Она умирала.

Неясные тени маячат перед глазами, снуют размытыми силуэтами за пологом кровати, но уже и не разобрать кто это – люди или может «дама в белом», коею тень по рассказам испуганных служанок и заикавшихся часовых видели в нескольких иностранных государствах сразу. «Дама в белом» — с м е р т ь поцеловала ночью австрийского короля и неслышной тенью бродила по темным залам великолепного Версальского дворца и что разумелось для дамы ее положения не отражалась в сотнях зеркал. Так, по крайней мере говорили. А по утру объявили о смерти еще такой молодой французской принцессы.

Прошел какой-то месяц с небольшим, как волна удушающего траура пронеслась по европейским державам; какой-то месяц как отгремели последние памятные пушечные выстрелы и были спущены флаги и штандарты с величественных шпилей каменных соборов и дворцов, всего лишь месяц и несколько солнечных весенних дней, как пролились слезы горя и радости [тут уж для кого что]. Какой-то месяц и белый бестелесный призрак пробрался в небесно-голубой дворец этой огромной страны, прекрасной и жестокой страны, которую возможно и любить и ненавидеть, предавать и преданно служить, но уж точно никогда нельзя будет забыть. И которую в последний момент будет отчаянно не хотеться покидать.

Смерть уже давно стояла на пороге спальни, погруженной в полумрак и фимиам удушающе пряных курений, которые как считалось должны принести вместе с собой приятные сновидения и спокойствие.

Но она смерти конечно же не видела. Может потому, что человеку, будь он хоть трижды Императором Всероссийским или же простым крестьянином ее увидеть все равно не дано. А может потому, что смерти она никогда не боялась, бродила с ней под руку и теперь, на закате целой эпохи, названной ее именем, готова была встретить ту, как старую знакомую.

С трудом приходится поднять веки, с видимым усилием повернуть голову – тени не становятся четче, голоса тихие до безобразия что-то шепчут испуганно, священник читает молитву и к дурману трав примешивается запах церковных благовоний: пахнет ладаном. Запах до боли знакомый – так всегда пахло в домовой церкви, где так чисто певчие выводили звуки херувимской. Также пахло и в маленькой церквушке с покосившимся деревянным крестом на одном единственном куполе, где в таинственной полутьме, через которую прорывалось разве что пара свечных огоньков, над ней держали венец венчальный. Фимиамом пахло и в огромном соборе, украшенном свежими цветами, соборе с позолоченными куполами и торжественным хором, где впервые, наконец, ощутила всю тяжесть венца императорского.

И вот теперь, в этой спальне с расписанным известным итальянским художником потолком, в спальне с шелковыми покрывалами, изысканными гобеленами, тоже пахло ладаном. Только вместо торжественных гимнов разбито слышались молитвы на исход души или же «Канон молебный ко Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице при разлучении души от тела всякаго правовернаго». Перед Богом, как и перед «дамой в белом», все равны и молитвы над всеми читают совершенно одинаковые: что перед императрицею, что перед крестьянкой.

Сквозь тяжелые и плотные шторы прорывается узкая полоса дневного света, но в спальне все одно полумрак – погасили даже свечи в подсвечниках, погрузив комнату, а за ней на самом деле и весь дворец в мрачный и загадочный покой, за которым последуют месяцы траура, тишины и, наверное воспоминаний. А после – снова будет жизнь, после все забудут, а кто-то может и проклянет за все что сделала и чего не сделала. В конце концов всем не угодишь. А она… А она устала.

Грудь под тяжестью одеял едва-едва поднимается и дыхание становится все тише с каждой новой попыткой тела удержаться на земле, тогда как душа уже давно готова протянуть руку призрачной даме, чтобы та отвела ее туда, куда сочтет нужным. Она прожила долгую жизнь – иные умирают в младенчестве. И может и можно было бы бояться за этого такого большого, такого капризного, такого бесконечно красивого ребенка, которого теперь она оставляла на попечение других, но когда-нибудь его пришлось бы отпустить, передав с рук на руки. Да и все они для этого ребенка то родители порою строгие, а порой любящие, но под конец жизни отчаянно осознаешь, что всегда был часовым на посту, который скоро надобно передать с должным усердием.

Полоска света становится чуть шире. А там, за шторами, ламбрекенами, стеклами, жизнь продолжалась. Летали на небе ласточки, предвещая своим низким полетом скорую грозу, расцветали пышными бутонами в великолепных дворцовых садах розы; пели где-то на берегу спокойной речушки крестьяне, разгоряченные солнцем и сенокосом; пролетали нарядные экипажи, запряженные тройкой белоснежных коней, а у девушек развиваются шлейфы; устраивают дуэли на шпагах и по новой моде с т р е л я ю т с я разумеется от сильной влюбленности или же сильного оскорбления; в салонах читают поэмы, а юные девицы прячут под подушками французские романы разумеется о любви и пьянящих разум страстях. Корабли стоят на верфях, а ветер путается в белоснежных парусах, скрипят палубы, а волны Невы разбиваются о деревянные борта в бессловесных поцелуях. Солнце играется на куполах соборов и храмов, ставятся свечки, люди молятся и просят самых разных вещей – кто здоровья близким, а кто денег на новую обувь детям наивно полагая, что все так легко исполнить.

Ее главный ребенок, ее Р о с с и я продолжала жить и жить покамест счастливо. Ну, или же по крайней мере покойно.
Она приоткроет сухие, чуть потрескавшиеся губы и это дается не без усилий. Кто-то сразу мягко смачивает сухие губы тряпицей, смоченной в воде, от чего на несколько секунд приходит облегчение, но дыхание все тише. Силится сказать, силится объяснить, но голос, который когда-то был громким, голос, коим заслушивались многие, теперь стал почти неслышен и находящимся здесь приходится, пожалуй, прислушиваться, что она хочет сказать. Кто-то перекрестится.

Волосы по подушке разметанные, некогда являвшиеся предметом зависти многих красавиц теперь кажется поблекли, но сохранили свою невероятную густоту, вокруг рта и в уголках глаз пролегли глубокие скорбные морщины – все это результат бессонных ночей и плата самая маленькая за венец, который однажды надели на ее голову, тяжесть которого до сих пор не давал в з л е т е т ь. 

Одним неимоверным усилием ей все же удается произнести:
— Откройте.
И кажется, на это единственное слово уходят все оставшиеся жалкие силы. Падает на подушку и заканчивает:
— Соловьи…пожалуй, поют.

Для других оно не понятно кажется, но находится один-единственный человек, который понимает сразу же и через секунду-другую в комнату, в которой смерть поселилась основательно и уже не уйдет, врывается солнечный свет наступившей весны. А за ним и ветерок – шальной, безумный, молодой. Касается лица, целует губы, пробегает по волосам, играется с одеждой собравшихся в комнате.

Она с трудом поворачивает голову к этому золотому свету, льющемуся сквозь и кажется вопреки всей этой темноте и скорби и неожиданно четко видит облака, деревья, небесную лазурь весеннего неба, видит крышу дворца, словно сама пролетает над ним наконец свободной птицей, на которую больше не давит венец, который пришло время передать кому-то другому.

На подоконник присядет белый голубь.
И она взлетает все дальше и дальше, все выше и выше, все свободнее и свободнее. И все громче и громче слышится ей, как с этих просторов, полей, лесов, над которыми она теперь пролетает, несется к ней:
«Лиза!»
«Елизавета!»
«Елизавета Петровна!»
Несется откуда-то издалека, из времен давно прошедших казалось, нагоняет и оглушает. И ты рвешься туда, на этот зов разноголосый и такой родной, только бы успеть. Рвешься к голосам, которые по большей части принадлежат тем, кого уже давно нет. Только бы вернуться.
«Лиза!», «Лиза!»
Лиза

//В ме́сте зла́чне, в ме́сте поко́йне, иде́же ли́цы святы́х веселя́тся, ду́шу раба́ Твоего́ преста́вленнаго поко́й, Христе́, Еди́не Ми́лостиве.
(В месте отрадном, в месте покоя, где сонмы святых веселятся, душу раба Твоего преставишегося упокой, Христе, один милостивый).
Поко́й, Го́споди, ду́шу усо́пшаго раба́ Твоего́.//

«Елизавета Петровна! Ваше Высочество! Лиза! Лиза, просыпайся, ей богу!»
Кто-то настойчиво теребит за рукав платья, выдергивая из цепких объятий Морфея, голос в ушах становится все громче и все раздраженнее [пусть его обладательница и собирая видно последние силы пыталась сохранять спокойствие], заставляя таки проснуться если не окончательно, то по крайней мере почти. Лиза щурится от неожиданно яркого солнечного света, пробивающегося сквозь маленькое оконце и щели в деревяшках голубятни. Солнечный свет падает на янтарно-рыжие волосы и золотит макушку. Солнечные зайчики, скачущие по стенам и полу цепляются за ресницы и отражаются в зеленых глазах, в которых кроме мерцающей весенней зелени в такие моменты всегда примешивался едва заметный медовый оттенок, напоминающий капли сосновой смолы. Им с сестрам нянюшки и сиделки, а также разумеется матушка, от которой ей и довелось унаследовать рыжий оттенок волос, строго-настрого запрещали по долгу сидеть на солнце и подставлять его коварно-ласковым лучам лицо. И потому, что иначе «будете лицом темны аки крестьянки с сенокоса», а также потому, что на их хорошеньких личиках непременно появлялись веснушки, что почиталось уже едва ли не за уродство и тщательно скрывалось. Что же, остается надеяться, что веснушки на ее лице до очередной ассамблеи не появятся. Да и говоря честно, куда большее недовольство всего дворцового окружения вызвало бы вовсе не почивание под солнцем, а тот факт, что младшая дочь великого императора Петра Алексеевича словно мальчишка залезла на голубятню, где и изволила уснуть, разморенная полуденным теплом. Хотя в этакой оказии виновато было не столько и не только майское солнце, сколько очередная книга, которую она читала до самого рассвета, не взирая на недовольство придворного лекаря месье Флери о том, что чтение при лунном свете в отсутствие свечей пагубно для зрения.

Лиза потягивается, все еще находясь где-то на грани между сном и бодрствованием, неприкрыто зевая во всю ширь рта, лишь под конец совсем уж не элегантно пытаясь прикрыть это невежество кулаком, с наслаждением разминая затекшие конечности и шею, которая грозила не повернуться от столь неудобного положения, в котором она умудрилась заснуть. И, когда наконец морок сна отходит, оставляя после себя лишь медлительность движений и некоторую заторможенность сознания, она встречается взглядом с хмурыми глазами Наташи, которая очевидно несколько минут к ряду трясла ее за плечи и пыталась разбудить.

— О, Наташенька… А я книгу дочитала… — Лиза блаженно улыбается и словно в доказательство сказанному книга в обложке из свиной кожи валится на пол с глухим стуком, вспугивая нескольких белоснежных голубей на нижних жердях.

Наташа ее восторг не разделяла [наверное просто потому, что сама эту книгу не читала]. Ее хмурый вид можно было бы сослать на то, что Наталья Алексеевна Арсентьева в принципе не была склонна к излишней радости. Кто-то при дворе мог назвать ее через чур холодной. Кто-то мог сравнить ее с античной скульптурой какой-нибудь богини [может Дианы или Афродиты]: такая же молчаливо-прекрасная, такой хочется поклоняться, но ты отчаянно понимаешь, что никогда кажется не добьешься от изящества мраморного тела взаимности, а в худшем случае дождешься от суровых богинь какой-нибудь небесной кары. Богини, они как известно мстительны. При дворе ходило много шуток о том [в основном травили их изрядно обиженные кавалеры], что может Пигмаллиону и удалось вдохнуть душу в свою невероятную скульптуру благодаря силе любви, но уж точно будь на месте статуи Наталья Алексевна, никакой богине это бы уже не удалось. Камень есть камень.

Но так говорили конечно же те, кто видел ее лишь на ассамблеях, устраиваемых у разных семей, на маскарадах во дворце или в обществе других молодых людей и девушек, на фоне которых — смешливых, громких, всегда веселых (что безусловно было свойственно этому времени и их возрасту) она необычной стройная, с мраморно-бледной кожей, благодаря которой синие глаза казались еще ярче и сияли на красивом лице двумя синими звездами, выглядела скорбно-печально. Те же, кто знал Наташу чуть лучше и чуть ближе и к кому относилась и Лиза знали, что это вовсе не холодность, а серьезность и необычайно спокойный нрав, а также обстоятельство жизни, с которыми она столкнулась еще в очень юном возрасте сделали ее рассудительней многих взрослых дам. Она редко смеялась громко, скорее ее лицо трогала легкая улыбка, но за эту улыбку можно было бы и умереть, а уж если она становилась шире, значит шутка действительно удалась. Ей лучше прочих удавалось все, за что она бралась – вышивание, языки, в конце концов этикет. Можно было бы позавидовать, если не знать, что за всем этим стоял не природный талант, а скорее невероятное усердие, с которым она приступала к любому делу и от чего и добивалась успехов.
Лиза такой усидчивости подруги детства конечно завидовала. Подумать только – сидеть склонившись над пяльцами несколько часов! Какой ужас!
Так вот, сейчас хмурость и очевидное беспокойство, тени которого пролегли на лице Наташи, нельзя было объяснить ее характером. Скорее, она правда была недовольна. Возможно тем, что ей пришлось забираться по шаткой деревянной лестнице на эту голубятню в своем пышном платье с множеством юбок [такой фасон сейчас особенно был моден при дворе, так что тот, кто одевался иначе мог почитаться за дикаря и при дворе не появляться]. Возможно тем, что в очередной пришлось отправляться на поиски «птичьего дитя» [меткое прозвище, данное за постоянные попытки выпорхнуть из надежных дворцовых стен Зимнего дворца или Большого Петергофского] опережая разгневанных учителей или не дай боже родителей.
Голуби воркуют где-то над самым ухом, вокруг разносится их громкое «гуль-гуль», а в волосах застряли белые голубиные перья. Вид, что уж говорить что надо.

— Лиза, ну что же ты за дитя, порой? — в красивых глазах Наташи застывает обеспокоенное выражение, пока она пытается избавить волосы от следов пребывания в столь неблагоприятном месте. — Все обыскались, ты пропустила урок арифметики, так что Дмитрий Палыч, отправился прямиком к Его Императорскому Величеству и не ровен час, душа моя, придут сюда вдвоем, — Наташа с неудовольствием смотрит на взлохмаченные рыжие волосы Лизы, которые с сегодняшнего утра разумеется не знали гребня и шпилек, а теперь и вовсе представляли собой зрелище крайне недостойное и лохматое.
Волосы свои Лиза считала особенной гордостью на ряду с длинными ногами или выразительным лицом – густые и тяжелые, требующие огромного количества шпилек и заколок, чтобы удерживать вес причесок. Сейчас же без подручных средств вычесать из них кусочки соломы и пушистые перья императорских голубей было уж явно невозможно, какими бы умелыми и быстрыми не были руки Наташи, поэтому они так и оставались в свободном беспорядке по плечам янтарном волной. И, последняя, кажется осознавая всю бесполезность данного предприятия качает головой. Другая бы на ее месте в сердцах высказала бы что-нибудь, но Наташа держала себя в руках практически всегда.

— Скажи мне на милость, зачем же ты на голубятню не свет ни заря отправилась? Да еще и в таком виде!
Лиза отбросит с лица тяжелый локон и беспечно [а беспечность это то, что в ее счастливые семнадцать лет скорее украшает] пожимает плечами, словно близость прихода отца и уж тем более учителя ее не пугает совсем. В этом ей бы позавидовали многие царедворцы и просто подданные – не было человека в Российской Империи, который бы не опасался гнева Императора. А уж о тех, кто видел Петра Алексеевича в минуты гнева и говорить не приходится. Да только кто же из них знал, что гнев ее отца на дочерей распространялся крайне редко, если вообще распространялся. В те мгновения, когда он злился, чтобы не сорваться на Лизе или ее старших сестрах, он уходил стрелять из мушкета по тарелкам или же отправлялся разглядывать чертежи строящихся кораблей и распекать тех, кто по его мнению затягивает со строительством – да в общем делал что угодно, чтобы дети не попадались ему на глаза [или же, чтобы он им на глаза не попадался]. Поэтому, как только провинившуюся «птичку» доставляли к отцу, ожидая внушения или же наказания, он с высоты своего огромного роста усмехался, спрашивал: «Ну что, Светлячок, каяться будешь?» и тогда она со смехом бежала к нему, усаживаясь на колени и ухватываясь за могучие отцовские плечи. Так все обычно и заканчивалось. Иной раз куда страшнее оказывался гнев материнский, за которым непременно следовали ограничения, внушения и прочее. «Распустил ты их, Петруша…» - так матушка обычно сетовала наблюдая очередную не случившуюся сцену наказания и качая головой. Тут уж только мать могла делать ему замечания. Остальные, как полагается при общении с государем – тряслись и ртов не открывали. В такие моменты отец лишь пожимал плечами: «Так а я что, Аннушка? Воспитывать я Сашку буду, а это ж девчонки, как я их ругать стану?». На том все и заканчивалось.

Хотя, если уж по честности, то особенного отношения заслужила именно Лиза. То ли потому что к своим семнадцати годам вышла прехорошенькой, то ли от того, что была самой младшей, этакий последыш в семье, а может потому, что наиболее из всех детей походила нравом на отца. Ее старшие сестры, теперь уже важные замужние дамы, проживающие где-то далеко за границей, не уставали жаловаться, что «Лизке значит можно на коне скакать по-мужски и географию учить, а нам нельзя!». Слышались от них и прочие жалобы, которые, впрочем, звонкий смех младшей Петровой дочери заглушал. За этот же смех прощалось ей то, за что других непременно бы выпороли.

— Ах, Наташа, какой пустяк этот твой вид! И между прочим, — в пронзительно прозрачных глазах, переливающихся дождливой мятной зеленью затанцуют лукавые искры. — Иван Дмитриевич однажды обмолвился, что чем женщина естественнее выглядит, тем лучше!
На лице Наташи на секунду-другую появится неуловимое выражение, которое трудно поймать и с которым она быстро справится. Только в синих глазах поселится обеспокоенность и губы сомкнутся в упрямую нить. Лиза надувается, разрешая Наташе выдергивать из волос-паутинок солому.
— И что это за лицо такое?

— Самое обыкновенное, Ваше Высочество, — ответствует та, бесстрастно дергая очередную соринку, кажется вместе с волосами. Лиза ойкает, хмурится, выворачиваясь из-под руки Наташи и вглядываясь в это «обыкновенное лицо». На всегда идеально-спокойном лице Натальи Алексеевны промелькнет секунда неудовольствия, с которой она, впрочем, справится.

— Нет не, обыкновенное. Вон, «Высочеством» обзываешься. Он тебе не нравится, я знаю.

— Главное, что тебе Лиза нравится, — она вздыхает, одергивает пышную юбку и почти скорбно оглядывает Лизину фигуру в персидском халате, наброшенном на узкие молочно-белые плечики, скрывающиеся под сорочкой. — И если скажу, что Иван Дмитриевич мне доверия не внушает, ты слушать не станешь. Так что ты тут делала в такую рань?

— Нет, я хочу, чтобы тебе он нравился. Если тебе нравится, значит человек достойный… Ах, Наташенька, знала бы ты, какой мне сон снился! — словно забывая о том, что старшая подруга пришла сюда, чтобы предотвратить пренеприятнейшую сцену в которой и Император и учитель и возможно еще кто-нибудь, вновь застанет цесаревну в месте далеком от царского величия, да еще в таком виде, что можно подумать что-нибудь не то.
И, несмотря на все предупреждения и недовольства со стороны Наташи – всегда правильной, серьезной и степенной, Лиза подхватывает ее за руку, хохочет тем самым переливчатым смехом за который может ее и прозвал отец Светлячок. Этот смех, вкупе с улыбкой после которой непременно появлялись ямочки на щеках и волосами цвета расплавленного рассвета делал ее такой солнечной, что хотелось прикрыть глаза. Лиза смеется, не давая Наташе ретироваться и пойти на попятную танцует в маленьком пространстве голубятни, едва ли не стукаясь головой об низкие балки нависающие над ними. Голуби хлопают крыльями, солнце продолжает заливать окружающее пространство.
— Лиза, не ровен час они ведь и правда найдут тебя! — Наташа протестует, но противиться заразительному обаянию цесаревны не может никто. А если уж у Натальи Алексеевны не хватает выдержки, то тут не хватит уже ни у кого. — Снова накажут!

— Да ты послушай! — Лиза кружится, из-за чего волосы медной россыпью вьются следом за ее движениями. — Мне снилось, что на корабле где-то далеко-далеко, а вокруг море синее-синее! Синее, прямо как твои глаза, Наташа, ты можешь вообразить? — Лиза восторженно пересказывает свой сон, продолжая выделывать сложные танцевальные фигуры на таком маленьком пространстве. — А после этот корабль пристал к берегам какого-то острова. Новая Земля, наверняка это она была. И я была капитаном этого корабля! Ты можешь вообразить!

Наташа позволяет себе улыбнуться, не выдерживая такой напасти, позволяя себе заметить, качая головой:
— Нет, Лиза, не могу. Ведь вся команда наверняка в тебя бы влюбилась и все бы убили друга за право стоять с тобой рядом. А значит некому было бы корабль вести.
Лиза останавливается, притопнет ногой закатывая глаза – яркая, живая и такая непосредственная, что казалось такой цветок на суровой и холодной почве двора просто не мог вырасти. При дворе проще быть или как Наташа с ее спокойной рассудительностью, которая позволяла не совершать фатальных ошибок под бдительным взором придворных, или же как княжна Лопухина, знающая все особенности светской жизни. Елизавете же Петровне, кажется, просто везло, балансировать в этом свете где-то на грани и, так как во всей ней находилось это очарование, ей все прощалось, а иной раз за ней и тянулось, что позволяло не менять ни привычек, ни характера.

— Да и к тому же, полагаю, виновник твоих сновидений вот в этой книжице. «Путешествие Гулливера». Свифт Джонатан, — Наташа, улучив момент, поднимает забытую книжку с пола, пролистывая пару страниц. В такие моменты у нее Наташа становится до раздражения взрослой, хотя старше Лизы всего на три года, напоминая скорее старшую сестру, нежели подругу. — Эх, Лиза, вот в этом вся ты ведь. Любой девушке бы суженый снился или какое не то неприличное романтическое приключение. А тебе снится как ты кораблями правишь!

Лиза снова беспечно передернет плечами, поправляя беспомощно упавший халат, чтобы не оказаться окончательно в одной сорочке, позволяя нескольким голубям сесть себе на руку. Голуби, как, впрочем, и лошади всегда к ней шли сами и она находила с ними общий язык также запросто, как находила его с важными придворными, молодыми кавалерами и гвардейцами-преображенцами. Ради особой тяги младшей царевны к птицам (и благодаря исполнению ее «маленьких» капризов) и построили эту голубятню, привезли с далекой Голландии редкие породы голубей, от чего теперь здесь можно было увидеть их самых разных цветов и вида: и скромные но изящные «пермяки» с плотным белым оперением, которые самыми незаменимыми были раньше, когда послания следовало отправлять; и воронежские белозобые с чубчиками и блестящим серо-голубым оперением; и разумеется великолепные павлиньи голуби особенно ею любимые за свое белоснежное оперение и широкие хвосты.

Птицы к ней летели сами, без страха сидели на плечах, а иной раз и на голове, клевали с нежной ладони зерна, воркуя где-то над ухом и, едва завидев ее с высоты голубятни или же колокольни дворцовой церкви слетали вниз, кружась пестрой стаей над ее прелестной головкой.
Понять такую любовь цесаревны к простым голубям было сложно. При дворе было модно держать канареек или заморских попугаев – один такой сидел в кабинете у ее отца и презабавно передразнивал приходивших к нему с докладом канцлера и прочих важных личностей. Отец приговаривал, что такой попугай полезнее всех шутов при семье. На худой конец в клетку могли поймать и соловья, который печально чах за решеткой, глядя на расположенный в манящей близости сад.

Лиза птиц в клетках не держала, потому что ей всегда казалось, что это через чур жестоко. У птиц ведь крылья есть и им предназначено летать, а не сидеть в маленькой тюрьме, наблюдая как проходит твоя жизнь.

«И что тебе эти голуби покоя не дают?» - вопрошал однажды отец, находясь в добром расположении духа.
«Они могут лететь куда хотят, но никогда не теряются. А еще, всегда возвращаются домой. И пара у них один раз и на всю жизнь. Поэтому я их и люблю», — она всегда отвечала просто и понятно, что Императору нравилось и что он в людях ценил. Кто же любит, когда перед ним юлят [а делало это большинство дворян].

Голуби воркуют, тычутся клювами в губы. Она знает их имена наизусть, легко определяя кого на месте нет или же кто сейчас сидит на ее плечах, легко отличая одного белого голубя от другого. Поцелует на прощание своего любимого – Персея, прежде чем легким взмахом руки не отпустить в свободный полет куда-то в отчаянно-голубое небо.

— А я и не любая, Наташа, — царственно вздергивая подбородок замечает Лиза, в такие моменты даже несмотря на всю нелепость внешнего вида как нельзя больше походившая на царственную особу. Впрочем, в тот же миг серьезность улетучивается и в этом, кажется тоже была вся она. — И зря ты так – капитаном я была бы хорошим. Я и пошла сюда, чтобы за звездами понаблюдать. Меня ведь Саша навигации учил. А его сам Николай Яковлевич, а он адмирал!
На Наташином лице снова что-то проскользнет, но уже куда более незаметнее и непонятнее, словно набежит облачко, а в глубине озерной синевы глаз поселится непонятная печаль. Мимолетная.
— Его Императорское Высочество, полагаю сегодня отбывает… — ее голос становится на удивление задумчивым, словно на секунду она оказалась где-то не здесь, Лиза готовится уже это заметить и в очередной раз лукаво поймав всегда неприступную Наташу на том, что неприступность заканчивается там, где в романах, столь популярных при дворе [в основном о пастушках да пастухах от французских писателей] начинается любовь. Но берет она себя в руки гораздо быстрее и в очередной раз заставляя сомневаться в том, в чем в случае единственного брата сомневаться не приходилось. Да и к тому же, Наташа напомнила Лизе, которая грезила несколько минут назад о кораблях, дальних странах и возможно красивых офицерах, о самом главном событии сегодняшнего дня. — Пойду постараюсь время потянуть, чтобы тебя в порядок привели.
Лиза хлопает в ладоши звонко, заставляя вздрогнуть Наташу восклицая в сердцах:
— Уезжает! Сегодня ведь! Проспала! Нужно немедленно…
Голуби испуганно взметнутся повыше, под самую крышу, а иные вылетят наружу, а оттуда, из ухоженных дворцовых парков и садов послышится громкое и ничего хорошего не означающее: «Лизетка! Доберусь ведь до тебя!». Лиза замирает на месте, почти испуганно прижимая к себе злосчастную книгу, словно она могла защитить от надвигающейся грозы и выговора. Очередного выговора! Наташа замирает рядом и на бледном лице проступают легкие красные пятна – в отличие от Лизы, гнева императора и еще больше императрицы Наташа, как и многие боялись. И в этом и был парадокс.
Наташа, ее умная и идеальная Наташа, которая занималась в несколько раз усерднее Лизы или же ее сестер [что не говорило о том, что и успехов у нее было больше, просто Лизе все давалось словно бы по волшебству и без усилий], по своей воли не нарушившая никаких правил, постоянно защищала и прикрывала ее – сущее наказание всего дворца и всей семьи в частности. С самого детства она оказывалась вместе с Лизой запертой в тесной комнате, где наверняка «всякие страхи» жили, успокаивая ее своим не по-детски рассудительным тоном и убеждая, что все хорошо [даже несмотря на то, что это вовсе не она жабу в супницу изволила положить]. Именно она лишалась сладкого на долгие месяцы, даже тогда, когда Лизе уже сделали послабление [хотя совсем не она назвала жену князя Гончарова «коровой»]. Ее словно наказывали вместо Лизы, что не останавливало тихую Наталью Алексеевну от этой, приносящей в общем-то неудобства дружбы. Вместе они смотрелись словно солнце – яркое, золотое, пылающее, горячее и луна – серебристая, загадочная и тихая. И несмотря на то, что ничего приятного в таких наказаниях не было, Наташа оставалась рядом и продолжала прикрывать, что называется спину, вместе с попавшими под не меньшее гипнотическое воздействие цесаревны пажами.
Вот и сейчас, пока Лиза едва-едва выглядывает из маленького оконца наружу, Наташа поспешно спускается вниз, спешит куда-то вглубь грандиозного парка из которого доносятся грозные окрики, которые ни с чем не спутаешь, но слова разобрать трудно. Чьи-то шаги все ближе, хрустит под подошвой сапог галька и песок, коими посыпаны дворцовые дорожки. Ближе и ближе, громче и громче, она различает как минимум нескольких человек и отчаянно понимает, что это вовсе не Наташа, не ее пажи, ну или по крайней мере не только они. А после сердце, отчаянно трепыхавшееся в груди и отчасти надеявшееся, что буря пройдет стороной, проваливается в желудок:
— Ну что, Лизавета Петровна? Спускайся, краса моя! Али думаешь поверю, что ты не с птицами своими прогуливаешься? Спускайся, покамест всем твоим голубям головы не открутил!

Отец всегда чем-то грозился. Иногда угрозы звучали всегда до нельзя правдиво, но никогда не исполнялись. Иногда обещал сослать в монастырь, как бывало во времена до него, когда ни одна из царевен за муж не выходила, а томилась в тереме. Иногда и того хуже – выдать замуж, как сестер и отослать прочь куда подальше. Ну, и разумеется, выпороть. Но ни первое, ни второе, ни третье в жизнь не воплощал и окружающие справедливо подозревали в этом тайное нежелание Императора расставаться с младшей дочерью, отправка которой так далеко из страны казалась немыслимой.
Лиза выдыхает, высовываясь из окна полностью и наблюдая в другой раз забавную картину: под голубятней столпилась довольно большая процессия, словно пришедшая на челобитную или же, что еще вероятнее, спасать царевну от какого-нибудь змея. Отец в своем неизменном мундире, опирающийся на трость [в последнее время суставы ломило все сильнее и ходил он все медленнее], позади него кажется пытающийся съежиться и в этой толпе раствориться Дмитрий Павлович – человек по-своему глубоко несчастный. Несчастный хотя бы потому, что имел неудачу обучать царских детей, а в особенности младшую дочь, которая по своевольству могла бы тягаться и с цесаревичем, до того, как того отправили вместе с другими детьми дворян обучаться в созданные Императором школы. Трогательный человек в очках, который попросту не мог повышать голоса и страдающий от того, что ученики его слушать отказывались. По правую руку от государь-императора улыбался Борис Федорович Апраксин, все еще сжимающий в руках какую-то папку и она запоздало понимает, что отец скорее всего оказался сорван с утреннего доклада.

Частенько, во время какого-то совета или доклада отец мог сорваться куда-то и все вынуждены были идти за ним, так что очевидно, что на этот раз эта доля выпала именно Борис Федоровичу – человеку, не последней величины в государстве, если не одному из первых. А для их семьи и вовсе почти родного – до того отец высоко его ценил, что в свое время отдал в жену собственную сестру. Собираясь вместе они непременно и очень по-простому начинали обсуждать былые деньки, то как «грязь сапогами вместе месили», вспоминая многочисленные военные походы. В такие мгновения отец преображался и кажется становился моложе и здоровее, вновь напоминая себя таким, каким был при ее детстве, когда многочисленные болезни еще не оставили на теле печатей. У Апраксиных Лиза выросла как и ее сестры и разумеется старший брат, пока отец вместе с матерью был то на стройках, то на войнах, то в море. Борис Федорович – крестный ее брата, наследника, ближайший сподручный и самый близкий к семье из всех царедворцев. Они росли вместе с его детьми, жили в его дворце на набережной Невы, с ним и ходили на охоту. И пусть годы не пожалели его ничуть не меньше, нежели императора, в серо-голубых глазах все еще сохранялось умное, пронзительно-внимательное выражение, которое помнилось ей с детства. Апраксина не все любили, но как говорил отец: «Когда правишь – кто ж тебя любить будет? Только лгуны и подхалимы. Всем угождать станешь – страну потеряешь». Поэтому Борис Федорович не угождал никому, кроме, как казалось своего государя, за время службы обзаведясь приличным состоянием, несколькими дворцами в Петербурге и за его пределами и недоброжелателями. Но Лиза, как впрочем и все остальные «дядюшку» очень любила.

Взгляд цепляется и за другое знакомое лицо, заставляя высунуться из окна еще больше. Очевидно, неудачная попытка задержать всю эту разгневанную, неловкую и по-своему нелепую колонну, была не только у Наташи, которой впрочем видно не было, но и у ее, как говорил Саша: «судьбы нечаянно обреченных» пажей. Можно было догадаться, что сейчас Семену надобно было оказаться где угодно, но не здесь, не в окружении всех этих лиц и уж точно не под рукой у государя, которая любила хватать провинившихся за уши [одно ухо у него и правда отчаянно краснело] Паша с Матвеем наверняка наблюдали за этим в кустах и она готова была поспорить, что одолевали их крайне противоположные чувства: радость от того, что за уши железная рука императора оттаскала не их и зависть, потому что геройствовать перед своей «дамой сердца» должны были все трое.
— Полюбуйся, один из твоих…рыцарей, прости Господи. Решили, что дочь родную не знаю. Спускайся, пока Семку твоего не выпорол и сие на твоей совести будет! Я зачем вас при ней поставил? — отец щурится, задирая голову и сверкая глазами в ее сторону, обращаясь при этом то ли к Семену, то ли к выжидающим в кустах остаткам их квартета. — Чтобы безобразия ей позволять учинять, а меня за нос пытаться водить?! Спускайся, кому говорю!
Пожалуй, не исполнять приказов императора может в этом государстве только один человек. И человек этот с растрепанными волосами сейчас упирался вовсю.
— Не спущусь! Вы браниться станете, батюшка, еще пуще! А вам лекарь запретил! А Семена не трогайте! Борис Федорович, скажите батюшке, чтобы не трогал! — ее голова вновь скрывается в темном оконце голубятни, заставляя всех вздрогнуть: кого от смеха, а кого от ужаса. В конце концов перечить государю и правда никто не смел.
За то свою младшую дочь он, верно, и любил.
Его лицо стало еще суровей, хотя за всей этой мрачной суровостью и грозным тоном, кажется он пытался сокрыть усмешку. Не девица выросла, а беда!
— И стану, краса моя, ты за Бориса Федорыча не прячься! Ты что же это думаешь, у меня дел иных нет, кроме как жалобы о твоем Высочестве выслушивать и о том, как ты учиться не желаешь? Ко мне Дмитрий Павлович приходит жалуется, грозится уволиться, трясется весь, словно лист осиновый, — при этих словах учитель действительно затрясся и поправил очки, очевидно такой реакции на свои и без того бесконечные жалобы не ожидая. — говорит мне: «Цесаревна учиться не желает изволить!». А не ты ли заявилась ко мне в прошлом месяце и заявила, что не справедливо, что брата твоего математическим наукам обучали, а тебя нет! Всю душу из меня вынула, я Дмитрия Павловича поставил, а ты учиться теперь не желаешь? Дурой вырастил! По голубятням лазаешь!...
Из его груди послышится хриплый кашель, заставляя ее высунуться обратно, тревожно на этот раз вглядываясь в его посеревшее лицо. В последнее время здоровый цвет лица уже не возвращался, а кожа стала того же цвета, что небо над Петербургом по осени. Заставлять батюшку волноваться уж точно последнее, чего хотелось бы.
— Это вы зря, батюшка. Не моя вина в том, что арифметика наука такая скучная – все цифры и цифры! География или история – куда интереснее, да даже ботаника лучше! И Дмитрий Павлович зря вас побеспокоил. Я за движениями звезд наблюдала. Ориентироваться по ним училась. Разве же не полезно сие? Вы мне сами говорили, что в море первый друг это ветер да звезды! — цесаревна мгновенно переходит на свой любимый французский, удававшийся ей лучше остальных языков, которым она обучалась. Переходит нарочно, разумеется, отчасти чтобы покрасоваться, отчасти чтобы доказать всем, что никакой дурой никто ее не выращивал.
— На французский перешла, — отец цокнет языком, неожиданно устало смахнет рукой выступившие на лбу капли пота. В последнее время приступы острой боли участились и того и гляди вновь могли начаться. — Спускайся, бог с тобой. Полдень уже, если брата застать хочешь в порядок бы себя привела.
— И ничего моим пажам не сделаете?
— Не сделаю, пташка несносная, не сделаю.
— И голубям?
— Спускайся покамест не передумал! — голос снова повышается, Лиза хохочет и с неожиданным ловким проворством моряка, который прыгает по бесконечным корабельным канатам, спускается по лестнице и, не обращая внимания на то, что в таком виде ни одна приличная девушка из спальни своей не выйдет, звонко чмокает отца во впалую щеку, обещая, что больше разумеется никогда-никогда не станет его огорчать и выучит арифметику также хорошо, как астрономию или же французский. Отец отмахивается, разумеется обещает сослать ее куда-нибудь, но буря миновала и только Елизавета Петровна и сейчас и до конца его дней может так быстро его унять просто улыбнувшись.

***

Она сидела на изящном кованом стуле в одном из своих многочисленных великолепных платьев, ткани к которым ей доставляли всегда первой, как императрице. Не повезет той даме, которая пришла бы ко двору с заколкой или же в платье, которое могло затмить платье ее, Анны Дмитриевны наряд – вряд ли красавицу еще хоть раз ко дворцу допустят. Случались случаи, когда она самолично отрезала забывшимся кокеткам слишком яркие цветы с платьев – излишнее проявление красоты и самоуправства она почитала за бунтарство, а оно для самодержавия, пожалуй опасно. Обманчивая мягкость ее движений, линий тела и лица и даже голоса, всегда спокойного, могла направить не на ту дорогу – императрица, в отличие от своего супруга, который в дерзости [в некоторых ее пределах] видел смелость, дерзости не терпела. Не терпела она и пустой, впрочем, болтовни, людей охочих до сплетен и льстецов, которых при ней было великое множество. Но, как не удивительно, то что они при ней были, пытаясь через «матушку-императрицу» достучаться до императора не значило, что она им верила – скорее ее забавляло то, что же они могут ей сказать в душе над ними потешаясь. Кажется, Анна Дмитриевна, Императрица, жена великого и первого императора, была куда подозрительней мужа. И, очевидно, Наташу терпела только потому, что ее отца когда-то очень ценил Петр Алексеевич.

Мягкие, полные руки медленно поглаживают белоснежную персидскую кошку – создание на самом деле крайне несносное, являющееся причиной того, что бранили и наказывали девок, что за ней присматривали, недоверчивое не менее, чем его хозяйка, но ею нежно любимое. И медлительность эта обманчивая – когда решение надо принять, никогда императрица не сомневалась. Сказывалось здесь прошлое, проведенное в военных походах с мужем, когда оставаясь одна, а иной раз и на сносях приходилось командовать и спасать таким образом свою жизнь. Первенец появился и вовсе в разгар восстания, поднятого недовольными слишком резкими переменами в жизни страны. Восстание, как в России полагается, вылилось в кровавую и весьма далекую от справедливости бойню, дошедшую до стен московского дворца, где они тогда жили с государем. С тех пор, столица из Москвы перекочевала в славный город на Неве, а по ночам ей до сих пор снились кошмары, как обезумевшая толпа грозится поджечь деревянный терем и кричит о том, чтобы ее вместе с другими выдали на вилы этой гнилозубой, смердящей толпе. Может быть с тех пор она с легким недоверием и нелюбовью относилась к простым людям, сидящим на паперти, помня, как эти же простые люди превратились из овец в ловчих. И может поэтому единственный оставшихся в живых из всех рожденных сыновей, первенец, был ею столь особенно любим.

Нет, к достоинству государыни стоило отнести то, что всех своих детей любила она совершенно искренне, как любит любая мать и заботилась о них, пусть и по-своему и не всегда забота эта оказывалась нежной и такой, какой бы хотелось ее видеть самим детям. Но своего «Сашеньку», светловолосого, с ясными голубыми глазами, очевидно доставшимися от нее, улыбчивого, высокого – словом, настоящего принца [художники, выписанные из Италии и Франции не уставали восхищаться его такой классической красотой, пока писали парадные портреты], она любила по особенному.
И Наташа полагала, что именно поэтому ее фигура при дворе, во дворце, да еще и в таком близости от семьи доверие Анне Дмитриевне не внушала, да и вообще скорее нервировала.
Рука изящно остановится над шелковистой кошачьей шерстью, светлые глаза пристально оглядывают Наташину фигуру, пытаясь очевидно найти малейший изъян и не обнаруживая его становятся еще более холодными, нежели обычно. И так каждый раз. Каждый раз, такие пристальные, въедливые проверки ее поведения, внешнего вида, слов научили Наташу всегда и все делать если не идеально, то близко к тому.
Когда императрица высказывала недовольство по поводу ее танцевальных навыков, она училась танцевать по ночам до поздней ночи, стирая в кровь ноги в неудобной обуви.

Когда императрице не нравилась ее походка, Наташа научилась ходить так плавно, что любая дама при дворе позавидует.
Когда императрице не нравился ее акцент в речи на французском, она буквально заставила Лизу научить ее как правильно – Лизе ведь все давалось в мгновение ока. Лиза танцевала прекрасно словно от рождения, а когда пела заслушивались все, а кто-то замечал слезы на глазах императора Петра. Наташа не замечала, но лишь потому, что ее собственные глаза в моменты пения были в слезах.
Но сколько бы идеальной она не казалась окружающим, для Анны Дмитриевны этого достаточно не было, скорее наоборот – как только поводов для придирок и холодного тона больше не стало, Наташа еще сильнее начала раздражать Ее Величество.
Раздражать скорее всего тем, что ее сын несмотря на огромное внимание особ женского пола, с которыми он разумеется, как любой уважающий себя мужчина флиртовал, неизменно танцевал с нею, даже когда она упорно игнорировала любые его попытки заговорить, пригласить на катания на санях или безобидное катание на реке [соглашалась Наташа только тогда, когда с ними плыла и вся их большая компания].
Что бы Анна Дмитриевна не мыслила – место свое Наталья Алексеевна Арсентьева знала прекрасно. Не учла императрица только того, что ее сын упрямством и волей пошел в них. И на любой отказ реагировал с улыбкой, которая значила лишь то, что он попытается снова и снова, смущая сердце раз за разом.

Наташа стоит перед ней, а она даже сидя излучает свою величественность и властность. Другой жены у Петра Алексеевича и быть не могла – другая бы сбежала при первой возможности. Наташа не дрогнет под этим взглядом, делая глубокий реверанс и понимая, что сейчас в голове Ее Величества проносится лишь то – насколько он глубокий и правильный.
Наташа знает, почему она здесь.

Придворные дамы шушукаются в сторонке – они окружают Анну Дмитриевну денно и нощно, а Лиза дает им уморительные прозвища, о которых если бы все эти дамы узнали, наверняка бы позеленели от злости.
— Что же вы, Наталья Алексеевна… — императрица растягивает слова, делая многозначительную паузу, за которую успевает оглядеть ее еще раз. — Я надеялась, что для моей дочери вы будете примером. А не той, кто ее шалостям потворствует. Я думала, воспитали мы вас именно так. Дурного влияния здесь не надобно.

Она всегда отчитывала ее прилюдно. При своем сыне, при Лизе, а может и при всем дворе. Наташа всегда молчала, понимая, что любой ответ кроме: «Прошу простите меня», будет совсем непозволителен. Возможно, именно этого от нее всегда и ждали, но никогда она не отвечала, не давая поводов к более решительным действиям.
— Простите, если разочаровала Вас, Ваше Величество.

Ее позвали еще до того, как Наташа успела хоть как-то помешать процессии найти Лизу в столь неприглядном положении. Иногда Наташа искренне завидовала Лизе, которой удавалось нарушать правила все возможные, а после счастливо улыбаться. Не бояться плыть против течения. Наташа воды все еще боялась, тогда как цесаревна плавать научилась от брата не хуже любого мальчишки. Но любила она непосредственную, яркую цесаревну куда больше, вот и охраняла этого мотылька от того огня, в который непременно пыталась цесаревна угодить. За это, ей впрочем, попадало т о ж е.

— Ваш покойный батюшка был человеком в высшей степени преданным. От того мы и взяли воспитывать вас наравне с нашими детьми. Но я всегда полагала, что вы разумная девица. А вы с Лизой по голубятням лазаете.

Всегда напоминать о том, о чем Наташа помнила и без того – что кроме фамилии отца, бывшего генерала, честного вояки, маленького поместья и бесконечных векселей с долгами. Отец под конец жизни без войны, с расшатанным ревматизмом здоровьем, из-за которого в прочих конфликтах участие принимать он не мог, пристрастился к бутылке, а за ней и к азартным играм, а после просто умер, оставив долги своим детям. Так Наташа и оказалась в огромном красивом дворце, в ее случае больше напоминающем клетку, где ее милостиво воспитывали вместе с наследниками в память о ее бесславно ушедшем батюшке. Где-то под Москвой осталось старое имени – все что было от былого величия пожалованных прежде за добрую службу имений. Остался, правда и титул графини, да только кому же такая графиня нужна – титул имеет значение лишь тогда, когда за ним следует весомое приданое.

— Не хорошо это, Наталья Алексеевна. Не разумно.

Наверное, только потому, что найти ей жениха оказалось не так просто даже несмотря на протекцию императорской семьи, она до сих пор жила при них и с ними, вынужденная сталкиваться с цесаревичем денно и нощно до тех самых пор, пока он не отбыл в казармы, а оттуда уже и на военные действия.

— Лиза свое получит, но и вы, вынуждена сказать меня расстроили.
И Наташа твердит свое: «Сожалею», крепче стискивая в руках вышитый платок, который ругая себя всеми словами вышивала для человека, рядом с которым никогда не должна была даже стоять.

***
Отчего-то с ее рождением связано было до нельзя много легенд. Столько слухов, пожалуй, не ходило ни в день Рождения Саши – день памяти Александра Невского [один юродивый на площади, как сказывают, пророчил ему счастливую жизнь, аки у звезды на небе], ни в дни рождения ее сестер — Кати и Аннушки, ни в дни рождения всех тех ее братьев, которые не дожили до двух лет. В тот год в России вообще было много странных знамений, которые простые люди сразу окрещивали то ли святыми, то ли дьявольскими. Впрочем, отец ее и вовсе у них почитался за Антихриста каждый раз, как только заставлял сбривать очередную бороду. В августе невиданные звездопад пронесся над землей и если теперь Лиза, блистающая на уроках астрономии знала, что это явление обычное и научно объяснимое, то прочие люди почитали это за дурной знак [понять бы почему – для нее падающие звезды были скорее чем-то божественным]. Осенью случилось наводнение, а зимой вдруг распустились вербы, так что родиться в «дурной» год видно означало с самого рождения оказаться в плену самых подчас невероятных легенд.
Говорили, что родилась она на палубе трехмачтового линейного корабля первого ранга имевшего при себе говорящее название «Архангел Михаил» и более 100 пушек на борту. Архангел Михаил – предводитель небесного воинства, изображаемый с мечом и одноименный корабль действительно соответствовал своему имени и являлся едва ли не жемчужиной всего отцовского флота, построенный, как говорят по его личным чертежам. Как говаривал отец: «Как только этот корабль показывался шведы хвосты поджимали». И она бы действительно могла бы на нем родиться, учитывая тот простой факт, что отец имел обыкновение брать матушку с собой почти везде (в особенности в такие места, куда женщин брать не следовало, но Лизаветин отец вообще делал такие вещи, которые до него, пожалуй, почитались богохульными, так что это была самая малость). И, пожалуй, она бы даже мечтала родиться где-нибудь в море, соответствуя легенде о том, что такое место рождения непременно будет нести в себе отпечаток на всей ее судьбе.

Люди, разумеется праведно перекрещиваясь, говорили, что морской бог позволил ей появиться на свет, а после ставили свечки в храме о здравии царя-батюшки.

Иностранные послы мигом разносили по своим странам вести о том, что пожалуй из всех детей императорской четы она «создание в высшей степени прелестное», мигом описывая тот факт, что милее новорожденной не случалось им наблюдать. Поговаривали даже, что не обошлось без колдовства – ведь как иначе мог появиться на свет такой совершенный ребенок [тут все сказочники разумеется забывали о том, что и ее любимый старший брат и сестры не отличались какими-то уродствами]?
Но было все куда проще и, как ей кажется, совсем не романтично. Вместо палубы корабля — порядком скромный подмосковный царский дворец в Коломенском [не в Петербурге только потому, что в то время свирепствовала там холера, а иначе в столь нелюбимую родителями Москву никто бы и не поехал], вместо морского бога – Прасковья Алексеевна с трехлетним сыном Васей, первыми услышавшими ее крик в тот день и около десятка лекарей, да повивальных бабок. Но день был необычным для суровой зимы, солнечным и даже теплым – слышалась капель с крыши. Тем временем армия победным маршем, одержав победу над непобедимой шведской армией вступала в Москву. Извиваясь бесконечной змеей, по улицам Москвы двигались полки, под триумфальными арками проходили усатые победители непобедимого ранее короля-викинга, несли трофейные знамена, носилки Карла XII, вели знатных пленных — генералов, придворных короля, тысячи и тысячи солдат и офицеров. А мой отец, получив известие о том, что его жена благополучно разрешилась, увы, дочерью, вместо празднования победы три дня праздновал рождение дочери.
Так и вышло, что первые ее дни прошли под грохот пушек, радостные крики гвардии и ржание лошадей. Еще одна девочка в саду императорских дочерей, вроде бы и неудача, но радовались все на славу, а о дочерях царь Петр не привык жалеть. Перед ее колыбелью проносились дорогие подарки, сновали иностранцы и ближняя знать, пока она, укрытая кружевами, тюлью и муслином, лежала в своей колыбели и не помышляла не о чем, как о хорошем сне и теплом молоке. Все отмечали, впрочем, что ребенок невероятно улыбчивый – она имела обыкновение перед сном всегда улыбаться.

А после отец огорошил всю страну именем для дочери, которое непривычно резало слух – Елизавета, как звали мать Иоанна Крестителя, как звали знаменитую английскую королеву и как не звали ни одну девочку знатной фамилии до этого. Разумеется, после рождения Лизы, так своих рожденных девочек стали называть многие, вторя всемогущему Императору, но какое-то совсем небольшое время, Лиза была такой одной и кажется именно этого Петр и добивался.

Может морской бог ребенка и не хранил, но ангел-хранитель у нее действительно кажется был. Тогда как все страдали от оспы, которая и ее не обошла стороной, выздоровела она невероятно быстро и что главное – не стала рябой, как беспокоилась матушка, ведь «испортится такое красивое личико». Возможно, будь ее кожа изъедена рубцами этой страшной напасти, мало бы кто при дворе обращал на нее внимание, а возможно и сама Лиза не спешила бы сиять при дворе на каждой ассамблее и бойко отвергать приглашения самых известных красавцем Петербурга. Ее старшая сестра, которую болезнь пощадила в меньшей степени часто плакала из-за такой несправедливости. Лиза же, не понимая всей жестокости ситуации, показывала сестре язык, отбрасывая рыжие кудряшки с лица, а после убегая по длинным коридорам дворца от нянек и каждый раз убегая, Лиза натыкалась на один и тот же гобелен во всю стену – ей приходилось задирать головку и, покачиваясь с носка на пятки разглядывать его и фамильное древо, вышитое на нем. Огромное и ветвистое, тянулось оно к самому солнцу, увенчанному фамильным гербом. разумеется, на гербе были исключительно мужчины – продолжатели фамилии, продолжатели рода. Читать она тогда не умела, так что оставалось просто разглядывать это дерево, а после, будучи пойманной отцом и посаженной ему на плечи, тыкать в имена пальцами и узнавать кто это и почему.

Царских дочерей начали обучать грамоте довольно рано, ровно как и Сашу. Отец даже писал Елизавете и Анне маленькие письмеца, впрочем, без особой надежды на ответ в письменной форме, а не в виде заковырек и каких-то нелепых рисунков. За обучение их сначала всегда брался сам Борис Федорович, если только не был с отцом в военных походах, где была и ее мать. Он обучал Сашу, а девочкам находил учителей и тем самым, по желанию их отца «дабы не были глупы, как ослицы, ибо негоже царским дочерям неграмотными быть» учились писать, читать, а также изучали латынь и учились молиться [что было желанием скорее матушки, чем отца, который сам с большой неохотой ступал на порог храмов]. Лиза стремилась научиться писать быстрее старших сестер, а еще за тем поскорее, чтобы написать ответное письмо батюшке, рассказать про пятнистую собачку Ватрушку, про щипливого гуся и про Сашу, который дернул ее за волосы. К тому же, отец обещал за доброе учение привести гостинцы [что на самом деле могло быть чем угодно и даже совсем не детским], так что старалась она с двойной силой. Отец обещание исполнил и после первого письма, прислал с нарочным самое настоящие ожерелье с изумрудами и хризолитами «под цвет дочкиных очей». Лиза тогда разумеется плохо разбиравшаяся в ценности предметов и ожидающая, что отец «из-за моря привезет слона», которого видела в книжке Саши, расстроилась ужасно.
И снова она стояла перед гобеленом, умеющая читать, писать, говорить на французском и знающая лытань, умеющая выполнять простые танцевальные движения и обладавшая превосходным слухом. любопытная остроносенькая девочка неизменно интересовалась, почему на этом огромном гобелене присутствуют только одни иваны, владимиры и андреи и нет, скажем, ни одной кати или такой же как и она – лизы. учителя качали головой, пока заставляли ее учить историю собственного рода и в первое время просто умалчивали тот простой факт, что женщина никогда гордостью рода быть не может хотя бы потому, что сменит фамилию. так зачем же ее тогда изображать? Ничего выдающегося не совершить – выдающиеся дела женщины заканчивались там, где начинался ее муж. Но забивать этим юную прелестную головку цесаревны в то время этим никто не собирался. Подрастет – сама поймет. А как выдадут ее замуж, то уж наверное разберется.

Но замуж ее никто выдавать не спешил, а тайну с гобеленом она все же поняла, как только увидела собственных сестер непозволительно округлившихся и слишком уж важных, при этом безотрывно смотрящих на мужей и очевидно боящихся сделать что-нибудь не так. И никакой тебе царской величественности.
О достоинствах своей внешности Лиза знала хорошо – способствовали тому и увещевания придворных и особый интерес со стороны мужеского полу, который со временем превратился в бесконечные посвящения сонетов, стихов, обещания «голову за Ваше Высочество положить», бесконечных признаний и никому не нужных героических поступков (вроде нечаянного обрывания дворцовых цветов). За очередью отчаянных кавалеров, рыцарей, выстраивалась очередь царских особ и бесконечных герцогов, принцев и малолетних королей, невестой которых она могла бы стать. «Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел. У нее удивительный цвет лица, прекрасные глаза, превосходная шея и несравненный стан. Она высокого роста, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива», — так писали английские послы при дворе.

Отвергая всех и вся, а точнее откровенно говоря не желая превратиться в своих сестер беззаветно любила Лиза только одного мужчину. И мужчина этот, как свойственно многим мужчинам, уходил на войну. И в желании непременно «положить живот свой за отечество», биться на дуэлях, да и в общем-то искать любой способ как побыстрее умереть все мужчины были одинаковы – словно это может покорить хоть одно женское сердце. Их праведная кончина.
Впрочем, ее любимый мужчина уходил скорее потому, что иначе нельзя. Не может наследник отсиживаться словно девушка за стенами столицы. Так отец сказал Александру, ее брату, получившему по выпуску из школы и проведения в армии первый офицерский чин, а теперь безвозвратно уезжающему.
И по крайней мере она обязана была проститься.

***
— Ну ты определенно точно хочешь несколько сердец разбить, раз сама сюда приехала, а сестрица?
Саша с привычной для себя широкой и открытой улыбкой [словно он собирается не на войну, а на охоту] раскрывает объятия, уютные и крепкие, прижимая к своей груди Лизу, которая быстрым небесно-голубым вихрем пронеслась по внутреннему двору казарм, кажется не мало не смущаясь самому факту своего здесь нахождения. Смущалась не она и глазела на себя разумеется тоже – а вот часовые на посту, кажется шею все же свернули. Девушка здесь, тем более знатного происхождения и уж тем более из императорской фамилии дело невиданное отчасти. Отчасти же ее в этом пышном кринолиновом платье цвета весеннего неба, считали и за свою – полки были личным детищем ее отца, ее брат получил должность будучи офицером здесь же, так что иного от дочери великого императора, наверное и не ожидалось, и все же появление Елизаветы Петровны, кажется, имело свое действо, наподобие эффекта от маленького фейерверка.

Сашу она застала уже полностью готовым – в новом мундире и с нетерпеливо переступающему с ноги на ногу Плутону – великолепному вороному жеребцу, с таким крутым нравом, что конюшии частенько опасались близко к нему подходить. За глаза звали «зверюгой» - конь на голову был выше своих же собратьев, а еще раза в два быстрее и норовистее. Коварный Плутон, названный в честь бога смерти и загробного мира, словно осознавая свою кличку не упускал возможности укусить или же ущипнуть хотя бы немного зазевавшегося простака, который повелся на его небывалую красоту, опрокидывал ведра с водой, приносившиеся ему в конюшни, лягался и в общем-то вел себя так, что несмотря на выдающуюся стать его грозились и вовсе застрелить. А потом появился Саша, который уговорами, невероятным терпением, своим собственным характером и невиданным упорством [а иногда и упрямством, но тут они с конем оказались похожи] коня покорил и тот стал его верным другом. Таковым он и остался, стоящий теперь здесь и ожидающий отправления прочь в неизвестные края на встречу с призрачным неприятелем. Они оба вели себя столь беззаботно, что хотелось возмутиться и напомнить, что идут они на войну, где между прочим умирают. Будь ее воля – войны бы она запретила, но ее воли на это не было. Вот и стояли великолепный конь и не менее великолепный всадник, выделяясь невольно на фоне сгрудившихся вокруг солдат.
Лиза отпускать его не хочет. Она с трудом в свое время, еще в детстве, переживала его отъезд в школу, из которой возвращался он домой только по праздникам, да на лето – неизменно вытянувшийся как минимум на пару сантиметров. После – он служил, меняя мундир за мундиром, но все же никогда не было такого серьезного и отчаянного чувства потери, какое одолевало ее сейчас и о котором ровно до того момента, пока не увидела его полностью собранным во дворе казармы, она и не помышляла. Он сейчас, впрочем, тоже казался ужасно высоким, хотя Лиза всегда была на голову выше всех остальных барышень их ближайшего своего окружения, по сравнению с Сашей или отцом всегда ощущала себя несоизмеримо маленькой и какой-то хрупкой.
Саша, ее милый Саша, который несмотря на то, что форма всегда ему шла, всегда безупречный, блистающий на балах и маскарадах, теперь должен был отправиться туда, где как и здесь пахло порохом и лошадиным потом, переругивались солдаты, а еще умирали. Саша и смерть в голове совершенно не укладывались. Она отчасти ненавидит себя за такое позорное проявление чувств, да тем более на людях – батюшка бы не одобрил, но предательски шмыгает куда-то в жестковатую ткань мундира. Отпускать его насовсем оказалось куда сложнее, чем когда-либо еще.
— Ну, выдала трагедию, — он мягко отстраняется, поднимает за подбородок, вытирая рукой в перчатке слезы, скопившиеся в уголках глаз. — разве так провожают будущего героя войны? — он по-мальчишечьи усмехнется, словно само слово «война» это так, пустяк.
У Саши всегда так было и во всем – казалось, серьезности в нем не было совсем. Он одинаково легко рассуждал обо всем на свете, словно никогда и не думал о том, что может произойти что-то плохое или по крайней мере прекрасно делал вид, что уверен в хорошем исходе. Его уверенность в этом обескураживала и привлекала. Они с Лизой что два солнца и от того, пожалуй, столь близкие друг к другу несмотря на разницу в возрасте, пусть и не столь существенную. Оба светлоглазые, светловолосые, влюбляющие в себя вольно и невольно. Если от Лизиного обаяния жертвами падали мужчины, то от Сашиных взглядов и фраз были сражены в самое сердце уже дамы. Он заговаривал со всеми с неподкупной простотой, доставшейся от отца, при этом бессовестно флиртуя [порой даже с дамами замужними, но кто же что скажет наследнику престола и будущему государю?] и располагая к себе с одного взгляда и полуслова. В своих невинных ухаживаниях ничего плохого он не видел, как возможно и не видел ничего плохого в коротких романах, коротких свиданиях и пустяковых поцелуях. Да и даже если дама вознамерилась возненавидеть несносного возлюбленного, так уж выходило, что не могла – слишком он был мил для этого.

Никто не может ненавидеть солнце, потому что никто не сможет долго без солнца прожить.
И оскорбленной барышне в итоге хотелось хотя бы его просто в и д е т ь, купаясь в этом вечном золотом солнце.
Наташа иногда говорила ему, что у него вечно все несерьезно и нельзя так с чувствами играть, будучи пожалуй единственным человеком, кто мог честно ему все и сказать. И в такие моменты Лиза замечала, как всегда смеющиеся голубые глаза становятся будто темнее, а он сам словно становится старше. Впрочем, такое преображение длится совсем недолго, а после Саша снова становится собой – веселым, вечно играющим с судьбой цесаревичем, имевшим небесным покровителем Александра Невского, но названным в честь Александра Македонского.

— Я думала не успею, мы так торопились, даже кареты не дождались!
— Стало быть неслись на лошадях по Петербургу, внушая ужас всем матерям, которые воспитывают благонравных дочерей, — весело подмигивает Саша, Плутон фыркнет громко, обдавая теплым дыханием, мотнет головой, Саша похлопает того по морде, успокаивая. Определенно выдвинуться вороному уже не терпелось, как казалось и самому цесаревичу – у них у обоих в глазах горел почти азартный огонь. Лиза стремления мужчин повоевать друг с другом не понимала, но мужественно эту особенность их терпела. — Господа, подите-ка сюда! — Саша махнет рукой, по-простому подзывая к себе неожиданно вытянувшихся по стойке смирно Семена, Матвея и Пашу. — Уговор наш помните? — придирчиво одергивает их плащи, посматривает почти лукаво, но лукавство это замечает только Лиза, для остальных Саша остается серьезным и почти грозным.

