Ты сколько угодно можешь отрицать, шутить и даже злиться, но ты был ангелом с самой первой нашей встречи. Не заводи эту шарманку в присутствии вот этих леди и джентельмена, которые получив наконец аудиенцию назвались сценаристами компании British New Studio, а я благоразумно промолчу, поглядывая на тебя временами и пропадая точно также как в концертах для фортепиано. Нет, крылья в тот вечер, перешедший в ночь, не шуршали за твоей спиной, да и ослепительного света за ней я не видела [если только не посчитать свет от фонарного столба за божественный]. За твоей спиной колыхались ветки деревьев и из какого-то уличного кафе все еще доносились слабые отзвуки музыки и песен про felicita – ни ангельских гимнов, ни труб, ни горнов. Felicita – такой себе саундтрек к сериалу или «встрече покорившей сердца».
Сценаристы говорят о том, что режиссер хочет пригласить одного малоизвестного молодого композитора, который подает большие надежды для звукового сопровождения. Они и сами порядком молоды – самому младшему из них не больше тридцати трех.
Если ты не был ангелом, то был принцем их тех самых сказок, которые мне так нравились в детстве. И глаза у тебя были пронзительными, впитавшими в себя бюрозово-лазурную поверхность средиземноморья. Внимательно-вопрошающий взгляд, временами наполняющийся этой насмешливостью, которая ни капли, впрочем, не раздражает – прямо как сейчас, когда я еле сдерживаю не самую уместную улыбку на свете, а ты отпускаешь какие-то замечания в адрес сценария.
«Жаль, что у вас не будет времени посетить кастинг» - сетуют они, хотя все мы отлично знаем, что нас озадачит этим отдел секретарей, который стоит на ушах. Монархия вечно подкидывает какие-то сюрпризы.
Принц, над головой которого заливались в ветвях тонколистных деревьев соловьи. Принцем, с горьковатым запахом итальянского вина, ракитника, маслин и теплых кирпичей развалин римского форума неподалеку.
Они спрашивают – не являемся ли мы поклонниками творчества Одри Хепберн.
Мне кажется, учитывая все обстоятельства, которые как мы заранее знаем останутся за рамками — резонно.
Они в сотый раз, обсудив какие-то подробности, интересуются и переживают – не обременительно ли это предприятие.
Они выглядит милыми людьми, а еще кажется действительно хотят, чтобы все получилось. Их рекомендовала Зэн, а она разбирается в кинематографической кухне лучше, чем в книксенах.
Они говорили о теме любви.

…упираюсь подбородком тебе в плечо, осторожно и невесомо целуя губами между лопаток, приобнимая за плечи и ощущая всем существом необходимое тепло. Я ощущаю слабое прикосновение пальцев к спине, теплое дыхание в своих волосах, сохраняющих запах кокосовой отдушки. Закрываю глаза, вдыхая твой запах, все тот же запах ракитника и красного вина, несмотря на безликую свежесть комнаты.
О любви не говорят.
— И все же я пропала, — шепотом глухим и сонным, сохраняющим тем не менее осколки такой хрупкой в наше время нежности.
Пропала еще в 2015, в вечном городе на берегу Тибра и теплого Средиземного моря, среди бесконечных виноградников, конюшен и кипарисов Тосканских долин, и взгляда цвета жидкой бирюзы.
— И так и не нашлась, — прижимаясь крепче.
И, если честно, даже не пыталась.
Часы в коридоре монотонным, глубоким, можно сказать трубным перезвоном пробили полночь. На следующий день: встреча американской делегации, праздничный ужин, что-то вроде бала, а еще разобраться с корреспонденцией в этом красном ящике, который передают из поколения в поколение.
Я бы хотела уметь поворачивать время вспять.
Они спрашивали с чего следует начать первую серию.
Начинать всегда нужно сначала.     

«Крекер!»
Мне двадцать пять, но временами я кажусь себе несуразным подростком, которого ни с того ни с сего нарядили в элегантно-строгие юбки пастельных оттенков, до колен, натянули на ноги капроновые колготки и не забыли о нубуковых однообразных туфлях на невысоком каблуке. Чувствую себя неловко, особенно в такие моменты, когда я легкой рысцой [что далека от понятий о степенности и величии] следую по широким коридорам, мимо обеденной залы, Зеленой гостиной и бесконечного ряда однообразно-богатых спален, то и дело заправляя за ухо непослушные золотисто-пшеничные волосы, которые тоже до безобразия неряшливо рассыпаются по плечам, падают на слегка выпирающие лопатки.
«Крекер, негодник, ты же не опять?!»
Готова поспорить, что стены Букингема каждый раз содрогаются в праведном и благочестивом гневе, как только я, повышая децибелы своего голоса до степени непозволительных, ускоряю шаг, не забывая заглядывать под каждую бархатную банкетку и под столики с живыми цветами в вазах из фарфора очередной китайской династии [о которых я могу рассказать как минимум на трех языках гораздо больше, чем о самой себе без приставки «ее королевское высочество»], протираю красные дорожки коленями и выпячиваясь до нельзя неэлегантно, провозглашаю это свое «ты же не опять?!», ползая по полу на все тех же коленках, а голос продолжает звонким перезвоном разлетаться по изысканным сводам, покрытым позолотой. Эхо ударяется об потолок, отскакивает от люстры.
Если он таки «опять», то персидский серый кот миссис Бёрд снова в опасности, как и хрупкий хрусталь, который она так любит и пару рюмок из которого она уже успела потерять после последней «битвы за буфет».
Огромные зеркала отражают мою фигуру затянутую в эти рамки «чисто английского стиля», а я стараюсь в них не смотреть – мое лицо кажется раскраснелось, как у совершеннейшей дурочки, а карие глаза, доставшиеся всей нашей семье исключительно от отца [чем папа, кажется гордился, успевая с какой-то легкой иронией поддеть: «хоть что-то им досталось от меня, если не фамилия»] кажутся до необыкновенности ореховыми, с какими-то мистическими оранжевыми прожилками. Даже по моим скромным меркам я выгляжу по меньшей мере глупо, когда в очередной раз стукаюсь макушкой о столик, заставляя цветы в вазе дрогнуть, а саму вазу опасно зашататься, что вызывает на лице стоящего около одной из дверей швейцара испуганно побледнеть, впрочем, все они знают, что меня не нужно опекать до тех пор пока я сама этого не захочу.
— Кажется, я видел, что он направлялся в сторону парадной столовой, Ваше Высочество, — скрипящий голос над ухом и сиплое покашливание заставляют обернуться поспешно.
Морщинистое лицо, пролысина и уже знатно осеребрившаяся шевелюра вкупе с дребезжащим голосом и каким-то до нельзя старинным камзолом, который пах то ли мазью от больных суставов, т.е. эвкалиптом то ли и вовсе нафталином [разве что шарики из камзола не сыпались]. Когда Том был маленький он, выпучив глазенки интересовался, еще не изучив понятие т а к т а: «Почему от него так странно пахнет?». Мама улыбалась краешками губ, сдержанно [я уверена будь ее воля она бы рассмеялась в голос, будь н а ш а воля, но у нас, как это не иронично ее никогда нет и не будет даже в том, как лучше засмеяться] и сказала, что «это совсем не так, дорогой».
Отец же позже шепнул, что это так пахнет формалин, благодаря чему главный дворецкий всего королевского дворца так хорошо сохранился, чем вызвал снисходительный взгляд мамы [такой взгляд обычно говорит «ну вот опять»] и еще один логичный вопрос от младшего сына, который не так давно посмотрел какой-то фильм про мумию: «А где его саркофаг?».
«Полагаю, прячет его к шкафу, Том» - подмигнул по-мальчишески задорно отец, после чего был целый скандал по поводу того, что второго претендента на трон нашли в комнате дворецкого в груде постельного белья и без саркофага.
Мистер Клаус [и никто не удержал ни меня, ни Тома от подшучиваний на тему того, что настоящий Санта живет у нас] работал здесь дворецким ни один десяток лет, на его глазах дворец несколько раз реконструировали, несколько раз менялись монархи. Не менялся разве что его камзол, некоторая ироничность, которая нередко граничила с банальной старческой сварливостью, на которую так часто жаловались молодые работники дворца и походка с руками, которые он важно закидывал за спину. Мистер Клаус был худощав и брюзглив. Его густые седые брови часто хмурились из-за чего между ними пролегла неминуемая морщинистая складка, именуемая в народа «мышцей гордеца». На лбу тоже собирались складки, особенно в те моменты, когда он напряженно о чем-то думал: например о том, где сначала заменить лампочки, кого наругать за невымытое снаружи окно или стекло автомобиля.
Дворец был его маленьким миром, если не королевством. И если к своим непосредственным хозяевам он относился с той долей чопорной учтивости, которая и должна быть свойственна людям его толка, то с многочисленным лакеями, садовниками и поварами он не церемонился, с удовольствием исполняя обязанности местного короля «рабочих графиков и вымытых полов». И никто не знал это место лучше, чем старик Клаус. Как и никто лучше него не знает всех дворцовых и околодворцовых сплетен, историй и легенд, которые быть может не совсем и легенды.
— Благодарю, сэр, — кивая легко, а мысленно сокрушаясь над все тем же Крекером и, как это не эгоистично прозвучит от настоящей принцессы, бессмысленным времяпрепровождением. 
Мистер Клаус склоняет голову, спину в поклоне и кажется, что его кости вот-вот треснут, но дворецкий разгибается, оправляет камзол что-то скрежещет стоящему около дверей лакею.
«Крекер, малыш, ко мне!»
И надо же было ему убежать именно в сторону парадных комнат, ей богу! Сворачиваю направо, оказываясь в начале длинного коридора. Самый длинный здесь коридор, но ходить в этой части нашей официальной резиденции я не любила с детства, еще когда хваталась за отцовскую теплую ладонь и семенила следом за ним, в сторону маминого кабинета, из которого постоянно выходили  какие-то люди [чуть позже выяснилось, что министры из парламента].
Картинная галерея. Ускоряю шаг.
С полотен Рубенса, Рембранта и Да Винчи на меня взирают женщины и мужчины, фавны с античных сюжетов будто так и норовят спрыгнуть на пол, заиграть на дудочке, как в «Хрониках Нарнии» и увести к маковым полям, чтобы я как Элли заснула вечным сном. Впрочем, произведения классической живописи, о которой я могла бы рассказывать не хуже любого экскурсовода, все же были намного лучше совершенно других портретов.
Большие прямоугольные рамы и маленькие овальные портреты. Лорды, пэры, графы и герцоги. И, разумеется, короли. Каждый раз, когда я проходила здесь, играя ли в мяч в детстве или переписываясь с кем-то из друзей в смартфоне и особенно теперь, когда я бегаю по этажам и залам Букингемского дворца, мои предки смотрели на меня будто бы с немым неодобрением. Да-да, определенно. Эдуард VII будто не одобрял мой гардероб, королева Виктория осуждала характер, а Генрих VIII не был доволен отсутствием партнера [мои родители познакомились, когда им было по двадцать, а я устала повторять, что в двадцать первом веке такое не работает]. Мои грандиозные, слишком грандиозные предки, в эпический и возвышенный олимп коих я, как мне казалась, уже не вписывалась, не одобряли меня, но занимали в этом дворце так много места [как и в истории нашей страны] что обойти их было невозможно.
Самый длинный пятидесятиметровый или около того коридор дворца, в конце которого появилась пара относительно свежих фотографий, на которых бабушка и дедушка в окружении семьи и неизменных бабушкиных вельш-корги, кажется были где-то на рыбалке. Моя любимая фотография здесь, где еще совсем маленькие мама, дядя Генри и тетя Нора. Где нет короны, мантии, лент и орденов, перчаток до локтей и неестественных улыбок, которые мы натягиваем на всех официальных фотографиях [для меня же идеальная фотография – лишь удачно пойманный момент непринужденности]. Где мы выглядим обычно, как все, а не олицетворяем несокрушимость Соединенного королевства [сказать ли об этом Шотландии, которая который год устраивает референдумы?] и мистическую возвышенность и непоколебимость престола. Это странное желание выглядеть как все. Фотография будто случайно затесалась в череду картин и официальных фото [обычно такие семейные фото мы храним у себя в комнатах на столиках и трюмо, в личных библиотеках и кабинетах, парочка стоит в том самом месте, откуда мама каждый год произносит поздравительную речь на новый год – для семейности и теплоты]. После нее же вновь все то же немое осуждение.
Крекер, через что же ты заставляешь меня проходить.
Поворот. Шуршание. Мяуканье и шипение, звонкий лай, вроде бы ничего не разбилось.
Перехожу на бег, а каблуки громко стучат по полу. Цок. Цок. Цок.
«Крекер!»
Все в нашей семье любили корги. Точнее любили бабушка, за ней мама, а мужская половина мужественно терпела и шутливо называла их ходячими хот-догами. Я же отличилась и здесь.
Опускаюсь на колени в который раз, заглядывая под свисающее до самого пола покрывало из шелка, чувствую влажное дыхание около своей щеки и прикосновение к оной холодного собачьего носа.
— Нашла, — с такой гордостью, будто не собаку нашла, а как минимум золото в Америке, выуживая из-под кровати пыхтящую тушку английского кокер-спаниэля. — Что, на этот раз Помпон тебя загнал под кровать, а не наоборот?
Не корги, но спаниель. Крекер показался таким забавным и таким моим, когда, едва выбравшись из корзинки плетеной в Рождество, с торжественно повязанным ему на шею красным бантом, споткнулся [то ли об собственные уши то ли запутавшись в лапах] и растянулся на ровном месте. Тогда, в свои 16 лет я представляла зрелище тоже далекое от грациозности и мы мгновенно нашли общий язык. Его любимым лакомством, как не удивительно стали сырные крекеры с маслом, он спал в моей комнате и за эти восемь лет разве что еще не заговорил по-английски так, чтобы его начали понимать.
Мне по наследству не передалась любовь даже к правильной породе собак.
В шестнадцать ко всему прочему мне вздумалось выйти замуж, найти свое «один раз и на всю жизнь», насмотревшись романтичных фильмов со счастливыми и не очень концами. Сейчас же я уважаю лишь Елизавету Тюдор, которая, как считается была девственницей и замуж как-то не стремилась. И у меня есть все причины.
Выпускаю Крекера из рук, шарю ладонью под кроватью в поисках отвалившегося от ошейника позолоченного медальона, когда меня, в столь компрометирующей позе застает очередной голос, который я даже не сразу услышала:
— Ваше Высочество…
Под кроватью, увы, пыльно. Мистер Клаус будет весьма и весьма недоволен.
— Ваше Королевское Высочество…
Мое королевское высочество загоняет под идеально подстриженные ногти пыль и грязь, пока обнаруживает то, что так искала – медальон.
— Ваше Высочество…
Чья-та ладонь деликатно и осторожно опускается на плечо, заставляя вздрогнуть от неожиданности, дернуться, удариться головой о кровать с н о в а, потереть ушибленное место рукой и обернуться.
Серо-голубые глаза улыбаются, пусть внешне он и остается совершенно спокойным, с толикой, впрочем растерянности на лице, которая Джеймсу была присуща, как и дружелюбие.
Джеймс Морган был назначен моим личным секретарем до того момента, пока над моей головой не произнесут: «Боже храни королеву», потому что после этого его место по иерархии дворцовых секретарей место займет Джонни. Джон Смит. И боже, действительно, храни меня в этом случае. Потому что Джонни все одно как добрый [с определенной натяжкой] надзиратель, инквизитор и серый кардинал, на плечах которого зиждется все расписание нашей семьи, а также различного толка… щекотливые моменты. Я уверена, пресса его ненавидит.
А Джеймс милый, быть может и понимающий где-то. От Джеймса пахнет булочками, которые он покупает зачем-то на перекрестках Эбби и Бэнкс роуд и каким-то приятным недорогим одеколоном. Он носит в основном серые костюмы, которые хорошо подходят к его глазам, улыбается чаще других [и уж точно чаще Джонни] и, о боже мой, у него нет усов. Стоит сказать спасибо миссис Морган за то, что не позволила ему их отрастить, иначе сбрить их пришлось попросить бы мне.
— Да, в чем дело, Джеймс? — как ни в чем ни бывало и это тоже своего рода искусство.
— Её Величество просила вас зайти к ней. Это касается вашего турне по странам Евросоюза, Ваше Высочество. И ровно в 13:00 у вас встреча с членами благотворительной организации.
Мне двадцать пять лет, но иногда мне кажется будто я живу в мире, который остановился. Впрочем, заглядывая за пределы стен дворцового ансамбля я понимаю, что мир живет, кипит и движется не останавливаясь. По улицам шныряют красные двухэтажные автобусы, люди торопливо вытекают из метро на станциях Кенсингтон и Бэнкс. Студенты засиживаются в пабах за стаканом пива и рыбными чипсами, обсуждая победу сборной Англии на чемпионате [или же ее проигрыш] и местную хорошенькую официантку. В клубах бьют по ушам замиксованные биты известных исполнителей, девушки носят короткие платья, плавно повиливая бедрами и сжимают тонкими пальцами ножки бокалов с коктейлями. В кинотеатрах идет «Мир юрского периода», и марвеловский «Человек-муравей».
Хочу проехать в метро, не открывая при этом очередную станцию или ветку, не перерезая никаких красных ленточек, чтобы потом не делиться своими впечатлениями.
Хочу сходить в кинотеатр, который будет расположен не на территории дворца, [в котором мы будем заседать в гордом одиночестве, лениво пожевывая сырный поп-корн и я постоянно буду уточнять у младшего все детали], отстоять в очереди за билетами и просить человека позади не пинать кресло.
Возможно, хочу сходить в клуб, обсуждать парней, ходить на свидания так, чтобы в лицо не светили фотокамеры. Вроде бы не так давно закончилась свобода обучения в университете в Шотландии, где меня снова мучили правом, только уже на факультете юриспруденции.
Ловлю себя на мысли, что мне нравились те сказки, где принц освобождает принцессу в башне, убивая огнедышащего дракона и они вместе уезжают в его королевство. Забавно, что мне нравились сказки о спасении из заточения.
Мне двадцать пять и я могу это делать, но я постоянно задумываюсь о последствиях. Да, глядя на себя в зеркало я могу видеть несуразного подростка с жаждой приключений, который в то самое время, в которое должен был их себе нажить этого не сделал, но мое полное имя, которое фимиамом, которым пропахло Вестминстерское аббатство, оседающее на языке напоминает мне о том who am i. Я могу сколько угодно дурашливо ползать по коридорам одного из самых великолепных дворцов мира, желая той самой обычной жизни, чтобы потом выйти на балкон в тех самых изящных шляпках и жакетах и приветственно махать рукой на военно-воздушном параде, чувствуя спиной шепоток, восторженный, пусть еще и неоправданный, как мне кажется:
Her majesty.
Встаю с пола, отряхиваюсь от пылинок, осматриваю свой внешний вид на автомате. Зацепок нет, выгляжу вполне пристойно. Шпильками забираю волосы, выпрямляю спину.
— Тогда идёмте, не хочу заставлять себя ждать.
Мое имя Лилиан Амелия Шарлотта Винздорская.
И я будущая королева Англии.
God Bless the Queen.

Сводки за декабрь 1989 год
…С самого утра королевскую семью поздравляет весь мир. Австралийский премьер направляет в подарок детскую книгу и приглашает в сиднейский зоопарк. С Новой Зеландии презентуют меховое покрывало дизайна Маргарет Стоув – принцесса родилась в холодное время года. Каждый малыш, родившийся в один день с принцессой получит особую монету, выпущенную королевской казной по такому случаю. Уже завтра королевская чета с дочерью покинет больницу святой Марии.

…ставки на имя принцессы в букмекерских конторах растут день ото дня. Пока что среди фаворитов имена Шарлотта, Мария и Лилиан.

…Новорожденная принцесса Лилиан Амелия Шарлотта, дочь королевы Анны и герцога Уэльского, получила свидетельство о рождении. В документе указано полное её полное имя — Её Королевское Высочество … …Девочка родилась 15 декабря в больнице лондонского района Вестминстер.
Свидетельство о рождении также содержит информацию о родителях Лилиан. В графе «род деятельности» указано «королева Великобритании» соответственно.

…Накануне в 16:24 по местному времени в лондонской больнице святой Марии королева Англии Анна родила девочку весом 8 футов 6 унций (3800 гр.) Роженица и младенец чувствуют себя хорошо. На настоящий момент принцесса первая в очереди на престол. Официальное объявление о рождении ребенка было размещено на специальном стенде перед Букингемским дворцом. Заявление на королевском бланке было доставлено и размещено литыми фигурами-стойками дворецким Альбертом Клаусом и личным секретарем королевы Джоном Смитом. Огромная толпа жителей Лондона и туристов выстроилась в очередь, чтобы сфотографироваться с официальным объявлением. Произошла небольшая давка, но никто не пострадал. Новость также была объявлена глашатаем со ступеней больницы святой Марии с Паддингтоне:
«Да будет она жить долго, счастливо и славно и однажды будет царствовать над нами!».

…королевский врач Маркус Сэтчел назвал девочку «замечательным красивым младенцем».

…премьер-министр Великобритании лично поздравил королевскую семью…

Она была очередной британской радостью. Дома ее звали Лили – коротко и ясно, надевая на шею кроме изящного крестильного крестика и кулончик с распустившимися лилейными лепестками. Кроме родителей, дядюшек и тетей, дедушек и бабушек она приобретала для себя целое генеалогическое древо, подарочный вариант конституции Великобритании и фотографов, которые следовали за ней попятам. На ее имя и пол делали ставки в крупных и маленьких букмекерских конторах, будто на породистую скаковую лошадь, которой следует завоевать приз. За ее первыми шагами восторженно следила самая разношерстная публика: вот, принцесса едет на велосипеде, вот нарисовала картинку с дельфинами, а вот, прости боже, ковыряется в носу. Можно выложить крупную сумму на то, что пресса и различные интернет-порталы не интересуются первым словом каких-нибудь Билли или Лиззи, не обсуждают их платья на выпускной вечер из академии Сан-Марлен. Жизнь под прицелом – плата за ту корону, которую она видела на записях с коронации матери и которая находилась до поры до времени под охраной, пока тяжелого вида венец не опустится на ее златокудрую головку. Дело в том, что Билли или Лиззи просто не повезло иметь быть прапрапра (и т.д. и т.п.) внуками королевы, скажем, Виктории. Шанс один на миллион.
Джеймс останавливается около закрытой двери, постучит костяшками пальцев по поверхности, а Лили непроизвольно касается руками своего медальона – вроде как талисман, достающийся в наследство при рождении девочек в королевской семье. Мягкий голос послышится из-за дверей: «Входите, мы ждем».
Лили проходит в огромную комнату с двустворчатыми от пола до потолка окнами. Тяжелые шторы элегантно спадают с массивных, красного дерева карнизов, персидские ковры с замысловатыми узорами устилают пол. Парочка корги посапывают на ворсе, утыкаясь носами в лапы и шевеля большими ушами-лопушками изредка. Пахнет пчелиным воском и старинной мебелью. Повсюду стоят элегантные столики с многочисленными резными шкатулками. Этот дворец не приемлет современности, вытесняя ее и делая неуместной – компьютер от Apple на столе уж точно выглядел тут не в тему.
— Только не говори мне, что турне отменяется прошу!  - выдает схода, глядя в материнские глаза и не сразу замечая присутствие в комнате кроме родителей еще и третьего человека.
— Дети очень быстро вырастают, мистер Беннет, — мягко замечает к о р о л е в а, указывает рукой: «присядь». — Никто не собирается отменять твое европейское путешествие, просто появился ряд изменений, вот и все. Присядь, Лили, я серьезно, не стоит стоять над душой, — когда видит ее подозрительный взгляд, королева повторяет свою просьбу.
— Добрый день, мистер Беннет, поздравляю с рождением сына, — убедившись, что серьезной опасности над ее предприятием не нависает Лили одаривает мужчину ослепительной улыбкой, присаживаясь на край софы, расправляя несуществующие складки на юбке.
Мистер Беннет был не только награжден титулом премьер-министра Великобритании, либеральными наклонностями и невысоким ростом, но и тремя дочерями, старшая из которых мелькала на первых местах в той же школе, где учился Том и носила точно такое же имя, как королева. Вероятно, после долгожданного рождения сына можно и успокоиться. Миссис Беннет, ходят слухи потолстела после последних родов и с каждым годом брака не выглядела счастливее – скорее старше.
«Я часто слышу от разных людей: «Вы очень красивы», «Вы прекрасно выглядите», но могу сказать, что зачастую не знаешь – когда стоит этому верить, потому что нужно быть сумасшедшим, чтобы сообщить в глаза королевской особе, что ее шляпка не удачна, а нос слишком вздернут. И тем не менее брак не прельщал меня, посмотреть хотя бы на замученную миссис Беннет. И на еще одно обстоятельство, которое я всеми силами хотела избежать…»
— Спасибо, Ваше Высочество. Когда у тебя в семья были одни женщины это глоток свежего воздуха, — премьер-министр наклоняется к протянутой руке, целует едва касаясь губами.
Этикет превыше всего.
***
—…посещение Вашим Высочеством стран Европейского союза очень важно. К тому же это ваше первое самостоятельное предприятие за это время. В последнее время наблюдается риск политической напряженности внутри страны. Консервативно настроенная оппозиция и некоторые евроскептики предрекают выход нашей страны из ЕС, по стране растут разногласия, как и в парламенте соответственно. Все больше людей считают, что референдум необходим, а у наших соседей это и вовсе вызывает растерянность и определенные опасения. Так что ваше турне очень символично и показывает, что наша страна все еще повернута к Европе лицом.
— Да, господин премьер-министр, главное лицом, а не другими частями тела, — подает голос молчащий до этого отец, который сидел, запрокинув ногу на ногу в кресле, то и дело крутил на запястье часы. Из бардового пиджака выглядывала идеально-белая манжета рубашки. Карие глаза подсмеивались, пусть внешне герцог оставался спокойнее некуда.
Отец никогда не выглядел на свои 50 [которые с таким размахом отмечали в этом месяце, а виновник торжества получил в подарок очередной старинный автомобиль на этот раз «роллс-ройс» в свою коллекцию]. У отца сохранялся шотландский акцент и невероятно буйная растительность на голове, которой иной раз можно было бы позавидовать – темно-каштановые кудри, которые с трудом поддавались укладке и гелям, но все же поддавались. Отец был из тех мужчин, которые просто не могут не нравиться. Есть в такой породе людей что-то располагающее к себе, природное обаяние, которое сглаживало даже иной раз откровенный сарказм, которым отец любил награждать людей. Он позволял себе носить линзы, как только зрение начало портиться и люди не видели его в иных очках кроме солнцезащитных, коих у герцога Уэльского была целый комод. Питая слабость к автомобилям [а не лошадям, как женская половина семьи] и качественным костюмам, отец поддерживал концерны, любил смотреть пародии на самого себя и всю королевскую семью, даже оказывал поддержку каким-то талантливым комикам, за просмотром пятничных стэндапов и шоу на выживания. В прошлый раз они поспорили с Томом кто пройдет, отец проиграл, долго ругался, что жюри ничего не смыслит в шутках и что пародия была великолепна [но отдал младшему двадцатку, готова поспорить скоро в коллекции игрушек от hot toys наметится пополнение]. И терпеть не мог, если кто-то из детей называл его кем угодно, кроме папы. А еще сам герцог считал, что ЕС тащит страну в яму, а Соединенное королевство отлично справится и без этого «аппендикса», как он выражался.
Прогрессивные взгляды герцога со взглядом на политическую обстановку Беннета не совпадали.
Премьер-министр выказывает вежливую улыбку, мама покачнет головой, снова награждая взглядом из разряда: «Ты опять». А он передергивает плечами, ткань пиджака натягивалась и посылая все тот же мальчишеский взгляд полный жизненной энергии в сторону Лили.
Она прикладывает ко рту кулак, прыскает в него, надеясь, что отец не продолжит в том же духе потому что ему в чувстве юмора тоже отказывать не приходилось, особенно когда он был в том настроении, когда так и хотелось поострить [или поязвить – как угодно].
— Я осознаю всю важность своего путешествия, господин премьер-министр, — сохраняя серьезное выражение лица отвечает Лили, расправляя плечи.
«Я осознаю. Я понимаю.
Я слышала об этом миллионы раз, я говорила эти слова миллион и один раз. У меня на лице наверное уже отпечаталось это всеобъемлющее понимание серьезности ситуации. Не удивлюсь, если морщинами».
—…и я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы поспособствовать миру. В конце концов это мой долг, как суверена.
«Я постараюсь. Сделать все, что в моих силах. Мой долг.
Я горжусь тем, как звучит мой голос каждый раз, когда я говорю это. Ловлю себя на мыслях, что не так уж и уверена насколько понимаю подчас всю серьезность ситуаций, в которых оказываюсь день за днем. У меня было несколько лет в университете, чтобы вообще обо всем забыть, вспоминая о подобном разве что на чьих-то Днях Рождениях и каникулах, которые всегда проводила в Винздорском замке. Но мой голос звучит с такой непоколебимой уверенностью, что поневоле внушает доверие. Премьер министр смотрит с удовлетворением и уважением. Мама кивнет еле заметно, переходя на разговоры общего толка, которые, как мне уже известно обычно ведут к тому, что посетителю пора сворачивать снасти. Отец покажет большой палец исподтишка в качестве одобрения. Я выросла на границах миллениума и всегда точно знала, что от меня ожидают. И я всегда это…оправдывала».
И как только спина мистера Беннета исчезает в дверях, Лили выразительно смотрит на мать, а королева отвечает таким же выразительным взглядом.
— Ты знаешь расписание поездки? – начинает она явно издалека разговор об этих самых «изменениях».
— Да, мам, мы говорили об этом с Джеймсом. Я думаю я знаю все наизусть. Я уже не ребенок.
«Я смотрю на родителей и мне иногда до смерти любопытно – как они сошлись? Как они остались вместе – любопытно не столько. Королевский брак не подлежит разводу. Никогда. Это выход не для нашей семьи. Папа – совершеннейший красавец в молодости, от которого «штабелями укладывались на дорогу красотки» [прямая цитата], мама же – наследница британского престола, с тонкими чертами лица, ямочкой на подбородке и характером, за который в семье ее называли «капитан Британия» не меньше. И если бы ей дали встать во главе армии по-настоящему, а не только в роли символа империи, то, она бы это сделала. Шутливый студент-повеса и девушка, серьезности которой можно было только позавидовать. Если это не любовь, то я никогда не смогу этого объяснить».
— Только пообещай нам, что как только твоя мать продолжит ты не устроишь третью мировую прямо здесь, — хмыкнет отец.
— Спасибо за помощь, дорогой, — мама морщится, выглядит необычно-устало, оседая на своем кресле, складывая руки в замок.  Мама не любила украшений, не надевала на руки больше одного кольца – обручального. Бриллиантик блеснет в свете полуденного солнца, золото отливает розовым перламутром.
— Я бы на ее месте реагировал именно так. Твоя мать понимала, в каком веке мы живем или будем жить, я не понимаю…
— Не начинай…
Лили наблюдает за короткой перепалкой, лицо мрачнеет с каждой секундой этого разговора, а в какую-то секунду в душу закрадывается мрачнейшего рода подозрение. Эти чертовы обстоятельства, в которых она находится чуть ли не с младенчества настигают ее как бы она не пыталась обойти острые углы. Чертовы обстоятельства.
— Только не говорите мне, что…
— В Греции забастовки, было бы слишком опрометчиво отправлять тебя туда в такое время. Визит в Испанию придется сократить, но таким образом у тебя появляется больше времени, поэтому визит в Брюссель увеличивается, — мать предупреждает догадку, вычеканивает все быстро и четко, а дальше… легко догадаться до всего самой. — У тебя будет несколько свободных дней в Бельгии. Король Филипп лично передавал свои наилучшие пожелание и приглашение на время визита пожить в резиденции Розенхау. Эдвард вернется из военно-воздушной академии ради этого, было бы неправильным отказываться, учитывая обстоятельства. 
Есть несколько вещей, которые Лили не переносит на дух: ей не нравятся усы, пауки и муравьи, яйца всмятку, брюссельская капуста и вообще что угодно, что связано с чертовой Бельгией. И даже один лишний день, проведенный там равняется катастрофе. И тем более сокращать визит в Испанию, где можно было бы посмотреть на архитектурное великолепие Гауди, поесть пирожков с черешней и сахарной пудрой и послушать мотивы испанской гитары.
Но учитывая о б с т о я т е л ь с т в а.
«Мне двадцать пять лет, я родилась на границах двадцатого и двадцать первого столетий, дитя миллинеума и перемен, революций различного толка. Мы живем в современном и динамичном мире, мы те, кто осуществляет прогресс, а я та, кому нашли жениха, не отходя далеко от ее кроватки с балдахином и прозрачно-розовой тюлью, где я лежала завернутая в кружева и муслин не понимая – какая случилась катастрофа. С возрастом слова «это символ того, что проект особых экономических отношений между странами подкреплен» и «это спасение от кризиса», а также: «нам выдадут кредит», не находили особенного смысла. Была я – тоненькая, золотоволосая девочка с глазами карими и светлой кожей, которой нравилось играть с резиновыми игрушками в ванной, чуть позже ходить на уроки сольфеджио и смотреть Скуби-Ду по телевизору, а еще чуть позже учить французский и итальянский, вытягиваться в рост и отращивать волосы. И был он – Эдвард, сын короля Бельгии, которого я видела лишь несколько раз за год и который зачастую казался мальчишкой с дурацким английским акцентом, то и дело пускающим самолетики и вертолеты на радиоуправлении [король Филипп был знатным любителем авиации и сам тем временем умел управлять воздушным судном]. Он приезжал и уезжал, оставляя за собой разве что пару плиток хорошего бельгийского шоколада, а я забывала о существовании этого мальчишки на следующий же день, проведенный в одиночестве. И только с возрастом ты начинаешь окончательно понимать в какую яму, склонившись над твоей кроваткой, толкнули тебя твои бабушка и его дедушка и какой силой обладает слово п о м о л в к а. Смешно – время подобного сватовства осталось при дворе королевы Виктории. Смешно – а мне по всем канонам следует выйти замуж, несмотря на все «нет» и «никогда». Иногда я убеждала себя – нет-нет, этого не случится. Это же бред. И в этот же момент за ланчем как бы невзначай поднимался разговор о все той же Бельгии, об Эдварде, который теперь носит форму летчика и служит в ВВС и о том, что «как было бы здорово провести Рождество вместе». Призрак соглашения не отставал от меня ни на шаг. Соглашения, на которое я не давала согласия. Справедливости ради стоит сказать, что Эдвард тоже. Пафосно заявляя: «Я этого не сделаю» я вновь возвращалась к последствиям, которые бы потянулись за всем этим хвостом. Подрыв репутации королевской семьи, осуждение общества, беспрецедентность, ухудшение двусторонних отношений и прочие скандалы мелкие и большие, рухнувшие на наши головы.
В итоге что же получается… я сделаю?
Я все сделаю. Я вбила себе в голову это турне, разговаривая по телефону с Триной и Алексис, и выслушивая от подруг целый ворох советов по поводу того, что можно сделать в Европе – где следует покупать лучшие духи и в какие заведения лучше сходить поужинать, сама не понимая, что погружаюсь в мир сладостной иллюзии о том, как делаю что-то сама и, о боже мой, что хочу. Первый раз без родителей, сама, находясь вдалеке от Букингема, туманов и Темзы, которыми пропахла насквозь. Зная и понимая, что это невозможно. Жизнь подчиненная расписанию, в котором ты встаешь в определенное время, точно знаешь сколько потратишь на утренний марафет, прогулки и еду и свое свободное время. Жизнь, в месте где время остановилась, которая уже давно расписано. Ты понимаешь, что никогда не сможешь выйти за рамки этого расписания, но отчаянно этого хочешь».
Мама, уходя с отцом, который вздыхает неодобрительно, на благотворительный базар, скажет, что: «Не забудь зайти к дедушке, ему снова было нехорошо этой ночью».
Лишь одно прозвучит утешительно, не считая легкого поцелуя в макушку, после которого окутывает запах мяты и лаванды: «Зато подольше побудешь в Риме и сможешь отдохнуть».
— Обещаешь?
— Разумеется.
А меня вот легкая заминка смущает.

