Катрина. Кэтрин. Ти. Трина. Кэт. Удобно, когда твое имя сокращается как угодно и каждый может его насиловать. Но когда ее звали К а т р и н а, ей казалось, будто это имя монахини и ей всегда хотелось спросить у родителей кто именно в день крещения надоумил их назвать ее так. Впрочем, учитывая то, что ее старший брат получил имя Тристан ей стоило порадоваться, что ее не назвали Изольдой. Неудивительно, что он предпочитал свое второе и куда менее поэтичное имя – Уильям. Окно чата погасло, а Трина еще пару мгновений медитировала на экран лэптопа, будто ожидая, что случится чудо и она узнает ответы на свои вопросы, но вряд ли он мог ей их предоставить. Она несколько раз перечитывала свое беззаботное сообщение будто между делом: «ах да позвони Сэму», губы поджимались в тонкую линию, подбородок упрямо выпячивался вперед. Может быть, не стоило вообще говорить об этом Лили – в конце концов беременность кажется слишком тяжелой вещью. Трина подумала о том, что никогда не выйдет замуж.
У нее было несколько ничего не значащих свиданий, пара тройка ничего не значащих ночей, которые ей не понравились и она не испытывала от мыслей о физической близости какого-то удовольствия. И если любовь и означала «влечение видов» и: «Любовь в основе своей и теперь настолько же животна, какой она была испокон веков» [что еще там болтал Фрейд?], то она также не испытывала никакого восхищения от этого. Она не была Лекси с ее гениальным планом, который не многим отличался от большинства планов знакомых Трины по дальнейшей жизни. И, так как к особям мужского пола она относилась весьма  скептично, а свою будущую деятельность она явно не видела у домашнего очага, да и кому это нужно, то Катрина Александра Эшвуд не оставила родителям надежды. В семье не без урода. В их было даже два. Ведь вместо того, чтобы поддержать отцовское дело Уилл [Тристан точнее – в детстве она знатно раздражала его специально называя так] женился на стюардессе и работал в гражданской авиации. Родителям не повезло с детьми.   
Из груди вырывается тяжелый вздох, она несколько раз прокручивается на компьютерном кресле, слушая, как из соседней комнаты доносится звук маминого любимого кулинарного шоу. Судя по времени через час начнется очередная серия бесконечного сериала «Роза ветров», потом очередные чайные посиделки с соседями, с которых она слиняет уже даже не придумывая предлоги и предвосхищая осуждающие взгляды. У нее уже даже уши не горят, хотя, она была готова поспорить, что как только она оказывалась за дверью, то все матроны с титулами и громкими фамилиями начинают театрально вздыхать и жалеть несчастную леди Эшвуд, потому что «Катрина такой сложный ребенок, верно Розали?». Ребенок. Забавно, когда в 26 тебя считают ребенком, которому необходимо доходчиво объяснить как нужно себя вести. Трина подумала о том, что никогда не будет похожей на свою мать.
Их жизнь однообразна и одинакова. Один и тот же сериал, одни и те же люди перед глазами, одни и те же заученные фразы. Ее окружали симпатичные дочки знакомых, затянутые в аккуратные платья строго до середины колена, говорящие на разных языках, обучающиеся в Сорбоне или Оксфорде но при этом ослепленные одной единственной целью – выйти замуж. Удачно выйти замуж разумеется. Будто в университете их учили не праву и экономике, а основам бракосочетания. И они выходили. Одна за другой, будто это конвейер невест. Трина читала в каком-то историческом романе [единственные книги после медицинских или околомедицинских, которые она переваривала…ну иногда Сэм мог посоветовать какую-то хорошую научную фантастику и она милостиво соглашалась] о «кораблях невест». Одним из таких был британский авианосец «Виктория», принимавший участие во Второй Мировой Войне. Но на борту его находились вовсе не тяжёлая военная техника, солдаты или матросы – на нём из Австралии в Британию в безрассудной надежде на счастье, любовь и идеальную жизнь плыли к своим мужьям-военным совсем молодые девушки. Хотя корабль и называли «кораблём невест», это корабль жён, только-только заключивших союз с новоиспеченными английскими солдатами, части которых базировались на территории страны кенгуру. Браки эти были заключены поспешно, ведь во время войны все, боясь близкого зловонного дыхания смерти, старались жить на полную – по сути, в священный союз вступали практически незнакомые друг с другом люди. После окончания же военных действий им предстояло только лишь начать узнавать друг друга, причём многие не горели на то и особенным желанием: книга переполнена реалистичностью, а от того тяжёлые моменты вроде телеграммы «Не приезжай. Не жду» воспринимаются с ещё большей душевной болью. История о том, как более 600 молодых женщин бросают всё: семью, страну, привычный уклад жизни – и плывут на другой край Земли без каких-либо гарантий на то, что их там ждут или что жизнь их в Великобритании сложится хоть как-нибудь успешно. И, как это не странно, о боже мой, но обычно такие надежды сталкивались с суровой реальностью и рушились. Книга Трине понравилась именно своей реалистичностью – она презирала откровенно наивные романы, в которых все всегда хорошо кончается. Она надувала губы, хмурилась и заявляла, что «так не бывает». Так вот, конвейер невест ее знакомых напоминал ей этот корабль. Они бросались в омут с головой, считая, что после 25 жизнь так или иначе идет ко дну, а в итоге не могли развестись после, потому что «семья не одобряла». Они разочаровывались также, как эти несчастные послевоенные жены, но не признавали этого. Дело только в том, что наивным австралийским невестам еще хотелось сопереживать, а сорбонским дурочкам хотелось разве что посочувствовать – если у тебя небольшой уровень IQ, то что поделать? А книгу, пожалуй, стоит перечитать еще раз. Трина подумала о том, что всегда была чужой.