Об этом «уговоре» слышит она давно, но добиться что же это, так и не смогла. Пажи сохраняли мужественное молчание даже от нее, а уж от нее у них не могло быть никаких тайн, но очевидно тайна с Сашей оказалась сильнее.
— Не извольте беспокоиться, Ваше Императорское Высочество! – бодро отвечает за всех Матвей, Саша похлопает его по плечу, привычно по-свойски, словно младшего брата и снова возьмет Лизу за руки.

***
— Позвольте пригласить Ваше Высочество на этот танец, — герцог Орлеанский, второй сын короля Франции маячит перед ее лицом. Придворные музыканты из оркестра, специально приглашенные в этот зал наигрывают популярную при дворе в последнее время мелодию.
Черты лица представителя «принцев крови» кажется слегка искаженными, а длинный завитой парик, в которых так любили расхаживать придворные, немыслимо раздражал. Лиза живо представляла себе, как под ним копошатся вши [многие рассказывали, что во Франции с чистоплотностью все совершенно ужасно – народ в банях у них не моется, а помои выливаются прямо на центральные площади]. Тем не менее, Лиза, прикрываясь веером, чтобы скрыть гаденькую улыбку, вежливо принимает ухаживания герцога, легко кружась в танцевальных пируэтах знакомых с детства.
Герцог же наседает:
— Позвольте сказать, что Вы самая прекраснейшая из всех женщин мною когда-либо виденных, так что я готов бросить под ваши ноги все свои богатства, состоящие из жареных лягушачьих лапок! Не станете ли Вы моей женой?
Физиономия герцога искажается, а из-за нее выглядывает раскрасневшееся от смеха придуманной цесаревны забавы Варино лицо. Княжна Вяземская, прибывшая во дворец как обычно за тем, чтобы составить компанию Лизе, заодно посоветоваться с придворным лекарем о пиявках. О талантах княжны в области врачевания ходили слухи самые разные – кто-то со страхом говорил, что отец ее привез из одного из походов восточную знахарку-ведьму и она и научила его дочь всем колдовским премудростям, кто-то утверждал, что учил ее какой-то известный медикус из Европы. Вообще, мысли о том, что Варя обладает магией, возможно оказывались подкреплены самой ее внешностью, которая совсем не располагала считать ее просто милой барышней. Иссиня-черные, буйные волосы вкупе с неожиданно бледной кожей лица создавали дуэт почти мистический. А из-за цвета глаз, который кому-то казался прозрачно-голубым, кому переливчато-зеленым кто-то из не очень образованных утверждал, что здесь точно поработали мавки. Лиза, суеверностью не отличающаяся, Варю ведьмой не считала, с удовольствием слушая о свойствах той или иной травы или микстуры.
Если Наташа была все одно, что старшая сестра [куда более близкая нежели Катя или Аня], всегда точно знающая, как следует поступить правильно, то Варя никогда правильно поступать не просила, а скорее верно следовала за Лизой по стопам ее совершенно уж не праведных поступков. Воспитанная отцом в одиночку, имевшая больше свободы нежели даже сама Лиза, Варя могла бы вырасти в девицу крайней распущенную, учитывая постоянное отсутствие отца на войне. Но, обладающая острым умом девочка, не собиралась делать глупостей, читала книги из Европы и обучилась нескольким восточным наречиям. Как и многие из княжеских фамилий Варя невеста желанная, но как и Лиза с неохотой отдаваемая на это поприще отцом, генерал-майором, а следовательно имевшая возможность делать что вздумается.
Сегодняшняя забава, впрочем, удалась и вправду на славу.
— Боюсь, герцог, я вынуждена Вам отказать. Я не смогу стать вашей женой. Ведь за вашим длинным носом я не могу разглядеть вашего лица и я боюсь, что оказавшись вместе в постели мы даже не сможем поцеловаться!
И малая бальная зала оглашается серебристым перезвоном ее смеха, к которому живо присоединяется Варя и мальчики.
Около стен оставлены портреты кавалеров, которые были ею уже отвергнуты, развернутые своими лицами вниз. Портреты потенциальных женихов присылали со всех концов Европы, от чего у нее накопилась приличная коллекция отвергнутых мужчин. Поочередно ее друзья брали тот или иной портрет, прятались за ним и невероятно противными голосами начинали звать ее замуж. С какими-то портретами даже пришлось танцевать для чего и были приглашены музыканты, лениво выводящие свои трели – их вряд ли интересовало происходящее, за свою жизнь они при дворе всякого насмотрелись.
Один жених был по ее мнению слишком толст, другой слишком худосочным. Датского короля, Лиза не мало не смущаясь назвала «злющим тираном», а прусского курфюрста определила в тех, кто вообще не способен к деторождению. Каждое ее заявление сопровождалось в итоге гомерическим хохотом тех, кто эту забаву разделял.
Варя вместе с портретом длинноносого герцога Орлеанского уступает место Матвею с портретом голштинского герцога. Лучше всех, впрочем, умел изображать герцогов и королей Семен. То ли талант матери передался по наследству [а может и отца], то ли просто у него хорошо получалось. От отца Семен не получал писем уже очень давно. Да и вообще князь не был скор на воспоминание о незаконнорожденном сыне после рождения сына законного. Никаких душевных страданий, впрочем, Семен по этому поводу не высказывал.
Лиза состроила кокетливую гримасу портрету, присела в реверансе, прежде чем сделать несколько движений из минуэта.
— Ваше Высочество, это будет самый лучший день в моей жизни, когда вы согласитесь стать моей женой и я увезу вас в свою Голштинию!
— Но помилуйте, герцог! – Лиза хлопает зелеными глазами из-под веера, опускает взгляд и стреляет им из-под густых ресниц. Она уже успела понять, что стоит так посмотреть на какого-нибудь мужчину, то он на несколько мгновений терял дар речи. — Где говорите находится ваша Голштиния? Или Голштения?... Ах, впрочем не важно. Боюсь, Вашей женой я также не могу стать! Ведь все ваше герцогство размером с нашу Ростовскую губернию! А в нее я могу и без вас поехать!
Матвей, изображая крайнюю степень трагедии, откладывает портрет, прикладывает руку к сердце и картинно валится на пол, видимо изображая разрыв нежного герцогского сердца. Все снова хохочут, а Лизе мерещится, что она хохочет громче остальных, хохочет почти зло, отчаянно желая каждый из этих портретов отправить в растопленный камин.
За окнами Зимнего дворца завывает вьюга – снег злыми, колючими хлопьями вьется за стеклом, ветер забрасывает острые ледышки в окно. Не повезло тому, что сейчас оказался не у теплой печи – он рисковал промерзнуть до костей. Нева покрылась толстым слоем льда и в добрую погоду люди выходили на него, устраивая базары, катаясь на коньках и перебегая с одного берега на другой сокращая себе путь [были, впрочем, и те незадачливые горожане, кто под лед проваливался]. И эта мрачная погода во всех смыслах отражала состояние души самой Лизы.
Саши все еще не было, а небо было даже по ночам затянуто плотными и низкими тучами, так что о разглядывании звезд и речи быть не могло. Здоровье же отца зимой кажется стало еще хуже. Все грешили на климат столицы, зимой становившийся невыносимо влажным и холодным, что совершенно не способствовало прекращению тяжелого, лающего кашля императора. Иногда по ночам он будил весь дворец этими звуками задыхающихся легких и в такие минуты даже самым далеким от веры хотелось креститься. Его лицо становилось то пунцово красным, то мертвенно-серым, он лишь вдыхал воздух, но не мог выпустить его обратно, делая вдохи словно рыба, выброшенная Невой на гальку. Кроме того, к зиме обострились его боли в боку, иногда настолько режущие и болезненные, что помогали только привезенные с Востока опиумные лекарства от которых после целыми днями он лежал в полузабытьи. В редкие дни улучшения он, тяжело опираясь на трость, выходил на крыльцо или тяжело забирался в экипаж, только бы не сидеть на одном месте. Все советовали ему поехать в место более теплое, но наотрез он отказывался покидать столицу. Борис Федорович качал головой отлично зная это упрямство императора.
Но Лиза полагала, возможно и слишком эгоистично, что она от пошатнувшегося здоровья батюшки, страдала сильнее всего. Потому что отец месяц назад неожиданно заявил, что раз в скорости ей исполняется 18-ть, то пора выдать ее замуж, причем как можно быстрее. Так и полились эти бесконечные портреты, письма на разных языках с притязаниями на ее руку [и хорошее приданое]. Лиза сначала думала, что это отцовская шутка, которая скоро пройдет, но чем больше было портретов, тем казалось бесконечно несчастнее виделось ее будущее. Отец словно помешался на этой идее выдать замуж как можно скорее, разрешив ей разве что выбрать будущего супруга из представленных «достойных мужей».
Достойных она из вредности находить отказывалась.
[float=left][/float]Так и родилась забава, от которой все были в восторге. Ну, или почти все – Наташа, с пяльцами в руках сидевшая прямо у окна только снисходительно качала головой, глядя на все это безобразие. До этого она читала книгу «Как победить ленность» и Лиза не сомневалась, что читать эту книгу ее заставила матушка. О причинах, по которым их мать так невзлюбила Наташу Лиза только догадывалась, но никогда их не поддерживала [поэтому книгу отобрала и спрятала, заявив, что уж кому кому, а Наташе такие книги читать совершенно без надобности].
Лиза замуж не собиралась. По крайней мере замуж за иностранца, чтобы оказаться где-то далеко, где все говорят на чужом языке, едят чужую еду, где поют другие птицы, где нет друзей, а есть только муж, которого следует ублажать и слушать. Идея отца вынуждала ее буквально не разговаривать с ним, испытывая его терпение, которого в последнее время вообще отсутствовало и его вспышки ярости становились все страшнее.
Она как-то поймала Ивана Дмитриевича, не давая сказать что-то в его духе: «Цесаревна, я служу вашему отцу и нам совершенно точно нам нельзя…». Такая его вежливость скорее распаляла ее собственный интерес, как и простое слово нельзя, которое Лиза с детства испытывала на прочность. Поймала и заявила, что ее непременно выдадут замуж. Заявила скорее даже не для того, чтобы заставить того немедленно на ней жениться, а поглядеть на реакцию. И боже, что это была за реакция – она увидела, как его лицо побледнело, а пальцы так неожиданно крепко сжали ее руку, что сердце вновь пустилось вскачь.
В общем, если уж она и должна была выйти замуж прежде, чем узнает мир, прежде чем отправится куда-нибудь на корабле, то тогда уж выйдет она замуж за Кречетова, а не за какого-то напыщенного носатого короля.
Наташина фигура у окна была окружена бледным светом – то ли от серого солнца, то ли от белого снега. Пальцы ее ловко управлялись с иголкой чего у Лизы никогда не получалось – у нее даже с легкой, специально для нее изготовленной шпагой получалось как-то справнее возиться, нежели с треклятой иголкой. Наташа поднимает на миг голову, Лиза хочет что-то спросить, но выражение ее лица неожиданно меняется, а в глазах отражается то ли испуг, то ли благоговейное выражение, которое появляется у людей, когда они видят какое-то чудо. Вся ее фигура замирает, даже пяльцы на пол падают, от чего Лиза почти пугается – может у Наташи тот же недуг, что и у отца. В моменты приступов он тоже ронял вещи со стола, словно его что-то душило.
Но Наташу ничего не душило. Она смотрела куда-то за спину Лизы, заставляя ту невольно повернуться. И как только она оборачивается, то крик неподдельного счастья вырывается из груди:
— Сашка!
Он стоял в дверном проеме открытой бальной залы, прислонившись к распахнутой двери плечом. Живой, невредимый, в чистом и новом офицерском мундире и со смеющимися сияющими, как сияет голубоватый снег под солнцем, глазами. Он казался неуловимо изменившимся, но что точно в нем изменилось сказать все равно было сложно – то ли осанка стала еще ровнее и словно бы мужественнее, то ли взгляд чуть серьезнее. Но это все равно был ее Саша, всегда веселый и знающий что делать Саша. Почему-то казалось теперь, что все будет по-старому, что все будет хорошо – никаких свадеб, он непременно что-нибудь придумает. Или батюшка сам это сделает.
— Что же, полагаю, ты оскорбила всех оставшихся монархов Европы и даже одного султана. А значит мне следует вновь воевать, потому что мы определенно будем вынуждены воевать с ними всеми! — его голос прорывается в залу свежим теплым ветерком. И покажется будто наступила весна.
— Вернулся! – радостно прокричит Лиза, сорвется с места и снова, как обычно, юркой маленькой пташкой бросится в распахнутые объятия смеющегося брата, чувствуя легкое прикосновение губ к макушке.
От него все еще пахло холодом улицы, к чему примешивался едва различимый запах кожи от седла и конюшни. Теплый и родной, сразу успокаивающий запах. Где-то позади вновь выстроились взлохмаченные пажи, которым Саша милостиво машет рукой, мол, совершенно сие необязательно.
Она хохочет, как только он отрывает ее от земли и кружит по зале, хохочет счастливо, крепко держась за его плечи и командуя: «Еще, еще!». И кажется, что сама зима отступает, что впереди только время самое счастливое, что в принципе ничего дурного случиться уже не может.
Саша, наконец, опускает ее на землю, оправляет мундир.
— Княжна, — чуть склоняя голову перед Варей, а после обращаясь взглядом на Наташу, все еще замершую у окна, натянутую словно струна, что вот-вот порвется. — Натали.
Наташу так никто кроме него не звал. Да уж если по честности, так, как он ее называл даже обычным «Наталья Алексеевна», никто повторить не мог. Всегда это звучало как-то по-особенному. Словно он вкладывал в это что-то, понятное только им двоим. Но «Натали» было, пожалуй, самым особенным. Называя ее на французским манер, Сашин взгляд теплел и иногда Лизе казалось, впрочем вполне справедливо, что в одном таком взгляде теплоты хватило бы, чтобы зима больше вообще никогда не наступала.
— Я буду вынужден вас покинуть, господа – нужно пойти к батюшке, но я только с дороги и сразу сюда, как только узнал где вы. Но прежде, — он вытянет из-за пазухи тот самый платок, который получил еще весной. Платок потерял в своей чистоте и, пусть и был сложен со всеми предосторожностями, но все же оказался ужасно помят. Тем не менее это определенно был тот платок. — возвращаю вам, Наталья Алексеевна. В целости, как обещал. Смею сказать, что ваш подарок хранил под сердцем, а он хранил меня, — Саша улыбается.
Наташа осторожно протянет руку, лишь кончиками пальцев касаясь его руки, принимая платок, ее глаза тем временем пробегаются по его лицу, словно выискивая случайные царапины и только убедившись, что он и правда в порядке, опускает голову, возвращая лицу свое обычное спокойное выражение.
— Что вы, Ваше Высочество. Пустяк. Все молились о сохранении наших воинов.
— Но я могу надеяться, что вы молились обо мне, а не обо всех доблестных защитниках отечества?
Воцаряется тишина, которая вот-вот и будет что-то значить, а после Паша неловко чихнет, Матвей сразу же наступит ему на ногу, шипит что-то: «Болван ты что ли, все испортил? Нашел время чихать!», хрупкая атмосфера рушится, разбивается и они снова становятся собой: вечно флиртующий и смущающий всех вокруг Саша и не поддающаяся никаким его чарам Наташа.
— Саша, но как только сходишь к батюшке, непременно возвращайся! Ты должен все мне рассказать! – Лиза остановит его уже на выходе, сияя счастливой улыбкой.
— Непременно. К тому же, мне есть о чем или о ком рассказать! – загадочно ответствует Саша, скрываясь за золотыми дверьми.

Лиза меланхолично размазывает по тарелке пюре, смоченное трюфельным маслом. На зубах все еще хрустит сахар от тех сладостей, которыми она специально набивала щеки. Во-первых потому, что просто любила сладкое без меры [именно для нее приглашенные французские кондитеры и вылепляли настоящие шедевры на балы и маскарады, а также на всех их завтраки \ обеды \ ужины], во-вторых, потому что липкий и вязкий зефир позволял отвечать на вопросы через раз, а в-третьих, потому что знала, как не нравится родным тот факт, что сладкое идет вперед горячего. Теперь же, налопавшись пастилы рябиновой, зефира и самых разных кремовых пирожных, другая еда в нее не лезла, что, впрочем, могло счесться за трагичную болезненность. Пусть теперь думают, что она так страдает из-за всего этого, что просто не может есть.
Попугай гаркнет за спиной отца: «Свистать всех наверх», а немой слуга, привезенный из диковинных жарких стран протянет тому кусок фрукта.
Отец выглядит несколько живее, нежели в последние дни. К нему вернулся здоровый цвет лица, за что возможно следовало благодарить новые микстуры, которыми поил его Флери. Но тени, которые пролегли под его глазами, видно было уже не стереть. Вел он себя за обедом вполне бодро, расспрашивая Сашу, сидящего от него по привычную правую руку [это место неправильно пустовало пока его не было, словно зияющая дыра] о деньках службы и Саша живо отвечал, чем, если честно раздражал. Потому что мрачное молчание всегда щебечущей за столом Лизы никто упорно, благодаря болтовне Саши не замечал. А если страдаешь без зрителей, то черт возьми, какой был в этом смысл?!
С Сашиным приездом жизнь вовсе не думала меняться, как она надеялась. Однажды он пробовал осторожно заговорить с отцом о причинах спешке с поиском жениха, на что тот сразу взрывался и Саша, чтобы не вызывать новых приступов эту тему не поднимал. Кроме того, такое чувство у самого Саши появилась новая любовь, о которой они слушали каждый совместный обед, вот как сегодня, когда отец чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы с семьей отобедать.
Новую любовь Александра звали Кириллом и ни один рассказ о военных днях не обходился без ставшей крылатой для Лизы [она предпочитала ею его дразнить]: «А вот Кирилл…». В конце концов такую сердечную привязанность к черт знает кому заметили даже родители. Мать осведомилась из какой он семьи, отец же больше, что было для него характерно, интересовался насколько храбрый и не дурак ли. Смешно, станет что ли Саша общаться с дураками?
Ну да, все они дружили [если можно было сие назвать дружбой, а не привычкой] с Васей, но Вася – почти член семьи, да и к тому же над Васей Саша ни разу не упустил благодатной возможности пошутить.
Вот и сейчас, рассказывая о своей идее с депешей финскому командованию, Саша рассказывал о своем Кирилле, весело и красочно, так что образ вырисовывался самый героический.
—…пригласил его на нашу охоту в имении Бориса Михайловича, — Саша прожевывает кусок телятины, запивает красным вином из запасов. — забава будет славная, да и стрелок он хороший.
— добро, — кивает отец, находящийся в приподнятом настроении духа. — поглядим, что представляет собой друг твой сердечный. Лизетка, — она вздрагивает, прекращая гипнотизировать остывшее блюдо и поднимает глаза на отца.
Буря на подходе, но теперь у нее нет никакого желания ее останавливать – скорее наоборот есть желание ее раздуть. Ее ведь даже никто не спросил про это замужество. Никто и не посчитал это нужным, словно она вещь, которую можно обменять подороже.
— Не ешь чего? Али не вкусно?
— Аппетита нет, батюшка, — Лиза поджимает губы, а лицо отца медленно мрачнеет.
— Нет, значит? Ну и бог с тобой, не ешь. Только вот, что мне скажи. Все портреты обругала? Что смотришь? — отец усмехается, встречая ее вспыхнувший взгляд насмешливым спокойствием. — Я может больной, но все еще император и что в моем доме делается все еще ведаю. Хорошо это думаешь, женихами разбрасываться, привередничать захотела? А о стране кто думать станет? Война только закончилась, а каждый хочет кусок оттянуть. Нам союзы нужны. А тебе… — он глухо и коротко покашляет. —…а тебе муж, — он закончит как отрежет.
— Я не выйду замуж, батюшка, — и это звучит безапеляционно, что императору не нравилось никогда.
Он откладывает вилку и нож и неожиданно резко стукнет кулаком по столу. Попугай испуганно завопит, крикнет что-то про «золотые рублики», замахав крыльями.
— Лиза… — голос матери предупреждающе советует не спорить. Покориться хотя бы один раз.
— Выйдешь, как миленькая пойдешь за кого скажу! – его лицо краснеет. — Неужто не понимаешь, девчонка глупая? Кто о тебе заботиться станет, как только я умру? Брат, скажешь? У брата твоего империя в детях ходить будет, а зная Сашку – распустит тебя окончательно! И так позволяли делать тебе все, что захочется! — он закашляется судорожнее, а Лиза вскакивает из-за стола.
В такие моменты они походили друг на друга как никогда. Оба упрямые, гневные, с горящими глазами. Оба сильные.
— Да неужели вы не понимаете? Я лучше в монастырь уйду, чем отсюда уеду. Не хочу я всю оставшуюся жизнь, как сестры в чужом краю подстрелянной птицей обретаться! Можете сослать меня, можете стращать! Но не по любви и за иностранца я замуж не пойду. Удавлюсь, но не пойду! Прошу простить, голова разболелась, что-то.
Она как ошпаренная вылетает из богато обставленной столовой, в спину ей еще будут нестись отцовские: «И пойдешь в монастырь! В монахини отдам!», но постепенно они становились все тише, а после исчезли вновь.

Сашино лицо стало непроницаемым, как маска, которые все здесь так любили носить. В ушах все еще звенел Лизин голос, отчаянный голос. Желание отца таким образом сберечь ее Саше было как раз понятно, что не значило, что он такой способ одобрял, но отец сейчас выглядел не самым лучшим образом, чтобы масло в огонь подливать. Отец с тяжелым вздохом облокотился на спинку стула, прикрывая глаза и продолжая тяжело дышать. Саша молчал тоже, напряженно думая о том, что со всем этим делать.
— Что, тоже учить меня хочешь? А, Сашка?
— Нет, что вы батюшка, — Саша криво усмехается, вытирая губы салфеткой. — Мне вас учить не престало.
— Ну-ну, слава богу. Тебе тоже невесту искать пора. Или что, — Петр Алексеевич приоткрывает глаза, проницательно глядит в Сашино лицо. — тоже про любовь мне петь начнешь? Так вот послушай мне, Александр Петрович. Император никогда любить не будет. И счастлив до конца никогда не будет. Народ вообще не любит, когда государь счастлив в семейной жизни. Правитель должен любить только народ, который всегда ревнует его к другому. Государь должен за Отечество страдать – такова твоя доля. А счастливы при этом должны быть все остальные. А быть с императором, цесаревичем или вон, с цесаревной это значит навсегда стать человеком несчастным. А захочешь ли ты любимого человека на такую долю обречь? С нелюбимыми оно как-то проще.
На эту тираду у него словно ушли все силы, он словно стареет на глазах, вновь прикрывая глаза. Саша посидит еще немного, прежде чем покинуть столовую. Его остановит тихое, но твердое на входе.
— Ни на какую охоту, Лизка не поедет. Так и передай. Не заслужила.
Саша склоняет голову, крепче сжимая руку в кулак, когда видит лицо матери. Спокойная и бледная властная маска и две скорбные морщины у губ. Кого угодно она могла обмануть, но не Сашу. Он был почти уверен, что если бы матушка могла плакать – то заплакала бы. Но, кажется, все ее слезы были давно выплаканы.
Лиза широкими и быстрыми шагами меряет коридор, пока кто-то не поймает под локоть, заставляя остановиться и развернуться. Сашины глаза смотрят почти умоляюще и Лиза точно знает, что он будет говорить о том, чтобы она извинилась. Но Елизавета Петровна извиняться не перед кем не любила тогда, когда считала что извиняться следует перед ней. Даже перед отцом. Это Наташе на удивление легко давалось признания себя виновной во всех смертных грехах, а Лиза со своим громким «несправедливо» просто так не могла.
— Лиза, послушай, не сердись ты на него. Он как лучше хочет по его мнению. Ты же видишь в каком состоянии его здоровье.
Глаза Лизы делаются двумя изумрудными углями.
— Так значит… — цедит сквозь зубы. — получше это сбыть меня, как товар с корабля? Кто подороже приложит? Нет уж, Саша, не могу я этого понять! Мне сама мысль о том, чтобы покинуть свою страну претит! Одно дело путешествовать, а другое – уехать без права возвращения. Не видел ты что ли как Аннушка страдает? Писем не читал? Муж ей изменяет направо-налево! А Катя? В обедневшем герцогстве? Куда как хороший союз, ничего не скажешь?
— Ну тебе бы ни один здравомыслящий мужчина изменять не стал… — Саша пытается пошутить или же и вправду серьезен в своих словах – иногда даже она не может понять. Осекается, откашливается под ее гневным взглядом.
— А кто сказал, что мои женихи здравомыслящие? Саша, разве так можно? Разве это честно – будущего мужа видеть только на портрете! Нельзя так! Я вообще замуж не желаю пока. Я столько сделать всего хочу! Но уже если выходить, то по любви!
Саша складывает руки на груди, отпуская ее предплечье, которое столь умоляюще сжимал пару секунд назад. Тон его голоса меняется, меняется неуловимо, но она замечает. В нем так и играют холодные почти циничные нотки. Таким тоном Саша разговаривает с теми, кто ему не нравится, при этом оставаясь показательно вежливым. Видимо, сдержаться и теперь он не смог.
— Это за кого? За Ваньку, например?
Он специально [Лиза разумеется знает, что специально] называет его не по имени отчеству, а так, пренебрежительно, как кличут прислугу.
И теперь они стоят друг напротив друга, словно еще немного и будет дуэль.
— А даже если так? Чем он тебе не угодил? Тем, что не знатен? Не богат? Вы с Наташей сговорились что ли оба?
Саша расстроенно запрокидывает голову, мотает ею из стороны в сторону.
— Да господом богом клянусь, будь твой избранник хоть половым в трактире, но хорошим человеком, а не пустышкой, я бы сам тебя под венец повел! И если уж Наталья Алексеевна думает также, можно было бы и задуматься!
Лиза дернет головой, пара прядей выпадет из прически, упадет на лицо, делая ее вид еще более воинственно-непримиримым.
— Ах, идите к черту, Александр Петрович! И к черту вся эта охота! И Кирилл твой, кстати тоже!
Она оттолкнет его, продолжая свой гневный путь по коридору дальше, намереваясь очень громко хлопнуть дверью и показать всем, что охота ее не интересует совершенно. Может пойти к Ване, да и предложить побег? Вспоминает землистый цвет отцовского лица, умоляющий взгляд Саши и ускорят шаг. И вправду, покатилось бы все к черту!

***
Охота была событием почти всеми любимым и важным. За несколько недель начиналась подготовка, все шныряли туда сюда, подготавливая кто лошадей, кто собак, которые словно почувствовав близость погони за лисицей или кабаном нервно расхаживали по вольерами и конурам, тяжело дыша и облаивая каждого прохожего. Это был особый мир со своим церемониалом, призванный демонстрировать подданным и иноземным гостям блеск и величие, авторитет и могущество. Тем паче сейчас, когда ходили упорные слухи о том, что государю серьезно не здоровится.
Зимнюю охоту перед Днем Рождения Лизы всегда проводили у Бориса Федоровича, на его угодьях, которые впрочем на это время превращались во владения имперские. Путь от Зимнего до Борисовского дворца занимал немного, но сопровождался крупной помпой, большой процессией растянувшейся по дороге. Слышалась музыка, ржание лошадей, всегда подавали нищим по пути. А после устраивалась пожалуй самая грандиозная охота за весь год. И тот факт, что милость царская была именно на Апраксиных только утверждался тем, что выбиралось для нее всегда одно и то же место. Ходили слухи, что канцлер-де специально даже выращивает разных диких животных, чтобы охота была интереснее.
По приказу царя ежегодно в столицу привозили более двухсот ловчих птиц: соколов, кречетов, балобанов, сапсанов, копчиков, ястребов. В большой цене были белые кречеты. Охота с кречетом, вообще считалась самой красивой. Атакующий кречет на высокой скорости сильно бил жертву когтями, быстро набирал высоту и при необходимости повторял атаку - "ставку". Хорошо обученные кречеты упорно преследовали добычу на расстояние до 6 верст и делали до 70 ставок. Добычей кречета были гуси, лебеди, утки, тетерева, коршуны, цапли, журавли, вороны и даже орлы. Лиза даже сквозь закрытое окно слышала их беспокойный клекот. Значит и Ваня, конечно поедет. А ей остается томиться здесь, как древней царевне в тереме Москвы. А ведь эта охота обычно растягивалась на несколько дней, с непременным пиром после во дворце Бориса Федоровича. За это время могло смениться даже оружие – с соколиной ее любимой охоты, переключались на охоту на лис или кабанов, выпуская собак, а заканчивали зайцами или если повезет оленями. 
Лиза нарисует на запотевшем стекле свои инициалы, вздохнет так тяжело и горестно, словно это не она не далее как неделю назад говорила о том, что охота эта ей совершенно не нужна. Что же, передумать она успела, гнев за неделю поостыл, в отличие от на этот раз очень долго гнева отца, который впервые не пошел на попятную, а сохранил свое изначальное решение в силе. В другой бы раз она могла попросить Сашу, но и с ним они умудрились разругаться и всю неделю шугались друг друга словно подравшиеся коты. Так что, рядом с ней оставались только мальчики, которые тоже наверняка изнывали от желания поохотиться, выехав из петербурга, но как верные рыцари они были вынуждены оставаться рядом с ней, разумеется соглашаясь с тем, что все это одно ужасное недоразумение.
Варя на охоту как раз ехала, потому что туда же ехал ее отец, как и прочие князья – охота обязана была быть славной. Наташу же, мама вознамерилась взять с собой, чтобы та «помогала присмотреть за детьми», словно Наташа превратилась в нянюшку. Иногда ее словно готовили к какой-то незавидной роли прислуги, Лиза бы могла возмутиться, но Наташа ей запретила, потому что «ничего в этом предрассудительного нет. К тому же, я обязана ваши родителям до конца жизни. И этого не забуду». Наташа всегда любила рисовать свою возможную жизнь до того мрачной, что Лизе самой становилось боязно. Мол, не забери ее тогда во дворец, она вполне могла опуститься на самое дно, пойти в какие-нибудь служанки или и того хуже – в бордель. Лиза тогда говорила, что ни при каких жизненных обстоятельствах бы такого для себя бы не позволила и что мол горло бы себе перерезала. Наташа же качала головой, словно сомневаясь в том, что Лиза до конца правильно мыслит, что такое умирать по-настоящему.
Она подпирает голову ладонью, наблюдая за тем, как пришедшие для того, чтобы не дать цесаревне «пасть в пучины отчаянья» мальчики ругаются из-за карточной баталии. Кажется, Матвей снова решил шулерствовать, Семен пылая праведным гневом его поймал за руку и теперь они устроили шутливую потасовку прямо на полу ее покоев, пока она томилась у все того же окна, мрачно наблюдая за тем, как многочисленная процессия уходит из дворца.
Уезжал на браво гарцующем Плутоне Саша. Показалось ей или же нет, но он бросил взгляд на ее окно. Что же, значит и Кирилла его увидеть не получиться, а честно сказать – страсть как было любопытно. Но самое главное – ужасно это несправедливо! Наказывать ее лишением любимой забавы только потому, что она не желает выходить замуж! И тут, как только последняя карета, последняя лошадь и последняя собака из вида скроется, в ее хорошенькую голову приходит идея поистине гениальная, да и к тому же ужасно смешная! А самое главная, которая определенно ей позволит выскользнуть из дворца незамеченной, так как перед отъездом отлично осведомленный о характере своей дочери император предупредил никуда ее не выпускать.
Она легко спрыгивает с кушетки, на которой предавалась невеселым размышлениями и хватает своих пажей под руки.
— Господа, я знаю как могу вырваться из этой несправедливости! Но мне понадобиться ваша помощь и вся ваша самоотверженность.
На это они, разумеется были готовы без всяких пререканий. За это она их и любила. Кладет свои руку на их, а в глазах пляшут, танцуют зеленые всполохи-чертята.
— Тогда, кому-то придется раздеться.

--- ♠♠♠♠---
—…а если кто войдет? Сразу же все поймут!
— да ты что, Семен! Ты прирожденная девица! — Паша пытается сохранить серьезный вид, что ему впрочем удается изрядно плохо и покои вновь наполняются тихим хохотом всех присутствующих.
Решено было, что переодеваться в женское платье надобно Семену, потому что он, мол, самый среди них артистичный. Да и вообще натура крайне ранимая. К тому же, пока Семен пытался избежать такой участи всеми возможными способами [в том числе отбиваясь от своих друзей ногами и руками] его буквально пригвоздили злобным шепотом: «А не ты ли влюблен? Вот и исполняй свой долг!». Таким образом спустя добрых полчаса мучений из Бесстужева вышла дамочка если не самая симпатичная, но вполне пристойная, постоянно спотыкающаяся о большое количество юбок, с которыми не могла пособиться и нервно трогающая парик на голове.
— Нет, князь! — Матвей, который до этого согнувшись в три погибели пытаясь не расхохотаться в голос снова прыскает, как только смотрит на его напудренное лицо. — Прямо скажу – вы выглядите великолепно! — он откашляется и обнимая несчастного за талию заговорит томным голосом. — Прекрасное создание, вы украли мое сердце! Я готов положить его к вашим ногам! Определенно женюсь на вас!
После такой тирады получает локтем в живот, отпрыгивает ловко от попытки дать себе пинка, что оказывается в таком количество юбок сделать просто невозможно. Очевидно, что Паша что Матвей радовались, что участь надевать платье их не постигла. Лиза же, вышедшая из-за дверей заставила их замолчать, оглядывая свою ладную фигурку, неожиданно легко перевоплотившись из цесаревны в невысокого, гибкого и совсем молоденького паренька. Но даже в мужской одежде, которую пришлось хорошенько подпоясать, кое-где подшить, она выглядела для них созданием божественным. Может быть таковым и являлась.
— Ну, Матвей, Паша, не доставайте Семена. У него в нашем спектакле особая роль. Спасибо, Семушка! — она целует его в щеку и кажется за это он и неделю готов ходить в этом самом корсете. — Ну, а теперь пойду я. А если к вам кто придет, скажите, что цесаревна в дурном настроении – сразу уйдут обратно.
Они провожают ее до двери, вздыхают как-то одновременно.
«Мы же, господа, понимаем, что к Кречетову ее толкаем?»
«Ага, не то слово как понимаем».
«Что, любое желание, любой каприз, а, господа?».
«И никак иначе».

***
Саша, теперь уже более походящий на цесаревича, нежели при их первой встречи, восседая верхом на Плутоне, который все еще отгоняет случайных любопытствующих от себя одним своим видом, мрачно взирает на процессию, шумную и веселую, богатую, следующую за царской каретой, легкой рысью гарцуя следом. Раньше отец сам ездил верхом, но теперь об этом никакой речи идти не могло, хорошо хоть собрался просто выехать, сидя в санях, укрытых медвежьими шкурами. Сколько бы он не подъезжал к отцу, сколько бы не просил простить Лизу, потому что в конце концов вспылила, не подумала, не хотела – бесполезно. В конце концов он так надоел отцу, что был отослан куда подальше, а мать сказала, что: «Отец твой прав, Лизавета так ничему не научится, если все время ее прощать, когда она того не просит. На балу своем повеселится, если ты так об этом волнуешься».
Волновался же Саша, в общем-то не только об этом. Почти юношеское разочарование его съедало – выходит, проболтал все уши о своей сестре, а теперь, поравнявшись с кириловой лошадью передернет плечом, криво усмехаясь. Он уже третий раз так возвращался.
— Сказал «нет», так что куковать моей сестре во дворце и дальше. Думал похвастаться родней, но она, как видишь…сложная. Но, хотя бы быть может поохотимся. А то я выхожу полнейшим, прости, треплом. А что, Кирилл Андреевич! — он вскидывается, сбрасывает хмурость, привычно, легко, словно это не имеет никакого отношения. — Обойдем эту процессию, али как? На перегонки до Борисовского айда! Обещаю дать фору!
Саша отлично знает, что подобные обещания его военного товарища только подстегнут.

Копыта Серебрянки вздымают целые горы снега, снег припорашивает плащ, а она только шепчет своей лошадке громче и громче, в итоге переходя на заливистый и счастливый крик: «Быстрее, милая, быстрее!» и лошадь, подчиняясь призыву и легкому постукиванию пятками по бокам, ускоряет бег. Удивительно солнечный для зимы день – снег искрится, сверкает, а на многие версты вокруг – совершенное белоснежное поле. От белого цвета глаза болят. Удивительно и голубое небо – никогда еще она не видела его столь насыщенным. Ветер путает, связанные в хвост под шляпой волосы, но упасть она не боится – ни разу еще она не падала с лошади, до того хорошо выходило у нее сидеть на ее спине. Тем более, что Серебрянка ее лошадь с детских лет. Они вместе учились ходить и росли тоже вместе, так что теперь это серое, почти сливающееся со снегом животное, скорее упало бы само, нежели бы вздумало сбросить наездницу. Лиза лишь крепче повод сжимает, прижимаясь к шелковистой, развивающейся от быстрой езды гривы, чувствуя, как грудь наполняется живым и таким свободным воздухом. Никогда и нигде она не чувствовала себя так свободно, как при быстрой езде.
А быстрая езда, когда никто не следует за тобой, когда можно кричать что есть мочи, смеяться, когда снег попадает на лицо вообще ни с чем не могла сравниться. И нигде она не ощущала так хорошо, как вот на таких полях, которые она пересекала, следуя к дворцу Бориса Федоровича напрямик, чтобы не попасться всей этой бесконечной вереницы придворных, охотников и ловчих. Нигде не было и не могло быть хорошо, как здесь, в окружении голубого неба, простора, простора русского, который мало где встретишь.
— Хорошо-то как а, Серебрянка? — Лиза хохочет, бесстрашно отпуская повод, расставляя руки в стороны, позволяя ветру хлестать себя по щекам и бить в грудь. На очередной кочке приходится все же за поводья взяться. — Хорошо!
Свобода опьяняла, как и ее шалость, казавшаяся дерзкой и от того еще более прекрасной. Настроение мигом поднималось и она уже и не помнила всей обиды на отца или брата, могла бы даже сейчас извиниться, пожалуй, только бы продолжить ощущать эту быструю езду. Заезжая в лес, который знает с детства не хуже его хозяев, прижимается пониже – сосновые лапы нависают низко, лошадь начинает проваливаться в сугробы сильнее, когда они окончательно в этом лесу скрываются.
В лесу пока тихо. Слышатся вдалеке отзвуки веселья дворян, в особенности тех, кто охотиться не собирается, но даже тогда здесь будет царить эта царственная тишина. В воздухе чувствуется морозный запах хвои. Он слегка горчит на языке. Деревья спят; величественные гиганты похожие на причудливых фантастических существ из сказок. Ветви деревьев, усыпанные толстым слоем рыхлого снега, напоминают лапы причудливых зверей. Земля укрыта блестящим ослепительно-белым одеялом. Ни конца его, ни края не видно. Тропинок тоже нет. Приходится идти на ощупь, но лес этот она знает хорошо – они охотились здесь каждый год. Беспробудный сон зимнего леса нарушат лишь те, кто здесь охотится.
Охота, должно быть уже началась. Найти бы Ваню, но он пожалуй сейчас подле батюшки, а попадаться на глаза отцу, который даже сквозь этот маскарад все отлично узнает, не хотелось, так что оставалось бродить по лесу, держа под уздцы Серебрянку, пока в итоге, не увидела широкую поляну, свободную от сосен, а также не увидела отдаленно знакомые лица.
Лиза, скрываемая плотным пологом еловых и сосновых лап, наблюдает как охотники на противоположном конце поляны очевидно в кого-то целятся. Аккуратно и очень тихо [гладит по морде сливающуюся со снегом Серебрянку, чтобы вела себя тихо] переступает с ноги на ногу, проследив на кого же они охотятся. Отдаленно слышится лай собак.
Косуля, еще совсем молоденькая выискивает под толстым слоем снега съестное.
Как удачно для нее и как неудачно для них, что Лиза оказалась здесь. Тем более, что почти всю охотящуюся троицу она знала. Вася в таком количестве шуб, что сам мог сойти за медведя, но как известно Василий Борисович охоту и не любил, а таскался обычно за Сашей потому, что тому в охоте всегда везло. А вон и сам Саша, чуть позади человека, которого Лиза не знала, да и не все ли равно?
Комкает свежий, нападавший за вчерашний день снег. Снег, благодаря тому, что сегодня потеплело, липнет к рукам отлично.
— Не взяли меня с собой и развлекаетесь? — Лиза растягивает губы в коварной улыбке, прежде чем очень даже точно кидает снежок прямиком в цель. В чужое лицо. Прицел сбивается, а чуткое животное мгновенно дает деру.
Слышатся возмущенные крики, а Лиза сдерживая смех, довольная ужасная своим предприятием срывается с места, легко на лошадь вспрыгивая ожидая, что погони за ней не будет. Но оказывается, нет ничего страшнее оскорбленного мужчины, который упустил добычу. Так что вектор охоты резко меняется. Но так что ж с того? Ведь нет никого, кто бы этот лес знал также хорошо, как она. Разве что кроме Саши. А значит – никто и не угонится.

--- ♠♠♠♠---
Преследователи, очевидно оказываются слишком разозленными ее выходкой, потому что не отстают, она слышит где-то возмущенные крики и обещания наверняка поквитаться или по крайней мере поймать, на что она весело неожиданно крикнет в ответ: «Не дождетесь, господа! Уж больно вы медленные!». Щеки окончательно краснеют, морозный воздух кусается, но в груди все равно топится жидкое счастье – давно ей уже не было так свободно, так свежо и в конце концов так легко. Еще несколько поворотов по лестным припорошенным тропам, прежде чем она спрыгнет с лошади, укрывая ее в густом ельнике и обещая непременно вернуться, но так уж слишком заметно.
Звуки погони стихают, кажется, так что она расслабляется, шныряя между деревьями юркой фигуркой, прижимаясь к одной из сосен спиной, выдыхает, разворачивается и…

Саша готов поклясться, что лошадь эту видел. И тем не менее сам предлагает разделиться и нарушителя окружить, чтобы не дать уйти и выспросить за что он такие безобразия учиняет. И чем больше они гнались за таинственным хулиганом в развивающемся красном плаще, тем более это казалось ему странным – уж слишком хорошо он знал лес, а еще к тому же совершенно о погоне он не беспокоился, словно знал, что даже если поймают ничего не будет. Смутные подозрения еще реяли в его голове, как только они разъехались по трем сторонам, но он отбрасывал их до последнего. До самого последнего…
— Кирилл, давай направо, а я слева зайду. Поймаем наглеца, очень уж любопытно мне! И от чего не веселье, а?

…и буквально нос к носу сталкивается с человеком, которого раньше никогда не видела. Лоб в лоб, глаза в глаза. Случайный, легкий-легкий снег опадает с потревоженных сосен и елей, кружится в воздухе между лицами, сверкающей вуалью опадая на волосы. Лиза застывает, застывает скорее от неожиданности того, что не услышала шагов, столь очевидно тихих, что не смогли ее вспугнуть, как всю ту же косулю. Распахиваются шире мятно-зеленые глаза с янтарными капельками, на долю секунды мир застывает, замирая случайными снежинками на ресницах.
Цвет глаз, которые так внимательно-серьезно на нее смотрели она впервые не могла описать. От того, что сегодня день был солнечные и небо отсвечивало лазурью они и вовсе пронзали своими синими лучами, в таких глазах чувствуешь себя непогрешимым, настолько они чистые до проникновенности. Глаза, что похожие на две нерастаявшие крупинки речного льда покрытые голубой эмалью. А стоило солнцу, столь щедро освещавшему их до этого, прорываясь даже сквозь густые верхушки сосен, скрыться, как они потемнели и изменились. Вот это уже не дать ни взять – колдовство.
Так и стояли они в тот день, в тот самый первый день, друг напротив друга, бесконечные несколько секунд вглядываясь в глаза друг друга. Наверное, сердцу стоило хотя бы как-нибудь подсказать, что так и начинаются все самые знаменитые романы. И сердце подсказывало, но она сослалась на вину быстрого бега, только и всего.

[float=right][/float]Лиза смаргивает и секундное замешательство, грозящее краху всей затеи уходит. Уходит и странная магия секундного момента, возвращая всех на землю, а ее к той мысли, что из-за какого-то…черт знает кого, ей никак уж нельзя попадаться, так что недолго думая, со смешком: «Ну нет, сударь, после дождичка в четверг, вы меня поймаете!», нахлобучивает шляпу на чужое лицо и со смехом срывается с места, скрывается между стволов, а после недолго думая неожиданно ловко и юрко взлетает почти на нижнюю ветку сосны.
Лиза знает этот лес. Знает, где ветки расположены достаточно низко, чтобы можно было на них забраться. Не зря же они с Сашей, будучи детьми здесь и лазали кто быстрее. Теперь эти ветви только детей и выдержат. Ну, или хрупких мальчишек. Или юных девушек, переодетых в мальчиков. Лиза хватается за шершавые ветки, те предательски хрустят, снег с них опадает, но она упрямо карабкается повыше, чтобы здесь уж точно ее никто не достал. Особенно, если учесть тот факт, что этот «кто-то», теперь кружил под этим самым деревом, зарождая в груди глухое раздражение. Делать ему что ли больше нечего? Шел бы охотиться, в конце концов!
Скоро под деревом собираются все остальные и, Лиза замечает Сашу, легко спешившегося и теперь подходящего к ее стражу. С ее высоты хорошо слышны их разговоры.
— Ну, что там, Кирилл? Рысь ты на дерево загнал что ли?
Лиза сощуривается. Вот оно значит как – герой всех его рассказов перед ней стоял собственной персоной, а она не узнала. Ну, герой так себе конечно. Шел бы герой своей дорогой.
Саша задирает голову и Лиза, окруженная ветвями недолго думая показывает язык. Она даже отсюда может видеть, как глаза Саши раскрываются. Раскрываются от искреннего удивления. Он было открывает рот, то ли чтобы обругать ее, то ли чтобы рассмеяться. А после успокаивающе похлопает по плечу товарища.
— Ну, вправду рысь, Кирилл Андреевич, — Лиза готова поспорить, что все же Саша намеривался посмеяться над ней. — Эй! — тут он уже обращается к ней. — Спускайтесь, сударь!
С у д а р ь.
Или не только над ней.
Саша добрые шутки любил не меньше, чем она сама.
— Ну ты что, Кирилл – это ж мальчишка еще совсем! Сам что ли так в детстве не делал? — снова обернется на Лизу. — Спускайтесь, кому сказано! В конце концов, это вы первым начали!
Лиза крепче обхватит ствол. Саша, определенно предатель. Нет, чтобы увести своего прекрасного Кирилла куда подальше, решил поиздеваться. Саша манит пальцем.
— Вот уж дудки! – крикнет она сверху. — Если сударю рядом с вами так уж нужно, то пусть сам поднимается! Или что – только мальчишка на такое способен? Или сударь трусит? — она выглядывает уже из-за другой стороны дерева. — Да и вообще, кто же так долго выцеливает, а? Готова…готов, — Саша того и гляди и вправду расхохочется. — поспорить, что вы еще ничего не поймали, господа?!
— Разумеется, ведь нам помешали дерзкой и вероломной атакой! — Саша складывает руки на груди. — Спускайтесь, раз вы так хорошо разбираетесь в охоте. У меня появилась идея.
На царской охоте помимо многочисленных увеселительных мероприятий вроде столов с различными кушаньями, огнеглотателей, шутов, в конце концов музыкантов и сама охота всегда была увеселительной. Не было достаточно словно просто подстрелить пару куропаток. В конце каждого дня выбирался «король охоты». Ему обычно жаловалось что-нибудь из сокровищницы, весь оставшийся день к нему должно было относиться как к императору, оказывая шутливые почести. Раньше даже аудиенцию с императором устраивали, который добрую охоту любил как и хорошую шутку. Сейчас же у него вряд ли хватило бы на это сил, так что все ограничивалось соревнованием.
Лиза сердито спрыгнет на землю, пониже нахлобучит шляпу Семена на голову, отряхиваясь от сосновой коры и игл, зыркнет на Кирилла, благодаря которому это и началось. Еще немного и начнут спорить уже эти двое: кто виноват, что добычи нет и насколько глубоким было оскорбление за трусость. Лиза до конца и уверена не была в том, что в байку Саши в «мальчишка» поверил хоть кто-нибудь. В глазах брата играли черти. Нашел способ отыграться.
— Вот что, господа! – он примирительно встает перед ними. — Чтобы разрешить это недоразумение и не омрачать этот день ссорой предлагаю пари! Тот, кто сможет первым попасть в коршуна, что сейчас так высоко летает над нами — он покажет пальцем на небо, где и вправду прямо под солнцем парил коршун. —… тому отдам вот это кольцо. Ну и заодно он явно покажет себя неплохим охотником, — Саша снимает перчатку и Лиза ахнет. — Согласны?
Ахнет, потому что его хорошо знает – драгоценный перстень, подаренный на совершеннолетие послом из крыма. Полыхающий алым рубин, обрамленный золотом в корону. В характере ее брата было таким запросто разбрасываться снова и снова играя с судьбой. Но не значит же это, чтобы ей отказываться.
Лиза снова стрельнет глазами в сторону К и р и л л а и пожмет плечами. На губах заиграет улыбка.
— Отчего ж не согласиться?

Саша хотел бы рассмеяться. Хотел бы хохотать. Или плакать. Но сдерживался. Наташа бы сказала, что так нельзя и что такая шутка глупость. Но уж если на то пошло, шутить он не собирался, просто выбора Лиза ему не оставила – нельзя же было представлять свою сестру другу вот в таком виде, тем более когда она смотрит на него таким взглядом, как будто собирается сжечь. «Она хорошая». Свой голос звучит в голове издевательски.  Да и как объяснять, что твоя сестра делает на дереве в мужском платье? Да еще и нарывается? Нет, нельзя так позорить родную любимую сестру, даже ради Кирилла. К тому же, пока он изображал святое неведение [тем более в том, что касается отличения красивой девушки от симпатичного паренька, что скорее должно было быть свойственно как раз Волконскому, который утверждал, что главная любовь это с т р а н а, а значит далеко не факт, что с девушками вообще имел беседы дольше пары минут] в голове зародился этот самый план. Если уж не получилось по-хорошему познакомить их, так хоть так он непременно покажет, что Лиза стоила всех рассказов.
Потому что стрелять он учил ее сам. Как и фехтовать. А охотятся они ездят с малых лет.
Откуда бы иначе у нее на лице появилась бы эта самоуверенная романовская улыбка.
Кирилл снова надуется, что из него взялись делать дурака, но ей богу, Кирилл если бы ты знал, что на этот раз это совершенно не задумано… а, впрочем, простит.

— Волконский, если что – болею я за тебя. На изготовку, господа!
Лиза насмешливо смотрит на Кирилла, они почти одновременно вскидывают ружья, но она стрелять не торопится. В случае с птицами, выцеливание как раз может помочь. К тому же, Лиза просто ждет, пока солнце скроется, задерживая дыхание. Сердцебиение замедляется.
Один. Два. Три.
Выстрел прореживает лесную пустоту. А следом за ним и второй. И за этим вторым выстрелом падает в нескольких метрах могучая птица.
Саша подхватывает уже мертвую добычу под лапы, поднимает.
Зашло это, пожалуй, слишком далеко. Останется подольше, придется объяснять как зовут и откуда. Еще чего недорого пойти во дворец.
И все же, последний штрих остается. Уходить ведь оно тоже нужно… к р а с и в о.
Лиза снимает шляпу, волосы, медовые волосы распадаются по плечам и теперь уж она окончательно не похожа на слишком уж красивого мальчика. Делает реверанс, губы тянутся в улыбке. Она победила, она это знает. Но всякой забаве приходит конец. Но надобно же знать, что проиграл ты не просто мальчишке, а д е в у ш к е.
— Что ж, господа! Кажется, мне придется откланяться, — она свистнет вдруг, словно заправский конюх, коротко три раза. Серебрянка знает ее свист. Подхватит возникшую из части серую лошадь, легко вспрыгнет. — А кольцо можете оставить. Мне рубины…не идут!
И легко стукнув кобылу по бокам рванет с места. За ней шлейфом красным потянется плащ, волосы продолжат развеваться на ветру. Перед глазами отчего-то еще будет стоять его лицо. И глаза. Они забываться отказываются.

Но одно, с тех самых пор, моя любовь, мы уже поняли. Поняли уже тогда.
Что глаз друг друга не забудем никогда.

— Ба! Неужто ли это была девица?! — восклицает это, хлопает в ладоши, все еще сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
Проследит за взглядом товарища. Покачает головой.
Забирать сердца это то, что его сестре удавалось делать удивительно хорошо. И это иногда очень жестоко.

На фоне всего действа неизменно звучат композиции, производимые пальцами матушки, порхающими над пожелтевшими клавишами пианино (в отличие от батюшки, она принимала даже самые дорогостоящие подарки, считавшиеся великой роскошью). От итальянских до английских музыкантов, — музицировать она любила, чем занималась с крайним постоянством. Лишь Аглая Владимировна имела честь (возможность) привить кое-какую культуру непоседливому в детстве Кириллу. От неё он научился кое-каким танцам, чтению сонетов и манерам, походящим на светские. Лишь благодаря ей он не стал упираться, приняв приглашение даже не в один из знатных домов столицы, а во дворец, что вовсе не осмысливается здраво. Ему не составляет труда (пусть упрямился перед зеркалом внушительное количество времени) надеть этот древнерусский с киевскими мотивами костюм, даже позволить обклеить чем-то колючим и волосистым лицо, между прочим, безукоризненно выбритое. Куда более стращает неизвестность, притаившаяся за огромными, массивными дверьми. Ежели и грезил о чём-то Кирилл Андреевич, то едва ли об этом дне, когда окажется в совершенно ином мире, точно перевёрнутом с ног на голову. Матушка до последнего вторит Джованни Паизиелло, а потом распахиваются двери. 

Кирилл вовсе запамятовал, по какому особенному поводу собралось здесь высшее общество Петербурга, да предстало во всём блестящем великолепии. Внутренне убранство дворца сливается в яркую ленту картин, скульптур, пышных тканей и кованых украшений; золотом залито всё: от дверных ручек до зеркальных и картинных рам, канделябров, ножек и подлокотников кресел. Дворец изнутри ослепляет своим золотистым сиянием, внушает почтение дорогими породами дерева; а живые цветы в больших вазонах, расписанных на восточноазиатский мотив, испускают не иначе как сладостное благоухание. Сколько бы ни вертел, ни крутил головой, не удаётся ничего не удаётся рассмотреть, как следует. Не даром картины пишут в дворцовых комнатах, — истинное великолепие, среди которого кажется, он никогда не должен был оказаться. На него обращены некоторые взгляды, вероятно, прикованные любопытством к новому лицу, ранее не появлявшемуся и близко с дворцом. Взгляды то любопытствующие, то надменно-презрительные, то совсем неописуемые. Лица спрятаны за разнообразными масками, только глаз не спрятать. Однако же, он вздыхает с облегчением, когда понимает, что мгновенно внимание присутствующих в зале переходит к цесаревичу Александру Романову; за его спиной как никогда надёжно и нынче, пожалуй, единственный случай, когда Кирилл позволяет себе прятаться за чьей-либо спиной. Быть может, ему и станет однажды бесконечно стыдно за то, что заставил своим ослиным упрямством Сашу опоздать. Они действительно о п о з д а л и. Виновник торжества, как известно, уже присутствует среди разнообразия костюмов, масок и затейливых головных уборов. Виновник, с которым он до сих пор не знаком. Дабы не оказаться в центре событий, Кирилл осторожно пятится и отходит в сторонку боком, где расположились более тихие наблюдатели; среди них даже дамы неспешнее размахивали причудливыми веерами с обилием перьев, чем на противоположной стороне. Ему бы и остаться наблюдателем до завершения вечера. И удаётся несколько танцев простоять в стороне, незамеченным. Только скучающие гости оживились повсюду, дождавшиеся танцев, которые задерживались из-за некоторых опозданий. Лишь одно маленькое обстоятельство не оставляет его равнодушным, и невзначай привлекает посторонние взоры. Из чьих-то тонких пальцев выпадает сложенный веер, который удивительном образом Кирилл успевает поймать почти перед самым падением на сияющий от чистоты паркет. Выпрямившись, он встречается с большими, голубыми глазами, кажущимися с первых секунд знакомыми. В них царит спокойствие, точно безветренный день (точно глаза отца), отражается едва заметная благодарность, а уголки губ едва приподнимаются. Кирилл вежливо склоняет голову (а впрочем, отныне не знаешь с кем заговоришь, с княжной иль графиней) и улыбаясь почтительно, протягивает веер. Они понимают друг друга безмолвно, по взглядам и незаметным кивкам. Даже слов благодарности не потребовалось, чтобы её принять. Удивительное чувство, словно знаком с человеком долгие годы. 

— Всё ли у вас хорошо, сударыня? — осмеливается уточнить он, дабы совсем в молчании не расходится, иначе неудобно.   

— Всё хорошо, сударь, — отвечает она нежным голосом, наверняка способным растопить любое заледеневшее сердце.  — Как ваше имя? — её глаза-озёра поистине завораживают, взывают к самым тёплым чувствам, которые способен испытывать к своим родным.   

— Кирилл Андреевич Волконский к вашим услугам, — хорошенько выпрямляется, становясь ещё выше, словно представляется перед высшим чином. Улыбается во всю ширь лица, чего позволять себе не стоило. Вероятно, улыбка была замечена и воспринята с особой ревностью. Стоило только прелестной голубоглазой девице вдохнуть перед тем, как произнести своё имя, и рядом появляется Саша. Не вышло укрыться в тени ленящихся наблюдателей. 

— Что здесь происходит? Ну-ка, марш танцевать! Живо-живо! — сначала тянет за руку, а после чуть ли не пинка даёт, толкая в самый центр круга собравшихся танцевать. Кирилл искренне не понимает, что произошло и по какой весомой причине было прервано столь милое сердцу знакомство. Саша неизменно весёлый, играющий, вдруг смотрит с какой-то серьёзностью в глазах. Кивает головой в сторону девицы, стоящей совсем рядом. Кирилл во дворце впервые, а потому ему простительно. Простительно, что не замечает к т о находится столь близко; простительно, что не замечает сколько желающих подтягиваются, дабы отвоевать хотя бы один танец за вечер с э т о й особой. 

— Позвольте вас пригласить, — протягивает руку, продолжая поглядывать в сторону Саши, который не собирается покидать голубоглазую до сих пор незнакомку, по всей видимости до завершения торжества. И вновь Кирилл Андреевич благополучно упускает из виду, сколь удачно уводит из-под носов желающих свою даму на предстоящий танец. За ним следуют злобные, раздосадованные и даже завистливые взгляды, пока сжимает маленькую, нежную ладонь в своей руке. Ему бы расслышать столь старательно выплюнутые проклятья, да только слишком занят тем, что постоянно отвлекается, глядя в отдаляющийся угол. Саше вероятно, как никогда любопытно понаблюдать за его навыками в танце, а быть может, и поиздеваться в отместку. Если бы Кирилл знал, что она та самая, вызывающие сплошные страдания в душе Романова, — не смотрел бы со столь явным недоумением. 

Церемонно-чопорный менуэт ему всегда давался легче. Тревога схлынет, когда заиграет музыка. Лишь оказываясь напротив девицы в розовом, точно лёгкое облако, плывущее по небу во время малинового заката, наряде, начинает присматриваться и чувствовать нового рода любопытство. За вуалью, походящей на нежно-розовый туман, черты лица едва пробиваются. Однако, выразительные глаза будто знакомы, а особенно их необычайный, яркий ц в е т. “И зачем только танцевать полез? Чтобы ноги милым дамам отдавить?” — голос в голове с оттенками возмущения, на что ответ лишь один, — выбора не было. Они отправляются в этот танец столь легко, как те же облака, танцующие с ветром под небом. Тревожиться не стоило вовсе, когда забываешь о движениях заученных, когда засматриваешься на своего партнёра, танец получается сам собой. Он словно всю жизнь протанцевал: столь легко и приятно танцевать с н е й, ещё одной прекрасной незнакомкой, разве что в розовом. Стоит лёгкому ветерку поддёрнуть вуаль, и Кирилл норовит пониже голову склонить, урвать глазами черты лица, — не успевает. 

— Не могу скрывать сударыня, мне кажется, будто мы с вами встречались, — она удаляется в танце на расстояние вытянутой руки, а он трепетно удерживает её пальцы в руке, боясь переусердствовать. Она кажется вовсе хрупкой, истинным цветком, который сломит порыв ветра. Быть может, виной тому розовое платье. А быть может, стройная фигурка, отличающаяся своей изящностью и миниатюрностью на фоне всех остальных.  — Встречались ли? — спрашивает, когда она вновь близко оказывается и повсюду развеивается сладкий аромат живых роз. Вопрос крайне странный для Кирилла, который то и дело женского пола избегает. Несмотря на службу в столице, длящуюся три года, никаких знакомств с барышнями он не заводил. Тогда откуда глаза знакомые? За бледно-розовой пеленой они остаются яркими, словно з е л ё н ы м и. Сияние подлинных изумрудов не спрячешь за какой-то полупрозрачной тканью. Вновь ощущение очарования, колдовства, какое когда-то испытывал. Когда? Ветерок играет с вуалью, её лицо то близко, то далеко, а в сознании ничего кроме глаз. Память весьма медленно, однако вытягивает из своего сундука обрывки светлого, морозного дня в лесу на охоте. Рыжие, медные волосы и глаза изумрудные. Сердце тревожно забьётся. 

— Как вас зовут? — он и не поспевает за полетевшими вдруг мыслями и вопросами. Вырывается невольно и бесцеремонно. Ему бы действительно хотелось узнать и м я. Запомнить. Однако, имя не звучит столь быстро, будто бы на сегодняшнем балу имена произносить под запретом. И ему остаётся гадать, пытаться уловить взгляд и черты лица, дабы убедиться, что виделись они в тот день. — Не удивлюсь, если вы стреляете из ружья так же превосходно, как танцуете. Это правда? — на лице мелькнёт улыбка.  — Бегаете быстро и лес вас вовсе не страшит. Простите, если ошибаюсь, — им приходится разминуться в танце, поменять партнёров ненадолго. Кирилл на внимание крайне скуп, ежели его интересует одна персона, — она и станет интересовать, пока интерес сей не будет удовлетворён. А потому он и лица не увидел дамы, с который протанцевал минуту, постоянно глядя на девицу в розовом. Танец подходит к своему завершению, снова их руки сплетаются, он чувствуют доводящую до трепета и дрожи нежность. Неизведанное, странное чувство. 