«Мне всегда было интересно, что говорит Том в школе, когда нужно собрать письменное разрешение родителей на очередную школьную экскурсию или же как знак их осведомленность семестровыми оценками сына. Интересно, что как он себя чувствовал реагируя на: «К кому завалимся после школу порезаться в приставку?», от одноклассников, которые поглядывали на него ожидающими глазами на п р и н ц а. Я не часто видела их у н а с. Не знаю насколько неловко простым людям теряться в местных коридорах, если мы сами боимся зачастую задеть какую-нибудь очередную историческую реликвию [однажды, играя в коридоре в подобие футбола мы так уничтожили статуэтку, которая ежемесячному содержанию короны обошлась в круглую сумму]. Неуютно. За это мы и не любим Букингем, отдавая предпочтения небольшим домикам в графствах Йорк и Девоншир».
Лили подхватывает младшего под руку, отмечая про себя его сходство с папой [хотя бы в плане совершенно кудрявых волос, если уж не кареглазости], подбегая со спины и заставляя вытащить из ушей наушники. Рюкзак спадает с плеча, из раскрытых внутренностей портфеля пахнет сэндвичами с яйцом.
— Мистер Драмонд будет в ужасе, когда поймет, что ты игнорируешь его стряпню, — замечает Лили, поглядывая на младшего [и стоит сказать долгожданного, ведь маме в свое время пророчили, что детей после меня и моих далеко не легких родов у нее не будет] и взъерошивая каштановые кудри на макушке. Шеф повар действительно загрустил бы вместе со своим через чур эмоциональным характером. — Впрочем, я тоже не люблю яйца. Что там с твоей школьной постановкой к выпускному?
«К яйцам в мешочек у меня и вовсе какое-то особенное отторжение. К этому маниакальному выеданию ложкой желтка, который мерещился мне похожим на мозги цыпленка. Что же это значило, что у цыплят мозги расплавленные и порядком склизкие, стекающие с чайной ложки на стол. Зато полезно. И эти самые «цыплячьи мозги» неизменно стояли за завтраком на специальных подставках. Папа каждый раз, когда заходил на кухню за порцией апельсинового сока и наблюдавший за подготовкой школьного ланча, прикрывал нос.
«Пахнет отвратительно».
«Яйца это полезно. И кто бы говорил о запахах. Ты вечно испускаешь ужасные запахи, а потом говоришь, что это Арчи, который умер два года назад. Бедный пес был ни в чем не виноват».
«Я просто пытаюсь сохранить романтику нашей отношений, милая».
Атмосфера за завтраком всегда улучшается, если отец в приподнятом настроении. Даже в разговорах о газовых атаках. Да-да, представьте себе королевская семья о таком тоже позволяет себе говорить.
— Идем, нужно проведать дедулю. И не принюхивайся. Сегодня я разговаривала с дамами из благотворительного фонда. Все они будто сговорились и разом надушились духами, которые кроме как «Пьяная роза» не назовешь. Боюсь, от этого не так просто отмыться. Оставалось с королевским достоинством сохранять красивое выражение лица. Когда я чихала.
На Тома давили меньше и разрешали больше, вкладывая в него больше отцовских ожиданий, нежели материнских. Школа, которая не была чем-то вроде Итонской, только для девочек. Вряд ли он сам знал конституцию от корки до корки и вряд ли согласился бы расстаться с ворохом футболок из последней коллекционки marvel. Лили вслушивается в то, что глухо играет из выпавшего наушника, больше не интересуется выпускным балом, исход которого наверняка будет предрешен. «Но на постановку то пригласи. Хотя бы дай билет» — заговорщически.
Не каждый день кто-то из королевской семьи играет в местном театре, даже пусть с картонными деревьями, обмазанными гуашью, вместо декораций и хлипеньким школьным оркестром вместо основного музыкального сопровождения.
— Я как раз успею вернуться из своего турне.
Если бы я только знала насколько все изменится всего лишь за какой-то месяц – не говорила бы так беспечно.
____________________________⸙⸙⸙____________________________
В спальне царит определенно давящий на внутренности полумрак. За окнами все еще светит солнце, но сюда попадают лишь редкие лучи хлипкой и тонкой полоской теплого света. Полоска расширялась, падая на покрывало зеленовато-синее, шелковое. К привычному запаху, знакомому с детства, примешивался чужеродный запах лекарств, выставленных на тумбочку ровными рядами. Запах болезни въедался под кожу каждый раз, когда они заходили в спальню дедушки, улыбаясь каждый раз беззаботно, плюхаясь на край кровати и с неудовольствием отмечая про себя, что день ото дня его кожа становилась все более бесцветной, голос хрип время от времени и только глаза на со временем осунувшемся лице оставались его, дедушкиными – такими же добрыми, живыми глазами, сохранявшими в себе этот блеск и отчаянное желание жизни. Весь этот антураж дедушкиному жизнелюбию совершенно не соответствовал.  С каждым днем говорить: «Все будет хорошо» - несколько сложнее, реальность становится все очевиднее, а врачи выглядят все удрученнее мрачнее.
— Люди очень хрупкие машины, цветик, — когда ловит ее взгляд, который даже несмотря на улыбки далек от радостного. Лили не ожидала, что со вчерашнего дня дедушке станет хуже н а с т о л ь к о, учитывая то, что он вроде бы пошел на поправку.
Цветик. Кому еще удавалось произнести это с подобной интонацией. Кто вообще ее так называл из домочадцев и делал ударение не на первую букву в имени, а на последнюю. Забавно. — Тем более в моем возрасте.
— К тебе это не относится, — упрямо, передергивая плечами, буравя глазами бесконечные пачки с таблетками.
— В таком случае не откроешь мне окно? Здесь душно, словно в гробу или корабельном трюме. Темно тут уж точно как в гробнице какого-нибудь фараона.
— Врачи говорят никаких сквозняков. Ты же знаешь. И почему сразу гроб, прекращай, дедуль, — ухватишься за морщинистую жестковатую руку. — Лучше послушай о сценарии новой постановки Тома.
Дедушка вырезал им прекрасные модели кораблей, которые им удавалось запускать по дворцовому озеру. Корабли стояли на каминной полке, сверкая очищенными до блеска боками [мистер Клаус внимательно за ними следил] и белоснежными парусами. Фрегаты, линкоры и мелкие рыболовецкие суденышки. И яхта «Виктория». Их с бабушкой яхта.
Лили располагается по одну сторону от него, упираясь головой в спинку кровати, утопая в мягких подушках, вытягивая ноги — Том по другую. Они уже далеко не дети, но каждый понимает отчаянно – не так уж много времени осталось. Врачи говорят… год? Плюс-минус несколько месяцев.
У дедушки был голос приятный, когда он пел какие-то колыбельные [все о том же море] или рассказывал сказки. Сказочник он был потрясающий. Все его истории о поисках сокровищ, пиратах и гробницах в районе Амазонки, и прочие байки. Сейчас голос осип немного и периодически Лили говорила, чтобы Том передал дедушке стакан воды.
— Уезжаешь? Первое путешествие. Франция, Италия… La terra dell`amore, — он сглатывает, поглядывает на Лили с мягкой улыбкой. — В таких путешествиях так легко влюбиться. Никогда не знаешь, где найдешь свою судьбу… — на мгновение дедушкины глаза сделались мечтательными.
— Ты остаешься романтиком, дедуль. И я уж точно знаю, где искать мою судьбу. В Бельгии, с кольцом и экономическим союзом, — качнет головой, волосы падают на грудь, солнечный зайчик отскакивает от них золотым отсветом.
Взгляд дедушки становится внимательнее. Беспокойно зашевелится на своей постели, покачает головой. На лицо дедушки уже закралась щетина – седоватая и колючая. Нужно сказать, что Его Высочеству необходимо побриться.
— Не спорь, ты же даже не знаешь, что это такое, у тебя просто твой «дзынь» еще не пришел, — заворчит добродушно. — Ты не должна сильно обижаться на бабушку, пусть и имеешь на это полное право, цветик. Я говорил ей, что так нельзя, но она всегда пыталась сделать так, как должна делать королева, а не как поступила бы она сама, — сморгнет несколько раз. — Твоя бабушка, кстати когда говорила о своем первом королевском туре говорила, что чуть со страха не умерла. Она всегда побаивалась самолетов…
На какой-то миг показалось, что глаза наполнились прозрачной влагой, затуманивая сохраняющуюся в них ясность. Взгляд затуманивался воспоминаниями, которыми лучше бы не травить душу. Бабушка ушла гораздо раньше. Корона никого не щадит.
«Когда я была маленькой, я думала, что все понимаю. Девочки вырастают и выходят замуж за мальчиков. Отец провожает дочку к алтарю. Существует определенный порядок: сначала любовь, потом свадьба, а потом слишком дорогая, нелепая детская коляска. Потом я выросла, поняла, что любовь для брака не совсем обязательна, пусть в нашей семье все как-то умудрялись безумно любить друг друга. На мне система сломалась. К алтарю могут вести матери, как было на свадьбе кузины Алексис, а дети иногда так муветонно появляются еще до свадьбы. Это двадцать первый век. Но у меня все равно все расписано.
— И тем не менее она летала то по странам Содружества, то в Японию. И потом сейчас все гораздо безопаснее. Самолеты стали надежнее, а стюардессы симпатичнее, — сглаживая возникшую паузу и славливая выразительный взгляд брата.
Дедушка глухо рассмеется – коротко и отрывисто. Дедушка утверждал, что воспитывать, пусть и королевских, но детей, должны родители, а дедушки и бабушки вправе просто любить. «Мы свое отвоспитывались» - замечал он, усаживая Лили в детстве к себе на колени, поправляя два голубых банта на голове. Лили вечно тянулась к его лицу, теребила медали и любила дедушку с восторгом утверждая, что «больше всех».
Они разговаривают еще какое-то время [точнее в основном это они с Томом болтают так, что пересыхает во рту, а дедушка слушает, прикрыв глаза и только трепещущие ресницы выдают – слушает, не спит]. Говорят о садовниках и горничных, о старике Клаусе, о премьер-министре, о школьных предметах Тома и планах на будущее, не уходя в сторону и от турне, пока не приходит королевский семейный врач с очередным визитом. Поцелуете дедулю в лоб в порядке очереди, он проворчит слабо, что «целовали бы в щеку, я же не покойник». Пока врач проверяет давление, неожиданно ухватывает за запястье некрепкой хваткой.
— Было бы прекрасно, если бы до своего ухода я увидел, что ты кого-то любишь и кто-то любит тебя. Я бы был спокоен, цветик. 
____________________________⸙⸙⸙____________________________
— Вы все сговорились желать мне завести роман? – голос задрожит от плохо сдерживаемого раздражения, а рука со щеткой замрет на пару секунд в воздухе. Ноутбук приставлен к столу, окошко с открытым Скайпом начинает наводить тоску.
Видеоконференция, где Лили чистит Буцефала, Трина готовится к сессии, то и дело вставляя в разговор свои мысли по поводу роли женщины в обществе и пролистывая страницы какой-то околофеминистической книги, а Алексис красит ногти в цвет, который она назвала «ленивый мандарин» - что-то на границах розового и оранжевого. «Это называется персиковый, Да Винчи» - едко подмечала Трина. «Нет, это оттенок ленивый мандарин, а Да Винчи я не люблю» - просто ответствовала Лекси, дула на ногти.
— Да потому что хватит уже быть послушной девочкой. Сейчас 2015-ый, а ты хочешь выйти замуж по соглашению! И мы называем нашу страну демократичной! – Трина возмущенно смахивает со лба челку, перекатывается со спины на живот и шуршит бумажками. — Я обычно против такого, но прояви бунт хотя бы в этом!
— Я просто считаю, что это отличный способ отвлечься. Париж, Мон Мартр, Шанель №5, французы… Правда не решила, кто более горяч. Итальянцы вроде бы тоже ничего так. И они так поют… — Алексис переходит на покраску пальцев правой ноги.
— Не знаю будет ли у меня возможность отвлекаться. Но мне пообещали, что на конечной остановке мне дадут выйти на каникулы. И мне двадцать пять, а не шестнадцать. Поздновато бунтовать, Трина.
Подруги еще с первого курса университета, жившие с ней в одной комнате в общежитие и слава богу воспринимающие ее как Лили Винздор, лишь в шутку вспоминающие порой о наличие у нее короны на голове и 765 комнат в доме. Они воспринимали это как этакий променад. Лекси говорила о шопинге и романтике, Трина о музеях и исторических местах той или иной столицы, а также о политике. У Лекси все вещи в комнату не помещается, а элегантно одеться в понимании Трины это погладить джинсы, из которых она не выбирается.
— Лекси, мне через экран воняет чертовым ацетоном. В гробу я видела твои пятки, а не на экране!
— Мы расстались с Джейсоном, у меня нервы, а ты могла бы меня пожалеть!
— Не буду жалеть отношения, которым сегодня исполнился всего две недели. Где ты вообще подцепляешь этих ударенных? В прошлый раз это был баскетболист, теперь футболист, — Трина в своем репертуаре безжалостности.
— У тебя и таких не было!
««У тебя их не было» – каждый раз я чувствую точечный удар где-то под ребра, пусть это обращение, сказанное с невероятной долей детской обиды, ко мне и не относится и глупо хихикаю, скрывая неловкость. И снова полемика из разряда «хотелось бы». Понятия не имею и не могу до конца понять – какого это встречаться и расставаться. Сидеть в кофейнях, заказывать латте с пенкой, чтобы тебе убирали ее большим пальцем с верхней губы, кататься на «тандемах» в парке, ходить на первый попавшийся сеанс в кино, потому что важен не фильм, а сплетенные в темноте пальцы? и сильные руки, притягивающие за поясницу, поцелуи в шею, спускающиеся чуть ниже… ах да и фисташковое мороженое. Смотреть фильм на последнем ряду, есть фисташковое мороженое и целоваться. Да у меня целая фантазия была на эту тему. Я бы даже пережила громкое расставание, драматично разбивая посуду. Вспоминается тот вечер в пабе недалеко около университета [после которого пресса успела окрестить меня «принцессой с пагубными наклонностями»] с каким-то милым зеленоглазым пареньком из местных. Все могло бы получиться, но в итоге под конец вечера, весьма вежливо проводив до общежития он поинтересовался: «А не слишком рано выходить за принца Бельгии? У вас, наверное любовь…». Ну да, я бы тоже не стала встречаться с практически сосватанным парнем. А иногда внутри и вовсе поднимался протест, перемешанный с липким страхом и нежеланием хотя бы какой-то публичности. Если прессе было интересно слушать про моих стоматологов, то про моего ухажера любого толка – тем более».
Единственный способ примириться с подобной жизнью – сделать вид, будто это происходит не с тобой. 
— Я просто не хочу, — звучит горделиво, будто отсутствие парня это действительно достижение. — Посвящу себя профессии. Окончу медицинский, поеду волонтером в Африку или Западную Гвинею. Там ситуация бедственная. Все женщины что – обязаны выходить замуж?
— Если решишь открыть фонд – скажи мне, возьму под патронаж, — Буцефал всхрапнет, обдавая теплым овсяным дыханием.
— Возьму на заметку. Если бы я и встречалась, то только с кем-то вроде него. Двадцать два часа на ногах в операционной. Газеты стояли на ушах.
Лекси буркнет нечто о том, что «наверняка какие-нибудь узкоспециализированные журналы», Трина пропустит замечание мимо ушей, но таки покажет фотографию, выводя последнюю на экран. Лили наклонится, чтобы поднять с пола скребок для копыт, попутно пытаясь посмотреть на экран, но проказливый Буцефал, видимо недовольный тем, что ему не уделяют внимания в полной мере толкнет бочку с ноутбуком, который опрокинется на землю вместе с ней. Старший конюший подоспеет с извинениями, поднимая все это безобразие, а Лили так и не увидит таинственного «героя 22 часов», отталкивая вездесущую буцефальскую морду от лица. Через некоторое время на телефон придут сообщения вроде: «Люблю вас Ваше Высочество, удачных каникул! Бон Вояж! Чмоки-чмоки!» и «Лили используй это время! Проживи его! У тебя всего одна жизнь и твой единственный долг перед самой собой прожить ее как можно полнее!». 
____________________________⸙⸙⸙____________________________
Vishal Dadlani – Jame Raho
Все пошло наперекосяк еще с самолета, когда, едва королевский борт под номером 578 поднялся на высоту достаточную, что с земли его было разглядеть невозможно. Джеймс сел передо мной с планшетом в руках, заранее извинившись и оправляя лацканы пиджака, чтобы прочесть расписание, которое будет действовать сразу, как только мы приземлимся в аэропорту Парижа. В животе неприятно скрутило и кажется слегка затошнило. Что-то рановато для турбулентности.
Что вы представляете себе, когда приезжаете в Париж? В голове романтично крутился образ из «До встречи с тобой», еще пары-тройки мелодрам, наконец. Трина говорила вспомнить об «Отверженных» и разглядеть в Париже отголоски старины, а Лекси с таким упоением расписывала завтрак у кафе в Маре: их вежливых официантов, теплые круассаны с маслом и клубничным джемом. Я представляла как буду окружена бесконечно красивой жизнью; мое утро будет наполнено запахом свежих пионов и капель дождя, я бросаю камни в канал Сен-Мартен, и загадываю желание, а еще моя особенная мечта — постоянно опаздываю, двигаясь по извилистым улочкам на своем велосипеде потому что могу себе это позволить. Я наконец могу позволить себе опаздывать. Я представляла, как буду посещать уютные кафетерии под мостами и на мостах, в подвальных винных помещениях или наоборот на тридцатом этаже какой-нибудь высотки, где вид открывается, кажется, не только на Париж, а и на всю страну эту. Читать книги на ступеньках собора Парижской Богоматери, восхищаясь гением Гюго и встречать тусклые закаты и рассветы над самым романтичным городом на земле.
Быть может я бы могла влюбиться з д е с ь и не нужен мне никакой Эдвард? Но в итоге…
— Ваше Высочество, в восемь утра вы завтракаете в посольстве. Вам подадут традиционный француский завтрак, ваш чай без сахара и с вашим любимым печеньем Marie. В 9:00 аудиенция с нашим послом в Париже мистером Гардинером. Она продлится час, после чего вы посетите открытие выставки морских судов и вместе с президентом Франции спустите на воду один из кораблей. В 12:00 ланч…
…посещение Вашим Высочеством завода по производству сыра, где вам преподнесут фирменный сыр…
…встреча с капиланом собора назначена на…
…вы выступите на форуме молодежи с речью…
Я приветственно машу рукой, затянутую в перчатку людям, которые заполонили улицы и улочки Парижа, улыбаясь под вспышки фотоаппарата. Разговариваю о политике и о двусторонних отношениях, а также об исторической связи двух держав, о чем после напишут в газетах с ремаркой, что «принцесса Лилиан была восхитительна, а ее французский отметил сам президент…». Держу в руках то тяжеловатый сыр, отдающий кисловатым запахом молока, то живую курицу от местных фермеров [разговор пошел о сельском хозяйстве и проблемах фермерства], то горшочек с розой [этот подарок показался мне милым и я поставила его на окно в своей комнате посольства]. Я видела Эйфелеву башню из окна, а сидя на подоконнике наблюдала за тем, как она сверкает сияющими огнями. И речи быть не могло о посиделках в кафе, французах, полосатых колготках и прочей ерунде.
А однажды мы ехали на машине, дождь застучал по стеклу с неожиданной силой, а движение было слишком медленным в целях безопасности. На мосту, усеянном замочками, которые очевидно символизировали вечность чувств парочка влюбленных неслась друг к другу. Она попала в Его распростертые объятия, платье прилипает к телу, очерчивая фигуру, а она ухватывается за Его плечи. Сцена из фильма. А они вымокшие и счастливые. Так странно, что я совершенно сухая, в комфортной машине и, что стало уже привычкой, не в своей тарелке.
— Ваше Высочество…
— Я счастлива… — фраза ставшая привычкой, зачарованно глядя на пару, чьи силуэты из-за дождевых капель на стекле казались все более размытыми. Вдумывалась ли я хотя бы раз в значение этой фразы? — Да Джеймс?
— Из-за дождя расписание несколько изменилось, а завтра вы вылетаете в Берлин.
— Да, я поняла, спасибо Джеймс.
«Вам понравилось в Париже, Ваше Высочество?»
«Да, я счастлива была посетить этот город. Особенно мне понравилось…»
По крайней мере здесь были определенно тусклые закаты. Тускло.
В Германии я бы цитировала Гете и загадочного Шиллера, слушала концерты фортепианной музыки и пробовала бы острые колбаски с таким не аристократичным напитком как пиво. Но слушать Штрауса или Бетховена времени не оставалось, потому что встреча с канцлером не терпела отлагательств.
— Вы посетите немецкий завод автомобилей, в конце вам сделают подарок в виде маленького автомобиля, который вы не примете, разумеется.
«Нет, благодарю, разумеется, это так любезно с вашей стороны».
И снова приветственно машу рукой в перчатке, правда уже другой. Снова говорю на немецком, снова позирую для прессы, даю интервью о важности дружбы народов, молодежи и прогресса, устраиваю пресс-конференции и прихожу на приемы в свою честь. Один город становится похож на другой. Одна столица сливается в голове с другой. Однажды я обнаружила себя машущей во сне, словно лунатик и бормочущей, что «благодарю». Танцы на приемах – непременно с каждым высокопоставленным чиновником, растирание затекших лодыжек от неудобных туфель. Одинаковые фото.
«Пожалуйста, Ваше Высочество посмотрите в камеру!»
«Ваше Высочество, что вы думаете о…»
Я и глава государства. Я и какой-нибудь подарок. Языки постепенно смешиваются в один непонятный, будто я попала во время еще до библейской истории с Вавилонской башней. Вроде бы разные города, разные памятники  и разные люди. Но с каждым днем и неделей все они начинают казаться одинаковыми, как и речь, которую произносишь. И вроде бы все правильно делаешь, но в голове возникает стойкое отторжение и возмущение. А чего ты ожидала?
Римских каникул?...
Того, что будет шанс вздохнуть спокойно хотя бы на ч а с?

— Знаешь, никогда бы не подумала, что смогу отдохнуть в Розенхау, — бросаю хлебные крошки уткам в пруд, который расположен в дебрях садов бельгийской резиденции. — Хотя может быть все ради того, чтобы мы провели время вместе. Иначе почему именно здесь расписание свободнее? Все не так, как я ожидала, это совсем не я и это совсем не самостоятельность.
Готова поспорить, что последнее, что хотел бы слышать Том это истории о моих отношениях с возможным женихом, а мне нужно поинтересоваться как дедушка, что со скачками, как родители, наконец. Сопение в трубку – не знаю, насколько я не вовремя.
Эдвард при первой встрече вел себя как подобает принцу. Пусть и младшему из трех сыновей короля Бельгии, но принцу. Не как жениху. Он не был слишком высоким – весь рост достался его братьям, но был неплохо сложен. Он поинтересовался [разумеется из вежливости] как долетели, как проходит турне, а я [разумеется из вежливости] поинтересовалась что там с его карьерой на поприще полетов. Ему шла форма [не знаю мужчины, которому бы форма не шла], мы посмотрели коллекцию дельтапланов короля Филиппа, а потом долго гуляли по территории и вели разговоры на тему «природы и погоды». Не знаю о чем именно разговаривают п а р ы, но думаю не об этом.
— Ты этого хочешь? – разглядывая уплывающих под раскидистую иву пару лебедей, наблюдая, как по воде расходятся круги.
Эд бросил в воду камень – тот блинчиком пропрыгал раз пять по воде, прежде чем скрыться. Никогда не умела этого делать.
— Нас так долго к этому готовили, что было бы странно идти на попятную. У тебя есть кто-то?
— Нет.
— Значит нет особенных причин отказываться.
С безразличием обреченности. И правда. Какие еще у меня варианты?
Трина сказала бы глядя на все это: «Печальненько подруга». А Лекси добавила свое: «Ну, он хотя бы симпатичный».
Но вряд ли несмотря на отсутствие каких-то вариантов я захотела бы поцеловать Эдварда, с которым мы держались за руки несколько раз и то только на публике. А после Розенхау меня ждал Рим и мои надежды, которые, впрочем окончательно рухнули одним теплым вечером.

Не знаю, что пахло приятнее — кофе или его парфюм. Аромат свежезаваренного кофе с пенкой из взбитых сливок, которые оставались на губах и которые мне понадобилось в итоге выгребать из глубокой чашки ложкой [думаю, выглядело со стороны не очень красиво]. Кофе в чашке было столько, будто мы планируем не спать ближайшие 48 часов и я всерьез начинала беспокоиться за всю эту идею с конференцией. Оставлять меня одну в квартиру, в которую еще и заходят убираться один раз в день и «явно все неправильно поймут» [как мы уже понимали по многозначительным взглядам, которые на нас бросали] он отказался и мне предстояло играть роль американского интерна со странным британским акцентом, который я решила объяснить, если спросят [но я надеялась, что вообще буду молчать] английским происхождением и родственниками где-то в графстве Сассекс.
«За тобой в любом случае надо присматривать».
Я в который раз в тот момент едва ли не огрызнулась, что я не ребенок, после чего поднималась с кровати, опуская босые ступни на дощатый пол. Но я не огрызалась, потому что он улыбался и подмигивал мне.
И я почему-то превращалась в подобие сахарной ваты, уже не испытывая никакого желания в перепалках. В конце концов он прав, это у меня здесь «амнезия».   
Мое пробуждение можно было назвать крайне приятным, пусть и непривычным. Непривычно, что тебя будит не строго вида лакей, затянутый в костюм, являющийся его униформой. Никто не гремит подносами, чашками с чаем, не раздвигает тяжелые портьеры, не говорит важно и в то же время очень сухо: «Восемь утра, Ваше Королевское Высочество. Желаете ли вы принять ванну?». Иногда я мечтала спрятать голову под подушку и не вылезать из нее. За эти несколько дней, я будто хотела выспаться на всю оставшуюся жизнь. А здесь, сонно хлопая глазами я слышала в свой адрес «соня», слышала свое имя, слышала это настойчивое «Лили» [и оно продолжало звучать необыкновенно, будто не мое, я успела полюбить свое имя] и раскрывая глаза окончательно встречалась со взглядом все таким же голубым и внимательным. И я вспомнила, что сбежала из посольства через окно, вспомнила знакомство с Крисо…с Кристофером, улыбалась почему-то, а потом подставляла лицо под холодную воду, потому что была уверена, что щеки г о р е л и. Но нет, кожа оставалась бледной.
Сейчас же я намазывала одну половинку круассана маслом, отыгрываясь за провальный визит в Париж и осторожно потягивала кофе из чашки. Удивительно, как он ни разу меня не поторопил, не бормотал постоянно «мы опаздываем, мы сбиваемся с графика», что заставило бы мою еду пойти скорее обратно и вызвало бы несварение. Решаю, что он просто сейчас занят подготовкой непосредственно к конференции, название которой виднеется на папке с бумагами.
Конгресс, который определенно был в моем расписании. Я отставляю кофе в сторону, вытираю уголки губ салфеткой и стараюсь унять непонятную дрожь в пальцах. Может стоит сослаться на то, что у меня неожиданное расстройство желудка, вернуться в квартиру и не выходить оттуда, пока он не вернется? Логичнее было бы, конечно, закончить бал-маскарад, но я тогда и не думала о л о г и к е.
Как назло, Кристофер-но-не-Робин, решает подлить масло в огонь, вспоминая собственно о запланированной на этот день м о е й речи, заставляя кусочек мучного изделия отказаться проходить в горло [я все же, его к слову проглотила, но сомневаюсь, что он в итоге переварится]. Я стараюсь сохранить безмятежное равнодушие к слову «принцесса» и «англия», пожимаю плечами. Мне повезло, что он уткнулся в программу и не увидел моего сморщенного лица, впрочем.
Да-да, играю в игру «мне все равно, подумаешь, какая-то принцесса, вообще не знаю, что там с ней».
— Так она должна выступать? – удивление из каждой клеточки тела. — Ну надо же! 
«Какой-то принцессы».
Ну да, не понимаю почему я начинаю обижаться и на это. Он вообще вряд ли интересуется Лондоном и именно это меня и спасает. Пусть я и не какая-то. Его даже мое имя не интересует? Совсем? Господи, Лили, ты сама себе противоречишь.
Пальцы крепче сожмут чашку с кофе, буквально в нее вцепляясь. За соседним столиком такую же чашку разбили. Я продолжаю говорить с той же нейтральной интонацией, будто мне, как и ему особенно все равно на какую-то принцессу. Я улыбаюсь также, как улыбается он, а внутри что-то ёкает.
Ему забавно, что может сказать принцесса, которая читает все по листочку. Да что она вообще может сказать, верно?
— Я думаю она скажет то, что… — пауза и голос прозвучит странно надтреснуто. —…что должна сказать.
«Точнее она не скажет ничего, ее же не будет. Не будет там».
Да, я бы говорила то, что следует. Что на сто раз проверено секретарем и согласовано… с кем только не согласовано, прежде чем попасть ко мне в руки. Представляю, как скуксилось бы лицо Джонни или вытянулось лицо Джеймса, если бы я предложила внести пару-тройку правок. А потом люди бы снова повторяли поговорку: «Не делай из меня королеву Англии». Я бы хотела обладать спокойствием мамы, которой будто было все равно и на подобные комментарии в свой адрес она лишь улыбалась, продолжая пить чисто английский чай [и не желая хоть раз совершить чисто английское убийство…].
— Сможете отдохнуть, — подхватываю его фразу, желая проявить участие, а сама как-то безвольно отпускаю чашку из ладоней, имитируя эмоцию радости.
Еще два дня и мы расстанемся.
Это как сон в летнюю ночь.
Короткий и прекрасный. Но сон.
Я так и не допила, к слову кофе.

Да, думаю мое платье категорически не подходило для такого, пусть всю дорогу до магазинчика одежды с весьма демократичными ценами, я не переставала уговаривать его «одуматься», что я его разоряю, что это неловко, что я ему в конце концов никто. На слове «никто» я осеклась. То ли от того, что в этот момент мы уже входили в этот магазин, то ли от того, что это прозвучало очень болезненно, но правдиво. Консультанты в магазине вели себя как типичные консультанты — ходили за нами хвостиком, вытягивая шеи и хотя бы как-то пытались услужить, пытаясь спрашивать на английском о предпочтениях, цветах или размерах. Представляю, какая атмосфера неловкости возникла бы, заявись я в бутик в Лондоне, чтобы, скажем купить шляпку. Все дело в том, что мне такое делать и не пришлось бы. Бесконечные ряды платьев, не самых дорогих, порядком симпатичных, я вопросительно смотрела на Кристофера, консультанты вопросительно смотрели на меня и это был какой-то замкнутый круг. Сопротивление вновь было бесполезно, к тому же да-да, мы возвращаемся к тому, что мое платье пропахшее цветами, кофе, пиццей, манго и пылью еще с первой поездки вряд ли было тем, что можно надеть на конгресс хирургов. Что там планировали надеть на меня по протоколу? Кажется, какое-то стальное серое платье. Серое.
Крис поворачивает в очередной отдельчик, а я бегаю следом за ним, что становится уже какой-то традицией: он впереди – я позади. Начинаю привыкать.
— Но что именно они н а п я л и в а ю т? — повторяю за ним, нахмуривая брови, расправляя перед собой очередную юбку-карандаш. О деловом стиле я была осведомлена достаточно хорошо, а во всех врачебных сериалах врачи почти всегда ходили в белых халатах, будто они с ним сроднились, или по сюжету они все были такими трудоголиками, что у них не было времени, чтобы менять предметы гардероба.
Вспоминается Трина с ее «1000 и 1» парой самых элегантных джинс и одноцветных свитеров. Для свитера, впрочем был не самый подходящий сезон, а глядя на извечно голубые небеса Рима, возникали большие сомнения носят ли итальянцы те самые «бабушкины свитера», или нет.
Платья, бесконечные платья, слишком много платьев. Офисный стиль. Насколько удобно разгуливать в такой узкой юбке и тем более в ней сидеть? Видимо разве что молиться, чтобы она не разошлась по швам. С другой стороны, протокол официальных мероприятий такого рода…
«Выбирай то, что тебе понравится».
Фраза действует магически-странно. То, что нравится мне. Мне давали свободу в ы б о р а, что так отличалось от обычного процесса примерок на различного рода «выходы». Обычно мне предоставляли на выбор несколько готовых комплектов, которые не подлежали изменениям, а иногда выбора и не было. В назначенное время, в комнату на вытянутых руках, будто это была королевская мантия, а не комплект из блузки, жакета и юбки, вносили одежду, расправляли ее на кровати и называли точное время, за которое мне следует быть готовой.
В его фразе снова скользила незаметным образом магия, заставившая меня замереть на месте с какой-то юбкой уже совершенно неприличного свекольного цвета. И я даже не успею сказать «но», когда он исчезает за поворотом, оставляя ее на милость консультантов, которые глядели выжидающе и с целым магазином на выбор. Никаких рамок мне так и не назвали и я, застыв на месте смотрела на широкую спину, удаляющуюся от меня.
— То, что нравится мне…
— У вас есть какие-то пожелания, сеньорина? — участливо вопрошает старшая из консультантов, с каким-то подозрением наблюдая за постепенно изменяющимся выражением лица.
— Да, пожалуй, — я поворачиваюсь к ним, столпившимся вокруг так резко, что они отпрянули, а кто-то, ухватившись за вешалку, уронил висящую на ней юбку цвета фуксии. — Во-первых… никаких юбок.

Стоит отдать мне должное — я не заставила себя ждать слишком долго, зная свои размеры наизусть [спустя столько-то примерок], хотя получив возможность безграничного выбора могла серьезно задержаться. В какой-то момент, влезая в удобного вида черные джинсы, я подумала о том, чтобы надеть что-то безумное вроде полосатых колготок или винтажном джинсовом полукомбинезоне, или клетчатой рубашки, в которой мне сразу захотелось валить деревья или объезжать норовистую лошадь. Когда я смотрела на обычных лондонцев, то меня за горло брала едкая обида. Почему я не могу надеть джинсы с заниженной талией, если мою фигуру называют «выдающейся» [прямо как о статях лошади-производительницы] или почему мне, как и другим нельзя напялить на себя вьетнамки вместо бесконечных туфель и пойти поесть рыбных чипсов? Мне неожиданно захотелось надеть что-то такое, в чем я бы никогда в свет не вышла, что-то такое от чего челюсть высшего света окажется на земле, среди камне и одуванчиков. Потом, щупая незаметные швы и прикладывая к лицу китайский шифон, я все же согласилась с тем, что это через чур и я, не важно в каком качестве, но иду на официальное мероприятия с человеком, подводить которого под монастырь мне совершенно не хотелось. Но когда мне подали строгий черный пиджак с рукавом в три четверти мне показалось, что я собираюсь на похороны. Блузка уже была белой. Белый верх – черный низ, словно я одна из учениц пансиона мадам Деверо или какой-то плохонький телохранитель, а может быть косплею «людей в черном». Быть может, это моя единственная возможность смелого поступка [подумать только, я считаю смелым поступком – выбор одежды], а я снова собираюсь одеваться в унылые цвета.
— Дайте вот этот пиджак, — я киваю на точно такой же пиджак, но лазорево-голубой, притаившийся за многочисленными вешалками с одеждой. — А у вас нет ничего… может какая-нибудь брошка. Только не очень дорогая.
По итогу я даже отказалась от идеи черных джинсовых брюк, отыскав белые брюки со средней посадкой, приколов на свой голубой пиджак порядком дешево [но мне нравится] поблескивающую брошку из, разумеется искусственных камней зеленого, синего и голубого цветов, в виде кажется какой-то птицы отдаленно напоминающих павлина. И отчего-то решив оставить на себе свои красные балетки.
Со стороны могло показаться, что я решила изображать из себя флаг Франции. Или Великобритании. Это как посмотреть.
А еще я, проклиная себя внутренне, в миллионный раз обещая, что непременно отдам все деньги [держать бы в голове еще все чеки], купила восхитительного вида джинсы с вышивкой, которая поднималась по одной из брючин крупными цветами белых и розовых лилий. Никогда  у меня не было чего-то столь «вызывающего».

________________________⸙⸙⸙________________________
— Да, доктор Робинсон, я поняла. И нет, у нас нет другого выхода, вы правы. Я ваш интерн. И да, хорошая идея. То есть воровать не хорошо… — я была уверена в том, что он не станет дослушивать, находясь в своем деловитом репертуаре, к которому я начинаю привыкать, разбавляя серьезность неожиданной шуткой-минуткой [хотя он говорил с таким видом, будто и не шутил вовсе].
Он шел впереди меня, разглядывая бумаги по отделанному мрамором вестибюлю, а я таращилась на черные с белым плитки, на латунные перила, стараясь не спотыкаться – наши шаги эхом разносились под высокими сводами. Отель был роскошным, быть может даже через чур и мог бы начать спорить и с нашим дворцом, но определенно проиграл бы. Лифт также был отделан блестящей латунью, на полах красные с золотом ковры. Я бы не удивилась, если бы и нити в коврах действительно были золотыми. Обстановка через чур роскошная, чтобы быть комфортной. В этом и заключается главный минус любой роскоши. Отсутствие уюта. В воздухе стоял запах начищенных туфель, пчелиного воска, дорого парфюма и кажется атмосфера всеобщей академичности. У входа тебе кивали консьержи, заранее будто зная, что сегодня слет «белых халатов» [слышала, как перебрасывались администраторы у стойки регистрации]. Пара постояльцев богатого вида смотрели с едва скрываемым раздражением, будто присутствие врачей вгоняло их в уныние. Зато, если кому-то станет плохо его может осмотреть сразу… большое количество светил медицины. Просматривая в свое время материалы о конгрессе я замечала парочку знакомых имен. Например, сэр Ричард Кингсли – член королевской коллегии врачей. В другой раз я была бы рада переброситься парой-тройкой слов с этим высоким и уже седовласым джентельменом, а сейчас же надеялась не увидеть его шевелюру и мощную фигуру доктора-гиганта среди постепенно и будто бы лениво [хотя допускаю, что это просто обычная и крайняя сосредоточенность] втекающим в распахнутые двери отели потоком медиков. Но как только на мои плечи накинули белый халат я тоже почувствовала себя важной и вовлеченной в процесс. И даже зловещее «целый день придется слушать скучные речи докторов-спикеров» не подействовало на меня должным образом. Я ходила за Кристофером хвостом, едва ли поспевая за широкими шагами, вежливо отвечая на вопросительные взгляды докторов заученным текстом сказки об интерне, старательно маскируя свой типичный британский акцент. В какой-то момент времени меня вновь посетило глупое чувство разочарования – меня снова никто не узнавал. Интересно, переоденься моя мать, королева Анна в белый халат и претворись врачом – ее бы тоже не узнали? Или предположение о том, что принцесса может, выдавая себя за кого-то другого, находиться в Риме и здороваться с ними за руку вряд ли поселялось в их головах? Ну да, я забываю, что все это то еще безумие.
Дама, подошедшая к Крису могла бы сойти за англичанку, даже ее акцент почти не улавливался, но англичан я отличаю по каким-то особенным чертам поведения в незнакомом обществе. Так как я даже не знала ее имени, мысленно успела дать прозвище «Дама на шпильках». Встревоженная леди бросила многозначительный взгляд на мои красные балетки, а я в свою очередь едва ли удержалась, чтобы не посмотреть на ее не менее яркие красные туфли. От высоты каблука у меня почему-то закружилась голова, но она в них лавировала с тем еще талантом.
Крис отвечает за нее, я протягиваю руку, сжимаю слегка холодную ладонь и бормочу что-то о том, что мне безумно приятно оказаться на этом мероприятии. Не очень-то отличается от того, что я говорю в обычной жизни, как только заявляюсь на нечто подобное.
«Молодежь наше будущее».
—… и двигатель прогресса, — с улыбкой заканчиваю я. Слишком хорошо заученная мною фраза, чтобы я могла сдержаться. Я вообще, кажется осмелела, поправляя с в о й белый халат и переводя взгляд то на Криса, то на Даму на шпильках. Хорошо, что снова не завела разговор о сирингомиелии.
В итоге из короткого разговора я вынесла лишь то, что кому-то сегодня придется выступать и этот кто-то Кристофер. И он не особенно этому рад.

Хочу сказать, что пить слишком много кофе вредно для здоровья, а он выпивает за сегодня вторую чашку с не таким уж большим промежутком. Не знаю, может кофе помогает справиться со стрессом? Красные линии на бумаге выглядят раздраженно-воинственно, будто он действительно собрался на войну, но комментировать чужие действия и заглядывать в чужие записи неправильно, поэтому все, что остается делать мне это вдыхать запах корицы из его кофе, откусывая от мягкого шоколадного печенья небольшие кусочки и… как обычно наблюдать за происходящим вокруг и, разумеется, за Крисом.
Ему шли очки. Обычные прозрачные очки с диоптриями. Никогда бы не подумала, что мужчине могут идти очки. Даже отец на всех официальных выходах пользовался линзами, а в очках ковырялся в своих любимых автомобилях. Я уже даже не одёргиваю себя от того, что так предательски его рассматриваю. Я замечаю, как между бровей собираются легкие складочки сосредоточенности и раздражения. Он дотягивается до чашки даже на нее не глядя, слишком поглощенный процессом разлиновывания бумаги красным фломастером. Если бы я разбиралась в медицинских текстах, то помогла бы ему с этим, но боюсь, что вычеркну слишком много нужных вещей. Вставшее из-за горизонта солнце, выкатившееся на небо, золотит нам волосы и я понимаю, что мы оба блондины. Ненужная информация, которая забивает мою голову. Я понимаю также, что нам удивительно хорошо молчать вместе. Каждый находит занятие и его это ни капли не смущает. Соответственно — меня тоже. Невероятно приятно, когда беседу не нужно ничем поддерживать. Приятно, когда за молчание никто не осуждает.
Фломастер скрипнет в руках, я отвлекаюсь от своего печенья. Кристофер задает вопросы – как обычно выдает сразу несколько и при этом совершенно разных. Я привыкла реагировать на каждое высказывание. В такие моменты у меня возникает желание… признаться? Хотя бы в том, что опыт публичных выступлений у меня большой. Моя речь поставлена, а память направлена на периодическое зазубривание общих фраз и вежливых обращений. Но я – всего лишь незнакомка с амнезией.
Самое забавное в наших беседах было то, что я будто разговаривала сама с собой – он не смотрел на меня, занятый своим делом, быть может и не ждал ответов, но я привыкла отвечать, если спрашивают [хотя обычно спрашивала я, если это только не пресс-коференции].
Выступать перед кем-то для меня сродни обыденности. Как почистить зубы или погулять с собакой в парке. И не важно, сколько при этом людей собирается перед трибунами. По регламенту речь все равно не длится дольше десяти минут в самом лучшем случае.
Но я просто молчу и сочувственно киваю на его «ненавижу», да и он слишком занят.
Зато на его «непривычно» я зачем-то отвечаю.
— Почему? — вырывается неожиданно-звонко и с детской досадой. Беру себя в руки. — В смысле не вам одному… — беру себя в руки лучше, потому что фраза звучит так, будто мне это кто-то говорил. — В смысле… мы же недавно познакомились. Чужим людям всегда подобное неловко.
Я будто саму себя пыталась убедить в том, что мы чужие. И как-то тоскливо откликнулись в сердце слова, сказанные с утра о «двух днях». С другой стороны, дни моей маленькой революции подходили к концу и бегать от своих обязанностей вечно у меня не получилось бы. Иногда мне казалось, что за мной наблюдают. Я оборачивалась — но никого не видела. Может быть, у меня паранойя, прямо как у тети?
Мы сидим за кофе уже около тридцати минут, пусть у меня еще и не переварился кофе с завтрака, от красных линий начинает рябить в глазах.
Хочу сказать ему, что он зря так переживает.
Хочу сказать ему, что все это пройдет быстро.
Хочу сказать ему, что свою первую речь я произнесла в 16 лет на открытии какого-то фестиваля кино для подростков и до сих пор помню свой дрожащий детских голос. Впрочем, мне аплодировали, но не уверена, чему и кому именно – моей блестящей речи и высказанным мыслям или же короне и будущей наследнице т р о н а, пусть даже и с поправкой на конституционную монархию.
Хочу поделиться методикой Черчилля, который был отличным оратором. 
Хочу сказать ему, что если ему и зааплодируют, то это будет связано именно с содержанием и будет заслужено.
Я неожиданно много хочу ему сказать, но не говорю. Мы снова молчим и смущает это теперь только меня и то потому, что слова так и вертятся на языке. А он снова т а к о й – простой, с налетом прямолинейности и деловитости, которая подкупает.
С тобой всегда казалось, что «все просто». Что жвачка действительно поможет п р о р в а т ь с я. У тебя не было привычки все усложнять. И тебе ни на что не требовалось в то время разрешение. В первую очередь мое. Может быть, мне нравилось что тебе так легко было взять меня за руку, нетерпеливо и властно и выдавить эти самые белые пластинки «Орбита» на ладонь, не принося при этом извинений бесконечных (никогда не понимала за что), совершая в моем мозгу революцией за революцией. Мне показалось, что так и должно быть».
— Я бы посоветовала этому человеку быть собой, — пару секунд я смотрела на него очень внимательно. Потом встрепенулась, словно птица, которая отряхивает крылья от дождевых капель, сбрасывая эту странную серьезность. Лучше бы я это посоветовала себе. Это же impossible. — Но вообще я всегда… нужно находить в толпе дружелюбное лицо и рассказывать то, что ты хочешь ему, будто своему старому знакомому. Так устанавливается контакт и люди начинают действительно прислушиваться к тебе.

Лили поняла еще одну забавную вещь, слушая непонятные изречения на непонятном языке [такое чувство, будто они говорили на китайском]. Как бы она не сбегала от своих обязанностей, выходя на каникулы, она все же здесь – в необычно-ярком лазурном пиджаке, сидит в первом ряду и слушает бесконечную вереницу докладов. Получилось даже еще хлеще, будь она здесь по делам короны, то приехала бы под конец, а в итоге спустя час сидения на одном месте и чувства полнейшего непонимания некоторых терминов, у нее появлялось желание начать напевать «В пещере горного короля», что явно было дурным признаком. И, даже несмотря на подобное, даже несмотря на нудный монотонный тембр голоса профессора Гур-Арье кое-что отличалось.
Рядом с ней сидел человек, в глазах которого голубой карамелью разлилось средиземное море, а на фоне ее пиджака его глаза приобретали какой-то особенный оттенок. Она сидела здесь почти добровольно, не следуя какому-то расписанию и даже пыталась вникнуть в суть происходящего, а не просто выполняла то, что с л е д у е т.
Доктор Гур-Арье, все никак не мог закончить, а Лили кожей чувствовала нарастающее беспокойство Криса. Захотелось положить собственную ладонь на его, нервно постукивающую по коленям, руку и сказать, что: «Даже если что-то пойдет не так, вы ведь не британский престол проигрываете». Она как загипнотизированная следила за его руками и выражением лица. Пялится, рассматривает, следит, подмечает. И это необъяснимо. Физики употребили бы тут слово притяжение.
Он оказался магнитом.
А Лили — той еще железкой.
Как только понимает, что он сейчас обернется, то резко отворачивается сама. На проекторе как раз сменился слайд [эти изображения анатомического характера, пожалуй, и были самым интересным, что можно было обнаружить в его докладе].
Дыхание опаляет раковину, затем мочку уха, затем шею, затем, бог знает что еще… Она вздрагивает внутренне, хотя внешне остается удивительно спокойной. Уже знакомые мурашки пробежали по телу стайками и целыми стадами. Она беспокойно ерзает на мягком сидении большого конференц-зала, который подошел бы и для какой-нибудь театральной постановки.
Мысли и возможные ответы разлетаются в разные стороны. Голос спикера растворяется все в той же голубой карамели. Ей бы отвернуться после того, как услышала фразу про вино, а она смотрит на него.
Да-да, я верю, что у ваших родителей отличное вино.
Я бы тоже выпила вина.
Но кажется уже пьяна.
— Удачи… — встряхиваясь, а звучит все равно как-то ванильно-мечтательно.
Похлопала бы по плечу, но это слишком фамильярно?

«Рядом с тобой я всегда чувствовала какое-то странное ощущение вроде похмелья, или наоборот — легкого опьянения. Я пило вино своего сна в летнюю ночь, поддаваясь его хмелю. Ты не поверишь, если я скажу, что мне не хотелось сбежать? Чего я хотела тогда? Тогда я хотела, чтобы эта конференция длилась вечно и ты шептал мне на ухо что-то про вино. Потому что если бы она длилась вечно, то этот день бы не закончился. Я хотела, чтобы у меня было чуть больше времени.
Тогда я поняла, что хочу, чтобы ты смотрел на меня. И что мне это нравится.
Я была эгоисткой. Потому что всегда хотела, чтобы ты смотрел только на меня.
На незнакомку с амнезией».

Не знаю, послушал ли ты меня или так получилось случайно благодаря удачному расположению моего кресла прямо по центру, но ты смотрел на меня. Я стала твоей фокусировки и мне до сих пор кажется, что этот момент сродни чему-то волшебному. Будто ты говорил о картографии и нейромониторинге только мне одной. В этом была какая-то магическая интимность и клянусь, в какой-то момент я даже начала немного понимать, что к чему. Где-то под конец. Ну почти. Дело было даже не в том. Ты говорил, что ненавидишь выступать, а в выступлении соблюдал все правила удачного выступления – вставлял шутки, над которым знающие люди смеялись [я тоже улыбалась, потому что не хотела чувствовать себя совершеннейшей белой вороной] и говорил фразы, которые относились лично к тебе, что сближало с аудиторией. К тому же, на фоне унылой предыдущей речи твоя была просто феерично удачной. Пусть, я бы не упоминала ничего про аппендицит другого доктора. Но это так… дружеская ремарка. Ремарка принцессы. Незнакомки.
Незнакомки, которая все это время улыбалась как можно более одобряюще и слушала, готова поспорить, внимательнее остальных. Мне просто нравились твои интонации. Голос Эдварда при разговорах со мной всегда был одинаковым. Одинаковым равнодушным.
И я уже было собиралась похлопать, похлопать вполне заслуженно, а тучный доктор рядом уже даже начал. Зал огласило два весьма неловких хлопка, но сцены Кристофера так и не отпустили. Я смотрю удивленно. А потом начинаю вжиматься в спинку кресла все сильнее. С каждым его словом, начиная с «ее высочество».
«Не смогла приехать к нам».
«Должна рассказать о важности развития медицины».
«Хорошо ознакомилась…».
Мне казалось, что все теперь смотрят на меня и только на меня. И Дама на шпильках, и тучный доктор, и парочка врачей-близнецов на задних рядах и потерявшийся где-то сэр Ричард. Все они смотрели на меня, у меня даже затылок запылал. Смотрели и наверняка осуждали. Мне чудилось, что все шепчутся [кстати легкий шепоток в зале действительно поднялся] и в этом шепоте я слышала: «Позор», «Как не стыдно», «Как вы могли?», «Это недопустимо». Разумеется, никто подобного не говорил, а мне чудилось. И я мечтала стать невидимкой сейчас, нерешительно поднимая глаза на Кристофера, которого никак не могли отпустить со сцены.
Я подняла глаза и пропала.
Пропала в том, что услышала.
Хотела бы я сказать, что ему бы речи на баррикадах революции произносить. И совру, если скажу, что не захотела на одну секунду стать врачом.
«Да, ты говорил великолепно. Да, ты был влюблен. И хорошо, что никто из нас не знал, что будет после. Потому что скажи мне это в этот момент, то я бы возненавидела подобную мысль — отобрать у тебя то, о чем ты говоришь со звездами в глазах. Отобрать у тебя то, что ты любишь».

Я находилась под большим впечатлением и в не меньшей задумчивости, поэтому отвечала на вопросы так любезно пришедшей на ланч Зои, невпопад, полностью погруженная в свои раздумья. Меня восхищало, что кто-то может с таким вдохновением говорить о том, чем занимается и более того – так восхищаться тем, чем занимается. Меня расстраивало то, что в словах «хорошо ознакомилась» не было ни доли истины, потому что это не так, но в свое оправдание я могла сказать лишь то, что не могу разбираться во всем, о чем говорю, что не отменяет того, что я могла бы хотя бы поинтересоваться предметом своих речей, а не постоянно жаловаться. А еще меня расстраивало, что Крис, который сейчас с удовольствием поедал кальцоне и охотничьи колбаски, кажется вкладывал в слова «хорошо ознакомилась» уже знакомую мне иронию [а может, я себе накручиваю].
«Не надо делать из меня…».
Преследует.
— Красивый цвет, — Зои кивает на пиджак, аккуратно повешенный мною на спинку стула вместе с халатом, который я боялась ненароком заляпать чем-то. Излишние меры предосторожности.
Я выхожу из анабиоза.
— Благодарю. Мне показалось, что этот цвет… — «Похож на его глаза». —… не такой уж скучный. И в магазине, где мы его присмотрели на него была 25% скидка.
— Мы?
Я прикусываю язык.
— Да, здесь учится моя подруга.
Я посматриваю на Кристофера, ожидая, что уголки губ поднимутся, изображая его особенную улыбку или просто какую-то реакцию и тут, за все время разговора мимолетно, благодаря своей наблюдательности, которую ненавижу, замечаю… нет, дело не в наблюдательности. Дело в том, что я девушка. Запутавшаяся в себе, в жизни, в отношениях, а ты был… кажется подранком.
Странное чувство сравнимое с тем, когда в привычную еду попадает какая-то необычная специя, заставляя прислушаться к вкусу еды внимательнее. И я тоже уловила нечто практически неуловимое, хотя вроде бы ничего и не поменялось. Это как поймать ноту сердца в духах. Это как почувствовать запах орхидеи, которая практически ничем не пахнет.
Он просто доедает, просто благодарит.
Ничего особенного.
А я перевожу взгляд то на него, то на улыбающуюся Зои, которая периодически говорила, что: «Не набивай еду за щеки», успела позавидовать интимности момента и тому, что они друг о друге много знают. Я решаю, что мне просто к а ж е т с я.
И что это не мое дело.

Они выходят из отеля, Лили подхватывает его веселое настроение, а на часах уже восемь вечера. И даже настоящий летний ливень не смог заглушить его смех. Впервые ли она слышит его смех? Заражает. Крупные капли падают на асфальт и мгновенно высыхают — бетон был по-настоящему раскален. Впрочем, дождь лил с такой силой, что на дорогах успели образоваться лужи.
— Да, но вы все же лжец, доктор Робинсон! — не желая выходить из роли интерна и посмеиваясь открыто. Если честно она и походила на восторженного интерна-первогодку, которому разрешили присутствовать на операции. — Вы говорили, что ненавидите выступать, но делали это так, будто вам это приносит удовольствие. И это было… просто потрясающе. Я имею ввиду то, как вы говорили о нейрохирургии. Просто… это ведь так потрясающе, когда занимаешься чем-то, о чем можно говорить так… Когда настолько любишь то, чем занимаешься… — голос грустнеет, становится будто более далеким и отдается эхом.
Любить то, чем занимаешься. Действительно. Искренне.
А как обстоят дела с этим у тебя?
Ты бы так смогла? Воспринимать все это не как обязанность, но как д а р.
Ты вообще любишь что-то настолько же сильно?
За своими мыслями она и не понимает толком кому именно «повезло» и насколько это имеет переносное значение и следует за ним, в первую секунду отскакивая было, забыв, что на улице л и в е н ь. Проливной дождь.
И понимает, что дождь ей нравится, причем именно такой сильный, что ей даже такси ловить не хочется. Ей хочется гулять под этим дождем. Хорошее настроение возвращается с поразительной скоростью, а в карих глазах появляется новое выражение.
— Думаю, после такой речи вы заслужили бокал вина. Но знаете! — спускаясь по лестнице за ним, очень изящно, но будто небрежно перескакивая через ступеньку, отделяющую от него и останавливается, стараясь перекричать шум дождя. — Следите за тем, чтобы я не пила много! И так наделала много глупостей! — разумеется она преувеличивает, она склоняет голову набок, опускается на ступеньку, становясь с ним вровень [разумеется он сразу же становится выше]. Капли дождя стекают по щекам, волосы тоже начинают мокнуть. Пиджак мгновенно пропитывается влагой живительной. Смаргивает крупные капли с глаз, смотрит в глаза. — Но Кристофер, пожалуй ты, очень хорошая глупость.
Несколько секунд молчания, молчаливой улыбки и лазоревого взгляда. Дождь только усиливался, а из отеля выходит Дама на шпильках, раскрывая зонтик, смотрит в спины, обеспокоено окликает и спрашивает не нужен ли нам зонтик, мол, она всегда носит запасной с собой. Они переглядываются, ее улыбка становится шире, непривычно-радостной.

Я тут вспомнила, что всегда хотела сделать.
Погулять под дождем.
— Думаете, нам нужен зонтик? — спрашиваю у Криса, хотя мы оба знаем ответ.
Переглядываемся, будто заговорщики или же старые друзья, которые знакомы тучу беспокойных лет, а потом срываемся и бежим вниз по ступенькам. В спину несется удивленный голос дамы, а нам все равно. Это называется свобода действий.
Свобода – бежать рядом с кем-то, с кем провел всего несколько уютных летних дней в итальянской столице, но понимать, что будешь скучать.
Свобода — бежать под его пиджаком.
Свобода — не бояться промокнуть.

