то, никогда. А слёзы горячие безвольно продолжают катиться по лицу. 

— Прости... прости... — шепчет умоляюще, шепчет как страстную молитву, зачем-то не отрывая взгляда от её лица. Снова покажется, что видеть она его больше не захочет. Злой рок его преследует, злой. Себя не ощущает, не чувствует ни тела, ни силы, ни дымящегося от воспаления ума. Дурной сон, а дурные сны имеют свойство заканчиваться. Только что обнаружишь подле себя иль в себе, когда проснёшься? Пустота везде и всюду. Пустота. Ужасы в сознании услужливо память выжигает, ему ли не знать как человеку военному. Но кажется, что этот ужас останется в памяти навсегда. Об этом ему известно также доподлинно, будто не подрывался посреди ночи от пушечных залпов, гремящих всего лишь в голове. А теперь предстоит подрываться под крик, пронизанный болью. Одно только “прости” срывается с пересохших губ, пока не опустятся её веки. 

Смотрит на неё, пытаясь убедить себя в том, что она всего лишь сознания лишилась, а не ж и з н и. Медленно отнимает свои руки, делая глубокие, судорожные вдохи. И правда, ведь забыл, как дышать. Ведь не дышал вовсе. Не чувствует опустившейся на плечо руки, продолжая пристально вглядываться в её лицо. Когда почувствует — вздрагивает. Поворачивает голову в сторону, бросая отстранённый взгляд через плечо и будто бы не собираясь двигаться с этого места. Ему бы полюбопытствовать какого чёрта понадобился в самый страшный день / момент жизни, однако сдерживается, подавляя всполох бунтарства. Ведь множество задачек остаются нерешёнными и ему придётся их решать, как бы сильно не хотелось сдаться. 

///

Он привычно леденеет изнутри, успев забыв сие неприятное ощущение, — жизнь с ней переменилась, жизнь казалась солнечным, тёплым днём. Он улыбался, смеялся, дурачился мальчишкой, и проникался какой-то любовью ко всему свету; редко был мрачен всерьёз и даже сдружился с офицерами своего полка, что казалось прежде совсем уж невозможным. А теперь леденеет. Ежели исход окажется удачным, то прежним определённо не станет. Человек в рассудке здравом и трезвом назовёт данное преображение “взрослением”. Наблюдает будто бы сквозь безразличие, заводя руки за спину. Лицо непроницаемо-невозмутимо, лишь тень лёгкая любопытства мелькает. Чему же теперь жизнь-матушка собирается научить? 

— На его императорское величество планировалась покушение с целью убийства, — невозмутимо начинает Кирилл, шустро чеканя слова, точно забывая о том, что между ними положено выдерживать хотя бы секундные паузы. А дальше он пускается в некоторые подробности, расхаживая неторопливо, несколько нервно, по комнате. Как ни странно, рисуется более чем понятная картина с чёткими очертаниями. Мысли не путаются, не растворяются в тумане, объявшем рассудок. Мысли ясные. Перестрелять бы всех собственноручно и вовсе не за то, что пытались России помочь. Мысли крамольные. Крепость плачет.  — Я полагаю, в этом замешан Австрийский двор. Кто-то из наших, так как план их был хорош, и они знали, что делали. В первую очередь, я пытался защитить его императорское величество, а она... — останавливается посреди комнаты, замирает, глядя пустыми глазами в одну точку. Больно признавать / произносить / раскрывать человеку, быть может не чужому, однако, постороннему. — А она защитила меня, — голос ломается, хрипит нещадно. Он измотался настолько, что не осталось сил ненавидеть себя, и уж тем более, всех остальных. Оборачивается лицом к Григорию Сергеевичу, вопреки всему мужественно, снова, выдерживая тяжёлый взгляд и град из вопросов. Не мальчишка, не первый день жизни в России, где последствия различных решений нынче слишком очевидны. Вскидывает чуть подбородок и губы поджимает сильнее, не позволяя ни единой мышце дёрнуться на лице. Упрямо отмалчивается, возвращаясь к хождению, быть может раздражающему, по комнате. Стоят в бездействии, даже если надобно просто послушать добрый совет, не может. Странная штука: сходить с ума от бездействия в полном упадке сил. 

— Неужто у меня такое влияние в гвардии, Григорий Сергеевич? Я — не единственный свидетель, — качнёт головой, почти огрызаясь и превращаясь-таки в того мальчишку. Несколько секунд погодя опускает взгляд, бормоча под нос неохотное “извините”.  — Вы же знаете, если в этой стране кого-то в крепость очень надобно посадить, так посадят. Никакие ответы не помогут, — подходит совсем близко к князю, смотря прямо в глаза. Ему приходится молча дослушать до конца со стиснутыми губами и праведным негодованием, вдруг отпечатавшемся на лице. Гневаться он, разумеется, не станет на человека, который утверждается в своей поддержке, помощи и статусе друга-советчика. Остаётся рассчитывать на понимание и умудрённость опытом. Молодые, они ведь одинаковые. Вспыльчивые безумцы, путающие с кем ведут беседу — с добрым другом иль агентом канцелярии. 

— Я всё сделаю, в этом не сомневайтесь. Позаботьтесь о ней, вам я доверяю, — оставаясь немногословным привычно, едва заметно склоняет голову и разворачивается к двери. На сей раз Кирилл как никогда убеждён в том, что вернётся живым. Вернётся к ней. Иного исхода быть не может. А всё остальное — промежуточная чепуха, с которой непременно сладит. И никакая обострённая совесть не посмеет вспыхнуть, когда искусно, как актёр на подмостках, расскажет выдуманную историю. 

Останавливается около двери, чувствуя укол раздражения. Ему бы вырваться поскорее да уладить возникшие дела. Ему бы поскорее вернуться, дабы не повторить ошибок — не быть рядом. Слушает с невозмутимостью и спокойствием и также спокойно наблюдает за тем, как чужой кулак ударяет по столу. Подозрителен Григорий Сергеевич. Больно проникся встречей с несчастным человеком, а быть может, скрывает самое главное. Кирилл не станет допытываться даже в мыслях. Ежели и догадки верны — не его дело. А угадывает князь удивительно точно, задевая свежие раны на душе. Ему бы уверенность князя в том, что она ещё будет ж и в а. Солдат в лагеря приводят с поля боя тоже живыми, а после они отчего-то умирают. Медики говорят, всё дело в большом количестве крови. Однако, Кирилл смиренно совет принимает. Почему же они так решают, глупые женщины? Не догадываются, что им, мужчинам, будет “без них” куда невыносимее, нестерпимее. 

— Благодарю, князь, — склоняет голову напоследок, прежде чем закрыть за собой дверь. О будущем он подумает позже. Нынче совершенно иные задачи заполняют сознание. 

***

Кирилл чувствует эти натянутые струны души, готовые разорваться в любой момент. Делает глубокий вдох и на мгновенье прикрывает глаза, находя хотя бы какое-то равновесие. Они появились в самый неподходящий момент его жизни. Могли бы выбрать другое время, чтобы испытать его не такое уж дурное и слабое терпение. Волконский умеет терпеть: боль физическую, боль душевную и троих мальчишек, загораживающих путь вперёд. А ему нужно только вперёд. Нужно мчаться к Лизе. Неизвестность подкашивает. А ежели хуже сталось? Вовсе самое страшное, чего определённо не снесёт? Мальчишкам точно не стоило возникать на его пути. Когда один из троих заговаривает, Кирилл впивается взглядом в его лицо, бессовестно забывая имя, фамилию и простую, человеческую жалость. Заговаривает второй и Кирилл начинает глядеть из-под опущенных ресниц, вздёрнув подбородок. Разумеется, они давали клятву. Разумеется, Саша был единственным, кого должно считать своим императором. Одна струна обрывается. Разумеется, чёртов мальчишка (как же его, чёрт побери, зовут?) никогда, ни во что не верит. Замечает руку м а л ь ч и ш к и на эфесе шпаги — не заметить едва ли возможно, когда сам через сей жест пытался сдержаться, выплеснуть силу, которая могла найти другое применение и навредить. Больно часто его рука покоится на холодящем кожу эфесе. Уж тем более офицеру не заметить подобное недопустимо. Зарождается в душе едкое чувство, словно не одними клятвами Императору живёт этот мальчик, а чем-то большим. 

— Господа, — Кирилл вдруг слабо улыбается, определённо с оттенком насмешливым, — я не должен вам всего рассказывать. Я ничего вам не должен. Клятвы свои выполняйте без моего участия.

Однако, следующие слова другого мальчишки (он не вспомнит имена сегодня) вынуждают задуматься. Важнее отвести подозрения и создать ради её безопасности видимость, обстановку на сцене, будто всё как о б ы ч н о, а не отыгрываться на несчастных пажах. Впрочем, не такие уж несчастные. Дерзкие больно. Не стоило брать с собой в дом лесной, когда впервые пришлось причинить боль во благо. Теперь они думают Бог знает что. А собственно, что? 

— Что? Угрожать смертью станете? — усмехается Кирилл, успевая заметить очередной порыв неравнодушного мальчика.  — Как глупо. Следуйте за мной, — последнее бросает по-солдатски холодно, нетерпеливо пробивая себе путь в этой живой стене. Разумеется, дело вовсе не в клятвах, не в угрозах, не в детях, а в Лизе, которую он может ещё защитить. Кирилл вынес один ценный урок из последних, роковых событий: себялюбие проклятое следует отодвинуть куда подальше. Ежели бы отпустил её вместе с императором, не было бы той боли, какая отпечатается в душе навсегда. А теперь, как бы сильно ни хотелось покоя и отсутствия лишних глаз, позволяет им пойти за собой. 

“Пожалеешь ведь, пожалеешь. В иной раз подумаешь хорошенько, прежде чем делать добро.”

***

Кирилл заходит последним, а его сердце до сих пор бешено колотится от решительно-громкого зова Варвары Григорьевны. Ожидание длилось ровно невыносимую бесконечность. Он теряется беспомощно в гомоне, тепле комнаты, в запахах травяных, в бурлящих чувствах. Она жива. Она очнулась. Она будет жить! Она в безопасности? Рядом с ним? Так и застывает где-то позади, около двери, чуть опираясь спиной о стену — волны радости, головокружения и бессилия сносят буквально. На мгновение невероятно отчетливо понимает, что было бы, случись другой исход, случись смерть. Только не о смерти теперь думать следует, а о жизни, которая будет продолжаться. Очнувшиеся после долгого сна солдаты живут. Безумие: постоянно равнять её с солдатом. А впрочем, лишь доказывает то, что не должно ей лежать в постели с простреленным плечом. Безумие. Выпускает из виду радующихся детей, их радостное воссоединение, глядя только на одну Лизу. Взгляды пересекаются, от чего внутри случается не иначе как землетрясение, содрогание. Нет, он обязан превозмочь глупые, дурацкие сомнения и не менее сомнительные проявления благородства. Слишком любит, чтобы из благородства бросать или бросаться прочь. Слишком любит, чтобы оставить её в компании дающих клятвы пажей и черта всея Руси. Он не позволит ни себе, ни другим. Все расходятся, а Кирилл делает первый, пусть и нерешительный, однако, шаг вперёд. 

Слышит знакомые строчки и едва-едва улыбается, медленно приближаясь к кровати. Сердце дрогнет от воспоминаний о счастливых днях. Жизнь учит ценить каждый счастливый миг. Быть может, следует оценить и этот, ведь после что станется — неведомо. Останавливается возле кровати, глядя на неё и повторяя мысленно незамысловатую истину. Ценить каждый миг. Потому он никуда не уйдёт. “Только бы соображать вам быстрее, Андреич”. Улыбается смелее, сокращает быстро оставшееся расстояние и опускается на колени перед кроватью, беря Лизу за руку. 

— Ты всё ещё самая красивая на свете, Лиза, — целует её руку горячо, прежде чем ощутить прикосновение к своей щетинистой щеке. Он улыбается горько, сдерживаясь от слёз, которыми глаза неугомонно наполняются. Мотает отчаянно головой, поджимая губы. Отрицает, быть может, всё. Не злится? Враньё! Злится безумно. Не думал? Разумеется, думал и был в том убеждён. — Подданных много, а ты одна. Не согласен я с твоим батюшкой, — поднимает воспалённый, сияющий застывшими слезами взгляд на её лицо, последнее произнося совсем тихо. Ладонь соскальзывает со щеки, и он не удерживает, замирая, глядя неотрывно на её лицо. Снова гнать прочь дурные мысли приходится. Ему ли легче от того, что стрелял кто-то другой? Стрелял другой, а защитить должен был он. Переубедить Кирилла в чём-либо — сложная задача да неподъёмный груз. Он ведь и виду не подаст, согласится да останется при собственном мнении. Шмыгает неуклюже носом. 

— Не уйду... а если уйду, то вернусь, — шепчет он, накрывая ладонью её горячую руку. Лиза засыпает, говорит о разлуке, и он хочет кричать на весь мир о том, что ненавидит её, разлуку. От чего только становится невыносимо вновь? Будто она не засыпает, а лишается чувств и стремится к смертельной пропасти? Грудную клетку сдавливает, воздуха недостаточно, ладонь соскальзывает с её руки и хочется бежать, бежать прочь не останавливаясь. 

Простить себя по силам ли?

Кирилл стремительно удаляется из покоев, ощущая необходимость, вовсе не желание, вырваться туда, где в о з д у х. Останавливается резко и от внезапности всем телом вздрагивает, не ожидая того, чего ожидать следовало, когда бросил небрежное “следуйте за мной”. Глаза непонимающе бегают по лицу напротив. Имени так и не вспомнил. Мальчишка, точно! Безымянный мальчишка. Огонь в глазах чужих опаляет, выжигает остатки, будто ещё не в с ё выжжено внутри. Чего хочет этот мальчишка? Ещё несколько секунд искреннего непонимания, прежде чем громом ударяет осознание. Мальчик влюблён. Влюблён в Л и з у. В его ли Лизу, теперь? Неизвестно что убивает его окончательно: открывшаяся истина иль пуд соли на свежую рану. Как мог? А если бы? Где был? Влюблён? Трусливо! Слова, брошенные в ярости, мелькают вспышками-молниями. Кирилл делает свой выпад и вовсе не шпагой, не словесный, а прибегая к самому ничтожному — к кулакам. Однако, выпад сей обрывается в зачатках. Кулак крепко сжимает до белых костяшек, но руку опускает и вовремя, когда раздаётся голос Варвары Григорьевны. Первым уносится прочь, не имея ни желания, ни сил душевных / физических выслушивать кого-либо. Позади будут звенеть голоса. Будут пытаться нагнать, да только он оказывается быстрее. Совершенно непонятно, каким образом очутился в компании детей, да ещё обозначился как виновный в чём-то. А впрочем, виновен. Виновен во всём. 