— Вы та самая девица из леса? Которой рубины не идут? — произносит он восторженно, однако совершенно невовремя. Стоило догадаться р а н ь ш е. Музыка стихает, следуют громкие аплодисменты и объявление: время снимать маски, господа! Череда танцев пронеслась незаметно. Оказывается, гости должны рассекретить себя. Ведь не плясать до упаду. Каждый, кроме Кирилла, разумеется, знал программу. Знал, что ожидается нечто завораживающее и приятное. Он склоняет голову и делает шаг назад, замечая, как постепенно его партнёршу по танцу окружают. 

— Браво, Ваше Высочество! Вы великолепно танцуете! — послышится со стороны, а сей возглас подхватывают остальные и вновь аплодируют. Кирилл осматривается со святой простотой в глазах, не пытаясь даже понять, что происходит. Разоблачение, надо признать, у царских особ самые оригинальные, самые занятные для несведущих. В следующий миг открытий происходит пару. Лицо действительно знакомое и глаза, какими однажды был очарован. Зелёные. Сердце не подвело, отгадал верно. Только другое не отгадал, что куда важнее встречи в лесу. Окружающие точно знают, кому направляют восторги, комплименты и аплодисменты вперемешку с мимолётными поздравлениями. Они точно знают и точно смотрят на девушку в розовом, называя её Цесаревной Елизаветой Петровной. Тогда Кирилл оборачивается, ища взглядом Сашу. Больно внезапно понимает, что целый танец оттанцевал с его сестрой. А его сестра между делом, Её Императорское Высочество. Он улыбается, присоединяясь к аплодисментам, дабы уж слишком поражённым (в сердце) не выглядеть. Очередной шаг назад, пока в груди разрастается странного рода разочарование. С чего бы ему разочаровываться? Росточек совсем нежный, крохотный, едва пробившийся, угождает под хмурые тучи и хлёсткий дождь, а быть может, под чей-то грязный ботинок. Его чувства — этот расточек. Никаких чувств не может быть, тем паче, он не знает, что это такое. Шаг за шагом, — теряется в наплывшей толпе, теряет из виду и розовое платье, и зелёные глаза. Одному можно порадоваться: узнал имя. 

Елизавету, как именинницу и лучшую певицу Петербурга, просят спеть. Кирилл едва ли сможет откреститься от воспоминаний: пойду менестрелем по лесам! Отыскать Сашу в этой толпе ему удаётся слишком поздно, когда на невысокой сцене оказывается она во всей красе и великолепии. Сказать бы Любаве, что слухи правдивы. Царская дочь впрямь хороша, глаз не оторвать. Тишина в зале воцаряется, половина свечей гаснет для пущей атмосферы, а самые важные дамы и господа занимают места в креслах да на кушетках. Кирилл рядом с Сашей встаёт, разумеется, по-дружески. Иначе слишком одиноко становится в этом чужом, полнящимся загадками, обществе. Слушатели буквально замирают, зная, чего ожидать. Один Кирилл имеет честь наслаждаться первым разом, который обещает стать особенным. По первости, — это всегда по-особенному, как никогда более не будет. Опирается рукой о спинку кресла, в котором расположился Саша. Он вовсе не в обиде хотя бы потому, что не имеет права. Для него слишком много чести оказано. Отец бы сказал, что следует выразить глубочайшую благодарность. 

Саша прав был: никто не устоит перед чарующим голосом. Песня льётся то рекой, то походя на райское пение какой-то невиданной птицы. Её голос точно сердце оплетает и стискивает крепко, беря в свой вечный плен. Ему бы знать иль догадаться о том, что в этот самый миг превращается в соловья, судьба которого несчастна. Песня о соловье и розе не иначе как “пророческая”. Постепенно и смысл слов рассеивается словно в дурмане. Чудится, чего только не коснётся этот голос, непременно зальёт алмазным сияньем, посеребрит, озолотит иль окрасит в изумрудный, — поистине волшебный голос. Пленит душу каждого слушателя и его непременно, потому что силы не хватает совладать с собой. Безвольно он сжимает крепче спинку кресла, за которую держится, делает глубокий, режущий вдох, а на глазах будто вот-вот слёзы выступят то ли от голоса, тронувшего душу, то ли от странного, раздирающего чувства. Влюбиться порой слишком легко, а осознать сие — слишком сложно. После взлёта в небеса ночные, укрытые звёздным полотном, возвращаться на грешную землю особенно тяжко, никакой охоты. Песни вечно тянуться не могут, как бы сильно того ни желали слушатели, снова и снова потрясённые талантом своей цесаревны. А перед его глазами соловей, алой кровью истекающий, вокруг которого кружит голос нежнейший, ангельский. Печальная судьба. Но стоит взглянуть на неё, облачённую в розовое, мерцающую в мягком свете сотен свечей, и понимает — не даром, не жалко. Соловей знал, за что погибал. Аплодисменты и дурман разгоняют, и роящиеся думы, окончательно возвращая на землю. Восторженные крики “браво!” несутся волной. Кирилл наклоняется к Саше. 

— Ну что, готов менестрелем идти? — мельком усмехается, встречается с голубыми глазами, которые в полутьме скорее тёмно-синие с янтарным обрамлением.  — Не пойдешь, — произносит тоном, будто успокаивает, — не пристало цесаревичам по лесам бродить. А поёт твоя сестра и впрямь прекрасно. Не влюбится только дурак, — выпрямляется спешно, дабы не привлекать внимания. Впрочем, находясь рядом с самим цесаревичем, не привлекать внимание вряд ли удастся. Скорее, Кирилл успешно не замечает взглядов на разный лад, и не слышит перешёптываний.  — Ты не волнуйся, почитай, я почти привык к вашей семейной особенности, — уточнять не станет. Кирилл говорит искренне. Не имеет желания омрачать столь светлый день, который принадлежал, казалось, самому прекрасному в мире созданию. От которого держаться следовало подальше. Ежели он мог вообразить себя другом цесаревича, то другом его сестры — никогда. Подобного рода дружба закончиться чем угодно может. Он с Катериной Павловной тоже дружил, и чуть не увёз с собой её же платок. Ни дружбы, ни чего-либо другого быть не может с особами сословия совершенно иного, уже не дворянского, а королевского. Кирилл вдруг слишком отчётливо видит р а з н и ц у и собственное место. 

Однако же, обещанное знакомство не могло не состояться. Саша не оставляет ни выбора, ни пути к отступлению. Кирилл мечется меж тем, что стыдно раз не признал, и тем, что следует объясниться. Не хотелось запоминаться цесаревне как тот, кто гонялся за ней по лесу, да ещё заставил лезть на дерево. А стрелок она и впрямь меткий, попадёт и снежком в лицо, и в парящего коршуна, и в глубину сердца. Он сразу же почтительно наклоняет голову, пока Саша представляет, должно быть, дождавшись этого момента. После танца и пения оттягивать не имело никакого смысла. Самому Кириллу хотелось завершить начатое, чтобы Саша исполнил своё обещание. 

— Цесаревна, — со всевозможной вежливостью произносит он, — подпоручик Преображенского полка, Кирилл Волконский. Для меня большая честь... узнать вас. 

Он ведь, кое-что знает. Знает какой необычной оказалась она. Не менее необычной, чем её брат, удививший своим характером. Ежели Кирилл и представлял когда-то царских детей, то совершенно иными людьми. Говорит он искренне, без всякой насмешки иль издёвки. 

— Я прошу прощения за то, что случилось тогда, за все недоразумения, — и всем определённо должно быть ясно, что имеет в виду Кирилл. Бросает взгляд на Сашу, чтобы тот не вздумал отговаривать от извинений. Пусть извиняться и стоит больше за то, что не знал, как выглядит п р и н ц е с с а. — Вы прекрасно поёте. Вы это знаете, но я не могу промолчать, — и губы дрогнут в несмелой улыбке. Такой же как все, ни капли не отличающийся. Это она особенная и на других не похожа. Беседа долго не продлится. Саша потребует вскоре проследовать за ним, оставляя бессовестно гостей веселиться. Впрочем, они и впрямь справляются самостоятельно, увлекаясь вином и беседами. А время между тем, позднее. 

***

Комната была не самой большой во дворце. Высокие потолки, большие окна, украшенные тяжёлыми занавесями; в окнах глубокая, бесконечная темнота, поглощающая даже звёзды. Замысловатые гобелены, которые надобно рассматривать часами, дабы понять мысль творца или то, что изображено умелой рукой. Мебель отражает роскошь самого дворца, то и дело позолоченная. Не так много свечей зажжено в медных канделябрах. Атмосфера царит полумрака и особого уюта: впервые ему становится у ю т н о во дворце, словно и не существуют огромных залов да нескончаемых коридоров, по которым непременно эхо шагов расходится. На круглом столике ваза с фруктами и графин с красным вином: после одного бокала он дышит свободнее, легче. На губах играет улыбка более постоянная, нежели прежде. Переодевшись в мундир, чувствует себя человеком. Исчезло и розовое платье. Все выглядят более привычно. Саша вовсе как самый родной человек, иль вино совершенно кружит голову. Сей поздний вечер следовало запомнить: впервые они собрались в м е с т е. Впервые и ненадолго. Знали бы только, сколь мало времени отведено. Саша, разумеется, неизменно навеселе, кажется, в своей манере выказывает наилучшие пожелания сестре. Елизавета Петровна, та самая, о которой столько всего слышал. Действительность превзошла ожидания. После бокала вина значение теряют все тревоги: и лес, и неудавшаяся охота, и танец, при котором всё пытался узнать её и м я, и шутки, участником которых оказался невольно. Голубоглазая девица, называемая другими Натальей Алексеевной. Саша не упустил возможности дать понять, что она — та самая, причина его душевных терзаний; та самая, кто вышивал ночь напролёт платок. Кирилл улыбается довольнее, будто торжествует над тем, что Саша оказался заложником интересного чувства, названного л ю б о в ь ю. Не было бы любви, не отправился бы Кирилл сегодня танцевать. Ревность — ещё одно интересное чувство. Василий Борисович, персону которого он рассмотреть не успел, а после бокала Бордо в глазах вовсе потемнело. Ясно лишь одно: персона важная, как и все остальные присутствующие. Один Кирилл разнится и до сих пор не понимает, что здесь делает. Милейшая девица по имени Надежда, которая будто в тени находилась. Сестра Василия Борисовича. Сложилось впечатление, будто каждое её движение под чьим-то суровым взором и запретом. Говорила она тихо, смеялась беззвучно, смотрела осторожно. Оказались они в этой комнате впятером, где каждый лично мог пожелать цесаревне всего наилучшего, и разумеется, подарок подарить. Разве что подарка у Кирилла н е т. Когда незаметно очередь доходит до его персоны, сидящей в кресле в тёмном углу, по взгляду Саши становится ясно, что отмолчаться не получится. Больно любит он свою сестру, чтобы оставить Волконского в покое, рядом с графином. Слава Господу, он не окончательно пьян. 

— Прошу прощения, цесаревна, — дважды просит, — у меня нет подарка для вас, — поднимается с кресла, оправляя гвардейский кафтан. Однако, нет удобнее одежды чем мундир, — сегодня он убедился. Неловкость, если так можно назвать ощущение, когда находишься в чужом обществе, отступает. Словно среди друзей, словно знает всех, а именно Сашу и Елизавету Петровну, множество дней. Впрочем, Наталья и Надежда также весьма милые сердцу люди. Выдерживает недолгую паузу, глядя на них с какой-то таинственностью в потемневших глазах.   

— Но я знаю, чем могу исправить это недоразумение. Если вы, разумеется, позволите, — кивнёт в сторону какого-то тёмного угла, спрашивая тем самым разрешения у Саши. Едва ли тот что-либо предпринимать запретит. Только рад будет. Кирилл, сохраняя загадочное выражение, неторопливо берёт один из канделябров на три свечи и направляется в тот самый тёмный угол. Бог знает, почему столь драгоценный, новый в музыкальном мире, инструмент стоит в углу забытый, а быть может, попросту сидят за ним днём, когда светло. Темнота не стращает, будто по ночам не играл с матерью на пару, пока отец сражался за царя и отечество. Лишь мелодии самых разных оттенков позволяли найти душевный покой как матери, так и подрастающему Кириллу. Он ставит канделябр на тёмно-бардовую поверхность, мягкий янтарный свет льётся на белые клавиши. 

— Эту мелодию я посвящаю вам, Елизавета Петровна, — делает жест рукой в её сторону, после чего откланивается и садится за пианино. Кирилл знает любимые композиции наизусть, обходясь удачливо без всяких нот перед глазами. Она — близкий к музыке человек, а потому подумалось, что подобный подарок имеет шансы быть оценённым по достоинству. Знала бы Аглая Владимировна, чем её сын теперь занимается. А он благодарен судьбе за то, что сидит спиной к слушателям, иначе непременно бы глядел на одного человека неотрывно. Обычно не прозорливый Кирилл осознаёт сие отчётливо, начиная неторопливо нажимать на клавиши. Какое-то время тишину нарушает разве что медленно текущая мелодия, позволяющая забыть обо всём на свете. Мелодия сочетается с вином, — действие равнозначное. Даже если ему не хотелось вкладывать душу (пусть такое случалось крайне редко), она самовольно выливалась, вытекала, соединяясь с музыкой, иль впуская её в свои покои. Душа и музыка едины неизменно. Быть может, потому он был очарован пением Елизаветы Петровны. Быть может, от любовной лихорадки есть возможность спастись. 

Когда звучат последние ноты совсем тихо, раздаётся громкий разрыв и следующий за ним шелест. Комната окрашивается то в красный, то в зелёный, а небо блещет серпом искр. Праздничный фейерверк, разумеется, ожидали все гости и едва согласились бы покинуть дворец, не понаблюдав за столь величественным зрелищем. Кирилл оборачивается, но подниматься не торопится, украдкой глядя на Елизавету Петровну, глаза которой теперь сияют разноцветными вкраплениями. Саша зазывает всех на балкон, кажется, в полумраке невзначай хватая за руку Наталью Алексеевну. Кирилл сие подмечает и поднимается с низкого пуфа весьма довольный. Счастье друга — не последнее дело в его жизни. На балкон впрямь стоило выйти. Окончательно ознаменовался тот день, когда судьба его заиграет по-другому. 

— Елизавета Петровна, — окликает её вдруг с небывалой смелостью, — дайте руку, здесь темно, — протягивает раскрытую ладонь. В самом деле темно, свечи в проходе погашены, лишь вспышки моментами освещают комнаты и коридор, да только больше слепят, чем помогают безопасно идти. Он своего добивается (добился бы непременно), крепко её руку сжимает, оправдываясь мысленно лишь беспокойством о её благополучии и здоровье. Разве не учили их с малых лет, что благополучие царя и его семьи превыше всего? Сердце точно откликается на каждый разрыв в небе, вовсе не на касания, которые невольно запоминает. Собственная кожа будет хранить нежность, тепло и сладкий запах роз. Отпустить изволит лишь когда выходят на балкон, пропуская цесаревну впереди себя и оставаясь позади, как положено. Разве что, положено отступить на пару шагов, а он продолжает стоять непозволительно б л и з к о. Никому до этого дела нет, когда фейерверки запускают. Только глупое сердце трепыхается. 

— Скажите, — обратится к ней негромко, — вы же меня простили? — смотрит на горизонт, где рассыпаются алые искры, точно раскрывается бутон тюльпана.  — Мы с вашим братом в добрых отношениях, и я бы хотел быть в таких же добрых отношениях с вами, — не имеет в виду большего чем взаимное расположение, чем добрых знакомых. Не хотелось оставлять неприятное послевкусие их неудавшегося знакомства. А впрочем, лучшего и быть не могло. Иначе никогда бы не увидел, как она стреляет.  — Я так и не смог поблагодарить вас за танец. Благодарю сейчас. 

Кирилл улыбнётся, опустит взгляд, наблюдая за тем, как на её красивом профиле отражается свет огней, то голубой, то зелёный, то красный. Никакой гром не заглушит чувств, пережитых в сей миг. Завтра он непременно об этом з а б у д е т. Завтра непременно вспомнит, что рядом стоять, как в эту минуту, они не могут. 

Его сердце не первое.

Наташа стоит в толпе придворных, в толпе князей, графов, иностранных послов, ощущая себя лишней на всем этом празднике жизни. Да, она не могла не прийти – тогда бы расстроила Лизу, которая прежде чем заняться своим нарядом битые часы промучалась с ее, уговаривая ее послушаться так, что Наташа в итоге сдалась [под их с Сашей напором вообще сложновато не сдаться]. Но она чувствует, з н а е т, что приходить не следовало. Тем более в таком виде. Серебряно-белое парчовое платье, имитирующее русский сарафан, который расстелила на постели Лиза, сияя от предвкушения того «как он будет смотреться на тебе, Наташенька!», действительно было великолепно. Ткань шуршала в руках, сверкала серебряными нитками, воротник оказался отстрочен жемчугом, как впрочем и каждая пуговица оказалась маленькой жемчужиной. Но особенно прекрасным оказался кокошник. Невероятной красоты и богатства украшения, весь состоящий из жемчуга и серебра, он тонкими жемчужными нитями свисал на ее лоб. Длинные золотисто-каштановые волосы были заплетены в простую косу и, пожалуй, это нравилось ей больше всего. Да, она вроде бы как и графиня, но графиня лишь по названию. А наряд этот едва ли был не самым красивым во всем зале и, как запоздало она догадалась, предназначался Лизе, а вовсе не ей. Но Лиза передумала в последний момент, а теперь Наташа казалась себе ужасно неуместной здесь. Следовало бы одеться скромнее, нет не так, не следовало вообще приходить. Можно было поздравить Лизу отдельно и не показываться на глаза. Особенно после охоты. Особенно Ее Величеству.
На охоте она была с Наташей неожиданно мила и впервые за долгое время она почувствовала от этой властной, холодной на первый взгляд женщины то материнское тепло, которая она дарила своим детям. Она справилась о ее здоровье, окутанная мехами и теплым запахом нагретого вина. А пока они говорили, в императорский шатер зашел немолодого вида человек, разумеется дворянин [она поняла это и по его взгляду, властному взгляду и по одежде и в конце концов по тому, что кому попало в шатер заходить дозволено не было]. Императрица приветливо распахнула ему объятия, они поцеловались словно бы давние друзья, и тогда она узнала его имя.
Князь Николай Юсупов. Вдовец.
«А это, князь, та девушка, о которой я вам говорила. Наша Наталья Алексеевна девица в высшей степени достойная. Дочь покойного Алексея Григорьевича».
И в тот самый момент, когда его все такой же властный и оценивающий взгляд скользнул по ее фигуре, она, почувствовав себя совершенно обнаженной, хотя и была одета, неожиданно поняла, что дверца клетки за ее спиной захлопнулась. И пусть ничего конкретного сказано не было, императрица ничего ей не говорила и даже не звала к себе, чтобы отчитать в очередной раз, Наташа все еще чувствовала и этот взгляд и то, как отчаянно кидается на решетку клетки, из которой не выбраться…
Вот поэтому и не стоило приходить в таком виде. Она готова была поклясться, что императрица следила за ней, да и не только она. Решат, что она понятия не имеет, где ее место. Решат, что нарочно. И все же… И все же. Она соврет если скажет, что наряд совсем ей не нравился. У нее дух захватило только от одного взгляда на саму себя в зеркало. И промелькнула шальная, смелая мысль, которая свойственна Лизе, но вовсе не ей: «А пускай! Пускай думают, что хотят! Пускай…». Уверенность эта, впрочем быстро пропадала как только взгляды становились все красноречивее. К ней уже подходила пара братьев Голициных, таинственно улыбаясь и спрашивая кто она. Словно и так не знают. Но таков ритуал. Впрочем, никто из молодых людей, явно любующихся этим нарядом, не стремились ее приглашать. И это еще одна жестокая шутка двора.
«Она не нам принадлежит, а е м у. Не хотелось бы перейти дорогу будущему Императору в погоне за фавориткой».
Жестоко. И правдиво. Все полагали, что если между ними с Александром Петровичем и нет связи, то она все равно непременно будет. Наследникам как и императорам в их желаниях не отказывают. Так не отказывала ни одна придворная дама желаниям его отца. Да и благодарной следует быть ей, бесприданницы, что столь высокая особа обращала на нее свое внимание. И противно ей бы было [отчасти и было] если бы…если бы она его не знала. Если бы он был отвратительным человеком было бы проще его избегать, ненавидеть за то как серьезно усложнял он ей жизнь. Но она не могла. Слова в горле застревали каждый раз, как только она поднимала голову и встречалась с бездонно-голубыми глазами, которые каждый раз заглядывали прямо в душу. Сколько бы не вела она себя с ним подчеркнуто вежливо и отстраненно – ничего не работало. Каждый раз намереваясь быть скалой, она разбивалась и разламывалась, сдавалась, стоило ему просто сказать свое: «Натали».
Наташа жмется подальше, пытаясь стать невидимкой, но невольно все равно следит за высокой фигурой, облаченной в черно-золотой сюртук, в которой он безошибочно угадывался. Оставалось молиться, чтобы он не заметил ее. Да только как это возможно, как возможно...
Наташа роняет веер, неосторожно натыкаясь на какую-то колонну, но прежде чем успеть подобрать его с дворцового паркета, как сталкивается с теплым взглядом вроде бы незнакомым, а вроде бы который знает сто лет. Она с благодарностью кивнет, заберет веер из рук, а потом синие глаза невольно расширятся.
Кирилл. Тот самый Кирилл, о котором бесконечно твердит Саша, словно нашедший родственную душу. Наташе же отчего-то его жаль. В этом зале они люди чужие. И кажется оба.
— Так вы Кирилл Андреевич! – она улыбается, улыбается неожиданно тепло даже для себя. — Я… – но прежде чем подпоручик успеет узнать ее имя, за спиной буквально из под земли вырастает фигура, от которой ей бы хотелось спрятаться.
И около которой хотелось остаться навсегда.
Он почти силком избавляется от собственного друга, ничуть кажется не сожалея по этому поводу. Наташа спрячет улыбку [как же она привыкла ее прятать] покачав головой. Покачнутся следом жемчужные нити на кокошнике.
— Зря вы так, Ваше Высочество, — укоряет мягко, как ребенка. — Ему здесь все ново, а вы в открытое море…
— А как еще он научится плавать? Да и вот еще – что это он к вам прилип, право слово вкус у него хорош. К тому же, — он теперь смотрит уже не на разворачивающуюся драму прямо перед глазами, где Кирилл нос к носу оказывается с виновницей торжества. Он смотрит на нее, а она не может отвести взгляда от его глаз. Голубые глаза сквозь прорезь маски кажутся необычно-темными. — я отдал его в руки одного из своих самых драгоценных созданий. Вряд ли он будет сильно страдать. Одного из, — он подчеркивает это необычайно серьезным тоном, а она отчаянно надеется, что не надумает краснеть. Нет, из-за белой ее одежды это было бы через чур заметным.
— И почему бы и нам с Вами, Наталья Алексеевна не станцевать? Если вы свободны, разумеется, — он легко кивает головой и протягивает руку. На самом деле он не просит. Он все равно это сделает, он все равно этого добьется. Она чувствует его дыхание совсем рядом со своим лицом. В такие минуты кажется, словно само солнце тебя окутывает золотым светом. Он всегда солнце. Она всегда луна.
Не имеет права. Не должна. Не должна даже мысленно испытывать нечто похожее, что испытывает каждый раз.
И не может.
Пускай…
Она протягивает свою неожиданно холодную руку ему, а он сжимает в своей теплой ладони.
— И между делом могу я просить о подарке?
— Разве сегодня ваше день рождения? – теперь она улыбки не скрывает, уже не обращая внимания ни на полную залу представителей знати, ни на взгляды молнии из того места, где императорская семья находится.
Звучит музыка, все разделяются на пары вместе с ними. Он конечно же превосходно танцует. Шаг. Другой. От него. К нему.
— Нет, но это сущий пустяк, — он перестает улыбаться и становится серьезным. Когда это происходит ей даже становится не по себе – каждый раз, когда он так серьезен того и гляди скажет что-то невообразимое. Пугающее ее тем, как ей хочется чтобы он это повторил. — хотя бы сегодня зови меня по имени.

____________♠♠♠____________
Изучая античную историю ей волей-неволей пришлось изучать и древнегреческий, чтобы читать труды Гомера и Гесиода в оригинальном изложении. Но, так как языки всегда давались ей особенно легко, это было совершенно не сложно. Вместе с обилием древнегреческого к ней, разумеется пришли и эллинские поговорки и пословицы. И одной из них она сейчас становилась прямой свидетельницей. μεταξύ Σκύλλας και Χάρυβδης. Между Сциллой и Харибдой. Именно между ними она сейчас и оказалась, беспомощно почти озираясь по сторонам [под вуалью, впрочем, было совсем не заметно], но натыкаясь то на орлиную маску отца, то на спину Саши, который при всем желании не смог бы увести ее от двух кавалеров, ни с одним из которых танцевать она совершенно не хотела, но которые направлялись прямо к ней, минуя бесконечно красиво одетых дам. А ведь она вообще должна была найти для начала пресловутого Кирилла, чтобы исправить всю ту неловкую ситуацию, что возникла между ними. И что теперь прикажите делать?
Смысл маскарада в том, чтобы тебя не раскрыли до официального: «Маски долой». Но, если во дворце есть секреты их непременно рассекретят и доложат о них кому следует. Значит и о ее наряде непременно доложили проворные и вездесущие «уши». Доложили и голштинцу и, прости боже, Васе. Они надвигались на нее с разных сторон – высокий и длинноногий, словно журавль герцог [она узнала его по характерной родинке на подбородке, которую наблюдала на картинах] и Вася в маске, похожей на волчью голову. И если герцог хотя бы обещал быть хорошим партнером, но надеяться на то, что ее несчастные ноги останутся целыми после менуэта с Васей не приходилось. Одна его нога с детства оказалась короче другой, так что он вынужденно слегка прихрамывал и носил обувь на невозможно высокой подошве.
Лиза подавила стон отчаянья, взмолясь Богу, что непременно станет молиться усерднее, усерднее подавать милостыню, только бы он избавил ее от треклятой необходимости танцевать хотя бы с одним из них. Это же ее праздник, черт возьми, так почему ей сразу нельзя было бы потанцевать с кем она хочет? Иван Дмитриевич стоял рядом с креслом отца, как и обычно, она даже не стал маски надевать. Рассчитывать на то, что он при всех подойдет да и пригласит ее на этот танец как-то не приходилось. От отчаянья [кавалеры наступали все быстрее того и гляди кто-то протянет руку] она начала искать глазами Варю – может быть пригласить на танец ее, такое часто устраивали на маскарадах… Лиза натыкается вместо этого на взгляд Саши, хочет было прошипеть «вместо того, чтобы пялиться, пригласил бы сам быстрее…», но тут ее молитвы оказываются действительно услышанными.
Чужой [или не совсем] голос, не принадлежащий ни одному из нежелательных кавалеров, застывших в немом гневе в паре сантиметров от желанной цели спрашивает: «позвольте вас пригласить».
Если бы Лиза могла, если бы это было хотя бы немного пристойным или если бы на них не смотрело столько глаз, принадлежащих высшему свету, то она бы всхлипнула от облегчения и заявила бы нежданному спасителю: «Позволяю. Берите хоть мою руку, хоть ногу и уведите меня от н и х». Но все, что она позволила себе сказать было лишь благосклонное:
— Разумеется.
Она конечно же ожидала, что ее нежданный спаситель знает о том, кто она. Она привыкла, что все знают. Знают, какая честь им оказывается и так далее. Музыканты в скорости занимают свои места, а еще через пару секунд послышатся знакомые звуки минуэта. Зашуршат платья с кринолинами и фижмами. Разойдутся по парам партнеры. А в скорости закружатся фигурами танца по зале под заданный музыкантами темп разноцветные вереницы пар. Они, с ее таинственным бородатым незнакомцев, впрочем, оказались в самом центре.  Танец этот сначала напоминает церемонию приветствия, череду поклонов, перемещений, поворотов, реверансов. Они то сближаются, то удаляются снова друг от друга, вуаль проскользит, приподнимется от шального ветерка гуляющего по огромной бальной зале. Особенное очарование танца состояло и в том, что полностью за руку брать было нельзя – разрешалось лишь сжимать кончики пальцев. И в этом движении тоже было что-то трепетное. Минуэт среди дворянства прижился – отец сам когда-то любил потанцевать с матушкой на ассамблеях, пока его здоровье стремительно не ухнуло вниз.
Шаг и еще один. Сближаясь и отдаляясь. Она поднимает изящно руку и, когда оказывается в непосредственной от него близости вдруг у з н а е т. Взаправду узнает в этих глазах, под янтарным светом свечей мгновенно этот свет принимающих в себя, того самого упрямого Кирилла Андреевича, которого, собственно и должна была сегодня найти. Лиза тихонько выдыхает, вуаль вновь приподнимется. В серых глазах напротив светится какое-то узнавание, но он не знает! Он не знает, кто она, вот так шутка!
Лиза вглядывается в его лицо уже с совсем иным чувством и на губах волей-неволей появляется улыбка. Улыбка, обещающая добрую забаву. Прозрачно-травяные глаза переливались хрустальными бликами весенней зелени, когда она, оказываясь вновь слишком близко уже решила, что совершенно точно не станет упрощать ему жизнь. Да и должно же на это балу случиться хоть что-то интересное! Саша хотел, чтобы она запомнилась ему, так что же – она непременно это устроит.
— Так вам «кажется» или мы все же встречались? – выходит почти дразняще.
Она удаляется от него снова, как только он предполагает, что они встречались, ощущая как он неожиданно осторожно сжимает ее пальцы. Правда сказать, придется признать, что танцевать он умеет. «О да, встречались, сударь. Я метко попала снежком прямо вам между бровей!». Ее откровенно говоря забавляло [пусть и было это может несколько неправильно], что он, подозревая в ней девицу с охоты все еще не подозревает в ней цесаревну, что уже давно разгадали все присутствующие. Такая наивность в здешнем обществе…скорее подкупает и удивляет. Словно свежий ветерок в затхлом и душном помещении. Лиза вдруг понимает, что он среди них совсем д р у г о й. Кто-то бы сказал неиспорченный светом. Неудивительно, что он и не подозревал, пожалуй, сколько языков сейчас должно называть его выскочкой, наглецом и сразу уж подлецом за то, что увел желанный т р о ф е й из рук. Но за спасение от нежелательных партнеров она все равно оставалась ему благодарна, даже несмотря на то, что отчасти все еще тяготилась всем этим знакомством.
Рядом друг с другом они смотрятся на удивление гармонично. Она на его фоне становилась еще более хрупкой и удивительно не высокой, все более напоминая розу. А он, в своем кафтане, с этой бородой [пусть она отлично помнила его без бороды] казался могучим-могучим деревом. Того и гляди сломает. Но нет, неожиданно аккуратно он держит ее за кончики пальцев, неожиданно осторожно подходит, когда этого требует фигура танца б л и ж е. И продолжает допытываться. А она продолжает быть таинственно-нема к его мольбам. Только продолжала загадочно улыбаться.
— Встречались ли? – эхом вторит ему она, отвечая вопросом на вопрос, немедленно упархивая назад и постреливая в его сторону лукавыми зелеными глазами из которых того и гляди вырвутся наружу проказливые бесенята.
Вуаль надежно скрывает ее лицо, подергиваемая их плавными движениями. Остается гадать, кто же нарядил его так. Очевидно, что Саша, который так надолго задержался. Нарядил к слову сказать хорошо, ему даже шло, пусть Лиза и отвыкла видеть кого-то поблизости кроме батюшек, епископов, да митрополита с растительностью на лице. Лиза улыбается всем его догадкам, предпочитая оставаться таинственной дамой в розовом до самого победного конца. Они меняются партнерами. Где-то мелькнет белое платье Наташи а следом и черный камзол ее брата, значит, воспользовался все же моментом.
— Сударь, вы пришли сюда исповедовать меня или танцевать? – она чуть присаживается в реверансе, их руки скрещиваются, а в голосе ее прозвучит насмешливая озадаченность. Она не называет своего имени, которое здесь знают все, потому что хочет оттянуть тот миг, когда из девушки из леса, незнакомки на лошади, в конце концов дамы в розовом платье, она станет цесаревной Елизаветой Петровной, дочерью всемогущего императора. Было в этом недолгом неузнавании его что-то…счастливое. — Если я вам скажу, кто я, это будет слишком легко. Я позволю вам угадать, — улыбка не сходит с ее лица, пока они вновь не оказываются рядом друг с другом толком даже не заметив тех партнеров, с которыми танцевали.
Танец выходит каким-то сложным спектаклем, полем битвы и тонких намеков.
И тут, его словно осеняет и губы трогает улыбка. Неужели же этот человек умеет улыбаться. А она рассеянно, словно по инерции думает о том, что эта мимолетная улыбка словно преображает молодое лицо, делая его неожиданно-симпатичным. Нет, не так – делая его красивым и это придется признать. Лиза удивляется собственной мысли, но правда сказать слишком запоздало, даже как-то не успевая ответить на его неожиданно правильное и смелое предположение. А все же упрямый – другой бы просто дождался окончания маскарада, а ему нет-нет, но требуется догадаться самому и ничего его не отвлекает.
«Вы та самая девица…».
Услышал бы кто из придворных или матушка мигом бы возмутились – никто не может называть ее д е в и ц а. А отец бы рассмеялся, пожалуй. Но эмоции ее батюшки были скрыты его маской и ей только гадать оставалось, доволен он или же нет. в конце концов это не она пригласила Волконского [запоздало приходит на ум его фамилия, которую столь часто упоминал Саша], а он ее.
Лиза кашлянет, сохраняя вежливую улыбку. Кирилл же напротив, весьма обрадован. Что ж, значит Саша зря переживал. Кирилл вот счастлив встретить свою девушку из леса. Можно было и вовсе не устраивать этот маскарад.
— А вы внимательный. Или сообразительный. Еще не решила. Тот самый молодец, — губы расплывутся в улыбке куда шире предыдущей. — который долго выцеливает, — танец подходит к концу, маски почти сорваны. Она делает последний реверанс. — Я бы сняла свою маску, ведь вы почти угадали. Почти, но не до конца. А так не считается, сударь, — а после растворится в пестрой толпе людей, пропадая в вереницы следующих за минуэтом контрдансов, гавотов, англезов.
Вот это действительно вышла забава!
Разорвет томную тишину бодрый голос, повелительно требующий от всех – будь ты хоть императором, хоть простым офицером, снять маски. Послышится шуршание, радостный смех узнавания, зазвучат на разные лады голоса. В первые мгновение после этого бальный зал буквально заполняется до основания голосами. Голоса отскакивают от зеркал, теряются где-то под потолком. Тут и там слышится: «Ба, ну что за костюм, право? Вы в этом году расстарались!» или же: «А я сразу вас узнал, князь! Вашу походку трудно, право скрыть!». В общем-то, это тоже некий церемониал – картинно удивиться и начать восхвалять чужие костюмы, утверждая, что в этом году костюм уж точно лучше и изысканнее предыдущего. И так из года в год.
Матвей, отделяясь от друзей, следует к Варваре Григорьевне. В спину слышится сдерживаемые [и весьма плохо, к слову] смешки Семена и Паши. На самом деле молчали бы оба – все это время подпирали стены бальной залы. Один – несчастными глазами провожая свою «звезду» Елизавету Петровну. Другой – постоянно крутил своей курчавой [такой же как и у Матвея] головой, выискивая слуг с подносами с шампанским и тарталетками с гусиной печенью. Всем известно – знать хоть и кушает от пуза, но не тогда, когда танцует. Ведь еще сам Петр Алексеевич сказал однажды [читайте повелел]: «Яства употреблять умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствия танцам не учинять». Вот они и не учиняли, вместо них этим занимался Богославский. Так или иначе – партнерш у них не было, да и на маскарад они официально приглашены не были, они как и Кречетов были п р и господах. Но сейчас, когда официальная часть закончена чем черт не шутил. В общем – уж кому кому, но точно не им было его обсуждать.
— Варвара Григорьевна, — щелкнет каблуками начищенных сапог, отдаст ей поклон. Вяземская скользнет по нему кошачьим неторопливым взглядом, да и только. А потом фыркнет, уже совсем как кошка, изящно взмахивая веером из павлиньих перьев. — позвольте сказать, что сегодня вы выглядите обворожительно!
Она позволит себе обернуться к нему, взмахнуть веером еще раз, потом резко его захлопнуть.
— Правда? – певуче растягивает слова. — А разве не вы сегодня так мило беседовали с той…краснощекой барышней, которая Елизавете Петровне чай приносит? Я полагаю, она выглядит не менее обворожительно, нежели я.
Осечка, было дело. Но он наивно полагал, что никто не заметит, его общения с Глашей, да и потом обычно княжна ведет себя так, словно его не существует в природе. А вокруг слишком много красивых дам, что тут поделаешь.
— Так вы за мной следите, Варвара Григорьевна? – лицо расплывается в обаятельной [так все дамы говорили] улыбке. — Или ревнуете?
Она закатывает глаза и вздыхает так тяжело словно ей на грудь опустили камень. После, сочувственно почти похлопает его плечу. Почти по дружески.
— Строганов. Нет – значит нет. И даже не надейтесь. Свободны, — она вновь распускает свой невероятный веер, прячет издевательскую усмешку за ним, а ему ничего не остается, как вернуться к ехидно хихикающим друзьям. Обычно это его прерогатива, а тут…
— Не печалься, мой милый друг. Если ты умрешь в одиночестве, обещаю прийти на твою могилу, — Семен веселится вовсю.
— Благодарю, князь, — он всегда его князем зовет, чтобы позлить. — правда боюсь, скорее это я буду вынужден посещать вашу одинокую и бесхозную могилу. Ведь у цесаревны, кажется новый ухажер. Кирилл Андреевич, если не ошибаюсь.
Лицо Семена вытягивается и каменеет одновременно. Того и гляди хватит припадок.
— Эх, Бесстужев. Не везет в любви – повезет в картах.
— Да нет, в картах он тоже проигрывается, — замечает Паша тем временем. — Но и тебе сегодня не повезло.
— Увы, но еще не вечер.
— Вот уж точно, — окрысивается Семен. — уже ночь.

Лизу окружает толпа нарядных князей, княжон, графов и графинь и все в один голос восхищаются кто ее платьем, кто умением танцевать. Разумеется каждый видит своей задачей поздравить ее с Днем Рождения. На щеке то и дело остаются чопорные поцелуи, некоторые вполне искренние, а от некоторых так и разит холодом. А после, толпа расступается, расступается сама, словно отхлынувшая волна. Все еще расступается перед н и м императором, пусть и опирающемся на руку жены, но все еще высоким, могучим и некоторых до сих пор пугающим.
Отец снял свою маску с видимым наслаждением, а теперь, протягивая ей руку проводит кругом по залу – этакая традиция. И с одной стороны, когда отец сжимая ее маленькую ручку в своих больших ладонях проводит по кругу чувствуешь не бывалую гордость. По крайней мере раньше. А теперь же проскальзывает странная мысль, которую поспешишь запрятать куда подальше: «Словно дорогую лошадь перед продажей рысью пускают…». Они останавливаются в центре, отец целует ее в лоб.
— Дочь, — коротко, как всегда, но в глазах поселится теплый светлячок. Он часто на нее так смотрел, как ни на кого более. — Господа – сегодня я вместе с вами радуюсь этому чудесному событию, рождению моей дочери. И из года в год я не устаю благодарить судьбу за такой редкий дар. Будь счастлива, Лиза, — называет по имени, а после этого поздравления зал взрывается криками, смехом и ответными пожеланиями. Все также желают долгой жизни самому императору, а то глаз Лизы не утаивается, не может утаиться ироничная усмешка, которую прячет отец. Словно не верит.
К ней подходит Борис Федорович – он носил красную носатую маску, от которой как и отец очевидно был рад избавиться. На его лбу выступила испарина. Она радостно протягивает к «дядюшке Боре» обе руки, а тот нежно целует каждую.
— Вот смотрю на Вас, Елизавета Петровна и не налюбуюсь. Не верится, что такая красота по миру ходить может, — канцлер с отцовской любовью вглядывается в ее лицо. — И ведь с каждым годом краше, а, Ваше Императорское Величество?
— Ну что вы, Борис Федорович. Куда ей краше. Смотрите – нос задерет, — мама в темно-алом, винном платье подходит почти неслышно. Она также целует ее в лоб, поглаживая прохладной пухловатой рукой по щеке. Не часто она позволяла себе такие нежности прилюдно. — Будь счастлива, милая. И не забывай о почтительности, — она выгибает бровь, а Лиза не удержится от хитрой улыбки, присаживаясь в подобии реверанса, мол, всенепременно.
— Эх, егоза, — отец качает головой, но без какого либо осуждения. Это он в дочери всегда и любил.
— А теперь, Елизавета Петровна, вы просто обязаны нам спеть! – Борис Федорович хлопает в ладоши, словно только что это вспомнил. К нему мигом присоединяются еще десятки голосов придворных, которые тоже непременно жаждут это услышать. Все любят, как она поет. Она не покривит душой, когда скажет, что многие специально даже для этого приходят, находя ее голос дивным и завораживающе чистым. Впрочем, кто же посмеет сказать императорской дочери, что она отвратительно поет? Даже ее отцу нравилось ее пение, он словно молодел, увлекаемый чудным голосом младшей дочери и заявлял, что всегда чувствует себя лучше. — Ну же, уважьте стариков.
И ото всюду слышится: «Уважьте!», «Просим, Елизавета Петровна, просим!».
Она для вида поотказывается, потому что сразу соглашаться нельзя – все решат, что ты только этого и ждал, сочтут это вульгарным и неприличным, но в итоге легко сдается. К тому же сегодня у нее сразу несколько особенных слушателей. Соглашается она сразу после того, как послышится неожиданно ласковое от отца: «Спой, Лизетка, спой».
Она останавливается перед позолоченным, гладким роялем – пока еще не прочно вошедший в их жизнь инструмент многим казался по началу чуждым. Вот арфа или может свирель! Собственно говоря таким же чуждым, как и все то что привносил в их жизнь Петр. Но как привыкли они ходить без бороды, носить европейские платья, так и к роялю с пианино они привыкли. Тем более что царская семья оказывала этому инструменту особенные почести, а следовательно задавала тон.
Невидимые слуги загасят половину свечей, опуская зал в таинственный полумрак. Рассядутся важные гости, опустится в величественное кресло отец. Она найдет глазами Сашу, тот ободряюще кивнет. А после, взгляд мерцающих в темноте изумрудами глаз, коснется лиц поочередно – сначала Ивана Дмитриевича, застывшего неподалеку от отца, а после и Кирилла. Уж теперь-то он должен был догадаться до конца, кто посмел испортить его охоту. Лиза улыбается.
— Что же, господа! – взмахнет руками, заставляя всех прислушаться к своему таинственному голосу, звонким колокольчиком зазвеневшим над притихшей залой. — Тогда я спою песню, о которой услышала от персидского звездочета. Его среди прочих привезли в Россию после Персидской компании. В Персии любят легенду о соловье, влюбленном в розу. Итак… — кивнет придворному музыканту, прежде чем тихим и мягким голосом не запеть строчки, вычитанные в книге.
Разумеется, никакой звездочет ей эту песню не подсказывал и не рассказывал. Она в глаза не видела персидских пленников, но придумала это на ходу, для большего эффекта и была права. Все мгновенно представили себе эту восточную легенду. На самом деле, она вычитывала в книгах восточных поэм много отрывков о любви соловья к розе. Но во всех них, кроме этого одного-единственного, написанного неизвестным, роза не представала в виде капризной и жестокой красавицы. Она представала в виде той, кто всеми силами пытается спасти влюбленного в нее, отталкивая, чтобы тот не погиб. Но все тщетно. Тщетно увещевать пылко влюбленное сердце от того, что неминуемо его убьет. Это все одно, что увещевать мотылька не лететь к свету свечи. Возможно, любовь стоит этих страданий. А что остается розе? А розе остается лишь память о возлюбленном, которого не смогла уберечь от своих же шипов.
Песня оказывается невероятно грустной. Лизу влечет за собой мелодия, влечет все дальше и дальше от сюда, в какие-то звездные сады, наполненные благоуханием роз самых разных оттенков. В те самые сады, где несчастный соловей поет свою последнюю, но такую красивую песню, истекая кровью на колючих шипах… Поет песню своей любимой.
Стоила ли роза этого? Для соловья, пожалуй да. Так кажется Лизе. Но каково же розе жить с такой жертвой? Не лучше ли тогда и самой засохнуть. Она бы, пожалуй, так и сделала.
Лиза поет, зал замирает, загипнотизированный этим голосом, голосом, как говорили самими ангелами подаренным.
Если бы она тогда только знала, что песня эта окажется пророческой. Если бы только знала, что ей суждено стать такой розой, неминуемо ранящей тех, кого любит. Если бы только знала – никогда бы ее не выбрала. Но у судьбы на все свое мнение.

Влюбился в розу соловей прекрасную порой.
И кружит день и ночь над ней, как будто заводной.
В любви признания дарит ей, а роза все молчит.
Ведь знала та, что соловей, себе лишь навредит.
А наш герой все шибче к ней, обнять ее спешит.
И в миг влюбленный соловей у ног ее лежит.
Уж много крови утекло и сердце не горит.
Уж много дней с тех пор прошло, а роза все скорбит.

Влюбился в розу соловей прекрасную порой.
И кружит день и ночь над ней как будто заводной…

Наташа прислушивается к дивному пению Лизы, но не может оттолкнуть от себя гнетущее чувство, которое поселяется в душе, когда смысл ее доходит до сердца. Соловей любил свою Розу. А она всегда знала, что это только ранит его, а возможно и убьет и не отвечала взаимностью. Так он и умер, не добившись ответного чувства, но желая остаться с ней. Невольно бросит быстрый взгляд на макушку Саши, наверняка улыбающегося и гордящегося своей сестрой. А потом снова, словно молнией взгляд, пущенный откуда-то сбоку. Она чувствует этот прожигающий взгляд и по телу мурашки пробегают. И улетучивается куда-то то искрящееся сверкающее счастье, когда никого не видишь кроме голубых глаз под маской.
Себе лишь навредит.
Себе лишь навредит тот, кто не видит преграды в том, что шипы розы проткнут его грудь и убьют.
Себе лишь навредит тот, кто предпочтет смерть, только быть со своей Розой.
Нет, нет, Наташа. Нельзя. Если любишь никак нельзя даже допустить, чтобы он это сделал. Нельзя.
Саша умудряется громче всех и кажется первее всех закричать свое «браво», а за ним стройно подтянутся и иные голоса. Все как и обычно в восхищении. Оборачивается на шепот Волконского, вопросительно выгибая бровь на его: «В менестрели идти».
— Нет, не готов, я отвратительно пою, — усмехается Саша, пожимая плечами и внутренне торжествуя. Никто и никогда перед Лизой устоять не мог – если не поддавался ее собственному обаянию, то непременно падал жертвой ее пения. Иногда он шутил, что коли случится династии пасть, то сестра его точно не пропадет и пойдет в бродячие артистки вместе с цыганами, которых все больше и больше становится. — А я что тебе говорил! – кажется, он только и ждал чтобы сказать эту фразу. Голубые глаза загораются от мальчишеского восторга. Наконец то эта фраза правдива, а не нелепа, словно он просто болтун, желающий сестру выставить в выгодном свете. — Только дурак, говоришь? — Сашины глаза лукаво блеснут в темноте залы, а после начнут зажигать свечи одна за другой и теперь уже он бодрой походкой устремится к сестре, захватывая ту в объятия, прокруживая ее по зале. Лиза смеется своим переливчатым счастливым смехом. И в эти мгновения кажется, что и вправду всегда будет т а к – смех, счастье, свет.

____________♠♠♠____________
— Что же, Кирилл. Разреши представить, моя сестра. Цесаревна Елизавета Петровна. Прошу любить и жаловать – как обещал, — Саша сжимает ее руку в своей, шутливо кланяется, а Лиза бросает на него внимательный и смешливый взгляд. Как обещал, значит.
Она милостиво кивнет головой на его уже официальное приветствие. Маски сброшены, теперь нет никакого смысла скрываться. Теперь они официально – цесаревна и подпоручик Преображенского полка. И странное дело – мерещится ей или нет, но в удивительных глазах напротив, теперь посветлевших и сделавшихся просто серыми, ей чувствуется… р а з о ч а р о в а н и е? Словно он бы предпочел, оставайся она сумасшедшей девицей, которая скачет по лесу. Чувство это, впрочем, перекрывалось как и у многих здесь восхищением. И все же…все же никто еще не разочаровывался узнавая, что имеет дело с цесаревной. Правда сказать – совсем другой. И неожиданно безумно захочется узнать лучше, узнать в с е об этом странном и неловком человеке, временами таком серьезном, а временами улыбающемся безумно красиво.
Протягивает руку для поцелуя, отметая накатившее чувство.
— Мне тоже очень приятно наконец то иметь радость с вами познакомиться…лично. Столько про вас слышала, что кажется, правда, что давно знакома с вами. Друзья моего брата – мои друзья, Кирилл Андреевич. Так что надеюсь, видеть вас чаще, — она неожиданно тепло улыбается.
Вроде бы фразы заученные, которыми всегда обмениваются из вежливости при первом знакомстве. Только вот первое ли это знакомство? И почему кажется, словно и вправду знают они друг друга целую вечность?
Он извиняется. Вновь серьезно зазвучит приятный мужской голос, и так искренне, словно нанес ей когда-то страшное оскорбление. Еще немного и придется уговаривать не вставать на одно колено. А Лиза была уверена, что если понадобится, то встанет. Другой на его месте бы, пожалуй, отшутился. Иные не любят вовсе признавать своих ошибок, тем более таких несущественных. Даже Саша, пожалуй что забыл бы о такой оплошности на следующий же день. И у Лизы волей-неволей вырывается:
— Что вы! Это Саше следует прощения просить, — она сердито смотрит на ухмыляющуюся физиономию старшего брата. Вот уж точно, кто виноват во всем – нет, чтобы портрет ее показать, или же просто мимоходом описать ее внешность. Да-да, виноват все же Сашка, а вовсе не…хотя чего это она вдруг решила его выгораживать, если неделю еще назад называла упрямым медведем? Но слова сами собой вырываются, не возвращать же их назад. — вы же…не знали, как я выгляжу, а я не знала, кто вы, в конце концов это мне стоит просить прощения за свой невинный, — напирает на это слово. — розыгрыш. Впрочем, из-за него вы упустили добычу. Для мужчины это страшная трагедия, полагаю? – тонкая улыбка коснется губ, а после того, как он признается, что ему понравилось как она поет бросит победоносный взгляд на брата. Мол, обещала же, что не останется в обиде. Вот тебе, пожалуйста. — Я надеялась, что вам понравится, Кирилл Андреевич, — взмахнет ресницами, в зеленых глазах забегают пестрые огоньки. Может она позволила себе немного пофлиртовать. Но что с того? Тем более, если он недурен собой. А в общем то кажется неплохим человеком.
— Но-но, так ты совсем засмущаешь моего друга, Лиза! Его сердце я на твое очарование не отдам, а то смотри, он даже вежливо заговорил! А передо мной ты не извинялся! – Саша цокнет языком, нарушая неожиданно эту хрустальную атмосферу, повисшую над ними. Он обвиняюще, почти капризно тычет пальцем в сторону Кирилла, а после, совсем уж по-братски забрасывает руку на плечо. Они и правда одного роста. И правда как братья. Как они с Наташей. И от этого как-то теплеет на душе и она уже совсем по-другому смотрит на Волконского, принимая безмолвно в их узкий круг. И совсем уже нет настроения что-то ему припоминать. — А теперь, господа и дама, я предлагаю покинуть сие место, оставив стариков допивать вино и веселиться. В конце концов я не подарил тебе свой подарок! Да и тебя, – тут Саша посмотрит на Кирилла с неожиданной таинственностью и серьезностью. — нужно официально кое-кому представить. Так что вперед, вперед!

***
Императорский дворец всегда выделялся на фоне остальных построек в Петербурге и так, пожалуй и должно было быть. Из года в год его величественный, но в то же время воздушный фасад неуловимо изменялся – подстраивались новые галереи, облицовывались стены. Вечерами, воды Невы подсвечивались веселым светом из окон Зимнего, который в этот день полностью оправдывал свое наименование. Родись Лиза летом, как Саша, то непременно бы праздновали все в Петергофе с его многочисленными монументальными фонтанами самых разных размеров и форм, отсвечивающих в глаза посетителям золотом, парками и лестницами. Но она родилась зимой, всегда проводила этот праздник здесь, под хмурым небом новой столицы, да и впрочем Зимний и вправду был самым что ни на есть роскошным дворцом. Роскошным и… не самым уютным.
Бесконечные картинные галереи, украшенные картинами известных мастеров и вышитыми гобеленами, анфилады и залы с предметами античного искусства, кабинеты и будуары со стенами, покрытыми красным шелком и украшенные золотом от чего кружилась голова – он был огромен и неприютен, заставляя тех, кто не привык к роскоши чувствовать себя в нем менее значительным. Возможно, на это и был весь расчет. Но были в этом дворце и такие комнаты, которые больше походили на комнаты какого-то богатого усадебного дома, а следовательно именно в них любила находиться семья. Золотые комнаты с кричащим практически убранством предназначались в основном для встречи послов, иностранных гостей и прочих чужих людей – чтобы опять же показать величие и заставить смотреть на семью другими глазами.
Лиза упала на мягкий диванчик гостиной, обмахиваясь руками и выражая полнейшую усталость на лице, как только двери комнаты тихо закрылись за их спинами. Это была и х комната, далекая от шума бальной залы, крикливых гостей и прочих. Уже какое-то время они находились здесь, попивая вино из латунного графина, играли в карты и периодически, все же, вспоминали о том, почему они здесь собрались. Саша свой подарок все еще держал от нее в неведении, таинственно улыбаясь и отказываясь отвечать на вопросы что там. В итоге все присутствующие сошлись на мнении, что там наверняка слон. А если там не слон, то зря вы, Александр Петрович, устраиваете весь этот спектакль.
Наденька расположилась прямо у ее ног, у весело трескавшего поленьями камина на огромной подушке. Где-то в тени как обычно сидел Вася и она постоянно ощущала на себе привычные взгляды сына Бориса Федоровича. Если бы ее так не разморило тепло комнаты, непринужденные беседы и терпкое душистое вино, она бы пожалуй попросила его «прекратить смотреть столь трагично». Впрочем, Лиза думала, что Васе просто как это обычно бывало не нравилось слишком близкое нахождение рядом с ними людей н и ж е. Даже если это «ее мальчики», на которых он то и дело презрительно фыркал, а они без зазрения совести отвечали ему тем же. Хотя сегодня, пожалуй, у него появился новый объект для изучения. И он явно ему не нравился.
Наташа сидит на противоположном диване [строго говоря потому, что Лиза в своем уже не маскарадном платье заняла весь маленький диванчик], вынужденная мириться с соседством Саши, который осмелел видимо после танцев настолько, что улегся прямо на ее колени и заявил, что он так устал и вымотан, что она просто не имеет права его выгонять. И вряд ли бы она успела запротестовать, потому что Саша не дожидаясь особенно разрешения улегся на спину, положив голову ей на колени. В таком виде он мог смотреть на ее лицо сколько угодно, даже если бы она отвернулась. Но в этот вечер Наташа и не протестовала.
Огонь весело играет на картинах, изображающий сцены охоты где свора собак несется на всех парах за ездоком на белой лошади с горном, на гобеленах, где фавны танцуют под флейту Марса, его свет мягко касается молодых лиц, падает на персидские ковры, касается фортепиано в углу.
Все они, тесной группкой сидели в этой гостиной, едва ли вмещавшей столько человек – разные, испытывающие совершенно разные чувства: от слепой и безответной влюбленности до вполне состоявшегося чувства ревности; от осознанной любви до легкой симпатии. А Лиза, опьяненная и вином и весельем собственного праздника, кажется не ощущала тогда ничего. Разве что тепло. Тепло от огня, вина и того, что все кого знала и любила были здесь. Или же, как выяснится позже п о л ю б и т. Все они были вместе в тот вечер. Тот редкий вечер…

Подарки ей вручали каждый по отдельности. Наташа достала откуда-то прелестную и такую красивую книгу с перечислениями птиц. К каждой из них прилагалась иллюстрация, нарисованная художником с такой невероятной точностью, что казалось будто бы птица возьмет, да и вспорхнет с ветки прочь прямо тебе в руки. Музыкальную шкатулку подарила Надя. Вещица тоже оказалась невероятной – внутри под мягкую старинную мелодию двигались по кругу в замысловатом танце кавалер со своей дамой, они отражались в зеркале на крышке шкатулки, а вокруг них то и дело вырастали тонкие деревца и выплывала луна. Вещь волшебная.
Вася же подарил ее портрет. У Василия Борисовича много чего не выходило из того, что выходило почти у всех. Не выходило скакать на конях, драться на шпагах, да и танцевал он совсем уж не так, как умели делать это иные бравые молодые люди. Но рисовал он прекрасно, пусть его отцу это совсем не нравилось и он презрительно называл художества сына «рисульками». Тем не менее, чтобы сын был развит хотя бы в чем-то он нанял ему учителей из Италии и таким образом Василий Борисович к своим годам, возможно, мог превзойти учителя. На портрете она выходила совсем как живая, словно пойманная в момент неожиданной радости: смеющиеся зеленые глаза, сверкающие сочной листвой, ямочки, которые всегда появлялись у нее в момент веселья и распущенные по плечам рыжие волосы – художник подметил все, что было ей свойственно, словно наблюдал за ней постоянно. Портрет этот существенно отличался от всех тех портретов, что у нее были, написанных в классической для того века манере. На них она непременно изображалась в образе какой-нибудь богини и с одним и тем же надменным выражением лица. Лиза даже ахнула в первый момент.
— Вася, когда…как? – она искренне недоумевает. Нет, он и правда рисовал и по многу, но чтобы так.
— Я рисовал его полгода, — гордо заявляет младший Апраксин, а Саша фыркнет со своего места. Лиза бросит на брата гневный взгляд – у Саши талантов нужных мужчине было множество, но творчество в них совершенно не входило. Его лучшим из сочинения стихов был короткий стишок, посвященный графине Юрьевской: «Как бюст Венеры, ты прекрасна; Но, без души и без огня, Как хладный мрамор, для меня. Ты, к сожаленью, не опасна», и пожалуй своими строчками он очень гордился. Впрочем, графиня его восторгов относительно стихосложения не разделяла, отправила письмо отцу, отцу тоже не особенно понравилось и больше Саша стихов не сочинял. Хотя иногда и порывался, но все мгновенно его отговаривали, потому что Сашины стихи сплошное оскорбление как поэтов в целом, так и тех, кому они обычно посвящались.
Видимо, от своего друга Саша тоже отставать не собирался, не желая оставить его в покое, да и к тому же в незнакомом обществе. Если честно, Лиза и забыть успела, что среди них есть кто-то чужой – так просто вписался Кирилл в их компанию [ну разве что не все разделяли это ее мнение]. Она хотела было снова сказать ему, махнув рукой, что мол, ничего страшного, в конце концов подарков у нее сегодня много [хотя закрадывались некоторые сомнения касательно того, что не вышло ли так, что ее любезный друг и вовсе позабыл о том на какой праздник его пригласили], но передумала. В конце концов, сам предложил.
— Разумеется, мне очень интересно… что вы можете предложить, — Лиза довольно хлопнет в ладоши, усаживаясь с царственным видом на диван, ожидая очевидно каким образом Ее Высочество развлекать собираются. Лиза привыкла, что многие пытаются это делать разными способами это уже, увы, было в ее натуре.
Ожидала ли она чего-то великолепного? Совсем нет. В голове все еще прочно жила мысль о том, что Кирилл Андреевич родом из городка столь маленького, что вряд ли там бы нашлись учителя музыки. А даже если и нашлись бы, то чему научили бы? Паре легких пьес, гамм и этюдов, которыми обычно мучают маленький детей, как только дозволяют сесть за инструмент, в России еще совсем не популярный. Но она решила для себя, что все равно его поблагодарит и это окажется благородным и правильным. Так она думала до тех самых пор, пока он не з а и г р а л.
Доминирующая черная масса инструмента, занимающая большую часть пространства, находится в углу гостиной, почти приклеенная к стене. На крышке отражается вертикальная накладка стены. Черное лакированное фортепиано из палисандрового дерева принадлежало Марсиалю Кайботту. Свет от канделябра освещал часть его лица. Черты лица четкие и неподвижные, рот полуоткрыт, мышцы щек расслаблены, только глаза активны и сосредоточены. И в какой-то момент перестает существовать эта комната, все, кто в ней находится. Существует только человек, играющий на фортепиано и она, сидящая напротив и волей-неволей проникающаяся этой мелодией неторопливо расплывающейся по пространству. И она, забывая обо всем [как это часто с ней бывало, когда дело касалось музыки] она тянется за душой, которую так легко было заметить в этой мелодии, что перехватывает дыхание. Если бы могла, если бы ноги послушались, она бы непременно встала со своего места, как зачарованная, просто чтобы подойти ближе. Удостовериться, что играет правда он, что это на самом деле, что звуки эти из дорогого инструмента извлекают те же самые пальцы, что сжимали ее руку. Лиза вздыхает и забывает выдохнуть, прислушиваясь к этим волшебным звукам и настолько проваливается в ту волну, музыкой созданную, что даже не сразу в себя приходит, тогда как все остальные радостно вскакивают со своих мест с первым залпом разноцветного салюта.
— Что же мы сидим, идемте, в твою же честь! – Саша первым следует в сторону двери, Наташа приостанавливается тепло смотрит на Кирилла, замечая, прежде чем комнату покинуть:
— Вы прекрасно играете, Кирилл Андреевич, — а после следует вместе с Сашей на большой балкон дворца, откуда виднее всего разноцветные столпы искр, то и дело прорезывающих черноту зимнего неба.
Саша успевает взять ее за руку. Лиза было спешит за ними, чтобы не упустить представления, все еще ощущая странное смятение в душе, не отойдя до конца от мелодии, прочно засевшей в душе, когда ставший уже знакомым голос окликает по имени. И она оборачивается, вновь наталкиваясь на взгляд такой серьезный и почти обеспокоенный, что так и хочется ткнуть пальцем между нити бровей и заявить: «Да все, право, в порядке, вы вдохните». Но не говорит. Он в эту секунду серьезных переживаний о ее сохранности в е е дворце [в котором она ориентировалась и с закрытыми глазами] кажется таким забавно-очаровательным, что отказывать как-то и не хорошо. Другому бы она могла заявить, что темноты не боится, но здесь только улыбается тонко и вкладывает надушенную ручку в чужую крепкую ладонь. И неожиданно оказывается приятно, когда так бережно кто-то держит за руку, обещая этим простым движением защищать. Так странно.
И так, рука об руку следуют они на балкон, где зимний воздух все еще покусывает за щеки, а она ежится в неожиданно тонком платье, но все еще зачарованно смотрит на небо, где один салют опережает другой и цветы из искр расцветают на небе, заставляя всех, находящихся внизу радостно вскрикивать и аплодировать.
Лиза с восторгом смотрит на небо, также как и другие радостно хлопает в ладоши, когда дают очередной залп. Она так увлекается процессом, что невольно вздрагивает, когда над самым ухом послышится голос Кирилла. По шее, оказавшейся обнаженной из-за прически пробегут мурашки и она оборачивается. Он вроде бы и негромко говорит, но неожиданно оглушает ее, перекрывая залпы продолжающегося салюта и встречается с его лицом. Оказывается, все это время стоял рядом, даже отпустив ее руку.
И снова просит прощения.
— А вам так важно мое прощение? – Лиза усмехается, вглядываясь в это серьезное лицо, которое хочет убедиться, что она точно ничем не оскорблена. Право же, с какими девицами имел он дело, раз из так легко было обидеть?
Ах, все дело в том, что у него добрые отношения с Сашей. Ну да, разумеется. Все ради Саши.
Зеленые глаза неуловимо темнеют, а Лиза в душе сама себя не понимает – что ей собственно не нравится? Он и приехал сюда потому, что они с Сашей как раз в тех самых добрых отношениях и она к этому никаких дел не имеет.
Он хотел бы, чтобы они были д р у з ь я м и.
Иные, в отличие от него, сразу предлагали быть рыцарями, верными спутниками лишь за один ее взгляд. А он сразу говорит, что никакими такими глупостями заниматься не намерен, словно подводя невидимую черту, которую она принимает. Значит будет так.
Лиза пожимает плечами, качая головой и сощуривая глаза. После отворачивается, но не полностью – он все еще мог наблюдать ее, слегка повернувшуюся к нему вполоборота.
— Кирилл Анддреевич, — над головой взлетит новый залп, рассыпаясь на несколько синих и красных с желтым цветов. — у меня много пороков, от которых надобно избавиться. Но поверьте – злопамятность вовсе не в их числе. Я уже давно все забыла уж не то что простила. И я буду рада такому другу, который смог выдержать рядом с собой Сашу на протяжении стольких месяцев! Значит, — она хитро подмигнет ему. — и меня выдержите.
Они постоят еще немного, она похлопает еще паре залпов, а после он снова заговорит. И какой же он, право, вежливый, ей богу! Этот друг ее брата. Ее друг.
— Надеюсь, не последний раз наблюдала вас на наших праздниках и танцевала с вами, — она театрально делает реверанс, хохотнет прозрачным переливчатым смехом-колокольчиком. — И раз уж так, я ведь тоже не сказала… Вы и вправду прекрасно играете! Где вы научились? Я так забылась от того, как прелестно вы играли, что не сказала не слово, а вы заслуживаете их! – и пока она говорит постепенно ее тон становится все более восторженным, она забывается, как и обычно, когда ей что-то действительно любо. Даже за руки его берет, подчеркивая всю глубину своей искренности. Так же за руки брала и Елисеева, так брала за руки Сашу или Наташу. — Постойте, вам непременно что-нибудь причитается… О, придумала! – воскликнет, пока последние залпы не затихнут в отдалении. Вынимает из прически розу, которая все еще сохранялась в ее волосах, оставаясь все такой же свежей и благоухающей. — Возьмите, на память, — открыто улыбается, протягивая цветок, очевидно довольная своей затеей. — Возьмите, не то обижусь! – она настаивает, кладя свою руку поверх его.
Ведь иногда память – все, что нам остается.
Саша вырастает откуда-то из-за спины, как обычно веселый, сияющий и энергичный.
— Ну, прекращайте миловаться, идемте, господа за мной. Мой подарок все еще не подарен!
А когда Лиза отправится обратно в теплую гостиную с морозного воздуха, остановит Кирилла, хитро заглядывая в лицо ему и кивнет на нежный, раскрывшийся бутон розы.
— Ээ, друг. Знаешь, что розовая роза означает? — таинственно светятся голубые глаза. —  «premier amour», — на красивом французском ответствует он на немой вопрос в глазах. Похлопает по плечу, скрываясь в дверном проеме и оттуда весело крикнет. — что в переводе означает первая любовь, мой бедный друг!
***
— Итак, прошу внимания! — Саша, который внимание любит не меньше, чем сама Лиза, стоит по центру комнаты, перед собравшимися перед ним друзьями. В одной руке он держит бокал с вином, к которому периодически прикладывается и может именно поэтому он так необычайно весел. И следовательно болтлив. — Я, конечно, идеален, спору нет! – сверкнет глазами в сторону Наташи, а Надя покроется густым румянцем. — Но, как мой друг Кирилл Андреевич играть не умею. А если бы попробовал, то уже не был бы таким идеальным!
— Ой, не, уволь, меня от своей игры, Саша! – Лиза отмахивается от него мгновенно и хохочет громко, неприлично. — Тем более, после игры Кирилла Андреевича!
Он отвешивает поклон шутливый. Все хихикают, пока Саша изображает шута горохового, расслабленные и разморенные этой теплой атмосферой их компании.
— И все же! – дожидаясь пока утихнет все это веселье важно замечает он. — Мой подарок наверняка придется тебе по вкусу, потому что будет напоминать обо мне, сможет с тобой спать, следовать повсюду и вообще на тебя похож!
Он хлопнет в ладоши и, в гостиную раскроются двери, зайдет лакей, а на руках станет держать маленький ворочающийся комок – живой и настоящий щенок. Лиза даже забывает оскорбиться, что брат решил сравнивать ее с собакой, вскрикивает от восторга, мгновенно срываясь с места и забирая пищащее создание себе на руки. Настоящий, чистопородный щенок русской псовой борзой. Смешной, длиннолапый и длинноносый с рыжими ушами [видимо именно поэтому брат решил, что они очень похожи], обещающий впрочем вырасти в красивую аристократическую собаку. Да, у них были свои стаи собак, были псарни, а у матери в покоях жила кошка [и наверное именно благодаря этому несносному созданию кошек Лиза терпеть не могла]. Но своей у нее никогда не было, никто даже о этом не задумывался. А тут живой щенок и полностью принадлежит ей.
— Какая прелесть! Какое чудо! Сашка! – она буквально готова задушить брата поцелуями и своими восторгами, подхватывая щенка с собой и целуя во влажный черный нос [пожалуй о таких милостях мечтали не то что собаки, но скорее все мужчины ее знающие] Тот забавно чихает и, как только его ставят на ковер начинает деловито обследовать комнату.
— Ну, угодил? Ты его только не задуши своей любовью. Как назовешь?
Она отвечает даже не задумываясь, словно заранее уже все придумала.
— Карай будет.

