Disturbed — The Sound of Silence
Шаг – боль – второй.
Мимо проедет машина, еще одна, обдавая горячим воздухом, пропахнувшим бензином и гудроном одновременно. Беловатый свет фонарей бьет в глаза неприятно, заставляя прикрывать глаза, но все равно идти, покачиваясь из стороны в сторону, обхватывая плечи руками, отчего-то замерзая, хотя на улице август — самый жаркий летний месяц, поэтому духота обычно не отпускает. А тебе холодно настолько, что зуб на зуб не попадает. Волосы безбожно растрепались, липнут к шее, а ты все идешь.
Шаг – третий – боль.
Парализована. Отвержена. Не нужна.
Она сталкивается с кем-то плечом, не извиняется даже, просто идет дальше, не разбирая даже дороги — безразлично. Дороги все равно нет, а в конце пути нет никакого света, только свет фар автомобилей, только чужие голоса, сливающиеся в безразличное эхо.
Я устала подбадривать сама себя.
Я устала храбриться.
Я устала жить.
Никто не будет плакать на твоей могиле, девочка.
Давай закончим с этим, девочка.
Смотри — какая вода под мостом… темная.
Ты не почувствуешь ничего.
Все моменты твоей жизни, все события недавние только наталкивали на этот шаг.
Так сделай его.
Давай. Еще один шаг. Мы почти пришли.
 
Она такая девушка, в которую не влюбляются.
Се Ген смотрит на случайного человека, который сидит напротив за столиком в кафе, потому что других мест не было. Смотрит и словно мантру повторяет, убеждает незнакомца в том, что делать не-на-до.  А потом человек встанет со своего места, пересядет за свободный столик, Ген останется на своем месте. Останется разглядывать сквозь стекла кафе улицу, торопящихся куда-то людей. Остывший черный чай с лимоном, недопитый. У официантки молоденькой духи с фруктовыми нотами. Когда-то у Ген были такие же.
- не влюбляйся в меня, незнакомец, потому что я замечаю все, потому что я слишком много анализирую. Я буду опасаться любой незначительной перемены в твоем голосе, в твоих шагах и даже того, как двигаются твои зрачки во время разговора со мной.
- не влюбляйся в меня, незнакомец потому что мои стены толще чем те в китае, с огромными блоками ненадежности, сомнений и страхов.
- не влюбляйся в меня, незнакомец, потому что я самая огромная во вселенной королева драмы. ты не поймешь, почему я впадаю в транс из-за того фильма, кажется «прежде чем мы расстанемся», который я смотрела неделю назад или почему я так рада увидеть случайного ребенка, улыбнувшегося мне по дороге домой из школы, где у него был сложный день.
- не влюбляйся в меня, незнакомец, потому что со мной сложно. не влюбляйся в меня, потому что я пугаю. не влюбляйся в меня, потому что я ухожу, когда я зла. не влюбляйся в меня, потому что я сломана. не влюбляйся в меня, потому что я не могу спать с включенным светом. Не влюбляйся в меня, потому что я не полюблю в ответ.
Незнакомец, знаешь, в чем дело? Ты и не собирался влюбляться в меня. Даже уговаривать не нужно.
Она чувствует себя в порядке в двух случаях. Когда работает и когда гуляет по городу.
Се Ген любит гулять по городу, если есть такая возможность только бы не возвращаться домой, а потом каждый раз вздрагивает от сигнала автомобиля, пусть даже и случайного. Вне блестящих мероприятий, бесконечных выставок художников-авангардистов [картины которых ты никогда не поймешь], череды бессмысленных светских раутов — не страшно во сколько ты возвращаешься домой. Она бродит по улицам, собирая картинку города, как пазл из бумажной коробки. И небо падает на ее лицо дождем, смывая усталость после тяжёлого дня. Из кофеен вокруг доносится запах свежего хлеба и яблок. Все в этом городе блестит и светится, словно дорогая жаккардовая ткань её юбки. Она ходит по незнакомым улицам, вдоль мостовой, слушая песни чужих гитар, напоминающих ей о том времени, когда она была еще ребенком. Се Ген фотографирует одни и те же кофейни, но каждый день встречает там новых людей, объектив камеры с удовольствием ловит счастливые выражения лиц прохожих, будто бы пытается урвать кусочек чужой жизни и для себя тоже. Любой прохожий — счастливее. В последнее время так кажется постоянно.
Се Ген любит свою работу, потому что «это единственное в моей жизни, что я выбрала правильно». И полутемное пространство ординаторской, где на диване похрапывает доктор Чхве, пахнет растворимой лапшой и кофе представляет куда приятнее, нежели высокие потолки и большие окна дома, который никогда не был ее домом. Се Ген нравится надевать белый халат, смывать весь макияж к черту, беседовать с пациентами [да, милый, это пациенты, а не клиенты] и говорить, что: «Все будет хорошо». Когда скальпель бесполезен, слова становятся единственным инструментом хирурга. Этот груз вины и ответственности как раз и является тем, что делает медицину одновременно священной и ужасной: взваливая на себя чужой крест, ты сам можешь оказаться придавленным его весом. И тем не менее. Нет более священной профессии. Нет ничего важнее этого. Нет ничего важнее чужой жизни. Для многих больница пахнет спиртом и хлоркой, а для нее — это все одно, что запах надежды. Мы пытаемся сделать так, чтобы у людей она все же была.
Се Ген совершенно неправильная принцесса со сломанным механизмом и скрипучими детальками в области сердца.
Незнакомец, ты спросишь меня — что болит?
А я отвечу — сердце, на полном серьезе.
Незнакомец, я врач, а не могу нормально вылечить сама себя.
Нет ничего важнее чужой жизни, но своя собственная представляется все менее ценной.

Камера. Вспышка. Прожектор. Слепит.
У ведущей духи цветочные и нота сердца настолько сильная, что перебивает все остальные. Напоминает лилии, а Ген не любит лилии — у них слишком пряный запах, слишком терпкий, бьющий в голову. Старается не морщиться. 
Се Ген складывает руки на коленях, левую с обручальным кольцом кладет на правую — так заметнее. Ведущая в последний раз обговаривает сценарий, Ген кивает и улыбается приветливо.
— Ваш муж — подающий надежды молодой политик Ким Хён Чжэ. В последнее время ваш муж набирает  все больший вес и популярность у людей. Все, кто знают его отмечают его характер и почтительность. В обществе вы известны как одна из самых приятных и красивых пар.
Ген подберется на удобном белоснежном диванчике в студии, кивнет медленно, выдержано, «как надо». 
— Приятно, что о нас говорят такие вещи. Не всегда легко совмещать работу и дом, вы же знаете. Я всегда буду поддерживать своего мужа по мере возможностей. Мне очень повезло с ним. То, что нас отличает — мы внимательны друг к другу.