Может быть, все дело в том, что она изначально слишком сильно отличалась от них. От холеных, аккуратных и будто бы фарфоровых куколок-барышень из высшего общества, которые вечером надевали длинные темные вечерние платья и фамильные драгоценности и танцевали вальсы пока их ноги не отваливались, потягивали шампанское из бокалов аккуратно обвивая пальцами тонкую ножку [или упивались в дорогих ночных клубах до того состояния, в каком лучше не появляться перед светскими хрониками] бокала. Они одевались в Шанель и Живанши, а она напяливала на себя очередной растянутый свитер с высокой горловиной и пару темных потертых джинс, считая, что это комфортно и удобно, нежели постоянно поправлять узкую юбку, которая задирается, если ты садишься на чертов стул. У них была светлая и идеально-ровная кожа, а Трина выдавливала подростковые прыщи на щеках простым карандашом. Ее густые темные волосы не знали слова завивка, потому что нелепые кудряшки ее раздражали с самого детства, когда мама пыталась завить их в локоны. Она с детства не умела улыбаться так, как они [хотя когда улыбалась ее лицо будто становилось милее, а на щеках играли ямочки, которые она не любила – так она выглядела еще большим ребенком]. Поэтому, у нее до сих пор в голове плохо укладывался тот факт, что с самого детства, с самого поступления в Badminton School, она – мрачного вида, маленького ростика, вечно насупленная и нелюдимая оставалась подругой красивой и бесконечно изящной девочки-тростиночки с внимательными карими глазами [у них обеих карие глаза], в которых иногда застывало какое-то выражение неуверенности. Лили умела извиняться – Трине это было не дано. Трина перманентно не ладила с ее сестрой, с которой Лили принципиально нужно было сравниваться. И самое главное – Лили Винздор, а тогда ее называли Лили Кентской, была принцессой. Самой настоящей принцессой. Трина могла все списать на то, что в детстве у тебя в принципе нет выбора – родители приводят тебе «товарища для игр-вы обязательно подружитесь-поиграйте здесь» и со временем ты пытаешься убедить себя в том, что это действительно твой друг. Друг, которого ты не выбирал. Но, если это было так, то Лили долго держалась, особенно учитывая то, что характер Трины не улучшался со временем. Сама же Трина считала, что с Сэмом познакомилась не потому, что особняк Форсайтов был самой ближайшей резиденцией к Нортон-мэнор. Она познакомилась с ним совершенно случайно, еще до того, как оказалась в курсе всей этой сложной и долгой дружбы между герцогами Кентскими, Эшвудами и Форсайтами – он выпал на нее из окна, а она демфировала удар [она не виновата, что решила без разрешения прийти в гости]. Можно считать, что она его спасла. Итак, они росли в атмосфере высшего английского общества, в которое каждый из них вписывался лишь вынужденно.     
Трина и сейчас сидела в джинсовом комбинезоне с аппликацией в виде жирафа Мелмана из «Мадагаскара» и лимонно-желтой футболке и считала это верхом элегантности, пытаясь ногой в полосатых носках дотянуться до своего органайзера. Ей 26 она закончила обучение в медицинской школе [да ей нравится учиться всю свою жизнь, да-да, это тяжело, да-да отстаньте] и пока она была интерном успела получить свое прозвище «Трина-педия» из-за того, что знала и запоминала все, что нужно. Теперь же, она станет самым противным ординатором первого года, на рост которого лучше не обращать внимания, если собеседник не хочет заработать себе врага на всю жизнь. И ей нравилось, что времени на то, чтобы думать оставалось не очень много. Трина не зря горбатилась как интерн хирургического – где постоянная жара и что-то происходит. С самого детства ее специализация менялась – то она собиралась стать генетиком, то аллергологом, то кардиологом. А в итоге решила, что станет общим хирургом, а позже можно получить и вторую специализацию в кардиохирургии. Так, на всякий случай. Во всем в принципе был виноват Сэм. Если бы его заболевания не менялись со скоростью кометы в детстве, ей было бы проще сориентироваться. Сэм напоминал ей Мелмана. Длинноногий и в детстве жутко тощий. Разве что перманентно ненавидящий больницы. Здорово ненавидеть врачей, когда твой папа заведует Королевским Колледжем как генеральный директор.
Ее органайзер всегда был заполнен какими-то датами и числами, которые она подчеркивала ручками двух цветов – красной и зеленой [и никакого тебе разнообразия]. Выходные по приютам и на раздаче еды для бездомных, вечера – за просматриваниями вакансий на волонтерских миссиях и отдельно закрепленная вкладка с Северной Африкой, где из-за постоянных военных конфликтов люди постоянно нуждались в помощи. И судя по тому, что рассказала Лили – не только там. Трина всерьез занялась предложением о помощи We are one и может быть этим летом получится взять отпуск и поехать туда – им нужны нормальные врачи, а она считала себя нормальным медиком, хотя было куда стремиться. Сэм мечтал поехать в Африку. Сэм никогда не сможет поехать в Африку. Сэм болван, разумеется.               
«Ох, Трина, было бы прекрасно, если бы ты зашла к нему после работы. Мне кажется в твоем присутствии ему будет легче».
«Да, хорошо, я забегу».
Забегу затягивается на долгие часы и так по кругу, но она никогда не признается, что ее голова взрывается, что ей хочется спать, что она жутко устала. Она приходит туда, пинком открывая знакомую дверь, цокая языком на царивший там беспорядок. Приходить к Форсайтам еще со школы было привычкой. Мама передавала Сэму аккуратно запакованные обеды [мама хорошая хозяйка – Трина несколько раз поджигала кабинет на уроках домоводства] говорила, что их нужно разогреть в микроволновке, суп предварительно перелить и… и отправляла заниматься этим Трину, потому что глядя на все большее недоумение в глазах Сэма она понимала, что он скорее всего останется голодным. А Трина разумеется ругалась всеми известными ей сальными словечками, пока ставила еду в микроволновку, деловито шарилась на кухне, доставала тарелки, усаживала его на стул. Она не обязана делать это в свои каникулы. Неприспособленный к жизни идиот. Наливала суп в тарелки, выхватывала из его рук плеер, который, как он утверждал не работал и говорила, что: «Он новый, его нужно зарядить!», а он улыбался и тянул: «Аааа».
«Я не понимаю, каким образом, ты написал лучшее эссе по литературе во всем Итоне? Как такой идиот может быть лучшим?».