________________________⸙⸙⸙________________________
Что обычно вы говорите, когда вас окатывают теплой дождевой водой, проезжающий до безобразия близко к тротуару мотоциклист?
—  Господи, вот же!... — она чувствует, как в красных балетках хлюпает дождевая вода, а стельки начинают превращаться в маленькие бурито – такие же скрученные и, кажется безнадежно испорченные. В груди поднимается чувство протеста, праведно обиженной гордости и поистине королевского возмущения. Если так подумать – ее никогда не окатывали водой, проезжающие мимо автомобили, даже несмотря на зачастую мрачную лондонскую погоду осенью или проливные дожди в Шотландии. И теперь, пытаясь не скривиться от ощущения мокрой обуви и с сожалением глядя на свои белые брюки с разводами по низу, которые вскоре непременно примут коричневый цвет, будто соревнуясь с римской коричнево-желтой архитектурой и желая слиться с монументальными строениями [мы как раз проходили-пробегали мимо библиотеки], Лили задыхалась от возмущения. Мозг судорожно придумывал варианты продолжения ее громкого и звонкого [я за эти несколько дней разучилась регулировать громкость собственной речи] «вот же!», предлагая самые что ни на есть жженые словечки. Самым жженым в голове почему-то было слово «черт». — … вот же невоспитанный сеньор! Или мистер… Или кто он?! Что за вопиющая бестактность! Можно же было проехать медленнее!
Так что вы говорите, попадая в такую ситуацию? Вряд ли вы употребляете чопорное «невоспитанный». Куда логичнее было бы крикнуть в спину мотоциклисту нечто-то вроде: «Ты совсем офанарел?» при этом «офанарел» здесь будет еще очень мягким выражением. Но что взять с принцессы, для которой страшным ругательным словом являлось разве что «черт» и то сказанное про себя. Лили не удивилась бы, если бы обнаружила в своей голове маленькую станцию, под названием «центр цензуры речи», которая напрочь блокировала все подобные слова еще на стадии их зарождения в нейронах головного мозга.
Принцессам не пристало ругаться, словно сапожникам, но внутренне, ей что-то подсказывало, что нужно было продолжить фразу следующим образом:
«Вот же козел!».
Небеса плевались, небеса кажется были чем-то возмущены и все еще не собирались останавливаться. Струи ливня жемчужными нитями падали с неба, сверкая от солнца, которое то показывалось из-за туч, то снова пряталось. Картина мира была совершенно сюрреалистическая. Какой-нибудь художник отдал бы все на свете, чтобы нарисовать это: черные небеса с оттенками темно-голубого, но удивительные позолоченные края небесного свода и куполов соборов, сокрытых при этом за пеленой ливня. Дождь казался этим вечером чем-то необыкновенным и неестественным – теплый, спорящий с солнцем, которое пыталось вырваться из оков чернеющих над Римом туч.
Они перебежали дорогу, едва ли успев под зеленый сигнал светофора и получив в спины парочку ругательств на итальянском, на которые хотелось возмутиться еще сильнее — нужно же иметь терпение. Перебежали дорогу и как раз и были застигнуты врасплох этим мотоциклом и его хозяином, который был таков.
Им нужно было найти место, где продают вино, а рядом с отелем на удивление не было ни одного даже самого захудалого супермаркета или же наоборот – дорого винного магазина, что было бы логично, если брать во внимания количество звезд в венце этого самого отеля.
Они были свободными, но с промокшими ногами примерно до щиколоток и, несмотря на в общем-то теплый ливень и определенно плюсовую температуру на всех термометрах – продрогшими.
Пройдя по тротуару еще пару метров, постоянно и чисто случайно стукаясь плечом о его плечо [а как еще предлагаете идти под расправленным над вашей головой пиджаком, который использовался нами за отсутствием зонтика, от которого мы отказались, потому что…безумные поступки никто не отменял] и лавируя между прохожими, Лили смогла разглядеть сделанную, разумеется на итальянском, надпись: «У винных дел мастера». И за неимением лучшего варианта, желая просто попасть в какое-нибудь теплое и сухое помещение, при этом выполнив свою миссию по покупке бутылки вина со свойственным ей упрямством [нет, чтобы согласиться с тем, что можно просто сесть в метро, купить вино в районе ближе к д о м у. Нет, нужно сейчас или никогда. Впрочем, до метро отсюда тоже было слишком уж долго] она показывает изящным жестом руки на магазин.
Непонятно — это дождь перестал или ее голос стал громче.
— Как было сказано во фрагменте «Неистового Геркулеса» Сенеки: «Per aspera ad astra». Проще говоря — «Сквозь тернии к звездам», — она старается улыбнуться, но сложно улыбаться, сохранять достоинство и идти дальше, когда у тебя в балетках целый Тихий океан, кажется завелся. — В нашем случае через дождь к вину, — это была то ли попытка пошутить, то ли сострить. Лили берет себя в руки. — Прощу прощения, глупое сравнение… — нахмурится, прикидывая за сколько минут они доберутся до спасительного магазинчика. — Полагаю, нам стоит поторопиться, ведь уже больше точно ничего не случится! Куда уж…
В детстве, как ей рассказывали, она переехала на трехколесном велосипеде ногу какой-то то ли цыганке, то ли филлипинке, а может и японке. Суть в том, что у нее была пестрая, непривычно пестрая одежда и пронзительный взгляд темных-темных глаз. И густые брови. Переехав ногу, рассыпав ее колоду карт, Лили очевидно заработало долгодействующее проклятие, не иначе. Она ругалась на непонятном языке, держась за правую ступню и выкрикивая что-то на свое цыганском. И если это были не проклятия, то что это?
Пара метров, прежде чем пыхтящий и трындычащий, распространяющий во все стороны запахи солярки, грузовичок, не окатил водой и на этот раз едва ли не с ног до головы. Хорошо, что она запрятала пиджак в сумку, где уже лежало снятое в магазине платье. Пиджак ей очень нравился и, кажется был спасен.
И Лили стояла, похожая на мокрого воробья, растерянная и потерянная в одночасье, чувствуя, как блузка пропитывается влагой, как начинает прилипать к спине, а замирая в позе застывшей статуи, с приподнятыми руками и приоткрытым ртом, из которого должно было выйти окончание предложения, но оно так и не вылетело. Вид, с которым обычно хочется или расплакаться или же выругаться.
— Вот же черт… — загипнотизировано глядя на дорожное полотно невидящим взглядом. Страшное слово само по себе слетело с губ, а она продолжала таращиться. Через несколько секунд этого молчания и всей этой неловкости, до нее доходит, что сказала что-то непозволительное, прикрывает рот ладонью. И в глазах появляется едва ли не у ж а с, будто ее за это прямо сейчас за это отправят на гильотину.
Символы не произносят бранных слов, потому что они непогрешимы и вообще — почти не люди. Вряд ли кто-то захочет равняться на такой символ. — О, простите, правда простите! Поддалась эмоциям и… с моей стороны подобное непозволительно и… — забормочет поспешно, мотая головой. Волосы постепенно становятся спутанными и вьются от корней. А потом, совершенно неожиданно, вновь прикладывая ладонь к губам, чувствуя привкус дождя уже и на них, Лили рассмеется. Коротко хохотнет, в карих глазах поселится выражение свойственное отцу, когда он с удовольствием наблюдал за пародиями на королевскую семью. — Господи, я ведь действительно это сказала. Сказала «черт». Так забавно! — она стояла и смеялась в ладошку, вымокшая и нелепая, похожая на щебечущую птичку, забавная. Прохожие ворчат, желающие скорее оказаться в теплых домах со стаканчиком чего-нибудь горячительного или сгорая от желания хотя бы принять ванну, обходя странную сеньорину, которая находит во всей этой погоде, которая ну просто «диабло» что-то забавное и смешное. А им, между прочим, совсем не до смеху. Что за сумасшедшая, действительно.
Отсмеявшись, поднимает на него взгляд карих глаз, сияющих то ли от дождя, то ли от солнечного света, который становится все более редким, уступая место вечеру и тучам.
— Простите. Прости. Periculum in moro. Опасность в промедлении. А это кажется «История» Тита Ливия. Или это тоже Сенека… Все равно, никогда не любила римских философов на самом деле. Так что лучше не медлить. А то, мне кажется, что своим долгом меня облить посчитает вон тот автобус…
И не важно откуда она знает латинские пословицы или римских философов, которыми их мучали в университете на парах римского права.
Девушка по имени Лили, вымокшая и смеющаяся, цитирующая что-то по латыни и ничего не помнящая о себе.
Правильнее было бы сказать — ничего не понимающая о себе.
В какой-то момент времени мы просто перестанем искать причины, в какой-то момент нам просто станет все равно, глубоко все равно.
Девушка, которая научилась брать тебя за руку.

Деревянная дверь с большой кованой черной ручкой оказалась на редкость тяжелой, поэтому пришлось попыхтеть, прежде чем магазинчик, который на деле оказался подобием маленького, но очень уютного ресторанчика, впустил их внутрь. За круглыми дубовыми столиками сидело несколько скучающих туристов, говорящих на английском и потягивающих вино из бокалов, подцепляющих вилочками кусочки сыра и крупные зеленые виноградины. Они делали это лениво, медленно, глядя на экранчик винтажного вида телевизора, где на одном из кабельных каналов крутили, кажется новости. По углам ресторанчика были расставлены бочки [не исключаю, что и из-под вина], в которых ярким кустиком примостились петуньи, розы и, кажется, источающая не самый приятный запах из-за своих листьев герань. Свет был приглушенный и желтоватый, источаемый парой больших лампочек, спрятанных под гигантского вида плетеные круглые абажуры, напоминающие кокон бабочки или несколько лун подряд. Неудивительно, что попав сюда сразу хотелось спать.
На плиточный пол, отдаленно напоминающий тот, что был в отеле, мерно капала вода и Лили поняла, что вода стекает с закатанных до локтей [как не прилично – оголять локти настолько, если ты только не в бальном платье] рукавов ее блузки.
У стойки, протирая бутылки от призрачных пылинок, стоял сухонького вида старичок, который издали напомнил о мистере Клаусе и Лили засомневалась на секунду нет ли у их дворецкого младшего брата или оригинальной подработки. Но при ближайшем рассмотрении можно было обнаружить определенные отличия. Глаза его были куда живее, нежели у мистера Клауса, смотрели внимательно и с какой-то хитрецой. И его движения были менее деревянными, скорее ловкими – он крутил бутылки в руках, словно заправский жонглер, так же быстро наклонялся за следующей бутылкой бургундского вина и не возникало никаких опасений, что он вот-вот треснет надвое или его суставы заскрипят. На официанта он не походил, даже несмотря на белый в легкую крапинку [кажется, это были пятна и очевидно от вина] передник. А еще на нем была полосатая рубашка.
Старичок посмотрел на них и отрапортовал на английском, шустро определив иностранных граждан: «Добро пожаловать!». Кажется, вино покупать здесь тоже можно было, а задерживаться не особенно хотелось – только разве что ради того, чтобы переждать дождь. Лили продолжала считать деньги в чужом кармане.
— Мы бы хотели приобрести бутылку вина, сеньор, — выступая вперед, выпрямляя спину и поднимая подбородок, чтобы весь ее вид намокшей пташки никак и никого не смущал. Теперь она выглядела, словно гордая намокшая пташка. Сохранять королевское достоинство иногда слишком сложно. И ты делаешь это даже тогда, когда на тебя не смотрят люди. Ощущение наблюдения все равно присутствует.
Старичок сморгнул, сощурился, будто страдал близорукостью, оглядев их с ног до головы весьма шустрым взглядом, который скакал с нее на Криса и обратно, а потом закивал сухонькой головой:
— Разумеется-разумеется, сеньорина. У Джузеппе Чеккини лучшее вино во всем Риме, да не даст мне Мадонна соврать! Семья Чеккини уже несколько столетий делает вино, мой внук Бруно скоро унаследует мое дело. Ох, Мадонна…Вы пришли по адресу. Так, какое бы вино вам хотелось приобрести? 
Кажется, в Италии ты просто обязан производить вино и, желательно, чтобы это был семейный бизнес. Страшно подумать о невероятной конкуренции, которая здесь процветает. И, кажется, у сеньора Чеккини, после любого слова должно было идти «мадонна», которое им принималось за своеобразную присказку. Удивительно, что этой присказкой не было «мамма миа».
— Красное, сухое вино. Какой выдержки ваши вина? — ее тон незаметно для нее самой привычно приобретает серьезно-деловые ноты, будто она собирается разбираться не в вине, а в расстановке войск противника на импровизированном поле.
Отец говорил, что когда Лили озабочена чем-то, она очень напоминает мать. Голос становится спокойнее и четче, «шаг влево-шаг вправо и на плаху». Голос, который слегка придавливает к земле собеседника, заставляя смущенно опускать глаза. Мама отвечала, что в голосе проявляется наследственность. «Мы — Винздоры, Лили. Это течет в нашей крови».
Так было с цветами, так происходит и здесь. И она даже не подумала спросить, не подумала уступить, будто это платит она, а вовсе не Крис.
Проблема всех королев в том, что они никогда не станут уступать.
Джузеппе снова закивает головенкой, хотя в душе наверняка скептически цедил нечто вроде: «Женщины в наше время пошли слишком наглые. А ведь дело женщины — это штопать носки и носить корзины с виноградом с плантаций. И может ли женщина идти вперед мужчины? Впрочем, все равно важно лишь то, кто платит за это все».
— Разной, сеньорина. У меня есть и десятилетнее вино, если вас заинтересует.
За десятилетнее вино придется отдать круглую сумму, а она как-то вовремя вспоминает, что не в том положении и, быть может, стоит вернуться к своей скромности, вернуться к тому времени, когда у нее было одно платье и пустой желудок.
— Тогда у вас найдется четырехлетнее красное сухое вино. И… вы же дадите его попробовать, так? На табличке написано, что у вас разрешены дегустации.
Старичок не внушал ей особенного доверия. То ли дело было в излишней услужливости, то ли в хитром взгляде.
Гладковыбритое лицо сеньора Чеккини изменило свое выражение, проще говоря скисло. И с этой кислой улыбкой он кивнул, хотя весь его внешний вид говорил об оскорбленной гордости великого винодела. Он пробормотал что-то о «это по вторникам» и «я за свое вино ручаюсь, сеньорина», но со всеми мерами предосторожности и кажется немного даже с ними переборщив, налил одно из вин на выбор, бросив с гордостью отца: «Лучше и не бывает. Настоящее вино. Из главного итальянского винограда санджовезе, сеньорина».
Про лучшее вино во всей Италии они уже слышали.     
А Лили про себя отметила, что Джузеппе наверняка уверен в том, что она о таком винограде и близко не слышала. И здесь он чертовски ошибался. Скорее, она не видела этого винограда в глаза и не пробовала именно этого винограда, но прекрасно знала это тосканское вино.
Брунелло ди Мотальчино.
Герцог Уэльский интересовался не только автомобилями, но и качественным вином, пусть и должен был, как шотландец [хотя бы наполовину] любить виски или скотч. Набирая себе побольше различных занятий он, в один прекрасный день занялся обустройством своего собственного винного погреба в Винздорском замке, разговаривал с дегустаторами и плантаторами. Мама смотрела на все это со все той же сдержанной улыбкой, качая головой. «Чем бы дитя не тешилось…», но когда обнаружила, после длительных поисков в погребе отца Лили и собственного своего супруга, который с интересом наблюдал за тем, как подросток пробует на язык то или другое вино, а потом просил сказать чем они отличаются, выкрикнула: «Тони!» и остановилась как вкопанная в землю.
И тут нужно упомянуть две вещи. Во-первых сам факт того, что мама что-то выкрикнула, хотя голос Её Величества не поднимался выше спокойного и величественного. Во-вторых, вместо привычного всему дому и всей семье «дорогой» мама назвала отца сокращенным имени от его полного — Энтони. Да, мама была поражена и кроме этого в тот момент ничего не сказала.
«Энн [отец звал ее Энн, когда вокруг не было министров, лордов и графов]. Уж лучше, чтобы она пила при мне, чем где-то еще. И лучше, чтобы она хорошо разбиралась в том, что собирается пить».
«Ей. Четырнадцать Тони. Четырнадцать».
«А вино полезно для гемоглобина, Энн!» — папа был не приклонен, весел и, глядя на это сияющее довольством лицо, было просто невозможно отказать. «И, не волнуйся, я слежу за тем, сколько наливаю».
Таким образом мы проводили летние августовские вечера, пока правительство выходило на каникулы, а мы покидали величественные стены Букингема и душный Лондон. Таким образом, в нашей семье все были приучены к исключительному вину. А к итальянским винам отец питал особенную нежность. «Во мне умер итальянец!» - оправдывался он перед мамой, насвистывая «Санта Лючия».

Итак, Брунелло ди Мотальчино. У вина должен был быть мощный, ароматный, танинный вкус, отражающий всю ту гордость, которую тосканцы вкладывают в свое культовое вино. Но конкретно это подобного не могло предъявить, хоть сеньор Чеккини разве что не светился от самодовольства в ожидании вердикта.
Итальянец привык, что даже если взбалмошные иностранцы и просят у тебя «вино на дегустацию», очевидно желая показаться знатоками, то после первого же глотка хвалят его, сохраняя все тот же умный вид и говорят, что «мы берем», хотя в душе наверняка один сорт вина от второго отличить не в состоянии. Что уж говорить о женщинах, даже если они по-своему симпатичны.
«Стежка носков!» - упрямо вертелось у него на языке.
А барышня медлила отчего-то. Не чмокала губами, не отпивала еще. Отпила совсем немного, задержав напиток во рту и все.
А барышня, тем временем, терялась в догадках: серьезно ли великий винодел не в курсе, что вино еще не готово к продаже и вообще мало чем напоминает знаменитое Брунелло, не важно из какого оно при этом винограда сделано. Но говорить о недостатках в лоб в любом случае не принято, поэтому придется вновь проявить такт, хотя в душе плескалось какое-то отчаянное недоумение. Не может же такого быть.
Будто люди не обманывают, Лили.
— Сеньор… — она медленно, можно сказать невыносимо медленно, отставила бокал в сторону, расправляя плечи и складывая руки перед собой в замок. — Боюсь, что вынуждена сказать вам, что это не совсем то вино, за которое вы его выдаете. Это либо не Брунелло ди Мотальчино, либо оно не имеет четырехлетней выдержки.
Мама часто говорила такое, когда приглашала на аудиенцию: «Боюсь, что вынуждена не согласиться с вашим мнением, сэр, хотя уважаю его, принимая во внимание ваш многолетний опыт…».
Лили же как-то забыла о фразе «принимаю во внимание» и так и ее не произнесла по многим обстоятельствам. Во-первых, у сеньора Чеккини задергался глаз, а улыбка стала кривее, не выказывая никакого дружелюбия. Во-вторых, набрав в грудь побольше воздуха, выдвинув ее колесом, чтобы казаться представительнее, он выдал следующую тираду, после которой в принципе не нужно было продолжать этот разговор:
— Я. Джузеппе. Чеккини, — он говорил отрывисто и с такой долей пафоса, будто говорил: «Я. Плиний. Старший». — Я занимаюсь этим делом столько лет, душу оставляю на виноградниках и гну спину на них же! У меня покупали вино такие великие люди! – он потряс указательным пальцем в воздухе, чтобы привлечь к этой фразе особенную важность.
На стенах винного ресторанчика и правда были развешаны фотографии и автографы. Актеры, какие-то неизвестные итальянские магнаты, парочка из Голливуда. Непонятно — был ли это грамотный рекламный ход или же сюда действительно захаживали на бокал вина Анжелина Джоли и Бредд Питт. — Я жизнью отвечаю за это вино, а ко мне приходит какая-то блондинистая фифа и заявляет, что я пытаюсь ее надуть! — он взмахивает руками с итальянской эмоциональностью.

У меня затрясся подбородок. Еле заметно, когда я вздернула его выше, тоже набрав воздуха в грудь и выпустив его долгим выдохом. Мой подбородок всегда дрожал, когда кто-то обижал меня. Это могли быть Сесил или Бернард, отобравшие мою куклу Агнес, заявив, что это безумно глупое имя. Дедушка, как только замечал эти дрожания подбородка, пусть слез еще и не было, всплескивал руками и с улыбкой замечал: «Ну, цветик, сейчас у нас будет «Девятый вал» свистать всех наверх!», отвлекая меня тем самым от рыданий, потому что мне, уже начинавшей шмыгать носом становилось интересно, что там за вал такой, который оказывался картиной Айвазовского. А Сесилу и Бернарду доставалось от тети.

Я дрогнула лишь пару раз, взяла себя в руки, окаменев. Положи кто-то сейчас руку на мое плечо всерьез забеспокоился бы не сделана ли я из цельного куска мрамора.
Блондинистая.
Фифа.
Я.
«Англичанин, который открыто пошел на конфликт — это тот еще нонсенс» заявлял отец и трудно было с ним не согласиться. Англичане подчас доводят до отчаянья своей холодностью поведения в спорах да так, что хочется выплеснуть все свои эмоции. Никогда мы не перейдем на личности.
Но и не уступим, оставаясь при своем мнении.
Фифа значит…
— Прошу прощения, сэр, — я умышленно перехожу с «сеньора» на «сэр». — Но я не стану брать своих слов назад. За вино с выдержкой в 4 года нам нужно будет отдать вам неплохую сумму денег, а за это вино, с такой маленькой выдержкой я бы не могла отдать и фунта. Это «строгое вино», сэр, — слово «строгое» я произношу по-итальянски, что вызывает у Джузеппе целую гамму всепоглощающей злости. Едва ли это не звучит, как оскорбление, но в терминологии… да, пожалуй для любого уважающего себя винодела это определение таковым и являлась. — У него резкий и кисловатый вкус. В нем не чувствуется фруктовых нот, того самого винограда из Тосканы, о котором вы говорили. Обычно, такое происходит из-за молодости вина или же из-за того, что вино неудачно сделано или не сбалансировано, но я склоняюсь к мысли, что это вино еще просто слишком молодо для того, чтобы его пить, ведь вы, как вы сами утверждаете отдали душу за свои виноградники и жизнью за них отвечаете, — я говорю без остановок или пауз, чеканя слова с каменным выражением лица, поджимая губы и отчаянно надеясь, что глаза не метают молнии, от которых человек, который использовал в своей речи подобное определение свалится наземь.
«Мы должны быть выше этого».
Но это так несправедливо, чертовски несправедливо.
Одежда медленно высыхала, но определенно нуждалась в глажке, а еще лучше стирке, Пальцы в балетках поджимались, потому что находиться в этой обуви еще какое-то время будет уже совершенно неудобно. И я, вся такая промокшая, тоненькая и отчего-то побледневшая, выслушавшая оскорбления от неизвестного мне человека, пытаюсь сохранить гордый вид и надеюсь, что голос не звучит слишком высоко.
По крайней мере отец бы мною гордился, а мама сказала бы, что конфликт не стоит того и что уйти с гордо поднятой головой не всегда означает проигрыш.
Итальянец сердито отбирает стакан, выпивает то, что там осталось, максимально грозно шамкая губами. На самом деле, когда на меня повышают голос [что для меня в принципе не особенно привычно], я впадаю в состояние близкое к истерике, которое, разумеется, никому показывать нельзя, а также теряюсь, что тоже никому показывать нельзя. А потерявшись, мне жутко необходимо за кого-то спрятаться и бог свидетель, чего мне стоило после своей великолепной тирады, переполненной незнакомым еще окружающим людям королевским достоинством, не шмыгнуть за широкую спину Криса. Я снова сама заварила эту кашу, будто не ожидала встретить хотя бы какого-то сопротивления.
Но королевы не отступают. Будущие королевы тоже.
И не прячутся за спиной знакомого им рыцаря-по-неволе.
Они просто стоят, вытянувшись в напряжении будто струнки и наблюдают за реакцией. А вообще, правильнее всего было бы уйти, как только услышали оскорбления. Искусство уходить вовремя – тоже искусство.

Выражение его лица менялось с раздраженного на недоумевающее. Старичок сам причмокнул губами, удивленно разглядывая стакан, а потом во все глаза смотрел на Лили, будто впервые ее увидел, или разглядел в ней образ Мадонны, которую постоянно поминал. Его морщинистые руки отчего-то задрожали и он поспешил поставить бокал на барную стойку за которой стоял – такими темпами все стекло в ресторанчике побьет. Иностранцы, которые до сих пор не покинули бар, смотрели на все это действо с живым интересом в глазах, смахнув с лица сонное выражение и забыв про телевизор, Пармезан и свое отчаянье по поводу погоды.
Джузеппе вытер ладонью лоб, будто на том выступили капли пота и неожиданно сел на стул, во все глаза, которые казались теперь больше, не переставая смотреть на Лили. Повисло молчание, а он все моргал и смотрел, смотрел и моргал и так до бесконечности могло продолжаться, пока они не засобирались уходить. И только тогда итальянец, едва ли не задыхаясь выдал:
«Cosi sono caduto», что в эквиваленте означало лишь: «Чтоб я провалился».
— Сеньорина, да вы разбираетесь в этом лучше, чем мой внук-шалопай! Он, я уверен и не знает, что есть такое это «строгое вино». О, Мадонна, это поразительно-удивительно! – тут он снова пришел в движение, засуетился, выскочил из-за стойки, торопливо и удивительно, как не сломал себе ничего и нигде не поскользнулся. И, как только, выскочил, он ухватился за обе ее руки, сжимая в своих старческих и морщинистых.
На какой-то короткий миг Лили вспомнились руки дедушки.
Новостной канал телевизора вещал что-то о потопе в Греции.
— Так точно описать вкус. Ваши родители, чем они занимаются? О, нет-нет, не говорите мне, старый Джузеппе сам угадает – наверняка они делают вино иначе как у такой молодой сеньорины такой талант! Талант, талант, талант! — повторял он. — Я слепой идиот, перепутал этикетки на бутылках, а ведь просил Бруно все проверить, нахлебник на моей шее… — его голос сменился на более раздраженный, но он мигом сменил гнев на милость, продолжая трясти ее руки, которые она потом вежливо и осторожно, но выдернула из его цепкой хватки. — Разумеется, это совсем дурное винишко. Не понимаю сам, как молодое вино оказалось здесь, клянусь своими виноградниками!
Лили хотела бы ответить, что виноградниками здесь занимается отнюдь не ее семья, а у ее отца просто очень много интересных хобби, которые, как он говорит, позволяют ему чувствовать себя не совсем бесполезным. Но она ничего подобного сказать не может, потому что у нее амнезия.
Весьма выборочная.
Сеньор Джузеппе очевидно был в крайней неловком положении, он жал руки то Крису, то ей, извинялся, тряс головой и извинялся снова. И гнев Лили, который она тщательно скрывала за маской холодной величественности родом из Лондона, постепенно сменялся на растерянную неловкость. Все же принимать столько извинений от старого человека…
— Не волнуйтесь так об этом, сеньор… Все в порядке. Каждый из нас может ошибаться, Господь создал нас по своему образу и подобию, но он не сделал нас богами.
Сеньор Чеккини продолжал смотреть на нее во все глаза едва ли не со слезами, все больше проникаясь удивительной посетительницей. Потом он кивнул, будто что-то придумал, вернулся за стойку, а после его макушка скрылась за полками с вином, он только успел взять обещание, что они останутся здесь и это дело «пары минут». За это время Лили успела попереглядываться с Крисом, послушать о наводнении и подумать над своим поведением. Иногда ты забываешься.
И выглядит эта забывчивость весьма подозрительно.
Итальянец вернулся, как и обещал с куском сыра наперевес и бутылкой вина в необычно-синей стеклянной бутылке. На одном боке ее виднелась эмблема в виде виноградной лозы.
— Этому вину пять лет, сеньорина. И я был бы очень рад, если бы вы его взяли! Мой скромный подарок в качестве извинения. Еще подумаете, что старый дурак обманщик. Это вино хорошо пить, заедая вот этим сыром, — он, не принимая возражений вручил сыр в руки Криса с сияющим видом. Лили почему-то хочется усмехнуться. Сначала арбуз, а потом вот это. И все вручают это с самым довольным видом. — Это отличное вино для notte passionale!
Лили кашлянула, вежливо кивнула не собираясь переводить значение последней фразы, которая была сказано от всей широты итальянской души.
А сеньор Чеккини снова скрылся в своей комнатке, прилегающей к основному залу ресторанчика, который отчего-то начал напоминать таверну. Вернувшись, он держал в руках туфли. При ближайшем рассмотрении это были аккуратного вида сандалии с лентами вместо завязок вокруг щиколоток, отдаленно напоминающие пуанты, или обувь молодых римлянок. Все прелесть этих туфелек была в их подошве, которая оказалась покрыта принтом из соцветий, напоминающих пионы. Туфельки были похожи на обувь феи.
— Я заметил, что ваша обувь никуда уже не годится. А вот эти будут в самый раз, у меня-то глаз наметан. Это туфли моей внучки.
— Не стоит, сеньор. Тем более они принадлежат вашей внучке, не знаю как она… Я конечно благодарна, но…
— Да черт с ней! — мгновенно обозлился старичок. — Тратит всю зарплату на обувь и одежду! Лучше бы замуж вышла! Готов поспорить, что у нее таких навалом, а ваши совсем испорчены, сеньорина! Берите, иначе я обижусь. И обещайте, что зайдете еще, в таком случае, если благодарны! О, мадонна, где же еще такую как вы взять… 
Лили ничего не остается, как протянуть руки, взять в них оказавшиеся очень мягкими и при ближайшем рассмотрении очень красивыми туфельки. Балетки и правда никуда не годились, став расхлябанными и дряхлыми. А стельки походили уже не на буррито, а на черт знает что такое.
«Я стала слишком часто говорить черт. Пожалуй, нужно отучаться».
И пока Лили разбирается с завязками, присаживаясь на стул и стараясь не обращать внимание на все более заинтересованные взгляды иностранцев, которых эта вся сцена знатно повеселила, Джузеппе переключает свое внимание на Криса. Глаза «винных дел мастера» вновь приобретают выражение плохо сдерживаемого лукавства. Он толкает в плечо, пожалуй даже слишком фамильярно толкает. Пытается подобрать какое-нибудь правильное английское слово, но в его словарном запасе не хватает и половины.
— Очень повезло. Это находка-находка. А у вас что… с ней… — старик кашлянет и посмотрит до того выразительно, что становится смешно. — шуры-муры? А если нет, то может дадите ее телефон? Познакомлю со своим внуком. Ведь редко какая красивая девушка станет разбираться в вине. Нужно ловить удачу за хвост.

Дождь закончился, оставив небо смешиваться с цветом индиго. Они выходили из магазинчика-ресторанчика и уже на выходе ее поймал бодрый голос журналистки: «Мы находимся у ворот в посольство Великобритании. На данный момент состояние принцессы все еще не улучшилось…».

Запах хвойных. Я чувствовала его еще на расстоянии, еще когда подбегала к нему с нелепо стекающим между пальцев фисташковом мороженом в рожке. И я упустила момент, когда он стал резче и осязаемее. Шарики разноцветной радугой продолжали улетать в неизвестном направлении, зеленый свет пешеходного перехода продолжал мигать, люди продолжали переходить дорогу, будто все было н о р м а л ь н о, а я тем временем перестала узнавать м и р, ведь все было не нормально. Я была уверена, что падаю, а ведь я стояла на ногах.
Разряд.
Пациента не спасти, очевидно.
О чем думают люди, когда их целуют почти что в первый раз? Я говорю первый, потому что стоит признаться себе в том, что в свои 25 я имела весьма посредственный опыт во всем этом [и перескочив порог 18-тилетия у моих родителей был повод относиться к этому строго. Повод, который я никогда не давала]. Странные и весьма невинные «чмоки» на заднем дворе конюшни, где мальчик по имени Генри Чарльстон краснея от шеи и до кончиков ушей спрашивал «разрешения». Кажется, нам было по 14, но прикосновение чьих-то дрожащих губ в 14 лет кажется чем-то слюнявым и холодным. Впрочем, в тот раз я, оправившись от морального потрясения, сказала: «Благодарю». А потом поклялась себе, что больше никаких «чмоков», в которых не было ничего приятного, о чем я заявила родителям [у меня даже мысли не было, что о таких вещах обычно не сообщают старшим].
Я смотрела на тонкие красивые губы Эдварда и задумывалась [по крайней мере пыталась] какие они. Что они еще могут кроме как вежливо улыбаться или равнодушно поджиматься в разговорах тет-а-тет.
Но я понятие не имела, собирая в кучу все свои воспоминания, связанные с этим, что это может быть так внезапно и так… приятно. Прилично ли, после поцелуя с незнакомцем, о котором мечтала когда-то в 16, думать о том, что это приятно? А если это совсем не незнакомец, ведь к незнакомцу не бегут сломя голову через несколько улиц и перекрестков, забывая о любом понятии достоинства? А если честно я и не думала о приличиях. Я ни о чем не думала. Только о том, что поцелуй пах фисташковым мороженым с оттенками хвои. Сейчас все произошло совершенно иначе, это было не просто прикосновение и даже не прелюдия. Обещание. Или, скорее предложение. Чего? Я могла только гадать, как любая девушка, которую застали врасплох. Предложение крепких объятий, сильных надежных рук. Стального вихря, способного отвести любой удар и защитить от всего на свете. Предложение себя. Того, о чем я старалась не думать — дома, в котором будет кто-то и на всю жизнь. Настоящей семьи. Так наивно было успеть рассмотреть в ежесекундном порыве все это и сразу. А может… я хотела все это увидеть, вот и все?
Светофор пиликает. Кажется, во второй раз. Или в третий. Или он не пиликал так противно еще никогда до этого? Меня будто поместили в совершеннейший вакуум, где я не слышу ничего, потом прикрываю глаза, ныряя в омут с головой, поддаваясь. Я напоминала себе то самое растаявшее мороженое в вафельном рожке, когда чувствовала, как чужие губы прикасаются к моим плотнее и все существо зачем-то откликается, будто оно только этого и дожидалось, рождая внутри ощущения, которые я от себя не ожидала. Мороженое, кажется вывалилось из рожка, окончательно протекло, пара салатовых капель упало на разогретый солнцем асфальт, а у меня испачкана одна ладонь, пальцы постепенно слипаются от растекшейся сладости, а мы все целуемся, да Господи Боже, целуемся! Я. Он. На людном пешеходном переходе и никто не спросил моего разрешения. Поцелуй спустя 4 дня. И пока он меня целовал я не думала о том, возможно ли это? Потому что, если бы подумала, то с разочарованием и каким-то колющим чувством в груди поняла бы, что н е т. Такого не бывает. Такого просто не может быть. Подумай я об этом – решила бы, что Крис мне снится. И что стоит раскрыть прикрытые и потяжелевшие в момент веки и я проснусь на широкой двуспальной кровати с балдахином в посольстве Великобритании. А я не думала.
У него были такие неожиданно теплые губы, а мои казались непозволительно деревянными и холодными. Это как поднести ко рту мягкую шелковую ткань. Шелковые губы. В затылке заскреблись бабочки из живота, поселившиеся там еще с прошлой ночи [или с самого начала — не могу понять], а потом вместе них разорвалось несколько петард. Я держала руки навесу, боясь испачкать зеленым мороженом то ли себя, то ли его, а мы все целовались, целовались и целовались. Уверена, на самом деле не прошло дольше нескольких секунд, а для меня все наоборот замедлилось, если не остановилось и весь мир остался сосредоточен на нем, на его губах, движениях. Вот так просто оказывается стать центром вселенной. Вот так просто, оказывается… ответить на поцелуй.
А ведь мне казалось, что я знаю о его губах все, что полагалось. Знала, когда они недовольно поджимались или когда уголки губ иронично взмывали вверх или когда губы расплывались в широкой улыбке или и вовсе – сдерживаются, чтобы не рассмеяться. Есть всего два типа мужской красоты: смазливая красота – вычищенная, идеальная и скучная. А есть красота мужественная. Что-то во взгляде, в улыбке, в мимике, в энергии. Легкий прищур голубых глаз. Ухмылка одним уголком губ, из-за чего на щеке появляется ямочка. Интонации голоса. Я не знаю, как объяснить это словами, это вообще возможно только почувствовать. Пока я бежала по разогретым улицам, я вспоминала обо всех своих наблюдениях, оказывалось, что я наблюдала за ним постоянно. Я готова была поклясться, что красивее улыбки я в жизни не встречала, а теперь все так странно: я, он, улица, люди и поцелуй. В этот миг — сколько бы он ни длился, секунды, минуты, дни — когда он выдыхает мне в губы и его дыхание смешивается с моим дыханием, я понимаю, что это был мой первый настоящий поцелуй. Мне не о чем было подумать, сказать или сделать, я боялась пошевелиться, потому что, оказавшись окутанными магией как-то совершенно не хотелось ничего прекращать.
Если бы меня спросили сколько я бы отдала за этот поцелуй, то сказала бы, что это был поцелуй на миллион долларов. Первый поцелуй может быть только один и сохранить его вкус, этот самый невероятный вкус спонтанности, человеческой памяти не под силу. Память о нем в чем-то схожа с общей памятью человечества об утраченном рае.
Мне подарили рай.
И мне хотелось сказать, едва поцелуй прекратился, сказать слабо, тихо, громко, надорвано, сказать как угодно — ничего не говорите. Разумеется, я не сказала. Разорвав призрачную и такую невероятную связь мне не хватило воздуха, чтобы говорить, как и кислорода для мозга, чтобы думать.
«Если тебя поцеловали, значит в тебя влюблены — так работает женская психология».
И когда я открываю глаза – медленно и неуверенно, все еще не уверенная, что открыв их не окажусь в посольстве или того хуже — в Лондоне, то понимаю, что он уже успел отпрянуть назад, а я осталась в вакууме, вместе со своим мороженом-отговоркой и отсутствующим взглядом карих глаз. Кажется, я забыла как нужно моргать. Поэтому тупо уставилась куда-то за широкие плечи Кристофера, натыкаясь взглядом на рыжую и веснушчатую особу. Отличная точка фокусировки. И не уверена, что воспринимала дальнейшие слова хотя бы немного правильно – моя реакция была слишком замедленной.
Он извинялся? За что? Что было не так? Кажется, все было прекрасно [мне нужно немного отойти, чтобы наконец, что нет, все не так и т а к уже никогда не будет]. Но он говорил «прости» поспешно, сорвано и кажется тоже немного задыхался. Он повторил «прости», а я продолжала таращиться на рыжую девицу. Та отвечала взглядом, который нагло сообщал: «Че ты пялишься?». Зачем-то вспомнился таракан в раковине и еще какая-то ерунда. Я не могла адекватно оценивать ситуацию, мороженое окончательно протекло, а сердце стучало в ушах. Не думаю, что сердце должно стучать в ушных раковинах, но в груди тоже образовался вакуум. Я напоминала себе сущность, целиком состоящую из сплошного сердцебиения.
Девушка раздраженная видимо моим ничего не выражающим взглядом, откидывает волосы назад, складывает руки на груди. Крис говорит о том, что я могла бы родить детей, а я, находясь в состоянии, которое можно было бы приблизить к обморочному только и могла, что мысленно спросить: «От кого?», видимо считая, что он говорит о себе, а потом окончательно путаясь в потоке речи. Благо, что я не высказала эту идею после. А он продолжает говорить, быстро, непонятно, девушка все смотрит на меня, а я смотрю на девушку. Я не могу даже в глаза ему посмотреть, потому что: а) боялась, что потеряюсь в них и вообще не выдам ничего приличного; б) он поймет простую истину, зародившуюся в глубине потемневших глаз — он мог, совершенно точно мог поцеловать меня снова. Мог, потому что я бы позволила. Мог, потому что это то единственное, что было понятно наверняка — мне этого… хотелось?
Для той, у которой постепенно поднималась целая буря внутри, я была до непривычности бледной и мои щеки решили не становиться похожими на помидор. Премного благодарна.
«Тебе бы подошел такой вариант».
Какой вариант? Хмурюсь непроизвольно, потому что пытаюсь сосредоточиться на его мыслях, а подсознание ловит в этом всем лишь одно: «навязывают», такое знакомое дежавю. Будто снова сватают за какого-нибудь «хорошего во всех отношениях молодого человека». Соответствующего человека. И я собираюсь возмутиться, возмутиться автоматически, будто передо мной на секунду не Крис, а лицо матери — спокойное и выразительное. Поэтому, я, оставляя в покое рыжеволосую, поворачиваюсь к нему и совершаю ошибку, потому что он снова оказывается близко, а у меня из головы снова вылетают не то что возмущения, но и вообще какие-то мысли. И я снова теряю связь с реальностью. Он говорит, а до меня долетают обрывки, которые мозг лениво и неохотно составляет в единую картину.
«Ты занята».
Я занята. Мне нравится, что я занята. Кем? Я же кем-то занята. Может ли быть…
Думаю, на моем лице возникло идиотское выражение с идиотскими зачатками улыбки. Трина бы фыркнула, покрутила пальцем у виска, а потом уронила голову на стол. Если бы рядом стоял стол. Лекси сказала бы, что выглядит очень м и л о.
Думаю, вместо вакуума в моем мозгу образовалось поле из сахарной ваты и цветочных лугов, а весь мир стал очень радужным. И подсознание с удовольствием подкидывает картинки счастливой жизни. Из-за одного поцелуя уже решить, какое можно надеть свадебное платье и какой будет торт.
Если бы поцелуев было два мой мозг успел бы решить в какой церкви Англии можно крестить детей. И в тот момент я не понимала, что это совершеннейший абсурд. Что это ничего не значит. Но разве поцелуй в губы, разве такой поцелуй вообще может ничего не означать?
Он был близко, пожалуй ближе, чем за все эти несколько дней. Я могла рассмотреть оттенок голубых глаз, в который раз убедившись, что голубой действительно мой любимый цвет. Кожа ловила вдохи и выдохи, а я лишь втянула кислород в себя, но не могла выдохнуть. Тоже разучилась. Выдыхаю я судорожно. И мне кажется, что еще пара секунд и все снова повторится. И снова запах хвойных и снова теплые губы на моих губах. Я выдаю желаемое за действительное, но очевидно же, что мы оба чего-то хотим, только это не делаем.
«Я не знаю есть ли у тебя парень».
Тут мне хотелось закричать, взять лицо в ладони, сказать тихо, но четко, глядя в глаза, что никого у меня нет. Нет, есть Эдвард, но я слабо представляю, чтобы он стал сворачивать кому-то из-за меня шею. Скорее для нас обоих это лишь выгодный предлог прекратить глупый театр, который затеяли наши дед и бабушка. У меня есть призрачный жених, который реагирует на меня так, будто я статуя в садах Розенхау. Статуей хотя бы можно любоваться. Он не мой муж, он… просто принц Бельгии. Младший из принцев.
Правда, у меня есть семья, которая стоит десятка мужей, которые могут сворачивать шеи. Семья… Отец наверняка бы возмущался громче всех [потому что папы в принципе всегда «много» и потому что папа в принципе самый громкий член королевской семьи], мама бы потирала виски и говорила, чтобы папа успокоился, а сама смотрела бы на меня с невероятной внимательностью глаз, цвет которых никому их нас не достался – этакие серо-голубые глаза, винздорской породы [папа еще шутил, что умудрился ее перебить]. И взгляд мамы наверняка спрашивал: «И что с тобой делать? Я всегда знала, что ты д р у г а я, так как же так, Лилиан?». Да, я была уверена, что в итоге она назвала бы меня полным именем. А я бы ответила, что не обязана расплачиваться за чужие грехи своим счастьем. Хотя скорее всего я бы молчала. Я никогда не грубила маме. Тому было бы просто вероятнее всего любопытно наблюдать за всем этим. За окнами дворца собралась бы толпа из десятков репортеров, потом приехали бы тетя и дядя, Джонни постоянно бы бегал к маме с какими-то папками, где собирал бы газетные вырезки из газет сегодняшнего дня, где все бы обсуждали…
Моя семья, моя жизнь — вот что может напугать.
Вот, что начинает меня отрезвлять. И поэтому я ничего не кричу и не возражаю.
Кажется, я перебрала.
Кажется, мне нельзя пить.
Но я не пила.
И вскидывая глаза на него я возвращалась к единственному понятному мне на тот момент: «Я хочу его поцеловать. Я хочу, чтобы он поцеловал меня. Поцелуй. Поцелуй. Один. Настоящий. Схожу с ума».
А он вдыхает, а я понимаю, что все еще молчу, что руки безнадежно испачканы, что единственные джинсы умудрились не пострадать только чудом, что я облизываю нижнюю губу и даже себя не одергиваю.
Еще бы только один шаг… Еще бы только одно движение и не знаю, кто бы сорвался первым. Может быть мы опьянели от местного кофе. А может быть во всем виноват Рим.
Но, как известно сделать последний шаг тяжелее всего. И в итоге мы шагаем назад.
— Это незаконно, — голос будто не мой вовсе, какой-то дрожащий и неожиданно тонкий с непривычной для меня хрипотцой. Я наконец нахожу в себе силы говорить и говорю какую-то чушь, смотрю на него уже совершенно рассеянно. Единственное, на что я нашла в себе силы ответить была фраза о фургончике.
«Я бы угнал фургон для тебя».
Совру, если скажу, что внутри что-то сжалось, сладко-сладко и я снова не начала превращаться в лужу. А вслух лишь решила уточнить, что имею ввиду, глядя в голубые глаза с дозой совершенно недопустимой зачарованности. — Угонять фургончик было бы незаконно…
Досада сквозила из нас обоих на самом деле, просто, наверное, по разным причинам. Я, сойдя с ума окончательно, хотела сказать, что «не отходи», но не сказала разумеется ничего такого. Он… наверное то, что я не предупредила очень досадно. Или еще что-то. Но если я буду искать тайные смысла там, где не следует, то, увы, из этого не выйдет ничего хорошего.
По крайней мере для меня бы угнали фургончик. Это даже лучше, чем когда люди перед посвящением в рыцари [что в нынешних реалиях выглядит несколько забавно] клянутся отдать за монарха жизнь. Думаю, что я с куда большим удовольствием приняла такую клятву: «Угоню ради вас фургончик с мороженым». К тому же, слушая голос, звенящий от не особенно и скрываемой обиды, я почему-то думала, что он действительно мог угнать ближайший фургончик без всякой задней мысли.
— Нет… — на самом деле я все еще не понимала толком о каких итальянцах речь, потому что прослушала всю первую половину его речи по… личным соображениям, только ловила себя на мысли, что он смотрит на мои губы вот и все. А теперь необходимо было как-то реагировать – вдруг он действительно решит отвести меня в тот магазинчик, оставить на попечение старика-итальянца, который увезет меня на плантации и где мне придется штопать носки и рожать детей – одного за другим. — Нет, я не умею штопать носки… — «Гениальная причина». — То есть я имею в ввиду, что… не хочу выходить замуж.
«Не хочу выходить замуж», если бы он знал, как часто я произносила эту фразу про себя и вслух. В конце концов у меня выработался стойкий инстинкт противления даже слову «брак». А теперь, сказав это я быстро исправляюсь. — …за итальянца.
Будто мое «Не хочу выходить замуж» могло его отпугнуть. Придется напомнить себе, что это невозможно.
Это невозможно, это невозможно, это невозможно…
…невозможно…
— Да, я захочу.
Вот тебе и невозможно. Он даже толком не договорил или я прослушала на что согласилась. Я будто думала, что он скажет «может ты захочешь встречаться», «может ты захочешь поцеловаться» и прочее. Я думаю, что в итоге я дошла в голове до варианта замужества. Но в любом случае согласилась. Неожиданно твердо, громко, сама от себя не ожидая такого энтузиазма.
— Я захочу поехать с тобой. С вами… 
«Итак, бог знает, чего мне это стоило».
—…куда угодно.
«Сама не знаю почему».
— Не хочу выставлять вас лжецом.
«Не хочу с тобой расставаться».
Я шла за ним, не пытаясь угнаться за широкими торопливыми шагами, но не выпускала Криса из виду и была уверена, что он не выпускает из поля зрения меня: нас уравнивали светофоры и толпы людей навстречу, заставляющие притормаживать. Я смотрела ему в спину и чем дальше он уходил от меня, тем больше холодели внутренности и на меня наваливалась реальность. В итоге, я притихла, с рассеянным видом разглядывая уже наизусть знакомые улочки и проспекты, ничего не выражающим взглядом пропускала лица прохожих и даже не отреагировала, когда какой-то итальянец, проходя мимо меня обернулся и сказал удивленно: «Так похожа на принцессу!». Хоть кто-то здесь увлекался политикой.
Чем дальше друг от друга мы оказывались, тем сильнее в голове застучало молоточками: «Это же невозможно».
«Это же ничего не значило».
«Это ошибка».
«Он же ничего о тебе не знает».
«Так как может любить?».
Поцелуи не всегда означают любовь. Мы не в 19-ом веке, когда долгое нахождение наедине означало помолвку, а поцелуй чуть ли не рождение ребенка, но все было гораздо проще. Сейчас же можно поцеловать и забыть, а потом сказать, что «мне очень жаль» и извиниться. И с запоздалой обреченностью неожиданно болезненно кольнула фраза, которая была сказана в самом начале.
Прости.
И я поняла, что совершенно не хотела слышать извинения. С другой стороны, я поняла, что я не могла и не должна была ожидать ничего другого. Теперь все внутри меня скрежетало ненавистным словом н е в о з м о ж н о.
Невозможно — когда переходили дорогу.
Невозможно — когда спускались в метро.
Невозможно — когда держались за поручни, а вагон качало из стороны в сторону.
Потому что я принцесса Великобритании, будущая королева Ирландии и Уэльса, а также целого ряда островов, затерянных по всему Тихому океану. Потому что моя семья это одна большая проблема, которую я не могу не любить и которую не могу подвести. Потому что в Бельгии у меня жених, отказаться от которого я всегда боялась. А еще, потому что я труслива, чтобы пойти п р о т и в. Я никогда не плавала против течения.
Я думала об этом, лицо бледнело все больше и в итоге, какая-то старушка, держащая на коленях переноску с отвратительно воющем на весь вагон котом, выходящая на следующей станции, обеспокоенно не предложила присесть. А я не дрогнувшим голосом сказала: «Благодарю», но не села, лишь крепче вцепившись в пластмассовое черное кольцо, висевшее здесь специально для стоящих пассажиров. Боялась, что если сяду сейчас, то уже вряд ли смогу подняться.
Я думала о том, что не имею права и вообще не должна ожидать ничего большего кроме дружеской поддержки и жалости к девушке, потерявшей память [что бы ты сказал мне, узнав, что потеряла я не память, а себя, причем давным-давно].
Но их жалости не целуют в губы. Из жалости не целуют так, будто боятся.
И я посмела подумать, что он, возможно д е й с т в и т е л ь н о побоялся, что я исчезну.
Выйдя из метро, у меня появилось скорее больше вопросов, чем ответов. И ясно было лишь то, что это не так серьезно, как могло показаться.
И что мне понравилось.
Не пойму только – целоваться посреди улицы или… мне просто нравился он.