Вырывается во двор и несётся куда глаза глядят, лишь бы унестись дальше от череды справедливых обвинений, напоминаний, осуждающий взглядов. Только повзрослевший, умудрённый годами человек сдюжить способен со столь тяжким грузом. Способен стоять неподвижно, не дрогнув и даже улыбнуться в ответ, когда словесно его уничтожают. А он вовсе не повзрослевший и учиться жизни только начинает. Опускается на землю прижавшись спиной к холодной стене, совершенно не понимая, не разбирая, где находится. Перед глазами снова мутно, снова будто окно, запотевшее или залитое дождевой водой. Зажимает рот рукой и глаза крепко закрывает. Не желая слышать самого себя, пытаясь сдержаться. Так и останутся никем не услышанные надорванные всхлипы. Жадные вдохи недостающего воздуха. Мальчик испугался. Мальчик плакать больше не будет. Больше нельзя. 

***

За считанные секунды способна перед глазами пронестись вся жизнь. Впрочем, в жизни наблюдались улучшения. Долгие размышлениями ночами, выуживание здравых выводов, всплывающие строки из отцовских писем (порою безумно хотелось видеть рядом его) в памяти, — Кириллу становилось лучше. Чувство вины корни пустило глубоко, однако Волконский начал учиться с этим сосуществовать. Тяжесть всего мира взвалилась на плечи, но он учится быть для этого достаточно сильным. А теперь бежит, сердце неистово колотится, в голове бьётся одно только “нет, нет, нет!” и быть может, посылаемые Господу мольбы. Отсутствие новостей из покоев Лизы должно быть, окончательно свело с ума. В последние часы он места себе не находил, расхаживая беспокойно повсюду. А теперь бежит, перепуганный до смерти, побледневший до цвета белых простыней. Слишком тоскует. Слишком тяжело переносит очередную, вынужденную разлуку. 

Сперва он бежал, а после остановился в дверях и замер. Застывает на губах не вырвавшееся громко “Лиза!”, застывает от полнейшего непонимания. Он вовсе не пил, ни капли, ни вина, ни водки. А чудится, будто безнадёжно пьян.  — Лиза... — срывается с уст, разве что т и х о.  Лиза, впрочем, сидит в постели, выглядит удивительно хорошо и свежо, и поедает не иначе как сладкое! Лиза не походит на мёртвую, если только не тронулся головой, если только не очутился в раю вместе с ней заодно. А иначе быть не могло, ежели в рай то вместе. В этой тишине слышен стук его сердца да отдалённое щебетание птиц за окном. Через пару мгновений, понимая, что не чудится, что душа в теле всё ещё прочно сидит, подбегает к кровати, падая на колени. Звенит смех в голове, а на лице остатки смертельного испуга. Счастье медленно проступает в светлеющих глазах, прежде чем губы несмело дрогнут в улыбке. Ей богу, сколько ещё предстоит его несчастному сердцу трепыхаться в страхе? “Жива, жива!” — бьётся в голове одна-единственная мысль, пока улыбка становится влюблённо-счастливой, для кого-то со стороны может и глупой. Глупый, влюблённый / любящий дурак. Он поддаётся её рукам, проникается смехом, по которому тоскует не менее, ловит поцелуи, блаженно прикрывая глаза. 

— Дело в том... я люблю вас, Елизавета Петровна, — улыбается вновь под стихающий стук сердца, глядя в изумрудные, ожившие глаза. Ему бы бросить волну негодования на непутёвую Марфу, быть может, снова расплакаться от облегчения, произнести тираду, но какое-то всепоглощающее, глупое счастье отнимает дар речи, заливает светом душу и заставляет глупо улыбаться, словно не видел Лизу целую вечность. Нет, он человек скорее дела, говорящих взглядов и прикосновений. Ему бы урвать ещё один поцелуй, за которым тянется, удерживая бережно Лизу за плечи. Ведь она жива! А стало быть, они оба живы. Да только по злосчастному обыкновению скрепят двери, — счастливые мгновения долго не длятся, на то и “мгновения”. Однако, счастье в груди жить будет всегда, и причина тому одна — Лиза. 

Кирилл слухом улавливает гомон за окнами, приподнимается, а следует и вовсе подскочить на ноги. Выражения лиц неумолимо меняются, делаясь настороженными, серьёзными и внимательными, — то, чем им доводится орудовать каждый божий день. Потому что каждый день — всё одно что ожидание, когда тебя схватят и более на волю не выпустят. Считанных секунд достаточно, чтобы понять — очередная неприятность / опасность / буря надвигается. Они не ведают, они чувствуют. Перед глазами проносятся последние минуты, когда провожал в карету, когда, никому не сообщив, изменил свой план. Рассвирепеет ли император ещё более иль напротив, — неизвестно. По крайней мере, Кириллу поверили, а быть может, только сделали вид, что поверили. Трудно читать по лицу Бориса Фёдоровича. Император жив — это самое главное. Не сразу доходит осознание что прятаться придётся с н о в а. Кирилл, ещё не успевший придумать как быть, удерживает Лизу от вероятного падения, пристально вглядывается в её лицо — ведь не прошла боль, не настало время, когда ей можно постель покидать. В отдалении, однако достаточно хорошо слышится ненавистный, тошнотворный голос. Хочется одного: выйти на встречу, быть может, крепко сжимая шпагу в руке. И снова, снова ему предстоит вести борьбу с внутренним бунтарём, напоминая о том, что Лизе нужен свободным и живым. Более того, занять её сторону, ежели кому-то вздумается заспорить. Похоже, Варвара Григорьевна перечить не собирается, больно решительный вид у Елизаветы Петровны. 

Кивает головой, оставаясь упрямо немногословным и касаясь её рук, обхвативших лицо. Руки, впрочем, выскальзывают и ему ничего не остаётся, как метнуться к стене, но остаться в положении, откуда удобно наблюдать за ней. Его маленькая, хрупкая, но сильная и храбрящаяся девочка. Быть может, более сильная, чем он сам. Стоит в открытых дверях, преграждая путь достаточно успешно, иначе бы его чёртово величество давно оказалось внутри покоев. Она неизменно превосходная актриса, только немалой ценой даётся сие напоминание; Кирилл точно чувствует, как покидают её последние силы и как должно быть, невыносимо ей стоять на ногах, не дрогнув, перед человеком самым омерзительным. Не замечает, как собственные пальцы сжимаются в кулаки, — и сей жест становится привычным, незаметным. Приказ возвращаться во дворец звучит как очередной раскат грома, зловещий и ничего хорошего не сулящий. Разве что он стал чуточку сильнее. Откуда-то берётся непоколебимая уверенность в том, что оставшиеся в прошлом издевательства не повторяться. И всё одно, ему чертовски не хочется отпускать её в дьявольское пристанище, не иначе. 

Он мигом срывается с места и подхватывает Лизу, готовый это сделать заблаговременно. Этого ожидать и следовало, слишком она слаба чтобы геройствовать. Укладывает её в кровать, заботливо поправляя одеяло и подушки, и разумеется, задерживаясь склонившись над кроватью. Поразмыслит несколько секунд, внимательно разглядывая её лицо. Стало быть, снова оставлять здесь и снова без своего присмотра. Не страшно, главное, чтоб черта рядом не было. Невольно улыбается, поджигаемый лукавым огоньком в зелёных глазах. 

— Может и правда, вместе пойдём, — улыбается чуть шире; актёры, они ведь, люди свободные, кочующие по миру — никто не найдёт.  — Я уже жду нашей встречи, — поцелует её руку, прежде чем, собрав всю решительность, удалиться из покоев. 

***

— Право слово, они настоящие дурочки, — хохочет Ксения Дмитриевна, прикрываясь ладошкой, затянутой перчаткой в тон её красивому наряду. Платье нежно-лимонного цвета как синоним цветущей юности. Она впрямь юна, хороша собой и заслуживает внимания кавалеров. Разумеется, Волконский — не кавалер вовсе. В его возрасте офицеры уходят от службы по обстоятельствам семейным иль напротив, отвоёвывают чины, продвигаясь в более элитные офицерские круги. Поблизости находятся истинные кавалеры — ещё мальчишки, бегающие за юбками сквозь смех и лукавство в глазах. Они охотно обхаживают юных дам, порою пытаясь выглядеть важнее и старше, однако, выходит посредственно. Наблюдать за ними до крайности забавно да любопытно. На самом деле, Волконский предпочёл бы вовсе сего не видеть, будто приглашён на очень дурной спектакль, однако же по капризу императора, приходится. Создаётся впечатление, словно его персона забыта, но зачем-то нужна, — дело привычки, вероятно. Ксения Дмитриевна не могла не заметить человека, притаившегося в тени дерева со скучающим видом, и посчитала своим долгом вид сей переменить. Вот уже какое-то время она старается не даром, забываясь в интересной беседе. 

— Мои подруги. Чем же они могут увлекаться, ежели не свиданиями с молодыми офицерами? Ах, соврала! Некоторые любят особ и постарше, — она приподнимается на носочках, дабы последнее прошептать где-то около уха. Капитан Волконский неудобно высок, надо отметить. Никакой атмосферы таинственности не создать.  — Некоторые фрейлины, к слову, находятся в близких отношениях с иностранными посланниками. Попробуйте сказать, что они не дурочки. Нет более лёгкого способа получить информацию о нашем флоте, например, — лицо казавшееся цветущим, радостным и совсем юным, делается серьёзным, как и смешки в голосе затухают. В один миг все эти пенящиеся рюши, оборки да игривые, тёмно-русые локоны кажутся совершенно неуместными, не подходящими её строго-суровому виду, добавляющему годов. Кирилл удобно опирается плечом о ствол дерева, наблюдая чуть прищурившись, за звенящей суматохой. А самого главного не замечает. 

— Вам ли беспокоиться об этом, сударыня? — добродушно-снисходительно любопытствует Кирилл, на что получает ещё более суровый взгляд в свою сторону. 

— Не равняйте меня с другими, капитан. Знаете, как невыносимо быть женщиной? Да окажись я простым рядовым, давно начала бы поднимать бунт. Не волнуйтесь, здесь кроме моих подруг-дурочек никого нет, — голос более не звенит, а звучит ровно, твёрдо, ничего кроме истинного удивления не вызывая. 

— Как же ваши братья... как же я? Вы меня не знаете. А я, между прочим, состою при императоре. 

— Я могу отличить васильевца от любого другого. Друг мой, опасности в вас я не вижу. Будь вы опасным человеком, не стояли бы здесь под деревом, — её взгляд ускользает в сторону дурачащихся гвардейцев, которым компания императора и фрейлин доставляет одно удовольствие.  — Братья, — на лице мелькнёт усмешка горькая, — не то, чтобы очень родные, — и она будто чувствовала душой, что однажды они её п о г у б я т.  — Давайте забудем об этом. А то и впрямь, вдруг вы очень болтливы, когда пьяны, — вновь зазвенит смех, удивительно заразительный. Кирилл улыбается, не подозревая что улыбка эта была замечена. — Ах, простите, я воспользуюсь вашим плечом, — совершенно беззастенчиво заявляет она, опираясь одной рукой о плечо, а другой вытряхивая из туфли камушек. Сердце сжимается больно от тоски. Непокорные девушки с бунтарским духом неизменно будут напоминать одну-единственную, по которой ежечасно, ежедневно и еженощно тоскует. И определённо нет похожих на неё, потому что она — одна особенная, неподражаемая, забравшая его сердце на множество вечностей. Встречаясь с тёмными глазами, улыбается мельком, а после оборачивается и замечает удаляющуюся, знакомую фигуру. Только в голову даже не придёт, что она могла видеть, а уж тем более, могла “ревновать”. 

Ксения Дмитриевна — интересный собеседник. А ещё его роковая судьба. 

***

Не даром Гриша с видом знатока, твердил им, дуракам (Кирилл и Володя в такие моменты и впрямь бараны), что женская душа — огромный, неизведанный мир, постичь который не под силу ни одному мужчине. “Не обманывайся, когда подумаешь, что понял женщину, потому что ты никогда не сможешь её понять”, — таинственно произносил друг, словно заклинание. Потребовалось время, чтобы Кирилл постиг суть дружеских советов. Впрочем, потребовалось время на то, чтобы Кирилл всерьёз влюбился. Он, может быть не настолько баран, чтобы не уловить изменение в настроении, однако же, не находит тому причин. Его Лиза вовсе не холодная, неприступная барышня, а сегодня определённо таковою сделалась. Иногда ловит её короткие взгляды, стараясь сосредоточиться на уроке, что получается исключительно скверно. Можно ли сосредотачиваться на уроках, когда Лиза рядом? Сие — труд немалый, да выбора не остаётся. Вскоре уставляется недоумённо на неё, выгибая вопросительно бровь. Какое отношение имеют улыбки к урокам французского? Мужчины и впрямь, бараны. Веет напускным холодом, но кажется, словно в душе буря или пожар, — определённо стихия. И только когда опережает (иначе сам бы полюбопытствовал), проясняется день после туманного утра. Он несколько расслабляется, догадываясь что ничего страшного не стряслось. Бывало страшнее. Откидывается на спинку стула, однако виду не подаёт, улыбку лукавую сдерживает. Только выслушивая до конца поток слов обиженной женщины, дожидаясь, когда опустит взгляд в книгу, поднимается со своего ученического места. В глазах вспыхивает хитрая улыбка, впрочем. 

— Да так, ничего, — беспечно пожимает плечами, а после отрывает от пола, поднимая на руках вверх, упрямо, решительно и не скрывая игривости во взгляде. И никакие сопротивления не остановят, не заставят отступить назад, потому что любовь и желание её доказать неизменно сильнее. Постепенно он учится разбираться в человеческих чувствах — своих и чужих. Уроки даром не проходят. Будто сам не выглядел ребёнком, когда ревновал к каждому представителю пола мужского. Будто не хотелось вызвать на дуэль отчаянно-смелого гвардейца. Ревность — доказательство пылкости и серьёзности чувств, не так ли? 