Так было с самого детства, когда его родители не могли находиться с ним 24\7, а он путался в шнурках, пуговицах от рубашек. О галстуках и говорить не стоит. Он мог цитировать Тициана и Гете, писать без ошибок многостраничные рефераты и, черт возьми, надеть футболку шиворот-навыворот. Все гении наверное идиоты. Поэтому в ней с детства выработали эту привычку – следить за Сэмом. Если он оставался один, то его нужно было покормить, проверить чистоту белья, вытащить из-за компьютера и его очередной повести\новеллы\что ты еще там пишешь надоел мне, напомнить о необходимости принимать душ и не складывать стираться цветные вещи с белыми. Пытаться расчесать эти вечно торчащие, будто наэлектризованные волосы. Наливать теплое молоко в стакан, отбирая снотворные из рук, которые ему противопоказаны. Сэм был ребенком о котором нужно было заботиться и казалось он не вырастал.
«Трина, можешь дать мне воды? Нет, я хотел теплой воды…»
«Так нагрей ее сам! Поставь чайник и нагрей! Ненавижу все это!» - и она шла и нагревала ему воду, а он вжимал голову в плечи, напоминая испуганного совеныша и с подозрением поглядывал на нее, видимо опасаясь того, что в следующий раз она кинет в него этим стаканам. Но он зря волновался, хотя иногда она, в отличие от Лили, которая кажется считала Сэма самым трогательным существом на свете, кидалась в него вещами, но она никогда не позволила бы больше, чем он может вынести. А она знала, что он может вынести много. С Сэмом было тяжело.

trina-drina: Эй, Бэмби! Отправлено в 15:45  ✓✓
gamlet: Что ты хотела, Трина? Отправлено в 17:10
trina-drina: Ты не мог еще дольше думать, прежде чем ответить? Просто хотела сказать привет… Как книга? Готова поспорить будет отличное продолжение.
gamlet: Я не в том состоянии, чтобы с этим разбираться. Слушай… Прости, мне нужно отойти ненадолго. 
trina-drina: Ладно… Напиши мне. Не кисни, Бэмби   
gamlet:       
trina-drina: Эй, Сэм, ты здесь? Отправлено в 18:07  ✓
trina-drina: Слушай, может устроить марафон твоих любимых документальных фильмов о дикой природе. Да, ты конечно извращенец жуткий, который может смотреть на панд по два часа, но я могу потерпеть. Отправлено в 18:36  ✓
trina-drina: Тебя не раздражает звук уведомлений о сообщениях? Пф, или ты поставил на беззвучку? Я пожалуюсь Лили. Отправлено в 18:43  ✓
trina-drina: Напиши мне. Отправлено в 19:00  ✓

С ним было очень тяжело. Она согласилась пойти на вечеринку в пижамах только потому что его можно было вытащить куда-то в рождественские каникулы, даже несмотря на то, что она до сих пор с дрожью по всему телу вспоминает свое тело в этой нелепой пижаме со штанишками, которые напоминали ей панталоны [нужно было просто надеть шорты]. Она заявляла, что это «очень весело», пока смотрела на него и пыталась внушить эту мысль и ему. Жизнь черт возьми продолжается. И как только наступала зима все это повторялось. Наверное, потому что зима время, когда подцепить какую-нибудь простуду проще простого. А в случае Сэма не бывает простых простуд. Он не болеет простудами – он заболевает бронхитами или ангинами практически мгновенно. Те, кто справляются с простудой и насморком за три дня напиваясь теплого чая и полоща горло ромашкой – счастливчики, потому что Сэм болел неделями, его температура скакала с 38 до 40, а тело не хотело потеть. И первое время он стойко с этим справлялся. Но каждый раз, из года в год, из месяца в месяц, когда болезнь накладывалась одна на другую он отворачивался к стенке и говорил, что: «Я устал. Я больше не хочу». И было невозможно заставить его повернуться к тебе лицом. Или выпить лекарство. Его любимым словом в эти дни было: «Какой смысл?». И самое главное, что об этом мало кто знал. Сэм не любил, когда об этом кому-то рассказывали. Будто боялся, что увидит в глазах людей оттенки жалости, с которыми он сталкивался на протяжении всей жизни. Поэтому Трина его не жалела ни капли, по крайней мере старалась.
Сэм хотел стать натуралистом-документалистом. Снимать фильмы о дикой природе, писать сценарии и участвовать в программах защиты дикой природы. В итоге Сэм стал писателем и редактором. «Потому что когда я пишу никто не слышит и не знает, что я заикаюсь». Он общался с авторами по компьютеру, делал их тексты приемлемыми и красивыми, удивительно чувствуя чужое слово. Ему все говорили [и Трина говорила], что это куда лучше, чем бегать по саваннам с видеокамерой, снимая фильм о жизни львиных прайдов. Сэм улыбался казалось смущенно и соглашался. И только в эти затяжные периоды болезней, он неожиданно вспоминал, что не мог сделать того, чего хотел. Болван.     
Будто мало основного и главного осложнения, так еще и его депрессии.
Да, не следовало бы беспокоить Лили, которая топится в ванных, видимо совсем не беспокоясь о своих поданных, которые еще долго будут это переваривать: «Королева утопилась в ванне своего дворца, потому что беременность слишком сложная штука». Можно было бы рассказать Сэму, может быть это бы его повеселило. Или он бы сказал, что это: «Не ссмешно». Они с ним не сходились ни в чем, спорить с ним было все одно, что спорить с ребенком, а она спорила [Лили вечно смотрит на такое с осуждением].
— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь, Ти?
— Врачом.
— Почему?
— Я смогу тебя лечить, раз другие не могут.
— Это же будет очень сложно.
— И что?
— Просто…
— Вот и молчи.
Иногда у Трины появлялось желание выполнять желания и мечты ребенка, которым она не являлась. Наверное, если бы понимание того, чем она хочет заниматься не пришло так рано она бы не взирая на возражения родителей стала бы документалистом. Сэм бы сказал, что: «Это не пправилльно». Будто этот гений, не умеющий правильно застегнуть рубашки на все пуговицы, может знать что правильно.
«Будь тем, кем хочешь. Поступай в медицинский, тебе же это нравится».
«Со мной все нормально. Мне нравится писать».