— Кстати, почему ты меня искала?
— Потому что боялась остаться без тебя.

Квартирка была все такой же маленькой, такой же заставленной старинной мебелью, с которой неплохо было бы смахнуть пыль. Лили представила, как сюда с крайне напыщенным и от того забавным видом входит мистер Клаус в своем сюртуке непонятно какого столетия, проводит рукой в белоснежной перчатке по поверхности деревянного стула или спинки кровати, его лицо то ли зеленеет то ли сереет и он, откланиваясь идет раздавать указания направо и налево: заменить покрывало, продезинфицировать, «какой матрос мыл окна и почему с них вода течет?», «слой пыли совершенно недопустим, вы все тунеядцы и бездельники!». Он бы хмурил свои густые брови, на лбу бы снова образовывались многочисленные складки и он постоянно извинялся бы при этом перед ней, будто она сказала ему, что больше не может жить в таких условиях. Мистер Клаус любил называть подобные условия варварскими. И Лили с каким-то мрачным удовлетворением подумала, что было бы забавно посмотреть на то, как столкнутся лбами мистер Клаус и здешняя хозяйка. Дворецкий бы всеми фибрами души по итогу был оскорблен и возмущен, напоминая лишь о том, что он вообще-то джентельмен, а у «этой леди» нет манер. Криса он бы наверняка чванливо обзывал «сэр» [почему-то мне всегда казалось, что сэр для тебя скорее обзывательство нежели нечто привычное], выпячивая грудь колесом, а на кухне, среди других работников в обед или ужин, заявлял бы, что «американцы это вам не англичане. Что за народ. Они не джентельмены».
Лили листала страницы итальянского журнала. Кажется автомобильного. Кажется, потому что она ничего не понимала и более того – не вчитывалась в содержимое, но ей срочно необходимо было себя чем-то занять, поэтому, когда она случайным образом выудив из-под кровати целую стопку однотипных журналов «На колесах» готова была ликовать. Переворачивая страницу с красной машиной неизвестной ей марки, Лили представляла жизнь дома, которая за время пребывания у Криса, казалась уже какой-то далекой. И, когда она ловила себя на мысли, что представляет в этой жизни Криса Лили хмурилась, раздраженно переворачивая страницу и натыкаясь на рекламу сигарет. Курево пахнет совершенно отвратительно. Крис курит? Нет, конечно нет, иначе она бы заметила. И какое ей дело?
Она бралась за новый журнал раз за разом, пытаясь изобразить на лице крайнюю степень заинтересованности, о на деле она лишь выглядела все более задумчивой и все более – не здесь. Задумчивой, почти что суровой, слегка нахмуренной. Страницы мнутся. Непреднамеренно. Лили просто поймала себя на мысли, что снова наблюдает за ним, а вовсе не разглядывает автомобильные покрышки. А теперь, наблюдая за ним, губы начинали первыми вспоминать то, что хотелось забыть. И в комнате почему-то становилось душно и начинало пахнуть фисташками. Лили была уверена, что теперь не отмоется от этого запаха за всю оставшуюся жизнь. Поэтому, она утыкалась в глянцевые страницы, пропахшие сыростью и пылью, как только он оборачивался, а потом снова уходила в странные пучины задумчивости относительно своего нынешнего положения.
И вытащить Ее Высочество из этой трясины смог, разумеется, Крис, в какой-то момент сообщивший, что спать под звездами лучше для здоровья, а если серьезно с видом, который не терпит никаких возражений, решивший спать на балконе и толкающий впереди себя кушетку. Кушетка до этого момента казавшаяся легкой и трухлявенькой теперь представлялась ей тяжелой махиной вроде дивана в Зеленой Гостиной, который по ее соображениям весил не одну сотню килограмм. Она бороздила по деревянным полам с жутким скрежетом, поэтому теперь Лили была уверена, что кто-нибудь из соседей обязательно зайдет еще раз удостовериться, что полицию вызывать не нужно. Хозяйка-то наверняка не сомневалась, что где-то под кроватью лежит труп, зарезанный ее кухонным ножом. Лили мрачно усмехнулась, прежде чем какое-то время еще молча наблюдать за стараниями Криса спать то ли на свежем воздухе, то ли подальше от нее.
«Кто из нас должен испытывать смущение?»
«Давала ли я повод для того, чтобы поцеловать меня, а потом забыть? А он забыл? Так быстро? Это действительно ничего не значило?»
Голос короны сухо сообщил, что это не может ничего значить и все к лучшему. Голос короны напоминал голос Джонни, который она слышала по телефону сегодня днем. Вечно будто чем-то недовольный.
Лили, думая обо всем этом, не упускала возможности буравить взглядом Криса, даже не понимая, что продолжает его разглядывать с выражением, не вызывающим одобрения. Потом она встряхнулась, пытаясь отогнать любые мысли относительно поцелуя. Относительно поцелуя со вкусом мороженого. Относительно первого по-настоящему состоявшемуся поцелуя в ее жизни. Относительного лучшего поцелуя в ее жизни. Снова хотелось сказать «черт», но вряд ли Крис станет воспринимать ее хотя бы чуточку адекватнее, если посмотрит на ее мрачнеющее выражение лица и ее саму, раскачивающуюся на кровати и бормочущую постоянно «черт, черт, черт». Хотелось упасть на кровать в очередном эпилептическом припадке, спрятать голову под подушку и вылезти оттуда только тогда, когда наступит следующий день. Можно еще прикрепить на подушку табличку с просьбой не беспокоить. Отчаянье поднималось под самое горло.
Ей хотелось все забыть и ничего не забывать.
Ей хотелось бы думать, что это просто дружеская шутка или ошибка и она ненавидела саму мысль о возможных ошибках в подобной ситуации.
Кушетка все еще скрежещет ножками по полу. На старых деревяшках остаются следы. Лили сидит на кровати еще какое-то время, прежде чем соскочить с нее с присущим Лили изяществом и помочь с установкой мебели на балконе. Лили пытается выглядеть бодрой и даже пару раз позволяет себе посмотреть ему в лицо не задерживаясь при этом на губах.
— Нет, мне неинтересно, — прозвучало это до того резко и холодно, что покорежило даже саму Лили. Будто по сердцу провели сосулькой, свисающей с какой-нибудь лондонской крыши при особенно холодной зиме. — То есть, я имею в ввиду… не беспокойтесь об этом Крис, — она выпрямляется убирая волнистые светлые волосы со лба, и переводя взгляд с продавленной кушетки собственно на Криса. — Мы же современные и взрослые люди и все не так страшно. Я не подумала ничего такого и ни на что не рассчитывала. Нам обоим будет проще, если мы не будем об этом задумываться. В конце концов может быть это я дала повод… Я прошу прощения в любом случае. 
Ее учили как нужно прекращать разговоры и ставить жирные точки в конце предложений. Лили говорила все это с улыбкой на лице до того беспечной и спокойной, что она казалась неестественной. Впрочем, она свято верила в то, что так действительно будет проще. И что только она может снять камень с его души. Но не со своей.
«Я бы хотела хоть где-то не лукавить и сказать тебе чертову правду. Что нет, я не современный и даже наверное не взрослый человек, когда дело касается отношений. Что все очень страшно, потому что подобные проявления чувств от мужчин встречала не часто и могу легко проникнуться. Что я просчитала дни свадьбы, приезд в Лондон и свое подвенечное платье. Что ты лучшее, что случалось со мной за долгие годы расплаты за чужие грехи. Я вечно хотела сказать тебе очень и очень многое».
Лили заламывает руки, впервые не зная куда их девать, вновь складывает перед собой чинно и аккуратно. Не хватает платья – такая поза с джинсами смотрится до нельзя забавно. Понимает, что иногда называет его на «ты». В какие-то редкие моменты, когда возникает перед глазами какой-то Радужный мост [что-то вроде асгардского, сказал бы Том и я понимаю, что начинаю скучать] между ней и Крисом и тогда она может, протянув руку сказать «ты». Самый последний раз закончился поцелуем.
Улыбка, которая успела погаснуть, загорается вновь, будто она воспряла духом или просто очень хорошо претворяется.
— Мне очень нравится… общаться с тобой, Крис. И я все еще очень дорожу нашей… дружбой. И ничего это не изменит. И я с удовольствием поем лапши. А еще, если это китайский ресторан, то у них должно быть неплохое фруктовое вино из личи.
«Почему-то я всю жизнь думала, что обязана облегчить всем жизнь, делая свою более тяжелой. Могла бы сказать хотя бы, что пока в Италии собираюсь наесться пиццей до отвала или поесть наконец нормальной пасты с лисичками. Не соврала хотя бы по поводу вина из личи. Мой опыт в алкоголе сводился к тому, который подавали на официальных обедах или тому, который пили вместе с отцом. Меня минули методы проб и ошибок от соприкосновения с некачественной и паленой текилой или дешевым пивом из баров».
Лили кивает самой себе зачем-то, продолжая глупо улыбаться и еле сдерживаясь, чтобы не протянуть руку для рукопожатия и не спросить: «Мир?», будто им обоим по семь лет. Вместо этого она продолжает теребить левой рукой пальцы правой, а потом касается кулона с лилией совершенно непроизвольно. Иногда он напоминал ей о доме. А холодная поверхность эмали лепестков будто отрезвляла.
— Кстати, о чем вы говорили с тем «большим» доктором? — усаживаясь на кушетку [которую принесли явно не для нее], глядя на него снизу-вверх вроде бы с любопытством, желая просто направить разговор в какое-то нейтральное русло.
Похоже, чтобы вернуться к непосредственности и откровенности придется напиться.
Как иронично.
________________________⸙⸙⸙________________________
Рим догорал. Солнце, словно средневековый варвар, разрушивший былое великолепие могущественной и несокрушимой империи, оставляло за собой темнеющие развалины и забирало с собой всю таинственную позолоту вечного города. Ночь опускалась уже привычно медленно, привычно не принося с собой необходимой тишины – детвору со двора невозможно было загнать дом, родители ругались, собаки лаяли, а музыка в кафе не утихала. Интересно придут ли сюда и сегодня те самые веселые молодые люди, быть может на этот раз можно было бы к ним спуститься, в конце концов это была их последняя ночь в Риме. Можно было бы вновь побродить по улочкам, которые оплетены нитками гирлянд с маленькими желтыми лампочками, вдыхая ароматы и вбирая в себя звуки. Можно было бы подчиниться всеобщей традиции и бросить пару монет в фонтан Треви, прогуляться вокруг Коллизей, но Крис сказал, что никуда идти не хочет. Да и Лили ловила себя на мысли, что последний день в городе с удовольствием проведет не уходя с этого балкончика, будто прожила здесь всю жизнь. Рим догорал и оставался волшебным.
Пока они ждали доставку, она пару раз присаживалась на перила, однажды заметила незнакомую машину в переулке, а в душе зародились смутные подозрения, которые рассеялись вполне рациональной мыслью: «А чего ты ожидала?». После ее громкого заявления сотрудники службы безопасности и несчастный Джеймс скорее всего устроили дежурство и то ли еще будет. После своего наблюдения Лили больше не подходила к балкончику слишком близко, удобно устроившись на кушетке и разговаривая обо всякой нелепице и о чем-то несущественном вроде каких-то театральных постановок, книгах Ремарка, который оказался их обоюдно любимым автором и осторожно выпытывая информацию о родителях, которая могла бы помочь ей завязать непринужденного толка беседу. Градус алкоголя в крови ровнялся нулю, а следовательно на откровенные разговоры ее не тянуло. К тому же, каждый раз, когда она начинала облизывать или покусывать губы [да, я потеряла последние правила приличия], то вспоминала то, что не следовало, на чем сама пыталась поставить точку, но выходило лишь одно многоточие, растянувшееся в голове многочисленными вопросительными знаками.
И как только ей в голову приходили подобные мысли Лили заводилась пуще прежнего, щебетала о музыке, танцах, выпивке и еде, о хозяйке квартир и Крисе с Зои. А потом почему-то замолчала, отчего-то решив, что последнюю тему лучше упоминать поменьше. Чувство, которое она назвала «аромат орхидей» ее все еще не покидало. В итоге Лили исчерпала все свои ресурсы и готова была разве что не обнять доставщика — худенького и низенького паренька в очках, очевидно, кстати китайца, который хорошо говорил по-английски и явно смутился от ее взгляда полного благодарности.
И как только ей в руки попали палочки и белая коробочка с гречневой лапшой, то она без промедления уткнулась в свою еду, подцепляя палочками немногочисленные закуски, прилагающиеся к их заказу и стараясь не набивать еду за щеки, сохраняя последние понятия о приличном поведении. На самом деле куски в горло пролезали плохо, она молчала, тянулась к небольшой бутылочке того самого вина, которое на поверку оказалось конечно же хуже, чем подарил сеньор Чеккини – более терпким и сладким, но хотя бы немного расслабляло. И, сделав пару больших [возможно через чур больших] глотков спиртного, Лили перестала пытаться так торопливо заполнить желудок плохо прожеванной пищей.
А потом, когда она поняла, что ее порция почти закончилась, а в животе нарастает чувство непомерной тяжести, Лили не придумала ничего, кроме как поглядывать на затылок Криса. У него на поверку оказались действительно густые волосы, которые при разном освещении казалось отдавали разным оттенком: то, вполне понятным для блондина золотом, то пшеничными отблесками, то еле заметной медью. И когда солнце еще не надумало спрятаться окончательно на его голову падали персиковые отблески заката.
Людьми ведь позволительно хотя бы любоваться, верно?
Она делает еще пару глотков вина, разглядывая небо уже без намека на какое-нибудь солнце, расправляя плечи. Никаких известных ей созвездий не появилось. Слышится треск помятой банки из-под пива. Кажется, третьей по счету.
И с чего ради ты следишь за количеством выпитого? Ты. Просто. Лили. И ты очень благодарна.
Он поднимает голову, а Лили, которая с большим удовольствием стоит заметить, разглядывала его затылок, теперь смотрит ему в глаза. Вечером его глаза вечно становились синими, плодили в ее животе все тех же бабочек, которые весело порхали по всем внутренностям.
«Нам обоим будет проще…».
Лили поводит плечами, прикладывается к бутылке еще раз, но отпивает совсем немного. Вино кажется до безобразия не крепким, а он смотрит так, как будто он серьезно. И тем хуже, было бы лучше, если бы он шутил.
Жениться на тебе. Жениться.
— Да, ты и не сможешь жениться на мне, не волнуйся. Это в любом случае невозможно…
Прозвучало слишком подозрительно, а она даже не торопится исправиться. В первый день, когда они только успели познакомиться она твердила как заведенная, что «между нами не могло ничего произойти – это невозможно», бормоча что-то о вкусах, о которых она не имела ни малейшего понятия. Но это все также невозможно [это слово прямо-таки прицепилось ко мне]. В один прекрасный день ей все равно придется надеть невероятно красивое и в то же время совершенно не вызывающее подвенечное платье, приехать на карете к широко распахнутым дверям величественного собора, где проходят венчания королевской семьи и пойдет, ведомая по красной ковровой дорожке к алтарю, сопровождаемая пением хора и нежными лепестками роз, которые кидают под ноги малыши, всегда сопровождающие невест. К алтарю, где ее ждет судьба, которая была заранее предопределена. Как только она родилась ей уже приготовили сцену для выступлений. И никаких лишних телодвижений.
Лили прикладывается к бутылке снова, теперь делая глоток очевидно больше предыдущего и запоздало понимая, что успела выпить ровно половину.
— Я имею ввиду… Крис, ты же совсем меня не знаешь. Ты не можешь жениться на мне. Так что, я не обижена.
Слабый глоток, вино начинает щекотать небо и гортань и оседать приторной сладостью на языке. Такое чувство, будто ей очень хочется напиться.
«Ты меня совсем не знаешь и уж тем более себя не знаю я сама. Я не могу тебе нравится, это невозможно. Невозможно ведь? Тебе просто кажется. Мне просто кажется. Это как эффект от вина. Это как сон в летнюю ночь. Он быстро проходит, оставляя только легкую головную боль и дизориентацию в пространстве».
Она слышит извиняющееся «я не тот», не понимая, сказано это под воздействием не такого уж и крепкого пива или тоже серьезно. Она усмехается, незаметно для него, но слишком заметно для себя. Усмешка выходит такой, будто до этого сладкое вино вдруг стало отдавать горечью. На языке, который вино все же немного развязало, так и вертелся непривычно едкий для нее вопрос, который должен был и прозвучать с какой-то обидчивой интонацией.
«А кто же тогда тот? Существует ли он, Крис? Человек для меня?» 
Смешно, будто в 25 жизнь кончена. И будто никогда в ее жизни не будет никого похожего на вот такого Кристофера Робина, который может обращаться к ней на «ты», бессовестно перебивать или уходить далеко вперед, который может командовать, который… Да, не будет. Это очевидно. На его месте будет кто-то другой, кто-то с безразлично-вежливым лицо Эдварда и повадками сына графини Девоншир. 
— Не знаю, — она пожимает плечами, удивительно свободно, плавно. Точно вино. — Меня вот в свое… у меня такое чувство, что от самой мысли о браке меня всегда вводило в отвращение. Думая о браке я до сих пор лелею мысль, что было бы неплохо сбежать в монастырь – по крайней мере тогда никто не подумает о нем со мной заговаривать или на нем настаивать. Моим кумиром, что я точно могу вспомнить, была одна английская королева, которая смогла править одна, так и не выйдя замуж и оставалась девственницей, — Лили качает бутылкой вина в воздухе, рассматривая ее в свете электрических ламп, а потом выпивает. — Так что, если это ненормально, то мы оба ненормальные. Просто каждый по-своему.
А потом она впадает в задумчивость, прислушиваясь к приятному, невероятно на самом деле приятному тембру голоса, едва ли сдерживаясь, чтобы снова как тогда не сказать, что «мне нравится ваш голос, сэр» или от предложения, чтобы он говорил, говорил и говорил дальше. Хоть о какой-нибудь серии телепузиков или сыпал непонятными медицинскими терминами. А если Крис говорил о любви и вовсе можно было заслушаться. О несчастной любви.

Мне хотелось снова много чего сказать, а я лишь угрюмо молчала, потягивая свое вино, которое никак не могла допить в одиночку и слушая его. Все, что я бы сказала звучало бы как сожаление, а он в нем не нуждался. Я уже говорила ему, что люди так или иначе нуждаются в любви или в понимании. Я хотела сказать, что у него масса положительных качеств и достоинств и что его время не пришло, что время не останавливается на одной неудаче, что может быть нужно просто подождать. Не бросаться в омут с головой, пытаясь в каждой девушке разглядеть свою судьбу, а потом жестоко разочаровываться. Что мой дедушка говорил, что «дзынь» всегда звенит, просто нужно только немного подождать. Именно твой «дзынь», не принадлежащий никому другому. Мне в голову влезло до безумия странное предположение насчет его несчастной и, видимо единственной любви, которое я также решила не озвучивать, чтобы не сломать тот Радужный мост, зачатки которого вновь начали появляться на горизонте. И, наконец, мне хотелось сказать, что я не сделаю его несчастным. Но это было бы слишком очевидным враньем и я молчала, потому что моего жалкого: «Я думаю все будет хорошо» было бы недостаточно.
А вечер продолжал наступать.
Дедушка, что делать, если «дзынь» прозвенел только у тебя одного? Ты этому меня не учил. Ты вообще не заставлял окунаться в суровую реальность, когда рассказывал сказки. Может быть и к лучшему.
И я, скрестив ноги, усевшись удобнее [что делать в джинсах в принципе гораздо легче], набираю в легкие воздуха, чтобы пошутить, или хотя бы попытаться, мол, мы похожи, можем чокнуться бутылкой с виной и банкой пива и вообще кому нужна любовь, если есть дружба и все в таком духе. Но, во-первых я поняла, что у меня дурацкое чувство импровизированного юмора, а во-вторых он снова заговорил первым, заставляя замолчать, а потом выпустить на волю весь мой румянец, который таинственным образом не показывался весь день.
Сердце пропустило несколько ударов на словах «потому что ты мне нравишься». Он упомянул это дважды и сердце желало в это поверить, а Мое Высочество отчаянно пыталось вдолбить себе, что это «неправда, потому что невозможно». Если бы он видел мое лицо в этот момент, то может быть сказал бы, что не э т о имел ввиду. Если бы он видел мои глаза в этот момент, то просто не смог бы сказать предыдущего. Я и сама перестала контролировать свое выражение лица после этой фразы, она билась у меня в висках колокольным звоном. И пока он говорил, тянется к очередной банке с пивом [эта определенно лишняя, греки говорили, что мера важнее всего] я зачарованно слушала и на этот раз слышала.
«Я искал тебя по всему отелю».
Я искал тебя.
Он искал меня.
Девушку, которая доставила столько проблем. Незнакомую. О которой он знает то, что ей может быть нравится голубой, она дуреет от вида тараканов и говорит на разных языках. Он искал не принцессу.
«А я, кажется, ждала всю жизнь, что кто-то будет искать меня. Лили. Может быть, я искала тебя всю жизнь, а ты мне говоришь, что не тот».
Почему ты не можешь быть тем?
— Я бы никогда не сбежала, — срывается н е ж е л а т е л ь н о е, как выразились бы дома. Снова вино, снова можно оправдываться сколько влезет. Я смотрю зачарованно на него, он — на небо. Моя фраза в воздухе провисает, я еще хотела добавить, кажется, что «после поцелуя вообще не смогу сбежать», не понимая насколько ошибаюсь и не хотела этого, наверное понимать. Позже я пожалею о тоне своих громких заявлений. Вслух, я сказала лишь мягкое, будто напоминающее: — Мне ведь некуда бежать.
Да и не хочется.
Любой девушке не хочется, чтобы тот, кто ей… кто-то вроде Кристофера испытывал сожаление о поцелуях. Особенно, если понравилось. Но мы в этом не признаемся. Ни себе, ни друг другу. По крайней мере не сегодня.

А потом он все испортил. Понятия не имею почему, но после этой фразы у меня возникло непреодолимое желание вылить содержимое бутылки ему на голову и не извиниться. Мои пальцы уже сжали бутылку и так крепко, что вряд ли получилось бы забрать, если бы кому-нибудь вздумалось.
«Познакомишься с кем-нибудь».
Забудь об этом.
«Ваше Высочество, мой сын как раз вернулся из армии и мечтает с вами познакомиться. Знаю, ваша помолвка, но… уверяю вас это никак ей не помешает».
«У графини Девоншир будет День Рождения, а она почетный член нашего фонда. Будет хорошо, если ты проведешь время в компании ее сына».
На меня вновь мощной волной накатило это чувство сватовства. То самое чувство, когда кто-то пытается, пусть и непреднамеренно определить самое важное в твоей жизни. Так была устроена вся моя жизнь, а теперь он со столь небрежным видом [как показалось моему чувствительному и воспаленному сознанию] б р о с а е т идею о знакомстве, когда говорит слово «нравишься».
Нравишься, черт возьми, Лили — как человек.
Путать тебя так удобно и приятно, Лили.
Лили ты наивная дурочка.
Я сдерживаю свой неблагородный порыв с поливанием чужих волос шампунем со вкусом личи, потому что вино все же стоило денег и лучше будет, если я допью его с гордостью и самостоятельно. Экономия сохраняет государственные бюджеты. А в данном случае бутылку вина, которая некоторое время еще угрожающе нависала над его несчастной головой, прежде чем благосклонно опуститься. Можно ли считать, что это рука провидения?
— Уже забыла, — резко, взмахивая волосами, качая головой и делая такой большой глоток залпом, что голова начинает кружиться и я закашливаюсь. Вино должно ударить в голову, но мне в голову ударила разве что оскорбленная королевская гордость. Я улыбаюсь и прищуриваюсь, гадая все еще насколько хорошо розовый цвет вина сочетается со светлыми волосами и не задумывался ли он сделать меллирование. — Я благодарю вас, сэр за заботу о моем будущем, но в ближайшей перспективе я не ищу каких-либо отношений… сэр, — сама не понимаю почему в нашем случае это действительно звучит, как хорошо завуалированное издевательство.
Почему все вообще так упорно меня с кем-то сводят? Трина утверждает, что в век прогресса и информационных технологий отношение к женщине зачастую остается совершенно первобытным.
Папа всегда говорил, что когда я обижаюсь у меня смешно надуваются губы и это слишком заметно. Он легонько шлепал по ним указательным пальцем и говорил, чтобы я немедленно отдала ему лягушку, которую я прячу во рту. У нас это семейное – с Томом та же история, только у него это забавное выражение лица сохраняется иногда весь день и однажды он долго бесился с того, как отец, закатав рукава безупречно-белой рубашки собрался искать у него лягушку во рту.
И я сидела с таким дурацким выражением лица, видимо совершенно не собираясь его менять, пока из банки пенясь, вытекали остатки пива, распространяя повсюду ароматы хмеля и пшеницы; я сидела с таким выражением лица, пока мы молчали и на этот раз это было почему-то неловко, но мы решили не обращать на это внимание, а в моей бутылке осталось слишком мало вина, чтобы с его помощью можно было сделать укладку.
«Просто забудь».
А я просто забыла. Мне, может быть и вовсе не понравилось. И кому такое должно нравиться? Когда тебя хватают притягивают и губами прижимаются целуют вообще-то без всякого на то разрешения которое никогда не нужно для поцелуев. Слишком много я зачеркивала правдивых фраз в голове.
И я с крайним подозрением наблюдала за его телодвижениями в мою сторону, но в итоге милостиво уступаю ему место, из вежливости. Ах да, это же его кушетка. Снимаемая и м квартира. Ему не нужны разрешения. Интересно, а откровенничать ему со мной просто потому что я как-то сказала, что чужим людям это всегда проще? Почему нам, англичанам, всегда нужна четка определенность?
Пивом пахнет сильнее, но теперь, оказываясь уже в непосредственной близости от него, я все равно могу почувствовать ничем не заглушаемый или перебиваемый запах туалетной воды. Я пытаюсь отвернуться, но на той противоположной от него и его взгляда стене я замечаю мерзкого вида сороконожку. И, поверьте, смотреть на Кристофера Робинсона с банкой пива представляется куда более приятным. В общем, мне не оставили выбора, пусть я и с деланным равнодушием уставилась на него и даже выдержала взгляд направленный в мою сторону [честное слово нельзя ли заглядывать в лицо как-нибудь менее смущающе?]. В Англии были подобные американским магазинам «все по пять», где можно было найти дуделки и глупые колпаки, резиновые перчатки и терки, какие-то предметы домашнего текстиля и что хорошо — всего за пять фунтов. Сама я в них захаживала лишь в Шотландии, а о лондонских слушала от работник Букингема.
Я сморгнула, глядя в его безмятежно-спокойное лицо, искрящееся самым искренним любопытством относительно моего мнения и покупок, а я пару секунд гадала насколько он серьезно и насколько быстро меняются его мысли. Что за привычка сбивать с толку?
— Сковородку, — буркаю я, все еще пытаясь изображать оскорбленную невинность, считая, что вылить вино на голову слишком м а л о, и нужно припугнуть чем-то тяжелым, но потом вздыхаю безмерно тяжело, будто мне нужны большие усилия, чтобы ответить на его вопрос. — Зачем вам мухобойка? Хотя да, соглашусь, мухи весьма назойливые создания. Ладно, — я выпрямляюсь, гипнотизирую небо усыпанное звездами внимательным взглядом, прикидывая что-то, а потом снова переводя взгляд на Криса. — Я бы купила набор ароматических свечей, потому что просто обожаю ароматические свечки. Книгу, там же продают книги? — уточняю на всякий случай, потому что совершенно не уверена была ли в магазинчике «все по 5», когда я заходила туда в последний раз как раз за свечками полка с книгами. — Хотя бы какие-то поддержанные, — добавляю менее уверенно, поглядывая на Криса и ожидая реакции, неожиданно внимательно вглядываясь в глаза. Я искала искорки уже знакомые, похожие на голубых светлячков в его глазах, но не находила, он действительно собрался быть серьезным до нельзя или же все дело было в том, что его так интересовали мои предпочтения в плане шоппинга? — Хорошо, свечи, книгу и… бокалы, чтобы пить вино, которое вы откроете своим штопором. Бокалов у вас тоже нет, — и я совершенно неожиданно расплываюсь в улыбке, совершенно простой и искренней, будто сказала что-то забавное или милое. Смотрю на него пару секунд, опускаю голову, разглядываю собственные ногти, улыбаясь самой себе. — Буду читать книгу при свечах с вишневым запахом и пить вино из бокала, — кажется, эта идея нравилась мне самой, потому что в голове была совершенно прекрасная картина со мной, потягивающей вино из простенького бокальчика «под хрусталь». Я укрывалась клетчатым пледом, где-то сопел бы Крекер, а на коленях была бы книга. Потом, подумав немного, поджимаю губы, нахмуриваюсь думая, как сделать свое предположение по поводу покупок в пятидолларовом магазинчике более приемлемым. — А если не бокалы, то набор пластиковых стаканчиков. Никогда не пила вино из пластиковых стаканчиков, — и я хихикаю, окончательно забывая о своем недавнем желании о «винном душе» и прочих обидах. Кажется, обиды я проглотила вместе с лягушкой вор рту. — А если там нет книг, то набор забавных стикеров. Обклеивала бы ими все на свете. Вроде стикеров в виде кексиков. Это же мило! Но первый вариант был бы идеален, я, полагаю.
Идея, чтобы обклеивать стикерами в виде енотов, кексов и морд котов дворец казалась мне вполне привлекательной, пусть потом все бы буквально тряслись из-за пятен, оставленных на бесконечно дорогих поверхностях клейкой личиной этих самых стикеров. Я видела, как они выглядят на письменном столе Лекси, и мне казалось, что смотрится х о р о ш о. Представляя, насколько нелепо будет смотреться улыбающаяся рожица желтого смайлика под портретом Генриха Восьмого, меня снова разбирало на смех.
Так и сидела глупо хихикая, понимая при этом, что со стороны выгляжу еще страннее, чем обычно, но продолжая это занятие, пока не решила, что пора завязывать. И со смехом и с распитием спиртных напитков, пожалуй.
На этот раз на заднем фоне играла не «Сладкая жизнь», а что-то мягкое джазовое. В итоге я угадала отдаленную «Moon River», посоревновалась с Крисом в «угадай мелодию», а он наконец допил свою четвертую банку, о недопустимости «пить в таких количествах» я и хотела поговорить, вновь, возомнив себя неизвестно кем.
Иногда мама, заходя в гостиную, где уже расположился отец около телевизора, поругивающийся на корги, требующих лакомства, и наблюдая в его руках очередной бокал то с вином, то с виски, хмурилась и, не говоря ничего осуждающего, молчаливо отбирала стакан из рук, передавала его стоящему «на стреме» лакею и оборачивалась к отцу.
«Сегодня воскресенье».
«Выпей чаю».
«С такой жизнью единственное, что может радовать — это стакан виски. Но если ты добавишь в чай каплю коньяка, то я подумаю».
«Я попрошу добавить в чай лимон, дорогой».
— Крис, а четыре банки — это не перебор? Я надеюсь, пиво хотя бы хорошее, а ведь тебе… вам… нам, — я, наконец, подбираю подходящее для описания ситуации слово, а язык потихоньку начинает заплетаться, я сдерживаю зевок, рвущийся изнутри. — Нам завтра вставать и уезжать. Ах да, ты ведь спишь до десяти. Тогда я, пожалуй, пойду спа…
Я не договариваю. Нет, не потому что приступ непрошенной зевоты решил сорвать мои планы или потому что я снова увидела какого-нибудь монстра, который бы таращился на меня из-за угла. Нет, просто в какой-то момент теплая ладонь оказалась в районе предплечья и, разумеется, по всем законам физике, а также обычного притяжения, я потянулась следом за ним, за Крисом, который свалился на кушетку, выдвинутую на балкон, как я полагаю специально, чтобы ночью не натолкнуться на мою персону. В первую секунду я еще пыталась как-то приподняться, чтобы сгладить образовавшуюся между нами определенную неловкость. И сгладить ее до того момента, пока я не превращусь в потонувший корабль под названием «алые паруса». Тонуть я начала совершенно определенно, непреднамеренно [сколько раз я совершала непреднамеренные поступки подобные этому] утыкаясь носом в его рубашку, ощущая, как никогда раньше б л и з о с т ь. Еще немного и я бы почувствовала сердцебиение, которое наверняка могло похвастаться мерным и спокойным ритмом. Я начала тонуть, как только почувствовала, как он утыкается в мои волосы, успела пожалеть, что у нас одинаковый шампунь. Еще одна попытка приподняться, а лучше и вовсе, извинившись запереться где-нибудь в ванной комнате, ополоснув лицо прохладной водой и успокоив сердце.
Я не должна так реагировать. Кристофер-почти-Робин-почти капитан Америка мой друг. Человек, который не воспользовался ситуацией, которой на его месте воспользовались бы, желая добраться до необходимых им л ь г о т. Человек, который не любит розовый, не любит слово джентельмен и сэр, очень любит свою работу, у которого красивые глаза и красивый голос. Он хороший человек, с которым хорошо молчать. И о котором я знаю чуть больше, чем он обо мне. Мы не знакомились с родителями друг друга, не выезжали на порядком нудные пикники, где нужно ходить от одного небольшого столика к другому и интересоваться все той же природой-погодой. Не посещали совместных праздников и не сидели недалеко друг от друга в церкви. Ничего такого, что по всем канонам должно было произойти, чтобы я реагировала так.
Старая музыка конца 50-ых. В одной из песен разумеется поется о любви.
Я не должна, но реагирую.
Мне не следует, но я делаю.
Выдыхаю, как можно тише, потому что мне кажется, что у меня дыхание до того горячее, что готово прожигать, а он всего-то в рубашке, которая кажется такой тонкой, прежде чем осторожно поерзав, расположиться чуть удобнее, потеряв будто остатки сил на борьбу с собой и попытки подняться.
Мы рассеянно наблюдаем за звездами, сигающими с небосклона вниз и за теми редкими созвездиями, о которых я могу хоть что-то рассказать, но в итоге я угадываю лишь сияющее прямо над головой созвездие лебедя.
— Еще одна упала… — рассеянно тыкая в небосвод, показывая на неожиданный звездопад, устроенный будто специально для нас этой ночью. — Загадал желание? — тихо, задумчиво, поглядывая на мерцающие вдалеке ледышки. Звезды обманщицы по своей сути — они мнятся такими близкими, но на самом деле расположены настолько далеко, что до них никогда не добраться, а если и получится, то они окажутся такими безмерно горячими, что ты никогда не «сорвешь звезду с неба». Да, это попросту невозможно. — Я помню в детстве я постоянно загадывала желания. Я загадывала желание, задувая свечи на именинном торте, загадывала желание, когда надо мной проезжал поезд или пролетал самолет. Я загадывала желания на падающие звезды и на растаявшие снежинки, знаешь? Но они никогда не исполнялись и в итоге я верю в то, что написано в учебниках по астрономии. Падающие звезды это не более чем камни, сгорающие в атмосфере…
На самом деле, я даже не требовала ответа на свое замечание. Я просто сказала то, что думала. Я не просчитала по привычке возможных последствий, комбинаций ответов собеседника, я просто не подумала об этом.
Мой голос глох и терялся, волосы светлой волной накрывали, мне неожиданно удобно было лежать теперь уже около его плеча и чувствовать, как кто-то [особенно учитывая то, что знала кто] перебирает волосы. Бабочки переместились к голове, в которой вновь все превратилось в сплошную сахарную вату. Я была уверена, предложи он мне сейчас спрыгнуть с собой с крыши или, скажем, в ы й т и  з а м у ж, то я бы рассеяно-лениво пробормотала «конечно-конечно», утыкаясь в плечо носом, только бы еще немного дать себе прочувствовать запах его туалетной воды и пропустить через себя голос, который был готов вибрировать во мне. Голос каждый раз отдавался во мне мелодичным «дзынь».
Мне было хорошо.
Мне было тепло.
Мне было т и х о.
Звезды продолжали безразлично-красиво мерцать на бархатном итальянском небе [впрочем, даже звезды здесь казались мне чем-то особенным и более доброжелательным], а мы продолжали какое-то время молчать, прислушиваться к пению Одри Хепберн и разглядывать небесные светила. Над нами пролетел спутник, кажущийся не менее далекой звездой, которой отчего-то не сидится на одном месте. Количество выпитого давало о себе знать лишь теплотой, разливающейся по всему телу и негой. Веки постепенно тяжелели, но я не хотела засыпать, тыкая пальцем то в одну звезду, то в другую и чувствуя, что он тоже еще не спит. И когда Крис в очередной раз заговорил, то голос отдался внутри невероятно приятным чувством.
Говори, говори, говори.
Говори, потому что я готова слушать бесконечно в эту нашу последнюю ночь в Риме, но не последнюю вместе, твой голос. Это похоже на колыбельную, только я все еще боюсь засыпать.
Я боюсь засыпать, потому что боюсь проснуться и понять, что это все действительно в летнюю ночь. Поэтому ты должен г о в о р и т ь.
— «Амнезия», разве не очевидно? — слабо усмехаясь, чувствуя, как пальцы зарываются в волосах и решая, что нет момента интимнее.
Если тебе просто х о р о ш о с человеком нужна ли вообще определенность? И нужно ли думать о том правильно это или почему должно быть правильно. — А если серьезно, — «Насколько серьезно вообще можно отвечать на вопросы из анкеты в аниматоры, но и это мне нравится». — то, еще подошло бы «Путаница». Да, это тоже подошло бы…
По крайней мере теперь.
Хотя, «Корона», тоже было бы хорошим названием. Коротко и ёмко, как мы любим. Произносишь это слово и внутри все сжимается совершенно непроизвольно, заставляя тебя быть серьезным. Произносишь это слово и так привычно ощущаешь всю тяжесть этой короны. Я видела Корону лишь раз — на коронации мамы. И мне казалось, что она такая легкая – так несла ее мама на своей голове под все эти многочисленные «Боже, храни королеву!» у нее даже не дрогнула голова. Ни разу. Да у нее вообще ни один мускул на лице не дрогнул. А потом, я узнала, сколько она весит и содрогнулась. Я еще ни разу не надевала корону, но она уже кажется безмерно тяжелой. Дело лишь в том, что это мой долг надеть ее и не дрогнуть. Не понимаю, почему любое слово или действие так или иначе напоминает мне о Короне. И я невольно вздрагиваю, будто мне холодно. Интересно, те люди в незнакомой машине все еще дежурят под окнами?
А потом он снова говорит и я теряю эту Корону. Она просто растворяется над головой, а в волосах остаются путаться его пальцы. Руки, которые бывают сильными, руки, которые бывают аккуратными и бережными еще и бывают нежными. Я поняла это еще тогда, когда видела, с какой нежностью, бережностью и аккуратностью в одночасье эти руки дотрагивались до живота Зои. Холодок пробегает по позвоночнику, заставляя только крепче прижиматься и кажется перебирать складки на рубашке, пропуская эти самые складки сквозь пальцы.
В детстве я вечно теребила мамин халат – он надолго остался в моей памяти. Шелковый, струящийся халат небесного цвета, между прочим. И я прицеплялась к нему, елозила ладошками и дергала за завязки, не желая отпускать такую приятную ткань из ручонок. С тех пор появилась эта странная привычка – перебирать что-нибудь, чтобы успокоиться. Будто я снова ребенок, который, тыкаясь носом в шелковые халаты и пеньюары чувствует себя в материнских объятиях.
Короны нет. Есть я, девочка по имени Лили, девочка-потеряшка и он, тот, кого назвали так… литературно. Крис-то-фер — я снова шепчу его имя про себя и улавливаю историю про мальчика, который к счастью выжил.
— А мне, кажется, что я постоянно отвечаю неправильно… — вздыхаю я мимоходом, но улыбаюсь на его замечание. Мы уже не обращаем внимание на падающие звезды, мы уже ни на что не обращаем внимание, но я улавливаю ритм его дыхания и сердцебиения. Мне никогда не было так спокойно. Мне никогда не будет так спокойно. — Если бы споры решались таким образом, то войны заканчивались бы за один день и все решал бы случай. Представляю, что было бы, выкинь в свое время Гитлер «камень», а его противники «ножницы»… — вопрос был из разряда шуточных, а я начала философствовать, продолжая теребонить его несчастную рубашку. — Не люблю, когда все зависит от удачи. Потому что это слишком неустойчиво? Не могу подобрать слово… в общем, не во взрослом мире, точно не во взрослом. Но я рада, что вы его спасли. Этого мальчика.
Собственно говоря, я не сомневалась в том, что ты бы его спас. Или сделал все возможное. Потому что в моей голове все еще звучала та пламенная речь, произнесенная тобой вместо меня. Интересно, как бы ты смотрел на меня, стоящую у трибуну и без запинки декламирующую важность роли врачей в современном обществе, важность роли врача в жизни пациента, а также сыплющую, словно крошками от печенья сухими сводками о болезнях мозга, что приводило бы меня к важности роли нейрохирурги? Я могу догадаться как, зная это особенное выражение твоего лица – выражение неверия. Спокойное выражение голубых глаз, которые бы говорили: «Да ладно?» и слегка капризный изгиб губ. Теперь, я даже рада, что не выступала. Все равно, никогда бы не смогла выступить вот так.
А мы стали настолько хорошими и б л и з к и м и друзьями, что лежим в обнимку, задавая друг другу вопросы из области раздела «юмора» и пытающиеся отвечать на них серьезно. Пытаемся не задумываться над тем, что друзья так себя не ведут, но предательское д р у з ь я так удобно для определения наших отношений, что мы не можем с ним расстаться, смешивая дыхания в одно и становясь на этой кушетке подобием одного целого и нерушимого.
Друзья — это понятно.
Друзья — это удобно.
Друзья — это…
Приподнимаюсь на локтях, осторожно, заглядывая в спокойное и можно сказать безмятежное лицо человека, который добрался до своего законного отпуска и имеет право «спать до десяти». И грудь, на которой оказалось так удобно лежать, опускалась и поднималась очень мерно. Я боялась шелохнуться, боялась разбудить и нарушить еще пока хрупкий сон, который перейдет в глубокий совсем скоро. Любопытно, куда исчезла моя собственная сонливость, ведь ему удалось практически меня убаюкать. А теперь я лежу и беззастенчиво, но уже так привычно на него пялюсь, хотя до утра он очевидно никуда не исчезнет, а вот мне было бы неплохо выбраться из неплотного кольца рук, в котором я оказалась и идти в мою «опочевальню» [если кто не допонял – в маленькую комнатку с кроватью, стулом и старым патефоном], а не разглядывать д р у г а, едва ли сдерживаясь чтобы не потянуться и не коснуться кончиком указательного пальца до слегка изогнутых бровей или кончика носа. Губы и вовсе вводили меня в состояние транса. О вежливости, в рассматривании чужих губ не может быть и речи. Я никогда не засматривалась на губы Эдварда.
…это неправда.
Да, друзья это конечно же понятно, удобно и это ч у ш ь. Я вглядываюсь в его лицо, а на мое постепенно ложится маска грусти, потому что хотя бы здесь и хотя бы себе я могла бы не врать, когда в голове прозвенел громкий и очередной «дзынь» [эй, ангелок с крылышками и стрелами, может прекратишь разбивать у меня в душе и голове хрусталь, я уже все поняла! Хватит дзынькать].
— А если… ты мне тоже нравишься? – я шепчу, глухо, хрипло и так тихо, что вряд ли он услышит. Мне кажется, что я сама себя не слышу. — Но это так… ч е р т о в с к и неправильно. Я ведь… тебя обманываю. И это ведь невозможно, ведь я так мало тебя знаю, Крис.
И почему я, скажи на милость, говорю т о ж е? Мы оба знаем, что тебе нравится кто-то другой. А если и никто сейчас не нравится, то это совершеннейший абсурд встречаться с пятидневной незнакомкой.
Подобное определение от самой себя вгоняет в меня в смутную тоску, а мое «скажи на милость» не будет высказано, потому что он спит самым сладким сном.
Ветерок клонит головки маргариток в горшочках, приносит запахи с бирюзовых поверхностей моря, ерошит самые верхушки кипарисов и моих волос, путаясь в них наподобие пальцев, и лаская макушку мягкими прикосновениями. Моя откровенность кажется мне до нельзя нелепой — ее ведь никто не слышит.
Ветерок нашептывает: «Трусиха», а я будто слышу голос, давно забытый, казалось, но на поверку оказывается, что я не забывала этого голоса никогда.

