Ashes Remain – Without you
Здесь нет никого, к кому бы я могла побежать
И ничего, что я бы смогла сделать…
Я нигде, если я здесь без тебя.
В комнате пахло Amours du Roi. Или это были L’Amour Lalique. Тонкий аромат французских духов раздавался по всей гостиной отдаваясь пряными запахами кардамона и сандала, создавая атмосферу томной неуместности. Она не сразу обернулась, как только я зашла – на моих плечах стыли капли дождя, успевшие упасть на чёрную ткань платья, как только над моей головой закрыли зонтик; я могла разглядеть только ее спину. Густые каштановые волосы теперь лежали в очевидно модной стрижке, уложенные изящными волнами, которые не испортила никакая шляпка. В последний раз, когда я ее видела, то ее волосы доходили до конца спины и вечно были в свободном беспорядке. Она казалась неуловимо выше, хотя всем известно, что дети заканчивают расти после определенного возраста. И она поворачивалась в мою сторону невыносимо медленно. Я могла рассмотреть ее профиль – красивый профиль, прикрытый вуалью-сеткой, исчезнувшую родинку с правой щеки, будто она старательно замазывала ее консилером, тонкие черты лица и острый подбородок. Подол платья зашуршит. На нас были совершенно одинаковые черные платья казалось, но ее представлялось совершенно другим. Я была затянута в платье с узкой юбкой, строго доходящей до колен, а ее буйно и непокорно зашуршало юбкой солнце-клёш, как только она обернулась. До моего прихода она что-то заинтересованно разглядывала на каминной полке. Возможно фотографии, расставленные на ней в строгой последовательности и хронологии: я, раскачивающаяся на детской деревянной лошади, фото с официальных мероприятий, мы сидим на коленях у дедушки. Я не видела ее выражения лица, но готова поспорить, что красивые губы изгибались в тонкой усмешке. Она подняла сеточку от лица, подцепила тонкими длинными пальцами в черных винтажных перчатках. Мне вдруг стало интересно играет ли она все ещё на скрипке или подыгрывает любимые мелодии отца все также виртуозно. Глупый вопрос, конечно да. Губы изгибаются во вроде бы неуверенной улыбке. Она совсем не накрашена, но кажется будто ресницы стали только гуще, а лёгкая бледность придают лицу ещё больше красоты.
— Лили, сколько лет…
Я ожидала что в ее речи появится мягкий французский акцент, этакие мурлыкаюшие нотки, лёгкое картавое будто «р», но нет, удивительно нет, будто она нарочно за четыре года безвылазного проживания во Франции вырабатывала и сохраняла в себе британское произношение. Я слышу этот голос, звенящий в голове детскими отголосками звонкого: «Зайчиха-трусиха» и снимаю свою шляпу, чувствуя, как гудит в голове, будто я все ещё в самолёте, над уровнем неба. Устало подкашиваются коленки на самом деле, я рассматриваю ее темно-бардовую розочку на винтажной шляпке [под перчатки наверное].
— Хорошо, что ты приехала, Кристин, — наверное мой голос звучит до безобразия равнодушно, будто она приехала из соседнего поместья, где играла в крикет, а не отсутствовала за границей без малого несколько лет.
И я ведь знаю, как она не любит, что ее имя сокращают. Ей всегда нравилось, что ее не назвали Элизабет или Вивиан [именно потому, что они звучали как «Лиззи» и «Виви», что только усугубляло ее мнимое сходство со мной], ей всегда нравилось, что ее имя никогда не получится сократить до такого короткого и глупо-ласкательного Л и л и. Но это вырывается само собой, я слишком устала, чтобы выражать эмоции и общая печаль, которая окутывает каждую комнату и каждый коридор Букингемского дворца, сейчас для меня очень удобна. Мы обе знаем, что ничего не изменилось.