Трина не любила смотреть на часы. Иногда ей казалось, что у нее очень мало времени, а часы это только доказывали, подбираясь своим мерным «тик-так» к дате невозврата. Часы напоминали о том, что время не бесконечно.
Она проверяет входящие.
Новых сообщений нет.

Lorne Balfe, Rupert Gregson-Williams - Princess Margaret
Она выкуривает сигарету с ментолом, стряхивает пепел в дорогую тяжелую пепельницу, стоящую на столике около кресла, а потом и вовсе тушит фильтр и откидывается на мягкую спинку кресла, пропуская ядовито-мятный дым сквозь легкие и кожу. Врачи неутешительно и в один голос обещали то смерть от рака легких, то преждевременное старение и морщины, то огрубевший словно у грузчика голос, а она все выкуривает сигареты одну за одной каждый чертов раз, наблюдая в дыме парящем вокруг нее нечто эстетичное. Она любит винтаж, любит эти сетчатые вуали, скрывающие лицо так, будто у нее на нем шрам или же у нее вечный траур. Ей нравятся длинные перчатки до локтей [они легко скрывают от прессы синяки, а когда-то так удачно скрывали п о р е з ы] бархатные такие, а еще что-нибудь насыщенно-темное такое. Темно-зеленые платья, черные туфли, черные тени. А еще духи тяжелые такие, от которых кружится голова. Чтобы сходить с ума, задыхаться в корице и ладане. У нее столик заставлен глубокими и томными ароматами вроде Dior Poison [все-то у тебя ядовитое] которые похожи на яблоко [то самое, которое дьявол дал откусить Еве] вот только черно-вишневый, а от того кажется г н и л о е или как минимум с червоточиной. Сидеть вот так даже не в своей комнате [а где она, своя?], а в номере «Савоя» и не включать свет, задернуть шторы и задыхаться в табаке с ментолом и курить, курить, курить. Молчать, вроде бы лениво, вроде бы устало-расслабленно выгибая красивую шею, усмехаться вроде бы привычно.
Ее красавицей зовут, а она все свое ч у д о в и щ е ищет. 
О ней говорят: «Пошатнет устои, но принцесса прогрессивных взглядов – ей бы в политику», а у нее просто яд на языке, впитавшийся под кожу все тем же ментолом и, иногда виноградом [ох уж эти «девчачьи» сигаретки].
Она весь номер задымила и не допила свой неразбавленный виски, разумеется ни в какую больницу не поехав – ник к чему.
У нее письмо лежит рядом, прямиком на столике, распечатанное – вскрытое маникюрными ножницами. Всем будет проще считать, что Кристина просто «опять в своем н а с т р о е н и и» и многозначительно переглянуться, мол: «Это надолго, мы знаем – смириться проще». Всем будет проще – так пусть считают т а к.
Кристина опять спектакль устраивает. Кристина в своем духе. Оставим в покое. Не стоит углубляться в детали. С ней же всегда все просто — с самого детства, если у нее что-то болело она кричала об этом, размазывая слезы по щекам. Если нравилось – громко смеялась и кидалась на шею отцу, бурно выражая восторг. Она казалась раскрытой книгой, по которой все легко прочитать. Все и всегда понятно. 

— Так ты не поедешь? — Джош валяется на кровати, верхние пуговицы рубашки расстегнуты – весь помятый и с явным похмельем на голову после очередной вечеринки, щурится болезненно, глядит на нее сквозь челку. Дорогой пиджак забыт где-то рядом, на тумбочке прикроватной бокал вина. Во всем этом номере все еще витает запах прошедшего кутежа – тут запахи самого разнообразного алкоголя смешались в один, крошки на ковре [бедняжки горничные нет]. Вроде бы отмечали свадьбу. Или День Рождения. Или и то и другое. В последнее время она что-то не различает, где бывает или это вечеринки одна от другой не отличаются. Маккален сказал бы: «Китти, тебе просто нужно развеяться – уехать из Лондона, ты слишком много думаешь». Кристина считает, что она и без того только и делает, что развеивается. В прямом смысле этого слова.
Казалось — как только начала заниматься некоторыми обязанностями, как только открыла проект поддержки талантливой молодежи, начинающих актеров, как только ее обступали молоденькие-балерины и смотрели восхищенно – казалось, тогда становилось проще. Это как обезболивающее – временное облегчение, а потом снова.
Гнилая принцесса.
Она умирает медленно, никуда не спеша, обрамляя свои дни легкой изысканной и огромной скукой, словно бы в скуке есть философские изыскания и почти эротичная печаль на кончиках губ. Она смотрит в себя, листая множество мыслей, страниц, ажурных, беспомощно слабых чувств, ищет ответы на все вопросы, но ничего не находит. Она говорит: «так я живу», но на самом деле она умирает.   
— В таком виде? — лениво, отстраненно, не обращая внимания на потуги Гудвина присесть. И правда, вид кажется довольно таки неподобающим. У нее волосы растрепались [они танцевали всю ночь почти – то джаз, то линди-хоп, а то и вовсе нечто безумное], а помада [непременно насыщенно-бордовая] смазалась безбожно. Платье темно-фиолетовое под стиль 1920-ых [когда-то «Великий Гетсби» был любимым фильмом] совсем не для целомудренных выходов днем и у точно не для случая рождения п л е м я н н и к а. В ней в принципе целомудренности столько же, сколько в ее сестре порочности. — Уволь меня от этого, не моя вина, что она решила родить именно сегодня. И потом, там и без меня достаточно счастливых лиц. Не хочу портить все это своей physionomie, в конце концов это ее день. Она заслужила искреннего счастья.   
Проведет рукой по шее – она обстриглась еще в Париже, как только смогла д ы ш а т ь [сипло, сорвано, неправильно — здоровые так не дышат] и поняла, что у парижанок это вроде бы модно.
Он любил ее длинные волосы – густые такие, каштановые и лишенные намека на к у д р я в о с т ь, которая вроде как семейное. Он любил, а это первое, от чего она избавилась, когда решила, что жить дальше м о ж н о. Так забавно – прямые волосы единственное,  что досталось от матери, но причиной для любви это не стало. Наверное, волос не достаточно, чтобы тебя любили.