***
—…что ты хочешь этим сказать, Наташа? — если до этого они говорили глухим шепотом, то теперь он говорит уже во весь голос ни мало не заботясь тем, что их могут услышать. Какая к черту разница, если только что она вдруг неожиданно холодно заявляет, что совершенно не представляет как продолжать эти встречи. И более того больше не видит в этом никакого смысла.
Саша помнит, как бежал сюда, как только получил записку. Несколько странным показалось то, что доставила ее простая служанка, а вовсе не Лиза, как это бывало у них всегда. Он бежал сюда, как бежал к ней всегда, словно корабль, несущийся на свет Полярной звезды. И теперь, она стояла напротив него вроде бы совсем близко, но неожиданно такая…далекая. И чужая.
Он силится к ней подойти, но она делает шаг назад, шарахается от него как от чумного. Ее лицо мертвенно-бледное, он смотрит на него пристально, а в душе все переворачивается. Что-то не так. Возможно это он сделал что-то не так.
— Наташа, послушай, если я сделал что-то, что тебя обидело, это ведь можно исправить. Но ты должна объяснить… — свой голос прозвучит неожиданно жалко.
Ее лицо холодная маска, совсем и не ее лицо. Она покачает головой, плотнее поджимая губы и на всякий случай делая шаг назад, словно боится его и то, что он может сделать.
— Как у вас все просто, Ваше Высочество. И всегда было просто. Захотели – все изменили, исправили. А в жизни оно все совсем не так. В жизни так не бывает.
— От чего же не бывает? У меня все бывает! – он пытается улыбнуться, но в ответ не получает никакой ответной улыбки и его собственная тускнеет, как тускнеет солнечный свет, когда его закрывают серые облака. — Что ты такое в конце концов говоришь? Мы же счастливы.
Она глухо рассмеется и померещится ли ему, но смех этот слишком горький, слишком отчаянный. Блеснет в уголке глаз слеза. Он не выносит даже одного вида ее слез, снова делает шаг вперед, а она вскидывает ладонь и он замирает. Сердце пропускает удар.
— Счастья, Ваше Высочество не бывает. А жизнь…она вот она – она такая! Сейчас мы счастливы, а завтра что? У нас нет будущего. Вы цесаревич наследник престола а я… бесприданница. Так только в сказках бывает. Вам сидеть на троне мне – быть благодарной, что не продали в крепостные. Каждому своя барана. Так крестьяне говорят, я слышала. Мудро говорят. У вас невеста будет ровня, а у меня жених. Не хочу всю жизнь чувствовать, что не по себе шапку надела.
Он дергается, словно она его ударила. Почудится ему или нет, но она тоже дернется к нему словно в мучительном желании обнять и сказать, что все не так, но в последний момент удерживается. А может показалось. Он неверящим взглядом смотрит на нее, смотрит совершенно по-новому и собственные глаза постепенно леденеют.
— Неужели ты считаешь, что я когда-нибудь стану попрекать тебя твоим…происхождением? Так ты обо мне думаешь? И давно?
Она замотает головой, обхватывает себя руками, а весь ее вид болезненный и лихорадочный мог бы свидетельствовать о том, что она не в себе. Это бы объяснило все, да только родные синие глаза светятся мрачной решимостью. Нет, не больна. Серьезно. И знает ведь, что боль причиняет, но безжалостно продолжает.
— Это был прекрасный сон, но я хочу проснуться, — шепчет она отчужденно. — Я ведь наскучу вам, – вдруг горько и обреченно промолвит и глаза тускнеют. — наскучу, а что мне после этого делать. Кому нужен будет…порченный товар?
Он в один миг вдруг оказывается перед ее лицом, хватает за плечи, за эти хрупкие плечи, сжимает так сильно, что пожалуй следы останутся и горящим холодным голубым пламенем взглядом всматривается в ее лицо. Сейчас он более всего на бога греческого похож – яростный, величественный, грозящий весь мир расколоть надвое, стоит ей произнести еще хоть слово. Еще раз встряхивает, словно желая привести ее в чувства.
— Ты не можешь так думать! Не можешь! Кто угодно может считать, что я с людьми играюсь, но не ты! Только не ты, не ты… — и он прижимает ее к груди, к бешено колотящемуся сердцу в кажется уже бесплотных попытках разбудить ее, прижимает все крепче, несмотря на все ее слабые попытки оттолкнуть, прижимает только крепче. Прижимается губами к волосам, сохраняющим запах полевых цветов – ее запах. — Не надо Наташа, не надо перестань, только не ты… Неужели ты думаешь, что я как отец?
— Пустите… — тихо шепчет, словно вовсе не хочет, чтобы он ее отпускал и на какую-то долю секунды сдается кажется, а после упрется ладонями в грудь и громче выкрикнет: — Пустите меня! – и выпорхнет из этих объятий, снова обхватывает себя руками.
По телу проходит мелкая дрожь. По ее ли? По его ли?
— Вы никогда не женитесь на мне. И кем буду я? Содержанкой при вашей жене?
— Я даю тебе клятву здесь и сейчас. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива, но почему ты так боишься в это поверить?! – выкрикнет он в ответ отчаянно, почти зло, пытаясь докричаться до нее, но эта битва заранее обречена.
Она качает головой, качает все сильнее и все отходит и отходит назад.
— Нет, Александр Петрович. Не сдержите. Я не стану вашей женой. Я не смогу так жить. Не смогу взглядов этих выдержать. Этих придворных. Все языки ведь не заткнешь. Я покоя хочу. Детей хочу! – вскрикивает неожиданно. — Жизни хочу спокойной! Какая из меня императрица?
— Моя? – просто отвечает он, его голос бесцветен, потерявший всякую силу. Вся его фигура сгорбится словно, словно меньше станет. Ее лица не рассмотреть, но если бы он только сейчас мог это сделать, увидел бы. Увидел бы ее глаза, в которых можно было бы спастись от всех грехов. Если бы какой поэт увидел эти глаза, то, пожалуй, непременно заметил бы, что именно так любовь и выглядит. Как ее глаза.
— Мне предложение сделали, — наконец произносит она роковую фразу. — Я замуж выхожу, Александр Петрович.
Он молчит, молчит кажется бесконечно. Душа чернеет, чернеет и он говорит совсем не то, что хочет. Поднимает, наконец, голову, а в глазах его искрится лишь холодное безразличие, с которым он обычно обращается к тем, кто ему глубоко неприятен. Он усмехается, усмешка, с которой он подсмеивается над нелепыми придворными, Васей и Берестовой, неприятно режет губы.
— Что ж, — тянет слова, разглядывая ее. — и кто же этот счастливчик? Юсупов? Наш старик оказывается еще хоть куда. Вкус у него есть, мне было бы что ему рассказать. И что же вас так в нем привлекло, а? Титул? Земли? Имение под Москвой говорят у него великолепное! Говорят, правда, он предыдущую жену в могилу свел? Не боитесь?
Он ненавидит себя в эту минуту за каждое высказанное слово. За каждую усмешку. Примерно также, как ненавидит ее. За сердце кровоточащее.
— А если и титул? Почему мне нельзя хотеть хорошо жить? – она поднимает подбородок, смотрит с вызовом.
— От чего же – можно. Станете княгиней. А любовь – это и необязательно. Его женой быть, очевидно гораздо приятнее, чем моей. Я, признаться, оскорблен, но в конце концов о вкусах не спорят. Я желаю вам счастья, Наталья Алексеевна, — он издевательски склоняет голову в поклоне, щелкнет каблуками. Глаза продолжает холодным пламенем гореть.
Она не ответит, посмотрит на него так пристально, что сердце снова пропустит удар, сожмется предательски. Вот-вот кажется что-то скажет, скажет что это все ложь, что замуж она не хочет и никогда не выйдет, что она его и только его и всегда так будет. Но она молча разворачивается и выходит вон.
Его голос в спину останавливает в последний момент.
— Скажи мне, что любишь его, — он снова зовет ее на ты. Зовет почти жалобно, надтреснуто, моляще. — Скажи, что любишь его, чтобы это имело, черт возьми, хоть какой-то смысл!
Она не обернется, но бросит коротко:
— Я не люблю его, — но мгновенно обрывает любые крылья, которые могла эта фраза подарить. — Но вас я тоже не люблю. Прощайте, Ваше Высочество.
— Ты же понимаешь, что если уйдешь вот так, то я никогда не прощу. Никогда этого не прощу. И никогда не дам спокойно жить, можешь даже не рассчитывать! Слышишь? Слышишь?!
Но она не останавливается даже на его бесплотные угрозы, не останавливается и уходит. От него, из его жизни. Словно кто-то погасил солнце, словно ангел, которым она всегда для него была улетел как ни бывало. Он остается один в музыкальном кабинете, один наедине с сердцем, которое в клочья разорвали, выбросив на пол. Если бы умел плакать, то заплакал бы. Но, увы, Романовых научили всему. Всему, но уж точно не плакать.

Я б хотел глухим родиться - да, да, да,
Я б хотел глухим родиться - не беда,
Но зато бы не услышал - да, да, да, да,
Что меня ты не полюбишь,
Что меня ты не полюбишь,
Что меня ты не полюбишь -
Никогда.

***
Саша уже наверное давно ушел, а Лиза все стояла за той самой шторой, как громом пораженная, совсем растерянная, в таком состоянии еще больше похожая на ребенка. Перестала смущать в некотором смысле даже фигура Кирилла в такой непосредственной близости и свой непотребный вид. В голове лихорадочно крутились мысли одна страшнее другой, мысли в голове укладываться, впрочем, отказывались. В ушах набатом продолжал звучать голос то брата, то Наташи, один громче другого. Она медленно выходит-таки из своего укрытия, не в силах забыть то, чему невольным свидетелем стала. И свидетелем этим стала не она одна.
Лиза заходит взад и вперед, шелестя полами сорочки, напряженно думая о чем то, прижимая руку к губам и нервно грызя ноготь на большом пальце [привычка дурная, от которой пытались отучить многие и многие сменявшие друг друга няньки и воспитательницы, да даже матушка, намазывающая этот палец дегтем]. Бормочет: «Да что же это…» и с виду впечатление производит ни дать ни взять помешавшейся. Замирает, поворачивается к нему и почти жалобно спрашивает:
— Да как же это могло случиться? Как это замуж? – она обращается к Волконскому так, словно он имеет к этому хотя бы малейшее отношение и более того может что-то сделать.
Лиза снова отворачивается, снова начинает мерить шагами комнату уже ни мало не беспокоясь о том, что кто-то ее тут увидит в таком виде, да еще и в присутствии чужого мужчины.
— Нельзя это так оставлять, совсем нельзя! — заявляет она, глаза сверкнут упрямым зеленым огоньком. — Наташа не может так и вправду думать, тут что-то не то!
Но что? Откуда вдруг появилась эта свадьба? И с чего вдруг Наташе давить на самое больное, что есть в Саше – намекать на его крайнюю ветреность и несерьезность? Нет, Наташа, которую Лиза знала так бы не поступила. Да, правда сказать в последнее время она казалась задумчивее некуда, но особого значения этому Лиза придавать не стала, а теперь выходит, что все это время что-то да происходило. И тут, словно молния, пронизывает внезапная мысль, заставляя остановиться, замереть на месте и мгновенно помрачнеть. Лиза в это мгновение из растерянного ребенка словно бы вырастает. Расправляются брови, поджимаются губы, в глазах только полыхнет уже почти яростное пламя. Она вся выпрямляется натянутой струной, поднимая голову и становясь даже будто бы выше. Романовское.
Догадка своя ей совсем не понравилась.
— Вот что, Кирилл Андреевич, — в голове гудит и шумит целое море, так что собственный голос покажется неожиданно властным. — ступайте, найдите Сашу. Не дай Бог что-то учинит. А я пойду к тому, кто мне ответы предоставит. А ответы эти мне ой как интересны, — она недобро усмехается, не замечая за собой даже того, что кажется взаправду начала командовать. Хорошо еще не приказывать. Лиза белой тенью срывается с места, раздраженной походкой следуя вон из музыкальной, намереваясь во что бы то ни стало добиться ответов. Пусть даже от собственной матери.

— Пропусти, — холодно требует [уже совсем не просит] Лиза у часового около материнских покоев. В другой бы раз, может, дождалась бы до утра, но внутри все так и клокотало, поэтому она направилась в них сразу, как поняла, кто ответственен за всю ту боль, которую за какие-то несколько минут пережили дорогие ей люди. И ведь она, Лиза, сама в этом участвовала! Значит записки каким-то образом попадали из ее рук куда не следовало, а значит и ее сделали виноватой! Откровенно говоря, на какие-либо ответы от матери она не надеялась. Может статься [и всей душой она на это надеялась, но в это совсем не верила], что она здесь и не при чем.
Из-за двери лился теплый свет от свечей – Лиза отлично знает, что в такой час мать редко ложилась – обычно или читала, или писала какие-то письма. Головная боль порой оставляла ее только под утро, поэтому она не сомневалась в том, что императрица по крайней мере не спит.
— Так не велено, Ваше Высочество, — словно бы извиняясь проговаривает тот.
Мама всегда выставляла их перед покоями, так и не пережив до конца тот давний бунт и не доверяя дверям, около которых вечно клевали носом лакеи. В случае разъяренной толпы, она говорила, они скорее на колени падут, нежели защищать их станут. И Лиза в душе этого человека жалеет – что с него взять, таков приказ. И в иной раз она бы объяснила все, может попросила бы мягче, но теперь не досуг раскланиваться со всеми.
— Так я тебе велю, — подчеркнуто холодно цедит она в ответ. — или того, что я могу сделать не боишься? А я многое могу. Пусти говорю, — вздергивая подбородок и прожигая во лбу несчастного целую дыру.
Из-за двери послышится усталый голос: «Пусти, Гришка, пусть проходит, коли пришла» и двери перед ней открываются, и она шагает в просторную спальню своей матери.
Императрица, уже приготовившись ко сну откладывает псалтырь, которую читала перед сном, молча воззрится на свою дочь, от которой разве что волны жара не исходят. Взгляды – голубой и зеленый скрещиваются.
Комната эта, принадлежащая к общему ансамблю покоем матушки, так же как и кабинет, будуар, гостиная, где они с фрейлинами раскладывали пасьянсы, была выполнена одним и тем же архитектором, но особенно была матушкой любима. Сегодня матушка предпочла остаться в ней, а не почивать с отцом. Саму спальню — довольно большую и очень уютную комнат, задрапированную бледно-голубым шелком, отделяла комната, в которой они сейчас и находились - здесь матушка отдыхала, переодевалась, проводила утренние и вечерние часы за туалетом. Здесь стоял и письменный стол, за которым императрица работала. Шелком такого же цвета, как и стены спальни – голубым и нежно-сиреневым, украсили мебель, ширму и перегородку, разделявшую комнату на две половины.
— И что же, душа моя, ты ночью в таком виде здесь делаешь? – она спрашивает это как обычно спокойно, перебирая концы шали, укутывающей полные плечи.
Лиза на секунду опускает взгляд, вновь видит ковер с круглыми узорами и снова будто бы оказывается в детстве, когда упрямо в него пялилась, но отказывалась извиняться. Странная робость владела ей каждый раз, когда приходилось с матушкой говорить. Фигура матери словно давлела над ней, придавливала к земле и весь пыл мгновенно куда-то улетучивался. Но не сегодня. Сегодня она себе молчать не позволит!
Лиза вскидывает голову, вздергивает подбородок, смело вглядываясь в обманчиво-умиротворенное материнское лицо. Кошка спрыгнет с коленей императрицы, мяукнет, бросит на Лизу кажется презрительный взгляд янтарных глаз и скроется за дверью только пушистый хвост мелькнет.
— Как вы могли? – это вырвется первым, словно нечаянно и сразу. Голос дрогнул от неприятия, пока всматриваешься в родное лицо и надеешься найти хотя бы каплю сожаления. — Они же были счастливы! Зачем вы вмешались? Я ведь поняла! Кому кроме Вас! Наташа ведь специально все это наговорила, а Сашка дурак, поверил! А я знаю, что это вы, матушка, только не могу в толк взять – к чему? Как вы могли так поступить с ними? – голос сорвется, она повышает голос, пытаясь достучаться, но, кажется, совершенно тщетно.
Ни один мускул на гладком белом лице матери не дрогнет. Она продолжает смотреть на свою дочь, словно ничего она ей и не сказала. В глубине глаз поселится некоторое раздражение, которое бывает, когда над ухом назойливо зудит муха.
— Значит сказала ему, Наталья Алексеевна, что замуж выходит. Ну и к лучшему, — спокойно отвечает в итоге она, даже не думая оправдываться. Она не сказала фальшивое: «Не понимаю о чем ты», даже этого сделать не потрудилась. Лиза хочет как-то это понять и не может. — А ты следила или что в такой час в одной сорочке делала? Или снова на посылках ходила, а, Лизавета? — голос неуловимо холодеет. — Как я могла? Станешь матерью, может поймешь к а к. А ты чего хотела, душа моя? — пристально вглядываясь в лицо дочери вопрошает Анна Дмитриевна. — Чтобы подруга твоя женой его стала? А ты подумала, как к ней относиться станут? Нет, Лиза. Это для простого мужичья достаточно красивой быть и прилежной, да милостыню подать. А с двором не так. Им происхождение подавай. Какой князь безродной дочери солдата кланяться станет? А коли дети народятся? Хочешь, чтобы какой-нибудь Голицын со своей родовитостью или Шуйские мыслить себе начали: «А чего это нам присягать наполовину безродным наследникам? А не лучше ли в свои руки все взять?». И все – бунт, переворот и все, что твой отец сделал коням под ноги! Этого желаешь?
Эта недолгая тирада словно выжимает из нее оставшиеся силы. Она оседает на кресле, прижимая пальцы к вискам. Откуда-то появится мрачная фигура Львовой, которая выходит из-за ширмы [снова подслушивала значит, да вынюхивала – до чего же противно!] появляется с каким-то эфирным бальзамом. Запах у него едкий, но матери всегда помогал.
— Лучше… — Лиза вся дрожит от гнева, непонимания [или ей просто не хочется этого понимать]. От нахлынувших чувств задохнуться готова. —…лучше и вовсе детей не иметь, чем их несчастными делать, матушка! Это жестоко! И бесчеловечно! Я бы никогда так не поступила, слышите? Я надеюсь, что Саша никогда про ваше участие в этом скверном деле не узнает, потому что он уж точно никогда не простит! Никогда я этого не пойму. И понимать отказываюсь. bonne nuit, матушка, — она присядет в коротком реверансе и ураганом вылетит из комнаты, которая вдруг стала безмерно чужой.

____________♠♠♠____________
Лиза просыпается от того, что кто-то очень настойчиво, но впрочем очень неуверенно теребит ее за плечо. Лиза сквозь дрему все же пытается отослать навязчивое существо как можно дальше, потому что и так заснула очень поздно, ворочаясь в постели с боку на бок в тщетных попытках уснуть, а вот теперь кто-то ее сон нарушает. Да и поводов для скверных сновидений у нее было хоть отбавляй.
Наташи она за те дни, после случая в музыкальной гостиной, она видела мало. Можно сказать, и не видела вообще. Теперь она словно избегала и Лизы и уж тем более Саши. Во дворце же при этом к ней начали относиться несколько иначе, возможно с тихим уважением. Шутка ли – будущая княжна Юсупова, будущая обладательница всех этих великолепных московских усадеб, вроде Архангельского, душ крепостных и возможная мать будущих Юсуповских наследников. Но Лизе, которая нет-нет, но натыкалась на одинокую и хрупкую фигуру Арсентьевой Наташа счастливой невестой не казалась – казалась она скорее бледным призраком, который шатается по дворцу и ждет своей смертной участи. Однажды Лизе удалось все же поймать ее в саду, уцепиться за рукав и отказываться выпустить. «Ну так убегите! Убегите, поженитесь – никто уже ничего не сделает! Наташа, к чему эти страдания?». А она ответила односложно отрешенно: «А я не ты, Лиза» и ушла, оставив цесаревну в весьма противоречивых чувствах. Но куда тревожнее было ей за Сашу. 
В один день он мог быть необычайно весел, разговорчив до болтливости и энергичен. Он отвешивал скабрезные комплименты фрейлинам, ездил на охоту и громко смеялся, словно и не было ничего страшного в том, что неторопливо шли приготовления к свадьбе. А на следующий день он становился мрачным и угрюмым до невыносимости, придирался ко всем и к каждому [бедняге одному целый выговор учинил за пятно на сапогах], а шутки его становились до того невыносимо жестокими, что доводили многих дам до слез. Бывал и задумчив, впадая в какую-то меланхолию, которая обыкновенно заканчивалась распитием вина и обнаружением его где-то на конюшне в сене, где Плутон, пытался всеми силами расшевелить непутевого хозяина. А после все повторялось в иной последовательности. Лиза все тревожнее и тревожнее вглядывалась в знакомые черты старшего брата, все больше переставая его узнавать. Иногда он засыпал на ее коленях, словно маленький и покинутый всеми ребенок, бормоча что-то о том, чтобы она никуда не уходила. Видел ли он в ней сквозь нетрезвую пелену Наташу или может быть и правда просто не хотел быть в одиночестве? Окружил он себя людьми не менее склонными к такому разгульному веселью, что только ухудшало дело. С ними он мог на весь день ускакать черт знает куда, а после вернуться пошатываясь и распевая какие-то ужасные песни. Отец гневался все сильнее, грозился сослать куда подальше, а Лиза только заламывала руки беспомощно, неожиданно понимая, что дружба с такими людьми как Волконский куда больше шла ему на пользу. Но если уж на то пошло, ее брат видимо намеревался свою жизнь закончить черт пойми где.
Сны ей в следствии того снились крайне тревожные, в них Сашу действительно куда-то ссылали, он смотрел на нее из зеркала неожиданно страшными глазами и говорил, что он черт.
И вот, когда она только провалилась в сон, кто-то решил ее разбудить. И неужели же уже утро?
Лиза нехотя приоткрывает один глаз, ожидая увидеть перед лицом своим Марфу или же Варю, которая пришла помочь ее матери с головными болями. Но нет – в комнате все еще было темно, а значит стояла глубокая ночь. А вместо Марфы на нее спящую во все глаза смотрел Семен, который очевидно все это время и теребил ее за плечо, с которого бессовестно съехала ночная рубашка.
Пару секунд она смотрит на ночного гостя, словно думает, что он ей снится. Мальчики конечно может и были при ней ежечасно, но ночью в покои не заходили и уж тем более не подходили к спальне. Лиза смаргивает, подскакивает на кровати, а Бесстужев на всякий случай шарахнется на шаг назад и правильно сделает – иначе бы залепила ему оплеуху. Кто ж его знает сколько он около ее постели торчать изволил?
— Ты что здесь делаешь в такой час? — возмущенно шепчет Лиза, на всякий случай натягивая одеяло до подбородка и мрачно уставившись в честные Бесстужевские глаза.
— У меня срочное дело, цесаревна, — он словно бы оправдывается, вытягиваясь перед ней и всем своим видом показывая, что ничего дурного уж точно не хотел. Разве что краснеет.
— И какое срочное у тебя дело у моей кровати ночью? – ехидно спрашивает Лиза, облокачиваясь на подушки.
— Мы Его Высочество видели.
— Сашу? И ты поэтому пришел? – она хмурится, но мерзкий червячок уже поселится в душе. Если бы все было хорошо, не пришел бы Семен сюда. Наверняка что-то случилось. И что-то весьма нехорошее.
— Мы видели его в…одном трактире. «Ночная фиалка». Что за мостом… Один он там и, если честно, Ваше Высочество напился так, что идти никуда не может. Матвей с Пашей с ним остались, а я решил к вам пойти.
Лиза застонала, прикрывая глаза и судорожно раздумывая, что ей теперь с этой информацией делать. Оставить все как есть – никак нельзя. Мало ли что он дальше решит учинить? А коли все же после пойдет по Петербургу гулять, пошатываясь и песни распевать? Чтобы потом все только и судачили о наследнике-пропойце. А хуже того, если свалится куда и голову разобьет… А отцу уж точно об этом знать нельзя было – ведь и правда отошлет с глаз долой, а может снова отправит на границу. Нет, нельзя.
— Это ты правильно сделал, что сначала ко мне пришел, — кивает она, вскакивая с кровати. — Подай-ка мне вон ту юбку. Да живее! – деловито командует, намереваясь очевидно отправиться в какой-то далекий и не самый приличный трактир. Ловит удивленный взгляд и закатывает глаза. — Ну не оставлять же его там одного!
Как только переоденется в дорожное темное платье, не без помощи Семена [даром что ли в девицу переодевался], осторожно следует вон из покоев. Обернется, бросит подозрительный взгляд на пажа и сощурится.
— А сами-то вы что там делать изволили? Уж не то ли это место, где женщины… — по краснеющим ушам Семена выясняется, что она все же права. Качает головой. — И как не стыдно, право? – пряча улыбку за оскорбленным тоном заявляет.
— Да что вы, Елизавета Петровна, в конце концов это все Строганов с Богославским, а я бы никогда…
— Да полно, Семен, будто шуток не понимаешь.
Но таких он, пожалуй, не понимал.

***
В таких местах столицы Лиза никогда не была. А если бы попробовала бы попасть, то наверняка получила бы такую взбучку, что никогда бы вообще из дворца не вышла. Собственно говоря, в таких местах не была ни одна приличная девушка, а Лиза может быть впервые в жизни порадовалась тому, что рядом с ней идет кто-то с оружием.
Улицы здесь были нечищеными и узкими, из-за чего столпотворение людей оказывалось куда более обширным. Света почти нигде не наблюдалось, разве что из маленьких окошек покосившихся домов, из которых то и дело летела то ругань, то какие-то песни, содержание которых лучше забыть, как только услышишь. Из ободранных дверей на тебя вполне могли вылить из ведра дурно пахнущие помои, а может и выпнуть какого-нибудь пьянчужку, поэтому люди двигались строго по центру улочки, от чего непременно толкались и вновь ругались. Лотки торговцы отсюда к вечеру убирали и на улицы вываливали подвыпившие солдаты, приказные, работники с верфей, всех их объединял лишь запах дешевых наливок, которые подавались в местных кабаках.
Лиза не может не ощущать на себе пристальных взглядов, пока пробирается в столь добротном для здешнего люда платье вслед за Семеном. У кого взгляд оценивающий, у кого и вовсе весьма пошлый, но близко никто не подходит, словно чувствует, что себе дороже. Хотя нет-нет, но и присвистнет кто-то в спину, получая короткое предупреждение от Бесстужева о том, что дальнейшие «ухаживания» лучше не продолжать. Здешние люди были совсем не похожи на тех добродушных и простых людей в казармах или на параде, когда она могла позволить себе заявить, что «не съедят же они меня». Эти же не проявляли никакой радости от того, что ее видели, так что она старалась просто держаться поближе к Семену и едва ли не всхлипнула от облегчения, когда они, наконец, остановились у деревянной вывески с изображением улыбающейся девицы с фиолетовым цветком в волосах. Если по честности, Лиза готова была скрыться за любой дверью, из которой разливался свет просто чтобы покинуть неприютную грязную улицу и больше к ней не возвращаться. Интересно, как Сашу вообще здесь не ободрали как осинку, да и как он вообще здесь оказался?
Из дверей выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу.  Распивочная находилась в подвальном этаже, из-за этого там было душно, и все до того было пропитано винным запахом, что от одного этого воздуха можно было в пять минут опьянеть. На лестнице, необыкновенно крутой и донельзя затоптанной, слышно, как много в кабаке народу, как буйно носятся половые и какой густой, горячий угар стоит повсюду; каких-то рыжих мужиков в тулупах обругивает какой-то очевидно отставной офицер. Казалось бы, какое мучение сидеть в этом чаду, в этой тесноте, среди бесконечных и непонятных разговоров и споров без всякой меры пьющих, закусывающих и пьянеющих людей! Сколько их кругом, этих мужиков, извозчиков, толстых купцов, худых барышников! Сколько красных, распаренных едой, водкой и духотой лиц, потных лбов, лохматых голов, густых бород, чуек, армяков, полушубков, тулупов, громадных сапог и тающих валенок, разводящих под табуретами целые лужи! Как везде натоптано, наплевано, как дико и нелепо орут за некоторыми столиками и как ошалели половые в белых штанах и рубахах, носясь туда и сюда со сковородками и блюдами в руках, с задранными головами, меж тем как спокоен только один высокий и худой старик, строгим и зорким командиром стоящий за стойкой!
Лиза в этом месте кажется совсем уж чужеродной и нелепой – словно экзотический цветок, который выбросили куда-то на свалку. Она старается не замечать всех тех взглядов, которые то и дело бросают на нее местные клиенты, не обращая внимания на своих спутниц, которые сидели то на деревянных грубосколоченных лавках, а кто и вовсе прямо на коленях у подвыпивших господ. Да, были здесь очевидно и люди известные, ведь иногда всем хочется опуститься со своего Олимпа на грешную землю? Лиза старается не замечать и их и скорее не из-за страха быть узнанной, а из-за чувства тошноты, когда бросала на них взгляд. Только выше поднимает голову, только сильнее выпрямляет спину, чтобы никому не показывать, что неприятно, страшно или же противно. Да и не это сейчас важно.
Она останавливается на нижней ступени лестницы, ведущий в общий зал, обводя его быстрым взглядом. Сашу она замечает мгновенно и глаза темнеют, темнеют до черноты возмущения, как только она видит состояние, в котором ее брат соизволил находиться. Паша с Матвеем замечают их сразу же – от них алкоголем не разит [а то уже начинала болеть голова], несколько помятые и растерянные, недовольно глянут на Семена.
— Ты с ума что ли сошел цесаревну сюда притащить? – шипит Строганов, в карих глазах которого поселится невероятное возмущение.
— А что делать? К императору в покои пойти? — огрызается Семен, но Лиза их почти не слушает, все ее внимание полностью приковано к, чувствующему себя очевидно прекрасно, брату.
Саша полулежал-полусидел за столом, подпирая голову рукой. Волосы его находились в сущем беспорядке, слиплись отвратительными прядями на лице, словно он опускал голову в разлившуюся на столе пивную лужу. Он был без камзола или мундира [благо офицерский сюда не додумался надеть – какой позор!], в одной белоснежной рубашке, с парой расстегнутых у воротника пуговицах. Он совершенно пьяно улыбался, не обращая внимания на женщину в наряде столь откровенном, что даже Лизе захотелось отвести глаза. Женщина же умудрялась сидеть на его коленях и что-то шептала тому на ухо. Саша пьяно смеялся, Лиза закипала медленно, но верно от праведного гнева. Ее подняли среди ночи, она отправилась туда, куда в своем уме бы ни за что не ступила, а он и правда сидит здесь в окружении черт знает насколько павших женщин и улыбается! Еле-еле подавив желание, вылить содержимое недопитой кружки ему на голову, Лиза подходит к его столу. Немигающе-тяжелым взглядом смотрит на его с п у т н и ц у.
— Ступай в о н, — раздельно проговаривает она, повторяя на всякий случай громче и повелительнее. — Вон пошла.
Девица захочет было заспорить, презрительно скривив хорошенький ротик, даже его открывает, но осекается, словно словив в зеленых глазах напротив такое выражение, которое заставило ее буквально что ретироваться прочь, испуганно оглядываясь назад, пискнув напоследок: «Как скажите, барышня». Лиза провожает ее до самого входа очевидно в помещении со съемными комнатами. Убедившись, что жрица эта больше не вернется, Лиза уставляется на Сашу, а потом недолго думая дает тому затрещину.
Он вздрагивает, сонно озираясь по сторонам.
— Чего…ик! Дерешься! – обиженно выпячивая нижнюю губу, осоловелыми глазами оглядывая помещение, словно впервые его видел. — А где же…Марта…Или Ида…или как там ее. Но ты не Марта? — на всякий случай уточняет он, прищуриваясь, видимо чтобы сфокусироваться на ее фигуре, а после хлопает в ладоши радостно, по-ребячьи вскрикивая.
— Аа, ты же Лизонька! Моя любимая! – недолго думая вскакивает, захватывая ее в медвежьи объятия, целуя в обе щеки. Лиза морщится от запаха алкоголя, которым от него разит и понимает, что мальчики не преувеличивали. Нет, скорее даже не договаривали.
Он наваливается на нее, а она пошатнется, на помощь подоспеют все те же пажи совместными усилиями усаживая Сашу обратно. На ногах он держался весьма посредственно.
— Ах, оставь, Саша! – досадливо трет щеку от следов таких пьяных поцелуев. Стайка пьянчужек поглядывает на них с любопытством, впрочем, близко подходить не собираются – мало ли что у господ за разборки. Может это невеста пошла высказывать возлюбленному о том, сколь низко опустился. А может и жена. Не их это дело – их дело пить больше, да наливать чаще. — Как не стыдно, право слово!
Саша икнет еще раз, посмотрит на нее, нахмурится и передернет плечами. Не стыдно, мол.
— Эй, любезный! – обращаясь к пробегающему половому. — а принесите-ка мне еще пива… И ничего мне…ик! Не стыдно! Мне может хорошо!
— Очень хорошо, на ногах не стоишь, — едко передразнивает она его, запрещая половому приносить хотя бы еще одну кружку спиртного.
Что с ним делать? Вести во дворец? Но он перебудит всех, учитывая что прямо сейчас начал распевать какую-то песню так, что уши начали вянуть. А перебудит, значит после будут разборки и снова она упиралась в то, что отец этого не простит, терпения у него в последнее время совсем ни на что не хватало. Оставить здесь? Но одного никак нельзя, а мальчиков он даже в пьяном состоянии слушать не станет – это они его обычно слушали. Отвести к Борису Федоровичу, он-то не выдаст, да только кто же ночью в чужой дом стучится и тоже как-то неловко.
Она хмурится от усилия, на лбу пролегли морщины. Только одна мысль в итоге крутится в голове, только один человек приходит на ум. Удивительно, что через секунду другую это и является для нее едва ли не самым правильным решением.
— Достаньте-ка мне бумаги и чернил. Черкну записочку, отвезете кому скажу. И быстрее, родные, пока он пол города своим пением не всполошил.
Даже коты на улице завыли.

Мой друг! Я прошу прощения, что беспокою Вас, но дело не терпит отлагательств. Я прошу Вас, приезжайте. Мой человек Вас проводит. Мы находимся в крайне затруднительном положении, вы и сами сможете в этом убедиться, как только увидите своими глазами. Я прошу Вас, умоляю, мне не к кому обратиться со столь деликатной просьбой! А я знаю, что не откажите. Приезжайте. Вы нужны нам. Мне.
Елизавета Р.

***
Она срывается со своего места к нему так, словно он действительно был ангелом. Ей даже показалось, что он светом окружен, как только вошел. Находиться в этом месте становилось все тяжелее и тяжелее, даже несмотря на то, что старичок у стойки оказался вполне милым, принес им воды и злобно зыркал на прочих постояльцев. Может, все дело в том, что они заплатили за все те увеселения, которым Саша здесь предавался, а может просто почувствовал, что эти господа не такие как прочие. И все же, приход кого-то знакомого, заставил гору свалиться с плеч. Лиза, отчего-то совершенно и не сомневалась, что он придет, как только отправляла Пашу с этой быстро написанной [впрочем таким красивым почерком как и всегда] запиской. Это же К и р и л л, в голове не укладывалось бы будь оно иначе. Он ведь и вправду д р у г – иных у Саши и нет. Иные, скорее всего его здесь и оставили, осознавая, что дело пахнет скверно.
Она все еще выглядит в этом месте совсем неправильно, чужеродно, останавливается перед ним, сама пошатнется от усталости сегодняшней ночи, с благодарностью принимая протянутую ей руку.
— Кирилл Андреевич, простите, право, что среди ночи беспокою вас таким, но что же с ним делать? – она кивает в сторону окончательно развеселившегося Саши. — Его нельзя такого домой. Батюшка грозился уже много раз, да и Наташа…нельзя ей этого видеть, она и без того как мертвая, словно смерти ждет! А я ничего лучше не придумала, как за вами послать! – она говорит быстро, поспешно, мотая головой, заглядывая в знакомые уже за это время глаза. — И стыдно перед вами, но что могу поделать…
Может, после того он тоже стал свидетелем всей этой истории, ей показалось, что он понимает лучше других, а значит стал ближе. Может быть оно и лишнее, но в конце концов он ведь когда-то сам сказал «добрые отношения». Странное дело – ей бы никогда и в голову не пришло ехать к какому-нибудь князю, с которым у нее не менее добрые отношения. Это совсем не то.
Она ни разу не называла его по имени или на «ты», хотя часто такое практиковала с иными друзьями или знакомыми. А тут как-то само собой получается, что всегда уважительное «Кирилл Андреевич», словно язык иначе не поворачивался.
Саша приподнимает голову, раскачиваясь точно маятник, приветственно взмахивает рукой, увидев знакомое лицо.
— О, Кирюша! Мой друг! Мой самый хороший друг! Ты вот знаешь…ик! Лиза! Какой он хороший человек? А я вот знаю! — побьет себя в грудь для верности. — Россию вот любит. Ему хорошо – он только ее и любит! А она его уж точно не отвергнет! Вот знаешь что… — он приподнимается, шатаясь доходит до Кирилла, расплескивая по пути всю ту кружку воды, которую пытались в него влить они до этого. Повисает у него на плече все одно что мешок. —…вот стану императором тебя повышу! Будешь как Борис Федорович. Мм? – заглядывает в серьезное лицо, а Лизе хочется сквозь землю провалиться, только бы этого не видеть. — Опять ты смотришь этими своими глазами…Д в о р я н и н, а Лиза? Чем не жених? Женитесь дети мои и будьте счастливы пока…ик! Я жив!
Лиза почти умоляюще посмотрит на Кирилла, на котором продолжал висеть, периодически сползая на пол Саша.
— Я подумала, не могли бы вы присмотреть за ним до утра…здесь, — заламывает умоляюще руки в перчатках [в таком месте их снимать совсем уж не хотелось]. Неловко даже просить его оставаться в таком месте, но что поделаешь. — Я спросила у Ефима, — кивнет на строгого деда. — он говорит комнаты у них тут есть отдельные…полагаю для… не важно, — крепко зажмурится. — только до утра, пока он не проспится. Его никак, никак нельзя домой и одного не оставишь! А утром я Бориса Федоровича попрошу к себе отвести, чтобы очухался… Сможете? Только до утра. Я бы и сама осталась, да не справимся мы. А ему кто-то рядом нужен, да и Вас он если что послушает! Я знаю, что послушает! – и в ее глазах загорается такая уверенность, что и не поспоришь.
Лизе и вправда отказывать невозможно. В этом ее непутевый брат был, все же, прав.

***
Саша пару раз съезжал по стене вниз, пока дверь отпирали, пару раз ругался, пока его втаскивали в затхлую комнату с кроватью, заправленную пошло-красным шелковым одеялом. В комнате тоже стоял винный чад, но не столь яркий, какой наблюдался в прочих комнатах. Здесь по крайней мере было тише и как-то спокойнее. Мальчики остались за дверью, пока Лиза тщетно пыталась уложить непокорную голову брата на жиденькую примятую подушку. Пару раз он порывался встать, мычал что-то совершенно уж невнятное, пока с него стаскивали сапоги.
Неожиданно ловко Саша вдруг ухватывает Кирилла за рукав, вглядываясь в лицо и качая головой, словно что-то вспомнил. Тычет пальцем, грозит.
— А ты ведь меня…спрашивал, а? Чего не признаешься? А вот я признался и что? И ничего. Не влюбляйся, Кирилл, не с м е й, не разрешаю. Это все пустое, чего недоброго сердце кому разобьешь. Или тебе его разобьют… — отпускает рукав, послушно опускаясь на подушки.
Лиза цокнет недовольно, борясь с желанием надавать ему тумаков, привести в чувство хоть немного, но ничего этого не делает, просто прикрывает это бренное тело этим пошлым покрывалом, а после обессиленно падает на деревянный стул, приставленный к кровати, чувствуя, что вот-вот сама здесь лишится чувств.
— Думаете… - Саша приоткрывает глаза устало, голос зазвучит чуть более трезво, чем до этого. —…я не знаю ничего. Это из-за меня все. Из-за меня за старика замуж пойдет. Не любил бы ее, не выдали бы ее насильно…отстал бы и жила бы себе спокойно. А может она всегда так и думала – что брошу, как отец. Может быть… — глаза его закрываются, а голос становится все более тихим и неразборчивым. Он шепчет еще что-то, но слов не разобрать.
Лиза вздрогнет, покачает головой, выкрикнет в сердцах на него, уже дремавшего:
— Дурак! Какой же дурак! Никогда она так не думала! Как же это все…несправедливо! – она встает со своего места, почти вскакивает, в глазах отчаянно светится зелеными фонариками обида. — Несправедливо, Кирилл Андреевич! Она ведь не хочет замуж – да только кто же спрашивать станет! Все думают, что девушки только и мечтают, что о счастливом браке, а у тебя может совсем иные мечты в голове! А если и замуж, то как же можно за того, за кого ни разу в глаза не видел! Никому и неинтересно, что там у тебя в твоей голове, да и может ли оно там быть! – она вглядывается в его лицо, словно ищет ответы на собственные вопросы, пытливо, пылающе, а после взгляд отводит. — И меня это ждет, просто жених еще знатнее и еще богаче будет… — горько, отчаянно горько. —…прицениваются, как подороже продать. За короля или все же за курфюрста? А я не хочу отсюда уезжать, я не смогу…Там даже птицы иначе петь станут, берез нет, родных нет… — заканчивает совсем уж тихо, словно затухает. — Если бы я только могла что-то изменить, то при мне все были бы счастливы! Всех бы счастливыми сделала! Но я родилась не сыном и даже не первым. А впрочем, пожалуй, это глупости… — встряхивается, неловко заводит руку за шею.
Саша спит и черт знает в каком состоянии проснется. Можно догадаться только что с ужасной головной болью и скверным дыханием. Может и с чувством жажды. Лиза подойдет снова к его кровати, погладит по спутанным от всех его ночных похождений волосам, ласково, по-матерински, а после снова обратится к их сегодняшнему спасителю. Уже и не помнит в который раз за их знакомство обхватывает своими руками его, вглядываясь в лицо:
— Кирилл Андреевич, я могу еще кое о чем вас попросить? Будьте ему другом. Вы его не бросайте, — кивнет на сопящего брата. — У него иных друзей нет. Он может только выглядит так, словно у него всегда все хорошо, а иной раз видите, как оно… х о р о ш о. А ему нужны такие друзья. Вы ведь хороший, Кирилл Андреевич, — взгляд смягчается. — Я однажды уеду, оставлю, так кто же рядом будет? Не спорьте, знаю, что хороший – кто бы еще на ночь глядя сюда приехал по первой просьбе? Будь иначе – вы бы давно всему свету растрепали, как в лесу меня увидели. Не удивляйтесь, у нас и такие есть, поэтому я знаю, о чем говорю.
И она отчего-то знает и верит, что так и будет. Не потому, что она просит – с чего бы собственно ему так поступать? А именно потому, что это о н, откопанный ее братом совершенно случайно, но кажется судьбоносно. Лиза благодарно улыбается, бросает прощальный взгляд на Сашу, прежде чем направиться к двери.
У выхода спросит тихо, скорее для ясности:
— Я ведь могу ожидать, что все это останется в тайне? – могла и не спрашивать, на болтуна он не поход. — Благодарю, — устало кивнет головой. — А если очнется и начнет возмущаться, можете его и ударить пару раз. Не повредит, — слабо сверкнет улыбка на губах, прежде чем за ней дверь закроется.

____________♠♠♠____________
Кричат огоньки из вчерашнего счастья,
Которым сегодня ты веришь отчасти,
Огонькам из вчерашнего счастья.
Прошла Страстная Седьмица, отпраздновали и Пасху. Стремительно наступала на Россию весна, окончательно захватывая в свои нежные руки парки и сады, поля и сердца людей, словно немного последние смягчая. Весной всегда больше свадеб, всегда больше крестин. Вырастают по дворцовым клумбам невиданной красоты цветы, деревья одеваются в нежную-нежную листву, которая отражается в глазах Лизы каждый раз, когда она выходит на прогулку с Караем, подросшим за зиму и теперь представляющим вид неуклюжего олененка, который едва научился ходить.
Саша после памятного случая в трактире больше таких безобразий не учинял. Лизе только гадать оставалось – было ли это следствием разговоров с Кирилла [или может быть того, что Волконский послушался ее совета и все же ударил несносного пару раз] или же он сам взял себя в руки. И пусть, это все еще был вовсе не тот Сашка, каким она всегда его помнила, словно внутри его что-то перегорело и потухло, но все же и не то его подобие, что всех по дворцу распугивало. Он перестал водиться с этими никчемными барчуками, соответственно и не было больше ночных вылазок. Да, он все еще бессовестно флиртовал с дамами, разбивая тем сердца, но никогда это не заходило дальше, он стремительно менял своих обожательниц все также часто, впрочем. Вел переписку с дочерью французского короля, а после бессовестно вычитывал им всем особенно интересные моменты их откровений. В общем-то их компания вновь вроде как восстановилась, но совсем не полностью. Ведь Наташи в ней не было. И не могло быть – будучи в статусе невесты как-то неприлично находиться в образе неженатых мужчин. Да и к тому же Лиза все еще видела, с какой болью каждый раз она провожала стройную фигуру ее брата. Саша же упорно не желал обращать на это внимание. Или делал вид.
Весной стало дышать чуть легче, особенно когда все окончательно позеленело. И Лизе, как и многим тоже хотелось любви. Пару раз они пересеклись с Иваном Дмитриевичем и долго-долго говорили обо всем на свете, а после он позволил себе поцеловать ее руку так, что сердце заходилось в сладостном трепете. Большего они себе не позволяли, к тому же казалось совершенно неправильным позволить себе быть счастливой, когда дорогие сердцу люди совершенно несчастны.
Саша много времени стал проводить с Кириллом, а в отсутствие оного на конюшнях, бесконечно ухаживая за Плутоном или же составляя пары для будущей «романовской» породы лошадей, как он однажды ей и сообщил [и к чему опять-таки привлек Волконского]. Вообще в последнее время эти двое казались ей до нельзя таинственными, Саша говорить, чем они занимаются в пристройке к императорским конюшням отказывался, лишь загадочно ухмыляясь, только распаляя ее интерес к новому предприятию, которое Саша кажется учинил.
***
Саша развернул легким, небрежным движением руки карту, смахнув предварительно стружку и пыль с простого деревянного стола. В первый раз, когда он притащил сюда ворчащего Волконского, он пошутил, что «да, конечно не канцлерский стол, но какие наши годы!». Карта, к слову, была отменнейшей. Он смог достать ее с помощью Дмитрия Павловича и теперь любовался точными рисунками, нанесенными на нее. Вот Россия, что занимает большую часть суши. Китайская империя, а вот моря омывающие ее. Даже течения опасные здесь были обозначены. Правда сказать, новое его увлечение в достаточной мере отвлекало от все еще нестерпимо-тупой боли в сердце. Когда он занимался им, то по крайней мере, мог забыться. Да и было оно явно полезнее, чем тоже самое вино, которое эффект производило тот же самый.
Когда он впервые привел сюда своего друга, он не торопился ничего ему объяснять. Прошелся по давно стоящему бесхозным помещению, пнул ногой пару ведер, поцокал языком, прикидывая где бы расположить тут письменный стол, только потом соизволив наконец объясниться.
«Ну, зато будем помнить как начинали. Рассказывать детям станешь, что судьбу России в сарае около конюшен строить стал».
А после рассказал о своих планах.
«Однажды все равно становиться Императором. Страна большая – дел много. Вот я и задумался, что могу хорошего для нее сделать. А для этого мне хорошие люди нужны. Это все конечно только планы, мечты, но мне нужен на них трезвый взгляд. Ну что скажешь? Будешь первым в моей лейб-компании».
Такое название он придумал их предприятию, в котором пока было их только двое. С головой, со всей нерастраченной страстью ринулся цесаревич в этот омут и не обходилось ни одного дня, чтобы они о чем-нибудь не спорили. Саша злился, настаивал, грозился, а потом соглашался, да и в конце концов спорить ему даже нравилось, сразу было ясно, что результат будет отменным. Волконский умел упираться рогами, поэтому ожидать, что он согласится с той или иной мыслью просто потому, что спорит с наследником не приходилось.
Вот и сейчас, склонившись над картой, Саша упирался как только мог, тыча пальцем в архипелаг, а после возбужденно расхаживая по сараю с видом крайней непримиримым.
— А я тебе говорю, что с другой стороны надо будет заходить. Выход к Черному морю нам очень нужен, это конечно! Батюшка у турок в свое время Азовское отбил, но Черное – это важнее! Выйдем в Черное – там и Средиземное. Только я предлагаю начать с суши, а не моря – потому что как только мы туда сунемся, тут тебе подоспеют англичане, а у них флот помощнее будет. Офицер ты или нет? – сердито интересуется Саша. — И раздавят тебя в этих проливах, как какую-нибудь щепку! У них Азов и Таганрог не укрепленные, мне доносили, да и вообще сейчас османский лев притих, у них свои проблемы, — Саша отбрасывает светло-русые пряди с глаз, вздыхает. — О Франции можно и не беспокоиться, потому что… — резко замолкает, хмурится и не продолжает эту тему.
Потому что? Потому что женишься? Обретешься союзника? Уже решил?
Знает, что Волконский смотрит и еще лучше знает, что мысли его читает, поэтому поспешно и крайне для себя неуклюже меняет тему.
— Корабли нужны другие строить. А для этого деньги нужны. И моя вторая затея, — шуршит забористо исписанными бумажками. Все, что они делают и вправду пока только далекие мечты двух молодых людей и не более того. Но возможно однажды и вправду сбудутся. — Ликвидировать внутренние торговые пошлины в стране. Первыми в Европе. А что? Я подсчитал, благо обучен, что нам они только боком выходят. Да, рискованно, конечно, кто-то скажет, что казна, мол, много потерять может от отмены сборов. У нас этих таможен тысячи, да только по моим подсчетам, от освобожденной торговли мы куда больше получать станем, а значит и флот будет на что строить и гвардию снаряжать. Не смей зевать, Кирилл! – весело присвистнет, как только заметит, что все эти цифры, в отличие от обсуждений батальных сражений вводят товарища в зевоту. Сашу, конечно, тоже, он бы лучше прямо сейчас куда-нибудь ринулся, на какую-нибудь войну.
О войне с турками они тоже спорили. Нужна или нет государству очередная война, но в итоге согласились, что нужна.
Саша постоит над картой еще немного.
Пожмет плечами.
— А может и прав ты и морем оно лучше будет по началу.
Вдалеке послышится чистый девичий смех и Саша вдруг снова вспомнит, как называл случайное созвездие в честь той, которая уже летом, совсем скоро должна будет выйти замуж. Он мрачнеет совершенно незаметно, как ему кажется, вглядываясь в распахнутую для весеннего ветра дверь. Он старается как может. Старается не думать, отпустить, не учинять ей еще больших проблем своим вниманием, чем уже успел. В ушах навсегда застрянет ее голос: «А я не смогу т а к! Не смогу вашей женой быть!», надсадно давит на грудь все та же печаль, которую теперь остается перекрывать делами, разговорами и шутками. Но, как только один остается, снова накатывает. Запускает пятерню в волосы, путает, встряхивает.
— Не спрашивай, Кирилл Андреич, — грустно качает головой. — Вот женюсь на француженке, придется тебе учить его. А то ишь, тяжело ему с произношением. Лизу заставлю тебя выучить. Ж е н а ведь будет. А все что было… - глаза тускнеют. —…было вчера. А вчера – это захлопнутые двери.
А, в общем и целом, конечно, не веришь,
Вчера - это значит, захлопнуты двери.
Но завтра - оно без вчера не настанет,

***
Он сидит в своих покоях, из настежь окна распахнутого льется свет уходящего вечернего солнца. Золотит русые пряди, прыткими солнечными зайчиками скачет по страницам какого-то трактата по стратегии военной, но чтение никак не идет. Слишком хорошо там, снаружи, где поют птицы на озеленившихся деревьях и где-то вдалеке водят хороводы девушки в венках. Саша откидывается на спинку стула, устало прикрывая рукой глаза, балансируя между дремой и бодрствованием, откладывая в сторону опостылевшую книгу, которая столь непонятным языком написана, что даже он едва едва что-то понимал. Ветерок весенний ерошит волосы, путает письма, бумаги, собственные дневниковые записи. Но дело не идёт, не идёт совершенно. Вытягивает вперёд длинные ноги, решая немного хотя бы поспать для разнообразия, а потом может и вернуться к нудной книжице. По крайней мере это все одно лучше, чем постоянно мыслями возвращаться к н е й.

Приоткроет глаза на лёгкий шорох платья и решит, что уже заснул. Или начал видеть миражи, как путник в пустыни, которому неизменно оазисы мерещатся. Он смотрит на нее, окружённую мягким солнечным светом, смотрит на нее в этом нежно-голубом платье [очевидно в одном из многих свадебных подарков] и не может поверить своим глазам. Она стоит в дверях комнаты, такая же прекрасная как весна за окнами, а он не двигается, словно если совершит хотя бы одно лишнее движение, то спугнет дивное видение, то она улетит, растает, а он снова останется… один. Но сколько бы он не смотрел на нее чудное создание не исчезало, продолжая стоять на своем месте вглядываясь в его лицо словно спрашивая разрешения. Да, учитывая то, что он тогда наговорил, пожалуй ей есть чего опасаться.

— Наташа?... — на всякий случай окликает он ее, чтобы убедиться в том, что ему не мерещится. И хочет было дернуться к ней, но все еще боится. Боится, что это все ему мерещится. А как же сладостен такой самообман! А может его останавливает простое слово «обручена».

Но тут, она сама рванется к нему быстрой птицей, падая рядом с его стулом на колени, обхватывая руками колени, прижимаясь щеками к ним и передёргиваясь всем телом. И в первые секунды он сидит совершенно молча и неподвижно, словно громом пораженный, впрочем это замешательство не протянется слишком долго. Словно спадает что-то удерживающее в эту минуту, что до сих пор не позволяло вернуть все на свои места. Саша мягко обхватывает ее за плечи, заставляя подняться с колен [кого угодно он мог видеть на коленях подле себя кроме нее]. Слезы на ее лице, таком бледном и неожиданно измученном [когда появились эти круги под глазами темными тенями пролегшие?...] для него видеть все еще невыносимо. А она продолжает трястись мелко-мелко, ухватываясь за его руки, стягивая плотную ткань камзола, словно он был единственной тростинкой за которую следовало держаться.

— Саша, Саша милый, я думала, что смогу, смогу т а к, а я не смогла! И не смогу. Это все ложь, все неправда, что я сказала. Как же я могу… тебя не любить? Как же это возможно, конечно люблю! – она шепчет это быстро, отчаянно в его губы, а он, удерживая ее чтобы не упала, аккуратно оставляя сидеть на своих коленях. Голубое платье небесной волной рассыпается по полу.