Она находит в себе силы сдержаться, ее лицо сохраняет улыбку, в которой я так часто видела скрытый вызов всему. И когда она обнимает меня, я некоторое время стою неподвижно, опустив руки-плети вдоль туловища, разглядывая родительскую гостиную, вазу со свежими цветами на столике из красного дерева, фото в рамках, часы, ковер и казалось, что я падаю куда-то, несусь в беспросветную черную мглу.
Я обняла ее в ответ спустя ровно десять секунд. Я даже подсчитала мысленно. От нее пахло неролью и жасмином, ее поцелуй в щеку был холодным и воздушным – меня будто коснулся январский ветерок и я поняла, что окончательно ее не узнаю. Все предметы в комнате стояли, а я падала. Я все ещё падала и туфли с жёсткой кожей неприятно натирали ступни.
Выражение ее лица мимолётно. Я не могла его тогда разобрать и у меня не было сил даже удивиться, сказать какое-нибудь междометие вроде: «ох», когда прервав воцарившееся в машине молчание мама сказала, что Кристина возвращается домой. Я даже не уточнила навсегда или нет. Судя по маминому тону – навсегда. Я просто сказала блеклое «хорошо» и отвернулась к окну, начиная зачем-то считать фонари, расставленные вдоль дороги. Я надеялась, что хотя бы числа принесут в мою жизнь ясности, как бы я не любила математику.
Наверное, вы все представляете себе воссоединение родственников совсем не так. Вы представляете его себе как череду объятий и всхлипываний, где каждый спутанно спрашивает у другого о его жизни, порывисто целует в обе щеки, чтобы потом снова со словами: «Ну дай на тебя посмотреть получше!», броситься в раскрытые объятия. Со стороны могло показаться, что мы едва знакомы, но в свое оправдание я лишь вяло скажу, что сейчас мне казалось, что я окончательно ее не узнаю. Да, кажется я это уже говорила…
Нет, в нашей семье все немного не как у людей.
Её — девочку из моего прошлого, мой вызов, мои споры, временами унижения и целый ворох комплексов.
Её — девушку, которая четыре года назад стояла здесь же, в этой гостиной, вздергивая подбородок к верху, безумно усмехаясь сквозь постоянно сглатываемые слезы и сжимала ручку чемодана и билет в один конец.
Её — мою родную сестру, с которой у нас был всего один год разницы и мы могли бы сойти за близняшек, но никогда не походили друг на друга ни на йоту [и прилагали к этому все возможные усилия].
Её звали Кристиной, и ее полное имя [Кристина Елизавета Мария] давно стерлось у всех из памяти, потому что она терпеть его не могла также сильно, как сокращение своего имени.
Я не стану оправдывать свою подчеркнутую холодность, мне потребуется несколько часов и стаканчик чего-нибудь покрепче, чтобы рассказать все подробности этого дела и вытащить из шкафа покрытые пылью скелеты. Сейчас же, мы стояли в этой гостиной, окутываемые нависшей над дворцом тишиной, точно такой же, когда умерла бабушка – все превращались в каких-то приведений, шарахаясь по углам и звук тикающих часов становился невыносимо громким. Стояли и осторожно-неловко обнимали друг друга, будто разучились это делать.
Обними меня сейчас
Мне необходимо прикоснуться к тебе
Объясни мне, как начать новую жизнь
— Ты совсем не изменилась, — мягкий голос завибрирует в ушах, ее руки в перчатках сожмут мои ладони. Наши руки холодные – мои, так вообще ледяные, их царапает ткань перчаток.
Я не уверена можно ли считать это за комплимент. И я не отвечаю, а она особенно не присматривается ко мне на самом деле. Мне следовало бы сказать, что она стала еще красивее с этой стрижкой, с этими французскими духами, марку которых я уже действительно не распознаю, в этом платье с непокорной юбкой. Она стала красивее и казалась старше меня. В гостиной были практически наглухо задернуты шторы и в этом сумрачном полумраке хмурого дождливого лондонского дня, ее глаза казались совершенно черными.
Кристина наконец отпускает меня – окаменелую и не способную выражать хотя бы минимальную крупицу эмоций отходит на пару шагов. У нее бархатные изящные туфельки, которые проваливаются в мягкий ворс ковра.