________________________⸙⸙⸙________________________
Я сразу поняла, что они его родители и больше ничьи. Заметила еще издалека, глядя в лобовое стекло автомобиля. Позади них толпились видимо работники, которые снимали шляпы соломенные и обычные, вытирая пот со лбов руками, снимали землистые перчатки и радостно махали руками. Но самыми радостными здесь были его родители и одного взгляда на них было бы достаточно, чтобы понять на кого он похож – разве на отцов можно так походить? Разве что этот удивительный цвет глаз достался от матери.
И тут, я поняла, что паникую. Кристофер вышел первым, Зои с Крисом тоже не стали долго сидеть в машине, пропахшей не самой полезной едой, жарой и пролитым лимонадом [так вышло], а мне ничего не оставалось, как скромно и медленно последовать за ними. Разумеется, меня снова не представили. И как себя называть?
«Здравствуйте, я Лили. Просто Лили. Интерн, о котором вы ничего не слышали, разумеется. Ваш сын ко мне… присматривается».
«Здравствуйте, я Лили. У меня амнезия и я жила в одной квартире с вашим сыном. А вообще, он нашел меня на лавочке».
«Меня зовут Лили. Сокращенно от Лилиан. Я принцесса Соединенного Королевства. Моя мать – королева Анна, настоящая королева Великобритании, а отец — герцог Уэльский, они познакомились еще в университете. Я живу в Букингемском дворце и меня пытаются выдать замуж за принца Бельгии, чтобы укрепить выгодный экономический союз, а мне… а мне нравится ваш сын вот только я его обманываю, поэтому пытаюсь об этом не думать. Что он мне нравится. Мне весьма приятно с вами познакомиться».
Мне совершенно не хотелось влезать в оживленную беседу или портить атмосферу трогательного воссоединения, но незамеченной в таком платье трудно. Я топталась бы около машины и далее, выбравшись из нее самым элегантным из возможных образов, но тут, мама Криса меня заметила.
— Миссис Робинсон, мне очень приятно познакомиться, я прошу прощения, что без приглашения и надеюсь, что мое пребывание здесь никого не… стеснит, — я слегка склоняю голову, тянусь к женской ладони. Неожиданно мягкой ладони. Пахнет вишневым сиропом. Я улыбаюсь теплее и искреннее. Удивительные глаза и такие знакомые. Теперь полагается назвать свое имя. Как меня зовут? Почему я забыла это? Лилиан. Нет, так зовут принцессу. Я схожу с ума.
«Мама, это Лили».
Мы д р у ж и м.
Это бы сработало [нет, ты видел выражения лица твоих родителей?], но потом я чувствую легкое прикосновение к плечу. Друзья так обнимаются. Но они не целуются. Друзья. Я думаю не о том. Дружим. Объяснил. Никакой определенности.
«Шерри. Или просто м а м а».
Я сжимаю протянутую мне руку. И правда в и ш н я.
— Мне действительно очень приятно. Я много о вас слышала…  «Звучит так, будто мы постоянно беседовали об этом. Не так!»  Настолько много, насколько мне рассказывал Кристофер.
Готова поспорить мало кто называл его полным именем.
Отвечаю вежливым кивком, пожимаю руку. Здесь нет официальности, а мне неловко. Мы д р у ж и м. Что это вообще может означать? Моя мама бы вежливо улыбнулась на такую формулировку, а потом спорила бы с отцом, что так не д р у ж а т. А еще я удержалась от своих глупых шуток вроде: «Но выглядите вы лучше, чем Брэд Питт». И слава богу.
«Мы пригласили для тебя девушку».
«Ужин»
«Агнес»
«Но у него уже есть девушка»
В мою голову влетает поток информации, которую я может и не должна была слышать. Девушка. Вот кому-то и повезет. А я интерн-друг. И проблема. Девушка на ужин. Агнес. Все понятно. Я улыбаюсь, выдавливаю неловкий смешок [очень театрально], а они бросаются обсуждать Агнес и ужин.
— Но зачем она нам сегодня? Снова начнет рассказывать как была в Милане. А если позвали Агнес, значит придет и ее мать, а ее мать и Тереза не ладят, опять начнут спорить у кого черешня лучше растет.
— А с кем Тереза ладит? – он хмурится. Хмурится точно также, как хмурился Крис. Это удивительная схожесть. — И кто утром говорил, что было бы так чудесно, если такая хорошая девушка как Агнес проведет время с…
— Ты тоже утром говорил, что покрасишь двери амбара, но не покрасил же, опять потерялся в виноградниках.
Дальше выяснялось, что Агнес «слишком много говорит», но «она и работает хорошо», какое-то обсуждение внешности и да, на замечание Криса я не могла не отреагировать.
— Они… очень настоящие. Будет прекрасно, если твоя семья действительно всегда такая.
Потом, миссис Робинсон [почему близость дается так тяжело? Хотя я бы могла звать ее Шерри – очень красивое имя] спохватившись о том, что чемоданы и пакеты с продуктами [и кола о боже мой, кола] стоят на солнце, а путешественников «Зои, дорогая, ты ведь наверняка устала – от Рима до нас часа четыре, а мы вас держим на солнцепеке».
— Пойдемте-пойдемте, все так ждали, все так рады. Все соседи о тебе спрашивали Крис. У сеньора Риццо стала болеть голова, он все интересовался твоим мнением, а я сказала, что у тебя отпуск и ничего ты не знаешь. Готова поспорить, они с Лизой сегодня не придут, но нам и без них неплохо. Мы еще позвали парочку людей. Роберто отнесет ваши вещи. Славный парнишка. Я так много говорю. Лили, а твои вещи, милая?
Твоя мама, Крис, все же прелестна. Когда я сказала, что у меня собственно из всех вещей только один пакет [в котором одни джинсы и один пиджак] она удивленно сморгнула, а потом так тепло похлопала меня по плечу, будто говоря, что: «Ничего-ничего у всех нас были трудные времена».
Если бы она знала, что это самое чудесное время в моей жизни.

— Куда они направились.
— В Тоскану, сэр. Ферма и виноградные плантации располагаются не так далеко от Сиены.
— Что делала Её Высочество?
— Она была супергероиней, сэр.
— Ты издеваешься, Морган?
— Нет, мистер Смит. Она была супергероиней и выглядела очень счастливой.

________________________⸙⸙⸙________________________
Её звали Агнес. Она сидела между сеньором Беллуччи – пышного вида итальянцем с таким громогласным смехом, что тряслись бокалы из толстого стекла на тонких ножках и глиняный расписной кувшин с вином, и синьориной Монтелло – тихой девушкой 28 лет [я слышала, как соседки квохтали о том, что она несчастная «старая дева» и как было бы хорошо, если бы девочку хоть кто-нибудь приметил, хотя бы какой-нибудь свинофермер, из-за чего мне хотелось содрогнуться мысленно и подумать, что же делать со своей жизнью, а еще сказать этой молодой леди, что жизнь только начинается] с удивительно бледной для итальянки кожей и огромными темными глазам.
И Агнес была красивой. На ней было темно-красное платье с круглым вырезом, крупные золотые серьги, которые выглядывали из-за совершенно великолепных медно-рыжих волос. У нее был приятный акцент, когда она певуче разговаривала на английском и еще более приятный тембр голоса, когда переходила на итальянский, с удовольствием рассказывая о каких-то новостях ближайшего к ферме города — Сиены, радостно отвечая на вопросы и вообще, кажется, была украшением этого вечера, не считая, конечно же многочисленных тарелок с фруктами, хорошо запеченного картофеля и того самого огромного графина с вином.
Ее непринужденность и легкость привлекает не меньше, чем внешность [и вырез платья].
Ее звали Агнес и она была… почему она была такой красивой? Почему она должна была быть такой красивой? И почему, каждый раз, когда наши глаза встречались, я читала в ее выражении молчаливый и гордо брошенный вызов, будто в меня каждый раз кидали перчатку и вызывали на дуэль. Но после, она снова отворачивалась, передавала кому-нибудь блюда со свежими овощами и ее голос продолжал литься приятной музыкой на весь стол, а я оставалась неудел вместе со своей тарелкой с остатками действительно восхитительно приготовленного мяса.
Агнес напомнила мне кое-кого и я мгновенно решила зарыться в песок и забраться в раковину.
Это было не мое королевство. Но это был ее мир.
И мне ничего не оставалось, как копаться в своей тарелке и периодически убеждать хозяев, что все приготовилось просто отлично. Пожалуй, моя спина в тот момент была прямой и напряженной, как никогда ранее. 
Но все началось не совсем с Агнес.

Жара. К тому времени, как мы приехали солнце разыгралось не на шутку – теперь верхушки южных деревьев, нежные листья олив и винограда уже были не позолочены, а скорее пылали и казалось вот-вот загорятся. Если сфокусировать взгляд на одной точке можно было заметить, как дрожит воздух. И с такой жарой тем больше было уважения к работникам, которые приветственно взмахивали руками, отрываясь от своих повседневных обязанностей, в шляпах и сапогах, в которых наверняка было жарко. Пара молодых, крепко сколоченных молодых ребят как раз поливались из шланга, отфыркивались от ледяной воды и улыбались заразительно-ярко, будто в их жизни не существовало никаких забот. Впрочем, самым главным оставалось то, что они сверкали мне в глаза своими обнаженными телесами и я живо представила здесь Лекси, которая причмокнула бы губами, выдала бы улыбку, достойную Гринча, который решил похитить Рождество и ее тянущееся: «В Италии самые красивые мужчины на свете». И пока Криса заваливали различного рода вопросами то с одной, то с другой стороны, я мечтала оказаться в тени или, чтобы мне кто-нибудь одолжил напрокат шляпу. Я была уверена, что пока мы дойдем до дома – мои волосы побелеют и я стану седой в свои 25, я была просто уверена, что они выгорят на этом солнце. Я стану седой прямо как этот сеньор, который кряхтя выполз из-под какого-то навеса и, сняв широкополую шляпу, приложив последнюю к груди, протянул руку Крису – мозолистую и морщинистую руку с кожей, которая на ладонях потрескалась от сухости. Клетчатая рубашка была застегнута по самое горло, от чего мне, кажется стало еще жарче. Сеньор усмехнулся в усы – усы забавно закручивались на концах и тоже были седыми. Он не походил на хитроватого сеньора Чеккини, пусть во взгляде тоже читалось что-то мальчишеское. Его спина и плечи были чуть сгорблены, будто он уже больше не сможет разогнуть их.  Поодаль приветственно разулыбалась женщина, бросая свое занятие по выполаскиванию белья, вытирая мыльные руки об передник. Итак, сеньор Моретти был чем-то вроде управляющего. «Чем-то вроде», потому что как мне любезно рассказали потом занимался он в основном именно виноградниками, в которых и проводил большую часть своего времени.
«Они торчат там вместе» — миссис Робинсон поглядывала на мужа, улыбаясь благосклонно-очаровательно. «А сеньор Моретти, возможно, даже ночует где-то там».
Спиной, как оказалось он и правда страдал – годы тяжелой работы на земле даром не прошли. В юности он таскал ящики с помидорами, выгружал арбузы и дыни, потом, когда денег не было совсем отправился на рыбный завод, где как он выражался «отчаянно пропах рыбной шелухой», пару раз попадал в «каталажку» за драки [а я то думаю, что у него до сих пор с костяшками] и в итоге вернулся из Рима на родину – в холмистую область Тосканы, где и остался жить, трудясь то на одних плантациях, то на других, окончательно согнув спину в крюк.
С работниками фермы вообще трудно было не познакомиться в первый же день, скажу больше – ещё до того, как мы дошли собственно до дома, где можно было бы бросить сумки и переодеться [впрочем мне все ещё было совершенно не во что]. Разумеется, не со всеми - кто-то продолжал работать на верхних плантациях винограда, кто-то кормил животных, но по ходу дела можно было встретиться со всеми колоритными и не очень обитателями виноградников.
Сеньор Моретти не оказался многословен, но вполне был вполне улыбчивым. Он знал об этих местах все, что кому-то могло прийти в голову спросить и знал ещё больше о винограде. Его семья работала на этой земле ни одно десятилетие, а когда предыдущие хозяева виноградников умерли, он мог оказаться на улице. Он откряхтывался и сетовал на то, что кроме как выращивать виноград так ничему и не научился и вряд ли был ещё кому-то нужен, но его, как и эту землю спасли от «варварского посягательства», не дав сровнять с землёй и построить очередной отель с n-ным количеством звёздочек. Так, он остался работать на земле к которому привык, постепенно разве что старея и сгибаясь [от него тоже слегка пахло эвкалиптовой мазью для больных суставов] все сильнее, но не оставляя привычки вставать едва забрезжил рассвет и отправляться осматривать свои владения.
«Правда, всегда думал, что иностранцы ничего в вине не смыслят, что виноград должен выращивать итальянец. Так что я их не взлюбил. Но сейчас верю, что лучших хозяев для этой земли предположить было бы сложно».
Женщина, которую я ошибочно приняла за сеньору Моретти оказалась его дочерью – знатная хохотушка на самом деле. Где-то на поле работал его сын, а по ферме носились чумазые, но очень довольные внуки. Роберто, который тащил за всеми багаж или сумки с продуктами был невысоким, но очень расторопным парнишкой, которого сеньор Моретти почему-то не особенно жаловал, гоняя по чем зря. «Он тот ещё бездельник», а сам Роберто лишь беспечно пожимал плечами начинал насвистывать какую-то мелодию. Кстати, свистел он очень профессионально.
«Ничего не умеет делать кроме как сумки таскать или гвозди закалачивать. Однажды сказал ему срезать поспевший виноград, а он с самого первого раза порезал себе руку и заляпал виноград своей кровью. Невыносимое дурачье! Испортил весь вкус!» жаловался итальянец, который заботился о виноградниках кажется больше, чем о собственных детях, которых удалось пристроить на работу.
Кроме виноградников, которыми по большей части и занимались здесь, здесь была апельсиновая рощица и пара деревьев граната, а также оливковая аллея и многочисленные хозяйственные постройки. Заслышав отдаленное ржание я не могла не насторожиться и не подумать на одну секунду о Буцефале и других лошадях в королевских конюшнях, которые неизменно приходили первыми на скачках в том же Аскоте.
- О, это наши лошадки, - завидев мой интерес к источнику звука сообщила миссис Робинсон, а я решила, что здесь определенно должно быть чудесно. Но мне все еще было ужасно жарко.

«Вам с Лили требуются отдельные комнаты? Мы вообще-то подготовили ту комнату, в которой ты обычно отдыхаешь, когда приезжаешь, но просто можем взять ещё несколько подушек и одеяло если нужно отдельное».
Я как раз была занята тем, что разглядываю очень милые фарфоровые тарелочки, спрятанные в сервант. На тарелках были изображены довольного вида коты и кошки, когда до ушей долетело невинное предложение-вопрос, в котором наверняка заключалась потаённая надежда на положительный ответ, что значило бы, что родительская миссия выполнена и есть ш а н с. Определенно фраза «мы дружим» оказалась очень пространной и каждый решил толковать ее так, как может и хочет. Все родители, подходя к определенному возрасту хотят слышать эту фразу исключительно в определенном контексте. Все родители, подходя к этому возрасту решают, что им совершенно необходима пара внуков [ну или хотя бы один внук, ладно, хорошо] и в каждом объекте противоположного пола начинают видеть потенциальную судьбу, долго и счастливо и прочее. Мне было очень лестно, что я попала в эту категорию, но как только я услышала поступившее предложение, то разве что не пискнула:
— Нет! То есть мы же дружим и это будет весьма неловко, мы не спим вместе, — не знаю, как сделать так, чтобы фраза звучала еще более двусмысленно, поэтому умолкаю и вновь принимаюсь разглядывать цветные занавески на окнах и просторную и светлую кухню, которая вполне могла стать любимым местом в доме с этими яркими оранжевыми скатерками и большими окнами.
Пожалуй, выражение лица миссис Робинсон явно давало понять, что она крайне разочарована и все ещё ни во что не верит, но она милостиво согласилась со всем этим и провела нас на второй этаж дома, оставив Бруно – шотландской овчарке сидеть внизу, строго-настрого запретив длинношерстному колли под каким-либо предлогом подниматься на верх.
— Ну, я имела ввиду, что сейчас все молодые люди современные, без предрассудков… - она говорила вскользь, но определенно если что вознамерилась поселить нас в одной комнате.
Я не ставь говорить ей, что создана из предубеждений и предрассудков и мало похожу на современный экземпляр человека, но в итоге каким-то весьма таинственным образом наши комнаты оказались рядом. Не просто рядом, друг на против друга, хотя в доме определенно была ещё парочка пустых. Лицо ее впрочем было самым невинным и честным.
А вид на виноградники из моей комнаты открывался просто фантастический на самом деле. Возможно, рай существует не только во владениях цветочных базаров, но и здесь – солнце падало на бесконечные зеленые поля и холмы, по которым вдалеке белой ватой были разбросаны овцы. И я представила как дивно здесь должно быть вечером.
Мы согнали кота с кровати, на которой мне полагалось спать, тот с обиженным видом удалился восвояси, задрав хвост и мяукнув погромче, чтобы злые люди ощутили всю горечь его страданий.
Роберто принес сумки на второй этаж, мистер Робинсон провозгласил: «Добро пожаловать домой!» и Роберто уронил сумку мне ногу.
Вот с этого все и началось [правда потом следовали вопросы все ли в порядке, не хочу ли я присесть, не нужен ли мне лед и не дурак ли Роберто].

Никто не смог смириться с моим отсутствием гардероба [и в первую очередь миссис Робинсон, которая постоянно и энергично махала на меня руками каждый раз, когда я называла ее «миссис Робинсон» и поправляла на «Шерри», хотя мне все равно было слишком неловко]. И постепенно в мою комнату смогли снести целую гору многочисленных нарядом. Хотя все началось с одной шляпки, которую я попросила, чтобы хотя бы куда-то спрятаться от палящего солнца. После шляпки из гигантского на вид чемодана выудили шелковую белую сорочку с кружевами, потому что «но дорогая, как же ты спишь?», после на кровати оказалось лежать несколько платьев, блузок, джинсов-бананов и совершенно забавных расклешённых брюк.
— Разумеется, они старомодны, — миссис Робинсон доставала очередной наряд, бережно расправляя его в руках. — Но я не смогла от них избавиться, когда носить такое стало мне совершенно не по возрасту. А некоторые платья совершенно новые, я надевала их только пару раз… Я думаю, что они отлично тебе подойдут.
Все эти вещи и правда казались мне потрясающими, как бы я не устала от платьев, узких строгих юбок, однотонных костюмов – здесь однотонности, кстати не наблюдалось. Я не упомянула, что любила одежду в стиле ретро – здесь нашлись фирменные вещи «Живанши», «Шанель» «Мейсис» и куча вещей с этикетками незнакомых фирм – итальянских, французских и даже русских. А я запускала
Ладони в струящиеся платья и туники, деловые костюмы аля Жаклин Кеннеди, вдыхала густой кисловатый запах старомодных духов, восхищаясь то кроем, то рисунком. В общем, по итогу у нас вышел тот еще «магазинчик на диване», а мне предоставили самой разбираться со всем этим великолепием. Должны были прийти гости, а «мы еще совершенно не готовы».
И я, разглядывая красивые платья, которые принадлежали маме [а некоторые и бабушке] Криса, неожиданно вспомнила об Агнес, всерьез задумавшись о своем внешнем виде, прикладывая к себе то один наряд, то другой.
Можно было бы понадеяться, что Агнес будет прыщавой дурнушкой с противным голосом и отсутствием манер. Не понимаю, почему она меня так тревожила в тот самый первый суматошный день на ферме, где пахнет виноградом и гранатовыми листьями, а все работники знают друг друга по именам и прозвищам. 

________________________⸙⸙⸙________________________
Итак, Агнес оказалась совсем не дурнушкой, чего и следовало ожидать. В ворохе вещей я в итоге смогла найти шифоновое сиреневое платье, которое завязывалось на талии с помощью широкого пояса, с летящей легкой юбкой и с бантом на воротнике, решив, что сиреневый мне идет. Я умудрилась вымыть голову и теперь от меня пахло вроде как грейпфрутом [если они пахнут именно так] и медом. Мало ли – у кого-нибудь из многочисленных гостей семьи такой же острый нюх, как у Криса и Зои, рядом с которыми я и сидела. И да, такое чувство, что в честь возвращения Криса на виноградники собралась вся Сиена, или лучше — вся Тоскана разом.
Соседи – ближайшие и не очень, собирались постепенно, каждый приносил что-то от себя, здоровался и проходил к столу – огромному и длинному деревянному столу, который также постепенно заваливался едой. Стол уютно приютился под навесом, по которому кажется тоже вился виноград.
«Если я приглашу Карневали и не приглашу Салерно, то они обидятся и перестанут делать скидку на покупки семян. Но нужно посадить Ди Мауро подальше от Гори, потому что иначе все снова закончится дракой».
Соседей, их семьи, семьи их семей, в первую очередь, разумеется интересовал Крис. Они расспрашивали его обо всем на свете, тарахтели на итальянском и мне пару раз хотелось помочь, но потом я слышала: «Так ты женился?» и я оставалась сидеть на своем месте, не зная необходимо ли по здешним правилам этикета приветствовать их или же нет. Крису приходили на помощь родители, а я, если до меня доходило дело проговаривала свое заученное: «Я интерн, приехала вместе с доктором Робинсоном, да-да очень интересная работа».
Сеньор Белуччи – тот самый, громогласный и смешливый, голос которого разносился над остальными голосами, приехал со своими племянниками [«бездельниками»], которые помогли транспортировать ему к столу бочонок вина из его заповедных подвалов [все эти итальянские традиции], а также корзину румяных груш [«без этих груш как я мог появиться перед вами?»]. Немедленно по прибытию сеньор Беллучи отправился инспектировать приготовления к пиру и остался весьма впечатлен.
А Агнес, вместе со своей мамой, будто нарочно приехали самыми последними – когда вся шумная и разномастная толпа уже расположилась за столом и заспорила мгновенно, какое вино лучше будет налить первым. Наверное, для пущего эффекта, который кстати был достигнут. Думаю, в этих краях Агнес почиталась за видную невесту. Как я узнала от нее же она отучилась в Милане [да, действительно она любит рассказывать о Милане], где и работала редактором в журнале моды, приезжая к семье теперь гораздо реже.
«Когда наш главный редактор меня отпускает. Говорит, что без меня они не справляются».
Она очаровательно улыбнулась, протянула Крису руку и я готова поклясться на этот раз даже короной, что продержала ее дольше положенного минимума. Зои многозначительно кашлянула, я бы сделала тоже самое, а вместо этого угрюмо киваю головой. И почему мужчины предпочитают не замечать очевидного? И почему я не умею вести себя настолько же очевидно? Ф л и р т о в а т ь. Этому во дворце как-то не учили, заваливая меня Конституцией, историей, правом и, наконец, этикетом.
— Добрый вечер, Крис. Давно не видели тебя в наших краях.
Д о б р ы й  в е ч е р.
Нет, неужели обязательно говорить это таким тоном? И неужели это не заметно? Некоторые из соседей уже начали одобрительно перешептываться, наверняка обсуждая то, что они закатят грандиозную свадьбу. А я не могла дождаться когда начнут разливать вино.
А потом она, как и многие итальянцы, как и многие соседи поцеловала его в щеку, улыбнулась лучезарно и заняла свое [свое ли?] место прямо напротив него. Нет, разумеется, в поцелуе в щеку нет «ничего такого». Это просто приветствие. Если тебя целует в щеку какая-нибудь замужняя сорокалетняя женщина с детьми или же старичок сеньор Контенелло. А не красивая, молоденькая женщина, у которой п л а н ы. Как только она села на свое место она благосклонно улыбнулась мне, а я, выпрямив спину, лишь склонила голову – легко и сдержано. Корона на моей голове неожиданно стала заметнее, чем обычно.
А еще Агнес почему-то постоянно забывала мое имя.
«Лиззи, а где вы говорите бывали?...».
«Либби, а что вы можете сказать о работе интерном? Это очень тяжело наверное».
И так далее в таком духе. И я терпеливо отвечала. Отвечала, вздернув подбородок, откладывая столовые приборы изящным жестом руки.
— Я люблю путешествовать, когда есть время, Агнес. И меня зовут Лили.
— Нет легкой работы, как я думаю. И, Лили, если вы не против.
Мне хватало терпения исправлять ее каждый раз, поджимая губы и теряя вкус просто восхитительных блюд, которые с самого нашего приезда и до самого вечера готовили женщины виноградников и сама миссис Робинсон.
Англичане никогда не пойдут на конфликт в открытую. А идти на конфликт с Агнес и вовсе было ниже моего достоинства и я упорно старалась игнорировать ее взгляды направленные на меня, а вот игнорировать взгляды, которыми она одаривала Криса как-то не особенно выходило.
Каждый. Раз.
Это было будто бы невзначай. Будто бы невзначай: «Крис, передай тарелку с фруктами, пожалуйста», хотя рядом с ней стоит отличная глубокая тарелка с нектаринами.
У нее было действительно красивое платье, в котором она казалась если не самой яркой, то по крайней мере действительно соблазнительной. По столу пошла череда бесконечно длинных и пространных тостов, а рядом со мной каким-то образом оказался Марио – старший из племянников сеньора Белуччи.
— И давно вы в наших краях? – у него была белоснежная улыбка и мужественные черты лица. Он был красивым. И это, наверное все. — И надолго?
Агнес запела что-то о «судьбе».
— Как получится, — ответ весьма пространный, но претендующий на то, чтобы быть вежливым. — Но здесь чудесно я бы очень хотела задержаться.
А потом он наклонился ко мне, наклонился через чур близко, переходя допустимые границы и обходя зоны комфорта. У него костюм дорогой, а когда вытягивает руку наверняка специально демонстрирует дорогие часы. От него пахнет этой самой дороговизной и еще чем-то мускусным. Дыхание пахнет мятой, перемешанной с винным духом. Отец сказал бы: «Позер» и я готова с ним согласиться. Позёр. И таких как он в Лондоне набиралась целая куча, но они разве что были чуть более галантными и не наклонялись ко мне при первой же встрече, едва ли не тыкаясь носом мне в щеку. Да, допускаю, что они просто не могли себе этого позволить, потому что обыкновенно на противоположном конце стола сидела мама, где-то рядом обязательно сновал вездесущий Джонни, отец сидел по правую руку и я точно знала, что насколько бы упорно родители не смотрели в мою сторону, на самом деле все наблюдали. И скандала бы не случилось.
А он наклоняется, обдавая уши горячим дыханием и шепчет на ухо вроде как заговорщически:
— Знаете, и мне бы очень этого хотелось.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не передернуться, прежде чем вежливо кивнуть и не ответить. Я не нашлась, что на это ответить и не хотела ничего отвечать, пропустив момент, когда Агнес оказалась на нашей половине стола. Как очевидно.
«Трусиха».
«Отстань. То, что я не пристаю с очевидными намерениями вовсе не говорит о том, что я трусиха. Да, я не могу так просто брать кого-то за руку под предлогом «ох, ах, у вас такие сильные и красивые руки» даже если они и правда такие» или… что она теперь делает? Тоже что-то шепчет на ухо».
Но был здесь один человек, который не говорил ничего, а сидел с самым мрачным и задумчивым видом где-то в конце стола, а под самый разгар веселья и вовсе ушел на старенький диванчик под навес, разглядывая шумную компанию тяжелым взглядом. Посмотришь и сразу захочется отвернуться. Не было похоже, что он был рад находиться здесь. Он единственный, кто не принес никакого подарка. И, как ни странно, он не был итальянцем. Какая незадача.
— Шерри, зачем ты пригласила этого ворчливого старика? – сеньора Карневали смерила угрюмца недовольным взглядом. Я думаю, эту фразу можно было и сказать потише, чтобы он ее не услышал. Если конечно весь смысл не заключался в том, чтобы она как раз долетела до его ушей.
— Габриэлла, ты же отлично знаешь. Он наш ближайший сосед. Это было бы совсем неправильном и не по-соседски не пригласить мистера Штейна.
— Он портит все веселье, — не желая соглашаться с присутствием на празднике жизни немца, который «все портил». — И так каждый раз.
Карл Штейн действительно одевался в какую-то темную и определенно старую одежду, не снимал кожаную куртку, напоминающую лётную и слегка проволакивал правую ногу при ходьбе. Иногда было заметно с каким трудом ему дается перемещение с одного места на другое. Не знаю, зачем он вообще принял приглашение и надеялись ли хозяева, что он откажет, но в какой-то момент я поняла, что его хмурый взгляд направлен на меня. И он буравил мой затылок все то время, пока я оставалась за столом. Пару раз я оборачивалась на него, но он не отворачивался в ответ, лишь смотрел все более испытующе. Еще он то и дело рассматривал часы в руках – знаете такие старинные часы, которые носят на цепочке – больше его ничего не интересовало. В какой-то момент он выронил их, потянулся худощавой жилистой рукой, но не дотянуться, а подниматься ему определенно было тяжело. А мне как раз под любым предлогом хотелось сбежать куда-нибудь или по крайней мере выйти из-за стола, даже несмотря на то, что исчезать не сказав ни слова – дурной тон.
Я присела около упавших часов, лежащих верх-тормашками, подняла их с земли, отряхнув от песка и протянула немцу, который все это время, пока я поднимала и отряхивала эти самые часы смотрел на меня с крайним подозрением. На одной половинке предмета действительно были оглушительно громко тикающие часы по стеклу которых шла небольшая царапина, а на другой половине красовалась свадебная фотография. Старое черно-белое фото, с которого на меня смотрели молодые люди. И светловолосая девушка, которая отдаленно напоминала…меня? Наверное, мадам Штейн. Потому что в молодом человеке и сейчас угадывался смурной старик, разве что на фотографии он улыбался. Под фотографией была цитата на немецком. Кажется, что-то из Шиллера. 
— Налюбовались? – ворчливо заметил он, а я поняла, что действительно разглядываю чужую вещь и поспешно протянула ее владельцу, который отряхнув часы еще раз спрятал их во внутренний карман своей куртки.
— Просто фотография очень красивая, сэр. Это ваша жена? Это цитата Шиллера? — видимо, для меня все что угодно было лучше, чем проводить время с Агнес за одним столом, поэтому я не придумала ничего лучше, как начать расспрашивать его о семье, а ведь очевидно он даже не захочет со мной об это говорить.
А он уставился на меня немигающе.
— Да, — коротко и пристально. — это моя жена, и да – Шиллера, — он помолчал немного, а потом спросил, потому что я не пыталась как-то поддержать беседу. — Неловко вам в такой компании?
Не понимаю намекает ли он таким образом на Агнес или говорит в общем, но нахожу в себе силы улыбнуться и качнуть головой, мол, это совсем не так. Мне очень комфортно. Агнес-то определенно с ним дружить не хочет. И это именно Агнес официально пригласили на ужин, а не меня. Неожиданно, около старика-немца оказалось сидеть безумно уютно. Может потому, что он не интересовался почти навязчиво кто я и откуда. Впрочем, его замечания тоже огорошивали, временами и он даже не пытался быть дружелюбным.
— Она ему не подходит. Да и не нравится она ему, поверьте мне, — заявляет он, достает из-за пазухи трубку, занюхивает табак. В каком веке мы живем, что кто-то до сих пор нюхает табак? И почему он так легко и просто об этом заявляет, делая такой вид, будто не сказал ничего такого.
— А кто, по-вашему ему нравится? – я и сама не знаю, почему продолжаю говорить с ним.
Он покашлял натужно, сгорбился, я даже испугалась в какой-то момент, что увижу на его ладони, которой он прикрывал рот, следы крови. Но, откашлявшись и вытерев рот рукой, немец снова выпрямился и его здоровью вроде бы ничего не угрожало.
— А вы в следующий раз, когда будете шептаться с Марио посмотрите на него и поймете. Кстати – Марио отвратный дурак и подлец. Вызвать бы его на дуэль, — он сварливо смотрит на молодого человека и я даже не тороплюсь его переубеждать, улыбаясь и качая головой. В итоге, мы даже разговорились.
На вопрос о профессии он отвечал привычно хмуро и коротко: «Авиатор». Именно авиатор, а не летчик, что в принципе одно и то же, будто он улавливал в слове авиатор какую-то особенную магию. Он переехал в Италию около пяти лет назад, держал небольшую пасеку на холмах и делал отличный мед [он конечно же сказал, что мед паршивый, но я почему-то думаю, что отличный] и умел играть на скрипке [разговор каким-то образом зашел о композиторах, я сказала, что люблю Вивальди, а он заговорил о скрипичной партии]. Штейн никогда не перебивал, дослушивал с однотипно-неодобряющим видом, а потом высказывался коротко и по делу, умудряясь при этом оставаться жутко недовольным.
— Почему вы приняли приглашение, вы ведь тоже не особенно хотите здесь находиться я полагаю?
— «Я полагаю», — передразнивает меня невыносимый старик. — Потому что если вечно отказывать им, то в итоге обидятся. А они думают, что если не пригласят меня, то обижусь я. Я не создан для веселья. Но смотреть на то, что кто-то еще способен веселиться мне приятно. Хотя я отлично знаю, что местные меня терпеть не могут. Я просто говорю правду. Если Беллучи пустозвон – так я и говорю, что пустозвон, даром что щедрый. Если я говорю, что винцо у Карнавелли дрянное, то говорю, что никогда его покупать не стану. А кому такое понравится? Меня и терпят только американцы. Ну и дураки, — неожиданно заявляет Карл. — Я бы не стал себя терпеть. И мучиться.
За столом поднялась очередная волна тостов – нам с нашего диванчика это было заметно. Интересно, после такого количества выпитого они смогут подняться из-за стола. И Кристофера так просто из-за стола не выпускали [Агнес вцепилась намертво, верно?]. Родители действительно соскучились, выражая это всеми возможными способами. Как хорошо, когда твои родители не скупятся на эмоции, могут в любой момент задушить в объятиях, дать подзатыльник и на весь стол еще раз обозвать «дурачьем». Иногда я ловила на себе взгляд миссис Робинсон и улыбалась ей в ответ, а она кивала с благодарностью, мол, «хоть кто-то развлекает старого Штейна, а то мы уже не знаем, как его развлечь».
– Знаете немецкий? – не дожидается на этот раз ответа, привстает с дивана, отказываясь от помощи. — Вижу, что знаете. И наверное не только немецкий. Славно, иногда очень хочется поговорить на немецком. И много читаете? Вот что. Заходите как-нибудь. Моя ферма здесь в паре миль – не так уж далеко, быстро доберетесь. У меня есть редкий букинистический экземпляр Ремарка. Любите ведь Ремарка?
— Да… — растерянно, поднимаюсь вслед за собирающим уходить Карлом-авиатором. — Но как вы…
Он догадывается, что я хочу у него спросить, поэтому снова прерывает, но чуть мягче, правда при этом его взгляд не становится хотя бы капельку менее испытующим.
— Вы похожи на нее, — он делает ударение на последнее слово, но при этом не утруждает себя лишними подробностями. — А она любила Ремарка.
Он не попрощался. Ни со мной, ни с хозяевами. Просто ушел в вечернюю дымку, прихрамывая на правую ногу. Не пойму, почему он не пользуется костылем.

Над столом, где продолжала веселиться компания соседей, друзей, друзей друзей и т.д. зажглись лампочки, бабочки то и дело садились на разрезанные персики, поедая сладкий нектар. Да, стоило признать, что здесь все было кардинально иначе. В Англии так не веселятся, в Англии в десятки раз сложнее, нужно соблюдать правила. Папу, наверное, позабавили бы все эти люди и он, быть может присоединился бы к ним. Мама… а мама бы присоединилась бы к ним, потому что это было п р а в и л ь н о. Да, здесь чертовски важно все делать правильно. Кто-то запел что-то на итальянском, кто-то заспорил о том, что «там другие слова», а Лили, которая пару раз попробовала помочь убрать со стола и оба раз была категорично отвергнута миссис Робинсон, которая на второй раз запретила подходить к грязным тарелкам со словами: «Подумаешь еще, что я ужасная свекровь» [на что я бы ответила, что она не представляет себе, какая в этом случае кому-то достанется тёща], что ввело Лили в легкий ступор, поэтому в итоге она осталась не у дел. И не заметила, как постепенно внимание переключилось именно на ее скромную персону.
«Крис, а девушка, что с тобой приехала, она-то кто тебе?»
«Ты совсем глупый, говорили же, что интерн!»
«Да, но кто соглашается ехать к родителям своего начальства добровольно? Тут либо один из вас очень добрый, либо вы чего-то не договариваете».
«А может наша Агнес зря старается?» [Агнес улыбнулась, но на этот раз сквозь зубы и сказала что-то про «да мы просто хорошие знакомые», надеюсь при этом она не дотрагивалась до тебя под столом? Знаете, как это бывает в фильмах, когда несутся какие-то недвусмысленные намеки и касание то рукой, то ногой. Почесывания, будто у тебя что-то чешется].
Все дружно засмеялись.
Муж Габриэллы Карнавелли и вовсе перебрал уже кажется, поднимая вверх указательный палец: «А мне она напоминает… ну знаете, приехала к нам. Я смотрел новости. Симпатичная такая…». Его жена принюхалась к дыханию мужа и тот получил неплохую затрещину: «Заканчивай пить. Лучше бы работал, чем смотрел свой ящик!».
В итоге к Лили подошла Зои, которая придерживаясь за свой действительно прелестный круглый животик предложила пройтись, потому что сидеть уже «сил нет», к тому же из небольших колонок, которые принес с собой второй из племянников сеньора Беллучи понеслась какая-то медленная музыка, что означало, что начнутся танцы.
Танцы, при которых она присутствовать совсем не хотела.
Во-первых, потому что увидела, что на нее посматривает Марио и, кажется [о боже мой, не рассмеяться бы], подмигивает.
Во-вторых, потому что ей совсем не хотелось видеть или знать, что будет делать Агнес, пусть Лили и догадывалась. С другой стороны, они не в тех отношениях, чтобы Лили вообще была против любых ее действий. Будем считать, ей просто не нравится Агнес. Личные предпочтения.
Kim Mitzo Thompson — A la Nanita Nana
Солнце поспешно будто бы закатилось за холм и мгновенно плантации накрыл мягкий синий сумрак, а за ним вскоре по предгорьям потянется молочно-белый густой туман, который хорошо будет со стороны моего окна – такой густой и клубящийся, что протянешь руку и она мгновенно потеряется в его объятиях. А еще стало неожиданно прохладней, будто солнце вместе с собой забрало еще и все тепло. Но ферма не торопилась засыпать, если не собирались уходить на покой гости. Мы с Зои как раз смогли сделать круг и пройтись до хозяйственных построек, где персонал устроил себе свой собственный праздник, рассевшись кружочком около разведенного костра. Среди тихонько веселящихся работников можно было заметить и сеньора Моретти, который наслаждался ритмами гитарной музыки, присаживая к себе на колени внуков, которых определенно уже клонило в сон. Струны гитары очень ловко перебирал смуглый и высокий мексиканец [как я узнала среди работников здесь не только итальянцы, но и латиноамериканцы], Роберто, которого всегда оказывалось легко узнать по залихватски сдвинутой набок шляпе, подыгрывал на маракасах. Женщины сидели на отшлифованных бревнышках, имитирующих лавочки, а гитара продолжала играть.
— Нужно будет как-нибудь пожарить маршмеллоу, — замечает Зои, останавливаясь вместе со мной в паре метров от этого умиротворенного зрелища. — Но определенно не сегодня, сегодня было бы неплохо, чтобы Крис смог дойти до своей комнаты. Или найти нашу комнату.
Да, проблема итальянцев в том, что им невозможно отказать, даже когда они постоянно подливают в твою рюмку еще «отличного вина». А потом ты должен попробовать чужое вино, чтобы никого не обидеть. И вот так до бесконечности.
А я рассеяно наблюдаю за покачивающимися в такт льющейся из-под длинных пальцев музыки и отскакивающих от огня искр, исчезающих в черноте небосвода. И в какой-то момент узнаю мотивы мелодии. И вспоминаю слова.
— Знаю эту мелодию. Это колыбельная. Няня часто пела эту колыбельную нам, когда мы были маленькими. 
Наша няня, наша первая няня не была англичанкой и даже не была американкой. Это была чуть полноватая испанка, которая называла нас «котятами», хлопая душистой ладонью по щекам и от нее всегда пахло пряниками и печеньем, которые она доставала из карманов юбки шуршащей и протягивала нам сладости, поглаживая головы. Она расчесывала нам волосы, напевая под нос какие-то веселые испанские песенки. Но по вечерам, когда приходило время укладывать нас спать, неизменно пела одно и то же.
— У тебя была няня? – Зои следует за мной, а я оправдываюсь уже по инерции, потому что сказанного не вернешь: «Да, знаешь… очень милая нянюшка».
Разумеется, не мама. Но мама приходила в детскую перед сном и целовала в лоб, убирая непослушные волосы со лба и оставалась сидеть с нами какое-то время, пока мы не засыпали окончательно. Но она не пела.
Потом няню уволили, из-за не самых приятных обстоятельств, шрам-воспоминание о которых у меня сохранился до сих пор.
Дочка сеньора Моретти и по совместительству жена мексиканца-гитариста, мягким и проникновенным голосом [как так получается, что у всех итальянцев такой приятный голос] напевала мотив колыбельной, а я, постояв рядом какое-то время, присоединилась.
— Росток корицы, лилия в бутоне – засыпай жизнь моя, пока я баюкаю тебя, — заканчивая за нее предыдущую фразу и все дружно вскидывают на меня глаза, правда гитара хотя бы играть не перестает. Возникает пауза, при которой все еще играют на гитаре, но при этом все молчат и если бы они продолжили в таком духе, то я, пожалуй бы просто- напросто предпочла бы исчезнуть. Но тут, Мария Моретти улыбнется почти что кротко и глядя на меня продолжит: «Родничок, который бежит, прозрачный и звонкий…». Они пододвигаются, освобождая мне место, и в итоге, сама от себя, пожалуй не ожидая подобного я, присоединяюсь к ним, от чего выходит неплохой дуэт. Роберто начинает активнее трясти маракасами, кто-то и вовсе пускается в импровизированный и медлительный танец – при этом они все равно идеально попадают в ритм.
— Соловей, который в тропическом лесу, распевая плачет — да молчат пока качается люлька, колыбельную песенку я пою.
Раскачиваюсь слегка, подчиняясь медлительности и мелодичности мелодии, от костра продолжают отскакивать снопы искр и исходить мягкое тепло. Потрескивают дровишки, которые то и дело подбрасывают в него дети, на них шикают и отправляют спать – на коленях сеньора Моретти окончательно задремали его внуки, он кряхтя отдает их в руки невестки, а те даже не шелохнутся, заснув самым сладким сном из возможных. Покряхтывая, управляющий подходит ко мне, протягивая морщинистую сухую руку мне, импровизируя очень почтительный [даже через чур] поклон.
— Синьорина же не откажет старому Антонио?
И танцевать с ним показалось мне чем-то гораздо более приятным, нежели с Марио, а вокруг нас завозилась толпа, одобрительно понеслись перешептывания, защелкали пальцы и захлопали в ладоши. Итальянцы, испанцы, мексиканцы имеют еще одну чудную особенность — они могут танцевать подо все, под что вздумается.
Кладу руку осторожно на плечо, а он берет мою ладонь. Это сложно назвать серьезным танцем – фактически мы топтались на месте, а к нам присоединялись все остальные, неожиданно бодрые после тяжелого рабочего дня, аплодировала Зои и подыгрывал целый оркестр из рук, щелчков, хлопков, гитары и маракасов-Роберто. Сеньор Моретти очень мило, впрочем, улыбался в усы, я смеялась тихонько, пока прокручивалась медленно под его рукой, а люди вокруг нас с самыми простыми и милыми улыбками на свете молчаливо одобряли происходящее. А еще сквозь огонь, дымку искр, улыбки и одобрительные взгляды, я смогла увидеть один-единственный, продолжая при этом танцевать, но уже с образовавшимся передо мной Роберто [да, Крис ты определенно был прав – работники у вас замечательные], но смотреть в глаза, которые в темноте вновь казались синими.
Придерживаюсь за чужое плечо, голова кружится, а я нахожу свою точку фокусировки вновь, не успевая остановиться в том самом танце, в которых лихо способен увести любой итальянец. Почему мы так любили смотреть друг на друга и почему каждый раз, наблюдая за постепенным изменением твоего лица, мне хотелось улыбнуться – молчаливо и располагающе, что я и делаю. Танцую с Роберто и смотрю на тебя, от которого меня отделяет костер и пара-тройка метров.
В итоге раскланиваемся, а я, неожиданно делаю, пожалуй один из самых идеальных реверансов в своей жизни и перед сеньором Моретти и перед Роберто, получая еще парочку одобрительных хлопков, прежде чем подойти к Зои и Кристоферу.
Я думаю, у меня снова щеки раскраснелись, просто на этот раз не от смущения.
— Я думала ты…останешься с Агнес. Мне кажется, ты ей нравишься, — и я еле удерживаюсь от предложения: «Она же в тебя так вцепилась. Просто намертво». Зои хихикнет в кулак, я хихикаю тоже, но внутри что-то екает как только смотрю в эти голубые глаза. Я думаю, что-то в груди. — Она же тебя потеряет, наверняка.
Он зарождал во мне странное, неизвестное до этого чувство: что-то сродни нежности, переплетенной душащей страстью, с частичками ревности и горькими специями под этикеткой гнева [хотя кто я такая в его жизни, чтобы так себя вести]. Всякая ошибка, вроде Агнес, с его стороны, вызывала во мне ту еще бурю возмущения и негодования, но любая улыбка и ласковое слово после и даже тот факт, что с Агнес он особенно не задержался успокаивало разыгрывающуюся бурю в душе.
Я поняла снова, глядя в усмехающееся лицо, неприлично фыркая и ловя отблески огня постепенно потухающего на свое лицо, то он становился в с е м и одновременно не принадлежал мне [и принадлежать наверное никогда не будет]. Между нами было некое ощущение незавершенности, будто что-то между нами должно было зародиться более теплое, серьезное прежде всего. Но этого не происходило и поэтому я начинаю осознавать, что все, что связано с ним начинает ранить мою и без того через чур хрупкую, как оказалось душу.
А потом нас отыскала миссис Робинсон, которой потребовалась помощь, чтобы разнять несносных Гори и Ди Мауро, которые под конец ужина решили таки помериться силой.