— Посмотри на меня, посмотри, —  мягко но требовательно просит он. Она подчиняется, а он удерживает ее за подбородок. Такая хрупкая, такая его. Его Наташа. — откажись от этого договора, каким бы он ни был, слышишь? — умоляюще просит, убирая спутанные волосы-паутинки с ее лица. — я ведь знаю, что он был, не отпирайся. Если я тому цена, то умоляю откажись! Не выходи замуж, не надо, не надо…

Он целует ее, мягко, нежно, едва-едва касаясь лица, а после и она отвечает, тянет вниз сюртук в каком-то трагичном неистовстве момента. И он, сам себе не веря, перехватывает руку, тянувшуюся к пуговице рубашки. «А хорошую выдержку вы воспитали а себе, Александр Петрович». Она ведь так и не ответила.

Не ответила.

И не ответит.

— Знаю, дурак, буду жалеть об этом до конца жизни, — отвечая на ее непонимающий, такой грустный и трепетный взгляд. — Но так нельзя, Наташа и в сама об этом знаешь.

— Нет. Не знаю, хотя бы один раз побыть счастливой, хотя бы глоточек счастья.

Он грустно качает головой, прижимается лбом к ее лбу.

— Это не счастье сейчас Наташа вовсе. Это отчаянье. Этот момент, о котором ты будешь потом жалеть. А я мог бы тебе дать счастье настоящее и совсем не жалкий миг, неужели ты не понимаешь? Неужели не понимаешь, что мне одного такого мига с тобой недостаточно! Мне вся жизнь нужна!

Она вздрагивает, вскрикивает раненой птицей, закрывает лицо руками, ускользая от него так поспешно, словно боялась что он станет преследовать. Но он не станет. И ветер донесет до него тихое: «Только на венчание не приходите, Ваше Высочество».

И исчезнет, словно ее и не было вовсе. А он так и останется сидеть в своей комнате с распахнутым окном и разбитым на мелкие кусочки сердцем.

Лиза распахивает дверь, ведущую в комнату брата, вбегая в нее так быстро, что заставляет того вздрогнуть и выронить чернильницу из рук. Отвратительное фиолетово-черное пятно мигом расплывется по ковру, между прочим весьма ценному, но ей все равно. Она переступает через эту лужу, подходит к Саше, который уже намеревается возмутиться и выпаливает, задыхаясь от бега [она пробежала не мало от подъездной дороги до его комнаты].

— Саша, ее увезли! Я только карету и видела! Увезли насильно ведь Саша!

Он мгновенно серьезнеет, хватает ее за плечи пытливо в глаза всматриваясь. Она переводит дух.

— Кого? Нет, знаю кого. Куда? – она чувствует как искры начинают витать от него к ней. Все сильнее и сильнее Саша гневается. — Только летом венчание ведь!

— Наташу! Не знаю куда, но пожалуй что на свадьбу, Саша! Увозят в загородное имение какое-нибудь, а там и замуж отдадут! Ты обязан что-то сделать, я долго молчала, но так нельзя! А если не поедешь я одна поскачу!

— Ну вот что, — он выпрямляется, отпускает ее плечи. В его душе, что отражается на лице, кажется пролетит столько мучительных мыслей, сомнений и терзаний, что на миг захлестнут. А потом, вдруг, покажется, словно он отпустил что-то. И она впервые за многое время увидела в нем своего Сашку. Своего старшего брата, а не слишком хорошо выполненную копию. — никуда ты не поскачешь. Это я тут Александр – дурак мне и разбираться. Но только подкрепление позову.

Лиза усмехнется, сверкнёт лукаво глазами зелёными.

— Ну, ты может и дурак, но поскачу я с тобой.

***
Пустит камешек. Один. Второй. Третий. Этак он перебудит всю офицерскую казарму, а вовсе не одного единственного Волконского. Оставалось надеяться, что хотя бы окно правильно угадал, а то чего недобро высунется красная рожа Горохова. Но нет, слава богу, на его отчаянные попытки добудиться среди ночи [снова] лицо Кирилла, сном помятое, высовывается из окна. Саша приветственно взмахнет рукой, словно так и надо.

— Эй, Кирилл Андреевич! Одевайся и на выход! Дело можно сказать государственной важности!

На немой вопрос касательно того, как он сюда попал, пожимает плечами.

— Через стену перелез. Это предприятие тайное, знаешь ли.

Словно только и делает каждый божий день, что через стены прыгает. Да и вообще это для цесаревичей обычное занятие.

Плутон нетерпеливо фырчит прямо около стены, бьёт копытом, гнет изящную шею. Саша легко вскочит на него, передавая повод лошади варварски с конюшни уведенной Кириллу. Рядом фыркнет серая Серебрянка.

— Поедем спасать мою любовь, Кирилл Андреевич. Сам видишь дело важное – спасение  моего сердца! А ты… - он обращается к Лизе, которая снимает капюшон плаща, снова переодевшаяся в мужской костюм. — А тебя я с собой не звал. Будешь отставать – брошу на тракте. — это конечно угроза пустая. Если что ее на этом же тракте подберёт Кирилл.

Она весело хохочет, цокая лошади языком.

— Словно мне нужно чье-то разрешение! – весело сверкнёт глазами. — Это вы господа будете за мной гнаться! Так что, пожалуй что догоняйте! – лошадь пришпоривает первой и исчезает в весеннем ночном полумраке.

Любой, будь то агент Тайной канцелярии иль несчастно влюблённый гвардеец знает, что ценную информацию надобно добывать в императорских конюшнях. Негласно конюшни — ведомство, где за бутыль водки иль скромную денежную сумму поведают кто выезжал, когда выезжал и в каком направлении, если не саму конечную остановку. По счастливому совпадению старший братец мелкого Федьки служил при конюшнях таким же мальчишкой-прислужником, который может и считался солдатом, но чаще вычищал конные хвосты и подчищал конный навоз, дабы апартаменты императорских лошадей блистали чистотой. Может быть, за три года Кирилл Андреевич и не обзавёлся любовными или дружескими отношениями, но не упустил из виду связи полезные. Отец связями не брезговал до тех пор, пока не перейдены границы, — никаких подкупов и услуг взамен. А ежели ради благого дела надобно выяснить что-то, не грех и самому человека подкупить. Кирилл убеждён в том, что Сашины дела сердечные — благое предприятие. Более того, не оставляет равнодушной сама Наталья Алексеевна, в которой видит чуть ли не родственную душу. Посему, чем дольше увиливал от ответа Емеля, тем стремительнее негодование наплывало на Волконского. От нетерпения и злости (не стоит злить невыспавшегося Волконского) он схватил несчастного за ворот рубахи и потребовал ответа глядя прямиком в перепуганные глаза. “Чёрт бы тебя побрал”, — с этими словами отпустил мальчишку, энергически раздумывая над услышанным. “Иди с Богом”, — чуть поостыв, всунул сверкнувшую монету в запачканную ладонь и спешно удалился, будто и не возникал рядом с конюшнями. В последнюю очередь он думал о своём невежестве, а быть может, вовсе не думал. Как выяснилось, на конюшнях никто и не знал конечное назначение. “Известно, что поскакали они в сторону юсуповских владений. Коней пожалеют, выберут тракт посподручнее”, — рассуждал Емеля на основании подслушанных разговоров. Кирилл крайне невесело сообщил своим попутчикам о том, что держаться следует Государева тракта, — это всё, что доселе известно.   

Стоило ожидать того, что взгляды на путешествие будут разниться. Кирилла тревожило присутствие цесаревны, так как женский пол изволит утомляться в дороге быстрее, а помимо прочего, дорога бывает опасной. Только бодрый настрой Елизаветы Петровны и горящие глаза, напоминали о том, что она — совершенно иная, чем все знакомые ему девицы. Куда более тревожил Саша, который заявил, что будет двигаться вперёд и только вперёд, не останавливаясь. По его мнению, стоя на месте ничего не узнаешь и озарения не случится. Быть может, Саша прав. Быть может, потому они проскакали от утра до позднего вечера, не миновав даже половины пути. Как известно, от Петербурга до Москвы не меньше четырёх дней. А подозрения в том, что повезли Наталью Алексеевну в Архангельское, не отпускали Сашу. “Сделаем остановку, лошадям нужно отдых дать”, — заявил неожиданно Кирилл, после внимательных наблюдений за Елизаветой Петровной. День в седле по ухабистым дорогам вымотает кого угодно. Заводить тему о том, что передохнуть стоит в первую очередь д а м а м, он не хотел. Передохнуть следовало лошадям, разумеется. Сам Кирилл умирал то ли с голоду, то ли от жажды. Ежели на пути и случилась одна остановка, и то хорошо, — рванули они в своё путешествие забывая обо всём напрочь. 

Постоялый двор более чем людный. Не мудрено, ведь дорога одна из самых важных в Империи, соединяет два самых величественных города. Туда и обратно разъезжают торговцы, офицеры, посыльные, служащие с какими-то миссиями и поручениями. Стоит гомон из голосов в разнобой, топота копыт и непрерывного собачьего лаянья. Кирилл оборачивается, проверяя со всей серьёзностью не избавился ли Саша от чёрного платка, надёжно скрывающего половину лица. Секретность была одним из условий. Достаточно Саше светить своим прекрасным лицом, которое вблизи столицы узнают без труда. Елизавета Петровна, разумеется, также нуждается в секретности, ещё и потому, что является первой красавицей в стране. Непременно стала бы привлекать множество взглядов, дурных, праздных, восхищённых, разных. Думать не хотелось. Волконский отчаянно думает о том, где бы раздобыть больше полезной информации для их затеи. 

Внутри, разумеется, удушливо, стоит неподвижная вонь дыма от недогоревшего угля в печи. Витают в спёртом воздухе винные испарения да запах подгоревшего жира. Освещение весьма скудное. Постояльцы довольствуются маленькими подсвечниками на своих столах и редким, желтоватым светом, отражающимся на лицах. Где-то поодаль стоят должно быть, винные бочки; под ногами солома и слой грязи, застилающий каменную кладку; слышатся пьяные, неразборчивые вопли, заставляя напрячься. Свежи воспоминания о “Ночной фиалке”. Женщина в тёмно-красном платье опускает на стол две полные пива кружки, а после метнёт взгляд тёмных глаз в сторону новоприбывших. Кирилл только решается сделать шаг вперёд и вдруг перед глазами предстаёт она, румяная и пышногрудая. В иной раз стало бы не по себе, а сейчас смотрит внимательно, видя чуть ли не в каждом первом встречном потенциального союзника. 

— Могу ли я помочь господам? — спрашивает с какой-то особой, проникновенно-таинственной интонацией, улыбаясь не менее таинственно. Мало ли в каких услугах нуждаются господа с дороги. Впрочем, на притон сей двор не похож, разве что тот надёжно скрыт. Кирилл упрямо игнорирует изучающий взгляд, рассматривая помещение изнутри и оценивая, сколь безопасно здесь находится. Порой безопаснее в лесу, нежели среди незнакомых людей, случайных путников. Каждый вооружен, каждый о чём-то помышляет. Любой может оказаться разбойником иль вором. Свалил же Сашка задачку на бедную голову Кирилла, в котором чувство ответственности наиболее обострённое. Воротить в столицу в целости и сохранности наследника и сестру его, — ответственность небывалая, а тяжесть так и ощущается на плечах. 

— Нет. Нам нужен только свободный стол, и поесть чего-нибудь, — отталкивает бесцеремонно барышню, не удостоив даже взглядом. Дело в том, что приглянулся стол в самом углу, где никто не станет рассматривать их лица, да и темнота — надёжный друг. Приглашает жестом пройти к столу, а барышня только усмехнётся, будто знает подход к таким упрямым. 

— Нам бы комнату, — стягивает перчатки, следом и от плаща с треуголкой избавляется, наконец вздохнув с облегчением. Благодаря тому, что Саша с Елизаветой Петровной спинами сидят ко всему набитому постояльцами залу, им можно и от платки снять. По крайней мере, Кирилл не возражает, удовлетворённый тем, что имеет удобный обзор и любую опасность заприметит незамедлительно. Впрочем, опасностей не предвещается, помимо бородатого мужичка средних лет с подносом в руках. Ежели поджаренный рябчик с золотистой корочкой выглядит безобидно и аппетитно, то лифляндское пиво совершенно ни к чему, опасно и заставляет бросить настороженный взгляд в недавнее прошлое. 

— Это унесите, немедленно, — командует Кирилл, указывая на пивные кружки. 

— Как же так, барин? Лифляндское ведь! Заезжали к нам важные господа, пиво испробовали. Так им понравилось! — мужичок опускает поднос на стол и вопреки повелительному тону Волконского, расставляет кружки. 

— Что за важные господа? — вдруг щёлкает в голове. Кирилл поднимает выжидающий взгляд на заросшее густо лицо, даже приподнимается. Заинтересованность не остаётся незамеченной. Бородач оказывается, не глупец. Улыбается хитро и после недолгой паузы снова берётся уговаривать испробовать пиво.  — Ну-ка, давай присядь, — закидывает руку на чужие плечи и почти силой заставляет опуститься на скамью подле себя.  — А почему бы нам вместе не выпить? — уводит кружку из-под Сашиного носа, твёрдо решив, что на его глазах Саша не только пить, даже чувствовать запах хмеля не будет. Пусть делает что угодно его царской душе за спиной, пока Кирилл не имеет чести за сим наблюдать. Руку с чужих плеч убирать не торопиться, похлопывает по плечу и в лицо заглядывает. Должно быть, мужичок смекнул, что может чем-то поделиться и поделиться не безвозмездно. Вечно этим людям в офицерских мундирах что-то да нужно, интригами и приключениями полнится их жизнь. Помимо того, полнятся карманы порой сверкающими монетами.   

— Ты-то сам это пиво пил? Угощаем, — пододвигает к нему кружку. Бородач поглядывает косо на всех троих, не торопясь соглашаться. Кириллу, поборов все свои моральные принципы, приходится поднять свою кружку и хорошенько чокнуться, как положено любому русскому человеку. А после, разумеется, отпить чуть ли не половину, — всегда вызывает уважение. Чего только не сотворишь ради спасения влюблённых сердец. 

— А этот не пьёт? — мужик тычет пальцем в тёмный угол, где полумрак надежно скрывает девичье лицо. Будь проклят этот мужик. Бросает взгляд в сторону Елизаветы Петровны и рукой отмахивается, мысленно прося прощения. 

— А этот мелкий ещё, не положено. Ты пей-пей. Нравится? Что надо пиво, а? Скажи, Сашка? — бросает взгляд на друга, впрочем, не ожидая особой поддержки. Любое негодование Саши он собирается мужественно терпеть. Бородач, как и любой человек грешный, робеет перед хмельным запахом, который столь приятно кружит голову. Людей спаивать, — дело неблагородное, но Кирилл считает, что до благородства ему далеко. Отпивает ещё пива, голова и впрямь пускается в лёгкий пляс. Улыбается от души своему пивному товарищу.  — Ну так что, много тут важных господ бывает? Осточертели тебе со своими капризами, — снова бросает взгляд в сторону Саши. Извиняться придётся долго и за многое. Однако же, разве не ругань на высшее сословие смягчает сердце простого смертного? Мужичок охотно кивает головой, протирая рукавом бороду, по которой пиво растекается. 

— Ей-богу, барин, осточертели! Барыня с ними пожаловали. Капризная до чего! Ни харчи, ни комнаты ей по душе не были. Топала ножкой и всё требовала воротить её обратно. А обратно, это куда? Кто ж его знает, — разводит руками, уже без зазрений совести и подозрений закусывая квашенной капустой. Кирилл слушает внимательно, вглядывается пристально, понимая, что речь идёт о той самой барыне, какую они разыскивают. Саша начинает наблюдать за разыгрываемым действом с особым теперь участием. 

— Ну, а дальше? — нетерпеливо подгоняет Волконский, замечая заминку. Не дай Бог решит мужик, что ему нужна доплата за столь секретную информацию. 

— А что дальше, дальше господа эти потащили её в карету. Заплатить-то забыли! — трясёт кулаком перед лицом.  — Побыли тут совсем недолго, решили, что проще ехать в путёвый дворец, что возле Новгорода. Стало быть, очень важные гости, — шепчет сипло, наклонившись к столу, точно выдаёт государственную тайну; быть может, она и была государственной. Мужику бояться нечего, его самая большая проблема — обида на не расплатившихся господ. Поквитаться хочется.  — Конюх наш услыхал, — добавляет, зыркая то на Сашу, то на Кирилла. Стало быть, всей гурьбой непутёвых постояльцев злословили: кто о чём услыхал. Получив столь необходимые сведения, Волконский выпрямляет спину и начинает думать о том, как бы поскорее избавиться от обиженного, по всей видимости, дворника. Тому, кто дело ведёт, обиднее всех будет. На выручку нежданно приходит пышногрудая барышня, заставляя своей руганью мужика подняться со скамьи. Впрочем, на другой скамье он и повалился после двух кружек. Один Господь знает, кто здесь в действительности хозяин, а кто всего лишь наёмный работяга. Внутренние дела сего заведения никого не интересуют, а барышня оборачивается и взгляд-таки бросает на Кирилла. Словно, завлекающий. Он остаётся невозмутимым. 

— Где находится этот дворец? Стало быть, туда и повезли Наталью Алексеевну. Охрана у неё глупая, зачем здесь останавливались? А впрочем, это не имеет значения, — пытается соображать, склонив голову над кружкой, полной наполовину.  — Ежели везли насильно, охрана точно есть. Боятся, что сбежит, — метнёт взгляд на Сашу, ведь не пустые опасения.  — Я могу быть откровенным с вами? — кажется, хмель стороной не обходит даже неизменно чистое сознание Волконского. Наклоняется в их сторону, внимательно глядя на лица. Он вовсе не пьян, однако чувствует, как спешно текут мысли и как спешно готов разболтать, не задумываясь. Хуже мыслей, не прошедших строгой проверки, которые в болтовню вытекают, быть может разве что измена Родине. 

— Мы не можем штурмовать дворец, — покачает головой для пущей убедительности, — пока не узнаем, что происходит внутри. Как и для любой военной операции, нужно знать противника. А именно, сколько офицеров находится во дворце. Ежели, конечно, её сопровождают офицеры, а не... — бросает взгляд в сторону зала, понижает тон голоса, — кто-то другой. Да и сама Наталья Алексеевна должна быть предупреждена. Так или иначе, кто-то первым должен попасть во дворец и сообщить нам, как всё обстоит, — поднимает кружку собираясь пиво допить, но поднеся к губам отчего-то передумывает, отставляет в сторону. Вероятно, пробудившийся рассудок. Пиво соображать не поможет.   

— Предположим, — продолжает немного погодя, понаблюдав за пламенем свечи, которую на подсвечнике милостиво пожаловали для их стола, — у Натальи Алексеевны есть любимая камеристка. Из-за сразившего её недуга она осталась в столице. Как только она оправилась чтобы выдержать дорогу, гвардейцы получают распоряжение сопроводить её к графине. Дорога опасная, а как мы знаем, какие только поручения не выпадают на долю гвардии, — что является абсолютной правдой и навевает желание потянуться за кружкой снова, но Кирилл мужественно противостоит желанию. Гвардейцы и впрямь получают порой неожиданные указания, однако, благодаря императору всё ещё остаются важной, незаменимой военной силой.  — Кроме того, известно, что камеристка перенесла в детстве оспу, а посему, вынуждена скрывать своё лицо, — снова выдерживает паузу, глядя на их лица, мягко освещённые янтарным светом.  — Такова легенда. История, которую мы можем преподнести любому, кто нас встретит. Нам не нужно, чтобы поверили, скорее нужно сбить с толку. Пока они будут проверять, есть ли у Натальи Алексеевны камеристка, перенёсшая оспу, мы успеем её увезти. 

От неутомимого мыслительного процесса он и сам берётся кислую капусту жевать. Хорош ли в действительности план? Ежели попадётся тот, кто давно осведомлён о личной свите Натальи Алексеевны? Тогда можно сообщить, что за краткий срок графиня привязалась к бедной девушке, натерпевшейся вдоволь. Кирилл отчаянно норовит залепить все дыры в этом судёнышке, которому предстоит переплыть чуть ли не бурю. 

— Только вот, кто же сыграет роль камеристки? — вдруг возникает вопрос, имеющий лишь один очевидный ответ. Взгляд падает на цесаревну, издеваться над которой настолько его совесть попросту отказывается позволять.  — Быть может... кого-то другого найдём? Девиц здесь полно, а? Нет, просить о таком... я не могу, — упрямо качает головой. 

— Зато я могу, — возникает Саша.  — Доведётся сестрице снова женское платье надеть. 

***

Кирилл подсчитывает количество звёзд и всякий раз сбивается, запутываясь где-то на двадцатой звезде, которую окружает целый десяток. Заново: первая, вторая, третья, — словно безмолвная колыбельная, в иной раз убаюкала бы, только не в эту ночь. Собственное упрямство делается преградой, будто сосчитать звёзды — задача посильная. Синее полотно густо усыпано этими маленькими, сияющими жемчужинами, точно песчаный морской берег в ночи. Воздух стоит холодный, как положено в весеннюю пору. В безмятежной тишине все звуки приобретают особенную отчётливость. Негромко фыркают кони, будто переговариваются меж собою; рычит собака на мелькнувшую в темноте то кошку, то мышь; шелестят позеленевшие ветки деревьев, тронутые то ветром, то вспорхнувшей ночной птицей. В корчме до сих пор шумно пьют за здоровье императора и друг друга, звякает посуда и грохают двери, то впускающие, то выпускающие постояльцев. Он снова звёзды считает, покручивая пальцами соломинку. 

— Но вижу я в твоих глазах предвестье, по неизменным звездам узнаю, что правда с красотой пребудут вместе, когда продлишь в потомках жизнь свою, — произносит низко-размеренным тоном строки, глядя ввысь задумчиво.  — Вспомнилось, — поясняет немного погодя; зачарованно и грустно. — А если нет — под гробовой плитою исчезнет правда вместе с красотою. Шекспир был гением, — на лице мелькает улыбка, будто звёздным светом зажжённая. Молчание продлится под сопенье Саши, которому весьма повезло забыться сном вопреки всем неудобствам. Поначалу Кирилл испытывал самое настоящее неудобство, а теперь беззастенчиво прижимается плечом к её плечу, — так хотя бы теплее. 

— Надо ли было вам ехать? Здесь, — бросает взгляд в сторону окон вдалеке, откуда несутся порой волны крепких выражений, — точно не место для такой звезды, как вы, — совсем уж грустно становится. — Знаю, вы на других барышень не похожи. Саше с вами повезло, — снова улыбнётся, не отрываясь от разглядывания звёзд. Странно, ведь весной случаются дожди, а дыра, зияющая в навесе размеров крайне внушительных. Кирилл отчаянно пытался объяснить, что комната им необходима. Однако же, выставлять кого-либо из постояльцев выпивший дворник отказывался, ворча “не селить же мне десять особ в одну комнатушку”. Ничего не оставалось кроме как искать пристанища снаружи. И нашлось. Нашлось мягкое сено, в котором проваливаешься и вдыхаешь запах сухой травы с горьковатой полынью. Покалывают соломинки то щёки, то шею. А впрочем, удобно. 

— Елизавета Петровна, — поворачивает голову в её сторону, — ежели не хотите, можете отказаться. Мы что-нибудь другое придумаем. Я не хочу подвергать вас опасности, — смотрит в её глаза внимательно, а лица как никогда близко, вот-вот столкнутся носами. Оно ведь так, теплее. В его потемневших глазах неподдельная тревога. Придумывая план, он и не подумал кому достанется роль доносчика, а то и приманки. Всё дороже становится спасение Сашиного сердца. Однако, через минуту-другую он думает вовсе не об опасностях предприятия, а о глазах изумрудных, словно вобравших в себя острое звёздное сияние. Хлопнет в очередной раз где-то дверь и Кирилл мигом в чувство приходит. Глазеть, — оно как-то совсем неприлично. Отворачивается резко. На душе неспокойно. А чтоб спокойнее стало, приподнимается, перетягивает на Елизавету Петровну плащ поверх её собственного.  — Холодно, замёрзнете, — и с этими словами переворачивается на другой бок, дабы наверняка не возникало соблазна с м о т р е т ь. 

***

Кирилл проснулся рано, потревоженный различными звуками просыпающегося мира. Столь пронзительно кричали вороны, и столь раздражённо лаяла дворовая собака, что и без того чуткий сон окончательно развеялся. Он долго размышлял над тем, как осуществить задуманное, и единственным решением являлся знакомый образ. Времени решил не терять, оставив на свою ответственность царственных особо опочивать на сене. Боязно оставлять без присмотра. Однако ж, Наталью Алексеевну надобно спасать. Тем временем, в корчме наконец наступила тишина. В синем полумраке остывает чадный воздух. Человек, которого он собирался отыскать, удачно находится здесь, да ещё в одиночестве. Она с нескрываемой заинтересованностью отрывается от протирания стола и несколько секунд смотрит на него, чуть прищурив раскосые глаза. 

— Всё-таки пришёл, — одаривает томной улыбкой. Кирилл Андреевич не был бы собой, будь его лицо не сплошным камнем, от которого веет лишь холодом и безразличием. 

— На вашем месте я бы не подпитывал такую самоуверенность. Вы можете оказать мне услугу, — делает шаг вперёд, мысленно предвещая какого рода догадка, а быть может сама убеждённость, завихрится в её голове. Она незаметно оказывается рядом, пробегается ловко пальцами по золоченным пуговицам камзола; пухлые губы соблазнительно приоткрываются, а глаза бесстыдно заманивают. Кирилл суть её желаний и оказываемых услуг улавливает. Усмехается криво, перехватывая чужую руку. 

— Мне нужно женское платье, — руку опускает и пальцы разжимает, а во взгляде ни оттенка сожаления, ни безмолвных извинений. Расшаркивания занимают слишком много времени, которого может и не быть у них вовсе. Барышня темноглазая пару секунд постоит замерев, а после рассмеётся в лицо.  — Я могу заплатить. Нет, не этим. Деньгами, разумеется. 

В деньгах нуждается каждый, а особенно прелестная барышня, отлавливающая кавалеров на ночь среди случайных постояльцев. А быть может, Волконский — особенный экземпляр, поди разберись. Так или иначе, траты на сложное, но важное предприятие возрастают. Обиженная женщина щадить никого не станет. Ей теперь новое платье приобретать, дабы расправляться с такими упрямыми ослами. Догадалась она самостоятельно о том, что в их сопровождении вовсе не симпатичный юноша, а симпатичная девица, которую и следует переодеть в платье. Не без опасений Кирилл решился довериться. Иначе бы переодеваться пришлось в кустах. Теперь они стоят около порога комнаты, посреди которой Елизавета Петровна в платье, — для бедной камеристки сойдёт. Барышня, отказавшаяся напрочь своё имя называть, крутит её в разные стороны, на что Кирилл смотрит чуть ли не с болью. Знала бы, с кем дело имеет, мигом перестала глумиться. Отпивает из маленькой чашки дрянной, но бодрящий кофе. Может быть, для Саши сей вояж и любовное приключение, а для Кирилла — пытка. 

— Ваш друг меня очень хорошо попросил о помощи, — она бросает на Кирилла лукавый взгляд, — а посему я сделаю всё, что смогу. Вообразить не могу, для чего вам это нужно, но так и быть. Не даром столько лет пудрила носы актрискам. 

Кирилл горькой жидкостью неизвестного происхождения поперхнётся от взгляда Саши. Хороша женская месть. Ему теперь отмываться и едва ли отмоется. В таких делах куда охотнее верят женщинам, да словам, более цепляющим и ошеломляющим, нежели простодушным оправданиям. Он деликатно откашливается и комнату покидает, собираясь дожидаться снаружи. Одному Господу известно, какие ещё страсти в его сторону излить способна их неожиданная союзница. 

***

Бурмистр глядит из-под кустистых бровей простыми, светлыми глазами, отражающими его простодушие и готовность повиноваться любому чужому указу. Нехорошо пользоваться слабостями людскими, да разве есть выход? Над ним персона более высокого положения, и эта персона весьма увлечена приключением. Он бросает якобы случайные взгляды по сторонам, в поисках какой-либо охраны. Дворец сей располагается не в столь удобном месте, чтобы часто в нём останавливаться по пути. Где-то впереди стояли другие, в которых царская семья чаще бывала. А здесь, ежели Саша прав, никак не справлялись с починкой текущей крыши да принимали бедных царских родственников, которые после визитов неизменно жаловались на простуду. Сыро и плесенью воняет. Стало быть, не столь хорошо местная прислуга царских детей в лицо знает. Бурмистр вовсе не пытается рассмотреть особу, стоящую позади высоченного гвардейца с непроницаемым выражением лица. Охраны, впрочем, не наблюдается. Нарочно ли завезли Наталью Алексеевну в столь убогое место, непочитаемое царственной семьёй? 

— У меня приказ, — который другой неглупый человек попросил бы предоставить, пусть далеко не всегда приказы письменно оформляются, — доставить камеристку графини Арсентьевой, — произносит со всей офицерской строгостью. Заметив вдруг скользнувший взгляд через собственное плечо, делает шаг в сторону, спиной прикрывая Елизавету Петровну.  — Я должен проводить её лично, — раз уж наглеть с позволения самого наследника трона российского, то неограниченно. 

— Конечно, барин, конечно. Милости прошу, — спохватится бородатый старик, отходя в сторону и приглашая жестом пройти по коридору. Кирилл бросает взгляд через плечо. Постарались на славу. Лицо надёжно скрыто тенью бардовой накидки и простенькой вуалью. Без колдовства не обошлось, когда лицо цесаревны запудрили так, что оно неестественно побледнело; будто за слоем пудры скрываются последствия неприятной болезни. Он кивает головой и проходит вперёд по коридору. Взгляд упирается в двери, которые тотчас же распахиваются. От неожиданности Волконский останавливается, на мгновение выходя из роли уверенного в себе офицера и в глазах появляется мимолётная потерянность. Наталья Алексеевна лишь вскидывает свой острый подборок, точно взглядом вопрошая: отчего такая задержка? 

— Ах, Ваше сиятельство, не гневайтесь. Вот, к вам пожаловали, — снова вспомнит о своём существовании в этом дворце, не иначе, бурмистр (бедняга своего места после этой выходки лишится), раскланиваясь перед Натальей Алексеевной. 

— Благодарю. Свободен, — она взмахивает рукой величественно, походя на королеву этого дворца, не иначе. Старик поспешно скроется, оставляя их втроём. Впрочем, Кирилл испытывать счастье не осмеливается. Как знать, за какой стеной иль дверью притаился не то шпион, не то сопровождающий солдат. Осторожным быть теперь не только ради графини, но и ради цесаревны надо. Душа его трещит по швам от тревоги. 

— В таком случае, я также откланяюсь. Ваше сиятельство, — склоняет почтительно голову, прежде чем развернуться и зашагать прочь по коридору. Оставлять их одних под присмотром чёрт знает кого, — идея скверная и делается сквернее с каждой секундой. Вопреки важности миссии Елизаветы Петровны, которая заключалась в том, чтобы предупредить Наталью Алексеевну о надвигающемся спасении. А ежели откажется спасаться? Собственные думы заглушают гулкие шаги, а вскоре и голоса, доносящиеся со стороны приоткрытой двери. Кирилл ступает теперь аккуратно, почти бесшумно, подходя ближе. Через щель видны офицеры, сидящие за столом. Ведя обсуждения столичной жизни, перекидываются картами. Разумеется, от скуки они только карточными играми и забавляются. Свезло, что на путь к покоям графини не перекрыли, иначе изворачиваться пришлось бы усерднее. Подсчитывает количество: из видимых только двое, а голосов будто и больше. Вероятно, не более четырёх. Будут ли ради охраны одной девицы поднимать половину полка? Четырёх достаточно. Во дворце словно бы ждали, что за Арсентьевой увяжутся, иль сама побег учинить вздумает. “На рассвете отправимся. А пока, расслабьтесь, господа. Миссия у нас несложная”, — загогочут хором, может быть и оскорблённые тем, что им, бравым офицерам велели за какой-то девчонкой приглядывать. 

— Будет вам несложная, — прошепчет Кирилл, осторожно пробираясь к выходу. 

Путёвый дворец высится на холме, точно украшение — золотая корона. Жёлтый его фасад выглядит весело и приветливо, солнечно, словно внутри никакой сырости водиться не может. Дворец, поистине несчастный, который постоянно то чинили, то перестраивали. А теперь вовсе лишённый постояльцев. Жалкое было бы зрелище, если бы не высокие деревья, обросшие нежной листвой, заросли кустов, за которыми никто не приглядывает. Весна поистине украшает, изумрудно-голубая, наполненная птичьим щебетом и сладостным ароматом зацветающих яблонь. Кирилл спускается с холма и тропинке, то и дело оглядываясь опасливо, направляется к берегу Стрелки. Холодная река, скрываемая в буйстве зелени, приветливо журчит. 

— Неспокойно мне теперь, — обращается к Саше, которому показываться уж определённо не следовало.  — Дурная идея — отправить в это место цесаревну. Надо было действовать без неё, — всем видом выказывает недовольство, усаживаясь подле Саши на траве.  — Завтра утром уезжают. Времени нет, нужно действовать и как можно раньше. 

Как можно раньше вытащить её оттуда. 

Планы и впрямь делятся на успешные, малоуспешные и неуспешные вовсе. День стремился к закату. Напряжение возрастало. Никакие игры и даже шпажный бой не мог отвлечь от снедающих переживаний. А ежели её узнают? Отправят обеих в Петербург и накажут? Накажут, разумеется, всех участников, потому что прятаться Волконский не собирался. Одни только офицеры с карточными забавами да вином, которое наверняка раздобыли, успокаивали, — не до Натальи Алексеевны с её прислугами, когда на кону честь офицерская, и непременно, деньги. Когда же опустилась на землю темнота точно опущенная тёмная занавесь, Кирилл начал прохаживаться в сторону дворца, наблюдать за обстановкой из колючих кустов. Неспокойно. Неспокойно как перед грозой, словно завывает ветер, сгоняет тучи. Внимательно он глядел на пару горящих окон, — пара в её покоях, другая вероятно, в обеденной зале. Сашка и вовсе задремал, удобно устроившись на плащах, а Кирилл упрямо продолжает наблюдать. На сей раз неподвижные декорации как на сцене театра, меняются. Ему бы телескоп, дабы рассмотреть хоть что-нибудь в полумраке. Ночь назло не звёздная, не лунная, небо затянуто бледно-лиловой поволокой поверх синевы, — тучи проплывают. Издалека и то заметно, как возятся суматошно вокруг кареты офицеры, укладывая багаж и подгоняя прислугу. Кирилл приподнимается невольно, выглядывая из кустов заметно, но совершенно незаметно для озабоченных офицеров. Один появляется на крыльце, а за ним Волконский рассматривает две женские фигуры, явно подгоняемые гаркающим голосом. Хлопочет и причитает рядом горе-управитель, держа в руке газовую лампу. В карету девушек чуть ли не насильно заталкивают, совершенно внимания, не обращая на то, что они девушки. Кажется, офицеров на одного больше стало, не иначе как прискакал незадолго. 

— Черт! — вырывается, когда понимает, что на глазах затея р у ш и т с я. Выбирается из кустов спешно, собирая кафтаном всевозможные колюче-цепкие соцветия, бежит что есть мочи в сторону берега, придерживая треуголку рукой.  — Саша! Вставай! Вставай же, ну! Их увозят, слышишь! Их увозят! — падает перед ним на колени, хватая за грудки. Кирилл Андреевич изредка поддаётся эмоциям столь сильным, что дыхание перехватывает; а в эту минуту задыхается, трясёт сонного Сашу, словно тот способен взмахнуть своей царственной рукой и остановить чёртову планету.   

— За ними. Немедленно. Мы должны ехать за ними, — как только осеняет, отпускает Сашу и спотыкаясь, бежит к почивающей мирно лошади.  — Не входило это в мои планы! Я девиц никогда не похищал и не буду больше! — голос громкий звучит не привычно серьёзно, скорее непривычно панически, душераздирающе. Увезли. Елизавету Петровну увезли, — у него внутри буря свирепствует, а мысленно всех пятерых на дуэль в десятый раз вызывает. У в е з л и. Не дожидаясь Саши, взбирается на лошадь, едва в седле удерживаясь. Голова кругом идёт. Черти! Не единожды проклинает и самого себя, придумавшего никуда не годный план. Это ж надо было, Кирилл Андреич, это ж надо было придумать!

Мчали несколько часов кряду по следам экипажа. Дороги бесконечные, влажные, грязные, ухабистые. Истинные российские дороги. Нежданный поворот, строй сосновый, упущенная из виду карета, — отчаянье небывалое валится на плечи поклажей. В полумраке не угонишься, а наплывающая белесая дымка словно туманит сознание. Лошади лениво переставляют ноги, волочась по влажной земле. Нет более силы подгонять, сам опасно в седле держится, постоянно покачиваясь из стороны в сторону. Ему бы понять, отчего сердце тревожится, особенно за Елизавету Петровну. Рассвет близится с каждой верстой. Светлеет в лесу, когда сквозь стройные сосны проливаются первые солнечные лучи. Говорить Кирилл отказывается тем, что не говорит вовсе, даже взглядов Саши не замечает. У него считай шекспировская трагедия. Настроение леса вдруг переменилось, — этого тоже не замечает. Опытный путешественник уловит слухом шорохи, треснутые под башмаком ветки сухие, тишину, воцарившуюся после птичьего щебета. Может быть, Саша и замечает неладное, да только Кирилл внимания не обращает до тех пор, пока лошадь не спотыкается о натянутую верёвку. Разбойничество —явление обыденное на русских трактах. Лошадь валится на бок, издавая истошное ржание, а следом и Кирилл, которого мигом придавливают к земле. Треуголка слетает с головы, а сама голова кружится, — сосны заводят хоровод под светлеющем небом. Затылок заноет от боли. Стало быть, мастера своего дела, господа разбойники. Делает попытку вырваться и натыкается на острие сабли, наверняка украденной. 

— Лежать! Раздевайся, ежели жить хочешь, — командует нависший над ним мужик в крестьянских лохмотьях. Лицо перепачкано сажей и пылью, борода засаленная, а зубы жёлто-коричневого цвета, когда скалится во всю ширь. Отвратительно. 

— Саша не вздумай! — кричит другу, положение которого такое же плачевное. Однако же, Кирилла злость небывалая охватывает. Не собирается он расставаться со своим мундиром и шпагой, подаренной самим императором, — слишком хороша добыча для этих лохматых, лесных чертей. Долго раздумывать офицерам не пристало, иначе и страну потерять можно, пока думаешь. Он отрывается от земли, сгибает колени и ударяет по животу. Моментом пользуясь, отбрасывает в сторону дурно пахнущую тушу; ногой выбивает саблю из ослабшей руки, успевает первым подхватить с земли, прежде чем явиться на помощь другой лохматый товарищ. 

— Не на тех напали! — раздосадовано констатирует Волконский, вступая в дикий бой на саблях. Баталия не продлится долго благодаря освободившемуся из плена Саши. Слава Господу, он не стал раздеваться. Вскоре двое в поверженном положении, а другие вовсе лишившиеся сознания валяются где-то в кустах. Теперь их очередь угрожать. Взмокший весь, растрёпанный, с волосами взъерошенными, оглядывается по сторонам, будто одной драки недостаточно, хочется ещё. Мочи нет, как неймётся выплеснуть злобу в равноправном бою. Ему бы на войну. Ногой пинает обратно на землю сделавшего попытку сопротивляться, бандита. Внимательно разглядывает заросшее лицо. Дыхание восстанавливается, а заработавший мозг подбрасывает новые поленья в горящий костёр. 

— Сашка, так ведь, это хорошо, что мы их встретили. Не двигайся, черт, — цедит сквозь зубы, угрожая повисшей над чужой шеей, саблей.  — Не только же порядочным людям одежду свою отдавать. Нам она лишней не будет. Давай-ка, раздевайся, — произносит не без удовольствия, усмехаясь нагло. — Не брезгуй, Саша. Это ради любви твоей. У меня похоже, новая идея. 

За успешность нового предприятия Кирилл не ручается, однако кто не рискует, — тому удача не улыбается. Иль тот не пьёт вина, а жизнь без вина паршивая. 

***

Смех громкий до неприличия, — не то, чем злоупотребляет Волконский. Ему бы всегда пребывать в своей невозмутимой, непроницаемой серьёзности. Всегда бы в глазах стоял бесцветный, серый холод. Да только разве можно сдержаться, не схватиться за живот и не повалиться на траву с оглушительным гоготом, когда Александр Петрович предстаёт в столь необыкновенном наряде? Такого маскарада двор не видал и вряд ли узрит, вряд ли услышит, — Волконский раньше погибнет от руки цесаревича, чем успеет кому-либо рассказать (а он ведь, не из болтливых). Любовь к Наталье Алексеевне побеждает брезгливость, оказавшуюся менее сильной, не выдерживающую соперничества. Запах от одежды исходит и впрямь дурной, потный. Рубаха из потрёпанного сукна, подпоясанная верёвкой велика, местами разодрана, изношена до серо-бурого цвета. Валенки чуть ниже колен не менее велики, как и штаны точно воздухом раздутые. Образ завершает валяная шапка, перекосившаяся на бок. Чтоб уж наверняка, Кирилл берётся измазывать Сашино лицо грязью, едва сдерживая рвущийся смех. “Уж извиняйте, ваше лицо слишком известно”, — Кирилл не грешит против правды, стараясь довести Александра Петровича до неузнаваемости. Разумеется, сам Волконский ничем не отличается, — такой же лохматый чёрт-разбойник али нищий крестьянин, шатающийся по миру в надежде набрести на милостивую душу. Первым делом, им бы разведать обстановку и как можно незаметнее. Они в новых нарядах удачно сливаются с окружающей средой, разве что на фоне великолепной усадьбы будут выглядеть нелепо. 

На берегу Москвы-реки столь уютно примостился храм Архангела Михаила. Отныне происходящим руководила сама судьба, вдруг сжалившаяся, а может и потешающаяся, над любящими сердцами. Снаружи миниатюрная церквушка, белоснежная, сияющая. Купола и апсиды переливаются серебром в солнечном свете, а три высящихся креста — чистым золотом. Умиротворение царит в её окрестностях, которое самым дерзким образом будет нарушено. Оставив лошадей в зарослях, они побрели вдоль берега бесконечной, извилистой реки. Раздаётся колокольный звон, и сей медный гул точно заманивает, очаровывает, становясь всё громче, накатываясь всё ближе. Усадьба столь огромна, что отыскать кого нужно, да ещё незаметно, едва ли возможно, но сердце чует куда ноги направлять. Кирилл машет рукой, свернув с пути (верного) прямого, в сторону храма. Ни в каком другом месте не будут они более уместны, нежели подле белых стен пристанища для любой заблудшей души. Разумеется, владельцы роскошной усадьбы имеют иное мнение. Души должны быть уважаемого сословия и желательно, вымытые. Стоило только Волконскому отбиться от направления, как происходит нечто неожиданное: прекрасное и зловещее одновременно. Из храма выходит Наталья Алексеевна, а подле неё человек, быть может, приставленный из высших чинов среди прислуги. Не дай Бог, сбежит невеста. Ветер развевает полупрозрачную молочную шаль, накинутый поверх незамысловатой причёски. 

— А это ещё что такое? — возникает низкорослый не иначе как фальцетом. Разумеется, они оба подходят под определение “что”, никак не “кто”, грязные и нелепые. Впрочем, любовь открывает глаза. Наталья Алексеевна смотрит на Сашу с небывалой нежностью и грустью, — никогда Кирилл не видал столь трогательного взгляда.  — Я немедленно позову охрану!

— Не надо! — воспротивится она прорезавшимся, звонким голосом, останавливая сторожа своего рукой. Одаривает двоих сочувствующим, тёплым взглядом. Право, неловко. В один миг вспыхивает желание от лохмотьев вонючих избавиться.  — Посмотрите на них. Они, наверное, проголодались. Быть может, они проделали путь дальний, а вы сразу за охраной? Бессердечный вы, Михаил Фёдорович. А Богу молились страстно. Стыдно за вас, — посмотрит укоряюще-строго, складывая перед собой руки. Кирилл передаёт дальнейшее в распоряжение судьбы, становясь всего лишь наблюдателем, зрителем послушным. Наталья Алексеевна — спасительница в большей мере, нежели они, два дурака. Михаил Фёдорович угрюмо поджимает губы, однако замолкает.  — Ступайте за мной, — вновь произносит со снисходительной улыбкой, точно к детям обращается. Кирилл едва заметно кивает Саше. Упустить из виду Наталью Алексеевну отныне они не имеют права. Только, где же Елизавета Петровна?

Они прошли Глинобитную ограду, оказались за Святыми воротами, и неспешно направились по дороге к двухэтажному, скромного вида, строению. Укрытая тенью деревьев богадельня была построена для самых благих целей, — столь удачно оказались они обездоленными грязными бедняками, которых не грех отвести в сие заведение. Истинная причина заключается в том, что не отыскать более подходящего места для разговора. А впрочем, есть ли время говорить? Нужно бежать немедля. Кирилл, старательно отыгрывая крестьянскую походку в развалку, то и дело оборачивается, гадая дома ли хозяева. Быть может, им свезло и хозяева временно в столице? Низкорослый сторож вовсе исчез, пока Наталья Алексеевна, точно святая с платком на голове и сложенными руками, неспешно плыла в сторону ещё одного святого места. 

— Наталья Алексеевна, — не удерживается Кирилл, оказываясь внутри, — где она? — спрашивает с нескрываемыми тревогой и нетерпением. Невмоготу ждать, а чутьё будто подсказывает, что говорить внутри безопасно. Внутри стоит нерушимая тишина и прохлада. Похоже, постройка временно не оправдывает своего предназначения. Где-то здесь и харчевня с деревянными столами да скамейками, и комнаты отдельные, и общая со многими кроватями, ещё не заправленными. Должно быть, хозяин надеется, что благим делом его будущая супруга самостоятельно займётся. Она бы смогла, была бы святой среди нуждающихся, если бы не взгляд пронзительный голубых глаз. Если бы не Саша, едва сдерживающий себя от порыва. Наталья Алексеевна опускает глаза и губ её касается слабая, но понимающая улыбка. 

— Должна быть наверху, мы здесь прибираемся, готовим дом к приёму нуждающихся. Дело святое. Ступайте... — едва успевает договорить, прежде чем Саша за руку схватит и поведёт в сторону. Им теперь самим решать дальнейшую судьбу, без его личного участия. Кирилл не замечает собственной счастливой улыбки. Всё закончилось! Осталось найти цесаревну и бежать прочь. Если бы. Если бы он улыбался так часто, если бы сама судьба благоволила неизменно. Если бы, если бы, если бы. 

Распахивается дверь за его спиной. Врывается тёплый весенний воздух и заодно вооружённые солдаты, пыхтящие от быстрого бега и предвкушения драки. Петербуржцев похоже, отправили обратно в Петербуг, а у этих физиономии иные, московские. Кирилл не успевает отыскать лестницу, оборачивается и смотрит на них своим обыкновенным, серьёзно-сосредоточенным взглядом. Мигом выдаёт себя. Бедняки смотрят тупо да глазами хлопают, опосля падают животом на землю раскаиваясь во всех грехах. А его просветлевшие глаза бегают туда-сюда, сообщая об активном мыслительном процессе. Больно соображающий для холопа. Безоружный. Голые руки да ноги в растоптанных валенках, — сможет ли дать отпор? Чёртов доносчик-сторож, неймётся преданным псам, лебезящим пред хозяевами. Не иначе как забил тревогу. “Думайте, Кирилл Андреич, думайте”, — глумится внутренний голос над вторым неудавшимся предприятием. “А это мы ещё посмотрим”, — отвечает то ли самому себе, то ли направляет мысль в сторону бестолково атакующих солдат. Бой начинается неравный. Превышают и численностью, и вооружением. Кирилл отбивается то руками, то ногами, то случайными предметами, попадающимися на пути. Чаще всего приходится уворачиваться от неуклюжих уколов. Они передвигаются в сторону лестницы в каком-то безумном танце, а ему и весело, — улыбается во всю ширь лица, будто не убить его здесь пытаются. Наконец-то разгорячилась кровь, вырвалось наружу юношеское возбуждение и тяга к опасным приключениям. Он взбирается на лестницу, собираясь стать живым щитом, живой преградой, только бы не добрались до второго этажа клоуны в униформе (кому только ума хватило этих неумёх нарядить?). Уже и шпага в руке перехваченная, и задор, распаляемый собственной непобедимостью, да бдительность терять никогда нельзя. Самонадеянность, то грех. На мгновенье всего лишь замирает, бросая взгляд наверх, — удар оглушительный приходится по лицу. Солдат откормленный, не иначе как любитель свежеиспечённых расстегаев, силы не пожалел. Волконский в неустойчивом положении клонится в сторону и вовсе переваливается через деревянные перила лестницы, падая с грохотом на пол. “За вторым давай! Давай быстрее!” — последнее что слышит, заглушаемое торопливым топотом потёртых сапог. 

Казалось, и сила, и сама жизнь покинули его распластавшееся тело. «Волконских не сломить», — верно отец говорит. Волконские падают с лестниц и выживают. Плыл он в темноте самое непродолжительное время, не имея такой вольности как почивание на полу богадельни. Вновь сама судьба заступается за них, сводит самым удивительным образом. Кирилл приходит в чувство, приподнимается и хватается за затылок, — снова печёт, жжёт, изнывает от боли. Морщится. Головокружение напополам с треском и грохотом, будто под потолком фейерверк гремит. Скрепит лестница, слышатся осторожные шаги. Он запрокидывает голову и чудо случается, — видит человека, которого отчаянно искал и хотел вернуть обратно. Не хотел отпускать. Их взгляды встречаются. Узнает ли? Должна узнать, не столь сильно изменился он, в отличие от Саши, походящего на домового, вылезшего из печи. Губы неторопливо растягиваются в улыбке. На сердце более не тревожно, на сердце радостно. 

— Елизавета Петровна.... Елизавета Петровна, — повторяет тихим, осипшим голосом, дабы убедиться в том, что не привиделось. Она настоящая, живая, неизменно красивая. Два дня — это вечность. Два дня пути, сопровождаемые дикой тревогой и страхом. Вечность ждал этой встречи, и дождался.  — Наконец-то я нашёл вас... — сквозь улыбку разморенную. Саша к этому касательства не имеет. Саша не был автором дурной затеи. Кирилл принимал сие на личный счёт, а посему говорит за себя.  — Я вас больше никогда не отпущу, — ладонь соскальзывает с затылка, — уж это я вам обещаю, — на пальцах замечает следы крови, — пустое. Доносятся неизвестно откуда голоса да крики, звуки баталии и п о б е д ы. Он вдруг понимает: время действовать пришло. Должно быть, Саша за свою любовь прямо сейчас борется. Поднимается с пола подхватывая лежащую рядом шпагу. Вспоминает вдруг о собственном виде. Совсем не офицерский вид. Стыдно перед цесаревной. 

— Бежать надо. Сейчас. Давайте руку! — подбегает к ней с протянутой рукой. Её нежные пальцы в своей ладони крепко сжимает, уводя за собой. 

— Кирилл! Бегом! — раздастся голос Саши. 

Бог знает откуда здесь взялся экипаж. Быть может, Саша даром времени не терял, пока Кирилл падал с лестницы. На козлах даже кучер насупленный восседает подле самого цесаревича, которому наверняка угрожали оружием, иль ссылкой куда подальше. Кирилл бросает взгляд на Елизавету, прежде чем побежать в сторону кареты, не отпуская её руки. Уцелевшие солдаты, должно быть, отправились за подкреплением. Вовсе незатруднительной оказалась миссия. Оказав надлежащую помощь, то бишь подав руку Елизавете Петровне, когда та садилась в карету, Кирилл захлопывает дверь и бросается к лошадям. Ухватывается крепко за поводья, увлекая за собой в сторону реки. 

— Ну, давайте-давайте! — умоляюще обращается к обленившимся, не иначе, запряженным лошадям. Где-то вдалеке замаячат бегущие что есть мочи фигуры. Размахивают руками, ружьями, орут невнятно, иль просто не слышно, что орут. — Сашка, гони! — прокричит задорно, присвистывая точно деревенский мальчишка. Карета помчится прочь вдоль берега. Кирилл умостится удобно на запятках, пока не доберутся до оставленных траву пощипывать, лошадей. 

***

Ветер гонит в счастливую неизвестность. Вдоль бесконечного отлогого берега реки, поросшего камышом и осокой, раскидистыми папоротниками и разнообразием трав, несётся карета за упряжкой из четвёрки светло-серых лошадей. Повсюду залитые бело-розовой пеной цветения кустарники и деревья, дикие, разросшиеся своевольно. Весна неизменно полнится свистом, щебетом, чириканьем, дивным пеньем, и свободой, — она клокочет, разрывает грудную клетку. Холодные брызги летят в лицо, когда конь стремится к воде, скачает у самой кромки; солнце заливает светом мелькающие поляны, пробивается в лески, отражается в речной глади, тронутой лёгкими волнами и всплесками. Нежная зелень сияет в солнечных лучах изумрудно, точно глаза той, кто находится в карете. Наконец-то! Кровь в жилах бурлит, разгорячённая триумфом, — а не триумф ли, выкрасть девицу из-под венца?  Кирилла едва касается случившаяся любовная история, но чувствует себя полноценным участником, радуясь за сияющего Сашу. Ненадолго тот вовсе исчез, заставляя замедлять лошадь и обеспокоенно оглядываться; вскоре выныривает Саша из моря зелени, ослепительно счастливый, держащий в руке пышный букет наспех сорванных полевых цветов. Наталья Алексеевна ловит сей душистый букет так, словно ловила на скаку букеты всю жизнь. Сердце радуется, гулко колотится. Кирилл вовсе хохочет. Казалось, никакая сила не отнимет у них счастливую молодость и свободное дыхание полной грудью. Казалось, весь этот мир цветущий, поющий, необъятный — им принадлежит всецело. Он то и дело переглядывается с Елизаветой Петровной в окне кареты, не скрывая улыбки. Кто же мог знать, что в недалёком будущем вновь окажется сопровождающим, и совсем не улыбающимся. 

***

Торопиться отныне некуда, напротив требуется промедление и время чтобы передохнуть да подумать, как дальше быть. Забрались они в дальний угол, где влюблённым самое место. Покойно, живописно, пение здешних птиц, — заслушаешься. Не отыскать в столице похожего места. Никто не сговаривался, сколько дней и ночей пробыть здесь, никто не строил планов. Бросили лошадей пастись вольно на пастбищах, карету, какая требовала починки и сим занимался, смачно ругаясь, кучер. Его бы домой вернуть, да позаботиться чтобы не наказали сурово. Кинулись на берег реки первым делом, не испытывая желаний более сильных, чем вымыться после разбойничьей одёжи и быстрой езды верхом. В пути постоянно было пыльно и жарко. 

— А слабо вам, Александр Петрович, в речку прыгнуть? — закидывает руку на дружеское плечо. Кирилл сам на себя не похож, забыв, что подтрунивать не его удел. Жуть как хочется побыть тем самым мальчишкой, совсем недолго, который по Берёзову гонял кур, воровал яйца и ловко перепрыгивал через все изгороди, попадающиеся на пути. Серьёзность самому порой надоедает, будто другие настроения ему запрещены Господом Богом. Серьёзным будет, когда воротится в казармы, на службу. Сейчас у него особенная служба. И воздух терпким вином пьянит, кружит голову, и отсутствие стен четырёх, расписания строгого, позволяет душе вырваться из привычного заточения. Они как два дурака, но дурака совершенно счастливых, раздеваются наперегонки, забывая, видимо, о присутствии дам. Впрочем, есть ли кого смущаться? Наталья Алексеевна под руку держит Елизавету Петровну, должно быть, не веря ни глазам своим, ни счастью своему. Кирилл бы тоже не верил, окажись на её месте. Саше оно куда легче даётся, как и выпутываться из грязной, потрёпанной рубахи. Раздевшись до пояса и скинув опостылевшие валенки, бегут к манящему берегу и накатывающим волнам. Под закатным небом и оранжевым солнцем гладь речная переливается янтарём. На горизонте разливается плавленое золото. Они прыгают в воду с разбега, где начинается глубина, распугивая и рыб, и чёрных мальков, и парящих в воздухе комах; речная гладь расходится обручами вокруг, норовя увлечь на самое тёмное дно. Кирилл выныривает ненадолго, определённо “протрезвевший” от холодной воды, не успевшей прогреться за весенние месяца. Бодрит. Ненадолго, потому что неуёмным мальчишкам в излюбленную игру “кто кого утопит” не терпится поиграть. Никакие предупреждения о том, что он, Саша — наследник престола и смерть его чревата, не останавливают. Впрочем, как и Сашу, вопреки заявлению Кирилла “а я ещё ни разу не влюблялся, мне умирать рано!”; дурачатся они долго, пока холод не пробирается до костей, пока тело не отказывается, онемев, подчиняться. 

— По крайней мере, — выбираясь на берег, вытряхивает речную воду из волос, — мне тоже попадёт, ежели на службу не вернусь по причине простуды. Не одному вам страдать, Александр Петрович, — нарочно зовёт по имени и отчеству, продолжая подтрунивать. Наталье Алексеевне забава едва ли по душе приходится (и Кирилл на её месте смотрел бы со строгостью, только не сегодня), что он замечает. В иной раз стояли бы парой на берегу, неодобрительно покачивая головами. Да разве можно омрачать запретами уходящий день? Торжественный день! 

— Не беспокойтесь, Наталья Алексеевна. Теперь Сашка от вас никуда не денется. Сможете отчитывать хоть каждый день, — подходит к ним ближе, набрасывая белую рубаху на влажное тело. Саше, вероятно, услышанное по душе не приходится иль в мальчишеской дружбе колотить друг друга — святая обязанность, неотъемлемый ритуал. Замечая взгляд недобрый, Кирилл ловко прячется за спинами Елизаветы и Натальи, правда за ними не спрячешься особо, — высокий больно.  — Ну что с тобой, Сашка? Вечно ты чудишь! За тобой присматривать надо! Согласитесь же со мной, — опускает руки на девичьи плечи в совершенной простоте душевной, обращаясь сразу к обеим. Но Саша настроен серьёзно. Бегают они по берегу ещё какое-то время, слышатся то и дело угрозы; а Кирилл всё пытается воззвать к здравому рассудку и выбить согласие из Саши с тем, что приглядывать за ним всё же необходимо. Прячется за спиной Елизаветы Петровны. В душе Наталья Алексеевна не согласиться не может, он свято в сие верит. В конце концов, беготня превращается в своеобразную игру на подобии горелок, когда Саша вдруг кричит ему в спину: “а теперь попробуй догони, мы, Романовы, быстрые!” А Волконские перед преградами не поворачивают назад и дёру давать не умеют, поэтому Кирилл принимает новые правила мигом. Первым делом догоняет Наталью Алексеевну, захватывая в объятья сзади. Подобное становится чем-то совершенно обыкновенным, словно они старые друзья, играющие в Горелки с детских лет. Кирилл чувствует себя более чем свободно, не боясь ни прикосновений, ни дружеских объятий, каких-либо жестов, — все с в о и. Извиняется негромко перед ней, отпуская и срываясь за Сашей. Бог знает как называется игра, в которой Кирилл Волконский должен всех догнать, однако же ему приходится по душе. Даже Сашу догоняет, бесцеремонно сваливая на землю и хохоча от души. Саша, разумеется, оправдывается тем, что поддался ради друга и вообще споткнулся о какой-то корень, выбивающийся из песка. Елизавета Петровна оказывается самой шустрой, самой ловкой, уворачиваясь и вырываясь в самый последний момент, когда кажется, что вот-вот поймает. Точно неуловимая, прекрасная птица, которой и любоваться хочется, и неволить — грех. А впрочем, он не собирается сдаваться вопреки всему. Не замечает вдруг задумчивого взгляда Саши, который в сторонке стоит и обнимает нежно за плечи Наталью Алексеевну. Стоило заметить его взгляд, стоило прислушаться к тому, что позже скажет. Не до взглядов сейчас. Кирилл догоняет Елизавету Петровну, словно сие было делом чести. Догоняет, оказываясь за её спиной; на радостях обхватывает стройную талию, отрывает от земли и кружит, кружит, как свой самый заветный, самый долгожданный приз. 

— Поймал! — сообщает так же радостно, под рукоплескания Саши; и впрямь, улыбка друга переменилась, глаза будто подозревают в чём-то, догадываются, смотрят пронзительно. Ещё несколько мгновений покружит и отпустит, сквозь рвущийся из гуди хохот. Не часто им выпадет смеяться. Сама судьба будто позавидовала и решила заведомо что в с ё жестоко отберёт. — Простите, Елизавета Петровна. Уж очень быстро вы бегаете, — будто извиняется смущённо за то, что минутой ранее сотворил. Заглядывает в её глаза изумрудные, впрочем, беззастенчиво, но с некоторой осторожностью. На пару мгновений мир замирает со своим пением птиц, плещущейся рыбой в реке, шелестом кустарников. 

— Ну ладно, хватит вам ворковать. Давайте костёр разведём, — вмешается Саша. 

Тёмно-лиловые сумерки наплывают незаметно, напоминая о быстротечности времени. Стрелки часов и впрямь хотелось остановить. Золото утекло за горизонт, уступая место малиново-ежевичным разводам. Первые звёзды выступают острым сиянием. Пролетают над рекой утки, тревожно крича. Ветер колышет высокий камыш и тонкие, ниспадающие к земле ветви ивы, стоящей плакучей царицей на берегу. За спиной, чуть поодаль, трещат толстые ветки, объятые пламенем, стремящимся дотянуться до самих небес. Возле костра они согрелись, рубахи окончательно просохли. Заводят непрерывные, квакающие песни лягушки, ловко перепрыгивающие с камня на камень. Кирилл отмахивается от первых комаров и мелких мошек, слетевшихся на тепло. Ненароком они оба отошли к берегу, оставив влюблённых ворковать наедине. Они-то точно воркуют. Они наконец-то вместе. Невзначай чувствуешь себя лишним.