— И дворец совсем не изменился, если подумать! — вздыхая и продолжая улыбаться краешками губ, взмахивая руками, будто обводя ими всю гостиную и дворец разом. — Все совершенно такое же… — может показаться задумчивой, несведущий не заметит, но я все еще умею отличать те из ее эмоций, которые она даже не пытается скрыть. Она произнесла это так, будто ни на что другое не рассчитывала. Еще немного и в ее голосе засквозила ирония. Но всем нам свойственно хорошо скрывать эмоции. — Было бы лучше, если бы мы все встретились при более… радостных обстоятельствах. Я надеялась поздравить тебя со свадьбой, а в итоге цветы придется класть к могиле. Quelle tragedie! — французский в ее исполнении звучит еще идеальнее, чем у француженок. И в этом заключалась главная ирония, сквозившая между нами, отскакивающая от наших улыбок пружинистым мячиком и иногда болезненными иголочками. Кристина во всем, за что бы не бралась и в чем бы не повторяла меня [при этом умудряясь оставаться неповторимой] оказывалась лучше.
Когда мы играли на фортепиано в четыре руки ей не требовались ноты, она с легкостью могла подыграть любую мелодию и подстроиться под ритм выступающего [стоило только вспомнить папины выступления около рояля под Рождество] и она отлично импровизировала. Я же не могла позволить сойти с написанного на нотных листах и терялась с первой же ошибки тогда как она с легкостью профессионального пианиста продолжала и получала одобрительные аплодисменты.
Кристина любила спорт, выходила на пробежки с отцом, пробегая добрую четверть мили и умудряясь выглядеть только разве что посвежевшей, тогда как я после этих пробежек напоминала себе высушенный на солнце лимон – сморщившийся и потерявший необходимый ему баланс жидкости. Её эссе хвастались оригинальностью и хорошим литературным стилем – ей прочили карьеру в журналистике, если бы это было возможно. Потому что рассуждая, она не боялась высказываться иронично и порой язвительно, кричать: «Нет» и: «Мне не нравится», активно выражая свою точку зрения, тогда как я консервативно и дипломатично высказывала всем известные мысли, получая хорошие оценки потому что «это в общем-то правильно, все так думают, пусть и ничего нового».
Она выбегала на лужайки около Пэмбэрли, отцовского родового поместья в Озерном крае, в платье с открытыми плечами и будто специально игнорировала правило, что под платье обязательно необходимо надевать колготки, щеголяя не только плечами, но и ногами, невинно заявляя, что: «Но так жарко». Я же мучилась в тридцатиградусную влажную жару в настоящем скафандре, выслушивая скучнейшего рода рассуждения сэра Колина о сельском хозяйстве. Она была окружена многочисленными кавалерами, которые крутились около нее тесными стайками, в которых каждый воевал за ее расположение, за благосклонный взгляд и за возможность принести ей десерт на тарелочке, да и вообще смотрели на нее, словно бассеты на бутерброд с колбасой [у бедняги Джоша Клафлина были именно такие грустные глаза]. Я в то время еще не знакомая с Лекси довольствовалась обществом Трины, которая смотрела на все это с презрением «современной женщины» и Сэма Форсайта [Кристина прозвала его Гарри Поттер из-за круглых очков, взъерошенных волос и зеленых робких глаз] – ближайшего из детей друзей семьи, худенького и высокого, который всегда смотрел на мир глазами олененка Бэмби, обычно не отходил от меня и по возможности прикрывал, когда мне необходимо было избавиться от ненавистных за несколько часов нахождения в них туфель. И не было такого приема, где не было бы слышно ее заливистого смеха. Не было бы такого мероприятия, на которое она бы не вносила неожиданный хаос, блистая в каком-нибудь красивом платье и не было бы такого человека, который не влюблялся в ее официальные фотографии, которые помещали в газеты на Её Дни Рождения.