— Я сегодня на ночном дежурстве, вернусь утром. Хён Чжэ ты слышишь?
— Да, очень хорошо, да-да. Ты что-то говорила, дорогая? 

— Вы работаете хирургом в больнице «Тэян». Не тяжело совмещать работу и домашние обязанности? К тому же вы так хорошо выглядите.

Се Ген замазывает темные круги под глазами тональным кремом. Иногда хочется бросить тюбик прямо в зеркало, разбить отражение не_себя, которое смотрит безразлично в твои глаза. Разбить и наблюдать за тем, как идешь трещинами тонкими. Хочется сделать себе хвостик, перевязав первой попавшейся под руку резинкой и выйти из дома в спортивном костюме. Сказать миру: «Мне плевать». Но каждый раз она терпеливо приводит себя в порядок, чтобы «не было проблем». Она смирилась. И избежала ненужных вопросов: «Ты в порядке?». Ее вознаграждение это сухой комплимент.
— Хорошо выглядишь. 

— Конечно, бывает тяжеловато. У меня болит спина, у меня болят ноги, плечи, глаза иногда. Но я всегда думала, что это того стоит.  А мой муж всегда меня поддерживал. Он понимает серьезность моей работы, также как я понимаю насколько его работа важна.

— Я совершенно без сил, обязательно туда ехать? У меня тело разламывается.
— Ну, милая, конечно обязательно. Я говорил тебе, что не вижу смысла в твоей работе, если ты можешь быть дома. Я не прошу у тебя многого обычно, нет? А для массажа я купил тебе массажное кресло. Пользуйся. Я позволяю тебе делать все, что хочется. Понадобилось продолжать работать — пожалуйста, я приму твой маленький каприз я принимаю. А я прошу не о многом, дорогая. 

— Вы известны активной благотворительной деятельности. В последний раз вы с мужем посетили онкологический центр.
Бесконечная череда вопросов, которые так или иначе касается их личной жизни, максимально, впрочем корректные. Их вроде как любят в городе, их называют «приятными людьми». Красивая пара. Пара. Это два человека.
«А какое блюдо любимое у вашего мужа?»
— Алло?
— Я буду ужинать в японском ресторане, не жди меня.

— Он не может есть острое на самом деле, пусть и кореец. Но очень любит спагетти с морепродуктами.
— Я слышала, что депутат Ким сделал вам очень красивое предложение и…
Ураган в голове, а улыбка вежливая, застывшая на лице становится слишком напряженной. Этого невинного вопроса не было в сценарии, он ничего за собой не несет, ничего страшного, а у нее все внутренности холодеют.
«Выходи за меня».
Выходи. За. Меня.
Это те три слова, на которые она, практически не задумываясь ни одной секунды, ответила радостно до дурноты: «Да». Это самые роковые три слова в ее жизни.
А предложение действительно было красивым.

— Да, он сделал мне предложение во время нашей поездки в Париж весной. Около базилики Сакре-Кёр, когда мне было 24 года. Я еще была студенткой, но я была влюблена в него еще с первого курса, так что не могла не согласиться. Я сказала «да» и мы поженились в Корее через три месяца.
— Наверное, вы были очень счастливы?
— Разумеется.
Ген говорила что-то еще, что-то, что предполагал ее собственный сценарий и в какой-то момент почти что в это поверила.