И без меня — такая привычка, эта приставка б е з, кажется чем-то очень логичным к ней дополнением.
Без меня – она может поцеловать в щеку и получит такой же, кожей почувствовав все то же подозрение. Однажды один таблоид прозвал ее «террористкой королевской династии», а Кристина смеясь, поднимала бокал с шампанским в честь журналиста, который назвал ее так т о ч н о.
Без  меня – незачем ей в сороковой раз видеть за улыбками осторожные вопросы: «Ничего ли ты не взорвала сегодня?». Можно было бы уехать обратно, в район Пале-Бурбон [такой дорогой, что золотишко разве что не растекается по улицам вместе с дорогим вином]. Она будто на зло прессе и родным тратила так много, как только было можно, растрачивала деньги направо и налево, швырялась ими и хохотала, разбивая бутылки с элитным алкоголем. В первое время. Потом Люксембург с множеством книжных лавок, кафе и небольших ресторанчиков казался более привлекательным. Можно было бы снова оживать вместе с протестующими студентами в районе Пантеон около университета Сорбонны [она так любила Гюго] и прогуливаться дождливыми мягкими вечерами по бульвару Сен-Мишель или около Сены. Но вместо этого Кристина тлеет тут из какого-то мазохистского принципа. Возвращаясь, думала: «Не избавитесь». Сейчас кажется, что и в Париже смысла не много.
Мёртвые воспоминания начинают медленно окутывать вместе с его запахом — тот самый парфюм, что и шесть лет назад, что и семь лет назад. Тот самый, который она выбирала, даже не спрашивая, нравится ли ему, ведь было достаточно того, что он нравился ей.
Какого черта конверт, в котором письмо с: «Я женюсь» э т о т парфюм?
Значит, развод ты все-таки получил.

Джош хмурится в который раз, а потом расплывается в улыбке, разглядывая местные дорогие потолки, раскидывая руки – Джош неловкий, но добродушный увалень с веснушками, рассыпанными по носу и щекам [но с возрастом они пропали, как и его в подростковом возрасте белесые брови], вихрастый и от аристократичности также далек, как она от того, чтобы стать «дочерью примерной» [а в детстве ей нравилось смотреть «Мулан»]. Но он неплохой парень. Неплохой, недалекий, но не всем же быть интеллектуалами. Джош хотя бы не заикается, кхм. Кристина не злая [разбитая разве что], но помнит, как старшая постоянно выдавая вежливое: «Привет, Джош.», поджимала губы почти сразу же и несмотря на то, что ее сестра хорошо успела выучить королевский протокол и умеет с к р ы в а т ь, но Кристина-то знает это осторожно-аккуратное [такое материнское, что становится завидно]: «Кристина, а ты не думаешь, что он даже комплименты делает одинаковые?». Это она так на умственную неразвитость намекает. Хоть бы раз сказала прямо: «Туп, как пробка от шампанского». Но нет, прямота это не для их семьи. Они говорят: «Побудешь в Париже, пока не улягутся слухи», вместо того, чтобы сказать: «Не возвращайся, мы не хотим».
Форсайт старше Кристины на год, но тоже никогда нормальным не казался, а Лекси подтверждала все стереотипы о блондинках, но делать выводы все в ее семье были мастаки. Мастаки. Мастаки вычеркивать человека за сомнительное прошлое из е ё, Кристининой жизни. Так чертовски несправедливо. Снова подносит зажигалку к сигарете, соображая смутно, что это кажется последняя в пачке.
— Мне кажется, что ты выглядишь отлично.
Кристина качнет головой, усмехнется, бросая взгляд на вскрытое письмо, которое зачем-то таскает с собой, даже на этот «капустник» притащила. Края у бумаги такие острые, что можно было бы вены порезать.
Джош по крайней мере добрый. И друг хороший. Влюблен в нее по уши был когда-то [а может и есть, черт его знает – влюбленность кажется чем-то привычным], как и многие из тех м а л ь ч и к о в, которые всегда были рядом. Алан не был мальчиком.
Подходит к окну, потянет, раскрывая между собой и миром за стеклом «Савоя» щель, впуская дневной свет в номер. Даже сквозь стекла можно было услышать утробные и глубокие восторженные отзвуки толпы. Чуть тише, чем были на свадьбе, но наверняка скоро все только усилится. Пепел с сигареты то и дело падает уже на ковер. Кристина помнит, как прожгла в обивке кресла Лили дыру – маленькую такую, в свой последний день д о м а и ничуть об этом не жалела. Британцы странно-сентиментальные в такие моменты – они разом начинают обожать их семью самой искренней, почти детской любовью. Кристина интересуется политикой иногда, пусть все считают, что интересуется она только делами какого-нибудь модного дома «Живанши». Каждый раз такие события повышают рейтинг их семьи. Но как же эти вечные недовольства вроде: «Мы тратим на королевскую семью слишком много!». Попытки Австралии стать самостоятельной. Не говорите, что этого нет. Не говорите, что все незыблемо. Опустите нос. Париж на многое открыл глаза. Жизнь за пределами ворот Букингемского дворца не настолько безоблачна.

У больницы наверное ажиотаж, будто там коронация. Кристина точно знает, что отец отпускает шутки – отец счастлив, разумеется счастлив, это ведь м а л ь ч и к. У отца, когда он улыбается появляются морщинки в уголках глаз, глаза зажигаются огоньками медово-янтарными. Эти глаза снились вечерами порядком одинокими. Мама тоже улыбается. Чаще обычного. И Том светится, словно слиток золота и раздувается от своей гордости. Незачем портить идиллию – рядом с ней, как и с любой разбитой вещью начинаешь чувствовать себя неловко. Незачем, ни к чему.
Теперь половину новорожденных мальчиков в Великобритании назовут «Джордж». Будто это сделает детей ближе к королевской семье, ей богу. Наивно.
— На самом деле это не первый ребенок Лили, — отходя от окна, чувствуя себя элементом чужеродным в общем потоке восторженности. Мальчик, сын, король, племянник.
Джош едва не чертыхнулся с кровати, уставился на нее непонимающе, округлившимися глазами. Боже, вторая половина дня, а он не проспался. Секунда молчания, а потом глупо переспрашивает:
— Это как?