Но не подумайте, я не завидовала – только если немного, соглашаясь с тем, что все люди разные и в этом их прелесть. А Кристина…
Я знала, что ее напрягает нахождение в моей тени и слов: «Она будущая королева», потому что по ее мнению, да и по мнению ее поклонников, она была создана для того, чтобы вертеться в этом мире – она так гармонично в него вписывалась даже несмотря на то, что отчаянно пыталась с ним контрастировать. Она всегда мечтала окончательно выйти из тени, из слов «младшая сестра», а я в тайне мечтала в этой тени остаться. В конце концов, у Кристины был талант к общению с детства и никакие занятия по риторике или ораторскому искусству ей в принципе были не нужны. А еще у нее был талант к тому, чтобы сеять вокруг себя хаос. Находясь в тени, ей нужно было выделяться. И она делала это весьма оригинальным способом. Делала все то, чего я бы никогда делать не стала.
Я помню наш последний день вместе, перед тем, как она уехала в Париж [и я уверена, что если бы она тогда могла, то оглушительно громко хлопнула дверью]. Помню ее шелковый пеньюар, покрытый узором, претендующим на что-то китайское или японское – по серебристой поверхности тянулись черные ветви сакуры с нежно-розовыми цветками, черные галочки птиц, будто намазанные тушью и девушки с красными бумажными будто зонтиками в этих типичных азиатских нарядах. Он скользил по красивым ногам, длинные завязки болтались по обе стороны от него, она даже не старалась особенно запахнуться, полулежа в кресле поперек. Электрический свет падал на почти что обнаженные бедра, а она держала в руках длинную сигарету, заполняя комнату кольцами виноградного дыма. Мою комнату. В магнитоле играло что-то джазовое, а она продолжала курить, смахивая пепел предположительно в пепельницу, но на самом деле куда-то на сиреневый ворсистый ковер, затягивалась и снова стряхивала. Я видела, как на ее губах играет нервная улыбка, глаза были полуприкрыты.
«Знаешь, если в нашей семье ты была ангелом, то значит я по определению должна была родиться дьяволом».
«Тебе никто не говорил вести себя по-дьявольски», — дым душил. Она хорошо знает, что я отвратительно плохо переношу сигареты, ненавижу этот запах даже с виноградными отдушками. Иногда она курила что-то тяжелее и никто не мог понять, когда именно она закрутила первый в своей жизни косячок и как это вышло.
«И быть твоим повторением? Впрочем, ты то можешь собой гордиться. Ты осталась ангелом. А меня изгоняют из рая» - она хрипло рассмеялась, утопая в мягкой поверхности кресла и своей собственной тоске.
«Впрочем», - усмехаясь, приоткрывая глаза, светившиеся безумным огнем и затуманенные сигаретами и бутылкой виски, которую она тоже оставила в моей комнате. «Впрочем, ты знаешь… не понятно кто из нас в итоге оказывается в аду. Я проживу без крылышек. А ты гордись, гордись, Лили!» - хриплый хохот застрял в моих ушах не лучше, чем ее «трусиха».
«Боже, и так было всегда. Всегда оказывалась виновата я. Как с тем чертовым деревом». — и она затушила сигарету о нежно-кремовую обивку кресла.
П о в т о р е н и е м.
Я думаю Кристину извечно раздражал тот факт, что мы родились так близко друг к другу. В балетной школе, если мне разрешали танцевать партию Одетты, то она заявляла, что не станет ее отыгрывать во втором спектакле, но с удовольствием станет Одиллией.
Если я, прогуливаясь по Ницце за руку с матерью робко показывала пальцем, скажем, на браслет из белых и лазурных камней с крупной жемчужиной в центре или дельфиньчиком из слоновой кости, то ей непременно оказывался нужен черно-белый браслет с ониксами.
Ладно, хорошо, меня тоже называли красавицей, говорили, что королевской семье безумно повезло с детьми, но мы вечно сравнивали себя друг с другом и мне казалось, что я бесконечно проигрываю.