— Я очень рад за вашего брата, — вдруг сообщает Кирилл, кидая взгляд назад, через плечо. Стоит ли радоваться, ежели правда слишком сурова? Дворцовая жизнь, как успел он понять, не для счастья создана. Тревога, так или иначе, копошится в глубине души. Дурное предчувствие, от которого отмахивается как от надоедливого комара. Если бы не тот подслушанный разговор. Впрочем, он улыбается, переводя взгляд на красивый профиль Елизаветы Петровны. Ветер рубаху теребит и завившиеся слегка волосы у лба. До чего хорошо здесь, быть может, даже лучше, чем в столице. Однажды и возвращаться всякое желание отпадёт. 

— Вам хочется возвращаться во дворец? — полюбопытствует, через мгновенье ловя себя на том, что слишком личным, пожалуй, любопытствует. — Неспокойно мне теперь, по правде говоря. Не станет ли хуже? Не увезут ли Наталью Алексеевну куда подальше... — накатывают волнами мрачные мысли. Сможет ли Саша отстоять своё право счастливым быть? Прятаться долго не получится. Никто об этом не говорил, но каждый наверняка, задумывался. Спасение, впрочем, явится откуда не ждали. — А природа вам к лицу, хоть портрет пиши, — отгоняя всё дурное, Кирилл улыбается искренне и оборачивается. В отдалении послышится глухой стук копыт. Может быть, лошадь решила сменить место почивания? Из темноты выступает фигура в мундире. Улыбка схлынет с лица, напряжением схватятся плечи и спина, а пальцы сожмутся. Догнали? Нет, человек, кажется один. Кирилл первым делает несколько шагов вперёд, настороженно глядя на солдата. 

— Ваше Императорское Высочество, срочное сообщение из дворца, — Бог знает откуда здесь этот низкорослый, на вид безобидный солдат, быть может, объездил все путевые и загородные дворцы. Кланяется, как положено кланяться царской особе. Неприятный холодок вдоль позвоночника пробегается у Волконского.  — Его Императорское Величество сильно больны. Хотели бы видеть вас лично. Медиков собралось на сей много... — последнее будто от себя добавляет, намекая на то, что вылечить государя на сей раз едва ли удастся. Застали их, счастливых, разморенных, влюблённых, врасплох. Кирилл резко оборачивается, глядя на Елизавету Петровну обеспокоенно, и сочувствующе. Счастливых дней оставалось всё меньше.

***
Я просыпаюсь от того, как с навеса, который служил нам этой ночью крышей [но я бы все же не называла это строение таким образом благодаря огромной дыре прямо над головой], на нос падает капля росы. Так странно – заснуть только глубокой ночью и мгновенно проснуться ранним утром, ощущая себя бодрее некуда, хотя на сон ушло не больше нескольких часов. Глаза распахиваются, привыкая к хмурой утренней полумгле, в первую секунду, правда, я даже толком и не понимаю, где нахожусь. Почему вместо потолков с плафонами, изображающими античные сюжеты надо мной утренний полумрак? Почему вместо одеял на лебяжьем пуху меня укрывает самый простой плащ? И почему в конце концов рядом со мной всего в паре-тройке сантиметров лежит не абы кто, а Волконский собственной персоной с безмятежно-спокойным лицом человека, который видит десятый сон и не думает просыпаться?
Я смаргиваю каплю с ресниц, зачем-то задерживая дыхание, чтобы не дай боже не разбудить его очевидно слишком громкими выдохами – кто знает насколько чутко он обычно спит, а наше положение секундой ранее было до того двусмысленным, что пришлось бы объясняться как оно вышло. А я ведь знаю, успела понять, что извиняться почти наверняка будет он, хотя почти не сомневалась, что это именно я во сне мало заботясь о правилах приличий обняла его за место отсутствующей подушки. Еще чего недоброго его отчаянное благородство [как иногда характеризовал эту черту Сашка] будет считать подобную ночь поводом для «защиты чести девушки». Или же ее поругания. И единственное, в чем мне, пожалуй, невероятно повезло, так это в том, что капля скопившейся на соломенном навесе влаги упала именно на меня, разбудив тогда, когда рассвет только показывал румяное лицо где-то у горизонта.
С величайшей осторожностью я отодвигаюсь чуть дальше, сено предательски зашуршит грозясь выдать меня с головой, аккуратно убирая руки с плеч, которые оказывается так удобно было обнимать ночью, спасаясь от очевидного холода. Как странно, я точно помнила, что засыпала лицом к его спине и уж точно держала руки при себе. Сейчас же наши лица были повернуты друг к другу и я все еще ощущала его легкое и спокойное дыхание на своей щеке. Он спал. А я нет.
С самого детства я верила рукам. Глаза могли врать, губы и вовсе произносили ложь с заметным постоянством. Но руки никогда не врали – они дрожали, когда волновались, их кожа была мозолистой, если они действительно умели обращаться со шпагой, они оказывались невероятно ласковыми, если действительно любили. Мне нравилось протягивать руки к незнакомым и знакомым людям, ощущая ладонями чужое тепло или чужой холод, первой из сестер неслась к отцу, чтобы обхватить его лицо руками и чмокнуть в щеку, чтобы услышать его раскатистый смех [может отцу и нравилось во мне то, как смело я это делала], я сжимала чужие руки в своих, будто полагая, что именно благодаря этому действию мои слова возымеют больший эффект. Чтобы стать с человеком ближе мне всегда было категорически мало просто красивых слов – прикосновения оказывались красноречивее. Мне невыносимо были необходимы прикосновения. Только это спасёт, только это спасает. Ладонь по коже, ладонь, согревающая нутро лишь повторяя контуры тела, заставляющая кровь бежать чуть быстрее. Это зовется нежность, это зовется нужность, хоть это слово и пропущено в известных словарях, которые начали печатать по отцовскому указу. Мне необходимо чувствовать чьи-то руки на себе. Мне необходимы чьи-то линии жизни, отпечатанные в ложбинке пальцев. Может быть именно поэтому меня ужасно расстраивал тот факт, что Иван Дмитриевич оказывался в высшей степени осторожным здесь и сам редко брал меня за руку, хотя мне временами безумно хотелось дотронуться, ухватиться, что в итоге я и делала, допуская, впрочем, что не всем это нравится. В любви самые красноречивые это не слова, это прикосновения. Прикосновение слишком многое открывает о человеке. Может поэтому иногда касаться можно разве что во сне.
Человек напротив меня все еще был загадкой, но не одной из пугающих тайн, которые лучше не раскрывать и все же. Сейчас он спал, лицо оказалось расслаблено и даже морщинка серьезности между сведенных бровей разгладилась и он казался совсем юным, что в общем и соответствовало его возрасту – Саша был несколько старше. А вообще, как известно все, что происходит во сне – там и остается.
Я бы могла просто отвернуться. Нет, нет так – мне с л е д о в а л о отвернуться, лечь как можно дальше и не делать глупостей. Но, подтверждая мысли матери относительно того, что я и глупость ходим рука об руку, я ничего такого не делаю, просто тихонько выдыхаю, прикусывая нижнюю губу пристально вглядываясь в очертания волевой челюсти, длинных ресниц, прикрывающих серые глаза и прямые брови.
Я никогда не забуду, мы оба не забудем, как смотрели на лица друг друга. Потому что это было как заглянуть в лицо самой любви.
Во сне позволено все – можно летать, можно бегать босым прямо по дворцовому паркету, можно выйти замуж по любви, а можно протянуть руку, осторожно касаясь кончиками пальцев вновь вьющихся у лба каштановых волос, выуживая из них остатки колкой соломы. От этих легких, почти эфемерных прикосновений он к счастью не просыпается, а я продолжаю осторожно касаться чужой кожи, прохладной после ночи проведенной под открытым небом. И все эти действия кажутся нереальными, потому что сон, который казалось ушел сразу же, как треклятая капля упала мне на лицо испарился, вновь вступал в свои права, а глаза начали слипаться. Пальцы касаются подбородка, едва-едва покалывает подушечки – бриться здесь было негде и некогда. Взгляд падает на его губы, сомкнутые и тоже расслабленные в этой дреме, которая еще немного и наверняка спадет. Я на самом деле уже касалась их, да в этой глупой истории с чёртами и сужеными, которые так и не явились ко мне несмотря на совершенно верное проведенное гадание – во все это и вправду не стоит верить.
Одергиваю пальцы, руку, сон снова проходит, а в голову ударит первая вполне ясная и холодная мысль: «И что ты делаешь, черт возьми?». Да, Кирилл совсем не похож на мужчин, которые падали к моим ногам, да иногда мне хотелось знать, что творится в его голове и он интересовал меня все больше и больше, но это уже совсем не было поводом для подобных…телодвижений. Я тихонько шлепаю себя по щекам, прежде чем выползти из-под его плаща, встать на ноги и оглядеться. Попытка встать, впрочем, отдавалась весьма неприятными ощущениями в спине и ногах, словно я весь день перетаскивала с место на место тяжелую дворцовую мебель.
Утро только зачиналось, поэтому на постоялом дворе было совсем тихо. Вчерашние скандалисты и выпивохи разошлись спать по разным углам и еще видно не проснулись, собаки затихли в своих будках. Слышалось только негромкое фырканье лошадей, да поскрипывание ворот – местные босоногие мальчишки уже носились туда-сюда видимо по указке хозяина, таскали за собой деревянные ящики с тем самым лифляндским пивом – с заднего двора, где мы обретались были видны их чумазые лица. Мое лицо, впрочем, наверняка не отличалось чистотой.
Еще раз хлопну себя по щекам, прежде чем, немного подумав стянуть с плечей чужой плащ, осторожно накрывая им Волконского, молча переходя под теплый бок старшего брата, обнимать которого если что будет совсем не предрассудительным. Весеннее утро все еще прохладное, зябко пожимаю плечами, стягивая плащ уже с Саши, справедливо полагая, что он сможет спать и так, закутываясь в его плотную, грубоватую ткань и плотно закрываю глаза, надеясь, что сон вернется. По крайней мере теперь я не стану делать г л у п о с т е й. Но сон предатель и приходить отказывался, словно обидевшись на то как бесцеремонно его прогнали, а щеки продолжали пылать так, словно на них солнце светит.
Я лежала спиной, но слышала, как позади меня Кирилл поднялся с сена, отправляясь внутрь постоялого двора. В голове завертится мысль о том, а правда ли он спал, пока мои руки творили черт знает что или только притворялся? Нет, Кирилл Андреевич не такой, не может такого быть. Но зачем в такой ранний час идти туда? Я незаметно приподнимаюсь, провожая знакомую фигуру взглядом до двери, прежде чем вновь улечься на свое место подле Саши, закрыв глаза. Но сон больше не шел.
____________♠♠♠____________
Это было самое что ни на есть обычное платье, в котором улавливался запах дешевых духов, которыми Луиза [а именно так звали их спасительницу, которая рассказала это исключительно Лизе] очевидно пользовалась, то ли чтобы перебить ароматы витавшие в воздухе корчмы, а может чтобы привлечь какого-нибудь более или менее благонадежного господина [она сама сообщила, что «абы с кем в постель не ложится» и право слово Лиза пережила бы как-нибудь без этой информации]. Несколько раз девушка обходила Лизу, покорно стоящую в центре комнаты, несколько раз критически цокала языком и впервые Лизе казалось, что кто-то может быть недоволен тем, как она выглядела. В очередной раз зайдя ей за спину и еще раз поцокав языком, словно увидела там таракана заявила критически:
— В груди оно вам, барышня, велико, надобно сильнее затягивать.
Лиза, положа руку на сердце, стерпела бы такое замечание в свой адрес, потому что в конце концов Луиза понятия не имела кому такое замечание делала, да и потом оно было вполне справедливо – такими формами она не отличалась. Стерпела бы, не стой в дверном проеме эти двое, вместе с чашками кофе и очевидно все слышащие. Слышавшие, как только что заявили, что фигурой в области груди она явно не удалась. Саша, который до этого момента морщился от каждого глотка напитка, видимо только отдаленно напоминающего кофе, прыснул в кулак, а она, извернувшись, бросила на него взгляд, который определенно должен был сразить наповал в прямом смысле этого слова. Шли бы оба к лошадям в конце концов, а не пялились на то, как ее пытаются сделать камеристкой переболевшей оспой, да еще и к тому же очевидно плоскогрудой.
Луиза то и дело бросала внимательные взгляды на сосредоточенное лицо Волконского, Лиза заметила это сразу же, а теперь попросту не могла не обращать на это внимание. Очевидно, что он ей приглянулся. Удивительное дело – обычно барышни не могли пройти мимо именно Саши, считавшимся прекрасным царевичем, вышедшим из сказки, а этой девице явно приглянулся Кирилл, прятавший свое лицо за слишком маленькой для этого действа чашки. Нет, все же какой удивительный человек – остается совершенно равнодушным к таким ее намекам, хотя они вроде бы ни к чему его не обяжут. Противно конечно, но все в ее окружении жили по подобным понятиям. Измена жене с падшей женщиной даже изменой не считается.
Лиза подтягивает руками платье повыше, пока его пытаются получше зашнуровать, а Луиза, видимо окончательно оскорбленная тем фактом, что ее отказываются замечать, начинает вертеть и крутить ее в разные стороны так, что еще немного и затошнит. Лиза промолчит о том за какие только места ее не ущипнули, словно породистую лошадь, выискивая какие-то недостатки. Иногда во время этих переодеваний ей казалось, что каким-то образом ей за что-то решили отомстить. Возможно за то, что Кирилл Андреевич отказывается обращать внимание на ее персону, а смотрит исключительно на черную жижу, именуемую здесь кофием, словно он цыганская гадалка, о которых так много знает Варя. Ну, или же на нее, на Лизу, предусмотрительно глядя в ее лицо [взглядов на свою грудь она бы не вытерпела в нынешних обстоятельствах и выставила обоих вон].
«Ваш друг меня очень хорошо попросил о помощи…» - неожиданным обухом по голове ударит эта невзначай сказанная фраза, заставляя мгновенно вскинуть глаза, в которых поселяются огоньки пламени.
Очень х о р о ш о попросил.
Вот значит как.
Фраза, сказанная таким тоном не может же означать, что он просто это попросил? Не встал же он на колени в конце концов. А значит «хорошо просить» можно только одним способом, всем мужчинам известным.
Лиза чувствует, как из груди к лицу поднимается волна жара и надеется, что собственного покрасневшего лица никто не заметит, списывая это на духоту, царившую в комнате Луизы, захламленной многочисленными обрезками ткани, дешевыми пудреницами и коробками с лентами. Она жила этажом выше корчмы, в общем-то чистой, но маленькой комнатке, меблированной кроватью и зеркалом с трещиной по поверхности.
Бросает быстрый, оценивающий взгляд на Волконского, который очевидно только что поперхнулся кофе. Саша, весело присвистнув и тоже очевидно на что-то намекая, похлопает того по спине, выгибая бровь, мол, не ожидал, брат, но уважаю.
Раздражение становится сильнее, так и хочется хлопнуть дверью перед носом этих двоих, отобрать расческу у Луизы [все равно следовало бы ее поблагодарить за помощь – она смогла нагреть ей воды в таз и Лиза наконец умыла лицо] и больше никогда не верить в идеальность мужчин. Ни один мужчина не может устоять перед определенными соблазнами, которые предлагает ему жизнь. Подумаешь – нарисовала себе святой образ в голове Волконского, а он возьми и «хорошо попроси» у местной пышногрудой и черноокой девицы платье. Да уж лучше, чем носить такое платье, она забралась в Наташино окно по дереву, одетая в мешок из-под репы!
Лиза хмурится, поджимая губы и провожая поспешно ретировавшегося с места преступления Волконского пристальным взглядом потемневших зеленых глаз. А после по-новому взглянула на суетившуюся вокруг нее Луизу, неожиданно умело орудовавшую иголками и завязками. Чем-то она напоминала Варю – тоже черноволосая, ее волосы тоже вились, а взгляд то и дело укутывал тебя томной волной сладострастия. В общем – полная противоположность самой Лизы. В отличие же от Вари Луиза была шире в плечах, ниже ростом и, как уже неоднократно Лизой подмечалось – с плавными, женскими формами тела. «Не пристало девице быть слишком худосочной. Нужно чтоб было за что ухватиться» - как говаривал батюшка, вынуждая всех придворных смеяться, хотя матушке зачастую и было не до смеха. Лизе сейчас, впрочем, т о ж е.
«Так вот значит какие девицы вам нравятся, Кирилл Андреевич? Нет, право, я была лучшего о вас мнения…».
Саша, выливая недопитый кофе в окошко-бойницу и славливая весьма недовольный этим фактом расточительства взгляд их союзницы напротив, не стремится следовать за своим другом, а проходит в комнату, прислоняясь к двери и облокачиваясь плечом о косяк. Лиза несомненно эту позу знает – он всегда так делает, когда хочет высказаться, будучи точно уверенным, что не ошибается. В такие минуты на его лице застывает почти что самодовольное выражение, все тело расслабляется, словно он решил какую-то задачку.
— Благодарю вас, сударыня, прекрасно вышло, — он кивает головой на Лизин внешний вид, а после, тон неуловимо изменяется, становясь чуть прохладнее, но все таким же безукоризненно вежливым. Сашина вежливость временами прямой указатель на его же раздражение. — Один вопрос, впрочем меня мучает. Мой друг был в корчме совсем недолго, очевидно прося вас о помощи… — он говорит словно сам с собой со всей серьезностью на которую способен. А после переводит взгляд на Луизу. Взгляд голубых и таких обычно лучистых глаз становится невероятно холодным. — Но в таком случае, ваш намек на веселое времяпрепровождение неуместен, ведь такого времени недостаточно, даже чтобы расшнуровать корсет, уж не то что… — он бросает предупреждающий взгляд на Лизу, которая, кажется вся обратилась в слух, кашлянет, вспоминая, что при младшей сестре такие фразы продолжать не стоит. —… х о р о ш о  п о п р о с и т ь, уж я то знаю,— довольный собой он заканчивает эту фразу, протягивает Лизе раскрытую ладонь, уводя из комнаты вон и прикрывая за собой дверь.
Лиза, отчего-то повеселевшая снова, остановит его на пыльной шаткой лестнице за рукав, пытливо вглядываясь в родное лицо:
— Так ты ему скажешь, что мы поняли что это недоразумение?
Он весело отмахнется, голубые искры запляшут в глазах. И правда, с тех пор как они затеяли все это перед ней вновь сверкал широкой улыбкой ее брат, а не его хорошая подделка.
— Вот еще – ведь наблюдать за его краснеющим лицом, та еще забава! Боже, предположить, что наш Кирилл Андреевич, станет развлекаться с девицей в корчме… Какой же вздор! – он отвернется, продолжив спускаться вниз, насвистывая какую-то бодрую армейскую мелодию.
Лиза, все еще отчего-то счастливая выпорхнет следом за ним, заметит Волконского, все еще мерит шагами устланный соломой постоялый двор, не особенно долго думая бросаясь ему на шею, словно они у ж е освободили Наташу, а теперь можно и праздновать. Светясь от только ей понятного счастья [«не такой, не разочаровал, все таки именно такой, каким и представляла!»], она отрывается от него и, покрутившись на одном месте вскомандует:
— Ну что же вы, господа, пора отправляться в конце концов!
Саша, на вопросительные взгляды своего друга только пожмет плечами, мол: «Даже не знаю, что это такое было».
____________♠♠♠____________
Саша провожает взглядом уходящие прочь от него силуэты, разрываясь буквально от желания броситься следом, послав возражения Волконского куда подальше. Но нет, он стоит на месте, скрываясь за высокими кустами сирени, ещё не начавшей цвести, плотнее поджимая губы и мучаясь от бездействия. Но Кирилл все же был прав — если Лизу, лицо которой плотно скрывала накидка не узнают, то его, проводившего в этом дворце когда-то каждое лето узнают непременно и что, черт возьми тогда?
Саша вздыхает, устало падая на траву, рядом с речкой Стрелкой, в которой в детстве учили его удить рыбу, срывая случайный белый цветок и рассеянно глядя на проплывающие беззаботно по нему облака. Так странно не иметь возможности попасть внутрь свободно, являясь хозяином всего этого.
Дворец этот знавал времена получше, а теперь скорее походил на скромную усадьбу, ничем от прочих столичных мест не отличающуюся. Скромный деревянный фасад, выкрашенный в любимый отцом жёлтый давно нуждался в обновлении – Саша помнит, что они окончательно перестали ездить в Путевой дворец близ Стрелки потому, что по ночам комнаты отказывался покидать едкий запах плесени, а с крыши начинало течь. И нет, дворец бесконечно подвергали ремонту, но к тому времени появился Петергоф и жёлтый деревянный домик превратился скорее в перевалочный пункт между столицей и прекрасным Петродворцом. А так как императорская фамилия стала наносить визиты туда намного реже, то и надзор стал осуществляться хуже — Саша успел заметить как заросли некогда ухоженные лужайки, а со ставней так и сыпалась вниз белая краска. Ворота очевидно не помнили смазки столь давно, как впрочем и двери, что даже с его места можно было расслышать, как они тревожно и грустно поскрипывают. Сюда сплавляли неугодных родственников, которых не желали видеть в столице по тем или иным причинам, местные слуги бродили по территории словно сонные мухи.
И все же, во всем этом откровенном безобразии просматривалось все то же место из детства. Отсюда отец ездил в Кронштадт, проверяя готовность флота, посещал Ораниенбаум. Сюда же впервые привез картошку, заставляя употреблять ее в пищу три раза в день. Отец любил это место и потому, что оно как и вся впрочем страна было площадкой для его экспериментов, где он выращивал семена привезенных из-за границы овощей, строго наблюдая, чтобы все высаживалось в точности, как он это задумал. Он заставлял закупать редкие семена управляющих, если не привозил их сам, а после требовал отчётности о том, что где выросло, а если же не выросло, то почему. Все конечно же за глаза роптали, зато на столе в летнюю пору всегда были спелые томаты, редис, огурцы и даже заморские артишоки. «Что мы, хуже голландцев или французов?» - весело говорил он, трепля сына по светлым волосам очень гордый своей забавой. Для него эти огороды и сады, наполненные яблоками, грушами, вишней и крыжовником, которые они в детстве таскали прямо с ветвей, было все одно что его любимым флотом. В воздухе до сих пор витал медовый аромат с пасеки, устроенной на территории, хотя черт его знает сколько ульев осталось целыми и кто за этим присматривает. К медовому аромату примешивается знакомый теплый запах цветущих лип – вечерами они неизменно пили здесь чай [отец всегда пил кофе].
Пожалуй, яблоки ещё не завязались, но сами яблони стояли словно невесты в белоснежных и нежно-розовых нарядах, перекликаясь с вишнями, осыпающимися на землю белыми лепестками будто снежными хлопьями. Все цвело и благоухало само по себе, словно бросая вызов тем, кто оставил все в запустении. Когда-то эти сады считались образцовыми. Но что же взять с садов, если сам император и хозяин всего этого увядает?
Природа буйствовала, наполняла лёгкие знакомыми с детства запахами вербены и нарциссов, била в глаза яркими красками тюльпанов, привезенных из Голландии – первыми цветами, которые имели способность цвести в эту пору, благоухали медом кустики черничного и лилового алиссума, в ящиках, прикрепленных к белым деревянным перилам, пестрыми огоньками цвели перламутрово-розовые, алые, кремовые, малиновые анютины глазки.
Природа спасала это место от неприглядного взгляда, спасала забытый всеми дворец, который на фоне этой весенней поющей, цветущей, медово-пахнущей весны даже как-то преображался.
Он бросит в речку камень, пустит на удачу «блином». Тот подпрыгнет всего пару-тройку раз и скроется в журчащей весело воде. Водятся ли здесь, как раньше карпы с форелью или и они уплыли прочь, в поисках лучшего места для жизни? А может наоборот ужасно расплодились.
Плутон, щиплющий траву поблизости, толкнет задумавшегося хозяина мордой, словно пытаясь растормошить или же ожидая привычного лакомства – паршивец, знает ведь, что у Саши в любой одежде спрятано пару кусочков. Обдаст тёплым травяным дыханием лицо, ущипнув за плечо и фыркнув громко, заставляя таки расщедриться на угощение.
— Больше нет, не проси, — предупреждает коня так, словно тот может понять. А Саша отчего-то и не сомневался никогда, что может. Не появись а его жизни Волконский столь внезапно, вороной так и остался бы единственным верным товарищем. Конюхи исходились в многочисленных жалобах, ведь «сладу с этой зверюгой нет, Ваше Императорское Высочество!». Пожалуй, все бы с великим удовольствием избавились бы от этого животного, но он не позволит пока жив. А жить он собирается долго и желательно счастливо.
Счастливо.
Счастливо не получится, пока он не исправит то, за что в ответе. Может и не надо было приплетать сюда Кирилла, как потом тот будет объяснять куда запропастился сразу на несколько дней [впрочем не стоило и надеяться, что тот примет его помощь в этом вопросе, упрется ведь рогами словно баран] и уж конечно нужно было оставить дома Лизу, но теперь выходит, что все так и должно было быть и без них он бы никак не справился. Нет, справился бы конечно, просто способ никому бы не понравился – если понадобилось бы, увел прямо с венчания, угрожая всем Петропавловской, именем императора и в конце концов ссылкой. А пока выходило так, что все были при деле, кроме собственно него, бездумно кидающего камни в воду и не находящего себе места, томящегося от своей крайней бесполезности.
Все это время, загоняя Плутона в хвост и гриву, пробегая одну версту пыльных, ухабистых дорог за другой, Саша не находил себе этого места, мысленно проклиная себя каждую минуту. Болван, дурак, если пуля шальная настигнет, то поделом! Включил чёртово благородство, когда это было совершено ей не нужно, е догадываясь даже, что времени больше нет. А следовало просто запереть дверь на ключ, больше никуда и уже никогда, пожалуй, Наташу не выпуская. Она ведь пришла к нему а он возьми и начни читать ей нотации, словно наглотавшись их от Волконского [и нет, он все ещё считает, что прав был, да только что толку]. Да и черт с ним с этим злополучным днём, нельзя было выпускать ее ещё из того музыкального кабинета, а он дурак последний, наговорил таких вещей, о которых и вспомнить стыдно и больно.
Дурак, дурак, дурак.
Кидает камень снова, на этот раз тот и вовсе сразу же уходит на дно, окончательно подтверждая факт того, что удача отвернулась от него. Ну и черт с ней, как говорится.
Если только… нет, как только они вызволят Наташу [и ей не отвертеться на этой раз, он ведь слышал что выпивоха рассказал, как она требовала вернуть себя назад, да и разговора их в его комнате ему почти наверняка не забыть], он уже больше никому не позволит решать за него как ему жить и главное с кем. Всю жизнь он делал то, чему его учили, о чем просили и на что надеялись. Посещал школу, ушел в армию как и другие, обучался наукам лучше всех прочих дворянских детей и уж точно никогда не перечил. Но теперь уж баста!
Саша оборачивается на звук шагов, настолько глубоко уходя в свои мысли, что пропустил приближение вернувшегося Кирилла. Он вскакивает, лихорадочно загорятся глаза, пытливо всматривается в это вечно сосредоточенное лицо – иногда этот человек просто невыносим, не поймёшь ведь, хорошо все или плохо! Озабоченное выражение лица Волконского только окончательно путает мысли.
— Так ты видел ее? – пропуская мимо ушей все и переходя к единственному, что его действительно волновало. Он ухватывает Кирилла за плечи, трясет слегка, отказываясь выпускать из рук, пока не допытается в конце концов до правды. Саша отказывается думать о том, что если он и видел Наташу, то краем глаза и вряд ли успел перекинуться с ней хотя бы парой слов. Но последнее разумное зерно угасает в голове под действием все того же волнения и уже плохо сдерживаемого гнева. — Как она? Она хорошо выглядит? Не слишком бледная? Эти идиоты могут плохо ее кормить, понимаешь? Она что-нибудь говорила? Да что ты за человек такой в конце концов ничего не знаешь! Зачем ты тогда вообще туда ходил, если ничего про нее толком не можешь сказать! – он заявляет это в сердцах, отпуская несчастного Волконского наконец и отмеряя шагами песочный бережок Стрелки, находясь в крайнем возбуждении. Останавливается резко, сверкая гневно своими голубыми глазами в его сторону, словно сомневался не стоит ли сбросить его в речку. В такие мгновения он неожиданно сильно походил на отца – яростного, гневного, порывистого до безобразия.
Ещё пару секунд безумия, прежде чем он с театральным стоном валится на песок, прикрывая глаза рукой и вслушиваясь во все такое же веселое и непринужденное речное журчание. Выравнивается дыхание, успокаивается уставшее от волнений сердце. Он прислушивается, наконец к тому, что говорит Кирилл, кивает устало.
— А что с Лизой будет? – рассеянно уточняет Саша, который, признаться [к своему стыду разумеется] и думать забыл о том, что к Наташе во дворец добровольной пленницей отправили Лизу. Все его мысли до этого момента были целиком и полностью заняты Наташей, а мысли Волконского тем временем очевидно неожиданно занимала его сестра. Будь Саша не настолько взволнован, вымотан [хотя внешне по нему никак не скажешь] и в л ю б л е н, то пожалуй бы заметил это интересное обстоятельство и даже, пожалуй, воспользовался им, но сейчас выпускает подозрительное чувство прочь. — Брось, Лиза в обиду себя как раз не даст. Не завидую тому, кто окажется у нее на пути в случае чего. Особенно, если она достанет где-нибудь оружие, — он шутит, но Кирилл явно к шуткам не расположен откровенно переживая за то, что отправил цесаревну в пасть к тигру, не иначе. — Да послушай, с ней ничего как раз не сделают. Отправят домой в худшем случае, но что могут позволить себе сделать с дочерью Петра Великого? Право слово ничего – себе дороже! Куда хуже будет, если ее обнаружат, а тут Наташа. Сразу смекнут что к чему.
Саша видит, что это все равно звучит неубедительно и терпеливо объяснит.
— Но вообще я уверен, что Лизетку не раскроют. Она же тебе говорила, что мы в театре играли. И не моя ли сестра в конце концов облапошила тебя в лесу? Нет, с Лизой в этом плане уж точно все в порядке будет, - убежденным тоном заканчивает Саша.
В этом то уж точно. Это совсем не тоже самое, что ее сомнительные пристрастия в случае Кречетова, а следовательно просто дурной вкус на мужчин.
И снова вечерние сумерки, которые казалось совсем недавно сопровождали их на постоялом дворе, укрывают Стрелку, укрывают сады Путевого дворца, ложатся закатными лучами на головы – волосы Саши привычно золотятся, у Волконского его каштановая шевелюра подсвечивается медным отблеском. Саша уже успел пару раз проиграть в метании все тех же блинчиков, поэтому теперь проигравший и снова раздраженный сидел под все той же сиренью, вдыхая вечерние запахи цветов и меда. Снова вскакивает.
— Нет, это невыносимо просто здесь сидеть и чувствовать себя мебелью! Я этот дворец знаю, с закрытыми глазами пройду весь! Ну сколько там охраны? Залезем в окно, да и вытащим ее оттуда сейчас, черт уже с ними! А, не смотри на меня так, почему вообще ты всем командуешь, если цесаревич тут я?! – он снова раздражается, снова понимает, что проиграл в очередной раз и никуда они раньше назначенного времени не выдвинутся, так что остаётся только ждать, бухнувшись обратно в сирень.
Времени в общем-то действительно в обрез, но тем не менее, время еще не настало. Так что же за дурное предчувствие над обоими витает и не дает покоя?...
____________♠♠♠____________
—…Лиза!
Наташа, живая и здоровая, если не считать белоснежности ее лица, как только закрывается дверь буквально бросается в распахнутые объятия, не давая Лизе толком опомниться и оглядеться. Как только Кирилл Андреевич скрылся за поворотом определенную уверенность она потеряла, но так или иначе ни секунды не сомневалась в том, что уже сегодня все непременно решится. Она вглядывается в лицо подруги, словно не видела ее вовсе не несколько дней, а несколько лет, прежде чем крепко ухватить за руки, вглядываясь в бездонно-синие, ставшими еще больше из-за этой смертельной бледности, глаза, заговорит:
— Наташа, как мы переживали, что не успеем! Куда тебя везут, они тебе сказали?
— Мне не говорили, но я слышала разговор двух офицеров в саду – они говорили про Архангельское, значит туда, в Москву.
Значит все как они и думали – князь закончит свои дела в столице и приедет в белокаменную Москву, где у Наташи никого нет, как и собственно выбора. Лиза поджимает губы, глаза вспыхнут изумрудным огнем.
— Под конвоем на свадьбу! Как они вообще посмели, не понимаю… — забываясь дотрагивается до собственного лица, смазывая со щеки белила и наверняка выглядя еще более несуразно, нежели раньше, благодаря всему этому маскараду, свалившемуся на ее голову. — Ах да, я же не представилась полностью, — она делает шуточный реверанс, прежде чем тонким голоском не сообщить. — Я ваша любимая камеристка, переболевшая оспой, презренная мадемуазель Фуфу! – Лиза засмеется было, но быстро вспоминает о том, что это лишь привлечет лишнее внимание, замолкает. Но в глазах цвета зелени за окнами сохранятся лукавые всполохи. — Это, кстати, Кирилл Андреевич придумал, можешь ли ты себе вообразить?
Наташа смотрит на нее так, словно не может толком наглядеться и не верит в то, что вымазанная белилами цесаревна в платье трактирщицы не видение воспаленного рассудка, а реальность, впорхнувшая в ее окно вместе с запахами жасмина и цветущих яблонь. Она снова хватается за Лизины руки, словно за спасательную соломинку, когда они садятся на софу, приставленную прямиком к окну, а Лиза торопливо рассказывает и о Саше, и о бесконечной скачке по дурным дорогам, про постоялый двор и бородатого мужичка и даже о том, что Волконский, оказывается знает Шекспира. Лиза вообще много говорит об их можно сказать спасителе и чем больше говорит, тем более понимающим становится взгляд Наташи, словно она знает что-то, чего Лиза пока что не понимает. В другой бы раз Лиза это заметила и возмутилась бы, мол, неужели нельзя восхищаться человеком и при этом не собираться за него замуж. Но сейчас было совершенно не до этого.
— Наташа, мы тебя заберем отсюда. Тебе никак завтра нельзя в Архангельское ты ведь сама понимаешь – это насилие! Как совсем стемнеет, дам знак, проверю что поблизости от комнаты никого нет и мы тебя заберем! – Лиза замечает сомнение, голубой стрелой мелькнувшее в глазах Наташи, вспыхивает, не отпуская из своих рук ее холодные ладони. Ведь если Наташу не уговорить это ведь получается, что все старания насмарку. — Нет, послушай меня! Наташа, глупая, к чему все эти глупые жертвы? Во имя чего? Ты мне скажи просто – ты его любишь?
Наташа все же вырывается, встает, устало мотая головой из стороны в сторону, раскачиваясь всем телом, обхватив себя руками.
— Если бы все было так просто, Лиза!
— Но все и есть просто, как же ты не уразумеешь! – Лиза встает следом, запальчиво, пылко воскликнет: — Как раз все очень просто! Ты его любишь – он тебя любит, а следовательно нужно быть вместе, пока есть время! Я удивляюсь, Наташа, что за свою непростую жизнь ты не поняла одной очевидной вещи! Ты можешь сделать что угодно в одиночку. Но когда рядом с тобой надёжные и любящие люди, ты сделаешь втрое больше, и это будет вдвое безопасней. А ты будешь втрое счастливей. И ни к чему будут эти чертовы жертвы во имя опять же любви, но если хочешь знать – любовь тут не при чем! Любовь вообще никому не жертвуют – ее дарят!
Лиза говорит так, словно любила когда-нибудь так сильно или же теряла свою любовь. Нет-нет, в Кречетова она влюблена, представляя любовь именно такой совершенно безусловной. В глубине души шевельнется червячок сомнения относительно того – точно ли она знает, что такое любовь, о которой так страстно твердит или же это ее фантазия, которую она придумала себе вместе с образом Ивана Дмитриевича.
Наташа же, отчаянно и из последних видимо сил сопротивляется, словно не верит, что счастье таким образом возможно, стоит только протянуть руку. Иногда действительно бывает достаточно протянуть руку – а там, какая разница что вокруг. Какая разница что будет после, если рука в руке будет уже сейчас? 
— Любой человек может предать! Любой человек может разочароваться, могут измениться обстоятельства, а я могу принести столько бед ему, что никогда себя после не прощу, это эгоистично, Лиза!
— А любая жизнь рано или поздно закончится смертью. Так что теперь, не жить? – парирует в ответ Лиза, не собираясь на этот раз отступать. Какой уж тут отступать, когда где-то в кустах кукуют Саша с Кириллом [хорошо еще если ее брат и правда не решится на дворцовый штурм], которые как и она провели несколько дней в дороге совсем не за тем, чтобы Наташа благородно отпускала того, кто совершенно не хочет, чтобы его отпускали. — Не понимаю зачем беспокоиться о будущем, если можно быть счастливой здесь и сейчас? Он же правда тебя любит! Не смей делать его несчастным – он дурак, но мой брат! – заканчивает она наконец, шутливо топнет ногой, вызывая наконец у Наташи слабую улыбку на лице и, очевидно согласие.
Она сдавалась, сдавалась, признавая, что все равно не сможет спокойно жить в своем Архангельском с богатым и нелюбимым мужем, в однообразной суете загородного огромного поместья, зная, что в нескольких десятках верст существует все тот же Саша. И любит ее в ответ.
Лиза хочет было добавить что-то еще, возможно смягчить фразу про дурака, но тут в коридоре послышатся поспешные шаги. Множество шагов, которые совсем уж точно не принадлежат ни Саше, ни Кириллу, разве что те решили топать словно стадо диких лошадей. Она успевает только лицо спрятать за накидкой, когда дверь распахивается, распахивается бесцеремонно. Лиза не успевает возмутиться [оно и к лучшему – вряд ли камеристке в пору возмущаться], на всякий случай перекрывая Наташу, если они вздумают просто забрать ее без Лизы. Теперь уж точно – вместе. В голове лихорадочно мысли одна другую сменяет. Знак не подашь, да и к Саше не выберешься, если только не хочешь, чтобы их обнаружили и если им с братом вряд ли что-то сделают, то совершенно нельзя допустить, чтобы пострадал Кирилл Андреевич, который здесь вообще не при чем. Выкрикнуть, что я цесаревна и вы совершенно точно обязаны отпустить нас иначе прикажу сослать вас куда подальше? Или выхватить вон у того усатого шпагу? Лиза уже прикидывает в голове насколько эта шпага тяжелая и насколько удобно пытаться фехтовать в такой маленькой комнатке, в которую их определили, как только все тот же усатый заявляет:
— Ты, камеристка ведь? Со мной пойдешь, надобно вещи барышни уложить. Уезжать будем. Да побыстрее!
Гадать остается, зачем они пришли сообщить это такой толпой. Наташа, которая приходит в себя, сохраняя невероятное самообладание холодно спрашивает:
— Я полагала, что мы выезжаем не раньше завтрашнего дня? От чего такая спешка?
— Не могу знать, Ваша Светлость. Ты иди помогай карету укладывать, — он бесцеремонно тычет в Лизу пальцем и ей так и хочется посоветовать ему перестать, если он хочет этим пальцем в будущем хоть что-нибудь указывать. В крепости и за меньшее люди сидели, сказывают…но вместо этого она лишь присаживается в покорном реверансе.
Саша правду всегда говорил, когда заявлял: «Ежели так станется, что мы перестанем быть цесаревичем с цесаревной, то я стану дипломатом, а ты пойдешь в бродячие артистки!». Разумеется, после этого она обычно пыталась брата побить, потому что почему это он собирается жить хорошо, а ее отправляет с цыганским табором. А в общем и целом – оба видимо собирались путешествовать и немного, как выражался, отец «шутовствовать». Ведь по разумению отца что дипломаты, что артисты занимаются одним и тем же – вводят в заблуждение.
Лиза сжимает руку Наташи, которая теперь скорее напоминает руку мраморной статуи, которые расставлены по дворцу. Рука дрожит. Наташа смотрит на нее испуганными большими глазами, словно вновь начинает не верить в то, что из этой ситуации существует иной выход, кроме как выйти замуж.
— Лиза, они не успеют… - шепчет она, а в ее глазах отражается лицо Лизы, с этой нелепой накидкой послеоспенной камеристки.
Лиза сжимает пальцы на ее руке крепче, твердо глядя в глаза, прежде чем покинуть покои, шепчет горячо и убежденно:
— Они все равно нас найдут, слышишь! – офицер кашлянет, готовый заругаться на нерасторопную девчонку, но Лиза и ухом не поведет. — Не здесь, так прямо в Москве! Они что-нибудь придумают, я знаю!
«Откуда?» - прошепчет взгляд Наташи.
Лиза загадочно улыбнется под накидкой, выпуская руку и шепнет в ответ на этот невысказанный вопрос.
— Потому что их двое. И эти двое стоят всех этих дураков.
Она подмигнет ей неожиданно весело, исчезая в дверном проеме следом за ворчащим усачем. Как только дверь закрывается, улыбка, впрочем, спадает с губ, оставляя выражение мрачной сосредоточенности. Нет, ни разу, ни на секунду она не сомневалась в том, что прячущиеся где-то в кустах [и хотелось бы верить, что они там не заснули] мальчики [еще одни ее мальчики] помчатся следом, найдут их в Архангельском и освободят. Но вопрос лишь в том насколько быстро и не помешает ли им кто-нибудь. И еще – от чего вдруг такая спешка случилась? Словно кто-то рассказал, что возможно случится побег? А кто мог знать, что они покинули дворец кроме…
Лиза вздохнет, послушно таская тюки с вещами с остальными молчаливыми слугами. Она смешивается с ними, ничем не выделяясь, чтобы лишнее внимание не привлекать. И только один раз она все же замирает, замирает вместе с сундучком, очевидно с какими-то лекарствами, вытягиваясь напряженной струной и вглядываясь в мрачную [этой ночью о звездах и речи не шло] глубину сада, отлично зная, что где-то там на нее наверняка смотрят чьи-то серьезные глаза.
____________♠♠♠____________
Саша не помнит как задремал, забылся под кустами, бормотать продолжая о том, что выдвигаться нужно немедленно, что Кирилл ничего-не-понимает-в-любви, а после забываясь сном, в котором все разумеется было хорошо, они с Наташей снова были вместе и вновь разглядывали звездное небо. И совершенно неожиданно Наташа, глядя своими необыкновенными глазами прямо на него заявила взволнованным мужским голосом подозрительно напоминающим голос Волконского: «Их увозят, слышишь! Их увозят!». И совершенно прелестно улыбнулась от чего сон стал походить на кошмар. Во сне Саша шарахнулся от такой Наташи прямиком в какие-то колючие кусты наподобие крыжовника, а она неожиданной кошкой на него наскочила, затрясла что есть мочи, все больше и больше превращаясь скорее в Волконского. Он начал отбиваться что есть силы от такого кошмара, пока окончательно не проснулся. Но даже проснувшись к своему ужасу увидел перед собой Кирилла, свисающие ветки какого-то куста и на секунду засомневался, сонно мотая головой, что сон закончился.
— Да отпусти ты меня! Чего пристал… – возмущается он было, а потом подрывается с места, словно на него вылили ледяной воды из родника. Сознание наконец приходит к нему окончательно, как и весь ужас сложившейся ситуации. Отталкивает продолжающего трясти его как тряпичную куклу, взлохмачивает и без того в ужасном беспорядке находящиеся волосы. Глаза мгновенно запылают лазурным огнем. Саше может быть впервые за свою жизнь окончательно наплевать на то, как он там выглядит, сколько дней подряд он не мылся – даже во время военного похода он пытался растопить снег просто чтобы умыть лицо, не в силах изменить привычке в аккуратности, доходящей до педантичности. — Да уж конечно за ними! Тоже мне! – он летит следом за Волконским, вскакивая на мгновенно готового лететь вперед Плутона, первым срывается с места. В голове ни одной здравой мысли, кроме как головы с плеч снести к черту.
Конь у него всегда был что надо – никому и никогда не оставлял шансов на то, чтобы догнать. Именно это качество и хотел Саша в будущем культивировать в русской верховой породе, о чем постоянно толковал с Кириллом. Но вот только чем дольше продолжалась такая бешеная скачка, скачка по все тем же отвратительным дорогам, лесным тропам, пыльным ухабам, тем замедлялся бег преданного товарища и тут ничего не поделаешь – не бывает лошади и быстрой и выносливой одновременно. Саша ругается, уговаривает, умоляет, но он все равно замедляется. И стоит только отвлечься немного, чтобы оглядеться и все – карета теряется за высокими деревьями, без шансов, увозя от него его собственную душу. Саша выругивается громко, припадая к самой шее Плутона, у которого тяжело вздымаются и опадают бока. Снова забылся в этой бешеной скачки, не замечая ни поцарапанного лба [видимо о какую-то ветку], ни состояния собственной лошади.
— Прости, брат, прости, не рассчитал… — похлопает по потной шерсти, прежде чем выпрямиться в седле и еще раз осмотреться. По лбу из-под треуголки стекают капли пота, он и сам дышит не менее тяжело, нежели его лошадь.
Странное ощущение посещает его как только в голове прояснится, а кроны деревьев тронет несмело солнечный свет. Странное, потому что кажется, что следят за ними. Саша всегда безошибочно это определяет, с детства испытывая отвращение от взглядов, которые выслеживали его в классах, в коридорах и залах. Еще с детства он привык не обращать внимания, когда какая-нибудь дама или важный член Сената сверлили глазами его спину, а потом делали вид, что разглядывают нечто другое. Не обращать внимания, но принимать к сведению – таковы были его привычки. А так как сейчас они шагали прямо через лес, в котором почти наверняка не обитают ни дамы, ни члены правительствующего Сената, значит…
Саша резко останавливает Плутона, успевая затормозить в отличие от Кирилла, очевидно совершенно потерявшего голову от потери Лизы [а Саша не сомневается теперь, что беспокоит его это куда сильнее, нежели стоило ожидать], раз не заметил чертовой веревки, растянутой между двумя деревьями. Кирилл летит наземь, а Саше ничего не остается как спрыгнуть с Плутона, который очевидно почуяв неладное взбеленится, зароет копытом землю. Спрыгивать, пожалуй не стоило.
В следующую секунду что-то тяжелое и деревянное опускается на затылок, он волей-неволей теряет равновесие, падая следом за Кириллом. Ржание Плутона становится угрожающим. Он не успевает толком подняться, как только к его лицо устремляется деревянная дубина. Кириллу и вовсе не повезло: краем глаза Саша улавливает блеснувшие в солнечных лучах острие холодного оружия. Третий низкорослый мужик в таких же, как у оставшихся двух лохмотьях, в грязной рубахе подпоясанной самой обычной бечевкой, пытается поймать под уздцы окончательно взбесившегося вороного. Да, добыча-то на вид славная, но ох как не хорошо.
Саша не услышит, что там вопит Волконский, неожиданно ловко вывернется из-под руки, которая пыталась захватить за горло:
— А ну руки от коня прочь! – с этими словами взмахнет шпагой, мгновенно выуженной из ножен, рассечет воздух, устремляясь к вороному, который, впрочем, и сам неплохо справлялся пару раз лязгнув зубами, прижимая уши к голове. Новые вероятные его хозяева Плутону по вкусу не пришлись. Откуда-то сбоку, из леса, слышится воинственное улюлюканье – не иначе спешит такая же прилично разодетая подмога. Саша поудобнее перехватывает шпагу улыбается почти доброжелательно, разглядывая немытые гнилозубые рожи «лесных романтиков». — Господа, право слово, вы так не вовремя! – прежде чем вновь легко, словно бы танцуя взмахнуть шпагой, заставляя здоровяка с дубиной отойти в сторону от Волконского, вновь уходя от очередного тяжелого замаха с неожиданной грациозностью. — Вот ведь а я думал, что вас всех в острог и в Сибирь сослали! Следует усилить патрулирование на дорогах, как думаешь, Кирилл Андреевич? Внесем в список дел нашей лейб-компании! – он снова и снова уворачивается от замахов бородатого, выжидая, когда тот окончательно выдохнется и начнет драться совершенно уж беспорядочно. Тот, очевидно догадавшись, что с ним забавляются свирепеет окончательно, взревет наподобие медведя и ринется вперед. Тут Саша и дождется своего звездного часа выставляя вперед правую ногу одновременно делая выпад вперед. Тот валится на землю, держась за окровавленный лоб.
Засвистит шпага в воздухе, засверкает острие на солнце. Один удар, второй, обходят, сталкивают неумело в общем-то дерущихся чертей лбами, дают хорошего пинка и снова по новой, пока вокруг поляна не станет усеяна стонущими и отползающими куда подальше разбойниками.
Саша фыркает, отбрасывает со лба прилипшие потные волосы. Ему откровенно говоря безразлично куда этих чертей теперь девать – привязать б к дереву хорошенько, отобрав оружие и так оставить, авось кто-то наткнется. Они и так потеряли уйму бесценного времени и Наташа, как и Лиза могут быть теперь и вовсе где угодно. Плутон, который кажется успел лягнуть парочку бродяг, пытавшихся взобраться на него и сделать ноги, успокоившись немного заржет негромко.
Наблюдает за Волконским, сначала просто с довольной усмешкой, а после уже куда более недоверчиво.
— Ты что…и вправду головой сильно приложился? Да причем это тут моя любовь! – он возмущается, не желая даже представлять сколько дней эта одежда не стирана и сколько вшей водится под этой валяной шапкой. Возмущаясь, не забывает покрепче завязать веревкой, которая до этого служила ловушкой той самой об которую так неудачно споткнулась лошадь Кирилла нескольких человек к сосне. В сердцах дает кому-то затрещину, бывшие бравые вояки заноют: «За что, барин!». Ну не давать же ее и без того видимо болезному Кириллу. — Даже не надейся! Это я надевать не буду, я не буду показываться перед ней в таком виде! Ни за что!...
***
Саша снова спотыкается об какой-то корень совершенно уже не в силах сладить с очевидно малыми ему сапогами из до того дрянной кожи, что еще немного и по швам затрещат. Он поправляет шапку, съехавшую на лоб [шапка наоборот оказалась большой], в который раз стараясь не кривиться от отвратительного запаха, который теперь от него исходил. Что же, его «ни за что» закончилось там, где начиналось имя Наташи и увещевания Волконского, который по категоричному заявлению Саши выглядел гораздо лучше, что так им проще в усадьбу проникнуть.
«Ну да, как же. Проще, если только нас по дороге не засадят в каталажку первые попавшиеся патрульные!» - огрызался он на эти заявления, послушно напяливая на себя сапоги. Надо было соглашаться на валенки.
«Смешно тебе?» - как только он полностью переоблачился, Волконский совсем совесть теряет, разражаясь таким смехом, которого Саша не слышал ни на одну из своих по его скромному мнению удачных шуток. Можно подумать, что подпоручик решил отыграться за маскарад. Но тут следует заметить, что Саша одевал его в дорогой кафтан из голубого сукна, а вовсе не в пахнущую потом, мочой и дешевым алкоголем одежду проходимца. Саша хмурится, поджимая губы, а после извернется, чтобы дать гогочущему Кириллу пинка, устраивая шутливую потасовку и окончательно измазываясь. «Смешно тебе, а? А вот как я твою рожу измажу, а ну стой! И Лизке расскажу, как наш Кирилл Андреевич непоколебимый переживал о ней! А ну стой!...».
И все же в итоге Кирилл выглядел хоть и тоже нелепо и по-разбойничьи, но уж точно лучше, чем ко всему прочему ужасу чумазый Саша, все еще отплевывающийся теперь от земли черной, которой так щедро его замазал Волконский. Он не успевает ворчать и обещать, что на следующий маскарад непременно нарядит этого болвана арапчонком, заставив щеголять в чалме и шароварах, как только снова нелепо припадает на одну ногу. Нечего сказать – настоящий царевич из сказки. Уж скорее Иван-дурак.
Плутон, который смирно шагал следом за Кириллом, шарахнется, как только Саша к нему потянется. Впервые с тех пор, как принял его за хозяина. Саша выругивается, сверкнет глазами в Кирилла, бросая в него случайную шишку, попавшуюся под ноги.
— Меня даже собственный конь не узнает! — жалуется он, обвиняюще тыча в Волконского пальцем. — И что, я по-твоему в таком вонючем виде в любви признаваться ей стану? – трясет широкими рукавами рубахи, но Кирилл остается совершенно безразличен к его жалобам Его Высочества, так что приходится смириться со своей незавидной участью, считая минуты, когда можно будет в конце концов переодеться. А лучше помыться.
***
Саша видит ее сразу же, он увидел бы ее даже если бы Кирилла и вовсе рядом не было. Он видит ее и не видит больше уже ничего, не слышит более ничего, ничего не разбирает, он просто видит е е в молочно-белом платке, удивительно напоминающем свадебную вуаль. На миг в помутневшем рассудке даже проскочит паническая мысль о том, что они опоздали, что она теперь княгиня Юсупова и уже наверняка не станет Натальей Алексеевной Р о м а н о в о й, его Наташей. Он уже готов был кажется и все равно забрать ее, будь у нее хоть сто мужей, хоть тысяча самых влиятельных, он все равно ее заберёт…и только ближе оказываясь Саша выдыхает, понимая, что никакая это не фата, а всего лишь платок.
Она снова похожа на ангела, в окружении белокаменной церкви, в этом платке наброшенном на голову, с этими невероятными синими глазами, которые мгновенно вспыхивают узнаванием. Она узнала его так же быстро, как он заметил ее. Тут не помогли ни маскировка, ни грязь на лице. И может быть, сопровождающий ее и уже лебезящий перед ней слуга и не поверил им, не поверил что эти оборванцы здесь из чисто религиозных соображений или же не поверил, едва заметив каким огнем загораются Сашины глаза едва он оказывается ближе к ней. Таких глаз у крестьян и беглых не бывает. Но только Саше теперь глубоко безразлично. Он ее нашел и уже наверняка не отпустит. Он ее нашел и она рядом с ним и больше уже ничего и не нужно. Они о чем-то говорят с Кириллом – не слышит, не слушает, просто безотрывно смотрит на нее, следует за ней по дороге от храма, а в глазах окончательно выплёскивается нежность, которой бы хватило, чтобы весь мир затопить. И он будто едва дожидается момента, когда она взмахнет рукой отпуская то ли Волконского, то ли их обоих, ухватывая ее за запястье так крепко, что кажется даже переборщит. Никогда больше не отпускать.
— Саша…
Это ее «Саша» решает все. Это ее «Саша» может снести голову напрочь, да что впрочем с ним давно уже и произошло. Он удерживает ее за руку, уводя подальше от людских глаз, благо в церковной ограде таких мест предостаточно, как и в богадельне. И правда ангел. Он почти не сомневается, что она могла бы здесь остаться и быть может была бы здесь счастлива, но он не может ей позволить остаться. Потому что он знает, что она может быть счастливее.
Разворачивается к ней лицом, снимая чёртову шапку, встряхнув волосами. Она снова повторяет это запретное «Саша» то ли вопросительно, то ли моляще [о чем ты молишь меня? О том, чтобы исчез, или о том, чтобы остался?...], но Саша прерывает, притягивает к себе без шансов вырваться, без шансов на слабое «нет», притягивает к себе и целует, целует так, как всегда мечтал поцеловать с тех пор, как ей исполнилось 16 лет и они праздновали ее День Рождения, а она вновь надела белое платье и вновь напоминала ангела. Целовать ее оказывается все, что нужно ему в жизни, по крайней мере так кажется теперь, когда он рядом с ней, когда он держит ее, такую хрупкую, в объятиях а она жмется а нему доверчивой голубой и кажется, что теперь можно и умереть. Что это и есть их абсолютное счастье. И наверное так и есть.
Она выдыхает ему в шею, все ещё цепляясь за это чёртово тряпье, в которое его нарядил Кирилл [вот уж удружил будет что детям рассказать], прячет лицо и всхлипывает, словно ломаясь прямо в его руках, словно сдерживалась все это время.
— Нельзя… - отчаянно, словно сама хочет поверить в том, что счастливой ей никогда не быть. Словно все ещё боится в это поверить. — …тебя же увидят, говорят князь приедет скоро, тебе нужно…
— Нет уж, теперь буду я говорить, — он весело перебивает ее, улыбаясь беспечно, радостно, словно гора упала с плеч. Что ему какой-то князь? Что ему целый свет, когда у него в руках вся жизнь. Стоит и смотрит на него умоляя забрать скорее, пусть и произнося совершенно другое. — Вот ты говоришь мне уходить, ты говоришь мне нельзя, так почему я слышу: «Останься!» и «спаси меня»? Не смей отнекиваться теперь, хватит уже обманывать и меня и себя, просто скажи – любишь меня или нет?
Она всхлипывает равно, поднимает на него лучисто-синие глаза, в которых отражаются его собственные влюбленные, всхлипнет ещё раз, а после слабо улыбнется, тихо рассмеявшись, оглядывая его, словно впервые видит. Ласково качает головой, слезы все ещё стоят в ее глазах.
— Боже, Саша, откуда ты такой?
Только теперь вспоминает в каком он виде и как должно быть от него несёт, а он ещё и целоваться лезет. Глаза закатывает, но ее не отпускает из крепких объятий.
— Из леса. Это все Кирилл Андреевич, если что. Но ты все же мне скажи, - он почти дурачится, в душе все равно желая услышать это слово. На задворках памяти останется ещё ее «но и вас я не люблю», пусть и была это совершенная ложь. Но как только она силится ответить их совершенно бесцеремонно и бессовестно прерывает целая толпа.
Саша поворачивается к непрошеным зрителям очень медленно, заводя Наташу за спину и улыбаясь этой вооруженной компании весьма любезно. В душе все ещё цветы расцветают, все ещё плещется восхитительной волной счастье, которому они уже не смогут помешать. Даже если здесь окажется целая рота.
— Господа, если вы пришли не для того, чтобы поздравить нас, то идите к черту!
Разводит руками, собираясь тем временем эффектно выхватить шпагу, а потом вспоминает, что никакой шпаги у него и в помине нет – она осталась где-то с мундиром вместе на спине Плутона, мирно пощипывающего травку в подлеске близ Архангельского. Вот ведь Волконский, ответит еще за это унижение!
Один из «форменных идиотов» или же «идиотов в форме» бросается было вперед, где-то позади слышится очевидно звуки другой драки, в комнатку маленькую все прибывают и прибывают новые люди, охочие до поздравлений. Только поздравления у них несуразные – постоянно норовят ударить чем-нибудь. Саша гадает: знают ли они с кем имеют дело, пока играючи не пинает ногой тяжелый деревянный стол, очевидно сваливая на нет все Наташины труды, да еще и учиняя в юсуповской усадьбе погром. Им бы деру давать, но у Саши важное дело.
Ухватывает за ворот очередного смельчака, ударяет ногой куда-то ниже живота, отталкивая к первому, на всякий случай сильнее задвигая дубовый стол прочь.
— Да дадут мне признаться в любви сегодня или же нет, в конце концов?! – притворно трагически выкрикивает он, параллельно прислушиваясь к тому, что там происходит у Кирилла, который видимо пытается вызволять Лизу. Жаль, у сестры нет оружия, а то вышла бы интересная баталия. Он обернется к Наташе, заставшей где-то в углу прекрасной фарфоровой статуэткой и взирающей на происходящее со смесью восхищения и испуга. Весело подмигивает, отбрасывает волосы рукой с чумазого лица и крикнет, уворачиваясь от ударов, останавливая кулаки и в конце концов выхватывая чью-то шпагу, ногой отталкивая нападающего. Что же, если раньше они сомневались на кого нападали – обычных разбойников или же беглых с каторги, то теперь определенно уж следовало заподозрить неладное. — Ну, так любишь меня или нет? – крикнет он ей, заставляя ее вздрогнуть и, он практически уверен [рассмотреть точно ему мешают все те же московские морды – правду говорят в Петербурге фехтуют лучше], укоризненно качает головой.
— Саша, сейчас совершенно не время для этого! – она то ли смеется уже, то ли пытается быть серьезной, но у нее выходит скверно.
Кто-то потянет за рукав дрянной рубахи, та жалобно затрещит, Саша снова вывернется, развернется к ней всем своим видом показывая, что дождется ответа на свой вопрос, даже если придется еще пару раз по своему царственному лицу получить.
— Ты обязана сказать «да», а то ты мне снишься и говоришь голосом Волконского – знаешь, как страшно сие звучит?
Она рассмеется, кажется неожиданно для себя самой махнет на него рукой, которую он тут же перехватывает, не обращая внимания на то, что охрана только продолжает прибывать. Да, правда что в Архангельском ему не скоро будут рады – а жаль, любимая усадьба в Москве. Придется построить свою.
— Люблю, конечно люблю, невыносимый! – перекрикивая солдатскую ругань, падение столов и стульев, шум этой драке, глядя в его глаза. — А теперь, может сбежим отсюда, чтобы ты вымылся?
Он улыбается так широко, как не улыбался совсем давно. Крепко держит ее за руку, отталкивая совершенно непрошенных свидетелей его абсолютного счастья. Последствия? Со  всякими последствиями можно справиться.
— Что же, тогда господа нас извинят. Найдем транспорт, Лизу и Кирилла и сбежим отсюда ко всем чертям!
Остановится, хитро посмотрит на нее, подмигивая:
— Хотя может их вдвоем оставить? А то Кирилл что-то совсем притих. Видимо нашел свою звезду.
Да, подслушивать не хорошо и спящим притворяться тоже, но ничего не поделаешь.
Им перегораживают дорогу, кто-то выхватывают сабли на манер турок, Саша, в конец уставший от всего этого безобразия остановится резко, вскидывает руку и выкрикнет неожиданно грозно и властно:
— А ну стоять всем! Всех в Сибирь сошлю! Всех!
Этот фокус неожиданно срабатывает, потому что они на несколько мгновений действительно замирают, словно поверили ему [между прочим не без оснований]. Кто-то даже опускает оружие, ошарашенный таким заявлений какого-то парня с лицом растопника печей. Саша довольно улыбается, проскальзывая вон опешившей охраны, крикнув на прощание: «Вот, хвалю – молодцы!». Иногда цесаревичем быть очень полезно, даже если одет ты как последний крестьянин.