— Нет, ни за что, — чеканит по слогам, глядя на Лизу снизу вверх и улыбаясь весьма довольно. — И что же пишут поклонники? О хорошей погоде? — невозмутимо говорит, весь не менее невозмутимый, удовлетворённый жизнью и своим положением, когда можно держать и не отпускать. И сквозь улыбку, сквозь юношеское озорство, сквозь обиженные возмущения, тянется к её губам, накрывая смелым, решительным поцелуем. Не существует способа остановить спор более действенного и лучшего, чем поцелуй. Впрочем, вступить в сей пор он не успел и вовсе не намеревался. Такого рода посягательство на свободу его даже устраивает. Оно ведь, взаимно.   

— Нет, — шепчет в губы, упрямствует, забирая ещё один поцелуй.  — И не подумаю, нет, — поцелуй за поцелуем и её улыбку ловит взглядом.  — В этом нет никакой необходимости, — опускает на пол наконец-то, однако руки остаются покоится на талии.  — Лиза, я других женщин не рассматриваю. Никакого желания и надобности нет. Для чего, если у меня есть ты? — перехватывает её руки нежно, за запястья и ладони целует, прежде чем снова обхватить за талию.  — Пользуетесь своими полномочиями, Ваше высочество? — вырывается лёгких смешок. Покачает головой, наблюдая любовно за ней. Одна из причин не любить уроки французского: больно хочется Лизу выкрасть и спрятаться вместе с нею где-то вдали от глаз, слишком уж пьянит и волнует её французский. 

***

Летняя охота разворачивается в излишестве, богатстве и великих масштабах, как полагается при дворе Василия Борисовича. Легко затеряться среди гомона, мундиров различных полков, придворных и дам, среди лая собак и звона бокалов, разбитых невзначай бутылок, за которые лакеи получают подзатыльники. Василий Борисович как положено, увлекается одной-единственной забавой: напиться винища и потребовать подстреленного чужими руками зверя. Охота неизменно хороша. Ему совершенно наплевать, кто находится рядом и кажется, о самом Волконском позабыл бесповоротно. Ведь самое главное что? Голицыны под боком, французы развлекают своей картавостью и подарками, гвардейцы из Васильевского полка надёжно защищают, иль только вид делают, что защищают. Прелестная кузина где-то рядом, непременно рядом, он отчего-то не сомневается. Исчезновение обоих остаётся незамеченным столь успешно. Кирилл мчится верхом на Плутоне через лес, напрочь забывая о последних трагичных событиях. В голове бьётся лишь одна мысль о том, что соскучился безумно. Сердце трепыхается в предвкушении встречи. По лесу, по заросшим тропинкам, лишь бы сократить путь; раскидистые ветки деревьев до и дело хлещут по лицу, оставляя едва заметные царапины, — плевать, ему бы поскорее добраться, поскорее увидеть Лизу. Около охотничьего домика встречает сторож Игнатий, добрый, несчастный человек, — сколько тайн на его судьбу выпадает. 

— Ежели что-то подозрительное заметишь, сразу сообщай, — на ходу строго бросает Кирилл, передавая поводья в надёжные руки. Позади послышатся возмущённое кряхтенье и тяжёлые вздохи, на что, разумеется, никакого внимания не обратит, шустро поднимаясь по ступенькам на крыльцо. 

Врывается не иначе как ветром с запахом еловых веток и свежей травы, какую Плутон истоптал, мчась по заросшим, лесным тропам. Снимает шустро треуголку с головы, по привычке отбрасывая куда-то в сторону. Удивительно только, каким чудом не сорвалась несчастная ещё на пути, когда мчался неистово, быстрее света. Оглядывает комнатушку и быстро находит взглядом её. После того, как находит, душу можно отпустить на волю. Ухватывает Лизу, заключая в самые крепкие объятья и растворяясь в поцелуе, на мгновенье, не веря счастью встречи, кажется, снова. 

— Как же я мог... — дыхание всё ещё сбитое, окончательно после поцелуя, забравшего весь воздух, — когда ты здесь... — пропадает в сияющих глазах, не может наглядеться вовсе.  — Лиза... — срывается горячий шёпот с губ. Он улыбается особенной улыбкой, последствия которой столь легко отгадать. Отрывает её от скрипящего пола, привычно поднимая на руках, — это действие будет неизменно доставлять удовольствие.  — Не будем, — решительно качает головой, — позже, — и улыбка делается лишь шире. Нельзя быть счастливым настолько, судьба слишком несчастна и завистлива. А он иначе не может, не может скрыть своего счастья и любви. 

Он легко перемещается по этим скрипящим половицам в самый надёжный угол, даже отделённый полупрозрачной, посеревшей шторой. Отпускает Лизу и сразу же оставляет горячий поцелуй на шее, готовый забыться на какие-то несчастные часы. Поцелуи могли бы продолжаться, если бы не прозвучавший голос, не замеченный строгий взгляд и вовсе она уворачивается ловко от его искренних проявлений любви. Нависает над ней, упираясь ладонями в матрас, заправленный свежей простыней. Ей богу, будто сторож и его хозяйка только и ждут, когда здесь объявятся очередные в л ю б л ё н н ы е. Всматривается внимательно, хмурит брови гармонично с серьёзным выражением лица. 

— Прямо сейчас? — переспрашивает дабы убедиться. Ежели и отказываться от времени вместе, то причины надобно осознавать ясно. А вдруг послышалось?  — Ну... если нужно, — и он вовсе не шутит, готовый пожертвовать всем, только не честью возлюбленной. Обещала — стало быть, обещания выполнять надо. Да и разве смеет он не выполнять её желания? Самоотверженная решительность отражается на лице и должно быть, заставляет Лизу отступить. Постепенно он понимает, что возлюбленная изволила шутить и оттого распаляется ещё больше. И как только можно было повестись? Смотрит на неё из-под опущенных ресниц, улыбаясь одними уголками губ. Она другого хочет, а он не смеет её желаний не исполнять. В этом головокружительном поцелуе в с е их желания. 

///

Кирилл не сразу замечает с какой пристальностью она смотрит, потому что сам рассматривает её лицо ласково, любовно. В приятной истоме, уединённости и безмятежности вовсе не до серьёзных мыслей. Однако, забываться нельзя. Давно пора запомнить, что слишком хорошо без слишком дурных последствий не бывает. Едва приподнимает вопросительно брови, наконец-то замечая этот необычный, красивый взгляд. 

— Что ты удумала? А смотришь, как в первый раз, — отшучивается он, будто на её серьёзность, мягко улыбаясь.  — Знаю, — произносит совсем тихо, отводя свой взгляд в сторону. Ему хочется не меньше. Ему кажется, после таких лучших часов жизни, что готов на подвиги любые. Уставляется в потолок, под которым не мешало бы погонять пауков, задумчиво. Говорить он более не в силах, — слова так и остаются звуком, совершенно пустым, ничем не подкреплённым. Отмалчивается, то ли трусливо, то ли обессиленно и потеряв всякую надежду. Быть может, прикосновения спасают в моменты бессилия. Они говорят больше и красноречивее. Поглаживает нежную кожу щеки большим пальцем, вновь улыбаясь уголками губ, мягко. Оказывается, хотят они много. Мысленно он почему-то соглашается, наверное, отчаявшись. И шрам напоминающий, вовсе не облегчает тяжести на душе. Только за поцелуем тянется, тянется как в первый раз, не желая от любимых губ отрываться. В моменты поцелуев он забывается, а всё, что тревожит — теряет значение. В поцелуях хорошо. Настолько хорошо, что поднимается волна какой-то решительности, мужества и новых сил. Ладонями накрывает плечи, нежно поглаживая с л е д, за который как мужчине, следует извиняться поступками. Следует всё исправить, непременно. 

— Опасная эта любовь, — качает головой, глядя в глаза из-под полуопущенных век, — как знать, что в голову взбредёт? Чем больше ты меня любишь, тем больше геройствовать хочется, — произносит, впрочем, серьёзно, когда хотел выглядеть неряшливо-дурашливым. Так и будет рассматривать загадочные узоры путины, пока не раздастся её голос снова. От любопытства теперь он отрывается от подушки и приподнимаясь, подпирает рукой голову. Быть может, на днях он снова улыбался кому-то? Какой-нибудь девице по имени Маша? Быть может, у неё появилась новая подруга? Брови приподнимаются в вопросительном выражении. А потом он вновь осознаёт, что не способен любить кого-то больше, чем Лизу. То ли от поражения, то ли от счастья валится обратно на подушку, ничего не говоря, но улыбаясь во всю ширь лица. 

Вдыхает глубоко, прежде чем что-то изречь, но слова так и останутся застывшими на губах. Верно, ведь самые счастливые мгновенья, когда сердце замирает от трепета и любви, жестоко обрываются. Успевает подметить лишь то, что в появлении их “дочери” Лиза даже не сомневается. А после раздаётся скрип двери и деревянных, подгнивших досок. 

— Беда, барин! Скачут! Скачут, ироды! — раздаётся перепуганный, сиплый голос сторожа. От вида картины больно интимной, пусть и скрытой за шторой полупрозрачной, он снова бросается причитать, кряхтеть да проклинать всех, кто на ум приходит.   

Кирилл подрывается, только на этот раз не от страха, не от скорби и безысходности, скорее от выжигающей злости. Нет, подвергать опасности Лизу не станет, а стало быть, ещё один побег должен быть на их счету — только она говорила, как устала прятаться. Он начинает опасно-тяжело дышать от гнева праведного. Шустро собирает одежду, до которой никакого дела не было. А теперь как в первые дни в гвардии: одеться за пять минут. Выглядывает в окно: и впрямь, скачут, разве что хилой фигурки императора не видно. Быть может, не за ними? Следовало выбирать место свидания наиболее отдалённое. Как только додумались искать здесь? Они успевают разве что одеться, прежде чем послышатся пьяные, мерзкие выкрики его (императора) д р у ж к о в. Вероятно, по дурацкой привычке Лиза оказывается впереди, готовая взять удар (как и пулю, что было проверено) на себя; оказывается быстрее Кирилла в светлой горнице, где нельзя не заметить накрытый стол. Сторож до последнего пытается стать преградой на пути, да постоянно и невежественно его пинают. 

Дружков его величества насчитывается трое. Неряшливый вид выдаёт то, чем занимались они до того, как взобраться в сёдла и поскакать на поиски исчезнувшей цесаревны. Должно быть, поисковой отряд разделился, иначе бы насчитывалось их побольше. Горница наполняется вонью перегара. На помятых лицах появляются мерзостные улыбки — не иначе как довольны своей работой, ведь цесаревна самолично выходит к ним навстречу. 

— Ах вот как! Прячетесь здесь, значит, — один из них едва стоит на ногах, пошатываясь передвигается ближе к столу, на котором столь узнаваемая бутылка французского вина красуется.  — А стол для кого накрыт? Для Игнатия? — шутка ему покажется удачной, до того удачной, что зарегочет на весь дом, похрюкивая.  — Любовничек значит... прячется где-то, — утирает нос рукавом, успокаиваясь и осматривая горницу с особым вниманием. 

Кирилл подходит к чуть приоткрытой двери, искренне недоумевая по какому праву остаётся в этой крестьянской опочивальне, кишащей пауками и пахнущей пылью вперемешку с сухими травами. Как мужчина, права такого не имеет. Да как кто угодно! Пока она принимает очередной удар, он стоит здесь и выслушивает пьяные вопли, бездействуя — невыносимо, быть так не должно. Нахмурив брови, он берётся действовать решительно: спешно скидывает кафтан, расстёгивает пуговицы камзола (чёртовы пуговицы которых слишком много), и прячет эту опознавательную форму в каком-то пыльном сундуке, оставаясь в рубашке белой. Хватает шпагу, как никогда крепко сжав её эфес. 

— Да как вы смеете императора нашего огорчать?! — вдруг накатывает волна злости на пьяного гвардейца Васильевского полка; бездумно замахивается, да рука застывает в воздухе. Бездумно, ведь император его обожаемый не одобрит, ежели рассмотрит на лице любимой кузины лиловую отметину. Винище разум туманит губительно. Только прежде, чем предстать пред императором, следует выбраться живым из-под уничтожающего чужого взгляда. Кирилл наслаждается лицом, искажаемым болью, сильнее и крепче, до еле слышного хруста, сжимая запястье замахнувшейся руки. 

— А кто ему расскажет? — выплёвывает гневно, заставляя руку опустить. Не отпускает, разворачивает насильно от себя и пинает ногой под зад; тот валится с ног, удачно ударяясь головой — на одного меньше и так быстро! Разумеется, оставшиеся двое хватаются за шпаги, да только Кирилл вышел к ним заведомо готовый к бою. Прятаться более не намерен.  — Господа, прошу вас! — произносит торжественно, театрально разводя руки, будто снова очутился на подмостках. Чёрный платок на половину лица надёжно скрывает издевательскую улыбку, но невозможно этого нахальства не заметить в глазах. Он нисколько не сомневается в том, что разделается с императорскими “посыльными” шустро, и нисколько не испытывает страха. Напротив, словно судьба одаривает возможностью отыграться за всевозможные, пережитые страдания. Звон клинков лишь добавляет бодрости духа, сердце откликается восторгом, и он вступает в схватку навеселе, впервые чувствуя, что слова — не пустое, не только для красоты. Окажись здесь целый полк — справится. 

Шпагу первого выбивает, орудуя теперь целой двойкой, — взгляд делается только решительнее, злее и быть может, безумнее. Второго зажимает меж деревянной стеной и скрипящей дверью, имея достаточно силы, чтобы не позволить вырваться. Пьяные они и безнадёжно глупые. Едва ли в полку васильевском учат воевать. 

— Ну что? Ты уж прости, но я очень огорчён. Так что делать будем? — продолжает балансировать меж актёрской игрой и искренним негодованием, которое выплёскивается в наглом, уверенном взгляде. Гвардеец сдавленным голосом пытается угрожать, мол так просто этого не оставит и непременно его поймает.  — В другой раз, уважаемый! — хватает за шиворот и выталкивает за дверь.  — А ты чего? Помоги товарищу! — обращается ко второму, безоружному, кивая на поваленного гвардейца с ушибленной головой. — Пошли отсюда, вон! — выпроваживает оставшихся, захлопывая за ними дверь. Они, конечно, убегают трусливо, однако с намерением привести весь полк дабы сладить с негодяем-любовником цесаревны. Постепенно стихает топот копыт. 