Молчание убивает, знаете?
Вилка неприятно скрежещет по тарелке. Еще более неприятно шелестит газета в его руках. Заголовки пестрят громкими формулировками, каждая статья спорит с предыдущей за возможность обратить на себя внимания.
«Пожарник получил сильнейшие ожоги, но спас ребенка из горящего дома».
«Жители жилого комплекса «Хваса» протестуют против незаконной застройки территории»
«Самоубийство школьников перед вступительными экзаменами: бич системы или роковая случайность?».
— Что пишут?
Просто кусок в горло не лезет зачастую, когда они каждый день завтракают вместе. Каждый день, будто по какому-то ритуалу Чжи А — горничная, разливает по чашкам кофе, а секретарь Чон с планшета зачитывает расписание на день [Се Ген никогда в него не вслушивается — оно ее не касается]. Завтракать по утрам в семье — норма. Завтракать по утрам в их семье — застоявшаяся обязанность, где каждый из участников театрального представления точно ознакомлен со своими обязанностями. Разговоры о природе, погоде и вопросы, которые нужно задать «из приличия». На этом выполнение супружеского долга заканчивается. Они делают вид, что им не все равно на ответ.
«Я отлично знаю, что тебе не интересны сообщения о самоотверженных пожарниках, самоубийствах или каких-то обманутых дольщиках. Но твоя предвыборная кампания зависит от этих людей. Даже, если тебе на них все равно».
— Депутата Ли задержали за хищение в особо крупных. Одним конкурентом меньше.
«Я ведь говорила. Из всего многообразия информации о жизни тебя интересует политика».
— Ясно.
У них в столовой очень длинный стол из добротного красного дерева, покрытый лаком. Белая скатерть неприятно режет глаза. Вытрешь рот салфеткой, откладывая вилку в сторону, но как-то слишком неаккуратно задевая ее рукавом черного приталенного строгого до невозможности платья. Столовый прибор с громким звоном падает на ковер.
У него дернется бровь.
Чжи А бросится поднимать вилку, Ген опередит. Волосы на лоб упадут.
У них в столовой очень длинный стол и они неизменно сидят друг напротив друга на разных концах. Максимально далеко. Достаточно, чтобы точно провести границу, практически кричащую: «Мы чужие». Неприятно громко поставит чашку с кофе на блюдце.   
— Господин Пак уже принял приглашение? На твое День Рождения?
«Да, милый. Это мое День Рождения».
— Я не звонила ему…
— Я так и думал, так что попросил секретаря Чона его пригласить. Время идет, а ты так об этом и не позаботилась.
— У меня работа и я его не видела никогда.
— Я говорил тебе тысячу раз увольняйся — не вижу смысла тебе работать. Тебе не обязательно его видеть, будет достаточно, если он просто придет.
«Да, милый. Я не могу пригласить на свой собственный праздник тех, кого действительно хочу».
«Да, милый. Ты не считаешь мою работу важной, необходимой. Это женская блажь. Ничего серьезного. Никаких двенадцати часовых операций, ночных дежурств, отекших лодыжек. Я просто красуюсь в больнице в белом халате и больше ничего, правда, милый?».     
— Нам обязательно и в этом году превращать все в политическое представление? Мы могли бы просто посидеть дома или сходить в ресторан.
Молчание тяжелое, вздох полный сожаления, а она научилась читать его вздохи.
«Ты безнадежна».
«С тобой так тяжело, знала?».
— Дорогая… — словно с маленьким ребенком разговаривает, откладывая газету в сторону, наконец глядя ей прямо в глаза. У него удивительно спокойное выражение лица, только жилка на шее дрожит и пальцы нетерпеливо стучат по столу. — Ты же знаешь, что «просто посидеть» мы не можем. Нельзя упускать возможностей наладить как можно больше связей, а ты лишний раз сможешь выйти в свет. Это не представление — это мое будущее. А ты, как моя жена должна ему способствовать. Ты ведь знаешь.
— Хён Чжэ, из всего списка гостей, которые придут, я знаю от силы человек десять. И в это число войдут твои родители и мои родители, а еще твой кузен и его жена. Здесь даже есть иностранец и…
— Он из Гонконга.
Набираешь в легкие побольше воздуха, спина автоматически выпрямляется, руки сжимают салфетку на коленях. Она держится изо всех сил, а голос ровный и спокойный так предательски подводит, так предательски звенит. Мужественно продолжает, пусть он и отворачивается, отодвигая от себя тарелку с недоеденной яичницей с беконом.
—…и ты не думаешь, что список гостей стоило хотя бы согласовать со мной?
—  Ну, зайка, я же попросил секретаря Чона тебе его прислать. То, что ты его не прочитала вовремя… Не думаю, что здесь справедливо обвинять меня в этом. И потом, Се Ген. У тебя не так много собственных знакомых, разве нет?   
«Милый, ты снова слышишь только то, что удобно тебе. И ты снова даже не пытаешься меня понять…»
— Я бы могла позвать Ши Ын хотя бы.
— А ей было бы удобно… на коляске приехать?
Пальцы безвольно отпустят салфетку с колен. Болезненно дернется бровь, болезненно дернется сама, плечи опустятся. Дрогнут губы, обнажая улыбку настолько болезненную, что… хочется плакать, но она однажды дала себе обещание, что никогда не будет плакать при нем. Но она разучилась плакать, когда поняла, что никто не станет утешать, доставать носовой платок из кармана пиджака, а слезы вытирать большим пальцем [да-да, Хён Чжэ, милый, ты ведь так делал когда-то. Когда-то, когда я была тебе нужна]. Она разучилась плакать ровно в тот момент, когда он вышел из спальни со словами: «Поговорим, когда ты успокоишься». Она разучилась плакать ровно тогда, когда он перестал замечать ее слезы.
«Мы ослепли, милый. Мы оглохли, милый. Милый, ты ведь каждый день убивал меня, а я не сделала тебе ничего плохого. Это так… жестоко, милый».   
Он вытрет уголки губ салфеткой, поправит часы на запястье, упорно не замечая ее выражения лица, упорно не замечая неожиданно оборвавшегося разговора, упорно не замечая ни-че-го. Просто так удобнее.
Се Ген ненавидит розовый, клубнику и завтраки.
Се Ген не любит дождь, потому что когда идет дождь неизменно хочется оказаться рядом с кем-нибудь под одним зонтом, но она неизменно о д н а.
Се Ген не хочет возвращаться домой.
Се Ген ненавидит обращение «дорогая», потому что оно перестало иметь какой-нибудь смысл и болезненно режет внутренности на составляющие не хуже медицинского скальпеля, серьезно.
Се Ген ненавидит свою жизнь как только переступает через порог больницы и попадает на освещенную желтыми пятнами фонарей улицу.
— Ну, мне пора. Нужно еще подготовиться к интервью. Не забудь про благотворительный прием от корпорации "W.S. Electronics". Директор нас ждет, мы должны прийти,  — отодвинет стул [слишком громко, все слишком невыносимо] одернет пиджак и поправит галстук [Хён Чжэ всегда завязывает его себе сам и никогда не просит помощи, мягко, но настойчиво отодвигая ее руки в сторону со словами: «Все в порядке». Холодно.]. Подойдет к ней, целуя в щеку холодными губами. — Дорогая, не дуйся, тебе не к лицу.
«А тебе, милый, все равно, что я ненавижу все, что связано с тобой, потому что это все причиняет мне боль. А тебе, милый, все равно, что мне даже м и л ы й говорить больно».
Се Ген не ответит, не проводит до дверей и не пожелает удачи. Отчасти от того, что ноги ватными стали и от части от того, что он совершенно в этом не нуждается. На экранах телевизора он улыбчивый и обаятельный политик, люди тянутся к нему, у него отличное будущее и прекрасные ораторские способности [заговаривать уши тоже нужно уметь]. Он улыбается с экранов и пламенно обещает «лучшую жизнь», а Ген переключает канал, когда смотрит в маленький экран мини-телевизора, стоящего на холодильнике в ординаторской. Иногда, впрочем, она задерживается, вглядывается в безмятежную и такую и с к р е н н ю ю улыбку человека, когда-то надевшего ей на палец обручальное кольцо.
Когда-то, ей нравилось разглядывать это кольцо на своем безымянном пальце, всматриваясь в тонкую золотую поверхность, следить за тем, как от бриллианта отскакивают на потолок солнечные зайчики и улыбаться счастливо [подумать только, у меня получалось ведь], утыкаясь лицом в подушки. Ей нравилось безумно  ощущать себя сначала невестой, а потом и женой. Она сама выбирала кольца, потому что у ее «милого» появлялись срочные дела, а она в них верила и так наивно не подозревала никого подвоха. Ей было всего 24, когда она вышла замуж. И, как водится, она была безумно влюблена. 
Сначала она снимала кольцо исключительно на операциях. 
«А теперь я его надеваю только на общественные мероприятия. А ты даже не заметил, милый».
Секретарь Чон задержится на секунду в опустевшей столовой осторожно тронет закаменевшее будто плечо и поинтересуется осторожно: «Все в порядке?».
Нет, не в порядке, разумеется.
— Госпожа, если хотите, я смогу внести исправления в список. Это дело пяти минут.
Секретарь Чон — высокий, худощавый слегка, работающий на них с самой свадьбы и вроде как являющийся другом ее мужа еще с университета. Она знает о нем слишком мало. Вроде бы его отец работал водителем у семьи Хён Чжэ, вроде бы они росли вместе и смогли поступить в один университет.
Секретарь Чон, имя которого стирается за бесконечным обращением по фамилии, вечно в идеально выглаженных костюмах, никогда не опаздывающий, разгребающий за ее мужем огрехи, которые остаются за кадром ореола непогрешимости политика Кима. Чон Тэ Гу. В первую встречу она, студентка медицинского факультета университета Корё, светящая своими учебниками по клинической анатомии женского таза, рассмеялась. «Ваше имя похоже на название города. Но вообще так звали мою собаку. Он был жутким засранцем, а я его все равно любила. Ой, простите, я ляпнула лишнего, папа всегда говорил, что мне нужно меньше болтать языком. Вы должны позволить мне угостить вас обедом». Тэ Гу казался неловким, замкнутым, прячущимся за спиной души компании Хён Чжэ. Се Ген пихала его в плечо бессовестно, а он приезжал за ней вместо ее жениха, когда она возвращалась с пар через чур поздно.
«Хён Чжэ попросил встретить».
Что позже переросло в…
«Ваш муж попросил передать».
Секретарь Чон, как так вышло, что вы обо мне знаете больше него?   