Да, Гудвин немного жираф – далеко не высокий, далеко не длинношеий, с некоторым избытком лишнего веса, но жираф, особенно когда у него с алкоголем перебор случается.
— Умерь свою фантазию. Первым был Том, — Кристина закатывает глаза и усмехается. Усмешка режет губы, как и края бумаги, от которой пахнет этими чертовыми духами.
«Воспоминания въедаются в мозг, и единственный выход спастись… нет его. Разве что только потерять память? Ты улыбаешься мне и обнимаешь крепко-крепко, как умел. Крепко-крепко, словно вдыхал в себя всю мою душу, желая оставить меня без меня. И оставил. Я без себя. Я — ничего. Ничего. Ничего, ведь мёртвые души именно ничего. Ничего не можем чувствовать».   
Джош разочарованно тянет свое: «Аааа…», будто ожидал услышать рассказ о внебрачном ребенке ее сестры. Окстись, Гудвин, мы говорим о Лилиан. Непогрешимой жемчужине в королевской короне.
Да-да первым был Том – очаровательный такой и неожиданный, совсем не к месту, как ей казалось, но очаровательный и кудрявый до безобразия. Том казался ей к о н ц о м – о ней окончательно забудут, даже любимый papà забудет, конечно, потому что Том же мальчик, хотя она до сих пор куда лучше скачет на лошади или стреляет уток. Но по итогу – Том оказался чуть менее раздражающим, чем она ожидала. Он мало плакал, больше лыбился – дети умеют, становятся прелестными после этого и совсем невинными. Вечно пытался поделиться со всеми обкусанными печеньями и получал за это ласковое: «Какой добрый мальчик». У него вообще был принцип: «Что не съем – то закусаю». Кристина помнит. Конечно, помнит. Помнит, только не говорит.
— Каждый раз, когда бы не заходила в комнату к нему – Лили торчала около его кроватки, а если удавалось – играла в «дочки-матери», — расслабленно, обыденно и будто бы забавляясь. Кажется, что ей вечно смешно. Может поэтому никто не воспринимал простое: «Я исчезаю»?, — она всегда была рядом с ним. Брала на руки, катила коляску, целовала перед сном. Захочешь пообщаться с младшим братом – а там Лили. Захочешь взять на руки, поиграть – а ты недостаточно ответственная. Да, разумеется: «Кристина, ты можешь его уронить», «Кристина он еще слишком маленький». В конце концов, меня начало это так раздражать, что меня начал раздражать даже Том. А потом… — она пробегается пальцами по спинке дивана, захватывает стакан с виски, задумчиво рассматривая янтарную жидкость на дне. Лед давно растаял, она терпеть не может теплый виски, но за неимением лучшего можно и выпить.
Кристина привередой выглядит, а это не правда. Белоручкой – вовсе нет. Ей бы родиться мужчиной – стольких проблем можно было бы избежать. Выпивает остатки виски, цокает языком.
— … потом я уехала, мой брат был в начальной школе и все, что, наверное, помнил о своей сестре, было чем-то вроде: «Из-за нее скандалы, интриги и расследования». Уверена, он меня побаивается теперь. Но теперь уже п о з д н о. 
«Зачем я обратно приехала в Лондон? Я соскучилась по родине, если честно. Просто сорвалась, как только узнала, что дедушка умер. Самой противно, что смерть дедушки стала отговоркой. Хотя родина меня и не оставляла. Можно уехать хоть на край света, но, если ты оставил свою душу в городе прошлого, этот город обязательно будет следовать за тобой. Меняй или не меняй города, а ты всё равно под кожей. Всё равно тянет и тянет туда, где воспоминания создавались. Но я говорила себе, что нельзя, ведь там вот совсем не видно дороги в будущее. Там стена, изрисованная тёплыми вечерами, которые были наполнены святой ложью во имя минутного счастья, что измерялось твоим запахом. А ещё, у этой стены можно просидеть до самой смерти, прожив жизнь человека, которым я уже не являюсь и никогда не стану вновь. У этой стены можно не найти будущее. А можно ведь просто не возвращаться к ней больше, тем самым спасая себя. А у меня теперь письмо от тебя, Алан, что тебе и без меня не плохо. Что твоя жена тебя освободила, что с играми ты завязал.
«Кристина, я тебя старше, я женат, я много ошибок наделал в жизни. Повезет если мне голову не проломит кто-нибудь, кого я выиграл в покер или еще хуже – тому, кому проиграл».
«Ты не понимаешь. Я и твоих пиковых дам люблю. И твой флеш-рояль. И даже твою жену – она не любила тебя и отдала мне. И не говори, что мне 19».     

Да, она может быть и хотела побыть сестрой – старшей, веселой, ласковой сестрой, но вперед всегда была Лили, а у Лили получалось лучше, после Лили особенно стараться уже и не нужно. Лили просто д р у г а я. Все бы ничего, только как так вышло, что она у них темный близнец?
Кристина шелестит платьем, по коврам, по полумраку этого номера, который окутал апартаменты темнотой, запахами душащими, как только она шторы задернула. Джош промычит что-то, прежде чем пожать плечами – оптимист, ему и атомная катастрофа будет чем-то вроде: «Ничего, можно ходить в противогазе, а умереть молодыми и вовсе неплохо, а?».
— Ну, теперь у тебя есть племянник, — даже непривычно звучит. Не то что бы режет слух, скорее ощущение необычное. — можешь быть его хорошей тетей. Или не-не-не – лучше крутой тетей. Быть хорошей тетей слишком скучно. Будешь его на руках держать. У него будет самая красивая тетя в мире. Я даже завидую, — он зевает и поди пойми, почему не ушел как только проснулся, а все торчит здесь с ней. Кристина просто не хочет никуда выходить. 
«Я забыла, что не умею дышать в Лондоне. Было тогда так, есть и сейчас. На мосту Пон-Нёф можно дышать, знаешь? Ты женишься? Я должна принести свои поздравления. Я тут упиваюсь безжизненностью своей жизнью, а ты живешь. Это первое твое письмо за все это время – первое и последнее, впрочем. И в нем ты, надушившись парфюмом, которое выбрала я, сообщаешь, что живешь дальше. А знаешь, там за окнами люди тоже радуются. Там у моей сестры сын и у семьи счастье, а я патологически не хочу быть счастливой. Я не не могу. Я не хочу».