— Вот и всё, теперь у нас есть время выбраться отсюда, — спускает платок чёрный на шею, подходя ближе к Лизе и вовсе захватывая в объятья. Лицо сияет радостью и удовлетворением, как и положено, когда мужчине удаётся свою возлюбленную защитить. Конечно, теперь им предстоит разбираться с тем, что не ускользнёт новость от императора: у цесаревны впрямь любовник водится. А догадаться не составит труда, ежели Василий Борисович не растерял остатки ума. Верно, прятаться вечно не выйдет. Кирилл об этом не думает, разглядывая влюблённо лицо Лизы вблизи.  — Теперь мне терять нечего, могу украсть тебя и спрятать, — улыбается, склоняется и оставляет быстрый поцелуй на шее.  — А потом пойдём в актёры, как и хотели. Нас никто не найдёт. Что? Помечтать можно ведь, — будто и сам находит это детской, нелепой забавой, однако, до чего хочется, чтобы она стала правдой. Хоть музыканты, циркачи, хоть с цыганским табором, зато свободные и любящие. Свободные от постоянной нависающей угрозы, от ожидания тех, кто вломится не иначе как в спальню, где вы обсуждаете имена своих детей. 

— Лиза, — произносит вдруг твёрдо, почти сурово, серьёзно глядя в её глаза, — я собираюсь биться. Я буду воевать. Если понадобится, с самой судьбой или Господом Богом, а это посерьёзнее какого-то там императора. Клянусь тебе, он тебя не получит. Не отдам, — прошепчет (впрочем, не впервые), прежде чем увлечь в поцелуй, обхватывая за плечи крепко.  — Доверься мне. И за меня не тревожься, я разберусь. 

Разве что дерзкие разборки Волконского приводят неизменно к беде.

***

Скрип сапог будет преследовать его в кошмарных сновидениях. Маленькая, сгорбленная фигурка мечется из стороны в сторону. А сапоги нещадно скрипят. Все четверо вытянулись струнами, ожидая каково будет следующее слово императорское. Волконский улыбается одними уголками губ, плечи опущены, подбородок чуть вздёрнут, на лице отражается отцовская невозмутимость, напоминающая штиль, — всё демонстрирует его внутреннее спокойствие. Сперва он уразумел, что ничего страшнее чем потерять Лизу, быть не может. После осознал, что привык к императорским замашкам и характеру, — оказалось не так уж сложно выучить этого неудачливого человека. Несмотря на уверенность в своей правоте, и ведь, они всерьёз правы, оставшиеся трое обеспокоены — напряжением так и веет. Василий Борисович останавливается, пристально осматривает лица, для чего приходится взгляд снизу поднять вверх. Все четверо, черти, высокие. Однако, он самый высокий и быть может, то сама судьба указывает на злодея, негодяя, виноватого во всех бедах. 

— Слышишь, Волконский, они говорят, что ты там был, — от негодования и беспомощности император аж подпрыгивает на месте, пытаясь увидеть эти глаза. Кирилл нарочно смотрит впереди себя, глаз не опуская, только поднимая иногда.  — Был или не был?! — разносится громкий, раздражённый голос, грозящийся сорваться. 

— Не был, — твёрдо ответствует Волконский. Несколько мгновений погодя опускает наконец взгляд, давая императору желаемое. Только это желаемое быстро делается не желаемым. Видеть столь уверенный, наглый взгляд невыносимо. “А вы учитесь врать, Кирилл Андреевич.”  — Ваше величество, — произносит с каким-то сомнительным уважением, однако само обращение Василию Борисовичу нравится. Как бы сильно ни обнаглел капитан, признавать е го власть приходится.  — Вы сами-то помните тот день? — и этим вопросом уничтожает любое довольство собой и своим положением, заставляя поникнуть, помрачнеть. Разумеется, император не признает, что не помнит ни черта. Молча отворачивается и подходит к своим верным гвардейцам.   

— Так они тоже ничего не помнят. Утверждают, что были в домике. А ежели и были, как знать, видели ли цесаревну? Иль привиделось? Я самолично Её Высочество сопровождал к экипажу, когда ей дурно от духоты стало, — крайне правдоподобно врёт Волконский, бросая тень на императорских дружков. — Она отправилась во дворец, я остался. Вы не помните? — в голосе слышится жалость, ещё больше гневящая императора. “Ах, Кирилл Андреевич, играете с огнём”. — Когда половина полка завалилась к старику Игнатию, пуст ведь дом был. Ваше величество, отдохнуть бы вам. 

— Ладно! — раздражённо вырывается наконец.  — Все свободны, а вы задержитесь, капитан — стреляет негодующим взглядом в сторону Волконского. Страшно? Отнюдь. Ему только любопытно, что на сей раз выдумал Василий Борисович. Одна выходка забавнее другой. “А ты безумец, Волконский”. Васильевцы неохотно покидают залу, в которой император упражнялся в искусстве, рисуя натюрморт, прежде чем все четверо предстали перед глазами. Свет определённо ушёл. Натюрморт останется незавершённым или напротив, расцветёт пёстрыми красками. Как знать?

— Думаете, я ничего не вижу?! Не вижу ваших взглядов? Даже если вас не было в доме! Она вам нравится! — расходится Василий Борисович в истеричном крике, размахивая руками, будто так быстрее выбьет из капитана признание. Не ошибается: терпеть истерику невозможно. 

— Нравится. И что с того? В крепость? Повесите? Так я не единственный, кому она нравится. Вы полюбопытствуйте у своих подопечных, произведите обыск, непременно найдёте то неотправленное письмо, то кулон с портретом, — его голос невозмутим, будто объясняет нечто ребёнку, — неторопливо, обстоятельно.  — Боюсь, в крепости места не хватит на всех. 

Похоже, только такой язык понимает Василий Борисович. Находит себя предсказуемым, ежели все знают, что за любую оплошность можно в крепости очутиться. А не этого ли хотел? Чтоб все боялись! Верно, своего добился. 

— А что мне помешает? 

— Вы не всесильны, — коротко, однако метко подмечает Волконский. Создаётся впечатление, будто не без основания разбрасывается столь громкими фразами. Хоть сейчас в крепость! Да только что он знает, чего не ведает сам император? Василий Борисович сощуривает глаза. 

— Да как вы смеете говорить со мной таким тоном! — вспыхивает после недолгих раздумий, не найдясь что ответить. 

— Я люблю Елизавету Петровну. Ответить или отвергнуть, — это её право. Вы можете отнять у меня всё, но любовь — никогда, Ваше величество. 

Тогда Василий Борисович взмахивает рукой и бросает несколько растерянно:

— Вы свободны. 

Долго будет прожигать взглядом холст, поверх которого наброшены слабые, серые очертания, перепутанные точно нити из клубка. Только художнику известно, какие фигуры задуманы. Свет возвращается по мере того, как расцветает новая, совершенно удивительная и д е я. Рука вновь порхает над холстом, нанося более уверенные, жирные очертания углём. А после разливаются цветастые краски. Много поклонников и все влюблены? А что отличает его, Императора всея Руси, от кучки поклонников? Власть. Никто не осмелится на то, что сделает он. Тогда появится законное основание запретить в с е м сочинять ей письма, отправлять цветы и влюблённые взгляды. 

Казнить нельзя помиловать.

Резиденция посланника Франции в России

— Вы оказали неоценимую услуги родине, и родина вас никогда не забудет, Жан, — посланник вскидывает лукавый взгляд на своего подопечного. В его руках находится бумага, способная вершить судьбу столь могущественного государства как Россия; способная укротить русского медведя, который окончательно Франции опостылел, в особенности за время правления Александра Петровича. 

— Как вам это удалось? — жестом предлагает сесть на стул с обратной стороны письменного стола. Над головой посланника гордо красуется портрет короля Людовика XV, глядящего на подданых с одобрением. 

— Секрет весьма прост, mon Seigneur. Главное в этой стране — иметь союзников, которые обеспечат ушами и глазами. Завещание императора было писано в полевых условиях. Он умирал. Мой человек не выпускал из виду его личного секретаря. К сожалению, пришлось идти на жертвы, — делает недолгую паузу, позволяя Де Россе понять, что подразумевается и тот понимает, медленно кивая головой. — Это было обставлено, как несчастный случай. Потонул в озере. Также, при нём было найдено письмо. Полагаю, оно никакой ценности не имеет, и чтобы не вызывать подозрений, я предпочёл оставить письмо для адресата. 

— Что же, теперь мы должны поразмыслить, как воспользоваться сим документом наилучшим способом для Франции, — откладывая бумагу, француз наполняет бокалы вином.  — Канцлер Апраксин летает высоко. Пора бы его опустить ближе к земле. Да и покойный император хорош. Король по сей день помнит все низости, которые пришлось французам претерпеть. И вот, посмотрите, что в наших руках, — произносит с нескрываемым удовольствием и улыбкой, уводя руку с полным бокалом в сторону завещания. 

***

Дворец Апраксина

Они ближе, чем кажется. Они повсюду. Один из них смотрит насмехающимся взглядом, словно теперь в его руках сосредоточена власть над всей вселенной. Быть может, так оно и случилось. Кирилл гордо вскидывает подбородок, не позволяя себе дрогнуть перед этим ничтожным человеком. Он неторопливо поднимается из-за письменного стола, обходит его и останавливается в нескольких шагах. Обстановка в кабинете под стать его жестокому существу: чучела убитых животных и засушенные, вымученные бабочки, — все они были ж и в ы м и, как и его друг. Все они могли прожить свою счастливую жизнь, пока один человек не решил, что имеет право этими жизнями распоряжаться. Кирилл не сомневается более, видя напротив себя у б и й ц у. В кабинете стоит запах вина. На маленьком круглом столике поднос с графином и бокалами, на стенках которых засохли красные капли, — должно быть, чествовали свои грязные дела. В кабинете каждый предмет взывает к отторжению и отвращению, к желанию сжечь и кабинет, и дворец целиком. Мерзко, мерзко смотреть в глаза злодея, но смотреть будет, потому что дикие звери чуют страх. Он не позволит получить подобного рода наслаждение. Никогда. Пусть ведут хоть на дыбу, хоть на плаху, но и тогда страха в глазах Волконского наблюдать не смогут. 

— Для чего вы меня позвали? — не выдерживает Кирилл, нарочно пропуская должное по титулу обращение. Ничтожество во плоти такого недостойны. Пусть его нарекут предателем родины, однако же от родины ничего не осталось. Родина ушла вместе со своим императором. Правитель — это олицетворение родины. А ежели ради Отечества всерьёз на предательство пойти надобно, он пойдёт не задумываясь. 

— Я знал, что вы нетерпеливы, поручик. Что же, мы все скорбим... 

— Не смейте, — снова вырывается невольно, обрывая канцлера, — не смейте говорить о том, что вы скорбите. Должно быть, от скорби у вас поредели запасы винища. Или от долгожданной радости? 

Борис Фёдорович спешно сокращает между ними расстояние, а лицо его вспыхивает алым цветом от злости. Едва удерживается от звонкой затрещины, какую Волконский определённо заслуживает. Удерживается лишь для того, чтобы не подпитывать его уверенность. Надобно оставаться бесстрастным, спокойным. Кирилл внимательно следит за его бегающими глазами и губы кривятся в усмешке. 

— Однажды все узнают о том, что сделали вы, обещаю. Суда вам не избежать, а знаете почему? Бог всё видит, — последнее прошепчет, не сомневаясь в том, что слова долетят до слуха Бориса Фёдоровича. Больно близко друг к другу они стоят. 

— Так значит? Забыл своё место. Распустил тебя император, упокой господь его душу. Ничего, твою прыть мы усмирим, — отходит обратно к столу, сдерживая кипящую ярость. Дерзить поручик умудряется даже в столь опасном положении, когда жизнь его оборваться может столь легко, как жизнь Александра Петровича. Под страхом смертной казни отныне многие. — Я хотел напомнить тебе о том, любезный, что расположение знатных людей уходит вместе с ними в могилу. Привык ты к жизни подле двора, так пора отвыкать. Не тебе тягаться с царственными особами. Смекаешь о ком говорю? 

Кирилл понимает, понимает как никогда ясно, что речь идёт лишь об одной особе. Других не осталось. Вновь усмехается, храбрясь и продолжая держаться невозмутимым. Пусть сердце и встрепенулось, и задеть свежие раны канцлеру удалось. 

— Чтоб более тебя не видел, уразумел? Сиди в своей гвардии и будь тем доволен. Иначе, ссылка в Сибирь тебе обеспечена. И это ещё не всё. Коли увижу подле цесаревны, и её щадить не стану. Отправлю куда подальше, — стреляет глазами, не иначе как звериными. Разумеется, запугивает. Запугивает, потому что подозревает в неравнодушии. В новом положении подле цесаревны небезопасно гвардейцев держать. От горя и чувств патриотических ненароком переворот учинят. А тут чувства иные примешиваются ко всему прочему. Кровь петрова гвардейские умы будоражит. Кого ежели не дочь на трон возвести? 

— Пошёл вон, — спустя несколько минут молчания и тяжёлых взглядов, звучит повелительным тоном. Кирилл склоняет голову скорее насмешливо, нежели уважительно и удаляется весьма охотно. Однако же, сердце колотится. В столь трудное время и быть вдали от неё: возможно ли это? 

***

Зимний дворец

На всю необъятную Российскую Империю объявлен траур. Александр Романов пробыл императором недолго, но след собственный оставил. Наиболее сильный траур охватил простой люд. Александр Петрович являлся для них светом солнечным, ангелом, посылаемым Господом. Он был добр, справедлив, милосерден. Каждый уезд, каждая губерния, каждое имение и селение, каждый дом были объяты глубокими скорбью и горем. Дамы и женщины всякого рода, всякого происхождения облачились в чёрные одежды, а мужчины повязали чёрные повязки. Звучали на улицах и во дворах безотрадные песни, а люди были безутешными в собственном горе. Казалось, даже Петра Великого не оплакивали столь чрезвычайно, как его сына-преемника. Ежели гвардия застыла в ожидании и волнении, когда объявили о кончине Петра Алексеевича, то теперь она погрузилась на дно отчаянья и печали. Проблеск надежды отняли у целого государства. Солнце ушло. Наступила темнота, и никто не знал точно, сколь долго она продлится. Провидец сказал бы что долго, слишком долго. Была объявлена дата погребения. Кирилл впервые не задумываясь снял гвардейскую форму и надел чёрную одежду, как было велено указом и собственным сердцем. Он хотел скорбеть, хотел быть частью этого траура, охватившего всю страну и не потому, что так положено; а потому, что все были убиты г о р е м. 