Это был уютный и вроде бы просторный дом, в котором каждая комнатка тем не менее казалась небольшой, но уютной. Тот самый сервант с посудой, занавески на окнах, плетеная мебель и абажуры, семейные фотографии в рамках. У нас тоже было множество семейных фото [а еще портретов датируемых 18-ым столетием. О да у нас очень много семейного д о м а], которые при рождественском обращении моя мама выставляет на стол: их небольшой свадебный портрет в серебристой овальной рамочке, наши детские фотографии, где я раскачиваюсь на деревянной лошадке, большое семейное фото. Эти фотографии на ее столе каждый год видела вся страна, поднимая бокалы с шампанским и празднуя приход Рождества и после Нового Года, благосклонно желая королевской семье всего наилучшего, чего и мы им желали.
Миссис Робинсон расположилась на диване, устало обмахиваясь рукой, Брэд забрал у нее из рук мухобойку [здесь и правда было много мух] нахмурившись сказал то, что не нужно вечно приглашать на любое мероприятие всех и каждого, а еще, что вино Карнавелли действительно «не очень».
А я рассматриваю фотографии на полках, узнаю в детских и иногда пухлых чертах Криса и, очевидно его сестру.
— Агнес действительно много говорит… И почему Летти не приехала? — миссис Робинсон говорит громко, будто Крис, разговаривающий с отцом, точно должен знать мотивы своей сестры, оставшейся в Америке, а мне кажется, что сокращение имени Скарлетт [которое неизменно ассоциируется с одним из моих любимых романов] очень милое. — Вырастишь детей, а они приезжают к тебе раз в год, — это должно было прозвучать с укором, она махнет рукой, мол «безнадежно». — были бы внуки… — а это определенно должно было прозвучать словно какой-то намек. Не пойму только в чью сторону.
Заметив мой интерес к семейным фото в гостиной, провела краткий экскурс по ним а потом, ее будто осенило и она просияв спросила: «Лили, дорогая, а хочешь посмотреть? У нас есть старенький проектор! Там столько интересного!» и, игнорируя возмущения, которые всегда несутся от тех, чьи детские компрометирующие фото собираются предать общественности, полезла на полки за массивного вида прибором.
Лили покосилась на Криса.
Наверняка ведь рассматривание смущающих фото не входит ни в чьи планы.
Отвернулась. Ехидно.
— О, я с удовольствием на самом деле!
Никогда не смотрела ничего на слайдах, белое полотно для которых заставили устанавливать именно виновника торжества, а я успела заварить чай мягко, как умела и очень деликатно сообщив, что: «Я обижусь, если вы скажите не надо». А после мама Криса с ловкостью фокусника доставала слайды из коробки и устанавливала их на место. А дальше следовало то, что принято называть ностальгией. Мы видели пухленького розовощекого младенца, завернутого в кружевное одеяльце, перевязанное голубой атласной ленточкой, которого торжественно держали гордые и безмерно счастливые еще совсем молодые мистер и миссис Робинсон.
— Он весил 4 килограмма и 56 грамм. Я негодовала, что он такой большой, поскольку мне обещали чудесного маленького ребеночка! – миссис Робинсон с любовью поглядела на фото, где чудесный и маленький ребеночек еще даже не открыл глаза. Только родители могут умиляться таким фото. Впрочем, это и вправду было милым. — Брэд говорил, что у него глаза потемнеют с возрастом, потому что у всех малышей голубые глаза, а я всегда говорила, что у него они останутся голубыми! — она покосилась на мужскую половину населения, которая расположилась позади. — А вообще, он был капризным ребенком, который не давал мне ни минуты покоя!  Но когда он улыбался… ох, старушки переходили через дорогу специально, чтобы ущипнуть его за щеку. Он разумеется терпеть этого не мог, — улыбается, косится на сына, а я уже готова захихикать. И удержалась от замечания, что красивые улыбки у него с детства.
Сменилась еще парочка слайдов. На одном можно было увидеть празднично наряженную ёлку, с небольшой горкой подарков под ней. И Криса, который держал в руках… куклу.
— Ох, совсем забыла о том, что мы подарили тебе на Рождество! – всплеснула руками Шерри, пододвигаясь ближе и подаваясь вперед. — Как называлась эта кукла… «Анатомическая Джейн»? — она посмотрела на Криса, будто ожидая, что он обязательно вспомнит название древней куклы подаренной на Рождество. — Не помню, она лично меня постоянно пугала. Но ты был просто счастлив получить ее на Рождество, а потом разбирал ее на части и испортил прическу. Лили ты только подумай о том, что у этой куклы разбирался живот, а внутри у нее были маленькие пластмассовые внутренности. И еще к этой кукле прилагалась маленькая сумочка-укладка с медицинскими крошечными инструментами внутри. В итоге он потерял от нее печень и я нашла ее под его кроватью. Представляешь Лили, обнаружить маленькую печень под детской кроватью!
Я хохотнула, хохотнула громко, рассмеялись собственно все, кто мог.
Следующее фото, где он в ярко-синей школьной форме ученика одной из американских школ и бейсболке и крайне сердито смотрит в камеру.
— Он так ненавидел эту бейсболку… ты помнишь, как ты ненавидел эту бейсболку? – обращается к сыну, приглядываясь к очертаниям детского лица, в котором угадывался Крис. Хмурый, обиженный на жизнь и эту глупую форменную бейсболку Кристофер Робин. — Он спрятал ее в собачьей корзинке однажды. Вторую утопил в пруду. На третий раз отцу пришлось пригрозить лишить его карманных денег. Его даже в школе не могли заставит ее носить!
И я понимала от части почему. Мне тоже не нравились строгого вида клетчатые юбки-шотландки, глупые бантики и чулки, которые всегда хотелось спрятать куда-нибудь подальше, засунуть на шкаф и отдать на съедения собакам. Но я была благовоспитанной девочкой и так и не претворила свои желания в жизнь. У нас в доме был человек, который делал это вместо меня и у родителей хватало хлопот из-за этого.
Еще бесконечная вереница фото, где начинает мелькать лицо его сестры, улыбчивое и не очень. На одном из фото ее лицо как-то неудачно оказалось измазанным кремом, а рядом сидел очень довольный Крис с перепачканными в креме руками. Все зашлись дружным хохотом.
—Он ткнул сестре прямо в лицо бисквитом с шерри и взбитыми сливками только потому, что она утверждала, будто он не сможет этого сделать. И я очень хотела на него рассердиться, потому что я убила на готовку уйму времени! Но на него в принципе невозможно было сердиться. А они в общем-то очень мирно существовали друг с другом. Играли в «пони», — следующий кадр, где Скарлетт взгромоздилась на его спину на подобие наездника. — засыпали вместе, а с возрастом я уверена она знала о его проблемах больше чем мы, — на секунду его мама взгрустнула, а потом просияла, когда разглядела на свету следующий слайд. – Ох, а это такая милая фотография! Мы так любили фотографировать его в ванной! У него тут шапочка из пены…
О да, пожалуй это должно было стать одним из самых интересных фото в коллекции ностальгических воспоминаний, никто не стал обращать внимание на бурные возмущения приватностью фото, слайд сменился, обзор на «он такой милый в ванной!» перекрыла фигура не менее милого живого и взрослого Криса.
— Мне кажется, сэр, — и сейчас мне определенно слишком сложно спрятать смех в глазах. — Вы закрываете нам обзор. Я бы хотела посмотреть, — встаю с ковра, выглядывая из-за его плечей, но Крис сам по себе слишком высокий и я могу увидеть только край ванной. Встаю на цыпочки – бесполезно. — В этом ведь нет ничего такого! Или есть? — пытаясь пролезть под рукой, но ничего не выходит, вместо этого с каким-то забавным смехом, от упрямого желания посмотреть [как можно не выполнять желания королевы вообще?] оказавшись в ловушке из рук, а потом вспоминая о давно заварившемся чае.
— Но когда-нибудь я непременно захочу увидеть это фото!
Звучит словно угроза.
_______________________⸙⸙⸙________________________
Буря. Искра. Безумие. Нашли взгляды встречаются. Мой – карий, внимательный и практически воинственный и его – в которых отражалась не меньшая воинственность. Я – не давала ему пройти дальше, он – выпятив грудь смотрел на меня с явным презрением.
— Простите, сэр, но проход дальше невозможен. И какая невоспитанность, сэр, что вы вздумали убегать от меня! Ваши жены и дети ждут не дождутся вас в доме, а вы заставляете Мое Высочество носиться за вами по всему двору! — с этими словами я сделала два осторожных и на самом деле нерешительных шага в сторону объекта своего интереса.
А тот только отвернулся от меня, явно не уважая мою английскую кровь, мое происхождение и предназначение когда-нибудь сесть на британский престол в роли конституционного монаха. Этому мешку с костями явно было наплевать, он лишь вздернул голову.
Я очень аккуратно пытаюсь его обойти, чтобы он уже не мог игнорировать мое присутствие в своей жизни, не мог так дерзко отвергать меня. Боже мой, какое же унижение!
Возможно, воспринимать меня серьезно ему не давал мой вид – забавный джинсовый комбинезон на лямках, которые заканчивались пряжками в виде штурвалов кораблей, а на груди был расположен большой карман с аппликацией кролика, поедающего морковь. Комбинезон знавал и лучшие времена, на нем оставались пятна засохшей краски непонятного происхождения и цвета, а заканчивался мой образ резиновыми ядрено-розовыми сапогами. Ах да, и мне нашли прелестную соломенную шляпу.
— Давайте будем дипломатами, сэр, — ловлю на себе воинственный взгляд. Слово дипломатия ему чуждо или незнакомо. Да и английский он не понимает. Этакий сноб. — И пойдем на мировую. Уже полдень, я не сделала ничего полезного из того, что хотела, тем временем Агнес наверняка уже завоевала кубок «Золотые руки-2015!». Сэр, вы проявите понимание, а я выполню свои обязанности и докажу на что способна. В свою очередь обещаю не причинять вам вреда.

Работницы фермы расположившиеся поодаль, плели корзины, чтобы складывать туда виноград [не за горами праздник первого урожая, о котором тут все только и говорят] поглядывали на загон, где происходило действо с любопытством, поднимая головы время то времени, прекращая мяукать песенки на итальянском.
«Лаура, как ты думаешь, что она делает?».
«Кажется, разговаривает с петухом, Сибилла».

Итак, я, первая в очереди на престол Англии, принцесса Великобритании Лилиан Амелия Шарлотта, дочь королевы Англии и герцога Кентского, пытаюсь не дать последнему из курятника совершить свой вероломный побег, чувствуя, как медленно умираю от жары и уже не обращая внимания на любопытствующие взгляды и просто надеясь, что этот последний пестрый и крупный петух-итальянец не выбежит по двору дальше. Мне удалось загнать остальных куриц в сарай, из которого они и сбежали, пока я невинным образом насыпала в их кормушку еду, невольно морщась от запаха, но вспоминала лицо Агнес, которая с победоносным видом несла яйца на кухню, поэтому продолжала работать, негодуя от того, что курс сельской жизни никак не был предусмотрен в моих учебных планах. С яйцами у меня не задалось.
Здесь их аккуратно складывали в плоские овальные блюда, ставили на головы и несли в пункт назначения – перебирать и возможно раскладывать по бидонам и отправлять на продажу. И все бы ничего – с осанкой и балансом у меня все было хорошо [да, стопки книг на голове до сих пор никто не отменял], но не с глазомером. За этой корзиной не было видно, где у двери кончается ее проем, впереди изящно поставив корзину на голову шла Агнес и дороги было не особенно видно. Я не учла, что мои 170 никак не вписываются в рост невысоких и проворных итальянок, которые шмыгали туда сюда с этими корзинами. Агнес заметила там Криса, где-то впереди, умудрилась ему помахать, исчезла в проеме, а я по закону подлости, из-за крайней степени неудачливости ударилась подносом о дверной проем и почувствовала, как волосы с величайшим удовольствием принимают маску из разбившегося желтка.
Хохотнула Агнес.
Я бросила взгляд на Криса и поплелась переодеваться. У меня был и правда не самый красивый вид.
Стоило бы сознаться в своей некомпетентности, но… Но утром следующего дня после ужина в честь возвращения, за завтраком, миссис Робинсон сообщила, что Агнес, мол, изъявила желание остаться и помочь здесь, на ферме. Изъявила она желание. Не понимая, зачем и почему я изъявила точно такое же желание, хотя заранее знала, что она справится лучше. И, никто не смог меня переубедить.
Агнес не нравилась мне, а я ей. И соревнование «кто же лучше всех» пошло само собой.
Началось все в помидорах, но после работы в них я какое-то время не смогла разогнуть спину, причем натурально и меня пришлось спасать мазями, после которых я пахла как мистер Клаус. Потом перешли на куриц. И так как с яйцами у меня не заладилось, мне всего лишь надо было их кормить. С переменным успехом.
В первый день своих попыток я так устала, что пропустив Криса в душ [второй душ на этаже сломался] и сказав, что совершенно не устала, заснула прямо около дверей в этот самый душ, усевшись на пол. До сих пор понятия не имею как проснулась на следующий день в своей кровати.
А Агнес, стоило признать, справлялась со всем этим отлично. Просто прекрасно. Она умела плести корзины, могла подоить корову, или поймать курицу и резала виноградные лозы с мастерством винодела. А я на данный момент гонялась за петухом, который резво понесся, несмотря на все мои разговоры и прошения в сторону выхода их маленького загончика, в который мне удалось его загнать.
— Крис! — я запыхалась, раскраснелась, потеряла в пылу сражения за петуха свою шляпу и достоинство. — Не открывай… — стон, —…загон…
Поздно, пернатый был таков, резво перебирая лапами по песку. Хорошо, что петухи не умеют летать. А я все испортила. Бросаю взгляд осуждения на Кристофера, выдыхая рвано и устало, не зная уже кого винить за свой глупейший вид и неспособность ни к чему. — Может хотя бы поможешь его поймать. Я гоняюсь за ним с полудня…
И я больше никогда не смогу смотреть на курицу. Потом мы ловим этого петуха по всей ферме, загоняя его на насест и, не придумав ничего лучше я протягиваю ладонь. Как же это там делается… ах да, дай пять. Давать пять порядком забавно между прочим.

Лодка была старой, нуждающейся в ремонте, лежала около озера, на противоположном берегу которого виднелись все те же виноградники, была перевернута дном вверх и нуждалась в ремонте и покраске, что в итоге и поручили Крису, а я же наконец оказалась действительно полезной, как только, спустя несколько дней поисков себя, зашла в конюшню. В конюшне были лошади, пахло овсом и не было Агнес – она их побаивалась. А я быстро освоилась, полюбилась конюшему, и в итоге помогала именно там – чистила денники и самих лошадей: парочку тяжеловозов, симпатичных полукровок и парочку чистокровных скакунов, доставшихся с аукциона. Где-то я была лучшей. Кроме того жизнь стала легче благодаря мистеру Штейну, к которому я действительно часто наведывалась в последнее время. Он был невыносимым ворчуном, но мы сошлись на почве любви к литературе и музыки. У него в сарае было несколько самодельных деревянных и механических самолетов [хотя его ферма и находилась в порядочном запустении] и дельтаплан, на котором я, в тайне от других изъявила желание научиться летать. И он согласился, а миссис Робинсон все восхищалась каким образом я нашла общий язык со сварливым немцем. Я вообще не понимаю, почему я им так полюбилась за это время. Периодически мы пробовали получившееся вино или созревший виноград и я высказывала экспертное мнение, приучалась к искусству внимать, пока все смотрели футбол, находя это занятие очень интересным [я правда пыталась понять] и обсуждала моду с миссис Робинсон, научившись ко всему прочему готовить лимонный бисквит.
Сейчас же я сидела около этой лодки, держа в руках Ремарка, которого так любезно одолжил мистер Штейн и поглядывала на то, как лодка постепенно преображается. Так как свою работу я успела выполнить, то теперь не придумала ничего лучше о т д ы х а.
— «Я тебя люблю», — задумчиво тяну вслух строчки «Триумфальной арки», пока Крис орудует кисточкой. Фраза повисла в воздухе странной неловкостью. Не все любят чтение вслух, но иногда это расслабляет. Продолжу. Это не признание. Ничего такого. — «Ты же почти не знаешь меня», — продолжаю я размеренным спокойным тоном, будто все это относится ко мне. И это действительно напоминало меня. Издание же действительно оказалось редким и старым. Мне пришлось предварительно заняться его реконструкцией – подшить страницы и склеить корешок, а от него все равно пахло этим непередаваемым духом старины, 20 века, будто изданию было столько же лет, сколько и книге. — «А какое это имеет отношение к любви?», «Очень большое. Любить — это когда хочешь с кем-то состариться», — мое выражение слегка изменяется. Запах свежей краски слегка щекочет ноздри. У меня в волосах уже безнадежно застряли отголоски моей деятельности в конюшне – сухое и ломкое сено, мягкий запах овса. Но сил заниматься внешним видом попросту нет. — «Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить — это я знаю».
Нам обоим очень удачно нравился Ремарк, мы оба наверняка наизусть знали «Триумфальную арку» и дело было лишь в том, что я решила почитать редкое издание каких-то 40-ых годов и заодно составить компанию. Слова автора в этом диалоге отпечатывались в душе, будто превращаясь в следы от камней. Одно. Второе. Третье. Никогда не относилась так, к этим строчкам. Может поэтому следует перечитывать книги, которые запали тебе в душу. Исходя из обстоятельств начинаешь по-другому к ним относиться.
Я люблю тебя. Даже если тебя не знаю.
Флоренс коротенько и очень нежно заблеяла, а я машинально погладила ее по невероятно плюшевой курчавой шерсти. Ягненок удобнее устроился на моих коленях, пошевеливая ушами, пытаясь отогнать назойливых мух. Приятная тяжесть и приятно тепло. Флоренс на самом деле никогда не ощущала себя ягненком. Ее выкормили из бутылочки и она с детства, как мне сообщили, росла под боком у Бруно, видимо полагая, что она собака. И ей так приглянулась именно я, что она ходила за мной по всей ферме, жалобно блеяла и позволяла чесать пузико. Иногда соскакивала с колен, прыгая по высокой траве и путаясь у Криса под ногами так, что в итоге пара капель краски умудрилось оказаться на ее белоснежной шерстке. Флоренс была неугомонна.
— Ремарк бесподобен, все же, — закрывая книгу и откладывая ее в сторону. — Было бы здорово как-нибудь устроить пикник на лодке. Не зря же мы ее чиним. И озеро здесь прелестное… И лодка большая – я думаю Крис и Зои поместятся.
На самом деле мне так хочется спросить у него – пойдет ли он на «маленький праздник в честь Дня Рождения Агнес», что я готова была тарахтеть о чем угодно. Я все больше начинала понимать п о ч е м у я так себя веду и все больше не могла с этим смириться. И у меня в голове возникла идея, для которой потребовался выход в Интернет и разумеется компьютер [скучаю по мобильному телефону]. Хотя я предполагала, что Крис, который временами напоминал моего отца хотя бы своей прямолинейностью, не будет от нее в восторге, но ничего лучше и быстрее я не придумала.
Местные скачки должны были начаться завтра, соответственно, если на это уйдет большая часть дня, то ничего не случится. Ты сошла с ума со своими навязчивыми идеями – да понимайте это как хотите, впрочем. Поднимаюсь с колен, Флоренс на своих длинных ножках следует за мной и блеет, будто мгновенно потеряла мать.

Разумеется, шел дождь. Когда самолет приземлился я даже не сомневалась в том, что будет идти дождь и лето будет напоминать промозглую осень, но сейчас дождь был очень кстати. По иллюминатору стекают тонкие струйки этого моросящего дождя и сквозь мутное толстое стекло виднеются черные, невыносимо черные зонтики, многочисленные машины, которые постоянно пускают сюда, на взлетно-посадочную полосу и камеры журналистов, на которых накинуты прозрачные дождевики.
Вспышек камер нет, я вижу это отсюда, журналисты стоят удивительно чинно и смирно, никто не пытается вылезти вперед, чтобы сделать удачный кадр. И мне становится холодно, хотя в салоне самолета разумеется тепло. И мое сердце ёкает предательски, когда я наконец вижу со своего места, как к нам направляется фигура – тонкая, на самом деле очень изящная, невероятно строгая, зонтик над которой держит другая фигура, высокая и затянутая в черный костюм с воротником-стойкой.
Я слышу шаги по трапу и не слышу криков, но хорошо слышу, как дождь бьет по стеклу, отдаваясь в душе глухими ударами и разбивая то, что еще можно разбить. Мне кажется удивительным, что когда я поднимаюсь со своего места не слышно этого звука. Звука чего-то разбитого.
В черном мама выглядит еще более по-королевски, чем обычно, а я ловлю ее смертельную бледность, а я вижу темные круги под глазами, которые не скроешь от меня никакими усилиями стилиста, а я понимаю неожиданно, что не видела маму так долго и что месяц это, оказывается очень м н о г о.
Джонни со своей вечной папкой в руках останавливается позади, пропуская вперед папу. Папа единственный из нас, кто вообще может улыбнуться, слабо и вымученно.
Два шага позади – такова реальность для мужа королевы. Даже не рядом.
Иногда я видела, как ему хотелось положить руку ей на плечо – в эти моменты у него дергались едва заметно указательный и средний пальцы. Но он остановился позади, пока мы не оказывались за стенами места, которое называлось д о м о м.
Я смотрю в ее глаза, мир почему-то продолжает падать.
«Мне так жаль. Мне так жаль, что меня не было рядом с вами».
— Не стоило меня встречать, — слабо.
Она делает пару шагов в мою сторону, обнимает очень осторожно, я улавливаю слабый запах ее духов, которыми она пользуется, наверное уже около двадцати лет, ни разу не изменяя этому аромату. Сжимает плечи. Меня передергивает. Все тело вздрагивает – от плечей до лодыжек. В последний раз меня обнимал человек, которого я… не увижу. Я потеряла сразу двоих людей, которые обнимали меня так, как никто другой не мог. И она улавливает мое состояние и то, что еще немного и вместо вздрагиваний понесутся всхлипы. Она точно знает, что я хочу заплакать. 
— Не сейчас, Лили. Не здесь.
Добро пожаловать, домой.

Никто и никогда. Если бы я могла тогда сказать это, то непременно сказала бы. Я хотела крикнуть свое nobody and never в улыбающиеся губы в паре миллиметров от моих собственных, я хотела прошептать это глухо и тихо, но у меня не хватало дыхания совершенно, пока я окуналась с головой в поцелуи, которые все также отчаянно отдавали виноградом. Никто и никогда не целовал бы меня так. Для этого им нужно было бы родиться тобой, для этого этим людям, которые зачастую поражали своей холодностью, нужно было быть такими же теплыми, пропитанными итальянским солнцем, для этого им нужно было бы уметь согревать не обжигая. Мне не нужно было много опыта, я не хотела знать совершенно ничего, за исключением тех новых ощущений, рождающихся по мере того, как поцелуй становился с е р ь е з н е е [и я уверена, что на этот раз никто из нас не станет извиняться]. Никто и никогда не поцелует меня так – можешь усмехаться, о, продолжай улыбаться мне в губы своими особенными улыбками, вот так, как сейчас и назвать меня несчастной максималисткой, но я буду твердить свое nobody and never будто свадебную клятву.
Я не думала в тот момент, когда толпа вокруг зашлась в новых одобрительных возгласах и аплодисментах [получали ли вы аплодисменты за поцелуи?], а кто-то, кажется миссис Робинсон, торопливо уточняла дрожащим то ли от умиления, то ли от счастья голосом: «Где же фотоаппарат, Брэд, мы непременно должны это сфотографировать!». Я не думала ни о чем, кроме того, что от него пахло солнцем, знакомым мне гелем для душа, который определенно должен был уже въесться мне под кожу. Я не думала ни о чем, кроме того, что его лицо было безмерно близко и он не отталкивал меня, он ц е л о в а л меня в ответ и я лишь окончательно понимала, что это навсегда. И память об этих губах, кажется тоже н а в с е г д а.
Попытаюсь втянуть в себя побольше воздуха, попытаюсь хотя бы вспомнить каково это д ы ш а т ь [каким-то образом с тобой я то обретаю второе дыхание, то теряю его], но не выходит, потому что мы то самое to be in love. Мы то самое «быть в любви», будто в каком-то городе, в котором я не бывала. Но ты и вправду колючка.
— Думаю, мне даже нравится, — мой голос удивительно не дрожит, но я его все равно не узнаю, он приобретает незнакомые для меня ноты. И я улыбаюсь, мои руки становятся слишком непослушными, пальцы касаются лица, касаются тех самых «колючек», подушечки пальцев покалывает поросль, но его губы остаются мягкими, удивительно нежными даже несмотря на определенного рода настойчивость, которая проявляется почти сразу же, как только целует вновь.
Он. Меня. Целует.
И теперь я уже абсолютно точно уверена, что это не случайность, не совпадение, не жалость. Если ты всегда будешь так меня целовать, то я определенно всегда буду оставаться с тобой. А если не буду, то… как предлагаете мне ж и т ь?
Да господи боже, даже если ты зарастешь еще сильнее, твоя борода поседеет или потемнеет, мне все равно будет нравится [только не отращивай усы, они напоминают мне о Джонни и я все еще лелею мысль о том, что могла бы запретить усы на законодательном уровне]. Потому что мне нравишься ты, так нравишься, что я перестала видеть дальше пары миллиметров достаточных, чтобы дотянуться до тебя, твоего лица и твоих губ.
С волос все еще капает виноградный сок, брызги стекают по спине, по которой бегают стайками мурашки от каждого прикосновения – хорошо, наверное, что ты все еще меня держишь. У нас входит в привычку целоваться на людях, Кристофер Робин [я очень люблю твое имя на самом деле].
— А если я скажу «да, замужем», это тебя остановит? — выгибаю бровь, грудь тяжело опадает вниз, будто я бежала куда-то, а передышка перед следующим рывком буквально секундная и меня целуют в ответ на этот вопрос. И как прикажешь вообще с тобой дышать, если ты чертовски невыносим и мне это чертовски нравится? Он снова целует меня, а я наконец нахожу в себе силы ответить, приоткрывая губы, пьянея, взлетая выше и не обращая внимания на публику. Раньше мне казалось, что целоваться на людях или неприлично или ужасно неловко, будто вы устраиваете бесплатного рода шоу.
Я помню, как мы с Триной лениво потягивали молочный коктейль и аперитив [и легко догадаться кто что себе заказал] в каком-то кафе в Эдинбурге, наблюдая за тем, как за соседним столиком Лекси, буквально напротив нас [и я серьезно, буквально напротив] целовалась со своим парнем по имени то ли Коннор, то ли Колин [я не уверена, что сама Лекси правильно называла его имя, да и расстались они через неделю]. И если Трина, качая головой и сердито поправляя свой извечный хвостик, заводила песню о том, что «черт возьми, нельзя же на первом свидании так открыто себя предлагать особи мужского пола!», а я едва ли не подавилась коктейлем, в который кстати положили видимо то ли больше сиропа с карамелью, то ли больше мороженого, а руки официантки дрожали, когда она приносила поднос. В общем, коктейль едва ли не пошел через нос и это был бы великий конфуз, но без смущения на это я смотреть на могла. Я не могла спокойно смотреть на парочки, которые целуются на ступеньках эскалаторов в ТЦ и поспешно куда-нибудь отворачивалась [или меня отвлекали многочисленные поклонники нашей семьи, которые мечтали сделать «селфи», а отказывать каждому вполне себе занятие на целый день]. Мне казалось, что эти парочки врываются в мое одинокое личное пространство и вообще разве поцелуи не должны проходить под покровом ночи в какой-нибудь…спальне? Лекси фыркала, что времена поцелуев в спальне канули в лету вместе с моей бабушкой Викторией и я чувствовала себя бесконечно старой.
Теперь на счет шоу. Поцелуи на балконе, которые мы наблюдали на кадрах кинохроник, когда в определенный момент, будто по команде наши дедушки и бабушки целовались, а многотысячная толпа, собравшаяся перед Букингемским дворцом, взрывается радостными криками [такими, что трясутся стекла дворца, а мы глядя на черно-белую пленку тоже дружно вздрагивали], подбрасывает в воздух кепки, шляпы и, кажется шарфы, скандируя то ли «боже храни королеву», радуясь то ли за красивую, похожую на сказку историю пары, то ли лишний раз увидеть обожаемого монарха [у нас действительно много «роялистов» чем республиканцев и нас действительно любят. По большей части.] Дедушка пускался в воспоминания сразу же после просмотра, а мы с Томом наблюдали за целующимися родственниками вроде тети Норы или дяди Генри и мечтали провалиться сквозь землю, причем младшего еще и начинал разбирать смех, после которого отец замечал, что: «Вот поцелуется сам и это перестанет казаться ему смешным».
Поцелуи это нечто интимное.
А тут я целуюсь на глазах у разномастной толпы, собравшейся до нельзя плотным кольцом вокруг, улюлюкающей и хлопающей в ладоши, вокруг смеющихся итальянцев и ухмыляющихся одобрительно латиноамериканцев. Я целую, меня целуют, это даже не свадьба, мое платье промокло насквозь от этого винограда, а мне совершенно не неловко [наверное, я окончательно испортилась].
Он целует меня и каждая клеточка моего тела — кожа, ключицы, подколенные ямки — все внутри меня вспыхнуло ярким светом, будто внутри поселилось что-то вроде моего собственного солнца. И возможно ли, что поцелуй сворачивает весь мир в одно мгновение. Наклоняюсь вперед и дотягиваюсь до него, хотя расстояния и так вроде бы н е т, а мне все мало, мне необходимо еще и я совсем не хочу, чтобы он отодвигался от меня даже если это предполагает, что мы дышим друг другу в губы, касаясь кончиком носа скул. Когда его губы на моих губах, я ощущаю себя девочкой, у которой во всех карманах есть право на ошибку. Я могла ошибаться рядом с ним.
Если бы я могла, я бы целовала его каждую секунду каждого дня своей жизни. И мне было бы безразлично сколько людей и каких национальностей смотрят на нас, осуждают нас или одобряют нас. С каждым новым вдохом, с каждым новым ощущением, которое приходило с каждым движением губ, я читала ответы на свои вопросы и с каждым шагом ближе, удерживаясь за плечи, я получала желанное и определенное. Мне не нужны были слова, которые бы не убедили меня, но с каждой секундой затянувшегося поцелуя мне говорили не уезжать, мне говорили остаться, мне говорили, что если не любят [ведь это только я могу огорошивать подобными заявлениями], то, по крайней мере, я не безразлична. Прикасаюсь своим горячим лбом к его, хохотну тихонько и глухо, заглядывая в глаза, в которые влюбилась еще тогда, когда спала на лавочке в окружении стрекочущих насекомых и шелестящей листвы. — Я так понимаю… — облизну свои губы. Сладко. Сделаешь меня сладкоежкой, Крис. Голос тянется, а я всматриваюсь в его лицо, за его спиной будет медлительно золотиться солнце, приходится прищуриться. Нет, ты точно не ангел? Или ты просто действительно прячешь свои крылья в каком-нибудь сундуке. Волшебно. — что это значит, «нет, не остановит»? — обвивая руками шею, покачиваясь и улыбаясь, славливая его улыбку маленьким солнечным зайчиком где-то внутри себя. — Я не замужем, я уверена, — через пару секунд, рассмеявшись, чтобы рассеять оставшиеся сомнения по поводу штампа в своем паспорте.
Тогда я наивно все продумала, находясь под опьянением виноградом, солнцем и его губами. Я продумала, как мы приедем в Лондон [и я обязательно покажу интересные места, а еще будет прекрасно провести начало осени в Винздорском замке], где я скажу родителям, что никакой помолвки не будет, что не будет у меня никого жениха, потому что это смешно. После, мы обязательно и непременно попадем к дедушке. И я скажу ему, что: «Вот она я, а это мой «дзынь». Как ты и просил дедушка». И дедушка улыбнется одной из своих особенных улыбок [если так подумать, то вы улыбаетесь удивительно похоже, может поэтому я и твою улыбку полюбила сразу же]. Дедушка, разумеется, наш благословит. Будет здорово познакомить Криса и Тома и я уверена, что в итоге они поладят, даже если оба собираются вредничать в начале.
И в моей пьяной от счастья голове даже не промелькнула мысль, что все это н е в о з м о ж н о. Нет, это слово выпало из моего лексикона окончательно, как только о н ответил на мой поцелуй. И казалось, утопая ногами в размоченном винограде, а всем существом в нем, в моем голубоглазом Крисе, что все очень просто, что все очень радостно, что никаких преград попросту нет. В мою голову не пришла мысль, что он не может поехать в Лондон, что он даже не знает кто я такая и в мою голову тогда ни разу не пришла мысль о том, что будет делать, если узнает. Мы просто смеялись в приоткрытые губы друг друга, вдыхая ароматы друг друга: он мой — виноградный, перемешанный с грейпфрутовым от шампуня, я его — такой же виноградный, с хвойными отдушками.
В ушах все еще стояли хлопки и присвистывания, чей-то смех [не исключаю, что и мой собственный], пока протягивала руки к нему, чтобы Крис меня вытащил из этого виноградного плена и это снова удается ему очень легко, чувствую руки на своей талии. Меня удерживают крепко, я и сама вцепляюсь в сильные плечи так, будто даже оказавшись на земле не собираюсь отпускать. И я не собиралась.
«Вы только что обручились?».
О, да, если подумать, то устрой я, самая послушная из детей королевской семьи, самая очевидная девушка в Англии такое, то в Вестминстерском аббатстве заиграли бы свадебные колокола, а дизайнеры Англии в срочном порядке начали бы подавать заявки, чтобы сшить свадебное платье на королевскую свадьбу.
А пока я чувствую его руку на своем плече и на этот раз я уверена наверняка, что это не дружеский жест [пожалуй, я бы стукнула тебя, если бы ты снова сказал «мы дружим»].
— Нет, почему у всех на виду… — не в силах остановиться и перестать хихикать, накрывая его ладонь своей рукой поверх и сжимая. И снова п р о н и з ы в а е т, в какой-то момент мне кажется, что это происходит не со мной. Оказывается, до встречи с тобой, я не умела быть счастливой. «Следующий этап — просто целоваться. Мне кажется, мне просто необходимо наверстать упущенное». — Я полагаю, что если он ко мне присмотрелся, то… как насчет этапа «у нас романтика»? Или что, Крис не романтик? — я ловлю его выражение лица, все еще смеющееся, светлое и смеюсь сама, готовая шутить на эту тему сколько угодно. Не смущает нисколько.
До обручения оставалось бы познакомиться с моими родителями. И моими немногочисленными друзьями. За родителями бы потянулся бы бесконечный круг из родственников, государственных лиц, аристократов и прочих, кто хотел бы воочию взглянуть на избранника короны [о которой я посмела забыть настолько, что кажется призрачный элемент самодержавия окончательно утонул где-то в то самом чане с виноградом] и пожелать «всего наилучшего». На самом деле все бы отдала за то, чтобы родители посмотрели на меня счастливую, улыбающуюся, бросающуюся шутками направо и налево и на него. Неужели бы они могли сказать «нет»?
— Вот видишь Крис, он не хочет на мне жениться. Безответственно с вашей стороны, сэр, — я убираю мокрую прядь волос с его лба, склоняю голову к плечу, наблюдая за выражением лица, как только я употребляю в речи это «сэр». Звучит так, будто я дразнюсь. Причем постоянно. Обычно — называть так человека без титула считается высшей мерой доброжелательности, а тут выглядит как дразнилка. Но все правильно. Я дразнюсь. — Он как-то сказал мне, что не может на мне жениться, — я будто бы жалуюсь на него, а сама только крепче сжимаю руку, которая в свою очередь покоится на моем плече. — А целовать значит может. В наше время мужчинам нельзя доверять, — притворно хмурю брови, надувая губы так, будто я действительно обижена, возмущена и оскорблена тем, что меня отказываются брать замуж после нескольких поцелуев. Но я прекращаю кокетничать через пару секунд, расплываясь в самой довольной улыбке из возможных, подтверждая фразу о том, что «странные вы». И забывая о своих собственных не таких уж и давних словах по поводу того, что «ты и не можешь на мне жениться».
Какое это имело значение, когда в его глазах я наконец-то видела себя, а не кого-то другого. Призраки перестали преследовать, мне перестало казаться, что я не та, кого он может полюбить. Может быть я торопила события, но у меня ведь было так мало времени. Так предательски мало.

Тогда, когда все, развеселившись, в виноградном хмелю и солнечной пыльце разошлись работать, продолжая распевать задорного рода итальянские песни, передавая друг другу то корзины с остатками винограда, заканчивая с виноградом в чане, чтобы он действительно походил на вино, а не на очень густой виноградный кисель, я отправилась в душ. В моих волосах, мокрых и липких застряли кусочки тонкой зеленой кожицы от виноградных ягод, которые я первое время вынимала из каждой завитушки в волосах, а потом, оставив это гиблое занятие решила просто вымыться. На самом деле сейчас я действительно хотела… начать дышать заново и теперь, когда остальных так или иначе припрягли к работе, я начинала понимать, что мои ноги понемногу отказываются меня слушаться, коленки опасливо подгибались и меня пошатывало на всем протяжении от виноградников до дома так, будто я действительно в одиночку выпила пару бутылок крепкого вина. И я улыбалась. Улыбалась бесконечно глупо, посмеиваясь чему-то своему, пару раз прокручиваясь вокруг своей оси, намурлыкивая себе под нос песню из очередного мультфильма и вроде бы это снова была Белоснежка с ее: «Знаю мой принц придет».
— Сердце мое поет, — добавляя ко всему этому «парам-парам», тихонько вальсируя прямиком до крыльца, где около меня мгновенно начала крутиться Фло, нежно «мекая» и подпрыгивая на тонких, кажущихся неустойчивых ножках. Я присяду на корточки, подставляя ладонь под бодания ягненка, взъерошивая невероятную нежную шерстку на макушке. Та тряхнет ушам, заблеет громче, ловко отскакивая от меня в сторону. Уверена, если бы я кинула ей мячик она бы ринулась за ним. Фло все еще почитала себя самой настоящей собакой, не давая покоя бедняге Бруно, который, устав от игрищ белой кудрявой подопечной, дремал в тени веранды. А я беру Флоренс на руки [господи, малышка, а ты, оказывается тяжелая] какое-то время кружусь по залитому солнцу двору вместе с ней, вальсируя по дорожкам, напрочь забывая о том, что еще неделю назад терпеть вальс не могла. Ноги переступают сами собой, под конец я делаю реверанс и неловко заваливаюсь на одну ногу, потому что танцевать с мекающей Фло не самая хорошая затея и меня, откровенно говоря плохо держат мои ноги. — Господи, Фло, подумай только. Наш с тобой Крис… поцеловал меня в ответ! Поцеловал меня, Фло. Подумай только об этом! – и я заливисто хохочу, недолго думая чмокая ягненка в теплый нос. Фло подумала, протестующе чихая, очевидно подобного рода фамильярности ей были ни к чему, к тому же ей сейчас хотелось совсем не танцевать со мной, совершенно сошедшей с ума от липкого, сладкого счастья [теперь я буду уверена, что мое счастье так или иначе пахнет виноградом], а играть в догонялки, в который Фло неизменно побеждала. Думаю, если бы кто-то бросил ей палочку, она бы непременно ее принесла, насмотревшись на своего «отца». — Прости, малышка, но моему королевскому высочеству не обходим душ… Боже мой, он сказал «да», Флоренс, он сказал «да»!
И я взлетаю на крыльцо, пропуская нижнюю ступеньку, впархивая в дом, словно певчая птичка, напевающая песни из старого диснеевского мультфильма. Я бы отлично подошла на роль диснеевской принцессы. По крайней мере я говорила с животными.

Они вытирают выступивший пот со лба тыльной стороной руки, относят использованные плетеные корзины на склад, проходя мимо хозяйского дома. Происходящее там их немало забавляло, между собой работники фермы уже давно ставили пару евро на то, что на этот раз выкинет «заморская принцесса» [она действительно была как «всамделишная принцесса» с ее речью, белокурыми волосами, еще бы глаза были голубыми и она стала бы совсем идеальной такой, какой рисуют на картинах художники].
«Как ты думаешь, что она на этот раз делает, Лаура?».
«Кажется, она танцует с ягненком и поет ему песни, Сибилла».
На такое развитие событий никто поставить не мог. А жаль, кто-то мог получить дополнительные два евро к своей зарплате. Мелочь, но было бы приятно.

Тогда, когда все работали, заканчивали работать, чтобы потом помогать вновь накрывать на стол, тащить из погребов бутылки с вином или вскрывать бочки, время которых подошло, потрошили куриц, чистили овощи, в общем занималась праздничной кутерьмой, продолжая сопровождать все это то смехом, то какими-то невероятно красивыми, но таким грустными песнями, что в итоге кто-то начинал эмоционально всхлипывать и вытирать нос и глаза краем передников, я откровенно говоря прохлаждалась. В прямом смысле этого слова. Горячая вода в душе почему-то больше напоминала еле теплую, пусть я и повернула кран до упора, поэтому пришлось довольствоваться прохладительным душем, в котором я просидела как минимум минут сорок, пока зубы не начали нервно стучать, а тело устало покрываться мурашками. Все дело в том, что первые минут пятнадцать своего времени, лежа в ванной я, окончательно потерявшись в пространстве, разглядывала потолок, а мой подбородок был скрыт под водой. Еще немного и я бы начала пускать пузыри, мои щеки устали улыбаться, а беспрестанно дотрагивалась до своих губ подушечками пальцев. Губы, разумеется все еще помнили недавний момент, недавние долгие поцелуи, сопровождающиеся смехом, улыбками и молчаливым, исходящим скорее от меня: «Мне нужно еще». Я не думала, что так бывает. Нет, так не бывает. Это определенно не со мной происходит.
Я замечталась в прохладной ванной так, что в какой-то момент начала пускать пузыри, наглоталась пены и чуть было не пошла ко дну, если бы не Зои, которая, оказывается уже минут десять терпеливо стучалась в дверь [возможно решив, что я окончательно захлебнулась от счастья и была недалека от истины]. Но я по крайней мере успела помыться, пусть и пропустила «все веселье», как заговорщически скажет мне Зои, рассказывая о том, с какой злостью Агнес выщипывала какую-то курицу, а проходящие мимо нее работницы завели старую итальянскую песенку о: «Ох девица, ты так много говорила, но останешься в девах…», а скрывшись за углом неприлично-громко хохотали.
Я представила, с каким остервенением Агнес выщипывала перья у бедной, пусть и мертвой птицы, наверняка представляя при этом не куриные перышки, а мою шевелюру и на всякий случай пригладила волосы рукой.
— Так неловко, что я отлыниваю от работы, — пытаясь высушить свои волосы полотенцем, что выходит с переменным успехом и волосы превращаются в подобие запутавшегося одуванчика. На моей голове птицы наверняка могли бы сейчас свить гнездо.
— Ничего страшного, сейчас там очень много помощников, мне тоже запретили что-то делать. Даже протереть тряпочкой стол. Знаешь, что самое сложное в беременности? Как только ты забеременеешь все мгновенно начнут относиться к тебе как к самому хрупкому созданию на земле. И сдувать с тебя пылинки. И отказываться слушать. Будто беременность это синоним к слову «временная инвалидность», — Зои разглядывает мои попытки быстрее высушить совершенно непослушные волосы, прикладывает руку к животу и констатирует очевидное. — Нет, так у тебя ничего не получится, а нам с Питером уже смотреть на это больно. У меня есть фен и неплохие навыки стилиста-парикмахера. Если ты конечно примешь помощь от несчастной беременной женщины.
Зои выглядит очень решительно, время клонится к вечеру совершенно неумолимо, мои волосы выглядят как синоним к слову «катастрофа» и «капут», поэтому я не могла не согласиться на ее предложение, неловко кивнув и заметив мимоходом, направляясь в их, с Крисом комнату:
— Так вы решили назвать его Питером?   
— Да, Питером. Мне кажется это отличное имя. Питер Прэтт.
На этот раз я улыбнусь широко и просто. Никогда еще так не радовало, когда твой совет, который ты дал из вежливости, неожиданно приняли. Будто на этот раз мне удалось сделать нечто очень важное.