— Нет, не хочу взять его на руки и чувствовать взгляд Лили, будто она переживает не суну ли я ее сыну в рот сигарету или не научу ли я его плохим французским словам. Просто надеюсь, он не вырастет стереотипным занудой. Впрочем, с Крисом у него есть шанс.
Кристина хотела девочку. Такую хорошенькую, похожую на нее. Девочку, дочку, чтобы наряжать в красивые платья, заплетать и укладывать волосы, учить французскому и игре на фортепиано или может скрипке. Отдать в самую хорошую школу, а может быть позволить делать то, что хочет. Они вместе хотели дочку. В каком-то издании, очередной «желтостраничник» кто-то написал, что: «Принцесса Кристина не любит детей и в принципе не испытывает желания стать матерью».
Принцесса не предназначена для того, чтобы стать матерью.
Кристина представляет лицо сестры – красивое, усталое, обрамленное этими удивительными светлыми [в детстве совершенно ангельскими] волосами. Счастливое. И м а л ь ч и к а. Маленького, теплого, вопящего что есть мочи, но живого. Кристина хотела дочку. Потому что думала, что, по крайней мере, ее дочка будет ее любить. Любому чертовому существу нужна чертова любовь.
И иногда она хотела семью так, что готова была завести ее от отчаянья с первым встречным, только бы не взвыть волком. Там, за окнами самого фешенебельного отеля Лондона люди радуются, ее семья радуется.
«Привет, а знаешь, мне пришлось подбирать себе новый аромат парфюма, потому что предыдущими двумя я больше пользоваться не могу, ведь ты их безумно любил. Помнишь, когда мы с тобой надолго разругались, ты не признавал, что скучаешь, а потом я застала тебя у себя в комнате с флакончиком наших с тобой любимых DKNY, которые ты взял с моего пианино из моей комнаты [помнишь, ты выбирался через окно?] Кстати, этого пианино уже нет. Как и тебя в моей комнате и в моей жизни. И теми Chloe я тоже перестала пользоваться, потому что они были на мне в день, когда ты сказал, что никогда не хотел причинять мне боль, но мне будет лучше без тебя.  Привет, я знаю, тогда все были против нас, а мы не готовы были сражаться. Но я всё равно виню тебя. Тебя и еще некоторых людей, разумеется.
Привет, помнишь как говорил о нашей дочке так, будто она была реальностью. Девочку с твоими зелеными глазами, а в остальном мою копию. Девочку, которую мы бы назвали Дианой?
Я знаю-знаю, со мной нет будущего.
Знаю, но выходит, будущего нет у меня».
— Лили повезло. Как обычно и сразу во всем. Моя сестра могла бы выигрывать в лотереи, знаешь? — Кристина присаживается к Джошу на кровать, тот с каким-то радостным то ли урчанием, то ли мычанием, укладывает голову на плечо, елозит щекой, найдя наконец необходимую точку опоры своей больной голове. — Потому что у нее талант если что вытягивать лотерейный билет. Сразу и все. Корона, семья, любовь. Фулл-хаус, — чертовы карточные термины. Чертовы твои черно-белые фотографии. Ты так любил, Алан, фотографировать на старые фотоаппараты, а потом проявлять. И это казалось эстетикой.
— И у нас могло бы быть тоже самое, — он возможно и не пьян, но алкоголь наверняка еще не полностью из головы выветрился. Она не реагирует, продолжая сжимать в своей руке уже пустой стакан. Многозначительная пауза заставляет все же хотя бы как-нибудь ответить. Или, по крайней мере, на него посмотреть.
— О, серьезно? — ироничность проскальзывает по кончикам пальцев, пробегает мурашками по спине открытой. — И каким образом? — взгляд скучающий, неверящий, но есть люди, в том числе и «малыш-Джош» со своей добротой и открытостью, которые в упор иронии не видят. А может влюблены.
— Ты ведь знаешь, что я в тебя влюблен давным-давно.
Нет, все же влюблены. Ну и немного глупы. Иногда это синонимично.
В л ю б л е н.
— И подумай сама, — Джош приосанится, разворачивая ее к себе, Кристине то ли забавно, то ли все равно, то ли разгулявшийся по венам и давно с другой стороны в них остывший алкоголь дает о себе знать и она кажется чертовски устала. Никотин давно осел плотным слоем в легких. — никто не будет против. Твои родители знают меня, ты знаешь меня, а мои знают тебя. Со мной не возникнет проблем.
«Привет, а она тебя любит так же? Так же как и я когда-то поддерживает твою идею заниматься творчеством? Наверное, она была очень красива в первый день твоей выставки. Наверное, в отличие от меня, лучше проявляет свою любовь и более нежная, ведь, как ты говорил, я могла лишь брать и не отдавать чувств взамен. Глупый. Наверное, в отличие от меня, она не заставляет тебя ревновать и сама не ревнует до истерик. Наверное, в отличие от меня, она более жизнерадостная, ведь с ней ты не ссоришься и не любишь её слёзы, как любил мои. Наверное, она более зрелая, чем я, когда была девятнадцатилетней девчонкой. Привет ей передавай».
Джош говорит что-то еще. Тихо, размеренно, легко, будто давно готовился и решил, что момент в полупьяном номере очень подходящий. Она делает вид, что слушает, а на самом деле лишь слышит: «Там родился наследник, король, сын, ребенок, внук, м а л ь ч и к».
Разглядывает его лицо, знакомое до подробностей, обыкновенное и милое. Не было этих очерченных скул, о которые казалось можно порезаться. Не было внимательных зеленых глаз и не было этого сарказма, улыбки почти что охотника. В волосах не затерялись первые намеки на седину. Джордж был одним из старого богемского сборища. Того самого, в котором она могла забраться на стол, подобрав юбки аля 50-ые годы и выпивать шампанское «на брудершафт». Где она была интересной, безбашенной, почти что богохульной, но притягивающей этим своим «бунтарством». Девочка не столь принципиальная, как ее сестра. Девочка не_монашка. Все знают ее такой. Интересная.