Прощание было подготовлено в зале, носящей название «Печальная» в Зимнем дворце на Зимней канавке. Не менее «печальная комиссия» потрудилась дабы похороны государя сделались не только церковным обрядом, но и целым государственным событием, за которым будут наблюдать иностранные послы. А после, разумеется, подробно описывать скорбь русских в письмах к своим королям. Именитые, заграничные архитекторы и художники трудились над тем, дабы придать вид зале имперский и военный, достойный столь непоправимой потери. Наследника любили ещё до того, как корона была опущена на его голову; любили и возлагали надежды, ожидали пышного и цветущего рассвета империи. Лишь он был способен вторить великим делам своего отца и не совершать его ошибок, будучи более милостивым к живым существам. Повсюду фигуры, гербы, символы; стены залы обиты шпалерами с изображением «Чудес Христовых». По центру располагается возвышение, покрытое кармазинным ярко-алым бархатом и обложенное золотым галуном. На одр, закрытый богатым персидским златотканым ковром, установлен гроб в виде раки, оклеенный золоченой парчой, по углам обложенный серебряным галуном. На крышке сияет большой широкий узорчатый крест из серебряного галуна. Внутри гроб обит серебряной парчой. Над возвышением раскидывается богато вышитый, украшенный подзором с кистями балдахин из кармазинного бархата с нашитым вензелем императора, повторенным в декоре неоднократно, а также двуглавый орел. Кому-то роскошь кажется неуместной, а другие находят общее меж убранством залы и жизнью Александра Петровича, — такая же сияющая и богатая была у него жизнь, точно в обилии солнечного света. Он сам был солнцем и сейчас будто сияет в окружении золота. Лежит покойно в гробу, облачённый в торжественный мундир. Лежит и более не ведает, что происходит вокруг. Короны — Императорская, Астраханского, Казанского и Сибирского царств, в изголовье на бархатных подушках; скипетр и держава находятся по обе стороны гроба. Почётный караул расставлен вдоль стен. Чёрным сукном завешены все окна, а освещение залы составляют двенадцать бронзовых подсвечников, пять серебряных паникадил, украшенных белым и черным флером, со свечами «белого воску». На потолке, украшенном также белым флером, помещается большой крест Андрея Первозванного. 

Каждый день являются посетители скорбящие, кто искренне, а кто надменно и показательно. Рядом с телом постоянно находятся сенаторы, не иначе как коршуны, генералы и прочие лица из первейших рангов. Священник без устали читает вполголоса, монотонно, Евангелие. У шести дверей гренадёры несут караул. А толпа продолжает вливаться в залу, порою с неуёмными плачами и воплями. Разглядывают бледное лицо и шепчут, причитают страстно: как мог император скончаться? Ведь он был так молод! Кто-то вовсе падает у гроба на колени. Кто-то не подходит близко, стоя в нескольких шагах и смотря будто с возвышения. Кому-то вовсе не жаль. Доигрался мальчик. Бедное дитя. Наконец появляется серди прощающихся царская семья. Кирилл высматривает вдовствующую императрицу и Бориса Фёдоровича, появление которого напрочь лишает возможности подойти к гробу. Ему более и не хочется. Невыносимо. Он видел то, чего не видели другие. Он попрощался в своё время. Вскоре находит и цесаревну в чёрном наряде, — чёрный придаёт ей особенно скорбный, траурный вид. Даже сквозь чёрную, траурную вуаль, спадающую от головного убора, заметна бледность лица. Кирилл замирает посреди толпы, забывая обо всём на миг; рвётся вперёд, к ней, и останавливает угрожающий голос, прозвучавший в голове. До чего же хочется приблизиться, взять за руку и постоять молча рядом, разделив горе на двоих. Они, только они двое, знали настоящего Сашу. Все остальные едва ли знают, кого оплакивают. Кирилл не успевает отвернуться и последовать к выходу, — она опережает, обернувшись. Взгляды пересекаются. Впервые после того, как Саша умер. Впервые они видят друг друга. Он застывает на месте. На его лице отражается всё: горесть, сожаление, мольба о прощении, беззаветная любовь. Саша был прав на смертном одре: Кирилл любит его сестру, и любит безумно. Глаза его выдают. Несколько долгих мгновений они смотрят друг на друга, а после Кирилл резко разворачивается и уходит. Знай своё место.

Здание Сената и Синода

Напыщенные сенаторы горделивыми индюками восседают за овальным столом посреди небольшого зала, в котором столь часто вершатся многие-многие судьбы. Отстояли они несколько дней подле императорского гроба и того достаточно. Не заслужил император их особой милости, как того заслуживал Петр Алексеевич, уважающий их власть и привилегии. Народ продолжает прощаться, точно дитя малое, оплакивающее столь полюбившуюся игрушку. Не сознаёт народ, сколь тяжко было управиться с ещё мальчишкой, не ведающим как вести великую страну. Им вовсе не до горя и рыданий. Теперь надобно определить, кто следующим престол займёт да не станет рушить устоявшуюся систему. Сенат должен существовать обособленно, не терпя вмешательств извне, а особенно столь грубых, как случалось при Александре Петровиче. Они не желают ничего более, чем размеренную жизнь и тихую службу во благо Отечество и во благо собственное, разумеется. Тишина длится уже определённое время. Снаружи завывает ветер, бьётся в витражные окна, а внутри натоплено до того, что их раздутые лица бесстыже раскраснелись. Один тихо пыхтит, другой постукивает пальцами по столу, третий задумчиво смотрит в одну точку, сложив руки на золотом набалдашнике трости. Один канцлер всея Руси выглядит невозмутимо. Расслабленно сидит в кресле во главе стола, едва-едва заметно приподняв уголки губ в улыбке. Невозмутимость плывёт в глазах. Мозги его давно всё просчитали, оставалось лишь держаться расчётов. 

— Да, непростую задачку оставил решать нам Александр Петрович, — наконец раздаётся кряхтящий голос обер-секретаря Щукина. — Завещания-то не имеем. Откуда же он знал, что отойдёт в мир иной в столь молодом возрасте. 

— Господа, полагаю, все согласятся с тем, что порою молодой государь ущемлял наши законные права. А посему, призываю каждого тщательно обдумывать любое выдвигаемое предложение, — выступает князь Голицын. 

— Нынче на повестке лишь одна тема: кто править будет? Лишь по этому поводу прошу выдвигать предложения. Раз уж нет завещания, как и прямого наследника, нам предстоит решить сию непростую задачу, — вступает и третий, граф Мусин-Пушкин, притворно-почтительно, обводя каждого сидящего за столом взглядом. Ни для кого не тайна, помимо самих сенаторов разумеется, что они друг друга на дух не переносят. Однако же, умудряются вот уже несколько десятков лет сосуществовать. 

— Как же, как же нет прямого наследника? Вы забываетесь, — искренне возражает генерал-кригсцальмейстер Самарин. — Елизавета Петровна — прямая наследница. 

— Баба на троне сидеть не должна! — ударяет громко кулаком по столу граф.  — Где это видано, чтобы баба Русью правила? Несёте вздор, генерал! Она совсем девчонка, да ещё вся в братца, хороша. Что она смыслит в управлении государством?

— В таком случае, наследников и впрямь нет, — невозмутимо соглашается боярин Стрешнев. — Ежели не баба, так не потомок Романовых. Что же лучше из этого? 

— Ни одно, ни другое, — ответствует князь Голицын.  — Давайте поразмыслим, ведь найдётся у Петра Алексеевича хотя бы один потомок мужицкого роду. 

Борис Фёдорович тем временем улыбается старым лисом, чувствуя прилив жара от приближения к моменту поистине кульминационному. Господа сенаторы притихают, задумываясь. Они впрямь в положении затруднительном: не оставил Пётр Алексеевич более потомков мужского рода, одни дочери и те поразъехались по заграницам. Однако же, претит сама мысль о том, что девица может трон занять. Впрочем, позже свои убеждения господам доведётся пересмотреть. А пока они размышляют. Надобно определиться с наследником пока народ занят тем, что глупо оплакивает ушедшего императора. По их мнению, разумеется, глупо. Не велика потеря. Ничего совершенно полезного для Отечества не совершил Александр Петрович. По чём же здесь скорбеть? 

— Господа, а ведь сын Бориса Фёдоровича так или иначе, потомок Петра. Подумайте, мать его родной сестрой приходится Петру Алексеевичу, — неторопливо начинает рассуждать Щукин, переводя взгляд на Апраксина. Пусть фамилия вовсе не Романов, однако же, имеет к ней отношение.  — Это лучше, чем капризная девица на троне. Иначе, нам придётся посадить одну из них. Иль вовсе человека с улицы.

— Больно дерзкое решение, — основывать молодую династию. Полагаю, сие предложение стоит рассмотреть, — соглашается Голицын, всматриваясь в лицо Щукина и пытаясь понять, был ли сговор с Апраксиным аль не было. Ведь стоит только передать власть в руки канцлеру, и добрая половина сената окажется в застенках крепости али Тайной канцелярии. 

— С позволения Бориса Фёдоровича, выносим на рассмотрение вопрос о наследовании престола Василием Фёдоровичем, — проговаривает важно Щукин, тем самым открывая так называемое заседание. 

Только вопрос в том, стоил ли того мужской пол на троне? Быть может, сладить скорее получилось бы с девицей, а не жаждущим власти Борисом Фёдоровичем и его вздорным, юродивым сыном. Впрямь затруднительное положение для господ сенаторов. 

***

Траурный маршрут в Петербурге

День погребения был объявлен герольдами народу повсеместно. Были разосланы брошюры с указанным временем, расписанием и всяческими церемониальными требованиями. Накануне и в назначенный день традиционно была запрещена продажа спиртных напитков: заперты на засовы и ключи все кабаки, таверны и прочие увеселительные заведения. Народ выплывает на улицы чёрными волнами. Непосредственные участники церемонии заблаговременно заняли места и дома вдоль маршрута, простирающегося от Зимнего дворца до Петропавловской крепости. Около семи часов утра раздаётся сигнал к сбору и построению: три оглушительных пушечных выстрела. Во дворце позволялось быть лишь царской семье и высшим должностям, служившим при покойном императоре. Все прочие, расписанные участники, словно бы готовилось театральное представление, ожидали на своих местах, дабы присоединиться к шествию. Над Петропавловской крепостью и Адмиралтейством подняты чёрные флаги. 

На площади перед дворцом генерал-майор Семёновского полка, выбранный для командования дестью тысячами бравых солдат, отдаёт громким голосом приказы. Дабы не уменьшать значимости похорон, пусть правителя мимолётного, как говаривали некоторые, было построено несколько полков: Преображенский, Семёновский, Ингерманландский, три морских батальона, Петербургский, Новгородский и Владимирский гарнизоны. А также почётный караул. Кирилл чудом, а быть может, совершенно справедливо, очутился в числе тех, кто станет частью процессии. Он стоит в строю замерев, продуваемый зимним ветром, и глядит в пустоту перед собой. От показательности и церемониальности делается куда более тошно с каждым днём. Он не чувствует ровным счётом ни-че-го, словно бы душу его хорошенько выпотрошили. Несколько долгих часов ожидали вытянутые гвардейцы, когда всё начнётся. Часы пробили назначенное время. Раздаётся громыхающих пушечный залп, служащий сигналом к отправлению. Звонят гулко-переливчато колокола, — на колокольне Петропавловского собора играют «печальные стихи», а к процессии присоединяются литаврщики и трубачи. Кирилл бросает лишь мимолётный взгляд на гроб, который выносят на всеобщее обозрение, украшенный как подобает гробу императорскому. Натягивает поводья на себя, заставляя Плутона развернуться, дабы этого не видеть. Кирилл себе собственную выходку простит: Плутона искали, да только не столь усердно и тщательно; быть может, и хотели сделать из него особый предмет шествия, нарядив в расшитое золотом седло и плюмаж из перьев, а потом наверняка застрелили бы не глядя. Наутро никто и не узнал императорского коня, а ежели узнает, то Волконскому на то искренне плевать. Единственное, что от Саши осталось, ещё живое и дышащее, будет защищать любой ценой. 

Процессия разбита на множество групп, не такое множество как во время похорон Петра Великого, однако же, потрудились пригласить самые разные сословия. Начинается она с меньших чинов и по возрастанию доходит до тела императора в гробу. А после по убывающей, от важных персон к менее важным. Кавалеристы как конные участники занимают своё особенное место, не столь далеко от гроба, чтобы вовсе ничего не видеть. А ему хочется не видеть. Зажмуриться и не видеть. Как в детстве. Открывают процессию унтер-офицеры, за ними — дворцовые курьеры, пажи со своим командиром, придворные кавалеры, тридцать иностранных купцов, депутаты от дворянства разных городов. В голове всё ещё не укладывается что в паре вёрст гроб, а в гробу тело друга. Кажется, словно все играют, играют свои роли и вовсе, он зритель в театре. Разве что спектакль до нельзя трагичен. Кажется, Саша живой, сидит в своём кабинете и ждёт, когда ворвётся Кирилл с пылким докладом после выполненного поручения. Кажется, он теряет рассудок. 

Дорога надёжно посыпана речным песком и устлана еловым лапником. Освещают дорогу длинные процессии, выстроившиеся в шеренгу, факелами из белого воска. Пусть в полдень всё ещё светло. Облака на небе разбежались, словно само солнце благоволит к усопшему, прощается. Ветер морозный теребит плащи, перья, гербы и чёрные попоны, роскошный балдахин над гробом и кисти от покрова. Шестнадцать человек, представляющих армию, флот, гражданские чины, переменяясь, несут гроб. Впереди следуют кавалеры с четырьмя «государственными мечами» с позолоченными эфесами, украшенными драгоценными камнями, острием вниз, как символ окончания пути. Двадцать человек драбантов и их командиров с обнаженными шпагами предваряют колесницу; ее везут восемь лошадей, ведомых восемью полковниками. Вокруг гроба шествуют шестьдесят гвардейских бомбардиров с зажженными свечами чистого белого воска. Пахнет, впрочем, воском. 