Она ярко смеялась, когда была счастлива и громко рыдала, когда ей что-то не нравилось. И вот этому я, пожалуй, завидовала. У меня никогда не получалось. Не получалось до конца показать, что мне тоже плохо. Я даже плакала беззвучно и все замечали не сразу – оборачивались, счастливые или чем-то озабоченные и видели, что я в истерике, с трясущимся подбородком и ручьем слез под глазами.
Дедушка всегда замечал сразу же.
И мы подходим к развязке.
Дедушка умер, я вернулась из Рима, сбежала от своей первой любви и осталась с тяжелой короной на голове, стоя в темной гостиной одного из самого богатого и такого же неуютного места на земле.
И я только сейчас вспоминаю, что мама все это время стоит где-то позади, меня начинает подташнивать от количества черного. Когда мы проходили по коридору нашего этажа, в нашем крыле, то все зеркала завесили прозрачно-черным тюлем. Каждое чертово зеркало. Мне хотелось спросить: «Вам не было тяжело?». Что такого в зеркалах? Мне казалось, что пока мы добрались до этой гостиной из-за каждого угла на меня смотрели черные приведения, портреты всей моей р о д н и кажется тоже скорбели. Подчеркнуто-очевидная скорбь.
Мама тоже в черном платье, практически таком же, как и у меня [кажется то же платье у нее было на смерть бабушки] и это делает нас сейчас очень похожими друг на друга. Папа обожал Кристину, мы все это знали, я же вроде как была маминой любимицей. Нет, не так. Это значило, что я принадлежала короне. Так же, как все наши украшения или титулы. Быть маминой любимицей значит идти на жертвы. Многочисленные жертвы.
Не знаю, какие мысли проносились у нее в голове, пока она смотрела на наше безрадостное и натянутое воссоединение [клянусь, у меня просто нет сил улыбаться, радоваться или пытаться быть хотя бы немного менее колючей… колючки… господи, я не вынесу этого, пожалей меня, создатель]. Ее лицо было настолько сейчас измучено и устало, что трудно было вообще что-то разобрать. Может она беспокоилась, что мы нарушим трагичную тишину этого места в своих вечных неуместных перебранках или того хуже – устроим громкую сцену, вцепляясь в волосы друг другу. Может она хотела увидеть с е м ь ю, отчаянно на это надеясь, надеясь, что есть шанс. Я думаю он был бы, будь у меня силы, эмоции и не разлетись мое сердце вдребезги.
У меня не было сердца, как я думала.
Осталось что-то вроде бездушного органа, который перекачивал бы кровь туда-обратно и бился неровным ритмом.
— Я думала увидеть тебя в Париже, когда ты там была. Я думаю дедушка был бы этому рад, — Кристина продолжает разглядывать меня и мне наконец-то становится не по себе от этого пристального изучающего меня взгляда. Будто она действительно надеялась увидеть во мне что-то кардинально новое, а видела разбитое серое приведение с волосами мгновенно потускневшими в общем сером антураже этих безрадостных минут, которые топорщились из шишки, которую я делала в машине…уезжая… боже мой, я уехала. И никогда не вернусь. И дедушка умер.
Дедушка у м е р.
— Джеймс звонил тебе, но ты не брала трубку, а у меня было плотное расписание, — я нахожу в себе силы отвечать бесцветным тоном, опускаю голову, сцепляя пальцы в замок.
— Может не слышала телефон…
«Скорее просто не стала подходить, когда увидела кто именно звонит».
— …Мне следовало приехать раньше. Попросту раньше. Если бы не…
Мама наконец делает несколько шагов вперед, сжимая мой локоть и я чувствую настойчивое прикосновение, которое говорит, что разговор перейдет в ненужное русло нервозности. Она кладет руку на плечо. И тут я вздрагиваю невольно. Оказывается, мои плечи все еще плечи помнили то, как их обнимал он. Кристофер Робин. Как же неправильно с моей стороны вообще об этом думать в такое время. Я не должна, а думаю. Все мое тело так или иначе помнило е г о.