Разглядывает, не вслушиваясь в текст, но догадываясь, что он, расписывая их счастливую жизнь и возможно много детей, жизнь в усадьбе, королевскую свадьбу, «пыль в глаза» - вполне искренен. Разглядывает и на миг подумает о том, почему нет? Джош и правда тот, кого родители знают – старая замшелая аристократия Гудвинов хорошо известна в их кругах. В конце концов Джош х о р о ш и й, наверное и отец будет хороший, уж точно не предаст и любит ее [молоденькая Кристина бы рассмеялась и заявила, что: «Но меня невозможно не любить», а настоящая просто это констатирует]. Он ее любит, может этого и было бы достаточно. И была бы у нее свадьба [непременно в соборе святого Павла, Вестминстер напоминает ей усыпальницу и до мерзости мрачен], белое платье, а после дочка [правда у нее не будет зеленых глаз и было бы неплохо, если бы она была похожа на нее исключительно и склонности к некоторой одутловатости не было…не так страшно]. Если так приглядеться, может он и ничего вовсе. Может он х о р о ш и й вариант. И у нее будет, будет, будет хорошая семья, «дом полная чаша». Кристина же нормальная. Нормальная. Н о р м а л ь н а я.
— Допустим… — карие глаза смотрят в знакомое и столь одухотворенное лицо внимательно. Глупое чувство надежды и убеждение самой себя: «А может ничего?» и высшая точка отчаянья. Во всем виноват виски. Теплый виски это зло. —…допустим. Но что же во мне тебе так нравится? Давай, я хочу послушать. Только если ты скажешь: «Ты красивая» и «ты принцесса», то пойдешь к черту. 
Да, ей бы понять. Ей бы понять, что Джош в принципе не красноречив, хоть и влюблен. Ей бы понять, что все это глупо, конечно.
Джош усмехнется, вроде бы по-доброму, а на ее лице не промелькнет и тени необходимой улыбки.
— Тебя потянуло на романтику?
— А что, нельзя? — если бы у нее была под рукой сигарета, то она бы непременно выкурила бы ее ему в лицо.
— Нет, просто обычно ты все это не любишь. И никогда не любила.
— Кто сказал, Джош? — Кристина устало падает на подушки, прикрывая глаза. Мысли о девочке, которая не должна быть похожа на Гудвина, о свадьбе и о каком-то поместье начисто выветрились из головы, а ее мир снова схлопнулся до размеров проявочной, где в монохромном хаусе были развешаны ее фотографии. — Мне что нельзя хотеть романтики, красивых признаний, просто-поцелуев, признаний, жертв, историй как в мелодраме? Мне нельзя хотеть обычных сопливых отношений, серенад? Все, что мне можно подрывать имидж, плыть против течения и завязывать отношения без обязательств. Скучно, —  разглядывает кольца на руках. —  Мне нельзя хотеть детей. Или не похоже, что я хочу детей? Я хотела девочку. Чтобы читать ей стихи, водить в театры и чтобы она меня любила, Джош, — приоткрывая глаза и усмехаясь. — Знаешь, скорее я выйду замуж за Форсайта – вот здесь родители точно не будут против.   
Да уж, Сэм. Дружба семей, связи и его заикание. Беспросветность.
Тысячу раз она слышала, что красивее, талантливее, характернее, чем Лили. Но вот только сегодня, как впрочем и всегда счастливый день именно у нее. Именно Лили вышла замуж по л ю б в и. Именно Лили родила ребенка. Именно Лили воспринимают всерьез. А Кристина…сама виновата.
— Лили так повезло… — не уверена, что Джош понял, что его отшили и разговор окончен. — Я поняла все сразу же, как только Крис стал жить у нас. Или раньше. На том приеме для врачей заметила и потом только убедилась. Я видела, как она на него смотрит. Каждый раз, когда ловила эти взгляды понимала, что происходит. Я сама так когда-то смотрела… — усмехается, усмехается, усмехается. —…а потом она говорила на французском и боже ослу было понятно, что она по-настоящему влюбилась. Знаешь, я сводила их. Я ведь точно знала, что Лили пойдет на то сборище в Блэкмур… — откровенничать с Гудвином было все одно, что откровенничать со стенкой. Можно считать, что она говорила сама с собой. — а потом собиралась рассказать родителям. Точно также, как сделала она. Потому что я знала все, что происходит. А потом… не рассказала. В отличие от нее я хорошо умею хранить секреты.
— Пожалела?
— Не ее, а Криса. Он… неплохой парень. И ни в чем не виноват. Жаль его – женился на королевской машине, он женился на системе и регламенте. Остается реально только пожалеть. Решила, что родители все равно узнают, в общем… узнают, отошлют куда подальше и я успокоюсь. Но что в итоге… свадьба, титул, ребенок…
У него даже почерк не изменился. Его жену зовут Долорес. Ужасное имя.     
Я пришла сказать, что я написала роман, в котором я осталась с тобой. В котором по утрам у зеркала две зубные щётки и гель для твоих непослушных волос. В котором мы узнали, как это — быть вместе.
Прощай, я всё ещё ношу траур по тем чувствам.
Прощай, я всё ещё собираю себя.
Прощай, я всё ещё не знаю, чьё сердце тогда билось сильнее.
Прощай, я всё ещё хочу тебя себе.
Прощай, наверное, в глубине души я всё ещё…                   
У Лили теперь есть мальчик [как вы его там назвали, Джордж? М и л о]. Хорошенький наверное, интересно на кого будет похож. У Кристины пепельница, сомнительные кавалеры и незаметно подкравшееся тридцатилетие, которое в спину дышит. У Лили есть тот, кто будет поддерживать ее под спину, когда она будет спускаться вниз по лестнице. У Кристины есть царапины на запястьях и воспоминания о черно-белых фотографиях. У Лили есть с е м ь я. У Кристины, как она думает есть только о т е ц и ее одиночество.

Разве тебе не сказали, сестренка?
Все в этой семье по природе однолюбы.
Догадываюсь, что это одна из немногих наших с тобой общих черт.