Вдовствующая императрица Анна Дмитриевна следует за гробом, а подле — самые близкие родственники. Они выстраиваются в соответствии со своим статусом и близостью к усопшему императору. Кирилл находит взглядом цесаревну, занимающую место после старших сестёр, очевидно выбравшихся из своих заграниц на похороны братца. После череды важных при дворе особ процессия строится по нисходящей линии: придворные дамы в чёрных платьях с длинными шлейфами, купцы в епанчах, и каждый несёт свою восковую свечу. Завершают процессию всё те же гвардейцы из низших чинов. А он смотрит неотрывно на Елизавету Петровну. 

При приближении тела императора стоящие в оцеплении полки опускают знамена и протазаны к земле. Полки гвардии выстраиваются на крепостной стене. Весь город получил траурное убранство. На Адмиралтействе и Петропавловской крепости были вывешены траурные флаги. 

Толпа чёрным потоком заплывает в Петропавловский собор, разумеется, лишь избранная; лишь высшие чины, те, кто достигли высоких рангов согласно табелю, знатные петербургские семьи. Гвардии место отведено вблизи от собора, как немаловажной составляющей правления любого императора. Гвардейцы, те самые, кому посчастливилось приблизиться к царственным особам. А ему в особенности, и за сие он судьбу проклинает, ненавидит. Позже уразумеет, что лучше было иметь и знать такого друга как Саша, чем не знать и оставаться в одиночестве. Позже. Пока наблюдает за тем, как Елизавета скрывается в соборе, внутри которого прохлада, полумрак и запах ладана. Во время службы трижды звучали выстрелы, глухо отдающиеся в сердце: по прибытии, к чтению Евангелия, при посыпании тела землей. Ему упрямо чудится, будто происходит сие действо в жестоком сне. Наблюдает за ним со стороны, не являясь участником непосредственным. А потом снова её глаза, открывшиеся миру из-под чёрной вуали. Сердце сжимается болезненно. Плутон будто самовольно норовит податься вперёд, учуяв родной запах, иль Кириллу снова чудится? Отдёргивает, натягивает на себя поводья, не позволяя двинуться с места. Церемония окончена оружейным салютом из фортеций, и присутствующие чинным порядком расходятся, разъезжаются по домам. Поданы экипажи. Он проводит взглядом её, направляющуюся к карете. Душа изнывает от желания оказаться рядом, за руку взять, быть может, заключить в утешительных объятьях; да только запугивания Бориса Фёдоровича как никогда свежи и действенны. Отныне судьба каждого столь неопределённа, что монастырь иль ссылка в далёкий медвежий угол может оказаться явью. За себя он думает не меньше лишь потому, что, отправившись в Сибирь, лишится жалкой возможности даже наблюдать. А толку от наблюдений? Беспомощность, — вот он, неодолимый враг. Как только взгляды пересекаются, Кирилл отводит глаза в сторону. 

***

Петропавловский собор

Со дня панихиды в соборе был начат шестинедельный караул. Для «нощеденствия» были выбраны первейшие персоны и офицеры гвардии. Впрочем, первейшие персоны спешно утомились нести скорбное бремя: их ряды постепенно редели, оставался лишь гвардейский караул неизменным. Кирилл, испытывающий ненависть ко всему свету, особенно теперь ненавидит того, кто удумал внести его имя в списки караулящих. Прошло несколько недель с прощания и шествия, а впрочем, прощание продолжалось в соборе. Столица затаилась в ожидании придания земле, которое хотели было провести ближе к весне, — земля во время морозов больно не податливая. Он стоит напротив гроба, своевольно покинув место караула. За ними давно никто не присматривает, дело пустяковое; нынче куда важнее определить, кто помазан на царство будет, и кажется, определили. Слухи о воцарении Василия Борисовича Апраксина спешно разлетелись по Петербургу. Кириллу, впрочем, совершенно безразлично. До сих пор не оправился, не победил одолевшую хворь с одним-единственным симптомом — равнодушием. Ясно лишь одно: правителя более хорошего нежели Саша не будет. Ни один из претендентов на трон: ни отпрыск Апраксина, ни члены сената, которые призадумывались над регентством, вспомнив что Пётр Алексеевич имеет малолетних внуков. Впрочем, решение было принято. Зачем же отыскивать внуков где-то за границей, которые и русского языка не знают, ежели есть свой человек подле? Проверенный. Кириллу на слухи плевать. Он стоит напротив гроба и проникается той мыслью, что Саши больше н е т. В тишине вдруг раздаются чьи-то лёгкие шаги, заставляющие обернуться. Сердце срывается и ухает куда-то вниз, в пропасть бесконечную. Сколько же они не виделись? Тоска обуревает. Стоит лишь в глаза взглянуть и пропадает. Дни в храме теперь тихие, безлюдные, самое время попрощаться спокойно. Кирилл делает над собой усилие, дабы не сорваться ей навстречу, не наговорить лишнего, не сделать того, о чём жалеть будет до конца жизни. Лишь голову почтительно склоняет. Надо бы вернуться на место караула, да двинуться невозможно, выше его ничтожных сил. Он впрямь вымотался. Устал. Ни минуты покоя с того мига, когда Саша упал с Плутона. Впрочем, покой не обещает воротиться в скором времени. Ему бы хватило и ночи, проведённой в крепком сне, а не метаниях душевных и порою, физических. Не спится ему по ночам. Бродит по двору казарм, а иной раз, по ночному Петербургу. Они несколько недель не виделись, и он знает, что является тому причиной. Да только, ежели решил избегать, зачем же в глаза смотреть неотрывно? Зачем же сердца израненные бередить? 

— Цесаревна, прошу, примите мои соболезнования. Эта потеря невосполнима для всех нас, — раздаётся его негромкий голос, расходящийся эхом под сводами собора. Невыносимо. Невыносимо находится подле неё, на расстоянии столь ничтожном, и не приблизиться; не взять за руку, не выразить сердечные соболезнования, какие бы походили случаю. Он ведь, друга потерял, а не императора и командующего армией. В первую очередь, он потерял друга. Сухость и сдержанность вовсе неуместны, однако же, иначе нельзя, нельзя. Его бросает в лёгкую дрожь то ли холода, то ли от переполняющих чувств. А быть может, простудился. Молчание собственное делается ещё более нестерпимым, неловким. 

— Сенаторы разбежались, — снова зазвучит его осипший голос, сквозящий отчаяньем. Словно ей следует знать об этом прямо сейчас.  — Полагаю, у них нынче другие заботы. Здесь осталась гвардия да стылый ветер. 

Иногда захаживает рыжая кошка, любящая на коленях засыпать. Иногда появляются священнослужители и столь же таинственным образом исчезают. Иногда забегают детишки в тулупах не по размеру и валенках, укладывая на гроб букеты из засохших сорняков и веток, а после бегут на санях кататься. Дети мало что смыслят, разве что вынуждены подчиняться трауру, объявленному на полгода. Детям можно и позавидовать. Кирилл смотрит задумчиво в сторону, на миг набираясь смелости нарушить всяческие выстроенные преграды из правил и запретов; и смелость сия рассеивается прежде, чем успевает что-либо сделать иль сказать. Не может он рисковать. 

— Не могли бы вы выполнить одну мою просьбу? Это, — вынимает из-под кафтана лист бумаги, — Александр Петрович оставил для Натальи Алексеевны. Боюсь, что встретиться лично с ней не смогу. Попасть во дворец теперь возможным не представляется. Передайте ей, прошу вас, — протягивает руку и поднимает взгляд на её лицо, взгляд, отражающий истинное состояние души. Хочется, чтоб она задержалась, не уходила, не растворялась в белоснежной метели прекрасным видением; хочется заверить в том, что ему тоже нестерпимо больно и горестно; хочется почувствовать нежность чужих рук. Вместо утешающих прикосновений ощутит разве что лёгкое касание холодных пальцев; вместо безмолвной скорби, разделённой на двоих, поторопится вовсе избавить её от собственной персоны.

— Берегите себя, Елизавета Петровна. Как бы тяжело ни было. Ежели понадоблюсь, я здесь... недалеко, только позовите, — взглядом коснётся её рук, однако же, свои не протянет, только голову ниже привычного наклоняет и торопится прочь уйти. Когда же врать научился? Разве недалеко? Далеко, как никогда прежде. Он далеко. Однако же, душой и сердцем неизменно с ней. Снова воцарится тишина и только ветер начнёт протяжно завывать снаружи. 

***

Ночь выдалась ветренной и снежной. Утром столица очутилась под толстым снежным покрывалом. Ветер вовсе стих. А сверкающий в солнечных лучах снег облепил голые ветви деревьев, крыши домов и дворцов, шпили и купола соборов; сугробами округлыми обросли площади, дворы, дороги, какие лишь местами удалось подчистить. Подле Петропавловского собора мужики расчищают снег, однако же, захоронение становится совершенно невозможным. Последняя морозная ночь караула остаётся позади, как и долгий месяц. Отчего-то кажется, что непременно воротят обратно, объясняя сие тем, что не сподручно составлять новые списки караулящих. Кирилл потирает замёрзшие руки, выходя на крыльцо. Лишь краем глаза замечает экипаж на вычищенной дороге: быть может, господин сенатор какой соизволил проверить, всё ли в порядке. Дни, проведённые в одиночестве, прошли отчасти благотворно. Первое время Кирилл молча смотрел на гроб, а после прочёл оставленное письмо и какие только чувства не овладевали им; злился, бранился, плакал, расхаживал по собору и будто видел перед собой Сашу, с которым непременно надобно поспорить. А после наступили тихие зимние вечера, когда зажигают лампады и свечи, когда приносят тёплое молоко и всячески обхаживают несчастных гвардейцев, замерзающих в своих бесполезных караулах. Разве сделается что-то плохое с телом императора? Впрочем, в такие размаривающие вечера Кирилл бормотал себе под нос всякую всячину, снова ведя беседу с ожившим перед глазами, другом. Надо отметить, не прошли даром часы, проведённые не иначе как в сумасшествии. Под конец своей службы он отпустил Сашу и больше тот призраком не являлся. Принял суровую действительность, однако же, поклялся отыскать всех, кто был причастен к непростительному злодеянию. Сегодняшним утром отчего-то легко и свободно дышать. Морозный воздух удивительно суховат, что совсем непривычно для столицы на Неве, с её сыростью и влажностью. Оглядев перед собой вид, он спешно спускается по ступеням, и угождает прямиком в море снега, чуть ли не по колено. Надобно наведаться в казармы и получить дальнейшие распоряжения касательно несения службы. Правительственная система точно заглохла, все озабочены чем угодно, только не повседневными заботами. Все озабочены воцарением нового императора. Так бы они, караульщики, и превратились в ледяные статуи на своих постах. Оглядев ещё раз экипаж, он мысленно отмахивается и продолжает уверенный путь через горы снега, прикидывая сколько времени потратит на дорогу к Зимней канавке и сколь нелёгкой окажется сия дорога. Плутона, черти, увели в казармы, так как лошадей при соборе держать негде и некому. Он пробирается через ещё не растасканные сугробы и вдруг слышит голос, не иначе как доносящийся с небес. Чистый, звенящий, ангельский голос. 

Кирилл! — в этом голосе словно звучит и просьба, и обида, и вопрошание. Надо сказать, он готов всё отдать за её звонко-певучие «Кирилл», безо всякой приставки отчества. Странно лишь то, что немало времени пройдёт, прежде чем станут по именам звать. Прежде чем, станут ближе. Кирилл точно зачарованный, невольно оборачивается. Она пробирается к нему через снежные холмы, путаясь в пышных юбках, что кажется особенно неудобным. Модные наряды сотворены уж точно не для покорения сугробов. Он точно в этот снег проваливается, не имея возможности двинуться с места. Сдвигается иль бросается только когда она теряет равновесие и падает на эту снежную перину; снег клочьями разлетается, а снежные крупицы парят в чистом, остром воздухе серебряной пыльцой. Он бежит к ней, придерживая треуголку на голове, наверное, как никогда не бежал прежде; словно её жизнь зависит от того, добежит ли как можно скорее иль нет. 

— Елизавета Петровна! — срывается с уст, когда опускается рядом с ней и протягивает руки, дабы помочь подняться. Елизавета Петровна, впрочем, по невиданным причинам упирается. Отчего-то возникает умиление, когда она, совершенно обиженная, отказывается помощь принимать. Кирилл вдруг улыбается, впервые за множество недель, прошедших после трагичных событий.  — Елизавета Петровна, прошу вас, простудитесь ведь, — не оставляет попыток её поднять с холодного снега. Она что-то говорит и должно быть, много говорит, а он вылавливает одну лишь фразу и более ничего не слышит. Он ведь и впрямь о б е щ а л. Обещал не оставлять никогда. Не отпускать. Звучит более чем отрезвляюще, точно ведро ледяной воды с утра пораньше, выплеснутое на голову. Кто же ему только сказал, что правила надобно строго выполнять? Особенно нелепые, созданные сугубо для запугиваний. Россия тем хороша, что в ней ничего нельзя, но всё можно, — излюбленная фраза многих бунтовщиков. Какой такой закон он нарушит, ежели будет держаться данного слова дворянина? Совершенно никакой. Никто не запрещал тайных встреч. Нынче век, в который без тайных встреч никто не обходится. Многое скрыто под покровами ночей, и многое утаено от глаз людских. Сердце его оглушительно колотится, умоляя сдаться, а быть может, и поддаться слабости. Глаза выдают предательски желание рядом быть. Кирилл берёт её за руку уверенно, решительно, заглядывая в глаза изумрудные, ясные как сегодняшний день. 

— Елизавета Петровна, поверьте, я как никто иной и как никогда прежде, хочу рядом быть в это трудное время. Это случилось не по моей воле. Но... — крепче сжимает её руку в своей, — но я лишь сейчас осознал, что решение это было принято трусливым человеком, — не станет вдаваться в подробности, разумеется. Она быть может, и сама догадается о причинах удаления многих от двора. Причины красуются на поверхности. Ведь не было человека, который был противен Василию Фёдоровичу более, чем Волконский. За счастливые мгновения рано или поздно приходится платить.  — Прошу вас, вставайте, — свободная рука перемещается на талию, спрятанную под плавными волнами шубки, а другой её руку удерживает и наконец помогает подняться со снега; оттряхивает и шубку, и юбки от прилипших снежных комков, находя лишь себя виноватым в том, что она вовсе свалилась в сугроб. А после опасливо оглядывается по сторонам; впрочем, поблизости не единой души. Непогода для прогулок. 