Мой затуманенный разум улавливает мамин сигнал, хотя я сейчас не хочу понимать никаких намеков. На самом деле я хотела добрести до своей комнаты и не выходить оттуда пока не наступит весна, пропуская это бесконечное и жестокое лето мимо, не желая чувствовать холодные поцелуи осени на щеках и уж точно не собираясь и близко подходить к зиме, чтобы праздновать Рождество без дедушки. Добрести-упасть-не просыпаться никогда, потому что вряд ли меня как Спящую Красавицу или Белоснежку разбудит поцелуй истинной любви.
Если только у Эдварда не вырастет второе очень любящее сердце.
Или если… если небо упадет, мы поймаем жаворонков. Старая английская пословица, говорящая о чем-то невозможном. Этим невозможным, отныне и навсегда для меня стал Крис.
Когда я случайно повторила это имя про себя, то мне захотелось разрыдаться прямо здесь и сейчас. Потому что даже думать об этом было невыносимо. Да и прошло слишком мало времени. Может, через пару месяцев мне будет лучше. Да, разумеется л у ч ш е.
Никогда мне не станет лучше.
— Кристина, я действительно очень рада тебя видеть и действительно скучала, — уверена она если бы была в прежнем расположении духа насмешливо бы изогнула бровь. — но я ужасно устала и чувствую себя совершенно разбитой так что… и мне нужно увидеть дедушку перед похоронами и попрощаться. Извини меня, мы обязательно поговорим. Чуть позже.
Она кивнет, скажет, что так как прилетела раньше и разница в часовых поясах мизерная, успела выспаться [потрясающе, что она может спать – я бесконечно завидую] и «повидаться с дедушкой». Это резануло по моим ушам словно садовый секатор по кустам, растущим рядом с дворцовым парком. Будто он жив. Будто он лежит в своей комнате, пьет несладкий чай и читает газету или какого-нибудь Оскара Уйальда, а может быть где-то в саду мастерит очередное произведение искусство. Будто, если мы сейчас войдем в его комнату он, по-мальчишески лихо развернувшись на стуле, подскочит и, уперев руки в боки уточнит не «пиратское ли это нападение».
В моем чемодане так и будет сиротливо валяться снежный шар, который он так любил и который так и не увидит.
Тошнота соленого характера подкатила к горлу. Я вообще не думаю, что на меня сейчас кому-то может быть приятно смотреть. Доставляло ли ей это удовольствие или она смотрела на меня с жалостью – я не знаю, я просто тоже склонила голову, на негнущихся ногах-палках выбралась из гостиной, продолжая свой путь по коридору вперед. 19 комнат. Я точно знаю сколько шагов отсюда до дедушкиной спальни или моих апартаментов. Я знаю какие картины я буду проходить и их точное количество. 32 картины, 8 ваз с цветами [теперь дворец заполонили белые цветы], 7 диванчиков. 218 шагов.
Я снова начинала отсчитывать, один за одним предмет, будто снова пыталась ни о чем не думать. Между тем, если бы я прислушивалась к происходящему за углами, к перешептываниям и переглядкам, то может быть и вынесла для себя то, что дворец несмотря на всю свою скорбь и четкую печаль был порядком взбудоражен.
Горничные полировали сервиз, протирали пыль или хлопотали на нижних этажах в крыле для персонала, лакеи стояли у дверей, начищая дверные ручки [необходимо все вымывать] мистер Клаус пыхтел, словно старый скрипучий паровоз, сидя прислонившись к стене, начищая ботинки.
— Она наделает шуму теперь. Жди переполоха, — ворчливо, поднимая глаза к потолку. На верхних этажах привычно царила тишь да гладь, они же барахтались внизу. Но все правильно – они здесь с л у ж а т и это большая честь. Непозволительно птице-корольку претендовать на место орла. Непозволительно кому-то слишком быстро взлетать.
Старик Клаус терпеть не мог ничего нового.