Се Ген качнет головой, снова набирая в легкие воздуха, будто ей постоянно не хватает кислорода. Поправит белый воротник на платье.
— Нет, не стоит. В этом нет необходимости.
В этом нет необходимости, потому что этот праздник ничего не значит. Как и миллионы других праздников, похожих друг на друга чередой лиц приторно-учтивых. Похожих на друг друга ее улыбкой, которой учили с детства родители. Ходить под руку, чувствовать его холодную ладонь, которая накрывает её ладонь не менее холодную, и здороваться с бесконечными незнакомцами. И это те немногие моменты, когда он берет ее за руку, как когда-то во времени-которого-больше-нет. У Хён Чжэ вечно холодные руки [и объятия ночью у него тоже холодные]. 
День Рождения — вычеркиваем.
Рождество — вычеркиваем.
Се Ген не любит выходные.
Се Ген не любит двуспальные кровати и большие комнаты, в которых зачастую ощущаешь себя до нельзя одиноко.
— Водителю подогнать машину, чтобы отвести вас на работу?
— Нет.
— Снова поедете на автобусе? Отсюда далеко до остановки.
— Давайте считать, что мне просто нравятся автобусы. И еще, секретарь Чон…
— Да, госпожа?
— Прекращайте уже называть меня госпожой. Каждый раз прошу об этом и каждый раз одно и то же. Мы же не в эпоху династии Чосон живем, — Се Ген встанет из-за стола, выдохнет. Стереть. Перешагнуть. Забыть. Вот так и нужно жить. — Удачного дня, Тэ Гу-щи.
Мужчина застынет на некоторое время, в глазах промелькнет выражение мимолетное, смягчится взгляд.
— Будьте осторожны. Се Ген-щи.
— Так лучше. 
Ты видишь свой путь, но не знаете свою цель. Сердце говорит идти, но ты не можешь сдвинуться. Не уверена, ты просто не хочешь двигаться или же застряла тут против своей воли. Если уйдёшь, потеряешь что-то привычное и в прошлом ценное. Если останешься, будешь плакать. Разрывает. Невыносимо.

Живет по схеме «код синий» — «скальпель» — «зажим» «отсос», но эта схема представляется куда более приятной, нежели схема: «как погода?» — «как муж?» — «откуда сумочка?» — «приятно познакомиться».
У тебя руки скрипят уже от грубой губки и антисептика, но мыть руки по несколько минут к ряду даже когда дело касается мытья посуды — привычка. Не носить на руках украшений — привычка. Не ходить в маникюрные — привычка.
«Острая гипоксия плода — сердцебиение не восстанавливается. Вызываем хирурга и делаем кесарево».
Се Ген чуть ли не каждый день видит женщин, которые ожидают на свет рождения своего собственного ребенка, приходят в женскую консультацию на плановые осмотры. У кого-то положение интересное уже никак не скроешь — округлившийся животик дает о себе знать месяце обычно на пятом [но раз на раз не приходится, впрочем]. А некоторые, кажущиеся еще совсем молоденькими, пока что стройными, хрупкими м а м а м и, с интересом слушают тех, кто уже «не в первый раз», в какие-то моменты забавно-испуганно прикладывая ладони к губам  [лучше бы не пугать молодых мам ужасами родов, что за безобразие, ей богу]. В гинекологическом всегда отчего-то тише, чем везде, даже пахнет как-то по особенному, а с фотографий на тебя смотрят улыбающиеся карапузы и их мамы с одной стороны и снимки с ультразвукового исследования. Двенадцатая неделя. Двадцатая. Тридцать шестая. Хроника настоящего ч у д а, свидетелем которого она становится ежедневно. Се Ген лишь его соучастник, правда что. Посредник, помогающий тем, кто не в состоянии родить самостоятельно встретиться со своим малышом.
«Предлежание плаценты — в вашем случае только кесарево».
Принимает на руки чужих детей в самые первые секунды их жизни.
Сначала ей было горько от того, что у нее нет детей. Потом горечь сменилась светлой грустью и неизменной радостью за тех, у кого получилось.
У нее… не получилось.
«Ты ведь пьешь таблетки? Дорогая, после того случая разве тебе нужен еще один такой стресс? Так будет лучше».
«Тебя действительно волнуют мои нервы?». 
«А ты хочешь родить от меня детей?».
Он называл это стрессом, а она в свое время лежала у стенки и не поворачивалась, кусая сухие губы до крови, отчаянно желая разрыдаться, но глаза оставались сухими. Она сбросила несколько килограмм за время с т р е с с а, а он пришел к ней в больницу лишь однажды.