— Давайте я проведу вас к карете, — кивает в сторону экипажа, теперь ясно кому принадлежащего, и подставляет руку, дабы не повторилось инцидента с падением. — Вы возвращаетесь во дворец? Тогда я позволю себе обнаглеть и напроситься к вам в попутчики, — улыбается, взглянув на неё, оказавшуюся столь близко. — Иначе боюсь, доберусь в казармы к завтрашнему утру. 

Кирилл осторожно поглядывает в её сторону, постоянно уводя взгляд, стоит только быть пойманным. Непривычно находится внутри кареты, да ещё кареты императорской; ежели кто-то заприметит, сомнений нет, — отправиться на вечное поселение в Сибирь. Бархатная обивка, золотистые нити и золотые обрамления окон, — всё под стать тем, кто в сей карете разъезжает. Он снова поглядывает в сторону Елизаветы и когда понимает, что в том замечен, не скрывает какой-то игривой улыбки. Словно они затеяли игру: кто посмотрит на другого как можно незаметнее. А промедление на дорогах из-за обилия снега игру лишь растягивает на более долгое время. Взгляд невзначай опускается ниже и останавливается на её сложенных руках. Хотелось бы взять за руку, да только повода никакого и не находится. Тоскливо влюблённому сердцу, изнывающему от близости; однако, и такую близость следует почитать за высшее счастье. Впрочем, провидение решает подыграть, напомнить о том, что мысли и желания порою материальны. Карета опасно покачивается. Кирилла волной невидимой отбрасывает в угол, а следом и Елизавету Петровну: совершенно неумышленно ловит её своими руками, останавливая от дальнейшего падения. Снаружи доносится пёстрая брань кучера и незнакомые голоса, — должно быть, бесценное место на дорогах не поделили. Кирилл не слышит ни перебранки, ни цокота копыт, ни волнующейся Невы, только удары сердца в ушах. На несколько мгновений пропадает в её глазах, а после взгляд невзначай опускается на её манящие губы, — это вовсе не за руку подержать, надо признать. Качка, начавшаяся после того, как карета тронулась, мигом из головы выбивает всяческие глупости. Он помогает ей вернуться в прежнее положение и сам усаживается поближе к двери, образуя между ними должное расстояние. 

— О, высадите меня перед поворотом на Миллионную улицу, так правильнее будет. Дальше увидеть могут, — торопится нарушить неловкое молчание, замечая чуть ли не родные виды за окном. На углу Миллионной улицы и Зимней канавки дислоцировался первый батальон Преображенского полка. Никогда Кирилл не задумывался, сколь близка гвардия ко дворцу, и сколь велика роль ей уготована в будущем.  — Оказывается мы не так уж и далеко друг от друга, — улыбается своим мыслям-находкам. — Давайте встретимся завтра, Елизавета Петровна. Приходите на набережную Большой Невы, на Васильевском острове после полудня. Я буду вас ждать, — слова заверяет поцелуем руки, взяв смелость снять перчатку. А потом он выпрыгивает чуть ли не на ходу, торопясь скрыться за поворотом. Бог знает, чьи глаза внимательные притаились за окнами сурово глядящего Зимнего дворца. 

***

Не иначе как свидание устроил, — думает Кирилл, разглядывая противоположный, застроенный домами, дворцами и зданием Адмиралтейства, берег Большой Невы. Вчерашний день словно находит продолжение в сегодняшнем, — безветренный, морозный и сухой. За спиной брошенная стройка, развернувшаяся на большом квадрате земли, — Саша планировал построить Академию наук, да не успел, как и многое другое. К пристани причаливают разномастные судна время от времени: от галеонов до шхун и совсем маленьких лодчонок. Набережная звучит морским жаргоном, редким треском льда на реке, громкими переговорами проходящих мимо петербуржцев из простонародья, и тихими, невнятными беседами дам и господ из высшего света. Не удивительно, ежели та пара, приближающаяся со стороны моста, устраивает такое же тайное свидание. Иначе они бы распивали чай в натопленных гостиных. Делать на скользкой набережной в зимний день, когда снег до сих пор не растаял, вовсе нечего. Она осторожно держит его под руку, смущённо улыбается и щёки её краснеют от морозца, а быть может, от внутреннего пыла любви; он накрывает ладонью её руку и смотрит с заметной нежностью. На нём форма солдатская, а она выглядит как истинная барышня из титулованной фамилии; следовательно, их отношения запретны, и желанны. Кирилл мельком усмехается своим мыслям. Счастливые люди. Взгляд привлекает всё та же, знакомая карета, выехавшая на Николаевский мост. Только увидев карету, понимает: ждал, ждал с нетерпением, гадая приедет иль нет. Он её ждал. Не просто стоял да рассматривал панорамные виды столицы и прохожих, а томился в ожидании, пытаясь занять себя, отвлечь. Теперь с готовностью бросается на встречу, подбегая к карете прежде, чем та останавливается. В числе её свиты разве что кучер, из соображений конфиденциальности, и он не замечает неохотные телодвижения мужика, который вероятно, чувствует надобность послужить и лакеем ко всему прочему. Обязанность эту Кирилл шустро берёт на себя, открывая дверь и протягивая Елизавете руку. 

— Вы приехали, — констатирует очевидный факт зачарованно.  — Возьмите меня под руку, мне так будет спокойнее, — и дело вовсе не в том, что все влюблённые обязаны ходить под руки; они вовсе не влюблённые, не похожи на пару, ушедшую вперёд. Они в состоянии томительного ожидания. Дело, разумеется, в том, что набережная затянулась тонкой коркой льда, сделавшись не иначе как площадкой для катания на коньках. 

— Простите за это, право слово, мне неловко заставлять вас скрываться и прятаться, — прогулочным шагом направляются в сторону подпорной стены набережной из розового гранита. — Как вы знаете, я сразу оказался в немилости у нашего общего друга, и нахожусь в ней до сих пор, — или правильнее сказать, недруга? Вспоминается недобрый взгляд в тот вечер, когда посвящал мелодию в качестве подарка. А после череда недобрых взглядов, разнящихся разве что степенью отвращения и ненависти. Они пересекались не столь часто, однако же тех минут хватило. — Боюсь, ежели меня увидят с вами... — останавливается ненадолго, опуская взгляд на её красивое, румяное лицо, обрамлённое пружинистыми медными локонами.  — Тогда я вас более не увижу, а что может быть страшнее? Как по мне, ничего, — последнее прозвучит задумчиво и тихо, после чего продолжит медленный шаг. 

— Смерть Саши стала для меня, как и для вас, ударом. Потому я сразу не догадался, как правильнее поступить. Мне стыдно за свою отстранённость и холодность, но поверьте, душевные муки меня терзали постоянно и сильно. 

Об этом говорить до сих пор трудно. Ком в горле образуется и душит, глаза щиплет. Вспоминать о том, что его на самом деле нет, ни во дворце, ни где бы то ни было, покамест больно. Однако, хотелось развеять представление о равнодушии, какое могло возникнуть. Рано или поздно они должны были поговорить об этом, как самые близкие Саши, не считая Наталью Алексеевну, разумеется. Треть версты вдоль гранитной стены проходят в молчании, покойном и уютном на удивление. Далеко не всегда оно смущает иль вынуждает болтать без умолку. 

— Я пока что не знаю, как буду дальше без него, — устремляет взгляд задумчивый куда-то вдаль, на горизонт, сливающийся с рекой за мостом. — Поглядите, весь Петербург напоминает о нём. Сколько недостроенных зданий, незаконченных проектов. Готов поспорить, новому правительству не до этого. Ну что же, главное, чтобы народ не страдал, а проекты подождут, — улыбается горестно. Вспоминается последнее письмо, какое перечитывал не единожды и в самом разном расположении духа. Смотрит внимательно на профиль Елизаветы, раздумывая, говорить иль нет; решает на сей раз освободить её от новостей обременительных. Предатели, пропавшее завещание, ясно как день — не тот человек занимает престол. Череда нелёгких задач выстраивается, которые совесть не позволяет свалить на её плечи в столь трудный час. Предпринимать что-либо в любом случае, поздно. 

Они останавливаются у стены, дышащей холодом, откуда вид раскидывается на Адмиралтейскую набережную и далёкий Зимний дворец, выбивающийся своим величием среди прочих строений. Подувший ветер нагоняет пушистые облака, обрамлённые словно перламутром; она кажется совсем хрупкой и одинокой, стоящая впереди и продуваемая этим морозным ветром, теребящим шубку и меховой воротник. Кирилл уступает порыву какой-то трепетности и нежности, подходя ближе и развернув к себе, заключает в объятья. За их спинами проносится свора детишек, разгорячённых от бега и беззаботного хохота; они точно неваляшки, покачиваются на льду, а после вовсе падают друг на друга. Откуда они только взялись здесь, неизвестно, однако же, картина умилительная. Игры на льду их увлекают. Кирилл невольно улыбается и всплывают в памяти строки из Сашиного письма. О детях. Впрочем, быстро от сих мыслей отмахивается.

— Вы будете рады знать, что Плутон теперь со мной. Его тронуть не посмеют, — улыбается ободряюще, отчаянно находя хотя бы одному добрую весть. — Я молю Бога только том, чтобы оставаться рядом с вами, в Петербурге. Быть может, он меня услышит, — прошепчет, крепче прижимая её к себе. Мольбы небес, по всей видимости, не достигли, иль стоило громче просить. Так они и простоят невесть сколько времени, на набережной, где никому дела до них нет. Он так и будет её обнимать, укрывая от ветра, пока не придёт пора прощаться. 

***

— Кирилл Андреич, Кирилл Андреич, — прорывается чей-то нетерпеливый голос сквозь сон. — Волконский! В самом деле, просыпайся, — теребит за плечо Дмитрий Яковлевич. Кирилл неохотно открывает глаза, наблюдая перед собой обеспокоенного командира. За окнами темень, в его руке подсвечник с горящей свечой. Никакой тревоги али суматохи, слышится чужой храп — сослуживцы спят в своих постелях преспокойной. Уставляется непонимающе на Дмитрия Яковлевича, точно обиженный ребёнок, с которым поступили совершенно нечестно.  — Поднимайся, приказ пришёл, надобно выполнять немедля. Отсылают тебя, родненький. Отсылают, — горестно причитает командир, питающий к Волконскому истинно отцовские чувства. 

— Как? Как это отсылают? — ещё больше недоумения в глазах и сиплом голосе. Сердце заколотится быстро и тревожно. Говаривали, чуть ли не увещевали, мол гвардейцев оставят в столице, дабы охранять новоиспечённого государя. Впрочем, люди наивные, ведь гвардейцы первые, кто олицетворяют для новой власти опасность. Быть может, образумились и теперь станут переводить полки, разгонять по углам. 

— Вот так, голубчик, вот так. Самым несправедливым образом. В указе говорится, что армию сейчас собирают в поход на Крым и ты в списках, будь они неладны. Никого из нашего полка кроме тебя не выбрали. Может, ошибка какая? — он подносит свечу к листу бумаги, в очередной раз перечитывая, шевеля одними губами. Кирилла вдруг осеняет. Один из всего полка. Один. Не иначе как желают подстроить убийство. Сложил голову на войне, — дело обычное, никто обвинять не станет. Настал час расплаты за объятья на набережной. 

— Нет, не ошибка, — твёрдо произносит и через секунду горько усмехается. — Это не ошибка. Я этого ждал, — натягивает спешно сапоги и поднимается, заглядывая в глаза обеспокоенные.  — Не волнуйтесь, в этом вашей вины нет. Только моя. Когда отправляться? 

— Ах, Кирюша! Что же ты натворил? Так, снаружи тебя уже ожидают господа. Говорят, сопровождать будут, — растерянным выглядит командир, да взгляды рассеянные бросает в окна. 

— Точно, как на плаху, — шепчет Кирилл, едва удерживаясь от горько-презрительного смеха. Большего унижения быть не могло. Сопровождение на войну, словно по пути он бы сбежал, не иначе как в покои цесаревны. 

А впрочем, Волконские живучи. На войнах они предпочитают победу, а не верную смерть. 

Кирилл успел захватить с собой одну только книгу, подгоняемый неожиданным конвоем. Они выдвинулись в дорогу глубокой ночью и любые расспросы о том, куда путь держат, завершались то молчанием, то чужими ухмылками, то издевательскими шутками. Порою ему казалось, что вовсе заведут в лес и горло перережут, так и не дотерпев до войны. Вероятно, Василий Борисович не столь смелым оказался. Никто горло резать не стал. Их было двое: офицеры Семёновского полка с мерзкими улыбками, словно ждали сей расплаты не один год. Чем только Кирилл заслужил? То ли близкими отношениями с императором, то ли принадлежностью к иному полку. Никакого превосходства над ним офицеры не должны испытывать, однако же, испытывали, словно их наделили особыми полномочиями. Вскоре Кириллу собственное положение стало безразличным, потому что озарило тёмной ум ярким лучом. Ужас явился во всей красе, пуская дрожь по телу. Не попрощался. Не попрощался, ведь! Она подумает, что снова бросил, снова слово своё не сдержал. В тот миг ничего ужаснее не могло представиться, даже собственная смерть в какой-то лесной канаве. На первом же постоялом дворе Кирилл бросился искать письменные принадлежности, хватая за грудки любого, кто попадался на глаза. Благо, потрёпанный лист бумаги и капля чернил нашлись у трактирщика. Ночевать на постоялом дворе они не собирались, только остановиться чтобы горло смочить, передохнуть дать коням да отправиться в дальнейший путь. Кирилл спиной чувствовал, сидя за столом, прожигающие зловещие взгляды, однако в большей степени был сосредоточен на письме. Он должен был его отправить любой ценой. Сочинял и писал в спешке, зная, что времени остаётся всё меньше. Почерк совсем поплыл, накренился, будто выводил буквы на ходу. Довелось отдать последние деньги несговорчивому трактирщику, который даром никакие письма отправлять не желал. Тогда господа офицеры силой Кирилла начали оттаскивать к выходу, и наконец, мужик согласился, разумеется, выхватив из руки мешочек с монетами. Однако, выдохнуть Кирилл не мог до того мига, как получил ответ. 