Лиза замечает его фигуру ещё издалека, как только наконец вырывается из толпы окружавшей дверь в отцовские покои, оставляя тихие голоса знати все дальше и дальше, выдыхая с каким-то отчаянным облегчением как только оказывается на мнимой свободе. Она не замечала в течении этого времени насколько много пересекла комнат, гонимая прочь от места, где уже поселилась смерть и почти наверняка не уйдет обратно. Он стоял около картины, приведенной среди прочего добра в свое время отцом из Германии [еще одна вещь из целой плеяды, которая станет напоминать о том, что интересы отца распространялись буквально на все, а также о том, что не будет ни единого места во всей империи, на которое не наложил он свой отпечаток – так как же тогда страна останется без него?]: художник нарисоватл реку с маленькими лодками, одинокими фигурами, каменным мостом и деревьями в завораживающей атмосфере, освещенной множеством источников света. Он смотрит на картину так внимательно, словно фигуры, изображённые на ней вдали вдруг ожили не иначе. Лиза судорожно втянет в себя воздух, понимая насколько оказывается скучала по нему, оставшемуся здесь и, быть может, даже не заметившего ее отсутствия. Правда сказать – Иван Дмитриевич безусловно отличался от ее кавалеров с самого начала [Наташа всегда говорила, что отличается он лишь только тем, что был первым мужчиной в ее окружении, кто умел недурственно петь, от чего она воздвигла на его голове нимб в свои тогдашние 15 лет, но мало ли кому ещё из окружения Лизы Иван Дмитриевич приходится не по вкусу]: он не отличался армейской выправкой, но отец всегда говорил, что был удивительно верток в случае владения оружием и удивительно внимателен, что и сослужило добрую службу на охотах и сделало на отцовских охотах одним из основных действующих лиц. И эта чуткость проявилась и сейчас – он оборачивается на тихий шорох ее платья, а карие глаза вспыхнут двумя янтарными звёздами радости [как ей хочется верить].
— Лиза!...
Она вздрагивает, словно это его «Лиза» спускает неведомую волну, которую до этого момента всеми возможными усилиями сдерживала в себе. Она передернется всем телом, рвано всхлипывая, утыкаясь в широкую грудь, цепляясь за него, как уцепилась бы кажется сейчас за любого родного человека, только бы не ощущать этого ужасного давящего чувства потери. А он был рядом и от него не пахло лекарствами и смертью – от его одежды, как и всегда, пахло лесной хвоей, теплым запахом свечного воска из церкви, пахло теплом, которое она успела растерять покамест шла по кажущимися бесконечными дворцовым коридорам, в своих тщетных попытках по крайней мере найти с п а с е н и е. Ей кажется, что он ее спасение, по крайней мере в данный момент.
Он никогда раньше не звал ее по имени и это сейчас кажется особенно важным, словно они стали ближе. Всегда уважительно называл Елизавета Петровна, а когда она почти требовала звать ее по имени [а такой чести на самом деле не то чтобы многие удостаивались] он, глядя на нее своими большими карими глазами мягко замечал, что не смеет называть ее так, потому что простой смертный не станет называть имени богини, которой поклоняется. В пятнадцать лет это казалось невероятно красивым, когда юноши только начинают проявлять к тебе знаки внимания помимо ругательств и кидания камней из рогатки. Он, впрочем, всегда выражался очень красиво.
Лизе кажется, пока она обнимает его, пряча заплаканное лицо в бархатных [он всегда одевался несравненно лучше многих людей своего статуса] складках его камзола, что она наконец-то не одна, что кто-то вспомнил о ней, кто-то бесконечно важный и в конечном итоге близкий. За все время пребывания д о м а ей еще никогда не было так одиноко: все словно позабыли о ней, погружаясь в это горе, в котором она находилась ничуть не в меньшей степени, ее отец угасал, а она ничего не могла сделать. Но всем будто бы не было дела – Саша не произнес ни слова, матушка была похожа на тень, Наташа очевидно была где-то вместе с Кириллом. Никого не было, а ей так было необходимо почувствовать чье-то тепло, в этом месте неожиданно ставшим таким холодным, необходимо было сжимать чьи-то руки, необходимо было с о г р е т ь с я. А он оказался рядом, всегда красивый, словно сошедший с полотен известных художников, а она как никогда раньше вдруг осознает всю хрупкость жизни и быстротечность данного им времени – совершенно некогда ни в чем сомневаться.
— Ваня, Ванечка, как же это может случиться?... Как же? — она отрывает наконец окончательно заплаканное и наверняка ужасно не симпатичное лицо от его груди, умоляюще вглядываясь в его глаза, словно он мог дать ответ на этот вопрос, а может быть все и исправить. — Если батюшка все же… нет, я не могу об этом думать! Я не знаю, как быть дальше, совсем не знаю.
Он не выпускает ее из своих теплых и таких уютных объятий, одним осторожным движением большого пальца убирая с лица горячие слезы. Лиза – усталая от долгой дороги, сердечных волнений и драмы, которая разворачивалась где-то там, почти завороженно смотрит на него, как смотрят обычно на восточных заклинателей.
— Ах, Лиза моя Лиза… — он говорит сочувственно, а в сердце, которое как оказалось насмотревшись на любовь вокруг отчаянно ее хотело [или же хотело возместить тот ущерб, который нанесет ему возможная потеря] встрепенется просто на слове «моя». Как мало оказывается ему нужно, чтобы затрепетать. Ей кажется, что она любит. — Мне так жаль, если бы ты знала только. Его Величество Петр Алексеевич так много сделал для меня… Скажи мне, отчего ты не сказала о том, что уедешь? Я бы мог отправиться с тобой. Бог знает о чем я только не думал в твое отсутствие!
Лиза смотрит на него во все глаза, все еще надежно захваченная в его объятия, словно видит впервые. Так необычно было слышать от него такое. Ведь обычно все их общение состояло их долгих взглядов, когда она воображала себе, что никто их более не видит, случайных касаний рук, многозначительных фраз. Иногда они, пожалуй, разговаривали дольше, но всегда это походило на какой-то танец или же игру, понятную только им, когда ты говоришь одно, но подразумеваешь другое, выдерживаешь долгие паузы, не говоря главного, но вы будто итак это главное знаете. Но о таком она даже во сне мечтать не могла. Словно подменили.
Губы раскрываются в почти детской улыбке, сквозь все те же капающие с подбородка слезы. Эмоции сегодня определенно ее захлестывают и она никак не может разобраться, что в итоге чувствует.
— Так ты…ты заметил, что меня нет? Ты волновался?
Словно во дворце был хоть кто-нибудь, кто не заметил бы отсутствия сразу двух венценосных особ, которых принялись разыскивать по всем углам столицы и близлежащим городам. Но Лиза пропускает это, не замечает этого, не желает замечать, уже придумав картину в голове душевных терзаний предмета своей влюбленности.
Он не отвечает ей, неожиданно его лицо оказывается совсем близко, она делает вдох, попытавшись вобрать в себя воздуха, которого резко стало недоставать, а он делая одно быстрое движение, очевидно расценивая это как приглашение, окончательно сокращает и без того ничтожное расстояние между лицами и целует ее.
Лиза замирает на месте, даже руки по началу как-то неловко замрут в какой-то нелепой позе застигнутой врасплох птицы, даже не успевая сразу закрыть глаза [ведь именно так обычно бывает?]. И ведь не сказать, что это был первый ее поцелуй – нет, при дворе редко такое бывает, что к 18-ти никто и никогда еще не целовал тебя. Обычно это были невинные, почти шутливые поцелуи, которые ты раздаривал [кто-то скажет кому попало], означающие победу в каком-то споре или невинной забаве. И уж конечно не сказать, что она никогда не помышляла об этом раньше – нет, разумеется она представляла себе этот первый поцелуй с человеком, которого любила как думала по-настоящему. Она все же закрывает или даже скорее зажмуривает глаза, пытаясь отдаться хотя бы на мгновение на волю чувств, которые непременно должны были появиться, но отвлечься как-то не выходило, словно что-то мешало. Быть может, она и мечтала о поцелуе, о том, чтобы однажды он поцеловал ее, но наверное, никогда не мечтала о нем тогда, когда где-то там умирает ее отец. И тем не менее, она осторожно и кажется слегка нелепо отвечает на него, потому что просто стоять столбом уже как-то совершенно не правильно. Она возвращает движение застывшим рукам, несмело касаясь густых темных волос, ощущая пальцами их шелковистую мягкость.
Ужасно мешает отчего-то манжеты на платье своими нелепыми кружевами, кажется и вовсе застилая ему глаза. А еще как-то неистово громко стучат часы, которыми любил хвастаться батюшка, как новомодным изобретением. Она успевает подумать даже о том, что Серебрянке, пожалуй, необходимо будет втереть мазь в ноги, а еще голова Кирилла Андреевича ее все же беспокоит, говорят если сильно приложиться головой, то можно заработать те же припадки, что и у отца. А после Лиза злится на себя потому что как можно думать обо всякой ерунде, когда тебя целуют!
Делая все возможное, чтобы даже несмотря на некоторую неловкость и почти неуклюжесть этого поцелуя, он стал особенным, ждала ли она, что их первый поцелуй будет таким? Кольнуло ли в груди тонкой иголкой разочарование, вместо ликующего чувства победы и соединения с любимым? Она отказывалась отвечать себе на эти вопросы, да и потом попросту не успела. Потому что к бою часов примешивается звук чужих шагов.
Кто-то останавливается, а она едва ли успевает отпрянуть от Вани, словно уличенная в каком-то преступлении, развернуться порывисто и натолкнуться на взгляд, сопровождавший ее все это время. Пожалуй, весь сегодняшний день сведет ее с ума, определенно.
— Кирилл Андреевич? – она почти выкрикнет это с какой-то вопросительной интонацией в голосе, словно сомневается он это или не он. Естественно он. — А вы здесь?... Ах да! – фальшиво бодро, стараясь свести всю неловкость этой странной ситуации к минимуму воскликнет она, делая вид, что он не становился возможным свидетелем сцены весьма интимной. Но он ведь стал. — Я совсем забыла, что Саша просил вас…задержаться…— бодрость голоса подводит ее, голос затихает, как и энергия которой за то время, пока она находилась с отцом увы, не остается.
Она бросит на Волконского быстрый, пытливый взгляд. Что он подумал? Что она жестокая, равнодушная дочь, способная целоваться в тот самый момент, когда ее отец умирает? А может о том, что у нее нет никакого стыда, приличествующего благовоспитанной девицы? А может в конечном счете решит, что это именно те пороки, о которых она говорила и окончательно раздумает нарекать ее звездой и тому подобным…а впрочем, самый главный вопрос почему ее вообще так волнует, что себе подумает друг ее брата? Это Саше пристало об этом волноваться!
И все же она волновалась, глядя ему в глаза своими ярко-мерцающими, пытаясь разглядеть в сумрачно-сером в этом дворцовом полумраке взгляде ответы на свои вопросы.
Лиза выдавит на губах улыбку – выходит вымученно. Она снова чувствует, что бесконечно устала и все же протягивает ладонь, вспоминая о тех самых правилах приличия:
— Кирилл Андреевич, я полагаю вас следует друг другу представить, хотя честно признаться мне бы хотелось сделать это несколько в иных обстоятельствах… — пусть понимают как хотят. Она говорит о том, что если и представлять двух х о р о ш и х людей друг другу, то уж точно не в следствии тяжелой болезни родного отца, когда боишься любых шагов, которые могут стать предвестниками с м е р т и. — Это Иван Дмитриевич Кречетов, батюшка очень его ценил… Кирилл Андреевич Волконский — добрый друг моего брата и очень помог нам, — голос неуловимо теплеет на этих словах. — и надеюсь, мой друг тоже.
Она терпеливо дожидается, что они по крайней мере сами разберутся как проявить доброжелательность [которой, впрочем, не прослеживалось] кивками головы ограничившись или все же рукопожатием.
— Что же, человек, которого Елизавета Петровна называет своим другом должен обладать по истине выдающимися качествами, — может быть ей показалось, но в знакомом бархатистом голосе просквозит скрытый вызов. Впрочем, ей действительно могло показаться. — Имею честь быть представленным.
— Ну вот и славно… — устало взмахнет рукой, прежде чем опасно покачнуться, окончательно растеряв последние силы, потерявшись под грудой эмоций, ворохом чувств, в котором не готова разбираться. К счастью, рядом мгновенно оказывается рука, которая подхватывает с одной стороны и рука, которая подхватит с другой. Так и застынут оба, разглядывая друг друга, успевая удерживать ее от неминуемого соприкосновения с полом. — Благодарю… вас, — Лизе, если честно самой становится неуютно от повисшей атмосферы молчаливого вызова. Иногда мужчины неисправимы. Уж лучше бы просто проводили в покои.
— В таком случае, я попрошу у Вас прощения, Елизавета Петровна, оставляя вас одну, — Ваня сожмет с чувством ее пальцы, прежде чем поцеловать руку. Показалось или нет, но кажется, будто задержатся губы на коже дольше обычного. Она слабо улыбается, всем своим видом показывая, что не против его ухода. — Кирилл Андреевич, был р а д знакомству.
Где-то в глубине души она почти рада этому, пусть и кажется это каким-то предательством. Уж слишком неловкая ситуация эта.
Они остаются одни. Лиза молчит некоторое время, разглядывая знакомый рисунок на паркете дворцовом, впервые за долгое время не зная с чего начать. Она злит саму себя – в конце концов, ничего такого не произошло! Так почему же такое черт возьми чувство, что произошло и надобно это исправить? Так и хочется заставить его все высказать, чтобы по крайней мере иметь такую возможность, хочется снова разговаривать о том, о чем могла говорить разве что с собственным братом, в конце концов хочется просто выговориться, пожаловаться, рассказать все то, что не смогла рассказать Ване, оборванная неожиданным поцелуев, который дотлевал на губах.
— Как… — поворачивается к нему, осторожно и несмело касаясь рукава. —…ваша голова? За всем этим я так и не спросила, но вы уверены, что все в порядке? — это неловкая попытка беседы из-за его головы, наверняка провалится, а она отчаянно не хочет, чтобы провалилась. И в конце концов – она ведь действительно переживает, что ему досталось. Просто никак не удавалось спросить толком – сначала они убегали из Архангельского, после бежали в Петербург.
— Кирилл Андреевич… — рука безвольно опускает рукав кафтана, голос глохнет, стихает совсем, они стоят близко друг к другу и кажется так далеко, едва-едва касаясь пальцами рук. —…он умирает. Он умирает, а я не знаю, что буду делать, у меня право никто не умирал, а батюшка казалось вообще всегда будет, а теперь он умирает, а я ничего не могу поделать… И мне страшно, возможно впервые в жизни, страшно, а он сказал мне, что я не должна бояться, а я, признаться, все равно боюсь…
Так хочется тепла, просто тепла, без обязательств, притязаний и даже поцелуев. Иногда это бывает неуместным. Способов справиться с болью, если потребность в близости не удовлетворена, крайне мало.  И именно сейчас, ей бы хотелось безумно, чтобы никто не вспоминал о каких-то нелепых приличиях, о неловкости, а просто выслушал ее.
Часы выбьют три часа по полудни. Красивые часы, покрытые сусальным золотом, те самые отцовские часы, которыми он хвастался среди прочего и ожидал, что хвастаться будут и другие. А следом за этим боем послышатся шаги, чьи-то тяжелые шаги, за которыми она никогда не узнала бы Сашиных шагов – у него они всегда легкие были и почти не слышимые, благодаря чему ему всегда удавалось подбираться к ней незаметно. А теперь казалось, что это шаги бесконечно-уставшего человека, еле волочащего ноги.
Но все же, это был он. Все в той же рубахе белой, в которой не так давно носился по пляжу вслед за Кириллом и смеялся. Теперь это казалось сном. На лицо легла та самая неуловимая печать усталости, которая когда-то была видна на лице отца только разве что на более поздних портретах. Лиза не знает о чем они с отцом говорили, как только ее выставили в момент припадка, очередного припадка ведь, теперь Саша лишь должен сообщить, что с батюшкой все будет хорошо. Ведь так?
Он останавливается, смотрит на них некоторое время совершенно молча, прикрывая глаза руками, из груди вырывается тяжелый вдох и послышится негромкое: «Боже, как же я устал…». После возьмет себя в руки, кажется, обращаясь к Волконскому, протягивая ему два конверта с императорской печатью.
— Держи. Отдашь кому следует – здесь объяснение, где носило тебя все это время. Не спорь, отдашь кому указано, — твердо, не давая времени рот раскрыть и возмутиться, что справится сам. — Хочешь служить – будешь служить и если есть возможность не влипнуть по уши из-за глупости, то не стоит. А это… — он выпрямляется, подходит к окну, раздвигая шторы, а взгляд голубой отдаст сталью, не дрогнет, хотя очевидно это стоит ему некоторых усилий. Лишь на секунду, когда он бросит взгляд на Лизу, они потеплеют. В горле комок появится. Отчаянно не хочется знать, что там во втором. —…а это ты тоже отвезешь в гвардию, отвезешь в казармы сейчас же, как можно быстрее, точно также, как объявлено будет всем прочим полкам. И скажешь, что сегодня в три часа по полудни, скончался император Всероссийский… Скончался… — повторяет это, задумчиво, отстраненно, устало. — А следовательно отныне мне будут приносить присягу, что нужно сделать незамедлительно… — голос словно не его. — Таков будет мой первый императорский приказ тебе. — заканчивает, вновь берет себя в руки, руки за спину убирая.
И только теперь она понимает, что именно в нем изменилось – стать стала другая. Какой она раньше будто и не замечала.
Лиза охнет, из груди вырывается стон, совершенно уже все равно становится, кто рядом, все равно на то, что следует в такой ситуации немедленно присягнуть на верность н о в о м у императору, в ее случае просто поклонившись – но вряд ли Саше сейчас это было нужно. Наверняка те люди, там, уже это сделали, поторопившись выказать почтение тому, на кого написано завещание с последней волей. Она просто вскрикивает, рвется к нему, заставляя в конце концов расцепить руки, заставляя очнуться, в конце концов на секунду вернув себе брата, которого знала. Своего брата. И он обнимает ее, прижимаясь подбородком к ее взлохмаченной макушке, обнимает так крепко, как никогда не обнимал за всю жизнь. И, наверное, большего им и не нужно.
…мы не увидели, как триколор медленно спустили вниз.
…мы пропустили мимо ушей первый удар огромного колокола, прорезавшего обуявшую Петербург тишину.
…мы не видели, как покачнулись корабли – любимые детища, уплывающего навсегда императора.
Город прощался со своим часовым, сдавшим пост.

____________♠♠♠____________
—…да в конце концов!...
Он отбрасывает от себя тяжелую папку, набитую бумагами и документами, которые необходимо подписать или же наоборот отправить на доработку. Саша ненавидит беспорядок на самом деле, но сейчас стол представляет собой зрелище весьма жалкое – вот уже несколько дней он вообще не выходит из этой комнаты, погребенный под бесконечными донесениями, выслушивающий доклады и прерывающийся разве что для того, чтобы выпить кофе [наконец правильно сваренный]. Наташа, наблюдая за всем этим, однажды сказала: «Если ты немедленно не отправишься спать – я уеду в Ревель или еще куда». Он знает, он легко славливает это выражение на ее лице, которое она прячет, но в ее случае спрятать это бесконечное беспокойство на дне синих глаз не выход. Пожалуй, совершенно дурная затея с первых месяцев самостоятельного правления следовать дурным отцовским привычкам, но навалилось за это время столько всего, что иначе не выходит. Если вести иной образ жизни, то гора бумаг и донесений, предписаний и докладов, только станет больше. Нечего было и думать о том, чтобы отправляться куда-то с инспекцией, пока не решишь первоочередных задач, оставленных отцом в свое время без присмотра. К концу жизни отец занимался разве что флотом ослабевшей рукой разбирая чертежи кораблей – не было никому дела до новых обмундирований, до дипломатических миссий, до распоясавшихся губернаторов, до предложений по новым мануфактурам. Но теперь, как только чиновники почуяли новую кровь все резко решили об этом вспомнить, да так резко и в одночасье, что он не успел вздохнуть, как оказался здесь, в окружении бумаг, огарков свечей от ночных посиделок, да таза с водой, в котором успевал разве что умыться. Какие уж тут свои собственные проекты, когда нужно разобраться с бесконечными проектами отца. Смешно.
Сашу называли Императором вот уже некоторое время, обращались «Ваше Величество», но внутреннее чутье подсказывало, что на самом деле не торопились этого признавать. Опыт определенный подсказывает, что клятву можно произнести с каким угодно выражением лица, не вкладывая в нее ни малейшего смысла, а выйдя за двери мгновенно о ней забыть – так говорила матушка, так считал и отец. Он чувствовал, читал это в глазах на каждом заседании Сената [который, как оказалось уже отвык вовсе от посещений властвующей особы, поэтому все долгое заседание, они смотрели на него так, словно он был слоном в посудной лавке – неудивительно, ведь наверняка долгие годы до этого они занимались там тем, что обсуждали какое вино у кого на празднике лучше, судя по завалу дел], слышал в вежливых отговорках, когда он требовал отчетности, требовал хотя бы каких-то действий, улавливал в недовольном поджимании губ как только он начинал говорить об изменении того или иного закона, порядка или черт возьми перестройки казарм. Нет, в их глазах, в глазах «сих почтенных старцев», самому младшему из которых было 53 года, он оставался лишь сыном великого императора, который взобрался на трон и сучит оттуда ногами. И ей богу, как сильно хотелось и вовсе распустить этот институт, чтобы сделать что-то свое, да только сейчас стране было вовсе не до очередных преобразований. Стране требовался порядок, а ему не помешал бы хотя бы сон.
Если уж говорить честно, то деятельность Сената оказывалась ему не понятной и по той простой причине, что в его ведомство ходило все и ничего. Они разбирали споры армян и китайцев, следили за фискалами, разбирали вопросы торговли, науки, в общем делали все, но делали так неохотно, что вопросы не разбирались, вот он возьми и прикажи принеси все неразобранные дела себе, не рассчитывая на то, что они заполонят пространство вокруг. По указу отца еще от 1718 года сенаторами являлись президенты коллегий, что вносило в его работу еще большую путаницу и медлительность. Саша же находил эту систему откровенно говоря не функционирующей – дела разбирались медленно ввиду того, что члены коллегий не успевали следить за своими делами на местах и сенатствовать, кроме того, он нашёл, что Сенат как высшая инстанция над коллегиями не может состоять из лиц, которые сидят в коллегиях. В коллегиальном решении дел не было в итоге никакого смысла – одни просто подавляли других. А в довершении всего, как только отец ослаб и до этих заседаний ему окончательно не стало дела и желания, состоялось запрещение приносить государю жалобы на несправедливые решения Сената, что все тем же старцам кажется развязало руки.
Но отменять решения отца, как все полагали, было едва ли не кощунством. Борис Федорович советовал не рубить сгоряча, собственно говоря он всегда это советовал, но сам тоже особенно не поддерживал новых стремлений воспитанника, чем зарождал в душе различные мысли о том, что возможно он от части разделяет убеждения сановников о том, что молодому императору требуется протекция и предводительство их опытом, а самому ему следовало бы развлекаться [а проще, как думалось Саше – не совать нос в их дела, как привык уже делать отец, скучающий от всех этих «писулек»].
Бумаги шуршат, когда он встает из-за стола, хмурым взором окидывая упрямца напротив. Тоже, нашел время упираться рогами в землю, заводя историю про службу Отечеству, словно то, что предлагает Саша к этому отношения не имеет. Такое чувство складывается, словно его все решили чему-нибудь поучить и даже чертов Волконский, упрямо называющий его «Величеством», но умудряющийся при этом отказываться выполнять то, о чем его просят.
—…в конце концов, ты думаешь это так легко? Нет, брат, вот именно, что нет. Вот именно, что Мое, как ты меня величаешь теперь, Величество, требует от тебя по крайней мере уважения! Всем в этом дворце, оказывается, плевать на то, что я там требую – потребую и перестану! – Саша возбужденно заходит взад и вперед по кабинету, который повелел оборудовать специально для себя. В отцовском слишком много вещей, которые напоминали бы о нем, о том, что хотел делать он и даже его портрет кажется взирал на него с недовольством.
Он сказал ему: «Береги», разумеется в первую очередь имея ввиду страну, отстроенную за столько лет заново, но не рассказал, как лучше это делать. Вечерами, сидя на этом месте под светом свечным, Саша иногда жалел о том, что так редко интересовался у отца как ему удавалось быть везде и всюду, редко спрашивал о том, каким он видит будущее своих преобразований и видит ли его вообще. Иногда этими же вечерами пробирала тоска, о которой он говорил разве что Наташе, кладя голову ей на колени и позволяя убаюкивать себя также, как когда-то позволял это делать отец, только припадков у Саши не было, у него просто голова раскалывалась набатом. Он рассказывал Наташе о том, что может быть вовсе не был хорошим сыном, был не таким сыном, которого хотелось видеть отцу. Говорил о том, что положительно не имеет понятия, о том, что делать с такой горой идей, многие из которых ему и не принадлежат и теперь нет возможности поинтересоваться – что он в них вкладывал. Говорил, что в конце концов не справится, потому что он не отец, никогда им не будет, не сможет им быть, прикрывая глаза.
Ее прохладная ладонь покоилась на его лбу, приглаживая волосы, словно обещание, что все будет хорошо – ей для этого даже не приходилось произносить слов, им это было и не нужно.
«А зачем тебе быть своим отцом, если ты можешь быть императором Александром?» - сказала она однажды простую истину, целуя его в переносицу, очевидно ожидая, что он и сам мог да такого додуматься, говоря это ласково, словно ребенку. «Зачем тебе идеи, которые тебе не принадлежат, если у тебя есть свои? Зачем пытаться быть человеком, которым ты не являешься, если я полюбила тебя?».
И он успокаивался, так и засыпая на пару часов на ее коленях, как засыпал в детстве, забываясь хотя бы на какое-то время от вещей, которые не давали покоя пока он бодрствовал. К проблемам государственным, примешивались проблемы личные, словно требовательной и капризной России недостаточно. Наташа не говорила с ним об этом, смиренно принимая ту роль, которая теперь была отмерена ей – любимая фаворитка молодого императора, но эта роль его не устраивала категорически. Его такие разговоры при дворе, о которых он был наслышан, честно говоря раздражали и оскорбляли, как говорила Наташа «больше нее». Обижала и молчаливая отстраненность матери, которой следовало бы помогать возможной н е в е с т к е, но вместо этого она лишь подпитывала все те же слухи.
И Лиза.
Лиза.
Кречетов на глаза ему не попадался толком со смерти отца, но известного рода фискалы при дворце, шмыгающие по потаенным лесенкам, не дремлющие в своих каморках как водится, все записывающие, все знающие, сообщали, что видятся они с завидным постоянством. Саша терпеть шпионов не мог, но и отказаться от них тоже – императору полагается все и про всех знать.
Кречетов не нравился ему, ни разу не внушая доверия своим ангельским лицом, он ни разу не сомневался и в том, что никогда их сокольничий не был доволен своей должностью, тем более когда на пути замаячила своими зелеными глазами совсем еще юная цесаревна, которой в голову ударила упрямая мысль, что «вот это вот точно любовь». Саша к своей любви шел десять лет, окончательно убедившись, что это определенно она, а Лизе хватило пары минут пения при батюшке, чтобы точно уж в этом убедиться. В отличие от сестры он не испытывал ни малейших иллюзий, относительно этого человека и раздумывал иногда над тем не отправить бы его куда-нибудь под Москву. В конце концов близ Александровской слободы и угодья охотничьи лучше и дичи больше, да и москвичи к охоте большее расположение имеют. Но каждый раз откладывал это, жалея очевидно сестринские чувства, да и до того ли сейчас было? Лизу правда нужно было замуж определить, как бы не любил он ее, как бы не хотел оставить рядом с собой, но в конце концов у каждого своя жизнь должна быть…но с этим можно было не торопиться, по крайней мере пока у него есть время оглядеться.
И он оглядывается, играя с Волконским в упрямые переглядки теперь, когда они стоят друг напротив друга – молодой император и такой же молодой гвардеец, который за закрытыми дверьми умудряется говорить ему «нет». И нет, Саша за это его пожалуй и любил – если уж что ему не нравилось он говорил это в лицо, а не передавал в кулуарах, как делали сенаторы. Но сейчас ему от друга требовалось вовсе не его ослиное упрямство, а согласие. Он, Саша, предлагает ему быть не просто посыльным в конце концов, не забирает из гвардии, он также требует служить, как требовал бы ото всех, но этому фрукту все равно что-то не нравится [разбираться что именно он не хочет – сил нет].
— Может страной еще научишь как править лучше? — воскликнет в сердцах, обходя стол и становясь напротив Кирилла на близком расстоянии. — Чем тебе служба эта не службой? С каких это пор ординарец не престижным стал? Мне легко что ли думаешь? Вот гляди, гляди, — он забирает со стола пару случайных бумаг, пробежится глазами и начнет перечислять. — Донесение из посольства нашего в Турции, где говорится что в последнее время участились притеснения дипломатов наших на берегах Босфора, — откладывает, берет следующее. — Вопросы финансовые по поводу строительства нового судна, на которое не хватает оснастки, — снова откладывает. — О, а это особенно важно: «Бьет челом Первого Московского полку прапорщик Григореи Бражников а о чем мое прошение тому следують пункты: «Минувшаго генваря 30 дня был именованы в гостях за Яузою рекою в приходе церкви Мартына исповедника в доме ассесора Ивана Иванова сына Мокеева на лошади своеи мерине рыжем грива налево с отметом впряжена в сани пошевни на неи хомут ремённой узда ременная, вожжи пенковые.
И с оного двора не вемь каким случаем оная моя лошадь ушла неведома куды. И того ж генваря 31 дня оную свою лошаду смотрил в приводе при Московскои полиции.
И дабы высочайшим вашего императорского величества повелено было показанную мою лошадь отдать мне именованному с роспискою.
Всемилостивейшей гсдрь прошу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить…». Цитирую тебе в точности, — Саша отбрасывает последнюю бумажку, складывает руки на груди и смотрит недовольно. — Прапорщик писал это еще зимой, а до меня добралось, как добралось бы и до батюшки только к лету. Получил он обратно свою лошадь или нет – не ведаю. И знаешь сколько таких? В Сенате я только и слышу, что «заняты мы делами государственными, важными, а за всем уследить, Ваше Императорское Величество Александр Петрович, не имеем сил физических». Готов поспорить, что они просто привыкли ко вседозволенности. Я устал, знаешь ли ото всюду слышать только «нет»!
Саша отходит к окну, разглядывая уже совсем летний Петергоф [в который и уехали на лето], отошедший от траура и во всю готовящийся к коронации нового императора – молодого, здорового и который должен непременно исполнить все, о чем народ мечтает. Готовилась, видно и Москва, в которую нужно было выехать – начищались лошади, очищались улицы, чинились кареты и все были в общем-то в предвкушении, когда же на его голову наденут венец, тяжесть которого и без официальной церемонии он с полна ощущал. Он стал императора с того самого первого дня, когда отец издал последний вздох, не особенно принимая участие во всех этих празднованиях и всеобщем возбуждении. Народ устал от траура. А Саша…
— Я даже толком времени не имел, Кирилл Андреевич, по отцу отгоревать. С корабля, как говорится на бал… — он смотрит на дворцовую площадь, рассеянно осознавая, что забыл когда в последний раз позволял себе по крайней мере прогуляться. Так он себя действительно загонит, загонит совершенно. Как можно загнать быстрого, но не выносливого коня, пусть даже молодого и пылкого. — Так что хочешь не хочешь, а приказ о твоем назначении я все равно подписал. Не волнуйся ты так – будет тебе гвардия, в конце концов вечно при себе держать не собираюсь…
***
Лиза осторожно, на цыпочках подбирается к двери, за которой определенно происходит какая-то словесная баталия, предварительно, чтобы не шуметь, снимая туфли, оставаясь в белоснежных чулках и, тихонько открывая дверь. Фигура брата маячит туда-сюда, возбужденно размахивает руками и что-то, кому-то доказывает. В такие мгновения он напоминает ей отца, в минуты его крайнего возбуждения, но Саша умел успокаиваться быстрее. В последнее время, впрочем, ей казалось, что она и вовсе забудет как он выглядел – настолько Саша решил погрузиться в свои новые обязанности, словно пытаясь доказать всем и каждому, что по праву императорское звание носит. И все же, так было нельзя. Наташа изводилась вся на нет, глядя на этого упрямого человека, отказывающегося выбраться на улицу хотя бы ради конной прогулки [а это учитывая то, как она сама боится лошадей, но знает, как он их обожает], а Лиза изводилась за Наташу, да и в концов отказывалась принимать тот факт, что как раньше уже не будет.
А тут Варя шепнула на ухо, что-де за рекой снова бродячие цыгане лагерь разбили, а значит артисты будут, огнеглотатели разные, да и цыгане народ веселый, а уж как поют!... Отношения у Вари с цыганами всегда было какое-то особенное – сама иногда напоминающая цыганку своими буйными черными кудрями, княжна Вяземская была обязана такому простому общению с кочевым народом и тем, что во дворце их всегда среди прочего люда жила пара-тройка цыган: веселых, пестро одетых, поющих, объезжающих лошадей, которых ее отец привозил с востока [в основном все арабские]. Поговаривали, что и нянька у малолетней тогда Варвары Григорьевны была цыганкой, она-де и научила ее врачеванию не хуже западных медикусов, а после снова следовали самые невероятные слухи о них. Вяземские слыли большими оригиналами с их любовью ко всему восточному, к их молчаливым слугам в тюрбанах и расшитых шелках халатам, к их китайскому фарфору и маленьким нефритовым статуям Будды. Во дворце петербургском всегда пахло какими-то неизвестными благовониями, курительные трубки там набивали весьма забористой травой, а в оранжереях дворцовых выращивали невероятные экзотические цветы. Зато – такой как Варя нигде больше и не было, а уж в веселье они всегда знали особенный толк, так что Лиза не особенно долго сомневалась, когда придумала, чем следует занять похоронившего себя за работой брата. По крайней мере хотя бы на один день.
Нет, Лиза вовсе не отошла от смерти отца полностью, да и возможно ли это было сделать, когда повсюду стоит напоминание о нем и даже великолепный Петергоф, со своими хитрыми фонтанами, покрытый золотом и мрамором оставался его детищем?  Куда ни глянь – стоит печать отца, а его самого уже и вовсе нет. Никто больше не назовет ее «душа моя», никто не погрозит шутливо пальцем. Казалось раньше, что отец будет вечным – такой высокий, такой сильный, а его не стало всего за какие-то несколько минут. Но жить было нужно и жить побеждала. Побеждала в случайных свиданиях с Ваней, побеждала, когда мальчики ее принесли однажды букет цветов в комнате, а после носились по всему дворцу прочь от разгневанного главного садовника, который эти цветы с таким трепетом выращивал, а «эти разбойники несносные все подчистую собрали», побеждала в радостном лае Карая, который во всю наслаждался парковыми петергофскими просторами, в новых жеребятах, в новых рассветах, закатах, белых ночах – победила в итоге. Правда, она не была императрицей, поэтому может ей и было легче, быть может поэтому и не заметила сильных перемен, пока Саша закрывался в своем теперь кабинете.
До коронации оставалось совсем немного, а кто знает, что там дальше – возможно, как раньше уже действительно не будет, а значит нужно воспользоваться днем сегодняшним. Непременно надо!
Головка рыжая просовывается в щель, а после она осторожно в нее входит, мгновенно натыкаясь на Кирилла Андреевича, с которым Саша все это время видимо и спорил. Ее брат стоит спиной к ней, повернувшись к окну, что-то терпеливо втолковывая и очевидно даже не замечая присутствия в их разговоре еще кого-то. Лиза прикладывает палец к своим губам, показывая всем видом: «Не выдавайте!», смеющиеся глаза разглядывают серьезное лицо Волконского, совершенно уверенные, что непременно не выдаст. Убедившись, что он правильно ее понял, она на цыпочках преодолевает небольшое расстояние, которое отделяет ее от напряженной и очень важной теперь спины старшего брата, императора [как же это непривычно], поднимаясь как можно выше и немедленно закрывая ему ладонями глаза, заставляя замереть на некоторое время на месте. Прежде, чем он попытается от чужих ладоней избавиться заявляет с довольной улыбкой:
— Нет, сначала скажи, кто я, а иначе не выпущу!
Он почти наверняка уверена, что он улыбается, даже против воли, даже если хочет сердиться – улыбается.
— Не знаю даже, сестра императора может, которая глупости выдумывает разные, — немедленно отвечает он, заставляя таки разжать ладони и поворачивается к ней. Ему сшили новый камзол и кафтан – ему шедший идеально, предавая и без того величавому Саше еще более величественный вид.
Лиза притворно надувается, закатит глаза и покачает головой, мол, невыносимый ты, как и обычно.
— Вовсе не глупости, я по делу к вам, Ваше Величество, — присаживается в реверансе, который со стороны выглядит почти издевательством. Саша выгибает бровь, очевидно уже догадываясь, что все совершенно не просто. — А именно – вытащить тебя хотя бы на день на свет божий, пока ты здесь не окочурился, любезный брат мой, — прежде чем он откроет рот и заспорит, заупрямится, прежде чем вернется за стол на который смотреть больно, продолжает. — За рекой бродячие артисты. Мы же всегда плавали на тот берег, так поплыли и сегодня к вечеру. В последний раз может! – Лиза склоняет голову на бок, моргнет пару раз длинными ресницами, совершенно уверенная, что уговорит его. — Ты когда долго взаперти сидишь становишься, право, невыносим, хуже батюшки, Кирилл Андреевич, подтвердите! – требовательно оборачивается к Волконскому, нуждаясь в союзниках.
Саша качает головой, возвращается-таки за ненавистный стол свой, упрямый. Оба упрямые вот и спорят друг с другом постоянно. Лиза же отступать не собирается от задуманного.
— Нет, Лиза, дел много, да еще и этот вот, друг наш любезный, вздумал нос от них воротить, — он кивнет подбородком в сторону Волконского, которого очевидно отпускать не собирается. Лиза озадаченно переводит взгляд то на подпоручика, то обратно на Сашу, не желая вникать сейчас в то, что старшего так уж разобидело. — Не поеду, не проси. Хотя, можно было бы сплавать на твоем суденышке к Ромулу, если он все еще с ними обретается, дельце есть одно… Впрочем, — хлопнет в ладоши, откинется назад, насмешливо глядя на Кирилла, задумывая очевидно что-то до нельзя коварное. Знакомое больно выражение в глазах затаится. — впрочем я поеду, так уж и быть, в конце концов и правда нужно быть может за здоровьем следить, да и к тому же в последний раз воли вдохнуть… я поеду, да определенно, но только если вот он, — кивнет в сторону Кирилла Андреевича с таким же издевательским видом-победителя. Даже руки снова на груди сложил. — примет свою ординарскую должность. А иначе Лиза прости – остаюсь здесь. Ничего не поделаешь.
Ход поистине коварный и может даже и не честный вовсе. Потому что теперь коли откажется – обидится уже вовсе не Саша, а Лиза. А с другой стороны – как вообще можно отказаться, когда она мгновенно и почти умоляюще уставится на него, забывая на какое-то время о старшем брате.
— А вы не хотите? – это сбивает с толку, многие же только об этом и мечтают. — Вы же тогда с Сашей вместе будете… И с нами всеми…
И с ней.
Она на самом деле уговаривать его должна, а не интересоваться причинами, по которым он не хочет находиться во дворце, а следовательно с ними [с ней] постоянно, но это не отпускает. Лиза то ли обижена, то ли разочарована, ведь всегда казалось, что не существовало на этой земле большего счастья, чем служить с е м ь е. Нет большей награды – казалось всегда, что они и есть высшая награда, которую можно получить, а от таких предложений и вовсе никто и никогда не отказывался [во-первых потому, что было оно верным путем к высоким олимпам, а во-вторых…да кто ж в своем уме станет отказывать императору? Император ведь не просит никогда не самом деле, а следовательно и не откажешься].
Лиза отходит от ухмыляющегося заранее победоносно Саши, оказываясь рядом с Кириллом, заглядывая в глаза так умоляюще-искренне, словно от него зависело ее личное счастье.
[знать бы милый, что однажды так оно и будет]
— Кирилл Андреевич, соглашайтесь! Бродячий цирк это прелесть что такое! Там фокусы разные показывают, огнеглотатели будут, животные совсем как люди – ходят на задних лапах, я слышала у них даже волк ручной будет – соглашайтесь! А знаете, как красиво они поют, там, за рекой? Если вы никогда не видали их, то непременно должны увидеть хоть раз в жизни! — Лиза с привычным восторгам к вещам, которые ей нравятся, рисует картины из бродячего балагана, раскинувшегося за речкой. — И потом, у меня ведь лодка своя есть – по батюшкиным чертежам, своя собственная… — восторг несколько поутихнет, как бывает, когда наступишь на еще в общем-то свежую мозоль. Отца больше нет. А лодка осталась. —…под парусом чтобы по речушке плавать. Вы же обещали, что в команде моей будете! – немного погодя, возвращая голосу привычную веселость, сообщает Лиза.
Они с Сашей оба играют нечестно, улыбаются одинаково и знают, что победили.
Лиза припечатывает последним заявлением, точно зная, что говорить следует:
— Ведь в конце концов слово офицера, данное даме нельзя забрать обратно. Офицер, дающий пустые обещания, уже не может называться офицером. В конце концов, от этого зависит офицерская честь, верно?
Саша молча зааплодирует.
Бессовестный.
***
Управлять суденышком, которое в детстве казалось целым кораблем, стоящих на рейде в акватории Невы, а на самом деле являвшейся небольшой, вмещавшей человек шесть лодочкой, учил ее отец, особенно когда имел особую охоту. Такую науку Саша изучал самостоятельно, а так как девочкам не положено было [что она легко исправила], то как только наступало лето, он брал ее с собой к берегу реки близ строящегося Петродворца, заставляя изо дня в день учиться сматывать веревки, пришвартовывая лодчонку к песчаному берегу, заставлял управляться в парусами, которые то и дело норовили превратиться в катастрофу, в эти минуты представляясь скорее невыносимым тираном – настолько он бывал беспощаден, немало не интересуясь, что перед ним не матрос, не сын, а всего лишь дочь. «Хочешь плавать, а сама от мозолей ревешь!» - возмущался он, пока она разглядывала лопнувшие мозоли на нежных ручках, отвратительного красного цвета волдыри, которые приходилось мазать ужасно щипучей мазью. «Реветь станешь еще – в жизни больше лодки не увидишь!» - угрожал он, если она ленилась, капризничала как любой ребенок, которому быстро наскучивает однообразный труд. И она мгновенно слезы утирала, а после и вовсе терпела неудобства с сомкнутыми плотно губами.
Зато какой восторг охватил ее в тот самый первый раз, когда удалось держать лодочку с парусом на воде самостоятельно, глядя как отец стоит у берега, радуясь очевидно очередному удачному предприятию – кому еще в империи удавалось из женщины сделать матроса, в конце концов? И пусть речка вовсе не была морем с его волнами и течениями, а обладала нравом порядком кротким и была совсем не широка, но все равно за саму себя гордость брала.
Вот и сейчас, когда обнаружила свою красавицу, названную «Лизет», по настоянию отца [да, любил он это имя, вот и называл им многое из того что создавал], сердце радостно забьется от нетерпения. И не важно, что дно деревянное облеплено песком и илом со дна, а еще, что ее нужно хорошенько с берега подтолкнуть, отвязав канат веревочный, не позволявший лодочке уплыть куда глаза глядят. Лиза не боится ноги замочить – это смешно, когда на лодках плаваешь, забираясь в свою посудинку, развязывая намотанный на одну-единственную матчу парус. Ветер весело подхватывает его, развивает, а серовато-белое полотнище станет отражаться в мутноватой речной воде, поддернутой красками закатными. Где-то на той стороне виднеются огни костров, шатры и кибитки, принадлежащие каждый год летом приезжающим сюда бродягам, всегда веселым и всегда свободным. И кажется, словно отсюда слышен звон бубнов и тихая игра на струнах – нет никого лучше цыганского народа, кто умел бы на этих диковинных инструментах играть.
Управлялась лодка без весел – только штурвалом, расположенном на корме и ходила по воде исключительно благодаря ветру, надувавшего паруса. Именно поэтому она прежде чем отплыть определяла – насколько ветер сегодня хорош и только убедившись, что его силы хватит, чтобы унести лодочку на другой берег. Саше за штурвал сесть не позволяет отгоняя вместе с Кириллом к носу.
— А если утопишь нас? – Саша конечно же шутит, избавившийся от императорской одежды, снова в белоснежной рубашке.
— Ты плавать умеешь, — отрезает она, ухватываясь за деревянный штурвал и плавно направляя лодку вправо, выравнивая киль. — А лодка моя, так что и командовать мне.
Варя ждала их на месте – непокорные волосы свободно падали по плечам не стянутые никакими шпильками, оно и правильно, когда идешь в табор ни к чему это. Рамул – их барон Сашу знал, а значит знал, кто к ним пожаловал, но пользовался простым правилом. Бродячие, всегда свободные, кочующие с места на место – они выказывали уважение любому гостю, но никому не торопились подчиняться.
То тут, то там виднелись яркие шатры, кибитки на четырех колесах, в которых сидели черноглазые цыганки, обвешанные звенящими золотыми браслетами и ожерельями, в разноцветном тряпье, цыганские дети носились туда-сюда, пробегая между зажжёнными кострами, рядом мирно послались лошади – особенная цыганская страсть. Звучала музыка ото всюду – тонкие звуки скрипки и гитары, верных спутниц любого табора волей-неволей зрителей собирало. Ручной волк тоже присутствовал -  его выступление пользовалось успехом на ярмарках, на приходских праздниках, на уличных перекрестках, где толпятся прохожие; толпа всегда рада послушать балагура и накупить всяких шарлатанских снадобий [как Варя сказывала – важно знать, что выбирать, чтобы не надурили] Ей нравился ручной волк, ловко, без принуждения исполнявший приказания своего хозяина. Это большое удовольствие – видеть укрощенного строптивца, и нет ничего приятней, чем наблюдать все разновидности дрессировки.
Это был вольный народ, которому можно было отчасти позавидовать – их ничто и нигде не держало, они бежали вслед за ветром, пели и танцевали. Кочевали с перекрестка на перекресток, с площадей Петербурга на площади Москвы, из одной местности в другую, из губернии в губернию, из города в город. Исчерпав все возможности на одной ярмарке, они переходили на другую. На ночлег они располагались где придется – среди невспаханного поля, на лесной прогалине, у перекрестка нескольких дорог, у деревенской околицы, у городских ворот, на рыночной площади, в местах народных гуляний, на опушке парка, на церковной паперти. Когда возок останавливался на какой-нибудь ярмарочной площади, когда с разинутыми ртами сбегались кумушки и вокруг балагана собирался кружок зевак, тогда хозяин волка [еще совсем мальчишка по сути, но волк слушался его беспрекословно] начинал разглагольствовать, а волк с явным одобрением слушал его. Затем волк учтиво обходил присутствующих с деревянной чашкой в зубах. Так зарабатывали они себе на пропитание.
Были здесь и те, кто действительно умел исцелять и врачевать, которых можно было бы и ведьмами окрестить, но Варю особенно это не волновала. «Все это вздор и суеверия!» - говорила она Лизе. «Но они знают как травы целебные работают, а значит полезными могут быть».
Хорошо разбираясь в лекарственных травах, они и Варя умело использовали огромные целебные силы, заключенные во множестве всеми пренебрегаемых растений – в гордовине, в белой и вечнозеленой крушине, в черной калине, бородавнике, в рамене; старый цыган, раскладывающий на прилавок около кибитки снадобья был и вовсе особенно умел: он лечил от чахотки росянкой, пользовался, сообразно надобности, листьями молочая, которые, будучи сорваны у корня, действуют как слабительное, а сорванные у верхушки – как рвотное; исцелял горловые болезни при помощи наростов растения, именуемого «заячьим ушком»; знал, каким тростником можно вылечить быка и какой разновидностью мяты можно поставить на ноги больную лошадь; знал все ценные, благотворные свойства мандрагоры, которая, как всем известно, является растением двуполым. У него были лекарства на всякие случаи. Варя среди них ощущала себя своей – Лиза же в этом балагане скорее чувствовала какую-то запретность.
Она торопит Сашу с Кириллом, привязывая лодку к берегу, они огибают цирк, дивясь и дрессированному волку, послушно слушающего человека, смотрят на огнеглотателя и человека, что может по иглам ходить, они смеются под уходящим солнцем, находясь в самом центре этого праздника вечного, этого яркого балагана, цветастого, свободного, поющего и танцующего – куда ни глянь то тут, то там люди танцевали, счастливые в своей кочевой жизни. Завтра, наверное, выступление будет, а сегодня все только готовились, но Лизе лишние зрители и не нужны.
Ухватывает за руку вдруг чья-та цепкая костлявая рука. Лиза вскрикнет от неожиданности, резко оборачиваясь и заставляя следующих за ней брата и его друга замереть также, видимо вспомнив, что охрану оставлять у реки было глупо. Но потом немного успокоится, когда обнаружит, что остановила ее лишь цыганка – черноглазая и смуглая, как и все ее племя, с платком красным повязанным на слегка поседевшие уже черные волосы. На ее шее зазвенит монетное ожерелье, звякнут весело браслеты.
— Дай погадаю, девица, — обнажает желтоватые зубы в таинственной улыбке, отражается в черных глазах пламя костров. Совсем почти и стемнело. На противоположном берегу ярко светятся окна дворца. — Всем погадаю, будущее расскажу, — она обводит их быстрым, цепким взглядом, Варя передернет плечами – для нее все это привычное, а Лиза после своего гадания у зеркала в это откровенно говоря не верит, но отчего же не попробовать, раз они здесь и веселиться могут может в последний раз.
Лиза всмотрелась в разукрашенный бумажный прямоугольник, висевший рядом со входом. Полотняные стены шатра выкрасили пурпуром – цвет явно некогда был насыщенным, но теперь поблек от солнца и дождя; на афише рядом с хрустальным шаром изобразили лицо некой дамы в разрисованной вуали.
— Ну, а у нас тут дело одно есть. Мне мое будущее не интересно, а девицы наши пусть развлекаются, коли хотят, — Саша пожимает плечами, забрасывая руку на плечо Кирилла и настойчиво увлекая в сторону. Не замечает он пристального цыганского взгляда, брошенного на него. — Что она нового сказать может? Мне в детстве один юродивый у храма уже наобещал жизнь подобную звезде небесной. Вот ведь – говорили бы сразу и прямо! – ворчит он, отходя на некоторое расстояние и оставляя Лизу с Наташей наедине с цыганской женщиной. — Идем, ждут нас тут.
Плотные стены шатра, изнутри задрапированные ярким алым шёлком, не пропускали свет, но мрак рассеивали десятки свечных огарков, сиявших в маленьких стеклянных банках, что висели в воздухе под потолком. Пахло дымом и черносливом. У стены стояли несколько низких деревянных табуретов, прямо перед нами висела плотная бархатная занавесь, похожая на гардины. Видимо, они находились в некоем подобии прихожей.
Помещение за занавесью оказалось вдвое больше того, что я оставила за спиной. Его озарял свет масляных лампад с цветными стёклами, расставленных тут и там – на полу, на сундуках с вещами, на небольшом круглом столе у дальней стены, который нарочно расположили как можно дальше от входа. На скатерти поблескивал прозрачный хрустальный шар, ждала своего часа колода карт, и теперь стало ясно, откуда взялась дымка и запах чернослива: цыганка курила трубку, прикусив уголком рта длинный тонкий мундштук.
Огненным пламенем светятся и волосы Лизы. Наташа несколько раз настойчиво, словно опасаясь чего-то просит уйти отсюда восвояси, но Лиза не слушает – она уже внутрь зашла, а что же это выходит отступать, когда совсем уж не следует? Лиза лишь сжимает Наташину ладонь, мол, что случится собственно может? Ну, расскажет цыганка, что сосредоточенно разглядывает протянутую ей ладонь, что будет она счастлива, богата и плодовита – предсказания такого рода неизменно сквозили пространностью. И что с того? Все одно никто в них не верил.
Цыганка долго ничего не говорит, завороженно линии на руке разглядывая, а после не менее долго вглядывается в Лизино лицо, словно видит в нем что-то, что ведомо ей одной. И как только говорить начинает, то ее голос звучит отстраненней некуда.
— Золотая рука, — начинает она. — На руках внесенная в золотой зал девица. Удивительная судьба… удивительная.
Лиза так и знала, что ничего путного сказать цыганка все равно не сможет, но слушает терпеливо, пусть и все равно не верит.
Цыганка, тем временем продолжает, пристально глядя своими черными как ночь летняя поздняя глазами в ее лицо и становится странно-неуютно. Совсем не похоже на тех, кого иногда приглашали во дворец для развлечения и говоривший одно и то же. Здесь казалось, словно твою душу выворачивают наизнанку.
— Меньше доверяйте своей голове, — она неожиданно переходит на «вы». — И голове, и глазам. Вы видите не то, что есть на самом деле, а то, что хотите видеть, но ваши фантазии и сомнения не доведут до добра. Это невероятная удача – встретить того, с кем ты можешь быть действительно счастлив. Того, кто послан тебе самой судьбой. Уникальный шанс, стечение тысячи обстоятельств, которое встречается до обидного редко. И если вы упустите этот шанс, будете жалеть всю оставшуюся жизнь. –отложив трубку, она подалась Лизе навстречу. – Будьте смелой. Не бойтесь переступить через то, что вам и так не страшно потерять. И больше думайте о себе. Быть эгоистом порой полезно – не только для самого эгоиста. Могу сказать одно: выберите того, кого вам так захочется однажды выбрать, и вам откроется путь к счастью, о котором многие могут только мечтать… и вам, и тому, кто любит вас не меньше, чем вы его.
«Никто не рассказывал мне, что предсказатели, заглядывая за завесу туманного, на самом деле забывают о том, что видят будущее и говорят в настоящем – для них время ничего не значит, нежели для простых смертных».
Под её пристальным взглядом Лиза только и смогла, что кивнуть.
Чувствуя, как эхо её слов, звучащее в голове, растворяет всю нервозность, вместо неё разливая в груди медовое тепло странного ликования.
Она права. И была права, доверяя Ване. Что бы там ни было – он никогда ей не навредит.
И он любит ее.
Любит, любит!..
Лиза даже забывает о том, что собиралась во все эти сказки не верить вовсе. Как же тут, спрашивается, не поверишь, когда тебе обещают счастливую жизнь с любимым? 
Цыганка явно уловила это настроение довольно улыбнулась сквозь стиснутые трубкой зубы и требовательно потянулась за другой рукой, которую Лиза с куда большей теперь готовностью протягивает.
Но сердце упало еще прежде, чем она резким движением отдернула руку. Схватилась за трубку, явно ища в дыме успокоение.
Глаза ее заволакивает словно каким-то туманом, голос зазвучит устало и сочувственно.
— Непростые испытания предстоит тебе пройти, девочка, – проговорила цыганка в конце концов. – Непростые… если не сказать страшные.
Лиза передергивает плечами, с вызовом почти глядя в это отстраненно-пугающее лицо, не собираясь особенно пугаться таким предсказаниям. Ее уже пугали чертом, который в итоге оказался всего лишь Волконским – вряд ли ее напугает цыганка.
— Ты мне лучше вот что – расскажи про мою любовь. Что с моей любовью будет? – прорезываются в ее голосе повелительные нотки, смешанные с чистым любопытством.
И цыганка, разумеется, отвечает подумав немного, голову склонив. Мелодично задрожат в ушах крупные сережки. Становится здесь нестерпимо жарко, на воздух хочется на самом деле безумно.
— Любовь… вот что скажу тебе, милая. Много мужчин вижу, много любви, разной любви. Но вижу одну-единственную, невероятную, что огонь, который видишь ты сейчас. Приготовься к потерям, – отстранённо проговорила она, ведя длиннопалой рукой над картами. – Владычица Предопределённости следует за тобой по пятам. Она уже забирала за грань тех, кто тебе близок, и заберёт опять, ещё прежде, чем луна два раза станет полной.  Вскоре ты встанешь перед сложным выбором. Ты захочешь спасти того, кто тебе дорог, однако плата за это будет слишком велика. За его спасение тебе придётся заплатить собой. Выбирать тебе, и тебе одной. Но мой совет – не мучай себя. Забудь о самоотречении. Твоя жертва всё равно окажется напрасной. Послушай старую цыганку, милая – беги от этой любви, она как огонь принесет и тепло и спалит дотла душу. Сделает и счастливой и несчастной. Не лети к ней, хотя она рядом с тобой. Не лети – иначе ничего от тебя не останется.
Лиза слушает и не верит, в голове помутится наверняка от духоты. Ну, право, что это за вздор! Наговорила всякой страшной чуши, а теперь ей следует еще и заплатить за это. С чего бы любовь Вани была такой опасной, да и от чего любовь эта женщина рисует чем-то вроде плахи? Лиза встает со своего места, не обращая внимания на испуганный взгляд Наташи, которая очевидно к подобным пророчествам отнеслась куда серьезнее.
— Что же, благодарю, а теперь пойду, пожалуй, — прозвучит чопорно-холодно, но еще долго станут преследовать ее черные глаза, что продолжали следить за ней даже тогда, когда оказалась на свежем летнем воздухе.
Лиза выдыхает с наслаждением, наблюдая за тем, как светлячки вокруг кружатся, мгновенно отпуская гнетущее чувство, которое преследовало в шатре, забывая о том, что наговорила очередная шарлатанка, дожидаясь когда выйдет Наташа. Та, впрочем, выходит несравненно быстрее того времени, которое провела в шатре Лиза. Лицо у нее бледное, обеспокоенное. Наташа ухватывается за ее руки, всматривается в лицо.
— Лиза, говорила же уйти. А если она правду сказала? Она таких вещей тебе наговорила.
Лиза тряхнет волосами распущенными.
— Ну и что же? – с вызовом. — Неужели ты этому веришь? Грешно в конце концов! И потом – тебе она тоже ужасов наговорила?
Наташа задумчиво качнет головой.
— Нет, мне она сказала, что я буду невестой, — особой радости при этом в голосе у нее нет. — и добавила, что она очень сожалеет по этому поводу.
— Ну вот видишь – все это вздор! – горячо заубеждает ее Лиза, но та еще сомневается, покачивая головой. — Ну, хорошо, кроме невесты, — добавляет лукаво. — Идем лучше танцевать к Варе, а то что она одна развлекается!
И Лиза летит, порхает к веселящейся толпе цыганок, танцующих под звуки бубнов и скрипок, танцующих совсем не похоже на то, как обыкновенно танцуют при дворе, но Лиза легко подстраивается к Варе, легко подстраивается под эти движения, окончательно забывая обо всех невзгодах на этот восхитительно-пламенный миг.
Ей никто не скажет, что шатер «предсказательницы Мирелы», в котором она побывала пользуется особенной славой.
Славой того, что старая цыганка никогда не ошибается в своих предсказаниях.
***
Лошадь была великолепной, как он и рассчитывал. Спесивый нрав кобылы, которую под уздцы подвел к нему сам цыганский барон [интересно сколько вкладывали цыгане в эти титулы?...], с лихвой компенсировался статью, вытянутым сухим корпусом, великолепной выправкой. Она была элегантна и необычайно красива, на такую лошадь положит глаз любой, кто мало-мальски в лошадях разбирается. Мускулистая, выгнутая шея, сильные копыта, благодаря которым она наверняка смогла бы быстро перемещаться даже по очень плохой местности. В общем-то то, что нужно. Рамула он знал – еще давно договариваясь с ним о том, что он найдет ему такую лошадь, что подходила бы его собственному коню и была умна и вынослива и кажется цыган наконец нашел ее. Ну, или же у кого-то украл, в чем он никогда не признается, а Саша не станет допытываться – сделка есть сделка.
— Ты смотри, Кирилл, какова… — любовно похлопает по изящной золотистой шее, восхищенно глядя в выразительные глаза лошади. — Рамул говорит, твердая рука нужна, но да разве другие лошади у меня были… Она выносливая – то что нужно, чтобы новую породу завести! И ноги какие мощные, ты глянь только – вообрази какой жеребенок у них с Плутоном получится может!... — Саша с восторгом ребенка оборачивается было к Волконскому, ожидая заслуженных восторгов для кобылы и заодно себя или по крайней мере справедливого мнения, но вместо этого натыкается на совершенно отсутствующий взгляд, направленный в противоположную сторону. И Саша возьми, да проследи, что же так увлекает его друга. Смотрит и сам поневоле заглядывается. С ней ведь, с Лизой, по другому и не выходило.
Она танцевала с простыми цыганками, словно на миг сама стала одной из них, разве что волосы, эти медово-рыжие волосы пышные в свете огней становившиеся и вовсе медными, выдавали в ней чужачку. Она кружилась вокруг костров – свободной, яркой птицей, заливаясь прозрачным смехом, разгоряченная танцем, теплом огня, летом в конце концов. Взоры толпы были прикованы к ней, все рты разинуты. Она танцевала под рокотанье бубна, который ее округлые девственные руки высоко взносили над головой. Тоненькая, хрупкая, с обнаженными плечами и изредка мелькавшими из-под юбочки стройными ножками, медноволосая, быстрая, как оса, в золотистом, плотно облегавшем ее талию корсаже, в пестром раздувавшемся платье, сияя очами, она казалась существом воистину неземным.
Саша вздыхает, внимательно разглядывая лицо Кирилла – он заметил это на самом деле еще там, у безымянной речушки, где тот с таким упоением за его сестрой носился. Будь это не Кирилл, пожалуй бы попросил перестать пялиться, да вот только это был именно его друг, рискующий пропасть безвозвратно в том, от чего Саша его предостерегал.
— Красивая? – промолвит он с таинственной улыбкой на лице, опуская руку на вздрогнувшее от неожиданности плечо. Встречается взглядом с серыми глазами, ухмыляется. — Кобыла я имею ввиду, — выдержав паузу и выслушав все оправдания, которые тот мог придумать.
Эх, Лиза – нельзя так запросто брать и похищать совершенно невинные сердца. Остается гадать – что делал бы сам, оказавшись на его месте.
— Эх, друг мой, пропадаешь ты, ой пропадаешь… — не желая слушать никаких отговорок. Перед глазами возникнет невинное кареглазое личико Кречетова, заставляя нахмуриться, развернуть Волконского лицом к себе. — Вот что скажу тебе, любезный мой. Не как император, а как друг. Ты лучше него, — он не удостаивает его чести, впрочем, объяснить о ком именно идет речь. Догадаться должен сам.
А Лиза, тем временем, обернется к ним. В руке венок, который черт его знает кто успел ей сплести. Обернется – сверкнет изумрудной зеленью, а после устремится к ним, румяная, юная – как такую замуж отдавать за кого попало? Вот ведь задачка.
— Ну сколько можно своих лошадей выбирать. Идемте со мной – в последний раз, быть может. Идемте, идемте, Кирилл Андреевич! Идемте танцевать со мной! – тянет за руку, надевает на голову венок, снова хохочет в своей непосредственности и не замечая, насколько заманивает в свой омут, насколько сильно влюбляет в себя неокрепшую и не сталкивающуюся с этим душу.
— Иди-иди, мне еще лошадь покупать, — смеется Саша в ответ никак не выручая Волконского от участи танцевать с ней, задумчивым взглядом провожая их обоих.
Пропадет, точно пропадет.