Нажмет на ручку, дверь поддастся. Компьютер жужжит, белый свет от монитора освещает лицо подруги. Та по какой-то своей странной забавной особенности все еще прикусывает палец большой, когда чем-то озабочена или просто задумалась. Волосы Ши Ын, как бы она не билась над ними, как бы не пыталась уложить все равно кудрявятся, будто подруга каждый день делает завивку. Смешные волосы-пружинки. Клацает быстро мышкой, набирает что-то, вроде бы даже не слышит, что кто-то в кабинет зашел.  Еще немного и скажет по привычке: «Здравствуйте, давайте направление на ультразвуковое и раздевайтесь». Но у Ши Ын есть еще одна особенность — она может выглядеть незаинтересованной, может не смотреть на тебя но все угадывать. Ши Ын все такая же курносая, все так же смешно одевается, словно не вышла из возраста той студентки, которую Ген знала большую часть своей жизни. Разве что ходить больше не может. Врачи говорили, что «стоит попробовать еще раз», после последней неудачной операции, но подруга отказалась. Отказалась беспечно махнув головой, а волосы безбожно топорщились в разные стороны: «Я проживу и так. Не хочу больше надеяться на невозможное. Буду дамой на колесах». 
— Ну как? — Ши Ын ловко развернется на кресле, колеса проскрипят, кинет сэндвич из «Subway»  прямо в руки, а Се Ген еле успеет поймать, устало падая на диван.
— Двойня, тазовое предлежание первого малыша, еще и первые роды. А у матери сахарный диабет, — потирает шею, стучит по плечам, Ши Ын недовольно цокает жестом показывает: «Развернись». — Никто лучше тебя не делает массаж, ты знала? Малыши прекрасные родились. Два мальчика. 3700 первый, ты подумай!
— Крупненький, — руки подруги постучат по спине, Ген проурчит от удовольствия. — В последнее время ты у нас все более занятая пташка, нет?
— Просто все чаще стали направлять на операцию. И я могу понять иногда перестраховаться лучше, чем рисковать жизнями. Высокое давление, низкое зрение, анатомически узкий таз…
— Хорошо иметь хорошую попку, а?
Ген покачает головой едва-едва не скажет свое: «Неисправима, я же говорю о серьезных вещах», но промолчит. 
— Рада, что выбрала такую вторую специализацию, а? А профессор на тебя наверняка до сих пор злится, что не пошла в общую…
— Тебе самой-то нравится быть узистом?
— Ну, я не нервничаю так,  в мой кабинет заходят своими ногами… Как дела у твоего муженька?
— Ты не видела Мин Сока? Он снова отлынивает, а в прошлый раз довел родственников пациента до инфаркта своим подробным описанием того, что делает астроцитома головного мозга, ему еще учиться и учиться…
— Шин Се Ген не отходи от темы.
Ген вздохнет, улыбнется как-то светло-грустно и ответит просто, предельно честно, потому что ходить после аварии подруга может и не в состоянии, но ложь определяет на расстоянии километра.
— Понятия не имею, как, Ши Ын. Он тоже не интересуется моими делами. Все равноценно.
— Айгу… — Ши Ын еще немного помассирует плечи, которые к концу дня неизменно все равно становятся железными и ноют бесконечно. Се Ген чувствует спиной, как подруга хмурится, как сдерживается, чтобы не завести разговор в неприятную степь. — Ты снова на ночную? Никто не набирает себе так много дежурств как ты. В прошлый раз ты заменяла Ын Су. Может переедешь уже в ординаторскую или операционную? 
— Я бы может и хотела. Но меня не поймут.
— День Рождения?
Когда получит отрицательный кивок, стукнет по спине, меж лопаток, Ген ойкнет, чуть было не выронит сэндвич в шуршащей обертке из рук от неожиданности.
— Что, опять?! Убила бы! Это твой День Рождения, а ты снова будешь его проводить в обществе надутых бакланов?
Се Ген покачает головой, усмехаясь, расправляя плечи с наслаждением потягиваясь, откусывая от сэндвича кусочек небольшой [великосветские привычки имеют свойства преследовать] и вяло пережевывает, как обычно безо всякого аппетита. 
— Точнее сказать в обществе знакомых моего мужа. Ничего страшного, Ши Ын, я уже не ребенок, который ждет День Рождения или Рождества, ожидая, когда Санта положит подарок под елку. Это просто очередной день. Один из многих дней. Пойду переоденусь. Предлагаю пообедать в следующий раз вместе.
— Гён-аа, ты в порядке? Взгляд странный. Душка моя, может скажешь, чего ты ждешь? Бросила бы его и плевать, что там кто скажет.
Се Ген остановится у двери уже, руку засовывает в карман сине-голубой формы.
— Я ничего не жду, Ши Ын.

Один...
Поднимает руку смотрит на часы на запястье. Легкий летний белоснежный пиджак  [будто в жизни твоей белого цвета не достаточно] синий брючный костюм, бросающийся в глаза своим ярким ультрамариновым оттенком. Звякнет над головой китайский воздушный колокольчик, как только откроет дверь в книжный, притаившийся на углу улицы, потерявшийся среди однотипных бутиков одежды, закусочных и аптек. Послышится привычное: «Добро пожаловать», сопровождающееся легким поклоном головы. У нее не так много времени сегодня, а пришла она сюда за чем-то совершенно определенным и конкретным. Когда ты была студенткой тебе нравилось зависать именно в книжных, бессовестно книги прочитывая, усаживаясь на пол, а потом консультанты недовольно хмыкали и напоминали, что: «Это вам не библиотека».
«Простите, мне просто нравится, как пахнут новые книги» — смущенно, неловко заправляя за ухо прядь волос длинных и продолжая при этом сжимать в руках драгоценный экземпляр какого-нибудь издания. Ей не нравились комиксы и дешевые истории о любви [я и в своей жизни не хотела продешевить], но она с удовольствием прочитывала автобиографии и исторические романы. «Это ведь реальные истории — это вдохновляет гораздо больше».
Се Ген приходит в книжные без какой-то определенной цели, выбирает то, что понравится обычно, а потом читает, когда выдается свободная минутка, включая настольную лампу все в той же ординаторской на ночных дежурствах. Ген читает, соответственно очень медленно, потому что у нее не водится свободного времени совершенно и оно и к лучшему обычно.
Здесь приятно пахнет новой бумагой и типографской краской, здесь тихо и посетителей совершенно не много. Пробежится пальцами по книжным корешкам, названия не особенно привлекают — идет дальше. Где-то в отдалении снова звякнет мелодичным отзвуком колокольчик китайский. По мини-радио, которое слушают консультанты в магазинчике диджей, который только сменил одну музыкальную композицию другой мягким голосом произнесет вступительную фразу перед следующей песней:
— Наступили самые жаркие деньки лета, не правда ли? Надеюсь, вы хорошо проводите время и не находитесь на солнце без головных уборов. Или же с вами находится тот, кто напомнит вам об этом? Если такого нет — не стоит расстраиваться. Может стоит осмотреться вокруг? Иногда случайные встречи оказываются судьбоносными. Говорят, если встретиться с человеком три раза  — то это ваша судьба. Не хотите проверить? Давайте послушаем песню Пак Юн Шина Destiny… 
Се Ген продолжает рассматривать книги с цветными корешками, находит, наконец, пару интересных. Се Ген не особенно вслушивается в бодрый радио-эфир. У Се Ген нет такого человека и не будет никогда уже. Нет и не надо. Не надо… Пробежится взглядом по строчкам книги. Как написано в аннотации — она была написана человеком со смертельной болезнью. Рак легких, четвертая стадия. Врач. Откроет на случайной странице, облокачиваясь о стеллаж стеной, взгляд цепляется за одну строчку.
«…что делает жизнь достаточно значимой, для того чтобы продолжать жить?».
Почему тебя начинают интересовать эти вопросы все больше, Ген? Дрогнет запястье. Книга выпадает из рук, опускается с каким-то усталым вздохом и тут же стукается лбом о чужой лоб, достаточно ощутимо, достаточно неловко.
— Простите…
Хорошая туалетная вода. А ты всегда еще с детства была чувствительна к запахам настолько, что кто-то шутил, что должна стать парфюмером или поваром. Это и есть твоя особенность, Ген. Запахи. Чувствует запах травяной росы, ягод можжевельника, который перемешивается с запахами розового и черного перца, жасмина, шафрана, амбры, кожи, табака и кедра. Это как неспешная прогулка в хвойном лесу утром. Ты разделяешь аромат на составляющие, ассоциируешь, а потом соединяет в один цельный, глаза прикрывая. Это неконтролируемо, когда чувствуешь что-то приятное.
—… никогда не знаешь, когда и где встретишь свою судьбу, верно? — продолжает диджей, после того как композиция закончилась.
Ген не верит в судьбу с тех пор, когда в коридорах университета Хён Чжэ помог ей собрать рассыпанные учебники, столкнувшись с ней. А потом в каком-то клубе, которые она недолюбливает, он не подошел к ней с вопросом: "Как дела?". Он сказал: "Здесь много девушек, с которыми я мог бы замутить. Но я не могу без тебя". Ген не любит столкновения.
Щелчок. Не веди себя странно, Се Ген. Очнись. 
Поднимется с пола, забывая о книге, которая понравилась, принимает из рук мужчины. Кивнет.
— Спасибо.
Это ничего не значит.
И это значит все.
Чтобы потом спрашивать себя: «А ты помнишь, как мы впервые встретились?»… 
И только потом заметит книгу в чужих руках. Улыбнется.
— Хорошая книга. Я читала. Купите, — прежде чем отойти к кассе, прежде чем уйти.
Обычно твое мнение мало кого интересовало и теперь ничего не изменится, Ген. А тебе почему-то нужно было это сказать.