Весна 1727

Апрель. Война с османцами была возобновлена хотя бы по той простой причине, что варвары продолжали терзать русские земли, невзирая на трагичные события внутри державы. Напротив, они извлекли исключительно пользу из смерти российского императора, так как располагали свободным временем продумывать военные стратегии (ежели бесчинство можно называть стратегией) и оснащать армию как оружием, так и продовольствием. Быть может, из какой-то боязни гнева Аллаха, не иначе, они прекратили набеги и посягательства, пока не поступили вести о том, что выбран новый монарх и столица преждевременно отходит от траура. Тогда султан Махмуд решил преподнести подарок на воцарение императора Василия Федоровича. Подарок сей вынудил Россию собирать армию заново, учитывая оплошности прошлого, неудавшегося похода. Холода отступили. Впереди южная весна, которая должна способствовать беспрепятственному продвижению армии по Днепру в сторону Крыма. Кирилла доставили в лагерь, где собиралось основное войско для похода, в ожидании генерала-фельдмаршала из Польши. Ожидали фельдмаршала, а прискакал посыльный из Петербурга с несколькими письмами. «Волконский!» — раздался визжащий голос молодого посыльного, и Волконский едва поверил в то, что услыхал свою фамилию. 

Надо отметить, дух армейский прискорбно упал. Какой-то чужак станет управлять армией, благо что не француз, — ходят слухи, царская фамилия с ними сблизилась. Последний горький опыт похода неразрывно связан со смертью всеми любимого императора, и теперь солдаты попросту не ведают чего ждать от будущего. Длительное ожидание подле малороссийского села также не действовало благотворно. Ожидать чего? Каждый коротал дни как мог: кто похаживал в село да развлекался на сеновалах с украинками, кто сидел в лагере и палил костры; сочиняли стихи, играли в карты, спорили и даже дуэли учиняли. Кирилл томился в ожидании, гадая дошло иль нет его несчастное письмо. Быть может, трактирщик оказался подлым человеком: деньги взял, а обещанное не исполнил. Тогда он непременно найдёт этого трактирщика и своими руками придушит. И вот, слоняясь по лагерю в оранжевых закатных лучах, Кирилл слышит свою фамилию. Через секунду бежит к посыльному, выхватывает письмо и жадно впивается в строку, где указано имя адресанта. Сердце радостно колотится, на лице улыбка широкая и глупая, заставляющая сделать вывод что умом тронулся. Посыльный качает головой и от греха подальше уходит. 

— Дошло... таки дошло, — шепчет Кирилл, задыхаясь от счастья.  — Дошло! — прокричит громко, заставляя солдат лениво отвлечься от самых разных дел. Плевать ему хотелось на всех! Бежит в палатку полковника, намереваясь раздобыть бумагу и чернил. Благо полковник оказался сговорчивым и милостивым, дабы солдатский дух окончательно не угас, старается выполнять всяческие просьбы. Кирилл то ли пляшет, то ли бегает из стороны в сторону, — не разберёшь, однако таким образом доплясывает до деревянного стола и скамьи, за которым иногда обедали, а иногда рассматривали карты. Стол пожаловали селяне из Царичанки, добрые и задушевные люди, встретившие армию как своих защитников. Иначе быть не могло после страшных историй, леденящих кровь, о набегах османских конниц. Кирилл ещё письмо не прочёл, однако собственное готов сочинять. Конверт раскрывает торопливо и принимается читать с особой нежностью в глазах. 

— Вот же чёрт, — шипит гневно, поджимает губы, упираясь в строки, описывающие кардинальные перемены в столице; а перемены в столице неизбежно повлекут за собой перемены во всей стране. Чертом называет императора, разумеется. Истинный чёрт. — Ах, Елизавета Петровна, что вы делаете с моим сердцем, — взгляд торопливо бежит вниз, по строкам, из желания узнать всё, что она пишет. Будь его воля, он бы никогда с ней не прощался. Он и сам прощания отныне на дух не переносит.  — Что?... Что? Господи Боже, господи... — то и дело вырываются недоумённые, злостные комментарии.  — Что же он творит? 

— Кто? — неожиданно раздаётся чей-то голос. Подвыпивший солдат подсел на лавку с противоположной стороны стола, заприметив любопытную картину: сам с собой беседы ведёт поручик. Быть может, будет ему собутыльником. 

— Не твоё дело! — огрызается Кирилл. — Иди отсюда, пока полковник не узнал о твоих похождениях. Водкой так и разит, — стреляет гневным взглядом, предупреждающим. Солдат пожимает плечами и бредёт куда глаза глядят.  — Хорош император, нечего сказать, — откладывает письмо, впадая в глубокую задумчивость. А впрочем, есть ли толк от глубоких измышлений? Ему бы назад воротиться, что совершенно невозможно. Поразмыслив над тяжкой судьбой своей, наконец берётся за перо и выводит строку адресата на конверте. Часы идут, тянутся, а Волконский всё сидит за столом, отгоняет солдат точно мух, и пишет письмо. Дописывает под светом раздобытых свеч, желая письмо сие как можно скорее отправить. Явится фельдмаршал из Польши и закончится мирное время, когда под тёплым, уходящим солнцем можно водить пером над бумагой. Хрущи над головой гудят весьма поэтично. А на следующий день армия выдвинулась штурмовать Перекопскую крепость. 

Май. Наступил тёплый весенний день, когда авангард русской армии приблизился к вратам Ор-Капу, иными словами вратам в ханскую орду. Подоспел и решающий миг: возьмут на сей раз крепость иль нет, после многочисленных бесплодных попыток. Все степи Причерноморья усеяны русскими костями. Откроют ли дорогу в Крымское ханство иль потерпят позорное поражение, вынужденные воротиться обратно с дурными вестями. Сердце болело за войско, изнеможённое под палящим солнцем. Юг оказался не столь приветливым, распахивая пред ними бесконечные выжженые степи, точно пустыни. Болело оно и за вымученных, загнанных коней, валящихся на сухую землю, — они вытягивали шеи и жалобно стонали, прося воды. А воды-то не доставало людям, чего уж говорить за скот, вынужденный тащить тяжёлое орудие, повозки и экипажи. Однако, сквозь вязкий, разгорячённый воздух, они дошли до Перекопа. 

Реакция неприятеля оказалась незамедлительной. Немедленно была отправлена крымская конница навстречу русской армии. Встреча оказалась вовсе не тёплой, скорее горячей и пыльной, — бой начался в закатных лучах солнца и густых клубах дыма. Кирилл отчего-то не удивился, когда был отправлен одним из первых с небольшим отрядом солдат, отражать атаку. Наверняка кому-то нашептали Волконского не щадить и на передовую смело отправлять. Быть может, шептали не даром, так как атака была успешно отбита. Конница разгромлена. Несколько часов Кирилл бродил с факелом в руке меж телами татар, разбросанных по выжженому полю. Отражение атаки означало лишь то, что теперь авангард готовится к штурму крепости. 

— Если мне суждено погибнуть, передай Елизавете, что я её любил, — опускает руку на плечо Володи, произнося слова со всей серьёзностью. 

— Сам передашь, — недовольно бурчит Володя, стряхивая с плеча дружескую руку. 

Ещё затемно полки начали строиться шеренгами, готовясь к нещадному наступлению. В мрачном молчании рядами уходили солдаты, неся над собой частоколы ружей. Обозы свезли в центр лагеря, там же оставили и лошадей, которых в бой брать всё равно что вести на смерть верную и бессмысленную. Штурм предполагался сугубо пеший из-за простиравшегося вала от Чёрного моря до озера Сиваш. Когда только забрезжил за холмами рассвет, меж строями появились священники, обрызгивая святой водой. А следовательно, до выступления оставались считанные часы, ежели не минуты. Просочился кровавый и нерадостный рассвет из-за моря, заливая светом войска, вышедшие на линию боя. 

— Ну что, и теперь не передашь? — упрямствует Волконский, глядя сурово на фасы крепости вдалеке. — У этих чертей сто восемьдесят пять пушек и гарнизон крепкий. Одна стрела в сердце, и ты мёртв. 

— Любишь же ты болтать, Волконский, — всё ещё ворчит Володя недовольный. 

Так и не успеет ничего пообещать, зазвучит приказ: к бою! 

Повсюду пылали костры, вздымающиеся к небесам, — янычары нещадно жгли на каланчах и бросали факела на сухостои, дабы предотвратить приближение русского войска. Однако, вовсе не костры являлись главной преградой, а ров, от глубины и крутости которого кружилась голова. Стоило солдатам кинуться в пропасть, как за ними летели стрелы горящие, рогатины и пики. Недооценивали варвары находчивый русский народ; оружие янычар обратилось против них же, когда с помощью него наспех мастерились штурмовые лестницы. Карабкались по стенам крепости что есть мочи. Многие были убиты, сброшены со стен, однако и многим удалось от стрел увернуться. Кирилл не получил стрелы в сердце. Больно живуч и везуч. Одним из первых взобрался и начал бойню перед дверьми, ведущими внутрь башни. А башен таковых надобно было отвоевать несколько. Вскоре подоспела подмога, иначе ему было не сдюжить. Рубили двери топорами, бились врукопашную, багинетами и ятаганами. Остатки гарнизона, какие вознамерились оказывать сопротивление, были разгромлены в течение одного часа. Ворота Ор-Капу медленно разверзлись, и в них, паля из мушкетов, хлынуло воинство российское. Кирилл долго отдышаться не мог, отплёвываясь от дыма, осевшего где-то глубоко в горле. Его мало интересовали дальнейшие события, когда турков взяли в плен, и самого пашу, который обещал прекратить войну с Россией, — глупое обещание. Где-то раздавались радостные вопли солдатские: нашлись украденные пушки и прочие скарбы; украденные ещё в первом походе, который вспоминать больно. Больно было и тогда, от дыма, заполнившего лёгкие, от усталости, ломящей кости. Кирилл просто сидел на крыше одной из сторожевых башен и наблюдал за тем, как мирно клонится солнце к земле, впитывающей кровь и пепел. Получила ли она письмо? Ответит ли? Большей награды за выигранный бой нежели посыльный с письмом, быть не могло. Но предстояло выиграть войну. 

Крепит Отечества любовь сынов российских дух и руку.

Желает всяк пролить всю кровь, от грозного бодрится звуку.

Строки победной песни надоедливо звучат в голове на фоне звука гобоя. Кирилл бредёт по городу, измученный двумя боями кряду, ранним летним зноем и жаром кострищ. Русские солдаты растекались по узким канавам улиц Перекопа, удивляясь свинству, царящему в янычарской цитадели. Всюду грязь, кучи пороха, пушки с московскими гербами от былых походов. Русский солдат тащит по сухой земле, которая в общем-то не земля, а глина, брыкающегося мальчишку лет пяти. Бог знает куда тащит; от опьянения победой солдаты порешали, что могут совершать разного рода бесчинства. Жители Перекопа таращатся на русских широко распахнутыми, испуганными глазами. Поубивают ли их теперь? Иль погонят стадом в далёкую и холодную страну? Кирилл отчаянно качает головой и становится на пути у солдата. 

— Что ты творишь, бестолочь? Он же дитя ещё, ты посмотри, — кивает на мальчишку, щёки которого влажные от слёз и грязные от влаги. — Уйди с глаз моих, умоляю, — обращается к солдату и тот отчего-то слушается, отпускает мальчика и отплевавшись, уходит в сторону веселящихся вояк. Таковых Кирилл на дух не переносит. Война не окончена, а они распивают крымское винище. Одно радует: не вся русская армия прогнила. Подле него много достойных людей, которых видеть в столице не желают, вот и отправили на гибель. А чёрная овца в каждом стаде найдётся. Кирилл подхватывает на руки ребёнка, утирая слёзы с грязных щёк. 

— Ну не плачь, не надо. Мужчинам плакать не пристало, — будто мальчик понимает русский язык, в самом деле. — Я бы тоже сейчас расплакался и посмотрел бы, как тебе сие понравится. Такие вещи на любом языке нужно понимать, — удаётся разве что привлечь внимание; и вот, большие, чёрные глаза, точно спелые черешни, разглядывают его испачканное в пепле и саже лицо.  — Покажешь мне свой город, а? — улыбается ребёнку из последних сил и случается чудо — тот улыбается в ответ. Оказавшись на земле, охотно хватает маленькой ручонкой руку Кирилла и уводит куда-то вглубь города. Доброта порою, али всегда, окупается. 

Во дворике каменном был колодец, сосредоточивший в себе весь смысл жизни на какое-то время. Женщина, расправляющая выстиранное бельё на верёвках, глядит с недоверием. Иначе быть не могло, ежели твоё дитя привело в дом недруга, врага, варвара из заснеженных земель. Впрочем, русские мирное население не тронули значительно, сосредоточившись на военных и паше, которого предстояло обменять на пленных русских купцов. На вопросы Кирилла она промолчала и скрылась в каменном доме, вероятно тем самым, позволяя воспользоваться колодцем. Понять не трудно, что этим русским нынче вода нужна как воздух. Смыв с тела и лица осадок битвы, Кирилл падает обессиленно подле колодца, спиной прижимаясь к его прохладной стенке и закрывает глаза. Несколько минут погодя ручонка трогает за плечо, заставляя выплыть из полудрёмы. Протягивает письмо. Он не сразу замечает императорскую печать, а когда замечает, улыбается устало, но широко. В стороне замечает удаляющуюся фигуру Володи. На глазах у мальчишки распечатывает и принимается сразу читать, не имея сил ждать. 

— Пишет, что корабли хотят распродать, — улыбка постепенно затухает, а пробивается сиплый от дыма и усталости голос.  — Во флоте не видят смысла... черти, — зло шепчет, вызывая только больше любопытства у смуглого мальчонки. Он осторожно заглядывает в раскрытое письмо, находя в нём всего лишь красивые, изящные волны, завитки, причудливые линии — почерк русского человек загадочен и непостижим.  — И звезду продали французам... лукавит Елизавета Петровна. Это очень важно, — нахмуриваются брови сами по себе по мере того, как дочитывает письмо. Отрывает взгляд от дорогих сердцу строк и тот вспархивает в янтарные небеса; солнце, уходящее точно расплавленный шар золота. Сердце от боли сжимается.  — Я так сильно тоскую по ней, — произносит горько. Она пишет, что чувство её тоски не описать. Она многое пишет, а ему хочется нестерпимо очутиться рядом. Через несколько мгновений происходит точно чудо: детские цепкие ручонки обхватывают за шею и притягивают в доверчивые объятья.  — А ты сообразительный, признавайся, не шпион случаем? — снова улыбается, потому что иначе нельзя, когда тебя утешает ребёнок. 

Ответ будет писан следующим утром в разбитом армейском лагере.