Принцесса Кристина была не совсем новым, но ее привычки многим были знакомы. Вроде разбитых ваз, душных комнат, ругани по утрам. Позор.
Если бы он мог каркать, то каркал бы, словно ворон это свое: «Позор».
Почему-то осуждение кого-то он считал вполне позволительным занятием. Да и какие слуги не любят посплетничать.
Мистер Клаус разумеется говорил о приезде средней из детей королевской семьи, вытирал непрошеную влагу из-под носа.
— Я слышала Её Высочество прожила во Франции несколько лет… — Присси – молоденькая горничная чистила морковку, а мистер Драмонд умудрялся постоянно придираться к тому, что она делает это неправильно и такими темпами от нее останется только огрызок.
— Все французы – развратники, — категорично заявляет дворецкий и его старческие глаза краснеют. — Чему она могла у них научиться… Иностранцы во дворце это в принципе катастрофа… — голос скрежещет, горничные начинают перешептываться, мистер Драмонд стонет, что никто ничего не успевает и «хватит обсуждать чужую жизнь».

Дворец на самом деле на затихал, но на наших этажах, словно в каютах первого класса, словно в еще одном мирке в другом не менее закрытом мирке, царило царственное спокойствие и выдержанная печаль. Я не слышала перемолвок, Кристина наверное наслаждалась произведенным эффектом своего возвращения.
А я шла по коридору. Я отсчитывала шаги. Дверь дедушки тем не менее возникла передо мной так неожиданно, что я чуть было не ударилась в нее головой.
А потом я несколько минут просто держалась за ручку, прижимаясь лбом к поверхности и не могла заставить себя надавить на нее и зайти внутрь. Стояла и гипнотизировала взглядом эту дверь, будто ожидая, что оттуда послышится знакомый веселые голос прямиком из детства: «Кто это там топчется у моей каюты?».
Голоса не было. Голоса и не будет, а я все стояла, держалась за эту ручку, чувствуя, как еще немного и повалюсь с ног. Неудачно вспомнилось то ли грушевое, то ли апельсиновое дерево с Тосканы. Его я тоже обнимала.
Я не разрешила разбирать свой чемодан, потому что там были вещи, которые я не могла никому показывать и никому доверить. Платье, ручка [единственное, что у меня вообще от тебя осталось] и футболка. Она еще должна была сохранять запах.
Нет. Нельзя. Начну вспоминать одно – обязательно выплывет что-нибудь другое. А за ним потянется невыносимой ниточкой воспоминаний все и сразу. А мне даже некому об этом рассказать. Я не могу никому рассказать, что умудрилась потерять. Мне совершенно не с кем поделиться, чтобы подобные откровения не вызвали разочарования и еще большей боли. «Лили совсем испортилась». И потом, сейчас всем было не до этого – когда я выходила, чуть не столкнулась с Джонни, а значит у мамы снова уйма неотложных дел, которые необходимо решить.
Рука нажимает на ручку сильнее и я, наконец оказываюсь в комнате. Дверь за мной закрывается. И пусть закрывается очень тихо, но я вздрагиваю. Я не могу смотреть. Я не могу это видеть, но загипнотизировано подхожу б л и ж е. 
Здесь пахнет странно и инородно. Уже не теми лекарствами, как месяц назад, но все равно чем-то химическим. И цвет лица дедушки, лежащем на этом покрывале было каким-то желтоватым. Обо всем уже позаботились. Пару раз я отворачивалась, передергиваясь всем телом, глядя на руки, сложенные на груди по христианскому обычаю, на плотно закрытые глаза и казалось окончательно побелевшие волосы, уложенные чьими-то аккуратными руками в достойного вида прическу. Эти же заботливые руки успели переодеть его в мундир. Парадный мундир ВМС. Он часто им хвастался.
И все же, я никак не могла поверить, что это мой дедушка. Мой дедушка-хохотун, мой неисправимый романтик, который отправлялся бы на поиски любого рода приключений, будь у него еще «порох в пороховницах». Передо мной лежала пожелтевшая оболочка. И все же, это был он.