[float=left][/float]
Движения медленные, выверенные уже, плавные. Наденет одну серьгу со вставками из рубинов. За ней вторую. Подушечки пальцев коснутся холодного металла и такой же холодной поверхности камня. Эти серьги он купил недавно и сказал, что будет лучше, если она наденет именно их, как его подарок. Сам Хён Чжэ уже почти собран - остаются незначительные детали вроде бабочки и пиджака. Се Ген не комфортно в платьях с открытыми плечами - а ему нравятся. Ее смущают через чур насыщенные цвета в макияже, но она делает именно такой. Помада темное-красное, под платье. "Надень вот это". И она, словно послушная куколка с веревочками, привязанными к рукам надевает. Бордовое платье с винными оттенками из плотной ткани - он любит красный цвет на самом деле и "red velvet" туфельки. Рука потянется к духам - твоей вечной слабости. Потянешься к привычному, легкому и успокаивающему, практически повседневному [уже заканчивается] аромат сандалового дерева и гардении. Но останавливаешься. Не то мероприятие. Это один из тех благотворительных вечеров, которые на самом деле устраиваются не с целью благотворительности [пусть деньги туда и идут с горем пополам], а с целью "показать себя и завести связи" [я устала тебя цитировать]. Тебя сожрут, если оступишься. Сожрут и будут улыбаться так искренне и так приветливо-участливо. Се Ген уверена, что они даже убивать будут с улыбками, натянутыми на лица. Только вот твоя улыбка такая же натянутая. Это театр масок. И каждый раз все становится хуже и хуже.
Но маска - это единственное, что будет защищать, а иначе ничего и не останется.
Задумчивый, тоскливый аромат духов, которые ты никогда не использовала - отлично подойдет. Черная фиалка, гранат, цветок лотоса.
Отчего-то тяжело... дышать. Теперь вдвойне.
Хён Чжэ окинет быстрым взглядом, улыбаясь краешками губ, кивая удовлетворенно и выходя из комнаты первым. Но ты ведь знаешь, что он обязательно подаст тебе руку, когда вы будете выходить из машины, когда будет перед кем показать как он тебя л ю б и т.
— Чуть не забыл, постой, — останавливает за запястье и как-то слишком поспешно одергивает руку, доставая из кармана пиджака коробочку черную, бархатную. — Считай, что я подарил свой подарок на День Рождения, — пальцы ловко пробегутся по застежке, а на шее окажется украшение. Тяжелое. Практически зловещее. — Тебе идет.
Совсем нет.
Она говорит: «так я живу», но на самом деле она умирает.