____________♠♠♠____________
Саша в крайнем возбуждении находится, то садится, то снова вскакивает со своего места, энергично размахивает руками и требует от Кирилла то одного отчета, то другого – отвез ли депешу срочную, как вел себя при чтении ее губернатор. В глазах горит огонь, он выдохнет в конце концов и просто-напросто выпаливает: «Женюсь! Непременно женюсь!», а после обхватывает этого вечно-серьезного человека в объятия и хохочет совсем уж неприлично, отмахиваясь: «Да не пил я, ишь чего удумал! Но непременно напьюсь, ей богу, как только предложение сделаю». Он вести себя так может только разве что с Кириллом, с остальными превращается в того самого иронично-насмешливого молодого императора, припечатывающего всех и каждого одним словом, придирчивым и недовольным, любящим, чтобы все было идеально и никак иначе.
Апраксин, находящийся в этой комнате уже некоторое время не разделяет всех этих молодых душевных порывов, да и вообще, кажется, был чем-то недоволен, разбавляя этим ясным летним утром их молодое общество. Канцлер пришел с докладом, а так же с неким «личным делом», терпеливо ожидающим, когда Саша успокоится. Но как тут успокоиться, когда у тебя в душе и в мыслях даже не собственная коронация и бесконечные балы, которые должны были за ней следовать, а собственное счастье, которым требуется со всеми поделиться. Недовольство Апраксина так или иначе чувствуется.

Закат стремительно приближался. Закат ли великих начинаний некогда удельного, патриархального государства, иль закат, обещающий не менее полыхающий, яркий рассвет? Замершая Империя могла лишь гадать, отсчитывая последние часы, пока ещё Великий Император дышит. Волнение обнимает вихрем, ведь каждый причастен к завершению, каждый был причастен ко времени, когда поднималась держава с колен. В особенности те, кто присягали, клялись защищать ценой собственной жизни. Кирилл знал императора издалека. Не в пример батюшки, который вторил каждому шагу и каждому вздоху молодого правителя, завоевавшего миллионы сердец. Возьмётся Пётр Алексеевич то немецкий учить, то плотничать, — Андрей Григорьевич по следу ступает, пытается образ мыслей уразуметь. Однако же, Кирилл знает Сашу. Как и любой другой, знает, что последует и что ему уготовано. Знает, что отец остаётся отцом для своих детей. Сердце сжимается болезненно, словно ощущает на расстоянии чужую боль. Саша заметно переменился. Кириллу оставалось лишь словить говорящий взгляд, взглянуть в последний раз вслед уходящей спешно Елизавете, прежде чем протянуть руку Наталье Алексеевне. Они находят взаимное понимание, какого прежде не бывало. Они п о х о ж и, если не одинаковы в своих несчастных судьбах. Впрочем, их несчастье поджидало самым коварным образом в засаде. Заходить внутрь дворца, оказавшегося в плену смерти, не иначе, никому не хотелось. Бледность лица Натальи Алексеевны подсказывала, что стоит задержаться на воздухе, да и посторонних (а таковыми они стали) внутри не приветствовали. Без них народу собралось невиданно, от знатных персон до потеющих медикусов, предчувствующих к о н ч и н у. А потому, неспешным, прогулочным шагом они направляются в сторону сада. Кирилл то и дело оборачивается, бросает встревоженный взгляд на окна, будто вот-вот разглядит её лицо. Как никогда хочется оказаться рядом. Отчего же? Отчего же?

— Отчего же вы так встревожены? — возвращает на землю спокойный голос Натальи, которая держится за его руку. Кирилл ловит себя на том, что оборачивается слишком часто, и от лёгкого смущения (собственных чувств) опускает голову. Она улыбается слабо, вымученно. Быть может, бесконечная дорога утомила. Быть может, события последние её жизни оставили отпечаток на красивом лице с тонкими чертами. Он старается уменьшить собственный шаг, дабы не подгонять её ненароком. Окружающие словно поняли давно то, чего Кирилл и не заметил. Взгляд голубых глаз мимолётный, однако, говорящий. 

— Знаете, Наталья Алексеевна, я и не заметил, как они стали мне родными, — губы невольно трогает такая же слабая улыбка, разве что тёплая, — с такой улыбкой говорят о близких, любимых. В её глазах появляется понимание. — Странно, я бы не смог признаться в этом кому-либо. Только вам. 

— Мы с вами приятели, по несчастью или счастью, — решать лишь нам. Беда в том, — она останавливается и разворачивается в сторону величественного дворца, глядя на него мужественно, не дрогнув, — что платить приходится за это чувство. Вы правильно делаете. Никому не говорите о том, что мне сказали. Никто не должен знать. Тогда ваше счастье продлится дольше. 

Ей ли не знать, девице, выросшей в царской семье. Кирилл согласно кивает, находя лишь подтверждение тому, о чём размышлял сам. Первоначальное стремление оставаться в тени и лишнего не болтать было совершенно верным. Теперь они оба смотрят на дворец, поглотивший их любимых и родных, гадая безмолвно о будущем. Будущее, впрочем, не за горами притаилось, — оно совсем рядом. 

— Я понимаю, к чему вы. Родные, а следовательно, вы тревожитесь за них. Мне знакомо это чувство беспомощности. Привыкайте, — она горько усмехается, чуть крепче за его руку ухватываясь. — Главное, переждать, а потом вы сможете сказать и сделать всё, что желаете ваша душа. А знаете, — отпускает руку вдруг и поднимает взгляд на его лицо, — ступайте во дворец. И мне тревожно. Вы ему понадобиться можете. Ступайте, сейчас самое время быть подле него. Исполните его любое поручение, чтобы никто другой этого не сделал. 

— О чём вы, Наталья Алексеевна? — серьёзные взгляды пересекаются. Серьёзные и неизменно упрямые. 

— Вы представляете, сколько молодых людей захотят оказаться там? Рядом с ним? А ему нужны вы. Я это знаю. Ступайте немедленно, — жизнь в кругу монарших особо даром не прошла, отражается в повелительном тоне. — Заодно узнайте, как Елизавета Петровна. Поверьте, если выбирать из нас двоих, то лучше вам появиться во дворце. 

— А как же... 

— В саду отдохну, там покойно и свежо. За меня не волнуйтесь. Ступайте же. 

Наталья Алексеевна, которая не была замечена за прикосновениями к кому-либо (помимо Саши, разумеется), вдруг разворачивает его в нужную сторону, тем самым поторапливая. Кирилл послушно разворачивается и направляется быстрым, широким шагом во дворец. Он хотел. Сердцем и душой чувствовал, что обязан быть р я д о м. 

Неужто столь явное и кажущееся правильным чувство, может оказаться поддельным? Обманчивым? На мгновение, лишь на мгновение показалось что может. Он замирает на пороге комнаты, наблюдая неожиданное действо, — вот уж поворот на сцене театра жизни. Внутри что-то обрывается. Словно отнимают надежду. На что ты надеялся, мальчик? Кирилл отчаянно не понимает, что творится душе. Отчаянно не понимает, что за надежду вырывают из сердца. Перед взором предстаёт человек, который, вероятно, и привлёк её сердце. Разумеется, такой человек мог быть и весьма странно, не окажись его. Елизавета Петровна того достойна. Знать бы только, что достойна любви, а не подлых мужчин. Впрочем, первое впечатление никогда не обманывает. Кирилл будто и не слышит её голоса, не замечает пытливого взгляда, лишь вытягивается струной, сохраняя на лице маску серьёзности, дышащую непременно холодом. Сколь эгоистично в сей момент разбираться в собственных чувствах, когда решается судьба отечества. Не пристало так вести себя офицеру русскому, и он себя отдёргивает, оставаясь тем самым офицером. 

«Иван Дмитриевич Кречетов», — вот она, скала, о которую разбивается маленькое, деревянное судёнышко. Кирилл делает усилие над собой, дабы улыбнуться и сделать несколько шагов вперёд. Более всего на свете ему не хочется сейчас делать э т и шаги. Ради Елизаветы Петровны, разумеется, ради неё, протягивает руку. Бросает на неё потеплевший на мгновенье взгляд, отвечающий на выраженную надежду. Несомненно, другом он останется. Никакой Иван Кречетов тому помехой стать не сможет. Рукопожатие крепкое, точно соревнование «кто кому сожмёт руку до хруста и поломанных костей». Едва ли на лицах мелькает дружелюбие и приветливость, скорее неуловимое отвращение. На вызов Кирилл не отвечает, считая то истинной глупостью. Лишь разжимает руку и улыбается одними уголками губ, иронически. 

— Взаимно, — не отличается многословием, что, впрочем, ему свойственно. Кирилл вдруг находит разумным оставить их наедине, — поддержка в лице любимого человека л у ч ш е, нежели друга. Однако же, мигом реагирует, когда Елизавета чуть равновесие не теряет, и забывает о всяком желании удалиться. Встречается с взглядом напротив. Надёжный ли человек? Один его вид взывает к настороженности. Откровения являются неожиданно. Быть может, порой лучше остаться с другом. Вероятно, данная простая истина доходит до Ивана Дмитриевича, или Бог знает по каким причинам тот решает откланяться. Кирилл видит в его жестах лишь позёрство, желание нечто доказать. Доказать свою любовь к цесаревне? Разумеется, сие доказывать бросился бы любой. Любой, может быть кроме самого Волконского. Он снова лишь кивает головой, выбирая сдержанное молчание и ничего не выражающие лицо. Облегчение приходит со звуком закрывшихся дверей. 

— Вы не могли об этом думать, Елизавета Петровна, — покачает головой, а голос мигом теплеет. — Всё в порядке, вы только не волнуйтесь. Вам нужно поберечь силы, — смотрит внимательно на её лицо, чувствуя всем существом неладное. Только бы разобраться, понять, что тревожит помимо угасающего батюшки.  — Елизавета Петровна... — срывается с губ глухой шёпот, следом за её падающей рукой. Несколько секунд смотрит на её руку, а после набирается невиданной смелости; укладывает на раскрытую ладонь, кажется, совсем маленькую ручку, и своей сверху накрывает. — Сейчас бояться нормально. А потом, я уверен, вы перестанете. Вы всегда были смелой и будете, он знает. 

В этот миг Кирилл мог отдать всё, что имеет, лишь бы утешить Елизавету, пусть даже на короткое мгновенье. Вскоре слышатся позади шаги и руку приходится отпустить. Они ожидали новостей и новости прибыли, кажется, опустившись тяжёлой ношей на плечи Саши. Кирилл, быть может и глупый, но отчаянно желает забрать всю тяжесть себе, только бы такими их не видеть. Вот она, плата за р о д н ы х и беспомощность, не заставляющая долго ждать. Всё, что остаётся, — слушать и повиноваться. Наталья Алексеевна не прогадала. Кирилл забирает конверты, понимая, что время для проявления своего упёртого нрава самое неподходящее. Ощущение жизни и всего мира меняется, когда Саша, а теперь Александр Петрович, отдаёт свой первый императорский указ. Волконский замирает на пару секунд в столь исторический момент, глядя ему в спину. Как и положено офицеру, требуется отреагировать незамедлительно, остальное — потом. Остальное и значения не имеет. Осознание того, что парень со странной улыбкой, любитель лошадей, прирождённый дипломат, весёлый цесаревич и друг верный, отныне император Всероссийский, приходит с запозданием. Не торопясь. Кирилл кланяется как положено и вытягивается струной, а после разворачивается в сторону дверей. Приказы следует выполнять незамедлительно. 

***

Кирилл Андреевич — упрямый по натуре, нисколько не желал уступать. Время пришло. Более он не чувствовал необходимости поддаваться любому желанию новоиспечённого императора, который, по его мнению, справлялся со своей службой народу и располагал достаточным количеством помощников. Об этом успел также поведать Александру Петровичу. «Вы не должны растрачивать средства на лишних помощников», — упрямствовал он с непроницаемым выражением, которое, впрочем, сохраняется до этой минуты. Предлагаемая должность, разумеется, должна льстить и казаться привлекательной, словно из мечтаний любого юноши, только не для Волконского. Сашу порой и жалко, и злость небывалая берёт на каждого, кто за их спинами перешёптывается, презирает и подстрекает других не торопиться с признанием императорской воли. Будь Волконский уполномочен, непременно собрал бы всех в четырёх стенах Тайной канцелярии. Разве что подход Саши более мягок. «Саша, они меня беспокоят», — не сдержался однажды он, подразумевая Сенат и всевозможные знатные, древние роды, прочно засевшие в дворцовой системе. Развивать тему не стал, выказывая опасения по поводу того, что однажды им надоест возиться и они предпримут нечто более серьёзное. Единственное, благодаря чему удавалось засыпать по ночам, — собственная принадлежность к гвардии. Едва ли гвардия поднимется по зову стариков, от которых втихаря мечтает избавиться. 

— Не смею так думать, Ваше величество, — глядит в одну точку, будто не замечая метаний Саши из стороны в сторону. — Но согласиться с вами не могу, — картина, висящая напротив рабочего стола, оказывается весьма занимательной, лишь бы не смотреть на Сашу и не поддаться ч у в с т в а м. Дружеские порывы занести способны в дальние дали, в чём убедился Кирилл предостаточно. Приходилось просыпаться порою в самых неожиданных местах, а после вопрошать Сашу, было иль не было, потому что какая-то девица под утро сопела на его плече. Саша уверял в том, что с ним, Волконским, ничего быть не может. Хотелось бы верить. Странно сравнивать указ о переводе на иного рода службу с похождениями по увеселительным заведениям, однако же картины яркие в голове всплывают. Неравнодушен Волконский к своему другу и знает, что ради него готов пройти через хоть через огонь, хоть через таверну в обществе незнакомых женщин. Теперь ему приходится выдержать испытание, — смотреть в глаза напротив, не дрожа и не выражая каких-либо чувств. Выслушивает и наблюдает, можно заключить, что с равнодушием. Вечно они контрастируют: горячий и холодный. Кирилл горячиться в такие моменты не любит. Неуместно. 

— Учить вас я не уполномочен. Как и советы давать. И желания такового не испытываю, Ваше величество, — упрямо чеканит. — А уж тем более, не могу думать про чужую лошадь, когда, знаете ли, в гвардии работы не меньше, — тон больно вызывающий, не подобающий для общения с императором. Пожалуй, и впрямь не стоит обращаться по титулу. — Вы кого угодно можете в ординарцы позвать, к вам очередь ещё выстроится, — и забывает напрочь увещевания Натальи Алексеевны. Ему бы только осознать, сколь сильно способен помочь, согласившись. Осознать, что при дворе служить вовсе не постыдно для о ф и ц е р а. Случись война, наверняка Саша удерживать подле себя не станет. А участие в войне — это главное. Стоило только Кириллу начать свыкаться, проникаться, договариваться со своей упрямой натурой, как Саша всё рушит одним лишь заявлением. Приказ подписан. 

— Как? Как подписал? — невольно делает несколько шагов в сторону Саши. — И мне сообщить раньше не потрудился? — забывается окончательно, переходя столь легко на привычное «ты». — Чёрт... — выругивается себе под нос, почти неслышно. Разумеется, после накрывает очередная волна, очередная баталия, в которой оба хотят победы. Спасением мог послужить лишь счастливый случай. Определённо счастливый. Знать бы только, что вовсе не спасение маячит за спиной Саши, а самое истинное предательство. Он, дурак, охотно вступает в игру, остаётся серьёзно-непробиваемым, продолжая выслушивать терпеливо Сашу. От действа перед глазами Кирилл не выдерживает, начинает улыбаться. Сохранившиеся семейные, тёплые отношения будут радовать неизменно. 

— Невыносим, не то слово, цесаревна, — охотно занимает её сторону. Зарождается надежда на то, что Саша отмахнётся и наконец-то отпустит «в свою гвардию», однако же ничего подобного не происходит. Послушать бы ему сестру. Отдых действует благотворно на человека, делает его сговорчивее. Надежды рассыпаются прахом окончательно, когда Саша делает крайне нечестный ход. Кирилл мгновенно понимает, что обречён согласиться. Иначе быть не может, когда просит о н а. Уставляется недобрым взглядом на Сашу, безмолвно обещая в той же реке утопить. В крепость бы его. Как и ожидалось, от вопроса и взгляда Елизаветы Петровны он теряется, и теряет всякую бдительность, убеждённость в своей правоте. Он буквально обезоружен. Сам не осознаёт, что впадает в долгое молчание и потерянность, отразившуюся на лице. Видимо потому она подходит ближе, не оставляя никаких путей к отступлению. Надо ли ему вновь вдаваться в детали? Объясняться, что место офицера в казармах и на поле боя, а не подле императора во дворце? Ещё множество обязанностей выполняют гвардейцы, однако же, от них доведётся отказаться. Променять службу на цирк, — это не укладывается в голове, но и выбора не остаётся. Елизавета Петровна в своей увлечённости и простоте, вновь его сражает наповал. Разумеется, слово своё надобно держать. Разумеется, они оба должны были победить. Кирилл наконец-то выдыхает с облегчением. По крайней мере, более спорить ни с кем не придётся. Уступит другу. Друзья должны друг друга выручать. Стало быть, Саше нужна помощь, — мысль будто новая, пусть и очевидная с самого начала долгой словесной баталии. 

— Ну, хорошо, хорошо. Победили. Вы только не серчайте, — поднимает взгляд на Сашу, — ежели что-то не так сделаю. Меня многому учили, только не дипломатии. А вам, — посмотрит на Елизавету с теплотой в глазах, — как и всегда, отказать невозможно. Вы уж помогите мне сохранить офицерскую честь. 

Кирилл улыбается, потому что испытывает к ним самые тёплые чувства. Не имеет значения, сколь невыносимым оказывается Саша иль сколь очаровательной в своих уговорах будет Елизавета Петровна. Они ведь, родные. 

***

Кирилл наблюдал за ней непременно с лёгкой улыбкой на лице. Более любопытного и великолепного зрелища быть не могло, чем цесаревна за штурвалом. Он совершенно не беспокоился, убеждённый в том, что она с управлением справиться и команду свою из двоих человек, не потопит. А ежели и потопит, так они взаправду плавать умеют. На берегу, казалось, мир перевернулся вверх дном и сделался чрезвычайно цветастым. Голова кругом от новых видов, какими любоваться доселе не приходилось. Кириллу с первых секунд увлекает свободная, цыганская жизнь, как и любое другое явление, демонстрирующее свободу человека и его духа. Он завороженно глядит то на фокусников, то на зверей диких, но всё же, приученных людской голос слушать. Совсем невольно оказывается в плену Сашиной руки, постоянно оглядываясь. Не хотелось отрываться от них, или от неё. Как оказалось, ради лошади. 

Ему бы всерьёз лошадь рассмотреть, ведь дело касается выведения новой породы. Какой бы огромной любовь ни была к лошадям, взгляд ненароком прикован к совершенно иному действу. Кирилл забывается в очередной раз, когда смотрит на неё, стоя под дуновением тёплого ветра, взъерошивающего волосы и теребящего заправленную рубашку. Заглядывается с нежностью в глазах. Только дурак не заметит. Саша ведь, не дурак. Заглядываться можно по самым разным причинам. Саша, как брат, тоже заглядывается. Только, Кирилл Андреич, — совсем другое дело. Она столь просто становилась своей в любом обществе. Однако же, на свободе, не связанная этикетами, правилами, навязанными титулом, она совершенно особенная. Другая. Пёстрая птица, которой любоваться бы днями и ночами. Любоваться, да не приближаться, чтоб не спугнуть. Она красивая, влюбляющая с большей силой. Кирилл млеет окончательно, лишь отдалённо слыша голос Саши. Вздрагивает только от прикосновения, от тяжести на плече и хмурит брови, выдернутый нещадно из собственного мира, в котором быть может, была одна Елизавета Петровна, огни и льющаяся звонкая музыка. Он, разумеется, предпринимает попытки оправдать себя и отсутствие внимания к поистине великолепной кобыле. Попусту. Вскоре и сам понимает, что оправдания пустые да глупые. Легче признаться, он ведь, честный дворянин. 

— Лучше кого? — искренне не понимая, хлопает своими длинными ресницами, уставившись на Сашу. Осознание приходит с опозданием. Разве что сравнивать себя с кем-либо никогда не стал бы. Может ли быть лучше он, ежели с Кречетовым у них настоящая любовь? Свезло парню, не иначе. Любить девушку, которая свободной птицей плясать вокруг костра может и тем самым сражать наповал, манить сердце в ловушку, — это не ли высшее благословение? — Пропаду, и что с того, — произносит тихо, себе под нос и сквозь улыбку. Безумец. 

— Елизавета Петровна... право слово... у нас дел полно... — пытается отвертеться, бросая молящие о помощи взгляды на Сашу. Предатель чёртов. А душа ведь, рвётся, тянется, выбивается из своего заточения. Кирилл вырывается следом за ней, и душой, и птицей, которая влечёт к себе. Не пропадёт. Пропал. Определённо пропал. Растворяется в её хохоте и сияющих глазах, когда изумруд сливается с медным пламенем. Отказать ей не в силах, да и себе тоже. Оба теперь пляшут, как в последний раз. 

Пропал.

***

Эдакие доносы превратились чуть ли не в самое излюбленное и самое ненавистное в одночасье, занятие Волконского. Порой ему доставляло небывалое удовольствие наблюдать за реакцией Саши, мол «не стоило мне доверять столь тонкую работу», а в иной раз ему хотелось рвать и метать, всё, что ни попадёт под руку, — дело в таком случае столь ужасно обстоит, что полыхающие чувства становятся преградой к отчётливым разъяснениям. «Саш, ну давай всех к чёрту сошлём! Саша, пойми же, они страну угробят! Саша, ты сын Петра Алексеевича или кто, в самом-то деле?» — горячился Волконский, активно жестикулируя и расхаживая нервно по кабинету. Некоторые важные особы доводили его до истинных нервных срывов, а выливалось всё в сторону одного-единственного человека, разумеется. Вовсе не ощущал Кирилл себя доносчиком иль фискалом, шпионом, вовсе нет, когда речь о великой державе идёт. «Куда твои глаза смотрят, Саша!» — излюбленная фраза, выкрикиваемая сгоряча. Одному лишь Саше посчастливилось наблюдать эмоциональные бури Волконского. Иные знали его, как человека каменного, внутри и снаружи. Бывало, случалось действо совершенно противоположное. Кирилл мог нервно хохотать и клясть то ли Сашу, то ли судьбу за столь великий подарок как должность ординарца со всеми льстящими вытекающими и преимуществами. Заходил он неторопливо в кабинет, вовсе не врывался и не начинал руками размахивать. Усаживался в кресле, закидывал ногу на ногу и медленно снимал треуголку, опуская на какой-то деревянный столик поблизости. Ежели под руку попадался бокал вина иль гроздь винограда, — не постесняется отпить, закинуть ягоду в рот и сообщить, что служба его окончена. Разумеется, далее следовал доклад и снова, снова Кирилл Андреевич взвинчивался, дивясь человеческой подлости, хитрости, изворотливости, жадности. Одно уяснил точно: Саше не справится без верных помощников, которые заставят каждого пред ним склонить голову и признать императором.

А сегодня всё обстоит иначе. Кирилл то ли уставший, то ли пораженный очередному человеку, которому Александр Петрович на самом-то деле не указ, сохраняет привычную серьёзность лица и чуть равновесие не теряет, когда оказывается в крепких объятьях. Смущает лишь нахождение Его высокопревосходительства в кабинете, от которого веет осуждением и недовольством. Ей-богу, почувствуешь себя мальчишкой школьных лет, который шкодит прямиком на глазах у взрослых. Находится подле Саши он привык, только не подле всех этих вельмож, титулы которых едва выговоришь иль вовсе, язык сломаешь. 

— Капуста для гвардии... это и впрямь подозрительно, — не выдерживает Волконский, выгибая бровь и прослеживая взглядом за папкой с бумагами, переходящей из рук в руки. — Нет-нет, Саша, ты всё же взгляни позже на капусту. Думается мне, нечисто здесь что-то, — бросает говорящий взгляд в сторону Апраксина, переставая робеть да мяться, точно мальчик. Не мальчик, а чёртов ординарец Его Величества, имеет право вставить слово. Ежели слово, не лишнее. Более того, чувствует явное презрение к своей особе, явное неодобрение и желание не наблюдать во дворце. Разумеется, отныне многие не желают наблюдать поблизости Волконского. Ловит взгляд в ответ будто, взгляд, которому должно победить, ведь слишком уж низок Кирилл званием и должен подчиняться. Приказ является приказом, даже безмолвный. Ему задерживаться и не хочется, разве что голос Саши останавливает и заставляет повернуться обратно. 

— Да, Ваше Величество, — нарочито произносит, намекая на то, что отныне будет слушать исключительно высшее лицо, исключительно Императора. Уставляется своим равнодушным взглядом на канцлера, постепенно начиная чувствовать неприязнь в ответ. Знал бы только, сколь опасное и шаткое положение для себя создаёт. Знал бы только, и, пожалуй, не пожалел бы. Никогда. Пусть недолго, но был подле Саши и был его верным слугой, который готов сделать всё, что угодно. Разговор приобретает любопытные, однако же недобрые оттенки. Даже Кирилл понимает неуместность данной темы, когда Саша одержим идеей сделать предложение и непременно сделает. Не отступится после их славных приключений от Петербурга до Москвы. Стоило услышать про французов и от ожидания реакции чуть прищуривается, заведомо зная, что реакция будет дурной. Будто Кирилл всю жизнь провёл рядом с ним, а не Борис Фёдорович. Можно ли столь плохо знать своего воспитанника? Он резко взгляд отводит и отворачивается, дабы не наблюдать столь явно за тем, как Саша распекает второго человека в государстве. Не пристало простому подпоручику такое видеть и слышать. Двери закрываются, делается легче на душе. 

— Ты как предложение делать будешь? Только смотри, я пьяный не поскачу ни к губернатору, ни к самому Господу Богу, — падает в ближайшее кресло, вытягивая ноги. — Не нравится мне это. Французы те ещё подлые люди. Не дай Бог война... хорошо-хорошо, молчу, — вскидывает руки, — сдаюсь. Девицы любят... как это нынче называется... романтика? Чтобы всё романтично было. Ты, братец, должен превзойти самого себя, — улыбнётся коварно. 

***

— Этот тебе приглянулся? Новенький. 

— Хорош, не правда ли. Я в мужчинах разбираюсь. Вижу, он одинок, явился без спутницы. Перед моим-то предложением не устоит. Я многое о нём узнала.

— Что же, душечка, удачной охоты. 

Перед ним танцевальный зал, полный народу и музыки. Дворец изнутри сияет великолепием. Праздников подобных не только Кирилл не видал, а сами приближённые ко двору, важные персоны из состава самого высшего общества. Он совершенно не разбирается в делах дворцовых, как и в устройствах пышных приёмов да балов, а потому не интересуется, лишь принимает как должное. Вечер, помимо невиданных роскошеств, обещал случиться особенным. А потому хотелось присутствовать. По обыкновению стоит в стороне, наблюдает внимательно, иногда принимает дам, желающих на танец записаться. Поганить репутацию Саши — дурная затея, не по-дружески, а иначе быть не может, ежели каменной статуей стоять в тёмном углу. Не приведи Господь, поползут слухи о том, что император со странными личностями дружбу имеет. Отражать императорскую славу и безупречность, — задача сложная. Быть составляющей его репутации, да у всех на виду, — невыносимо, однако же чего ради дружбы не сделаешь. Посему он стоит, держа руки за спиной и наблюдает за плывущими по залу парами. Вечер впрямь неплох, если бы не ощущение чужого, пристального взгляда. Кирилл непременно чувствует, когда кто-то с м о т р и т; чувствует и едва ли терпит, когда же напряжение достигает высшей точки, терпеть прекращает. Ещё секунда и был готов обернуться в её сторону, да только она опережает и сложив ловким движением веер, направляется к нему. 

— Сударыня, позвольте поинтересоваться, я кафтан почистить забыл иль сапоги? Знаете, в конюшнях часто бывать приходится, — первым начинает беседу, нисколько не стесняясь своей прямоты. Она лишь кокетливо улыбается, вновь раскрывая ветер и махая в свою сторону, словно бы заманивая. Исключительно хороша собой, краснощёкая с точеным профилем и стреляющими, пронизывающими глазами голубого оттенка. Платье золотистое облегает стройную фигуру, а невидимый корсет вырисовывает явно талию и подчёркивает деликатно декольте. На шее подвеска с кулоном серебряным, в волосах белые розы пахнут сладко, — не удивительна уверенность девицы в собственной красоте и способности приглянувшегося мужчину завоевать одним лишь взглядом.

— Что вы, ваш вид, подпоручик, — она делает особый акцент на звании, желая продемонстрировать осведомлённость, — не имеет недостатков, безупречный. Все ли танцы у вас расписаны? Боюсь, я поставила вас в неловкое положение и должна искупить свою вину. 

— Не стоит, не утруждайтесь, — всеми силами он старается улыбаться, а не усмехаться. Женский пол медленно, но верно начинает досаждать. Остаётся лишь гадать, какую выходку выкинет эта красивая, но обиженная девица после. Она не отступает, подходя ближе и касаясь кончиком сложенного веера его плеча. 

— Я настаиваю, — выговаривает томно, тем самым начиная всерьёз смущать. Кирилл сознаёт, что вынужден согласиться, иначе ещё больше взглядов устремится в их сторону. Ещё больше взглядов уцепятся за чёртов веер, спускающийся куда-то вниз по рукаву кафтана. 

— Хорошо, танец ваш, — цедит сквозь зубы, продолжая выискивать взглядом спасение в зале. Как никогда вовремя замечает Елизавету Петровну и срывается с места, забыв о всяком приличии. Девица усмехается ему вслед победоносно, однако же устремляет взгляд, полный неприязни и презрения в сторону цесаревны. Разумеется, при дворе многие молодые и хорошенькие барышни завидуют, ревнуют, негодуют, — кавалеров уводят из-под носа и постоянно одна и та же особа, которая на то имеет полное право. 

— Цесаревна, — склоняет перед ней голову. Проще было смириться с тем, что невозможно отказаться от знакомства с обществом, где находятся его д р у з ь я. Кирилл бы многое отдал за то, чтобы не быть его частью, однако, ещё больше готов отдать за то, чтобы оставаться подле друзей. Следовательно, пожертвовать отцовским наследием, — тот считал, что не должен крутиться в высших кругах, иначе недалеко до осквернения верной службы. Улавливает в её словах «наш» и едва удерживается от широкой улыбки. И впрямь, он стал их другом. — Князь, — снова поклон, — большая честь быть представленным вам. 

Кирилл провожает хохочущих девиц не без улыбки на лице. 

— Неужто? Многое проходит мимо меня, Ваше сиятельство, — а особенно тот факт, что многие о нём наслышаны. Можно ли такое вообразить? Слишком много чести. — Вы правы, я не представляю, — качнёт головой, подлавливая себя на слишком смелом тоне и откровенности. В светских беседах всё одно что медведь, неуклюжий больно. — Знаете, князь, я не испытываю желания друзей заводить при дворе, — признаётся, послушно отходя к столу с шампанским. — Зачем оно? На войне и впрямь проще, сразу видно, где свои, а где враги. Но бывают исключения, — улыбается, опустив голову. Появление столь приятного человека в обществе оказывается приятным подарком судьбы, словно осталась тлеющая надежда на что-то хорошее, на хороших людей. — Когда я познакомился с Александром Петровичем, ни о чём таком не думал. Это произошло само по себе. А теперь... — бросает взгляд в залу, где дамы порхают разноцветными, прекрасными бабочками, а кавалеры точно норовят их словить. — А теперь отступить не могу. Никак. Я благодарен вам, за советы. Ежели будут ещё, найдите меня, я был бы рад. 

Кирилл улыбается и оборачивается, постепенно перемещая внимание с персоны князя на появившегося Сашу. Впрочем, внимание всех присутствующих обратилось к нему. Кирилл гордится не тем, что находится в ближайших друзья, а самим другом своим, представшим в невиданном великолепии перед всем светом. Саша был рождён чтобы править и блистать, в чём сомнений не возникает. Елизавета Петровна привлекает внимания не меньше, то и дело заставляя на себя взглянуть. В этот вечер она совершенно особенная: лёгкая, светлая, сияющая, словно голубка, норовящая упорхнуть в бескрайние небеса. Он отчаянно пытается уследить за ней, постоянно наклоняется то в одну, то в другую сторону, потому что собравшиеся танцевать ширмой весь вид перекрывают. Он наблюдает зачарованно, забываясь о глупом обещании, данном лишь для того, чтобы сохранить какие-то остатки офицерской да дворянской чести. 

— Вы же не думали, что я забуду о вас? — она предстаёт перед его глазами, и цесаревна в своём белоснежном наряде теряется где-то позади, где-то в толпе пышных юбок и вьющихся вокруг этих юбок, мужчин. Ему остаётся лишь поклониться как подобает кавалеру, протянуть руку и повести даму в центр зала, где вот-вот на нежнейшей ноте запоют альты. — Можете звать меня Еленой, сударь. Надеюсь, вам запомнится моё имя.

°°°

Кирилл замечает столкнувшихся вдруг Сашу и Бориса Фёдоровича и более того, сверкнувшую между ними молнию, не иначе. Рука невзначай опускается на эфес шпаги: жест порой обыденный, ведь так удобнее руку держать, а в иной раз, жест, вызванный тревогой и опасениями, невольный. Разумеется, вряд ли Сашу придётся защищать прямо здесь посреди бала и в окружении бравых гвардейцев на караулах; тогда отчего же тревога в душе? Отчего опасностью веет от личности Бориса Фёдоровича? Близкий человек императорской семье. Близкий. Кирилл сосредотачивает всё внимание на Саше, невольно хмурит брови, решая не выпускать его из виду до самого конца. Звучит его звонкий голос, заставляя настороженно прислушаться. Его положение позволяет проследить за направлением. Через всю залу под множество взглядов, под шёпот и самые разные эмоции на лицах, проходит он и останавливается перед той, кому его сердце всецело принадлежит. Уголки губ дрогнут то ли в улыбке, то ли в усмешке: не грех потешиться над некоторыми любителями планировать чужие судьбы. Длится целый танец, за которым Кирилл неподвижно наблюдает, — ему танцев хватило на вечер. Одна отдавила ногу, другая нарочно споткнулась и упала в его объятья, а третья выглядела больно загадочно и обольстительно, намекая на продолжение их недолгой связи. Определённо довольно. Он выжидает кульминации, нисколько не сомневаясь в её фееричности. Впервые, пожалуй, не жалеет о своём дурацком плане, о том, что Елизавета Петровна принимала участие в столь опасном предприятии. Оно того стоило, стоило счастья в глазах влюблённых. Сердце замирает, когда один лишь император остаётся стоять на колене что значит лишь одно, одно. Это случится сейчас. Кирилл улыбается во всю ширь лица, желая разве что аплодировать, только другие не поддержат. Он один из немногих, кто действительно счастлив и улыбается искренне. А после взгляд совершенно невольно уплывает в сторону и находит её, до сих пор в белом, до сих пор прекрасную, неземную. Такой она будет всегда. Будет звездой, на которую хочется любоваться вечно. 

***

Кирилл идёт рядом с ней, — получилось ненароком, или попросту потому, что цесаревна притягивает к себе неведомой силой. Воздух после летнего дня посвежел. Опустилась приятная прохлада. Даже общество богатых отпрысков, которые ему не по душе, не кажется столь дурным. Ему доставляет удовольствие прогулка хотя бы потому, что рядом о н а, а причина тому неизвестна. Быть может, приятно проводить время с другом, коим является цесаревна. После нескольких бокалов пряного вина внутри потеплело, мир чуть покачивается как на морских волнах, лёгкость на душе, радость в сердце. Кирилл заводит руки за спину и лишь изредка сталкивается плечом к плечу Елизаветы, отчего-то не желая отходить на большее расстояние. 

— Вы же знаете, Елизавета Петровна, я тот, кто рад больше всех остальных, — смело заявляет, и не без оснований. — Предпочту не делиться подробностями, — особенно перед едва знакомыми особами. Знать о приключениях им не следует. Только Елизавета могла понять радость его, так как самолично принимала участие в похищении Натальи Алексеевны. Пусть слухи и разбегаются тараканами, никто истинной, полной правды не ведает. 

Один из Голицыных падает перед цесаревной на колени, на что Кирилл мимолётно усмехается. Право слово, настоящие дети. Мальчишки. Имён братьев он не запомнил, разве что фамилию. Голицыны. Судьба играет в игры и зловеще молчит. 

— Елизавета Петровна, это же правда. Я этой игры не знаю, но те, кто знают, определённо молодцы, — улыбается Кирилл, не противясь, впрочем, тому, чтобы она заняла его сторону. Ревность да зависть детей его едва ли заботит. Правила впрямь оказываются простыми, и он зачем-то соглашается сыграть. Ради неё, быть может. 

Слушать и прислушиваться Кирилл учился с детства. То батюшка возьмёт на рыбалку да на охоту, заставляя прислушиваться к каждому шороху и звуку леса, то матушка возьмётся за музыкальные инструменты и заставит угадывать ноты. Знали бы они, чем это обернётся. Кирилл прислушивается особенно настороженно, вдруг не желая проигрывать д е т я м. Он обязан выиграть и обязан отыскать Елизавету Петровну. В лабиринте потеряться слишком просто. Потеряешься сразу же, стоит только ступить на тропинку. Однако, переливчатый звон не обманет, ведёт за собой. Он идёт лишь на звук, лишь прислушиваясь острым, чутким слухом, пытаясь заодно распутывать запутанные дорожки зелёного лабиринта. Звон стихает. Кирилл останавливается, снова прислушивается, выжидая, когда колокольчики снова зазвенят и тогда наверняка получится выйти на верный след. В темноте сияет белое платье и кажется, словно от него исходит сияние звёздное. Шаг вперёд. Останавливается и присматривается. Она одна была в белом. Она одна выглядит великолепно. Лишь её фигура столь стройная, изящная и тонкая, словно какой-нибудь небесный мастер бился над скульптурой веками, добиваясь её безупречных, плавных форм. Шаг второй, третий. Победа словно не в игре, а в чём-то более значительном. Он подходит совсем близко, не слыша ничего, кроме её голоса, завладевающего им целиком. 

— Что же это за приз такой? — тихим голосом, глядя ей в глаза, отражающие искры, рассыпающиеся высоко в небе. — Ну хорошо, закрываю, — и он закрывает глаза послушно, не представляя, чего ожидать.  — Неужто вы сомневаетесь в моей честности? 

Кирилл помыслить не мог, что во дворе то и дело целуются. Невинные поцелуи, — обыденно, когда для некоторых поцелуи — нечто особенное, сокровенное и долгожданное. Впрочем, он не относится к тем, кто ждёт свой особенный поцелуй со своей избранницей. Он чувствует лёгкое прикосновение к губам, заставляющее сердце встрепенуться. Секунда порой и вечностью может стать. Отчего же хочется продлить секунду на вечность? Хочется протянуть руку и удержать её. Хочется почувствовать её губы на своих, да только не касанием невесомым, мимолётным. Хочется, хочется. Хочется того, что никогда себе не позволит. Она легко отпархивает, легко пролетает мимо, оставляя лишь сладостный, манящий, сводящий с ума, шлейф аромата. А он стоит не двигаясь, не слыша не разрывов в небесах, ни звенящего голоса позади. 

Просто игра. Просто игра. Игра, — набатом. Кирилл зарекается не играть в игры более. 

***

Молчание длится долго. Он готов заявить о том, что помолчать каждый мог в своей кровати и заодно поспать лишний часок. Сонный Кирилл не сразу улавливает витающее в воздухе, дурное и мрачное настроение. Смахивает какую-то невидимую пыль с кафтана на плече, несколько примятого. Слишком торопился после сообщения посыльного о том, что «Его Величество требуют вас немедля». Волосы безбожно взлохмачены, шейный платок вовсе оставлен где-то на подушке. Словом, вид неряшливый, как положено человеку, которого подняли рано и даже не предложили чашки настоящего кофею. Он только собирается открыть рот и сообщить о своём присутствии, как Саша заговаривает. Лучше бы молчал. Кирилл не смекает сразу о ком речь. Сбежать мог кто угодно, да только недоброе чувство зашевелится внутри. Саша уточняет, тем самым точно ударяя. Бодрит скорее любого кофе. Тень мрачная и глубокая ложится на лицо, а брови густые хмурятся. Один удар за другим. Сбежала. Поедет. Вернёт. Мир кружится перед глазами, качает как на палубе в шторм. Чуть замутнённый взгляд поднимает на Сашу и понимает сколь серьёзно дело. В иной раз и пошутил бы, и выслушал бы пререкания, пусть пререкаться нисколько не хочется. Тяжело под его взглядом, да только дружба в том и заключается, чтобы рядом быть в любое время, даже самое мрачное. Неприятно, разумеется. Он до сих пор не разобрался со своими чувствами, пребывающими в беспорядке, после и г р ы. Заспорить, разумеется, по обыкновению хочется. Останавливает только взгляд напротив. Следит за Сашей внимательным взглядом. Выслушивает невозмутимо, и впервые незаметно вздрагивает, когда кулак опускается на стол. Знает, что гнев обращён вовсе не к его персоне. Кто-то другой провинился. Не хочется думать, что винит себя в побеге. Быть может, винит. Что подтверждается спустя несколько минут тишины. Кирилл тяжело вздыхает и глаза к потолку поднимает. Виноват здесь лишь один человек, никак не имеющий отношения к царской фамилии. Иван чёртов Дмитриевич. Лишь мужчина может брать на себя ответственность за побег, подстрекать, клясться в любви и одаривать Бог знает какими обещаниями. Однако, Кирилл продолжает упорно молчать, не желая своими умозаключениями подкидывать сухих дров в огонь. Делает шаг вперёд, забирая письмо. 

— Подлец, — тихий голос хрипит с утра. Волконский дурак, был убеждён в том, что между ними любовь; любовь, какой суждено длиться вечно и какую нельзя губить. Похоже, он в любви не разбирается. После письма Кирилл в ещё большем впечатлении, застывает, уставившись на Сашу. Пламя внутри лишь распаляется. Медленно. Он молча выслушивает Сашу до конца, не в состоянии ни перебить, ни возразить. 

— Я понимаю, — а голос продолжает предательски хрипеть, точно простудился. Откашливается в кулак, не торопясь продолжать. — Я понимаю, о чём ты. Только как бы ему голову ненароком не прострелить, а? Оставить бы пистоль здесь, у тебя, — об этом взаправду задумывается, даже не пытаясь шутить. Не шутит. Не издевается. Выражение непроницаемо-серьёзное. Застрелит ведь. — Будет тебе, ежели такова плата за её будущее, пусть ненавидит обоих до конца жизни, — погружается в какую-то задумчивость, глубокую и вязкую, глядя в одну точку. — Не волнуйся, никто не узнает, не увидит. Я всё сделаю тихо, — и недолго думая, разворачивается в сторону дверей. 

Кирилл смотрит на ещё мальчишек таким же тяжёлым взглядом, каким Саша смотрел на него. Вовсе не потому, что выместить злобу иль недовольство хочется. Теперь он владеет сведениями, которые тяжёлой ношей взваливаются на плечи. С б е ж а л а. Точно обухом по голове. А ежели хорошим человеком оказался Кречетов, смог бы радоваться? Смог бы отказаться от погони? Обмануть Елизавету Петровну, самого чистого, самого доброго человека, всё одно что совершить смертный грех. Он набирает полные лёгкие прохладного, утреннего воздуха, жалея этих мальчишек, — ведь тоже оторвали от подушек раньше положенного. Они приближённые и уж точно болтать не станут, так как присягали да клялись. Командовать у него имеются все полномочия. 

— Вы должны отправиться со мной. Лишних вопросов не задавать. На месте всё поймёте, — чеканит командирским тоном. Кудрявые мальчишки (снова её голос звенит в голове) готовы подчиниться, разве что крайний смотрит странно, вызывающе. Кирилл сыт по горло вызывающими взглядами. Второго Кречетова не переживёт. Или Кречетов не переживёт. Запомнить бы их имена. — Вы против? Можете остаться, — обращается к нему непосредственно. 

— Что вы, как можно, — цедит тот. 

— Да брось ты, Семён, — один из кудрявых бросает шёпотом и толкает локтем в бок. 

— Это дело сугубо секретное, огласке не подлежит. Повторяю, ежели не устраивает что, мне в дороге ноющие дети не нужны. 

Однако, мальчишки своей цесаревне преданы. Не оставят в беде. 

***

Забрались впрямь глубоко, как положено тем, кто скрывается и сбегает. Дорога выдалась утомительной и длинной. Они не делали каких-либо остановок, что попросту недопустимо. Один Господь Бог знает, что на уме похитителя. Именно так мысленно начал Волконский именовать Кречетова. Кругом лес и болота. Стрекочут цикады и кузнечики в высоких, густых зарослях. Дивно щебечут птицы на ветках. Кирилл спешивается, осматривается сперва, а после замечает какое-то движение в окошке. Он более не друг. Он выполняет приказ. Пусть ненавидит, пусть. Он будет идти до конца пути, даже если на ходу доведётся вынуть шпагу или пистолет. Пусть. 

— Ждите здесь, — очередной п р и к а з. Врываться всей компанией в домик не желает, дабы не смущать уж слишком цесаревну. 

Внутри пахнет лесом, разнообразием трав, древесиной. Он точно врывается, не располагая дипломатическими приёмами, правилами каких-то приличий. Не до расшаркиваний, заниматься которыми вовсе не умеет. Говорил ведь, что не дипломат чёртов. Офицер, который видит пред собою лишь конечную цель и напролом прорывается. Поправляет треуголку и вытягивается во весь рост. Высоты потолка оказывается маловато, ещё немного и упрётся головой. 

— Цесаревна, — смотрит на неё отстранённо-холодно, — у меня императорский приказ сопроводить вас во дворец. Я боюсь, это не обсуждается, — поднимает взгляд на Кречетова. Рука опускается на эфес шпаги. Только бы не сорваться.  — Иван Дмитриевич, вы можете получить всё, чего хотели лишь при одном условии. Отпустите цесаревну. Не усугубляйте. Впрочем, не думайте, что у вас есть выбор. 

Выбора не было. Кирилл готов драться до последней капли крови, лишь бы увезти Елизавету. В иной раз происходящее доставило бы удовольствие, только не сейчас. Он, как и Саша, начинает подпитывать ненависть к самому себе за ровный, стальной тон и холодный взгляд. Она этого не должна видеть, слышать. Она создана для любви и нежности. Не для этого. Кирилл сказал всё, что должен был. Не отзывается на её возмущение, смотрит на Кречетова и ожидает его ход. Никакого хода, впрочем, не следует. Должно быть, обдумывает новое положение. Письмо приходится отдать хотя бы потому, что Саша велел. Однако, не хотелось. Не хотелось, чтобы она читала его. Не хотелось разбивать её сердце. Сильнее сжимает эфес шпаги, впиваясь глазами в лицо напротив. Кречетов делает ход. Безуспешный. Бесполезный. Кречетов, впрочем, прав лишь в одном. Кирилл впервые столь ясно осознаёт: н р а в и т с я. Нравится, нравится, нравится. Отвлекает от столь яркого осознания её смех. Ненастоящий. Не тот, который слышал. Её смех особенный, способный человека сделать счастливым. Смех сейчас походит на плач разбитого сердца. И вот теперь она занимает его сторону. Только хорошего завершения в этой истории быть не может. Кирилл неохотно, но отдаёт письмо с печатью. Ничего более не имеет значения. Он сопроводит цесаревну ко дворцу и всё завершится. Завершится ли? Предвидя попытки Кречетова спастись с тонущего судна любыми способами, он успевает вырваться вперёд и прикрыть спиной Елизавету Петровну. Попытки долго не продлятся, впрочем. Волконский мигом бежит следом, наконец теряя контроль над собой и хватаясь за чёртов пистолет. Дуло направляет столь успешно, что хватило бы одного, всего лишь одного выстрела. В последнюю секунду рука опускается, когда звучит её голос. Он дрожит от злости, до белых костяшек сжимает рукоять, но повинуется. Никаких распоряжений от Саши не было получено по поводу дальнейшей судьбы Ивана Дмитриевича, а посему, пусть скачет к чертям. Пажи оживились тоже, готовые броситься в погоню. Кирилл качает головой, стоя подле цесаревны. 

— Елизавета Петровна! — вырывается совершенно иным тоном, крайне встревоженным и словно бы, просящим прощение. Обхватывает её руками, опускаясь на землю вместе с ней. — Что с вами? — сердце начинает колотиться, а взгляд испуганно бегать по бледному лицу. Рука в перчатке дрожит, и он, забываясь, прикладывает ладонь к щеке. — Откройте глаза.... Елизавета... — наверное, в самый страшный час своей жизни Волконский всецело осознаёт, что неравнодушен. Неравнодушен к девушке, лишившейся чувств и оказавшейся в его руках. Неравнодушен к девушке, которая всегда будет далёкой звездой, дотянуться до которой смертный не может. Только никто этого не отнимет у смертного. 

— Вам помочь? — раздаётся голос в стороне. Пажи, разумеется, напуганы не меньше. 

— Я сам, — резко отзывается. — Двери придержите, дождёмся, когда она проснётся и сразу отправимся в путь. 

***

Кирилл то и дело бросает взгляд за плечо, дабы убедиться в том, что она на берегу. Хрупкая, одинокая и наверняка замёрзшая. Потрескивают сухие ветки в костре. Пажи от усталости развалились на песке под поваленным деревом, и бессовестно задремали. В поход он бы никогда этих мальчишек не взял. Бросает раздражённо последнюю толстую ветку в огонь и поднимается с бревна. Злится на себя, да только по какой причине? Он бессилен был. Наталья Алексеевна права: беспомощность и бессилие, — самое страшное, когда дело касается их, Романовых. Чувствует нечто непроясненное между ними. Недоразумение. Да только понять не может, что именно терзает душу Елизаветы. Подбирается ближе осторожными шагами. 

— Продрогнете, не побрезгуйте, — накидывает плащ на тоненькие плечи. Становится рядом, глядя на полоску горизонта. Он отмалчивается, не находя чем ответить. Однако, в душе не соглашается с ней. Разворачивается лицом к ней и всматривается пристально в её глаза, некогда сияющие. Теперь потускневшие.  — Я не умею спорить из вежливости, цесаревна. Мне проще говорить прямо, — разве что душевные терзания порой наступают после прямых речей.  — Не говорите так о себе, — качает головой, явно отрицая, всё ещё потерянный, не нашедший нужных слов в миг, когда они должны прозвучать. Ему теперь с новым осознанием свыкаться, в чувствах распутываться. Путается. Путается в лабиринтах души.

Кирилл не ответит, оставляя личное личным. В семейных разбирательствах он никакого участия принимать не должен и не желает. Останется в одиночестве на берегу, наблюдая за волнами, омывающими песок. Волны будто смыли вчерашний день, когда всё было х о р о ш о. 

***

Последние тёплые дни провожают звонкий девичий смех, вихри жасмина и флердоранжа, — духи, привезённые из Франции, которая всё неодобрительнее глядела в сторону России. На полянах и дорожках садовых находиться нынче опасно: то ударит по голове увесистый, плотно набитый тряпичный мяч, которым столь ловко перекидываются девицы, то столкнёшься нос к носу с очередным гвардейцем, которому завязали чёрным платком глаза и заставили отлавливать разбегающихся барышень, точно курочек. Молоденькие, румяные и напудренные фрейлины прелестно находят себя в дворцовых садах, становясь истинным украшением, — ещё немного и скульптуры изящные не понадобятся. Кирилл особенно недолюбливает места скопления юных прелестниц, которые непременно уцепятся за рукав, повиснут на плече и начнут томно вздыхать, инсценировать обморок и обмахиваться веером на уровне декольте; когда ему предстоит пересечь сад по каким-либо делам, придуманным не иначе, Сашей, начинается истинное испытание огнём. А осень по обыкновению наступает незаметно: ещё вчера стояли обряженные в изумруд дубы, клёны, буки, липы; сегодня деревья точно одарены позолотой и выкрашены красными оттенками, от вишнёвого до винного. Осень — несколько тоскливая пора, однако, приходящаяся ему по душе. Разве что в эту осень он почувствовал себя как никогда одиноким и отчего-то, покинутым. Елизавета Петровна превратилась в редкое явление его жизни, точно в птицу, которая то и дело испуганно вспархивает, летит невесть куда. Он летать не умеет. Так и оказалась жизнь чередой одинаковых дней, а потом подул ветер, а потом хлынули из тяжёлых туч дожди. Кирилл возвращается во дворец, видя перед собой лишь одну дорогу и ничего более. Ветер тучи разогнал: случился исключительный, голубоглазый день, когда небеса чисты и солнце заливает тёплым светом парк. Осень приобретает особенный, сладковатый аромат, как запечённые яблоки и старая, запылившаяся книга. 

— Кирилл Андреевич! — раздаётся чей-то голос, а перед ним возникает девичье лицо с опасно пылающими глазами. — Наконец-то я нашла вас, — шепчет некогда звонкий голос, цепкие пальцы ухватывают за ворот кафтана, а руки утягивают под раскидистый, склонивший ветви, дуб. Кирилл только от неожиданности поддаётся: поистине в парках да садах выходят девицы на охоту. Окутывает приторный, цветочный флёр. Нос щекочет. — Почему вы избегаете меня? Я вам не нравлюсь? Вы робеете? — захватывает ладонями его лицо и приподнимаясь на носочках, тянется к губам. Кирилл невольно уворачивается. Какой же вздор! 

— Вы с ума сошли! — восклицает он негромко, опасливо оглядываясь по сторонам. — Что вы творите, Елена Степановна?! 

— Ах вы совсем ещё неиспорченный этим светом, тем лучше. Посмотрите же на меня, — и снова она тянется к лицу. Он за руки сильно ухватывает, от лица отнимая. 

— Да, вы мне не нравитесь, слышите? Не нравитесь. Моё сердце занято, я увлечён совершенно другой. Уясните же это наконец, и оставьте меня в покое, — прошепчет раздосадовано, впиваясь в глаза чужие. А глаза приобретают новый оттенок, делаются внимательными, гаснет в них безумие и неконтролируемое желание. Елена Степановна руки свои вызволяет из крепкой хватки, однако прочь убегать не торопится. 

— Нет, не оставлю. Кто же счастливица? Не оставлю, пока не ответите. Кому посчастливилось так? Она богата? Так я тоже. Красива? Неужто я выгляжу настолько дурно? — пытливо смотрит на него, делаясь стеной, сквозь которую точно не пройти. Кирилл выдыхает. Угодил в ловушку.

— Вы полагаете, мужчин увлекает лишь красота? А, для небогатых ещё и состояние, разумеется. В следующий раз, прежде чем вешаться на кого-то, потрудитесь узнать его лучше, — он собирается уйти прочь, но что-то не позволяет, неведомая сила удерживает под надёжными ветвями-лапами дубовыми. Молчит несколько секунд, прежде чем волю сердцу дать. — Она умна, открыта, ослепительна, красива душой, и нет красивее девушки внешне. Она само совершенство. Лучшая из тех, кого мне доводилось встречать. 

— И недоступна? Иначе вы давно бы покорили её сердце, — усмехается Елена Степановна. 

— Нет. Не покорил бы. Она достойна лучшего, на меня не посмотрит. Вы правы в одном, она недоступна для меня. И однажды... — опускает взгляд; признавать и произносить оказывается непросто. — Однажды она выйдет замуж. 

— Когда же замужество было помехой? — усмешка на её лице становится шире и горче. Кирилл постоит не двигаясь, забывшись в раздумьях, а потом молча склонит голову и пойдёт прочь. Елена Степановна быть может, и догадается. 

Это ж надо было такого наплести, Кирилл Андреич. Кирилл точно несётся прочь, а сердце бьётся бешено, тесно ему в грудной клетке. Ветер завывает в ушах. Шум в голове, а сквозь пробиваются собственные слова. Как такое называется? Неравнодушие? Увлечение? Ослепление женской красотой? Красота поистине коварна. Судорожно перебирает всевозможные названия в сознании, не находя правильного. Растреплет Елена Степановна всему свету, и пусть; ежели понадобится, Кирилл самолично объявит всему свету о том, что неравнодушен к олицетворению совершенства. Удивится ли кто? Нет, нет, трепаться нельзя, нельзя. Никто не должен знать! Никто! — вопит здравый и трезвый ум, норовя унять взбесившееся, опьянённое сердце. 

Кирилл Андреевич! — снова раздаётся голос женский позади. Кирилл порывисто оборачивается, одаривая Варвару Григорьевну самым мрачным, тяжёлым взглядом. 

— Варвара Григорьевна, у меня нет времени на прогулки, — произносит отчётливо-строго, забывая, что рядом дама, а не какой-нибудь Федька из казарм иль младший по званию. Ещё одна, — проносится в голове, когда чужие руки отводят в сторону. Добраться до императорского кабинета сегодня едва ли получится. Не судьба, как говорится. Одна девица, вторая, а теперь письмо, которое не торопится принимать, смотрит точно баран на ворота. 

— Да что же это... благодарю, Варвара Григорьевна, — осторожно забирает письмо, видимо, нашедшее своего адресата. Достаточно услышанных слов, чтобы понять кто а в т о р. Автор, исчезнувший из их жизней. Саша тосковал не меньше, однако, письмо в его, Кирилла, руках. Боязно читать. Глупенькая девочка. Поклонившись, он разворачивается в противоположную от дворца сторону, собираясь в одиночестве и тишина прочесть письмо. 

***

Сердце дурное снова и снова колотится. Удары гулкие стоят в ушах. Он сначала бежал, распугивая стайки фрейлин, а после хватал за грудки невесть кого, лишь бы добыть лодку немедленно; научился грести вёслами с такой скоростью, что с лёгкостью обойдёт какой-нибудь фрегат в море. От хлынувших чувств задыхается, как и от нескончаемого бега. Кажется, будет вечно бежать к ней, и никогда не почувствует усталости, не споткнётся. В голове сидит только одно: переубедить. Переубедить. Сообщить о её неправоте. Не права, нисколько. Она о ш и б а е т с я. Причаливает к берегу и чуть не спотыкается о невысокий борт деревянной лодочки, торопясь выйти на сушу. Придерживает одной рукой треуголку, норовящую от бега и встречного ветра улететь куда подальше с головы. Дышит тяжело, останавливаясь в паре метров от неё. На сей раз он забывает обо всём. Забывает о правилах приличия, о правилах поведения с особой царской крови. На этом острове будто ничего такого не существует. Только они, самые обычные люди, оплетённые жестоким недоразумением. Он ничего не замечает, даже Карая, с которым подружился. Не замечает попыток отвести взгляд, вовсе сбежать. Хватает за руку, удерживая от побега и возвращая к себе. 

— Да как же это! Елизавета Петровна! Не уходите! — задыхается от потопивших чувств, от бега, от близости. Голос разгорячённый, громкий, совсем ему не свойственный. — Как я могу думать о вас плохо? Когда я узнал о вашем отъезде, единственный, о ком плохо думал, так это о похитителе вашем! Вы... — невольно делает шаг вперёд, становясь ещё ближе, от пылкости снимает чёртову треуголку и отбрасывает куда-то в сторону, — вы умеете любить, Елизавета Петровна. Не ваша вина, что любовью вашей этот подлец воспользовался. Вы... — глаза изучают её лицо, наполняясь нежностью и теплотой, — безупречны, Елизавета Петровна, — так странно, ведь совсем недавно произносил эти слова перед другой женщиной, уверенный в том, что никогда не произнесёт их перед н е й. — Я смотрю на вас и вижу самую прекрасную девушку на свете. Самую светлую, ослепительную, и совершенную. Помните, вы спрашивали, какие девушки мне по душе? 

Несколько мгновений разглядывает её лицо. Лёгкий ветерок покачивает медные, вьющиеся прядки у висков. Он отпускает свою душу в свободный полёт. Он разморенный и влюблённый. Наконец-то влюблённый. 

— Мне нравятся такие как вы, — голос делается проникновенным, более тихим. — Свободные и красивые душой, мечтающие о дальних плаваньях на кораблях, стреляющие из ружья получше любого охотника, сидящие в седле так уверенно. Вы совсем другая... вы... — их руки точно тянутся друг к другу; чувствует её пальцы на своей ладони, только смотрит в глаза изумрудные, теряя постепенно дар речи. — Моё сердце всё это время было свободным, потому что томилось в ожидании вас, — незаметно переходит на шёпот, а пальцы их рук переплетаются, — и вы привлекли его... А теперь, говорите, что не будет как прежде? — упирается легонько лбом в её лоб и опускает веки, замирая на несколько долгих, нежных мгновений. — Вам ли так говорить? Эти слова мне принадлежат, Елизавета Петровна. До звёзд дотянуться позволено не каждому. Мне бы хотелось время остановить, чтобы вас не терять. Мне бы вернуть всё назад. Однажды вы уедете, а я останусь, — он отстраняется, раскрывает ладонь, позволяя её пальцам выскользнуть. — Но я к этому готов, — мужественно улыбается. Трезвый ум укрощает сердце колотящиеся. — Я не ведаю, сколько времени осталось, а посему прошу вас, не избегайте меня. 

Ещё немного и предложит свою дружбу, да только дружить и не хочется. А чего же хочется? Любви, в которой она разочаровалась? Нет, любви просить он не станет. Отступает назад, оборачивается: на противоположной стороне кто-то размахивает руками и зовёт что есть мочи. Вероятно, Саша отправил гвардейцев на поиски пропавшего Кирилла. 

— Я должен вернуться. 

И он откланяется, прежде чем уйти. Сердце ноет в дуэте с ветром.