На самом деле мне не всегда нравилось, когда чужие люди прикасаются к моим волосам [И Крис в ту ночь на крыше стал скорее исключением из правил, в ту ночь те касания и переборы моих волос казались мне верхом наслаждения]. Мы сменили по меньшей мере пять личных стилистов, в обычные дни я отлично справлялась со своими волосами самостоятельно, уворачиваясь от непослушных рук отца, который так и норовил, как он выражался погладить «против шерсти», а в детстве я активно возмущалась, какое-то время держала свои ладошки на макушке, чтобы никто до них не дотрагивался. Стилисты знали о моих особенностях, стараясь подолгу не мучить меня методами проб и ошибок, сразу, еще на берегу определяясь, что именно стоит сделать с моими волосами сегодня и неукоснительно следуя плану даже если в итоге им не нравился результат. У них всегда была только одна попытка.
Сейчас же, восседая на стареньком поскрипывающем стуле, чувствуя, как ловко Зои обращается с феном и расческой, я начинала расслабляться и меня не мало не заботили чужие руки в моих волосах. Может быть во всем виновато нервное напряжение, которое наконец нашло выход и внезапно обрушившееся на голову терпкое с ч а с т ь е, может быть стоит винить во всем то, что от любого поцелуя Криса я впадаю в состояние, близкое к анабиозу – впадаю в этакую спячку, в которой кроме него перестаю видеть что либо [мама бы сказала, что это слишком опасно].
— Не знаю, кому из вас друг с другом повезло больше. Потому что Крис, как бы он… — тут она подобрала такое слово, которое я даже не могу точно воспроизвести. Какой-то симбиоз из слов «ершился» и «репей». — в итоге остается просто прекрасным человеком. А смотрю на тебя, — Зои наконец опускает фен, мои уши горят от горячего воздуха и активных действий расчески, наклоняется ко мне, разглядывая мое отражение в зеркале. — и думаю, что ты красавица Лили. Будем считать, что вам обоим повезло. Кстати, ты всегда была кудрявой?
Я улыбаюсь, мягко, склоняя голову, наблюдая за тем, как она роется в своих вещах в поисках заколки. А потом, расслабленная, счастливая и довольная совершила ошибку. Заговорила о себе.
— Спешу предположить, что это у нас семейное. Особенно если принять душ. Мы все становимся похожи на одуванчики. Разноцветные, разве что.
Это была правда. Относительно буйная растительность на голове, сопровождающаяся разумеется кудрями, доставшаяся от отца, была у нас у всех. Если бы мы все приняли душ в одно время и отказались сушить голову [когда никто не видел и когда мама и правительство заодно уходило в отпуск и мы отправлялись в Винздорский замок или Балморал, то позволяли себе такую вольность, расхаживая по вечерам с полотенцами на плечах], то наши волосы коллективно решили бы устроить бунт в виде легких пружинок, закручивающихся по всей длине волос. По крайней мере мы оставались детьми своего отца. И если мои волосы нещадно выпрямляли и укладывали, когда была необходимость, то с Томом так не заморачивались и его кудряшки считались «милыми завитушками». 
— Кстати, ты никогда ничего не рассказывала о своей семье. Они-то не будут против?
Чисто теоретически я не должна была ничего рассказывать, потому что не должна была ничего помнить, потому что у меня вроде как амнезия, о которой Зои ничего не знает, полагая, что я все помню. И я помню. Я помню когда родилась, как выглядят мои родственники и насколько невыносимыми бывают иногда.
— Просто… нет ничего интересного. По воскресеньям мы ходим в церковь, дарим друг другу забавные подарки на Рождество, я завязываю галстуки отцу, даже если он и сам отлично справляется с этим, смотрим фильмы в кинотеатрах с младшим братом, на школьную постановку которого я бы с удовольствием пошла, если бы он потрудился дать пригласительные…
На самом деле я говорила п р а в д у, но настолько относительную, что знаменитая теория Эйнштейна [надеюсь действительно его, я ведь ненавидела физику] отдыхает. Мы действительно ходили в воскресенье в церковь, которая находилась на территории дворца или же по особым случаям вроде пасхальной службы, мы приходим в церковь святого Георгия, а можем посетить собор святого Павла, собрав вокруг себя многочисленную толпу народа.
Мы действительно дарим другу подарки на Рождество, соблюдая между собой правило о том, что «ничего серьезного и дорогого», устраивая целый конкурс на самый оригинальный, отдыхая в Сандригемском дворце и зимние время года всегда являлось нашим любимым и мы больше всего походили на… обычную семью, которая украшает елку не самыми обычными игрушками [в последний раз Том разбил фарфорового гренадера, которому было около двух веков и который стоил около пятидесяти тысяч фунтов], чтобы потом сделать грок, какао или сварить глинтвейн и посмотреть на рождественское обращение мамы по телевизору [постоянно комментируя нечто вроде: «А вот тут ты определенно хотела сказать что-то другое» или «А вот тут ты определенно чуть не забыла текст» и «Давайте заменим то фото с отдыха, мы выглядим глупо»].
Я завязываю папе галстуки, потому что он, тот, кто сможет завязать предмет гардероба с закрытыми глазами [стоит только вспомнить об их количестве] когда ему нужно умудряется сделать все криво, пожимая плечами и ссылаясь на то, что «с этим галстуком определенно что-то не так», а потом пожимая плечами второй раз и заговорщически сообщая, что: «Ты не представляешь сколько баллов получает женщина, которая умеет завязывать галстуки. А еще лучше развязывать», за что из соседней комнаты слышалось сдержанное [едва ли]: «Тони!».
Мы действительно сидим в гордом одиночестве вместе с Томом в кинотеатре на территории Букингемского дворца, чтобы смотреть одними из первых новинки кинематографа, перебрасываясь вялыми комментариями или же затихая, когда на большом 3D экране возникает какая-то очень драматичная сцена. И Том действительно не поделился со мной приглашением, потому что если я или кто-то из нас явится в его школу, то все внимание зала от юного дирижера импровизированного оркестра до директора школы – строго вида джентльмена с густыми бровями будет приковано исключительно к нам, к тому, как мы реагируем на спектакль, как поворачиваем голову, вытираем слезы или не дай боже чихаем. Неудивительно, что младший не испытывает особенного энтузиазма по поводу приглашения своей семьи к себе. Интересно, повезет ли нам увидеть его с аттестатом в руках и этой забавной школьной выпускной мантии, ей богу.
В общем, используя свои навыки первоклассного респондента, который умеет отвечать на вопросы в интервью так, чтобы не задеть никого, рассказать все и не рассказать ничего я в ы к р у т и л а с ь. Я упустила привычно важную деталь, превратив нашу семью в самую среднестатистическую, надеясь на то, что Зои не станет говорить об этом Крису, который бы удивился способностями моей памяти.
Я могу сказать, что все придумала. Но видит бог, как же мне хочется… как и другим говорить о своей семье. Рассказывать забавные случаи, жаловаться, хвастаться, делиться своей жизнью с н и м и, но тут я предательски понимаю, что не могу. Что для этого нужно рассказать все от начала и до конца, а потом я с ужасом буду наблюдать, как люди прячут глаза, не знают куда сесть в собственном доме в моем присутствии и отчаянно боятся подать руку или обнять. Ведь объятия посторонними члена королевской семьи запрещены. Если только он сам не станет обниматься. Более того – на людях мы и сами не можем проявлять ничего кроме сдержанной близости друг к другу. Мы не должны [пусть и нарушаем это временами] обнимать друг друга, когда рады победе на теннисном турнире [я помню, как сидели на Олимпиаде в Лондоне и забылись, во время победы сборной Англии так, что в итоге попали на первые полосы всех газет не только английских, но и мировых таблоидов] брать друг друга за руки, когда гуляем по улицам среди людей.
Мы несчастны? Мы никогда не задумывались над этим.
А попав сюда, я задумалась.
Да, мы несчастны.
Прикасаюсь к своей подвеске привычно ощущая под пальцами прохладу эмали и колкость маленьких бриллиантиков, которая покрывала мою собственную лилию. Подвеска на миллион.
А Зои, понимающе улыбаясь, наконец находит подходящую заколку, чтобы хотя бы как-то уложить непослушную кипу волос и прибрать их с лица. Заколка с маленькой розочкой, высеченной из дерева.
— Готово, я думаю, кто-то из вас не сможет устоять, — она оглядывает меня с одобрением, потом нахмурится, но не потому что в прическе что-то действительно оказалось не так, а потому что Питер [как же это все же мило, что его зовут так] определенно устал от наших женских штучек и решил толкнуться сразу двумя ножками. Зои пожалуется на то, что в последние дни Прэтт-младший становится невыносимым в своем желании отбить ей своими отточенными движениями то почки, то печень. — И судя по тому, что я успевала наблюдать, — она распрямляется, поглаживая расшалившегося сына в животе, — я даже знаю кто это будет. Это дело такое…
«Это дело такое».
Я могу считать себя самым наивным и невинным ребенком и голос, который в последнее время все чаще звучит в голове своим звонким, слегка насмешливыми отзвуками разумеется спорит со мной по этому поводу: «Не невинным, а глупым. Смущаться таких вещей в 25 лет… не значит ли быть блаженной?».
Просто никто откровенно не заговаривал со мной об этих вещах. Потому что не было никакого повода.
И до меня, озадаченной, разглядывающей отражение, которое мне неожиданно нравится, доходит очень медленно, а потом я чуть было не сваливаюсь со скрипучего табурета, неловко покачнувшись. Думаю, вряд ли шишка на лбу после его соприкосновения с деревянным полом смотрелась бы привлекательно. Или того больше — возбуждающе.
— Да нет, мы же только начали… встречаться! Ничего такого. Я думаю. Ничего! — будто это что-то противоестественное, или центр в моем мозге, отвечающий за цензуру неожиданно очнулся, решив ставить блоки на любые намеки, касавшиеся всего, что происходит после стадии «поцелуев». Несмотря на то, что это все же п р о и с х о д и т.
Зои выдыхает тяжело после очередного пика активности сына, хихикнет, совершенно премило хихикнет [я могу понять, почему ты, Крис… почему так вышло, что ты влюбился].
— На это не нужно много времени, — подмигнет лукаво, видимо всем доставляет наслаждение в краску меня вгонять. — К тому же, глядя на то, как у вас быстро из одной стадии в одну переходит, почему нет. Только вы осторожно. Да и в первый раз постарайтесь дойти до кровати. Хотя здесь столько ушей.
Теперь я начинаю понимать, почему публичное проявление своих чувств нежелательно. Потому что потом все будут наблюдать за тобой, намекать на что-то, а ты будешь прятаться по углам, пока кто-то тебя не спасет. И я, стараясь не смотреть на хохочущую Зои [периодически смех превращался в стон, Питеру было не с м е ш н о], спускаюсь вниз, с содроганием в сердце понимая, что, благодаря своей вопиющей несдержанности, которую во мне взращивали с таким упорством, я провалюсь к самому центру земли на еще одном большом семейном ужине, где все свидетели моего fall in love будут поглядывать с любопытством ожидая, очевидно новой интересной сцены [может быть они ожидают, что я сяду к нему на колени или, не далеко уйдя от Агнес, очень демонстративно возьму за руку]. Когда что-то слишком интимное происходит в моей жизни я не буду тем, кто станет этим хвастаться и вылечить эту английскую аккуратность вряд ли получится. Там, откуда я родом — так принято. Те же, кто еще ничего не знал об изменениях в личной жизни хозяев будут с интересом слушать историю одной любви, задавать вопросы, на которые я наверняка не смогу ответить и, разумеется после этого поглядывать на нас с таким же живым любопытством, от которого не застрахован ни один итальянец.
Поэтому, пока я, шла за каким-то там видом сыра к столу по поручению миссис Робинсон, которая теперь смотрела на меня так, будто после одного [ладно нескольких] поцелуя я как минимум, очевидно от святого духа или же от солнечной энергии, з а б е р е м е н е л а [кстати уверена, что в итоге принесла бы не тот сыр, потому что я почти не слушала, быстро извинилась и была такова], поспешно, почти что бегом петляя по дорожкам фермы, надеясь не наткнуться на незанятых работников, отчаянно молилась избежать той самой участи быть предметом всеобщего любопытства. И думаю господь услышал мои молитвы.
Нет, Кристофер, ты ведь действительно ангел. Как бы тебе это доказать?
Aiyaary – Yaad Hai
В общем, сыра никто так и не дождется, очевидно. Я чувствую сначала, как кто-то цепляется за мое запястье, а потом тянет на себя, в глухие заросли гранатовых деревьев и апельсинов, на которых обманчиво зрели фрукты, которые в действительности все еще не созрели и на поверку оказывались до нельзя кислыми. Мелькают перед глазами, зеленая листва, случайные цветочки, слышатся в отдалении оживленные голоса тех, кто с удовольствием готовится к предстоящему ужину на н-ное количество персон, а мы прячемся в тени садовых деревьев и кустов, словно нашкодившие школьники, но мне это не может не нравиться. Не может не нравиться то, как он прикладывает палец к губам и я повторяю это движение со всей серьезностью, но глаза улыбаются, а за ними тянутся улыбаться и губы. Наша конспирация достойна одобрения.
— А я могу считать это за похищение? — шепотом, вытаскивая параллельно из волос случайные листочки, которые застряли в них, пока мы протискивались сквозь заросли, пытаясь сохранить неизвестность своих намерений от любопытствующей публики. Если бы кто-то увидел нас обоих в кустах, то подумал бы… именно то, о чем бы подумал любой человек на их месте, заприметив парочку, которая решила уединиться. — А что мы собственно… — начинаю было я, но тут перед моим лицом появляется плетеная корзинка, точно такая, какую обычно показывают в фильмах – которую можно повесить на одну руку, у которой открывается крышечка, а оттуда обязательно должна выглядывать бутылка вина. А еще пикники устраивают на клетчатых пледах [красно-белых таких]. Клетчатый плед оказался у него в другой руке. Картинки из моей головы, записи из моего дневника теперь оживали на глазах и подобное не могло меня не радовать. И радовало я рассмеюсь в кулак, поймав себя на парадоксе.
Я все еще смущаюсь других людей, как только первая волна эйфории сходит на нет, но как только оказываюсь рядом с ним вообще не испытываю никакого смущения. Если бы он сказал сейчас его поцеловать, поцеловала бы. О чем я думаю? Голос Зои в голосе кажется рассмеялся, а ее лицо, появившееся перед глазами, подмигнуло мне.
«Действуй».
«Что еще за действуй?!»
«Это дело такое…»
«Ничего не слышу, ничего не знаю!».
После слов «пикник на двоих», меня снова берут за руку, тянут за собой [если бы ты только знал, как мне нравилось идти за тобой, а не степенно шагать впереди тебя; если бы ты знал, как мне нравится, что все можно делать так свободно] сквозь все те же заросли, окольные пути-дорожки, минуя самые оживленные части фермы [да, ты-то разумеется знаешь ее гораздо лучше меня], а я не пытаюсь запротестовать – не успеваю и не хочу. Хотя, оказавшись около озера, которое постепенно затягивается жидким золотом – вечерним солнечным светом, все же позволяю себе ради приличия напомнить: — А это будет достаточно уместно? Я имею ввиду, нас ведь потеряют, наверное, все будут беспокоиться, не правильней ли будет предупредить… — я замолкаю, посмеиваюсь, когда даже до озера долетают громкие и радостные голоса. Кажется сеньор Беллуччи уже успел приехать раньше назначенного срока. — Хотя знаете, сэр Кристофер, пожалуй, позволю себя похитить. На самом деле похищай меня куда угодно, вряд ли я выдержу еще один ужин, если хочу влезть хотя бы в одно платье.
На самом деле я в любом случае не смогла бы противостоять всему этому, не смогла бы противостоять тебе, твои словам, твоему взгляду, тому как ты улыбаешься, начиная светиться изнутри и твоей протянутой руке, как только с отшвартовкой Милано оказывается покончено. Готова поклясться, что в другой раз обязательно услышала бы смешливое: «Вашу руку, миледи», а сейчас мы молчим, лодка покачивается на постепенно засыпающем озере, которое сегодня даже обходилось без привычной ряби на воде, которую создавал ветерок. Абсолютная тишь, нарушаемая отдаленными звуками гитары и переливчатым смехом итальянцев.
Моя рука в твоей руке.
Я чувствую, как ты сжимаешь легонько мои пальцы, у тебя теплые ладони, все еще сохраняющие в себе тепло этого лета, тепло т е б я и, если бы это только было возможно я бы все отдала за возможность вообще не отпускать твою руку.
Но кто-то же должен грести, а мне остается только любоваться. Любоваться догорающим до угольков очередном жарком, безумном дне, который расставил точки над «и» и открыл передо мной множество возможностей. Например, я могла смотреть на него совершенно не стесняясь [что я итак делала раньше с другой стороны], не ругая себя за то, что откровенно пялюсь или таращусь. Я могу, если захочу снова взять тебя за руку [что я тоже делала до этого], вкладывая в этот жест именно то чувство, которое хочется. И если я захочу, то я могу сделать то, что мне так понравилось делать – поцеловать тебя.
Всплеск весел об воду – мне всегда нравился этот звук, еще когда вслед за ней, за девочкой с каштановыми волосами, напросилась на утиную охоту, вскочив около пяти утра с постели, когда в Шотландии по изумрудно-зеленым холмам стелется густой и вязкий туман, волынка не начинает играть, а люди в килтах еще не проснулись. В итоге, вместо того, чтобы слушать отца о том, как лучше выслеживать уток, посылать кокер-спаниелей забирать добычу или использовать манок, слушала как весла лодки плюхались об воду. Этот звук с детства вводил меня в состояние какого-то транса. И я была совершенно завороженная не только этим звуком, возникшем между нами умиротворением, но и я была совершенно очарована тобой, как обычно, вглядываясь в то, как вечерний свет играется в голубых глазах бирюзовыми отсветами. Наши волосы золотит солнечный мягкий свет, а я еще тогда решила, еще тогда, сидя в этой лодке с названием космического корабля и латинским девизом, что х о ч у, чтобы у моих [наших?] детей были твои глаза. Самые прекрасные глаза на свете.
— Знаешь, мне всегда было интересно, почему мне так нравится на тебя смотреть. Мы смотрим так, как будто постоянно хотим запомнить друг друга наизусть. Или что-то сказать, но в итоге не говорим… — мне кажется мой голос эхом звучит в этой обволакивающей тишине, со сверчками, которые стрекочут в отдалении и все тем же звуком весел.
Может быть, мы и хотели что-то друг другу сказать, но раз за разом пропадали во взглядах и замолкали, теряя нить мысли или откладывая на потом, не желая портить мгновение волшебства. Для меня наши молчаливые взгляды так и оставались чем-то самым интимным из всего того, что мы делали. Будто это особенный язык, наподобие языка жестов, известный только нам одним и от этого он приобретал особенную ценность. Его могли понять только м ы одни. Это было чем-то, что принадлежало исключительно нам и никто не мог на это покуситься. И корона не имела к этому никакого отношения. Что тоже было ценным.
— По крайней мере у тебя был хотя бы какой-то опыт, — я удерживаюсь за борта лодки, рассеяно отвожу взгляд от его лица, чтобы осмотреться по сторонам. Берег остался позади, лодка медленно плывет к противоположному. Мой язык едва ли не повернулся сказать о том, что его опыт по крайней мере гораздо лучше, чем опыт общения с сыновьями аристократов на официальных приемах или Эдвардом, с которым мне понадобилась как минимум целая вечность, чтобы смириться с тем, что его можно и н е о б х о д и м о держать за руку. С Крисом же мне понадобилась… пара дней, чтобы делать это спокойнее. Разумеется, об Эдварде я умолчала. — А если я начну спрашивать о твоих девушках я быстро превращусь в банальную особу? — улыбаюсь, качая головой и ответственно заявляя, что не стану задавать очевидных вопросов, если они не имеют к н а м отношения. Образ Агнес и без того стерся из памяти, хотя стоило бы ее поблагодарить, благодаря ей я совершила миллион самых смелых поступков в своей жизни.
«Отношения всегда обязывают».
О, да обязывают. Когда он это говорил я неожиданно для себя обнаружила в воде что-то интересное. Возможно палку. Очень интересную палку. Потому что как только я слышу слово «обязательства», я сразу вспоминаю о своих, о которых предпочла забыть на время своих римских каникул. И я понимаю, что отношения не просто обязывают, я вспоминаю родителей, которые всегда, находясь под прицелом общественности, родственников и прочих, были вынуждены следовать правилам.
Свободные отношения стали синонимом к чему-то несерьезному. А если я предполагаю за эти лишь то, что можно говорить то, что думаешь, делиться всеми проблемами, когда плохо и не оглядываться на то, как твой партнер по жизни [или по постели – как кому нравится] отреагирует на это. Не задумываться над тем, что можно рассказать, а что нет.
Например, рассказать п р а в д у.
Потому что я все еще играю слегка не честно.
— Я тоже рада, что так вышло. Я счастлива, что так вышло… — будто цитирую себя там, на лавочке, беспрестанно повторяющую это «я счастлива» через каждые две секунды, продолжая слушать его голос, спокойный, неторопливый голос, который можно слушать вечно. Который пытался разбудить меня там, в Риме, комплимент в сторону которого я сделала находясь не в самом адекватном состоянии, заявляя, что «он мне очень нравится». И как только замолкает, снова хочется сказать «говори». Говори о чем угодно, хотя бы даже о нападении инопланетян на Нью-Йорк или даже Агнес. Только говори. Почему мне так хочется, чтобы ты не переставал будто… будто однажды я не смогу тебя услышать?
Глупость.
— И в чем же мне повезет? Я должна знать о своих привилегиях, в этом случае, — карие глаза наполняются неизвестным мне до сих пор лукавством.
О господи, неужели я… флиртую? Я? О боже мой, пожалуй меня действительно не узнать, подумать только ф л и р т у ю. Но по крайней мере не так очевидно, как это делает Агнес. Ладно, еще очевиднее. И почему я продолжаю улыбаться, причем еще и так глупо.
Говори о чем угодно, но не об этом.
Я снова заинтересовалась палкой. Да, очень красивая палка. У нее очень интересные… ветки.
— Да? – я очень глупо хихикаю, слабо и фальшивлю безнадежно. — И кто же я? — у него такой вид, будто он действительно знает.
Но если знает, то выглядит очень спокойным. И я приготовилась все объяснить. Нет-нет, речь была не подготовлена, мысли путались, но я очень хотела попытаться. Сказать, что в какой-то момент стало слишком поздно, что момент был упущен окончательно, что я боялась, что окажусь в тягость, а потом, что ты уже никогда не скажешь мне ничего из того, что сказал своей «мисс Лили». Что я не знала изначально, придумывая всю эту нелепицу с амнезией насколько далеко и как быстро все зайдет и просто не хотела возвращаться.
На самом деле может было бы и лучше, узнай ты все и сказав об этом первым. Ведь у меня отчаянно не хватало духу.
«Ипполог».
Крис, ты издеваешься над моей бедной душой, ей богу.
Было бы тяжело не услышать, как я выдыхаю. У меня даже выражение лица меняется с неловкой улыбки, пытающейся претендовать на заинтересованность, на открытую и широкую. Боже, если бы это действительно было так. Как бы мне хотелось, чтобы это действительно было т а к.
— А вдруг, я какой-нибудь букмекер на скачках и все гораздо прозаичнее? Или нет, как насчет заклинателя лошадей? -  весело интересуюсь я, подбирая под себя подол очередного старомодного на первый взгляд платья. Хорошее настроение мигом возвращается, совесть засыпает до поры до времени, признания откладываются на неопределенный срок.
Трусиха.
Не сейчас. Не в этот дивный вечер, этот день не может так закончиться – ни за что. Не сейчас, когда я так дико счастлива, что могу закричать об этом, закричать на всю тишину этого озера и на весь мир, который неделю назад казался чем-то отвратительно-безнадежным. Если кто-то и умел творить чудеса, то это определенно был Крис. Или Италия. Нет, все же Крис.
— Мне нравится идея с профессиональным наездником, остановимся на ней, доктор Робинсон, — важно киваю я, будто вспоминая о своей роли интерна. Мне нравится, как на языке звучит это «доктор Робинсон». — А ведь врачом ты меня совершенно не видишь, — беззлобно поддеваю его, улыбаюсь так, что на одной щеке появится еле заметная ямочка. Солнце продолжает поглаживать по макушке, отскакивая от нас золотыми искрами. Он забыл очки, свои любимые солнцезащитные очки. Зато я со всем удовольствием могу наблюдать за его глазами. Быть может, мне стоит однажды и вовсе их спрятать. Думаю так, будто я здесь надолго, очень надолго. Но в тот момент, сидя на борту «Милано» [нашей первой собственной королевской лодки], я именно так и думала. Возможно, у меня действительно случилась амнезия. Тогда я обманывалась словом «навсегда». Меня не нужно было просить остаться теперь. Я просто не могла уйти. — Крис… — я ловлю себя на мысли, что привыкла называть его «Крис», наконец-то, не переходя ни на «вы», которое так отдаляет, ни на длинное «Кристофер», которое, впрочем, нравилось мне не меньше. Мое лицо постепенно серьезнеет, оставляя за собой загадочную полуулыбку. —… а мне обязательно что-то вспоминать?
Не думаю, что мне стоило вести себя т а к. Задавать такие вопросы, давать себе и тебе одну надежду за одной, чтобы потом было еще хуже, а я усугубляла все своими руками, надеясь на это самое невозможное. Я оправдывалась: «Но разве сейчас нам плохо?». На незнакомках и вправду не женятся, так? Но мы были какими-то исключительными. Нам не нужно было задавать 100 и 1 вопрос друг другу, чтобы определиться. Нам вообще не нужны были никакие вопросы.
Скажи мне, что мне не нужно ничего вспоминать, чтобы иметь совершенно окончательно право быть р я д о м. Скажи, я хочу обмануться.

Я устала говорить о цыгано-филиппинском проклятии, да и виновато сейчас было не оно, а Крис, красные магические рыбы и Милано, которая отказывалась от такого обращения и в какой-то момент попросту выплюнула нас за борт. По-вашему, идеальное свидание — это когда вы сидите на берегу моря с бутылкой красного или белого вина, закутанные в плед и окутанные ароматами персиков, гранатов и свежеиспеченных булочек, зажигая бенгальские огни и сетуя на то, что не взяли еще и парочку ароматических свечей со вкусом пломбира? Нет, скажу я вам, идеальное свидание — это нелепо барахтаться в воде, которая на поверку оказывается не особенно чистой, пахнет тиной и рыбным духом, отплевываясь от кусочков вездесущей растительности [нет, я не шучу, когда говорю, что у меня из уголков рта, словно усы торчат водоросли] и жалеть о чистых каменистых озерах в крае озер в Англии или о том, что здесь даже нет Несси [зря иначе мы искупались, если та «красная рыба» не была как минимум лохнесским чудовищем?]. Вот это действительно идеальное свидание, а не все эти ваши свечки и вино. Вино, кстати от нас благополучно уплывало, вместе с лодкой. Может «Милано» - это замаскированный «Летучий голландец» и сейчас оттуда послышатся пиратские песни и крики: «Йо-хо-хо-хо-хо-хо-хо и бутылка рома!»? Куда как прекрасно.
Но сначала кроме воды, которая сомкнулась над головой я ничего не заметила. От воды, пусть она и была теплой, неожиданно запахло затхлостью, драгоценная заколка Зои безвозвратно канула в Лету, а точнее в пучины местного озера, что я тоже поняла не сразу, у меня были плотно зажмурены глаза, как только я смогла вынырнуть, покрытая водой, зелеными природными богатствами [радует, что не тиной], водой были забиты уши и кажется горло. Вот забавно будет [нет], если в итоге я действительно проглочу лягушку и у папы появятся неопровержимые доказательства ее месторасположения. Лягушек на озере вроде бы не водилось.
Откашливаясь и отплевываясь, продолжая оставаться над водой и с определенным испугом не чувствуя дна, я даже не слышала, как кто-то назвал меня по имени, пока не оказываюсь плотнее прижата к е г о груди, в крепкой и такой надежной хватке его рук.
Крис.
— Да, конечно, все дело в лодке, — я соглашаюсь с ним, не торопясь выпутаться из очередных объятий, замечаю на его голове то ли кувшинку, то ли водоросль. Вот тебе и побег с праздника. Не знаю, было ли дело в том, что он с этой кувшинкой на голове выглядел очень забавно или вся эта нелепая ситуация казалась мне забавной, но я рассмеялась. Рассмеялся и он. В таких ситуациях полагается паниковать, а мы балансировали на середине озера и хохотали, глядя друг другу в лица, хохотали так, что думаю было слышно по всему озеру, а мне удалось таки смахнуть с его головы зеленую пахучую шляпку. — Боже, все старания Зои насмарку! Мне можно было бы не ходить в душ! – сквозь смех, удерживаясь сначала за его плечи, а потом заводя руки за шею, потому что так гораздо удобнее [на самом деле так просто б л и ж е и никто не будет меня обвинять в том, что я пользуюсь этой ситуацией в конце концов]. — Сэр, если вы хотели меня утопить, то вы потерпели поражение! Крис это… очень романтично. Буду твоей Розой, которая не утопит своего Джека, если вдруг вода станет холодной как в Атлантическом океане.
Лодка уплывает, а я, наблюдая за этой трагикомедией, заливаюсь смехом пуще прежнего, продолжая держаться за него, прятать лицо на мокром плече и совершенно забывая обо всем на свете. Мне были необходимы только его руки, которые держали так надежно, что даже если бы я не умела плавать, то никогда бы не утонула.
Мне не нужны были другие руки.

Нет, я ненавижу греблю на самом деле. Вся моя семья занималась этим спортом, дедушка умел делать это первоклассно, отец не отставал, натаскал и Тома, мама в студенческие годы была капитаном женской команды по спортивной гребле. Гребля, гребля, гребля. Мне хватало конкура, фортепиано и бесконечной Конституции, а в остальных видах спорта я не удалась. Мои первые и последние соревнования помню закончились тем, что я выпала из лодки. Больше к байдарке я не подходила.
Вот и сейчас, все ближе подходя к мосткам, утопая в большом черном спасательном жилете, я на самом деле не испытывала заряда «спортивного духа», который испытывала например Зои. Я, на пару с миссис Робинсон и Крисом пыталась ее отговорить, мол: «А буде ли это разумно, Зои?», но ничего слушать она не хотела. С благодарностью кивну Крису, забираясь в узкое суденышко и вспоминая, какой стороной весла будет грести правильно.
Левой кажется. Какая сторона левая? Плоской или выпуклой?
Посмотрев на то, как я взмахиваю веслом на манер волшебной палочки, отец бы сказал наверняка нечто вроде: «Она не моя дочь». Прости папа, ты бы в принципе не поверил, что кому-то удалось затащить меня на байдарку.
И мы гребли, и я даже втянулась в процесс, когда я поняла, как правильно, когда втянулась в общий ритм и поняла, что вроде бы не упаду. Но все прекрасное, когда-то кончается. И сначала я слышала подозрительное постанывание сзади, несколько раз уточняла все ли в порядке. Я не специалист по беременностям, но наверное на последнем месяце это как-то не правильно и опасно, так трястись…
Крик, разлетающийся по реке Салерно, прервал мои мысли в области акушерства. И я чуть было не выронила из рук весло. Я ведь говорю к о м е д и я.
— Нет, Крис прав, тут родить ты не можешь, нам следует отвести тебя в больницу… — очевидно я собиралась вести ее в больницу на лодке.
Говорю ведь, комедия.
И я приняла в ней самое непосредственное участие.
Ухватываю ее за руку сразу, как только мы оказываемся на земле, а Зои невольно тянет вниз, ухватываясь за живот. Живот у нее опустился. Что это значит? Питер решил, что гребля тоже не для него? О мой бог.
— Зои, послушай, мы уже выбрались, мы… в лесу, – так себе утешение. — Но очень скоро мы приедем в больницу, а пока тебе нужно дышать и не паниковать. Давай, вдох, — не уверена, что это правильно, но вроде бы помогало. Она даже слабо улыбнулась повторяя за мной. — выдох. Отлично, давай так и будем дышать, — она крепче сжимает мою руку и мы продвигаемся по лесу вслед за мистером Робинсоном и его широкими шагами.
Но не все так просто, схватки на то и схватки. Они то уходят, то приходят. Еще один стон-крик, испугавший дремавших на ветках птиц, а я снова пытаюсь говорить что-нибудь. Зои сквозь зубы просит что-нибудь говорить и «не молчать». Ладно.
— Зои все хорошо, все вообще отлично! Королева Виктория боялась рожать первого ребенка, так как принцесса Шарлотта умерла при родах, — Зои начинает ойкать сильнее, проговаривая нечто вроде: «Это меня не успокоило!», а я пытаюсь исправиться, ругая себя за свои отсылки к британской монархии совершенно невовремя. — Но все же вышло хорошо, у нее было девять детей, она стала «бабушкой всей Европы», и ты станешь.
— Я не королева… — выдыхает сердито, прежде чем Питер снова возьмет дело в свои руки. —…Виктория, я посреди леса…рожаю очень нетерпеливого ребенка…
Я снова напоминала ей о том, что нужно дышать, что нужно дышать глубоко, что уже слышу звук автомобилей и что еще немного и с неба упадет на нас опытный врач-акушер-гинеколог. У меня у самой уже живот устал вдыхать и выдыхать. И, находясь в отчаянье мы натурально ограбили владельца машины. И Крис выглядел очень решительно. Даже через чур.
В автомобиле, расположившись на заднем сидении дела обстояли не лучше, чем в лесу. В какой-то момент, когда Зои, сжимая мою руку, запрокинула голову назад и пообещала, что вот сейчас «родит прямо здесь кому-то на колени», то я, растеряв фантазию и понимая, что «вдох-выдох» уже не работает пошла напролом:
— Зои смотри на меня, на меня! Давай… спою песенку. Знаешь «песенку Абизьянки»? Нет? Отлично, сейчас узнаешь, — да никто не знает этой дурацкой песни, кроме нашего отца, который пел ее в детстве. — «Я хочу жить в краю Абизьянки. В жаркий полдень я в нем был рожден. И на банджо я играл чужестранке, а обезьянка украла мой ром-ром-ром-ром, — дальше следовало похохотать как пират, что я и сделала.
И нет, Зои понравилось, она даже рассмеялась. И очень зря, потому что стало еще хуже. Хуже настолько, что под раздачу попали таки мои волосы – их она притянула к себе. И я познала всю боль женских драк. И вообще боль. Осторожно пытаюсь высвободиться, чтобы не оставить в сжатом кулаке большую часть своих волос. Тщетно.
— Ладно-ладно, я совершенно согласна с тобой, ужасная песня, только отпусти мои волосы, — жалобно почти, но рука сжимается на макушке только сильнее и дергает.
Больно Зои – больно мне.
— Зои, ты оставишь меня без волос, о боже, если ты продолжишь в том же духе, я тоже начну рожать! — я тоже начинаю стонать.
— Милая, мы успеем… — кажется это Крис, моя голова этого не вынесет.
— Лили, так у вас все же что-то было?! — это кажется миссис Робинсон.
— Нет же… не было, о боже, точно начну…
— Это я здесь рожаю!
Машина действительно похожа на сумасшедший дом, где водитель испуганно вжимается в кресло, Крис пытается вести машину, мистер Робинсон молчит [единственный пожалуй из нас], а Крис похож на побелевшее изваяние. Мы же с Зои стонем – каждый по своей причине.
Будущую королеву Англии оттаскали за волосы.
Новый кричащий заголовок Vaniry fair.
И здание больницы, медсестры и врачи показались мне посланниками небес. Потому что Зои наконец отпустила мои волосы и, попросила быть его крестной. Крестной Питера. И теперь я точно не могла отказаться.
— Зои, я с радостью приму твое предложение и стану его крестной. Более того, сочту за честь, — никто не просил меня о высокопарности, а вот о присутствии на родах еще как.
Как и Криса.
Кристофера Робина.
У нас веками мужчинам было запрещено присутствовать при родах, считая, что это сугубо женское дело. А Крис… но так Зои будет спокойнее, верно? В этом нет ничего этакого.
Самое время почувствовать себя настоящим интерном. 

— Будем проводить непрямой массаж сердца! 
Я действительно видела. Видела, как постепенно на свет появляется новый человек. Доктор говорит на итальянском то быстро, то ласково, то раздраженно, они то и дело перебрасываются словами с акушеркой – пожилой женщиной, которая периодически начинала рассказывать сколько малышей приняла на руки [в общей сложности выходило не меньше 20 тысяч. 20 тысяч жизней. Я подумала, что разучилась понимать итальянский], а потом начинала ворковать над Зои, приговаривая, пусть она и определенно ничего не понимала, да и не особо слушала, что: «Все идет прекрасно, голубка, рожаешь, как по книжке». Вряд ли Зои подобное успокаивало, пару раз, сквозь зубы, протяжные стоны, вырывалось нечто вроде: «Толкнул же меня черт вылавливать его из этого проклятого фонта…», но слово «фонтан» ей не давала договорить очередная порция схваток, а мой голос, который пытался переводить то слова доктора, то акушерки, то свои собственные уверения в том, что: «Они его уже видят, все идет прекрасно, еще немного», хотя я понятия не имела насколько это все «недолго», только если роды не скорополительные. Очередная схватка, очередное «тужьтесь», головка действительно начинает появляться. Чудо рождения. Действительно чудо.
Линия на мониторе остается предательски ровной. Роковой писк, отдающийся в душу протяжным эхом безысходности.
— Фибрилляция желудочков. Заряжай на 200…

Мне стоило бы испугаться, глядя на лицо Зои, искаженной гримасой боли и вряд ли она капризничала [стоит вспомнить только как она лихо управлялась с лодкой, чтобы заявлять о капризности]. Меня изначально не прельщала мысль о том как в один прекрасный день, а потом следом за ним в промежуток в год с небольшим, меня будут торопить с тем, что династия должна быть поддержана наследником, что неизменно каждый год у меня будет расти живот, а потом я буду переживать вот такие же адские мучения, от которых не поможет ни одно обезболивающее. Но я не испугалась. Я наблюдала за тем [периодически приговаривая какую-то ерунду, помогая акушерки на ее молчаливые глухие приказы подать полотенце или какие-то инструменты], как на свет появляется Питер — мой к р е с т н и к и мальчик, которому так уж вышло, я выбрала имя. Поэтому я не видела в этом ровным счетом ничего страшного, слишком поглощенная самим процессом и наверное слишком много раз повторяла как заведенное свое: «Вдох-выдох, ты молодец, большая молодец». Никогда так много раз не говорила молодец.
— Зои, еще правда немного. Он почти что с нами, я могу разглядеть его личико, он так похож на вас с Крисом, только постарайся еще немного, пожалуйста. И я уже вижу, что наш Питер просто загляденье.
Нет, у меня не находилось слов, чтобы описать его лучше – описать лучше крошечный аккуратный нос, плотно прикрытые глаза и губки, совершенно прелестные крохотные ушки и кажется темную поросль на голове. Не хватило бы слов ни в одном языке, чтобы описать все то, что я наблюдала в этот момент, пока прислушивалась к речи доктора, пока Крис все крепче сжимал руку Зои. Да, я думаю, я бы тоже держала т е б я за руку, окажись я на ее месте.
Он почти что родился.
— Разряд!
И ничего. Он не открывал глаза и его сердце, сердце, которое долгие годы так пламенно и верно билось ради с е м ь и, сложной и большой семьи, семьи, которой он отдал лучшие годы своей жизни, отказывалось биться.
— Заряжай на 300…

— Уже почти все, Зои, просто тебе нужно потужиться еще один раз. Еще один последний раз, но очень хорошо потужиться. Доктор говорит, что остались последние потуги.
Если честно, то я уже не была уверена в том, что говорит доктор, на каком языке говорит доктор, о чем деловито хлопочет старая акушерка, незаметно для всех занимающаяся своим делом. Ее голос был хрипловатым, и невероятно спокойным, будто не может случиться ничего плохого. Такие всегда говорят вам: «Всему свое время», делают свою работу, не обращая внимания на эмоции и улыбаются ласково каждому новорожденному крохе, в нашем случае Питеру.
Я думаю, что за исключением жгучей боли, которую испытывал здесь только один из нас, едва ли не родила вместе с ней – было бы такое возможно. Я снова оказалась в вакууме, из которого было не выбраться, я плохо слышала, не сводила глаз то с измученного, но кажется счастливого лица Зои, то с лица Криса. Я видела только его глаза, но я навсегда, наверное запомнила этот особенный взгляд, который не скрывала маска. Когда голубые глаза начинали лучиться лазурным светом, когда в них появлялось что-то трогательно-нежное и я в который раз готова была сказать, что: «Ты будешь очень хорошим папой». Если не папой Питера, то по крайней мере…
Он родился, я едва не пискнула, забыв о статусе в очередной раз, как и о возрасте, правилах приличия, да отправив все это к черту, наблюдая за тем, как в распростертые объятия этой «бывалой» акушерки принимают н а ш е г о Питера [понятия не имею почему нашего, но нас здесь было всего трое и каждый из нас сделал все от него зависящее, чтобы этот «футболист» появился таки на этот свет]. И если это крохотное, кажущееся невероятно хрупким создание, не является синонимом к слову «чудо», то из меня ужасный выходит лингвист.
Пара секунд, когда все замирают и замолкают. Я задерживаю дыхание, сама не понимая почему, глупо бормоча что-то о: «Все хорошо, все прекрасно».
Третья секунда.
Питер, который как истинный крестник крон-принцессы Великобритании решил, что его могут еще немного подождать, совершенно не торопился д ы ш а т ь, решив потянуть интригу и заставить свою крестную, а вместе со мной маму и, я думаю, лучшего дядю на свете, едва ли не задохнуться, наконец з а п л а к а л. Заплакал громко и протестующе, получив шлепок от седовласой акушерки с родинкой у носа. 
У него билось сердечко, невероятно быстро, как это бывает только у новорожденных, он дышал, вдыхая в себя воздух теплой, доброй и жизнелюбивой страны, воздух маленькой больницы на окраине, где над ним сгрудились самые взволнованные из заинтересованных в его рождении «родственников». Если Крис не заплачет, когда увидит своего сына, то я ничего не понимаю в этой жизни.
У него действительно билось сердце.
— Зои, он родился! Господи, он ведь и правда родился! Я так счастлива! – и в тот момент ненавистное мною «я счастлива» было сказано совершенно искренне. — Он дышит, он дышит, Зои…
—…он не дышит, мистер Эмерсон.
— Остановка сердца. Мы можем…
— Достаточно, доктор Эмерсон, — она стоит неподвижно в дверном проеме, с привычно выпрямленной спиной и плечами и со взглядом, который сначала остановился на мониторе с линией, которая кричала о том, что сердцу больше не предназначено биться, а потом на лице, побледневшем, но, кажется умиротворенном. — Мой отец не хотел, чтобы его реанимировали, но я настояла. Вы наблюдали его в течении этого года и знаете, что прогнозы не были утешительны. Нам следует принять неизбежное.
— Ваше Величество…
— Делайте, что должны делать в таких случаях, доктор Эмерсон.

Питер, который казался чем-то неземным, оказался трехкилограммовым [это ведь умудриться только родиться таким точным, чтобы ни граммом больше или меньше] малышом, который после этакого яростного обтирания полотенцем порозовел, но при этом все равно оставался чудом, которое было невероятно просто наблюдать. Я, кстати, только поняла, что мне дышать теперь тоже можно и выдохнула целый шарик сжатого воздуха, выдохнула и зачем-то рассмеялась. Доктор посмотрел с подозрением, заговорил о том, что роды еще не совсем окончены, но дальше уже ничего страшного, что самое тяжелое позади и что при осмотре никаких повреждений у Питера не выявлено [не понимаю о каких он вообще мог твердить нам повреждениях, если это самый прелестный ребенок из тех, которых мне доводилось видеть и не начинайте тираду о том, что это единственный новорожденный, которого я вообще видела в своей жизни]. Думаю, если бы мне предложили его подержать, то отказалась бы, потому что несмотря на то, что он для своего «возраста» родился достаточно крупным, он казался мне совершенно хрупким существом, а так как теперь, после того, как напряжение спало, мои руки стали дрожать, то мне его в принципе не доверили и акушерка с гордым видом положила сопящее создание на живот к уставшей и измученной, но разве что не светящейся изнутри Зои. И я думаю, что рядом с сердцем матери, ему определенно должно было быть удобнее всего.
Когда обрезали пуповину я впервые увидела, почти что почувствовала, что еще немного и Крис расплачется. Сквозь маски, которые на нас надеты, мы умудряемся улыбаться друг другу – я понимаю, что он улыбается [несмотря на то, что у тебя глаза были на мокром месте я все видела и ты не сможешь отшутиться или начать отпираться, Кристофер Робин!] только по глазам, которые сощурились слегка, в уголках глаз пролегли морщинки смеха. Мои глаза улыбались в ответ. Смотреть друг на друга молча, переговариваться только взглядами:
«Это просто чудо, Крис, ты же согласен со мной?»
«Однажды мы тоже станем родителями, верно?»
«И все будет точно также?»
Я, со всей своей английской сдержанностью, которая, впрочем, пошла куда-то далеко в лес, тоже особенно не сдержалась и, наблюдая за тем, как Зои целует своего малыша в крохотную, покрытую темными волосами головенку, кажется всхлипнула. Я продолжала улыбаться, плакать и снова улыбаться.
— Ну что же, — доктор довольно поглядывает на идиллию, образовавшуюся в родовой. — Можно объявлять дату рождения. Как вы, говорите, его назвали? — я перевожу ему имя своего крестника [господи боже, как это все же прелестно звучит], он кивает поспешно, бормоча что-то про «очень хорошее имя». — Значит, Питер родился в…
— Объявляю дату смерти. Его королевское высочество, герцог Йоркский, граф Саффолк и Беркшир умер в 17:09 по Гринвичу 20 июня 2015 года. Причина смерти…
В смежной к спальни ее отца комнате сидел Том, который наверняка не притронулся к чаю. И она определенно ощущает позади присутствие Тони, молчаливое присутствие сзади. В паре шагов. Голос доктора Эмерсона звучит подавлено, но спокойно.
Папе давали три года. И с последнего обещания долгой жизни он протянул еще… всего лишь месяц. Зашевелилась занавеска от легкого сквозняка. Она крепче сожмет пальцы в замок перед собой, плечи и без того окаменеют. Движение краем глаза. Тони дернется, но ничего не сделает. «Не сейчас, дорогой. Не сейчас, даже когда хочется упасть мы выполняем свой долг до конца».
— Благодарю вас господа за то, что вы выполнили свой долг и боролись за жизнь моего отца, герцога Йоркского до последнего, а также за вашу помощь в его лечении на протяжении всего этого времени. Сейчас он в лучшем мире и мы всегда будем хранить память о нем, — все перекрестились, кто-то прошепчет благоговейное «аминь». Пальцы вцепляются крепче, белеют костяшки. — Теперь я прошу оставить нас… наедине.