— Как приятно Вас видеть, да еще и с женой, господин Ким! Не могу налюбоваться. Радостно, что все мы принимаем участие в таком хорошем деле, верно, госпожа Шин? Как поживает ваш отец? — господину Ли уже под шестьдесят, но он выглядит очень бодрым [что не мешает ему периодически, когда попадает в скандал очередной ложится в больницу и требовать к себе совершенно особенного отношения].
Се Ген мило улыбнется, склоняя слегка шею выверенным движением, подаст руку изящно.
— У папы все хорошо, спасибо. В последнее время он жалуется на боль в груди и никак не может бросить курить...Вы тоже с женой сегодня? — подставляя щеку под холодный поцелуй и продолжая улыбаться приветливо-радостно.
Се Ген улыбается пациентам в больнице. Улыбается, когда старушка жалуется, что больничную еду есть невозможно и она отказывается, капризничая не потому что еда действительно плоха, а потому что дети к ней не приходят после операции уже неделю. "Но вы все же поешьте. Иначе все наши труды насмарку. А вам нужно поправиться".
Се Ген улыбается, когда видит, как родители ребенка плачут от счастья и благодарности и лепечут бесконечное "спасибо" хирургу, спасшего их ребенка.
Се Ген не улыбается, когда разговаривает обо всем с людьми, которым на самом деле совершенно не интересно как у нее дела, которые начинают извиняться и отходить к другой темы как только речь заходит о чем-то серьезном. Разговоры похожие друг на друга, лица похожие одно на другое и от этого становится не по себе. Они здороваются со знакомыми, оказываются в объективах камер. Приветливо. У него опять холодные руки, которые сжимают ее, впрочем, не менее холодные. Как обычно. Ничего нового не произойдет.
"Скоро твое День Рождения. Это муж подарил?"
"В этом году еда хуже, чем в предыдущем".
"Благотворительные аукционы скука".
"Как работа? Не представляю как ты это делаешь... резать людей. Мерзко".
В этом сверкающем и поблескивающем мире, качающемся в такт музыке оркестра, наполненном запахами шампанского, дорогой кожи и разговорами о политике, экономике и моде — ты не станешь своей, ты останешься непонятной и все, что тебе остается это отшучиваться, осторожно выпутываясь из рук мужа и наконец его о т п у с к а я, а он даже не заметит, слишком увлеченный разговором со своим знакомым политиком из одной с ним партии.
Два...
Се Ген отойдет к столам, возьмется за бокал с вином, наблюдая издалека за мужем и не замечает, как серьезнеет. Не замечает как в глазах появляется то самое выражение, о котором Ши Ын говорила.
"Взгляд странный".   
Глядя на весь этот маскарад совершенно неожиданно в голове осознание появляется. Что так будет всегда. Ей всю жизнь придется вертеться в этом кругу вслед за своим мужем и не выпутаешься. Просто осмотрись здесь. Осмотрись вокруг. Ты стоишь в зале полном людей в смокингах и вечерних платьях, но если закричишь от отчаянья — никто не услышит, ей богу. А ведь ты кричишь. Хён Чжэ бы сказал: "Улыбнись, дорогая. А то кто-нибудь может подумать, что у нас не все хорошо". Вместе или не вместе - разницы нет. Крикнешь: "Остановите", а состав только ускорит бег. Она не успевает. Это... страшно.
Ты кричишь во все горло: "Спасите", а никто не слышит.
Ты подаешь сигналы SOS, а никто их не принимает.
И даже улыбаться уже как-то нет сил. Притворяться сил уже нет.
Вино плещется в бокале, а ты не торопишься выпивать его, просто с какой-то маниакальной задумчивостью наблюдаешь за тем, как с люстр банкетного зала отскакивают отблески на темную бордовую поверхность и т о н у т. Неловкий шаг в сторону, официант так неожиданно и так не вовремя выныривает из под руки все с тем же хрустальным бокалом с вином. Толкает в плечо ее, толкает в плечо мужчину в черном смокинге. Вино выплескивается, у нее бокал разбивается со звуком протяжным. Вино смешивается с цветом винного платья, оседает более темным цветом. Устало выдохнешь, как-то безразлично, но быстро возьмешь себя в руки. Кто-то повернет голову, официант испуганно засуетится вокруг, извиняясь уже в сотый раз. Се Ген качнет головой мягко, мол, все в порядке. Не страшно. Лишний повод извиниться, чтобы попробовать замочить пятно, а на самом деле просто покинуть помещение, которое становится все более душным. Ах да. Развернется, вновь улыбаясь как можно более приветливо, как обычно вежливо, как обычно любому незнакомцу на подобных мероприятиях.
Не узнаешь. Только запах странно знакомый. Хороший выбор туалетной воды.
Просто кто-то узнает глазами. А кто-то, кажется носом. 
— Простите, надеюсь не очень сильно испачкалось, — склонит голову и, наконец в глаза посмотрит.
Мир продолжит шуметь и волноваться, пестрить нарядами броскими и тяжелыми. Отсчет на самом деле пошел.
Я не верю в судьбу. А любовь пугает. Она меняется. Может уйти. Это часть риска, а я не умею рисковать. Я не хочу больше бояться. Я не буду больше пытаться. Я не пойму. Я ничего не пойму, а для кого-то все станет очевидным. Сердце должно чувствовать. Мы просто незнакомцы. Мы просто... — Неловко вышло. — улыбаешься изо всех сил. — Перекись помогает с такими пятнами. Говорю как человек, который часто носит белое. А у вас глаза красивые. У вас глаза хорошего человека. Знали? Не важно. — Простите еще раз.
Пусть и виноват официант, но так п р а в и л ь н о. И почему такое странное чувство появляется. Она поправит платье рукой, проведет по нему ладонями. Выйдешь из зала, оставляя мужа беседовать о политике дальше. Не заметит. Он не заметит даже если ты умрешь.
Устала. От всего устала.
В коридоре темнее, чем в банкетном зале. Ряды высоких окон с задвижками - тебе все также душно, все также что-то сдавливает грудную клетку, будто придавили чем-то тяжелым. Ген ловко балансирует на высоких каблуках, поводит плечами обнаженными, дергает за задвижку. Не поддается. Еще раз. Тот же результат. Что не так с этим миром? Кто-то подойдет сзади, опередит ее третью бессмысленную попытку открыть окно злосчастное, а она резко развернется на своих каблуках, упираясь носом практически в грудь. Все тот же можжевельник и кедр. Все та же неспешная утренняя прогулка по хвойному лесу. Скользнет удивление по лицу, брови слегка нахмурятся, а потом складка разгладится, вырвется ненароком:
— Книжный магазин! Вы взяли ту книгу, которую написал один нейрохирург... — оборвешься на полу слове, потому что все это неуместно. Неуместно и не важно. Наверное. Обернешься к раскрытому окну. С внутреннего дворика доносится слабый теплые ветерок, пробегающий по удивительно бледному лицу, которое не спасают никакие румяна. Вздохнет, потирает ноги уставшие, отекающие. Ты привыкла к туфлям, только эти ужасно неудобные. Снимешь, попереминаешься с ноги на ногу, прежде чем снова надеть. — Не подумайте, что я странная, просто туфли не по размеру муж купил. Простите за подробности. — это твое десятое, кажется "простите" за ваши встречи.
Никогда не знал правильный размер моей ноги. Мой м у ж.
Небо виднеется из-за открытого окна, сумеречное, цвета индиго, сохраняющее в себе оттенки вечера. Сложит руки на груди, а он все не уходит.
— Вы так смотрите на меня потому что у меня еще что-то на лице кроме того, что есть на платье? — усмехается невесело, вглядывается в полумесяц бледный и холодный, головы не поворачивая. — Случаем не знаете, что делать с больным сердцем?
Мы все равно больше никогда не встретимся скорее всего. Всегда легко откровенничать с незнакомцами в конце концов точно зная, что вероятность следующей встречи крайне м а л а. Он запомнит тебя как очень странную женщину. Ты даже имени не спросила. Ты и своего не назвала. А сердце у тебя правда болит. Вздохнешь, снова посмотришь на него. 
— Насчет пятна. 3 %перекись и сода действительно помогают. И это не совет безразличного человека, который просто хочет отвязать. Попробуйте.
А тебе пора возвращаться туда... куда некуда.
Развернешься в конце коридора, ты сама не понимаешь почему хочешь развернуться. Почему просто не можешь так уйти.
— Спасибо... что открыли окно.

— Развестись? Хочешь развестись?! Совсем не жаль родителей? Хочешь всех опозорить? И кому ты будешь нужна после развода и с твоей профессией?! 
— Мы чужие друг другу люди, пап! Я так больше не могу! Он никогда не любил меня и…
— Многие сейчас живут без любви  и что?! Что в этом страшного? Это нормально!
— Нормально?... — дыхание перехватит от какого-то протеста, возмущения и обиды. — Это не нормально, поэтому я подам заявление и… 
Задрожит предательски подбородок, а след от пощечины все еще будет гореть на щеке, расцветая постепенно красным на бледной тонкой коже. Мать заохает, опуская взгляд вниз — еще немного и точно расплачется, но сделать как обычно ничего не сможет, лишь продолжит неловко заламывать руки.
«Мам, тебе тоже следовало бы развестись».
— Я поняла, пап. Даже если я умру, тебя будет волновать не факт моей смерти, а то, что напишут об этом в газетах.
У отца кадык заходит, задрожат руки, он ухватится за грудь, одной рукой, замахивается снова, а Ген только улыбается, улыбается горько, смеется почти. Смеется отчаянным смехом обреченного, пугающе даже для самой себя. Внутри что-то оборвалось окончательно, треснуло и пошло по швам и шлюзам. Она держалась как могла, но пощечина слишком болезненной оказалась. Ген окончательно вдребезги разбили, а она вспоминает, как в детстве в кошмарах всегда находилась в комнате темной, дверь в которую захлопывалась и никто ее не слышал, сколько бы не звала. Никто попросту не приходил и тогда, в том сне, Се Ген с ужасом понимала, что осталась совершенно одна.
Тебя. Никто. Не. Понимает.
Ты никому не нужна, девочка.
Ты никому не интересна, милая.
До-ро-га-я.
Ядом разливается по венам его голос, щека горит, а сердце бьется пугающе медленно, холодно-спокойно, обреченно будто.
— Прости, что была такой плохой дочерью, пап. В следующей жизни… давай не встретимся. И не испортим ее друг другу.
— Се Ген! — голос матери теряется в ругани отца.
«Пусть идет».
Не остановится, не собирается даже, хлопая дверью, чувствуя, как задыхается. И неожиданно появляется в голове осознание к о н ц а совершенно окончательное, будто кто-то  переполнил чашу весов, ее личную чашу терпения. Конец теперь представляется чем-то слишком осязаемым и логичным. Ноги только немного заплетаются, а ведь ты даже не пила.  Нога подвернется, споткнешься, упадешь, кажется содрав кожу на колене — боли не чувствуешь, сердце болит намного сильнее, а затуманенный этой болью разум нашептывает только одно: «Давай покончим с этим». Порочные круги принято разрывать. Телефон завибрирует в кармане уже в десятый раз, выключишь, а потом особенно долго не думая ударишь об асфальт с каким-то мрачным удовлетворением. Разлетится вдребезги. 
На перилах моста длинного, широкого на каждой секции написаны слова поддержки.
«Ты нужен».
Ложь.
«Твоя семья любит тебя — оглянись».
Её семья не поддерживала ее ни в чем.
«Не сдавайся».
А она хочет сдаться, хочет поставить точку в невыразимо длинном предложении со слишком сложными оборотами. 
В той книге была строчка.
«…отличительной характеристикой живого организма является борьба».
Значит ее организм уже бороться отказывается, значит фактически она мертва. Интересно, кто объявит дату ее смерти? Интересно, кто-нибудь заплачет, когда она умрет? Ши Ын наверное плакать будет, будет плакать и говорить постоянно: «Идиотка».
«Прости, Кудряшка».
Знаешь, Хён Чжэ. Ты же сам проиграл нашу любовь безнадежно. Никто не будет маячить перед твоими глазами. Ты можешь ходить по отелям с теми, с кем заблагорассудится, а может наконец женишься по любви. Тебя просто больше нет. И мне плевать. Греши и кайся, м и л ы й. И поступай все хуже день ото дня. А слезы они уже не из боли... а от пустоты.
[float=right][/float]
Се Ген наконец остановится, ухватится за железные перила, перекидываясь корпусом вниз, вглядываясь в чернеющую внизу морскую пусанскую воду. Еще пара машин пронесется мимо. Кто-то просигналит кому-то, послышится ругань, а в ее ушах только собственная кровь шумит. Кто-то говорил, что так шумит море… 
Вода глубокая, черная, вязкая. Подберется, осторожно наступая на перегородку железную, подтянется, перебрасывая корпус неожиданно легко и ловко через перила, чувствуя, как ветер в спину ударит.
Страшно, страшно неожиданно, но не будь трусихой хотя бы здесь.
«Что я знаю о смерти? Примерно через три минуты после остановки дыхания начнется декортикация — гибель клеток в коре головного мозга. Потом начинают гибнуть клетки других отделов головного мозга – в таламусе, гиппокампе, больших полушариях мозга. Децербирация и биологическая смерть, если вовремя не провести реанимацию. Смерть мозга — фатальна. Вот так все и бывает. И я знаю об этом лучше кого либо».
"Наше самоощущение, наши чувства и мысли, наша любовь к другим людям, наши надежды и амбиции, наши страхи и наша ненависть – все это умирает вместе с мозгом".
Ее спасать некому, она и не хочет быть спасенной.
Не хочет… чтобы… хотя бы кто-нибудь ее…
Я знала, что это невозможно, но мечтала о счастливом конце. Однако, как и ожидалось, конец трагичен.
Умирать… страшно? 
Покачнется и отчего-то крепче вцепится в перила, издав гортанный испуганный вскрик. Трусиха. Даже умереть смелости не хватает. Нахмурится, до боли губу прикусывая и немного хватку и наклоняясь. Никто не услышит. Никто не придет. Вот только…
— Я спрыгну, если подойдете ближе! — истерично почти и так не похоже на тебя.
Говорят, если вы встретились трижды — это уже судьба.
А город все такой же безразличный.
Незнакомец…
Не…
Влюбляйся…
В меня.
Спас.. т..е..
…
Три.