Разве не любая на свете девушка и женщина мечтала бы, чтобы на нее смотрели вот так. Ради одного этого я готова была родить как минимум четырех, если не больше маленьких Питеров, просто за то, чтобы на меня смотрели вот так, совершенно по-особенному. Это даже не влюбленный взгляд, который можно увидеть у мужчины, это д р у г о й взгляд. И если все мужчины так смотрят на женщин, которые рожают им [или в данном случае не совсем им] ребенка, как Крис сейчас, то я готова рискнуть. И мне стало ужасно любопытно, как он может смотреть на свою, возможно когда-нибудь ж е н у и своего ребенка.
Он все больше напоминал мне кактус – кажется колючим, топорщит тонкие иголочки, но они не укалывают достаточно больно, а если этот кактус зацветает, то ты вряд ли найдешь зрелище более красивого, как на колючей зеленой поверхности неожиданно распускается совершенный по своей красоте цветок. И ты уже никогда не сможешь забыть это зрелище – цветущий кактус и этот особенный взгляд Кристофера Робина.
Всегда, во время таких взглядов, я начинала чувствовать себя лишней, всегда хотелось неожиданно извинившись и сославшись на усталость, головную боль и прочие превратности судьбы испариться. И все же я засматривалась. Особенно сейчас, когда кроме собственно глаз и взгляда ничего не видно. И влезать в этот хрупкий момент мне не хотелось.
«Но, Крис, я смотрю на тебя, я вообще всегда смотрю на тебя за то не такое уж и долгое время, что мы знакомы, и задаюсь вопросом — как можно этого не заметить. И задаюсь вопросом, неужели ты не понимаешь насколько потрясающим можешь быть?...».
И я испаряюсь из родовой практически бесшумно, оставляя маму и маленького Питера наедине друг с другом, врачом и акушеркой, прикрывая дверь, снимая маску, вдыхая горьковатый запах больничных коридоров уже полной грудью, потягиваясь с наслаждением и разминая уставшую шею [теперь я готова аплодировать любому врачу, который способен выстаивать столько времени совершенно неподвижно еще и в атмосфере абсолютной сосредоточенности. Кажется, теперь я смогу писать речи на медицинские конференции самостоятельно]. Я все еще улыбаюсь, пара медсестер, торопливо пробегающих мимо обернулись, чтобы посмотреть на меня, сияющую довольством так, будто это у меня родился ребенок. А может быть они, которые в свободное время зависают перед маленьким телевизором в приемной, узнали в худенькой, белокурой девушке другую девушку, которая изящно взмахивает рукой из автомобиля с открытым верхом. Девушку, которую в новостях называют п р и н ц е с с о й: «Ее Высочество приветствует жителей Рима».
Медсестры отворачиваются. И что бы здесь делала принцесса Великобритании, которая должна пить дорогое шампанское в дорогих номерах с видными людьми киноискусства, политиками и бизнесменами, но уж точно не ходить в голубом халате по узеньким и местами обшарпанным коридорчикам больницы и глупо улыбаться. Понимаю, что в горле пересохло, наверняка, если бы я сейчас заговорила, то мой голос наверняка бы попросту заскрежетал, словно ветки того платана, с которого я имела несчастье свалиться. Пожалуй, нужно сказать Крису и остальным [в том числе владельцу минивэна, который, до сих пор не отошел от шока, а теперь присоседился к нашей компании, потому что переживал, что из-за промедления он стал «убийцей матери и ребенка» и вообще не особенно способствовал восстановлению спокойствия. Крис кажется выпивает уже десятый стакан воды из кулера], что все в порядке. Нет, все отлично.
Еще шаг, все еще кажется, что не иду, а парю, а вокруг не стены, на которых красуются снимки УЗИ и все те же пейзажи Тосканы, а облака, прежде чем кто-то тронет запястье, развернет к себе, а потом…
А потом, я готова поклясться я снова слышала его сердцебиение.
Он обнимал меня. И я сделала самое логичное, что нужно сделать в такой момент. Обняла в ответ.
На каминной полке все еще стоял корабль – трехмачтовый фрегат с белоснежными парусами и русалкой. Он очень долго его мастерил, примериваясь куда лучше поставить ту или иную деталь. Когда росли дети, они, как и все дети, оказывались непоседливыми, стаскали маленьких игрушечных матросов с палубы, за что выслушивали наказание в виде его с к а з о к. «Боже, папа, из тебя вышел родитель лучше, чем из меня».
Взгляд скользит по комнате, задевая предметы, которые будто потускнели как только их владелец испустил последний вздох, будто вместе со своей смертью он унес с собой какую-то волшебную пыльцу, которой владел [дети по крайней мере верили, что дедушка где-то прячет пару мешочков]. Взгляд задерживался на чем угодно, упорно избегая кровати, пальцы, наконец расцепились. Бросит взгляд на постель, дернется, прижимая кулак к губам, отворачиваясь. Но долго закрывать глаза на неизбежное не получится. И ты уже не девочка, твои часы тоже тикают быстрее многих, быстрее, чем хотелось бы. И она оборачивается, наконец, подходя к кровати на негнущихся ногах, протягивая ладонь к холодному лицу, чтобы закрыть глаза. Прикрывает веки, замечая блеснувшую п о с л е д н ю ю слезу, которая скатилась по щеке и застыла. Уже не испарится. Смахнешь пальцами, дотрагиваясь до пока еще теплого лица. Не остыло.
В комнате будет тихо играть Сен-Санс, все тот же «Лебедь», тихо и так трогательно-печально. И она медленно-медленно опустится на ковер рядом с тяжелым покрывалом. Папа кажется таким спокойным, кажется, что улыбается, а она кажется себе такой одинокой, какой не чувствовала себя даже со смертью матери. И «железная леди» королевской семьи заплачет, сидя на этом ковре. Мы дети пока живы наши родители. И кому теперь жаловаться на то, что тяжело. У кого спрашивать советов, кому высказывать переживания по поводу детей? Предательски дрожат плечи.
— Зато они вместе, Энн. А он очень скучал по ней, это мы все знаем. И если ты продолжишь плакать так, я оскорблюсь.
— Это еще почему? — тускло, устало и разбито. За этот месяц, кажется она постарела еще на пару лет из отмеренных ею. Часы затикали еще быстрее.
— Потому что, когда ты плачешь так у меня чувство, будто ты одна. А ты не одна. И никогда не была. Не плачь, ну же, Энн, — Тони присаживается рядом с ней, с маленькой и сильной женщиной, которая так идеально выполняет свои обязанности до конца, что даже поплакать над почившим отцом себе не может позволить, не сказав «благодарю» и «господа». Обнимает ее, касаясь губами светлых волос, которые достались только Лили. Духи, которые дарит ей каждый год на День свадьбы уже 20 лет. Неисправима. — А знаешь что? Можешь плакать. Ты можешь сегодня позволить себе всё. Я даже обещаю никому не говорить.
— Господи, ты неисправим, — слабо и устало улыбаясь, пряча лицо в одной из его многочисленных белых рубашек.
— Да, но на другого мужа для тебя твой отец бы и не согласился. Кто-то же должен тебя обнимать, не рискуя пойти под трибунал.
И она чувствовала в объятиях такое нужное: «Ты не одна», что хотелось только плакать сильнее.

Сначала я хотела спросить: «Что случилось?», предположив, что за те несколько секунд, что они с Зои провели вместе случилось что-то важное или того хуже – плохое. Но этот вопрос так и остался висеть в воздухе, потому что я не собиралась его задавать, через пару секунд осознав, что ничего не случилось и в с ё случилось. Вот прямо сейчас в этом длинном коридоре какой-то больницы, название которой я даже не запомнила. Он обнял меня так крепко, как ни обнимал еще никто. Так крепко, что я перестала дышать. Голова кружилась, то ли от счастья, то ли от недостатка кислорода [кажется, в этой больнице не работал ни один кондиционер, а маленький потолочный вентилятор справлялся плохо]. Его теплые объятия, сильные руки, ставший родным за эти недели запах шампуня. Я слышала, как бьется его сердце, мое тело дрожало. И мои руки как-то сами собой поднялись, как-то сами собой обняли в ответ, сжимая ткань все того же голубого халата пальцами, поддаваясь все той же своей привычки – пропускать ткань сквозь пальцы. Упираюсь подбородком в его плечо и совершенно неожиданно глаза начинают слезиться. Быть может все из-за переизбытка эмоций, можно объяснить все чудом-Питером, шепчущей «спасибо» Зои, или же тем, как они переживали, пока пытались доставить ее в больницу.
А может быть… а может быть я все почувствовала и впервые вновь вспомнила, что это, кажется так предательски с л о ж н о. Но я почувствовала в объятиях, которые становились все крепче молчаливое: «Проходи».
Проходи в мою жизнь, располагайся, даже если ты по своей странной и забавной неуклюжести что-то разобьешь, не страшно, ты проходи. Мне не важно то, насколько хорошо я тебя знаю – проходи. Проходи и оставайся в моей жизни, посмотри — двери распахнуты.
Я чувствовала, что передо мной только что распахнули душу и при этом до меня дошло то, что я делаю чертовски неверно – я обманываю. Я прохожу в эти распахнутые двери и оставляю по полу грязные следы.
Обнимаю крепче, глаза продолжает щипать, как если бы у меня были накрашены ресницы, поэтому на всякий случай предпочитаю спрятать лицо на плече [какие же широкие у тебя плечи и как это иногда удобно] и шмыгать носом куда-то в это плечо.
Когда он посмотрел на меня, мои глаза моментально скользнули вниз, боясь встретиться с ним взглядом – все расплывалось. Я ведь не собиралась плакать. И я ведь все еще безумно счастлива. Это сложно объяснить. А когда нерешительно подняла, наконец, глаза, то что-то внутри привычно щелкнуло и перевернулось и я пропала из этой реальности. И, кажется, навсегда.
«П р о х о д и».
И мне захотелось. Пройти и остаться. Да если уж честно, то мне давно захотелось расположиться в каком-нибудь из уголков твоей души.
«Я так хочу о с т а т ь с я».
И я действительно и совершенно серьезно, тебя люблю. 
Смаргиваю слезы, усмехаюсь слабо самой себе и шепчу что-то про: «Это все эмоции», продолжая стоять близко от него, вдыхать запах, перемешанный с больничным [для тебя, наверное он тоже родной, для меня тоже, в таком случае, мог бы стать] и нерешительно дотрагиваюсь до лица, окончательно избавляя от маски. Нет, колючки больше не колют ладоней. Нет, теперь все кажется мягким.
— Ты даже не представляешь, как бы я хотела… действительно быть твоим интерном, — совершенно завороженно заглядывая в лицо. Я тогда еще много чего не сказала из того, что так хотелось бы. На один короткий миг я посмела желать чего-то совершенно невозможного. Например, я представила, что отказываюсь от короны и пусть мама сама решает в чью пользу она ее передаст. А я… я смогу устроиться в какую-нибудь турфирму оператором, или устроюсь работать юристом, а может быть останусь домохозяйкой. В моей голове снова посмели нарисоваться картины самой счастливой жизни на свете: небольшой домик где-нибудь в пригороде [нет, разумеется не в Лондоне или Англии, там нам не дадут покоя] возможно американском, домик с белой крышей и большим задним двориком, где можно было бы выращивать розочки, завести какую-нибудь собаку и поставить детский бассейн. А еще развесить на веранде гирлянды-лампочки, чтобы было где пить чай. И каждый вечер готовить ужин без чьей-то помощи, надевая большие смешные рукавицы, чтобы не дай боже не обжечься об противень с каким-нибудь яблочным пирогом, который бы отдавал корицей [то самое коронное блюдо, которое получалось лучше остальных и за которое мистер Драмонд в итоге был готов поставить мне «пять»]. И каждый вечер, выбегать на узкую, мощеную садовой плиткой тропинку, ведущую к не такой уж высокой калитке и забору [я устала от высоких стен], как только заслышу приглушенный звук автомобильного двигателя [у нас ведь будет машина?] чтобы броситься на шею, поцеловав в щеку, которая все еще будет покрыта золотистой порослью, забросав вопросами о рабочем дне, сказав об ужине и жалуясь на е г о ночные смены. А тогда, когда наконец-то наступит отпуск, можно будет выезжать на озера, как он делал это с родителями, арендуя трейлер, жарить маршмеллоу, наблюдать как догорают ветки в костре, как падают звезды, постоянно поправлять плед, который постоянно съезжает, смеяться над нестрашной страшилкой и пугаться по-настоящему шуршания в кустах, а потом засыпать на плече, чтобы проснувшись утром в приятной и уютной тесноте трейлера увидеть на одной с тобой подушке самое дорогое в мире лицо и сказать свое: «Доброе утро, м у ж».
И видишь ли в чем проблема, Крис. Даже в этих мечтах я никого кроме тебя представить не могла.
И тогда, глядя в его лицо, представляя мимолетно счастливые картины вот такой жизни, жизни, о которой я начала задумываться только после того, как встретила тебя, Кристофер Робин, то мне хочется, безумно хочется разрыдаться вот на твоей же груди, от которой меня отделяет разве что слой одежды. Ты пригласил меня входить, а я вспомнила слово невозможно. К черту. Улыбаюсь. — И еще я поняла, что мне хотелось бы увидеть тебя в халате. В белом халате. На конференции смотрелось очень… — подбираю правильное слово. —…привлекательно? — позволяю себе усмехнуться лукаво. — Я вообще думаю, что он тебе идет. С удовольствием посмотрела бы на тебя за работой, все бы за это отдала, — расправляя на его плечах сбившуюся синюю ткань и забавно шмыгаю носом. Думаю, сейчас мое лицо покраснело из-за этих слез еще сильнее. Я все еще счастлива. И не случилось ничего плохого. Я подумаю обо всем завтра. Завтра непременно подумаю. Или может послезавтра. В общем, обещаю подумать. — Говорят, нет ничего лучше мужчин в форме, а на врачей это распространяется? Завидую твоим интернам, Кристофер Робин. И ординаторам тоже. Это очень несправедливо. Они могут наблюдать это каждый день.
«Это», значит очевидно его, если не в белом халате, то в операционной, по крайней мере. Видеть, как кто-то спасает чужую жизнь. Как кто-то дорожит своей профессией. Как кто-то борется изо всех сил. Видеть только глаза. Проводить с тобой 24\7.
Эд тоже носил форму. Военную форму ВВС. Парадная форма выглядела очень красивой, пусть и мало была похожа на отцовскую форму [если отец и мог чем-то постоянно хвастаться так это своей службой в армии. Замечая, что «хоть сейчас поднимет в воздух любое воздушное судно и успешно опустит его обратно] и возможно, мне даже нравилось. Но я оставалась совершенно уверенной, что лучше, чем этот самый белый халат на его плечах не может смотреться ни один военный мундир.
Я всегда считала себя высокой, со своими 170, но он оказывается выше, выше на сантиметров 10, а то и больше и чтобы дотянуться до лица все равно так или иначе приходится легонько привставать на носочки.
— Говорят, каждое искреннее и сердечное объятие продлевает нам жизнь на один день, — сообщаю я, снова обнимая его, обвивая шею руками, покачиваясь, почти что невесомо губами кожи касаясь. — Это было просто прекрасно… просто прекрасно… я очень… счастлива… — почти что утомленно и приглушенно несется мой голос куда-то ему в плечо, а я даже не потрудилась объяснить, что же было прекрасно — роды Зои, или то, что он меня обнял.
На подоконник распахнутого окна, в которое так любят залетать то бабочки, то маленькие певчие птицы, которых потом никак не могут прогнать из палат пациентов [в худшем случае сюда слетаются летучие мыши и вот тогда по всей крохотной больнице несутся испуганные крики женского медицинского младшего, а иногда и старшего персонала] присаживается совершенно белоснежный голубь. Я даже подумала, что мне показалось сначала, потому что из-за солнечного света все еще яркого, пусть дело и клонилось к вечеру, глаза щурились. Свет слепил, голубь был совершенно белоснежный.
— Посмотри, кажется он наблюдает. Редко встречала по-настоящему белых голубей, — я негромко окликну Криса, потому что кажется мы немного задержались в этом больничном коридоре, едва ли не задремав. И к тому же мне было действительно интересно – не мерещится ли мне. Голубь не торопился улетать со своего подоконника, наблюдая за нами, склоняя головку, то в одну сторону, то в другую, погуливая тихонько. Казалось, сделаешь к нему шаг и непременно вспорхнет и улетит. Голубь оставался на месте. Улыбаюсь. Сама не знаю почему меня так заинтересовала эта птица, прилетевшая именно к нам и такая ослепительно белая в этом солнечном теплом свете. — Будем считать, что на счастье прилетел, — я улыбаюсь, прежде чем, наконец отпустить Криса [или это он меня отпускал?] из объятий крепких и надежных. Надеюсь, хоть один год жизни они прибавили.
— Предлагаю пойти, наконец к остальным, — на этот раз я вырываюсь вперед на несколько шагов и иду задом-наперед, надеясь, что под ноги не попадается никакое варварски оставленное в коридоре ведро или того хуже – мыло [хотя понятия не имею откуда оно здесь должно взяться] — Позволите личный вопрос? — уже скорее шутливо переходя на такой в прошлом привычный мне официальный тон. — Ты не думал сколько хочешь детей. Я хочу… не меньше двух. И хотя бы одного голубоглазого.
Во-первых, потому что это такая традиция и правило, которое оставалось непреложным для всех членов королевской семьи в принципе. Впрочем, и больше двух редко заводили. Когда у нас появился Том [с приставкой нежданно-негаданно], то все мягко говоря удивились.
Во-вторых, если он действительно будет смотреть так, то я бы родила и троих. А может и четверых. 
Голубь вспорхнул с подоконника, как только мы покинули коридор, будто его никогда не бывало.
Ей показалось, что она задремала, что прошло слишком много времени, а еще ничего не решено с процессом похорон и огласки, что она потратила безнадежно много времени, но Тони постучал ногтем по наручным часам. Десять минут. За эти десять минут в дверях появился Том, застыв в дверном проеме, словно изваяние. Он еще немного вытянулся за эту весну. Больше позволять себе рассиживаться было нельзя. У нее не хватает сказать духу, что: «Так будет лучше», но хватает положить руку на плечо сына. Почти все дети выросли. И вроде бы не нуждались в сказках. Погладишь по кудрявым непослушным волосам, прежде чем остаться чуть в стороне, пока он находится рядом с дедушкой. В спальне неслышно оказывается еще одно лицо.
— Приношу свои соболезнования, Ваше Величество, — каким-то образом Джонни успел переодеться в строгий костюм, тогда когда они все еще были одеты кто во что горазд. Необходимо переодеться… — Ваше Величество, есть несколько неотложных вопросов, которые необходимо уладить…
Она кивнет, лишь слегка склоняя голову, Тони смерит личного секретаря королевской семьи подозрительным взглядом, прикрывая дверь спальни, погрузившейся окончательно в сумрак и погребальную тишину.
— Джонни, если ты сейчас скажешь слово «расписание», то я лично укажу тебе где парадная дверь, — в голосе мужа появляются угрожающе-низкие нотки.
— Тони, — устало, надорвано, хмурясь так, что между бровей пролегает морщина. Поднимает руку, призывая не перебивать. — Говори, Джонни. Что такое?
— Во-первых, Вашему Величеству необходимо сделать соответствующие распоряжения по поводу процедуры возможного бальзамирования и похорон. Необходимо назначить дату. Пригласить епископа Кентерберийского. И еще, Ваше Величество, нужно сообщить в СМИ. Мне сделать соответствующие звонки? — мистер Смит привычно говорит с расстановкой, расставляя соответствующие акценты в речи. А она таким образом успевает понять, что требуется именно от нее.
Джонни мало кто любит, но когда кто-то хорошо выполняет свою работу, то сложно его не ценить. В это она верила и личные симпатии не должны этому мешать.
— Прежде, Лили должна узнать. Я не хочу, чтобы Её Высочество узнала обо всем по телевизору или радио. Сообщите мистеру Моргану все… — язык предательски запинается. —… это. Лили очень любила своего дедушку, боюсь это итак сильно по ней ударит, не стоит еще сильнее усугублять положение.
Джонни отвечает не сразу, пусть и склоняет голову, лишь крепче сжимая в руках папку. Не сразу — она не слышит привычного и короткого: «Я понял, Ваше Величество». Брови нахмурятся сильнее.
— В чем дело Джонни?
— На данный момент мы не можем связаться с… Ее Высочеством.
Морган звонил до последнего приступа и мило извинившись, сообщил, что «переживает», что принцесса до сих пор не вернулась на место ее нынешнего пребывания.
— И что мне с этим делать? — голос прозвучит холоднее. Голова кружится. Ужасно кружится голова. — Это ваша работа. Моя дочь должна узнать. И не мне учить вас выполнять вашу работу, мистер Смит. Найдите ее. Мы не можем долго тянуть с объявлением, Джонни.
Он кивнет, как показалось тяжело, но сил разбираться с этим нет, а потом остановит ее в последний раз, снова помнется какое-то время, прежде чем протянуть конверт с французскими марками.
— Ее Высочество, принцесса Кристина, интересуется…
—…когда она может вернуться, — заканчивает за него. — Что же, думаю, пришла пора ей это позволить. Прошло достаточно времени и это был и ее дедушка тоже… — разглядывая конверт. Бросит взгляд на мужа. — сообщите моей дочери, что похороны через три дня. И что мы ждем ее. Мне нужно поспать хотя бы полчаса…
Еще шаг. Равновесие теряется.
Получаса будет недостаточно.

……………………………….
……………………………………………………………..
Самолет поднялся в воздух на такую высоту, с которой были видны только облака, оставляя Рим далеко позади. Турбины на этот раз шумели будто бы тише обыкновенного, а я, прислонив голову к иллюминатору, касаясь лбом холодной поверхности стекла, слепла от белоснежных очертаний и ослепительно-голубого неба здесь, на высоте полета самолета. На этот раз Джеймс не говорил о расписании, сидел где-то позади в наушниках. Я почти что уверена, что он смотрел на своем планшете выпуски новостей и делал какие-то пометки, а меня будто все боялись лишний раз тронуть. Если бы кто-то тогда коснулся моего плеча тогда, то непременно отдернул бы руку – слишком холодное и каменное, будто я превратилась в соляной столб, как жена Лота в Ветхом Завете Библии.
Пару раз, кажется, подходили стюардессы и спрашивали ничего ли мне нужно?
Да, пожалуй нужно. Мне нужно спрыгнуть с этого самолета, а лучше поделиться на двое. Вы сможете это устроить? Нет-нет, я не хочу сок, но мне нужно лекарство. Нет, не от головной боли, а скорее от того, что принято пафосно называть разбитым сердцем. Видите ли, милая барышня в форме авиакомпании британских авиалиний, вряд ли вы можете мне помочь, потому что этот самолет увозит меня туда, где меня ждут п о х о р о н ы от того места, где я могла бы быть счастлива. Так вот, вряд ли мне нужна вода, кофе и даже вино [которое я вообще не смогу пить, потому что оно всегда будет напоминать мне о тебе], но мне очень нужен сейчас он. Мисс… [кажется на бейдже было Шерон] в общем Шерон, если вы не против, то я буду звать вас так, потому что я за это время поняла как может быть приятно обращение на «ты». Если бы у вас были вместо подушек для сна, журналов и газет, которые я вовсе читать не хочу, что-нибудь для того, чтобы стереть воспоминания, то было бы прекрасно. А машины времени у вас нет? Нет, тогда вы определенно не можете мне помочь и мне ничего не нужно.
В общем, стюардессы, не получая от меня никаких ответов, выполнив свой долг, отходили. А я летела выполнять свой. Как дочь, внучка, принцесса еще кто-то. И у меня была пара часов, чтобы, вместо того чтобы еще раз попробовать заснуть, все вспомнить. Вспомнить остаток того дня после рождения Питера. Дня, который мог бы стать самым счастливым в моей жизни. Не понимаю, почему все так путанно в памяти.
Самолет набирал то ли скорость, то ли высоту. И у меня закладывало уши.
То ли от турбулентности, то ли от того, что я мечтала перестать слышать твой голос.
Так что было… в тот день? 

Что бы вы сделали, если бы знали, что это последний день счастья в вашей жизни? Нет, не так. Что бы вы сделали, если бы знали, что это просто последний день? Что у вас осталось меньше суток на то, чтобы улыбаться, радоваться и смеяться? Многие бы сказали, что успели бы сделать все то, о чем мечтали или хотя бы пару-тройку вещей. Вроде тех, что прыгнуть с парашютом, переспать с кем-то [если вам еще не удавалось], встретить своего кумира и прочие безумные вещи из списках вещей: «Что бы я сделал перед своей смертью». Я видела такие в Интернете. Проблема лишь в том, что никто и никогда не может знать — когда придет этот последний день.
Я помню тот день обрывочно, будто проживала его в тумане [не удивлюсь, если так и было и ты запомнил его л у ч ш е]. Точнее остаток того дня.
Автомобиль. Там был автомобиль.
Помню автомобиль. Чужой, просторный, обрадованный водитель, разговорившийся с родителями Криса. Игрушечная собачка, которая постоянно качала головой на панели приборов. Пахнет яблоками – они стояли в деревянных ящиках в багажнике позади нас, но запах стоял отменный. Зои обещали выписать, кажется через три дня и я говорила… о чем я говорила тогда, разглядывая пейзажи безмятежно-спокойным взглядом и перебирая уже твои волосы? На заднем сидении стало намного больше места, Крису разрешили остаться с Зои и Питером [мы кажется пошутили, что оставляем его у Зои в заложниках… я не помню точно, боже, мне нужно было запомнить хотя бы х о р о ш е е], так что мы остались на нем вдвоем, неожиданно вымотанные, но также неожиданно счастливые. Твоя голова лежала на моем плече, я чувствовала щекой твои волосы и нам было уже не до того – смотрят на нас или не смотрят. И это я запомнила хорошо – мягкость золотистых волосы, запах шампуня, перебивающийся тем самым запахом больницы. Волосы щекотали мне щеку, а я продолжала рассеяно касаться твоих волос [я понятия не имела насколько тебе нравятся или не нравятся прикосновения, нарушение личного пространства и прочее], разрешая расслабиться и мне только оставалось гадать как можно уставать от многочасовых операций. Трина как-то говорила, штудируя очередной учебник, рассказывала тогда об операции, которая длилась почти что сутки. Пожалуй, это поразительно.
Ах да, я говорила о покупках, детских игрушках и комнате.
— Когда Зои приедет можно подготовить им комнату на первое время. Они конечно не будут жить у вас но… Нужно купить одеяльце. У любого малыша должно быть одеяльце. А когда будут крестины, то нужно крестильное платьице. Питер будет весь в кружевах и оборочках. Может купить крестик… Крестных, кстати может быть несколько. Нам нужно будет съездить в город. Я видела в детском отделе тогда одеяльце с мультяшным Паучком…
Я говорила «давай поедем» и «давай купим», говорила, что через несколько дней будет просто прекрасно, если мы встретим Зои, а еще, что день выхода из больницы с ребенком совершенно точно необходимо сфотографировать.
Такие моменты следует запоминать. Моей матери пришлось выйти со мной на руках спустя несколько часов после того, как ее и меня привели в надлежащий вид и встать на каблуки, как того снова требовал протокол. В обычной и, кстати нормальной жизни, мамам полагается хотя бы какой-то отдых. Я не задумывалась об этом раньше никогда, но теперь понимаю, что рука отца, сжимающая материнское плечо в тот день зимой, на самом деле попросту придерживала ее, чтобы она удерживала равновесие на припорошенном снегу асфальте. Они разумеется улыбались, но я понимаю теперь насколько мама мечтала оказаться в кровати и заснуть многочасовым сном. Мамы это действительно героини.
Я говорила о будущем времени, будто бы забывая о том, что будущее не предопределено, я поверила в собственную иллюзию и продолжала жить в ней. И это было приятно…
Что было еще в тот день?
О чем еще я говорила?
Рядом с тобой как обычно было тепло и хорошо, приобнимать тебя за плечо, поддаваясь сонному и умиротворенному состоянию, когда «все хорошо», едва-едва касаться губами волос и продолжать уже сонно и спокойно бормотать о детях, планах на ближайшие покупки. А потом я кажется позвала тебя по имени.
— Крис, — на этот раз получилось по-особенному, даже не ожидала от себя. Голос наполнился незнакомой даже мне нежностью и задрожал, будто я собираюсь заплакать.  Но нет, в моих глазах не стояли слезы, мой взгляд оставался спокойным и почти непроницаемым. С каждой секундой нашего «вместе» я пропадала из реальности сильнее, чем требовалось и чем было нужно. Ты посмотрел на меня. И я помню твой взгляд. Все, что связано с тобой я в тот день запомнила хорошо. — Я думаю, как приедем мне нужно будет тебе кое-что рассказать.
Ах да, я вспомнила. Я тогда спонтанно и вдруг, совершенно расслабленная, окончательно уверенная во всем, решила все рассказать. Я кажется решила это сделать еще после того, как ты меня обнял. Я решила, что не может случиться ничего плохого, что «все поймешь и все простишь». Я решила, что пришло время, а дальше будь что будет. Не понимаю с каких пор стала такой законченной фаталисткой, но тогда в машине, которую заливал такой приятный солнечный свет, мне казалось, что не может случиться ничего, совершенно ничего плохого.
Я скажу, что я принцесса Англии. Я расскажу о своем детстве, о своей жизни, я постараюсь все объяснить. И нет, теперь не страшно. На меня тогда была наброшена такая непоколебимая уверенность в завтрашнем дня, после того, как услышала вдох новой жизни, что меня никто не смог бы переубедить, даже если бы перед нами тот час же появился Джонни и заговорил бы маминым голосом [боже, пожалуй это было бы страшновато].
Я перестала перебирать твои волосы, улыбнулась слабо, за моими плечами в стекле автомобиля проносились все те же зеленые поля, виноградники чужие, мирно жующие сочную траву коровы, холмы, которых касалось персиковое небо. До заката еще далеко. Солнце золотило волосы нам обоим.
— Расскажу кое-что, а потом… а потом, если ты скажешь мне «да», то можно будет определиться… скажем, с моей фамилией, — слежу за его реакцией.
Да, ты наверное тогда начал гадать о чем я могу с тобой захотеть говорить, твоя мама, крем уха услышав фразу: «Я хочу тебе кое-что сказать», засуетилась решив, что все объявления обычно начинаются именно с этой фразы.
— Но разве я не так начала наш разговор, когда Крис появился в…планах?
— Нет, ты начала говорить о том, что больше не можешь смотреть на кабачки.
И мы, кажется дружно рассмеялись. Смех переливался по всей машине, солнечные зайчики от часов то и дело отскакивали на наши лица, я в итоге заявила, поймав твое внимательное выражение лица, что нет: «Я не собираюсь делать тебе предложение, стоя на одном колене, ты не о том думаешь!».
Хотя откуда мне было знать о чем думал тогда. Хотя откуда мне было знать, что случится, когда мы приедем и насколько будущее бывает неизбежным. А мы приближались к ферме, окрестности становились все более знакомыми. Вот по этой дороге я шла назад, с этих идиотских танцев на плотах, совершенно разбитая, но точно определившаяся в том, кто мне действительно нужен. Кромки озера с этой стороны дороги не видно, но я знаю, что стоит лишь протиснуться сквозь заросли фруктовых деревьев и оно раскинется перед тобой своей тихой и мирной гладью. По этому озеру мы плыли на лодке по имени Милано, которая оказалась слишком своенравной, чтобы нас не искупать. Кажется, будто действительно возвращаемся домой.
Да, кажется я подумала, когда мы подъезжали к ферме, что: «Дома очень хорошо». Она могла бы стать мне вторым домом, я уверена.
И ты, под конец дороги, окончательно разморенный всем этим солнечным светом, счастливым окончанием-началом чудесной истории Питера, если не Пэна, то по крайней мере Прэтта, задремал. И я снова тебя будила, щекоча лицо своим дыханием. Впереди оставалось еще около двенадцати часов. Я не понимала, что как только водитель довел нас прямо до ворот фермы, пожелав «долгих лет» и мы устало вытекли на дорожку, ведущую на территорию, то время пошло, побежало и понеслось. И его было очень мало.
Джеймс.
Да, конечно, как я могу забыть этот момент. Лучше бы помнила что-нибудь хорошее, вроде того, как Флоренс беспечно скакала под ногами, пытаясь попрыгать на задних, что хорошо получалось у Бруно, но никак не у нее.
Хотя нет, нет, до Джеймса кажется было платье. Я переоделась, в то самое платье, которое ты мне подарил. Белое в желтых лимонах. Придумать уединенное место для такого разговора, который мог затянуться до позднего вечера или ночи [в общем-то я была готова к бурному выражению эмоций, но все равно твердила бы, что «ты меня ненавидишь, а я люблю»], было сложно, но я вспомнила лодку, которая продолжала оставаться привязанной к старым дряхленьким мосткам. Поэтому, в итоге местом встречи, местом окончательной откровенности выбрала именно его, надеясь, что после всех подробностей меня не решат утопить в этом же озере.
И я помню, что пришла раньше. Дело в моей пунктуальности, которая, как мне кажется, вшита в меня особенной программой, к тому же мне нужно было окончательно отрепетировать свою речь. Я была уверена, что с этим не должно возникнуть каких-то проблем – я все еще мастер произносить подобного рода речи.
Мое отражение в воде кажется было довольно моими речевыми изысками, а во мне продолжала тлеть эйфория, пока я ждала т е б я, сидя на корме лодки, пытаясь не свалиться на песок. Песок захрустел под ногами чьих-то туфель. Странно, никто на ферме не носит туфли – это попросту неудобно и они быстро придут в негодность. Или что, решив, что я действительно собираюсь сделать тебе предложение, ты решил надеть костюм и лаковые туфли. Когда-нибудь я бы заставила тебя надеть смокинг, потому что ты бы выглядел потрясающе. Папа мог бы помочь с выбором, кому как не ему разбираться во всех тонкостях мужского костюма. Я обернулась, порывисто, радостно и возбужденно, с порозовевшими щеками, спрыгивая с лодки и едва ли не называя тебя по имени. Крис.
— Джеймс? – в голосе предательски просквозило разочарование, я постаралась напустить на себя хотя бы сколько-нибудь официальный вид, поджимая губы, приглаживая волосы и переводя взгляд на своего личного секретаря. И что-то было не так.
Я почувствовала это тогда. И дело было не в том, что он пришел сюда, каким-то образом оставшись относительно незамеченным, несмотря на то, что мы вроде бы договорились сохранять конфиденциальность. Дело было в его виде. На Джеймсе больше не было хлопковой футболки поло и забавных бриджей, которые делали его невероятно обыкновенным и даже уютным. На нем действительно были надеты лаковые черные туфли, которые блестели, будто он начистил их только что, даже несмотря на окружающий нас песок и дорожную тосканскую пыль. А еще костюм. Тогда он показался мне темно-синим, но на самом деле это был черный костюм, с идеально-строго выглаженными стрелками на брюках, белоснежной рубашке и таком же пиджаке. И тогда его обычно теплые и добрые серо-голубые глаза показались мне холодными. Он смотрел на меня иначе, нежели обычно — то ли это было сочувствие, то ли… сожаление. Я не понимала тогда, что случилось. Я просто понимала, что случилось. Но признавать этого не хотела, поэтому кивнула сдержано, поведя плечами и высматривая за его спиной знакомый и родной силуэт. — Джеймс, надеюсь это что-то очень срочное, до определенного момента мне бы не хотелось, чтобы тебя здесь видели и… Слушай, здесь возможно решается моя судьба, так что… Прошу простить, но попробуй побыстрее. И еще, разве не жарко в такой одежде?
Он не ответил тогда, не улыбнулся, только склонил голову слегка. Мне показалось, что рассматривает пылинки на своих туфлях. Джеймс был милым, отчаянно милым человеком, от которого всегда сквозила эта человечность. И скрывать что-то он не умел, а сейчас еще и не мог. Меня даже не удивило тогда то, как именно он меня нашел – каким-то образом им в любом случае было известно все или почти все и с этим стоило только свыкнуться.
Помню его голос. Какой-то особенный тон…
— Простите, Ваше Высочество, но случилось и кое-что срочное, поэтому, мы не могли бы… отойти куда-нибудь?
Я замешкалась, услышав «кое-что срочное», о чем он не мог сказать здесь и сейчас и побыстрее желательно, но глядя в его серьезное лицо [он редко был настолько серьезным за все те семь лет, за которые ему довелось работать со мной] у меня что-то ёкнуло и я, медленно склонила голову сказала… кажется я сказала пойдемте. Ближайшим местом, где можно было поговорить наедине был, собственно сад. В это время суток обработка деревьев заканчивалась и все расходились по ферме по другим делам.
— Что за срочность? — разворачиваюсь к нему, как только деревья окончательно окружают плотным кольцом. — Джеймс, ты ведь знаешь, что я не люблю опаздывать, а сейчас, кажется опоздаю.
Я думаю, Джеймс в этот момент меня пожалел. И выражение лица все еще сквозило жалостью, поэтому он даже не возражал, а я наивно поторапливала неизбежное. Лучше бы сказала ему вообще ничего не говорить.
Мы постояли в молчании еще некоторое время, а потом он потянулся к пиджаку, выудив из внутреннего кармана белый запечатанный конверт. Навсегда запомню. Белоснежный, даже не шуршащий и идеально ровный. Он, выждав момент, протянул его мне, снова склоняя голову. А потом неожиданно для меня позволил себе то, что не позволял никогда.
— Присядьте, Ваше Высочество.
Обычно это говорила я, или же мама, жестом приглашая вошедшего присесть, чтобы на самом деле не стоял над душой – это безмерно раздражает. Предлагать присесть нам не мог никто. Это было настолько необычно, что я повиновалась. Присаживаться тут, к слову было не на что, но обнаружилось перевернутое садовое ведро, на которое мне и предложили присесть за неимением кресла или хотя бы лавочки. Конверт все еще был в моих руках. Он отчетливо пах д о м о м, моим домом – дорогой мебелью, мамиными «вечными» духами, сыростью балконов и свежим запахом лондонского дождя. Мамин почерк.
Я раскрыла запечатанный конверт, выудив оттуда всего лишь один лист на более плотной бумаге. Нет, это не было рукописным письмом, мама в принципе их на самом деле не любила, хотя каждый год от руки подписывала более 700 рождественских открыток [наверное именно поэтому по своей воле никогда бы не стала писать письмо]. Письмо было напечатано. Джеймс оставался где-то поблизости, но отошел на некоторое расстояние, будто бы давая мне пространство. Для чего? К чему такая серьезность?
Один. Два. Три.
Примерно столько оставалось до конца.
Докудрама Романовы. Star Media — Decision moment
Лили, дочка.
Мы вынуждены сообщить печальные новости и надеемся, что ты выдержишь то, что мне придется тебе сообщить стойко, как и полагается наследнице династии Винздор и будущей королеве.
Сегодня, в пять часов вечера по лондонскому времени, после очередного приступа, скончался твой дедушка и мой отец герцог Йоркский. Церемония прощания пройдет в Букингемском дворце, похороны состоятся во вторник, в Вестминстерском аббатстве, где твоего дедушку похоронят рядом с твоей бабушкой, королевой Елизаветой.   
Я также знаю, что ты будешь винить себя в том, что тебя не было рядом с ним в его последний час и я хочу уберечь тебя от ненужных самоистязаний. Не столь важно где мы провели один день, но намного важнее где мы провели всю жизнь. А ты выросла на его глазах и я надеюсь, как и все мы, запомнишь его жизнерадостным и кристально честным человеком, который останется для всех нас лучшим в мире отцом, дедушкой и мужем, а также лучшим напоминанием того, каким должен быть истинный джентльмен.
Мы все знаем, как ты любила его и как он любил тебя. Лили, мы надеемся увидеть тебя дома как можно скорее, потому что в это печальное для всех нас время наша семья должна держаться вместе, как этого хотел бы твой дедушка.
    Mom
Джеймс стоял и терпеливо ждал, пока я прочитаю до конца. А потом перечитаю еще раз. Наверное, со стороны я выглядела странно-спокойной. Я не прижимала ладонь к губам, не пыталась всхлипывать, вздрагивать, не произносила вообще каких-то звуков и не п л а к а л а. В такие моменты наверняка полагается плакать, если не рыдать. А я тупо смотрела на дорогую бумагу для писем, вдыхая знакомый запах, прислушиваясь как соловей начинает заливаться в роще, перечитывала строчки, которые были написаны определенно под ее диктовку или же напечатаны ею же. Расписалась она сама, как только письмо распечатали. Так странно, мама очень редко подписывается как м а м а. Обычно официальные письма она подписывала как «королева Анна». Для более близких писем подходило и просто «Анна». За редким исключением подписывалась как «Энн». Не помню, когда в последний раз получала от нее письмо, подписанное таким образом. Мама. Так забавно. Черная гелиевая ручка. У мамы всегда был красивый почерк, который из всех нас достался только мне. И правда красивый почерк, но содержание письма странное.
Я точно слышала за ним мамин голос, спокойный, размеренный, будто все так, как и должно быть. Но все совершенно не так. Это какая-то глупость или очень жестокий розыгрыш.
«Твой дедушка скончался…».
Дедушка не мог к о н ч и т ь с я.
«Последний час».
Нет, я же должна держать его за руку и мне нужно ему столько рассказать. Я хотела познакомить его с Крисом и сказать про «дзынь», мне хотелось, чтобы он сказал, что я «умница». О каком последнем часе идет речь, если он должен был дождаться меня? 
«Похороны…как можно скорее…дедушка бы этого хотел».
Дедушка хотел, чтобы я была счастлива. Это ложь.
— Нет, — размеренно, напоминая себе в этот момент мою мать и наверное начиная напоминать ее и Джеймсу, который наконец поднял голову решив, что я дочитала. — Это какая-то ошибка.
Я отрываю взгляд от письма, взмахивая им в воздухе, а голос начинает дрожать. Я усмехаюсь, выдыхая из себя поток сжатого воздуха. Когда я читала письмо и тем более, когда перечитывала, пытаясь вникнуть в смысл написанного, то кажется задержала дыхание.
— Приношу свои соболезнование Вашему Высочеству. Это потеря для всех нас и для всей Англии.
Он говорит не то, он говорил совсем не то, что должен был. Он должен был сказать, что просто подсунул мне другое письмо, что действительно ошибся, что это письмо адресовано другой Лили, что этого не может быть. А он… он приносит соболезнование, будто дедушка действительно у м е р.
Господи боже, н е т.
Он не может умереть, его руки были теплыми когда я уезжала.
— Это невозможно, — качаю я головой, сохраняя странное спокойствие и не принимая никаких соболезнований, чего сейчас требовала от меня ситуация. — Это очень жестокая уловка, чтобы я вернулась домой, наверняка…это Джонни. Боже, это бестактно и неприемлемо! — и голос снова будет подрагивать, я встаю со своего места, поджимая губы и прожигая по сути несчастного Джеймса взглядом. — И вообще я думала, что может быть могу остаться на все лето здесь, ведь у парламента и мамы все равно скоро отпуск и… Джонни играет настолько грязно?
— Мне очень жаль, Ваше Высочество.
Нет, ну почему он смотрит с таким пониманием, которое сейчас невыносимо становится. Почему все выглядит так, будто письмо настоящее, что где-то там под вафельным одеялом лежит дедушка, который никогда не скажет «цветик». М е р т в ы й дедушка. Я уже видела смерть, смотрела в глаза смерти и это было ужасно. Почему Джеймс продолжает наставить на том, что все происходящее п р а в д а.
— А я говорю, что это невозможно! Врачи давали ему три года, Джеймс. Они говорили, что даже несмотря на его состояние, он придет в норму. Мама говорила, что ему несколько л у ч ш е. Прошел месяц, он не мог от меня уйти!
Непозволительно обычно переходить на громкие и повышенные тона. А я разучилась. А я начинаю дрожать, хотя в присутствии подчиненных показывать свою слабость никак нельзя. Но я не моя мать. Я не могу. Заглядываю в серо-голубые глаза и… и вижу там все то же «мне жаль».
— Для всех во дворце это тоже большая неожиданность, Ваше Высочество.
Наверное, ему действительно было жаль.
Я помню, как в этих глазах я почувствовала наконец, что это правда. Что это невыносимая п р а в д а. Что-то не шутка, что это действительно печатала мама, что в Лондоне я оставила дедушку, к которому так и не вернулась, слишком занятая с о б о й. Боже, я ни разу ему не позвонила. Я ведь ни разу ему не позвонила.
Он приносил в карманах пиджаков орехи и жевательные конфеты. Я точно знала где их если что нужно было искать и это был наш секрет – мы не говорили об этом маме или бабушке. А еще он проводил со мной одинокие Дни Рождения. Именно он укачивал меня перед сном, когда у меня в очередной раз случалась истерика.
— Я ему не позвонила… — сжимая и комкая в руках письмо без обратного адреса, отданное мне лично в руки. Я стояла, вытянувшись в тонкую напряженную струнку, на которую казалось только подуй и она упадет и я бы действительно упала. Стояла, смотрела в одну точку и продолжала сжимать это письмо в руках, с ужасом в глазах понимая, что это не розыгрыш, что это не мой ночной кошмар. Я не позвонила ему сама, я не услышала слабый голос в трубку, занятая своим личным счастьем.
Мама, Том… Том все это видел, а что делала я.
Где была я.
Что я сказала дедушке в последний раз?
«Я привезу тебе снежный шар в коллекцию. С собором святого Петра».
Нет или не это.
«Дедушка, теперь все сложнее чем раньше, времена рыцарей прошли».
Нет, только не это.
«Хорошо, ладно, если я кого-то полюблю, то ты узнаешь об этом первым от меня лично».
Да, кажется вот это.
— То есть, это значит, что я, что мы… больше никогда…его… не увидим? Джеймс это значит, что я…ничего ему не расскажу? — не понимаю почему спрашиваю у него, а он молчит, отлично понимая, что я не требую никаких ответов, что я давно уже ответила на этот вопрос. Это становится невыносимым. Пошатнусь, тень метнется, поддержит под локоть, а я проговорю ровным голосом, но на этот раз быстрее, спутаннее: «Все в порядке, благодарю вас». — Так это правда… он умер.
Я помню дерево. То ли это была груша, то ли апельсин, я не знаю, но это было дерево, за которое я уцепилась. Которое я обняла двумя руками, будто это был дедушка – живой и здоровый, а не лежащий в постели, к которому я прижималась лбом, прикусывая губу и хмуря брови до боли в глазах. Мне бы разрыдаться, но что-то не давало.
Джеймс ждал, а я понятия не имею сколько так простояла, обнимая дерево все крепче. Шептала что-то безостановочно. Нечто вроде: «Он умер, мой дедушка умер, умер, умер, он ушел, он ушел, он ушел, он ушел». Джеймс стоял и ждал, я стояла и шептала. Почему я не падала?  Почему я не плакала?
Это был солнечный день, день рождения новой жизни и день заката чьей-то родной. И солнце очень быстро закатилось. Для меня.
И я не знаю, сколько прошло времени прежде чем я отпустила это дерево, развернулась к Джеймсу и… да, я спросила. Первое, что я спросила с каменным выражением лица.
— Какое расписание, Джеймс?
Расписание. Расписание то слово, которое я ненавидела, а теперь проговорила его с каким-то ледяным спокойствием.
Он склонил голову, проверил что-то в планшете, потом поднял голову на меня. Голос казался чужим.
— Из-за большой облачности в Риме, лететь сегодня было бы небезопасно, поэтому ваш рейс перенесен на завтра. Около двух часов дня мы приземлимся в Лондоне. Если вы хотите, то мы можем уехать сейчас. Так же я сообщу мистеру Смиту, что вы уведомлены касательно смерти герцога Йоркского, поэтому официальное объявление будет сделано немедленно.
И я слушаю его, с губами, поджатыми в тонкую линию, не в силах противостоять, не в силах сказать «нет», не в силах вообще ничего сказать. Но я слышу «уехать сегодня» и вздрагиваю. Ах да, мне же нужно будет уехать. А это значит… что это значит?
Новое осознание, новая волна боли. Это значит, что все закончится. Вся разница в том, что все закончится либо прямо сейчас, либо чуть позже. Но я же снова… ничего не сказала.
И я забыла то, что должна была сказать.
— Нет, Джеймс, я не могу уехать…сейчас… я… Уеду на рассвете. У меня есть незавершенные вопросы, которые нужно решить. А теперь, извините меня, мне нужно…Побыть одной.
— Машина приедет к 4:30, Ваше Высочество.

Не уверена, что я это слышала, но в итоге пришла вовремя. Значит слышала. Я сказала, что мне нужно побыть одной, протискивалась сквозь заросли практически наугад, натыкаясь то на кусты, то на ветки, шла куда-то не разбирая дороги, чтобы в итоге вновь где-то вдалеке, у озера, у н а ш е й, лодки увидеть т е б я. И я вспомнила, что ты, наверное, уже очень давно ждешь [или я потеряла счет времени, пока стояла у этого дерева]. И тут, у меня порвалось все. Я разорвалась на две половины, которые никак не могли ужиться вместе. Одна испуганно твердила, что нужно домой, нужно увидеть дедушку как можно скорее, а другая отчаянно кричала о том, что я не готова возвращаться. Что я хочу остаться с тобой, в спину которого я сейчас смотрю, с кем я могу быть счастлива, как выяснилось, кого я люблю [даже если это звучит очень высокопарно и даже если ты мне этого не говорил]. Я смотрела на тебя, безмятежного и спокойного, обманутого мною, ожидающего разговора, который уже не состоится.
«В 4:30».
Так мало времени.
На негнущихся ногах спускаюсь с пригорка, окончательно выходя на солнечный мягкий свет. Во все том же платье с лимонами. Это все еще ты, я все еще здесь.