Здесь все осталось так, как было и при жизни дедушки. Кровать, на которой он лежал была аккуратно застелена, на стуле — номер «Рейсинг пост», два забега на следующей недели были обведены синей шариковой ручкой. И я позволяю себе присесть на краешек кровати, вспоминая, как мы постоянно забирались на эту кровать, укладывались на его плечи и слушали сказки.
Матрац даже не прогнулся подо мной. Он даже не издал звука. Мертвая тишина. Мертвый он. Умирающая я. Кажется слово «бессердечный» заиграло новыми красками.
Я провела указательным пальцем по вафельному стеганому одеяло. Оно не выглядело королевским, но он его любил. Потому что бабушка еще в молодости умудрилась самостоятельно его смастерить. Или смастерить к нему пододеяльник. Лоскутный такой. В общем, он не расставался с этим одеялом. На прикроватном столике стояла фотография бабушки, сделанная в 1950-ых, волосы уложены буклями, улыбка неожиданно открытая и доверчивая. О бабушке у меня сохранились либо очень смутные воспоминания, либо, как уже известно грубо говоря пугающие, но дедушка был неизменной составляющей моего детства: сперва — как хозяин собственно Букингемского дворца и домика у моря заодно. Мы с Кристиной бегали к нему, таская конфеты, которые он постоянно откуда-то выуживал, последние же пятнадцать лет — как постоянный обитатель спальни, до которой было 218 шагов. Его ласковая уверенная улыбка будто пунктиром или курсивом проходила через весь мой день, так же как его присутствие в гостиной с газетой и кружкой чая по утрам. Так же как его смешной халат с большими карманами. Также как и его корабли, которые были везде и всюду.
Я вспомнила все истории, которые мы коллективно любили слушать в детстве, о его службе на военно-морском флоте (хотя, быть может, рассказы о необитаемых островах, набитых сокровищами, обезьянах и кокосовых пальмах не совсем соответствовали действительно и были позаимствованы из книги «Остров сокровищ», но нам в детстве это было глубоко безразлично и мы слушали его с открытыми ртами). Вспомнила, как он жарил на закопченной сковородке [где он ее откопал остается тайной] сладкие гренки — он вечно хвастался этим блюдом, и когда родители уезжали готовил нам его на завтраки [обеды и ужины] и это казалось высшим лакомством. А еще он разрешал не одеваться к завтраку и бегать по дворцу в пижамах, босыми ногами касаясь пола.
Неожиданно и вспомнила и о том, как он в свое время умел смешить бабушку буквально до слез и сережки в ее ушах мелко дрожали, а она отмахивалась от него и хохотала. Благодаря дедушки я только что вспомнила бабушкин смех.
А потом вспомнила последние годы его жизни. Когда приходила к нему по расписанию, зная, что так положено и это превратилось в ритуал. Когда я уехала в это чертово турне, которое закончилось для меня похоронами, я не писала ему. Я не писала, считая, что он все равно уже не в состоянии прочитать. Я не звонила ему. Я просто считала, что он всегда будет здесь, так долго как мне захочется. Обижался ли он на меня? И хотелось ли ему со мной поговорить? Я этого уже не узнаю. Не спрошу. Не услышу голос. Не попрошу советов. Я буду жалеть о каждом слове, которое не сказала и которое сказало. Может стоило говорить что-то другое. Нужно было вернуться раньше. Нужно было… О потерянном не плачут, но это не про меня. Тысячу раз не про меня.
Я даже не сказала ему «до свидание», когда уезжала. В то утро я слишком долго прособиралась, слишком возбужденная предстоящей поездкой и опаздывала, поэтому просто н е успела. Я даже не посчитала нужным сказать ему до свидание.
На память пришли слова о том, что оказавшись вдали от родного дома, ты словно пытаешься одновременно усидеть на двух стульях, а твое сердце разрывается на две половинки. Так вот я и разорвалась. Кажется, на молекулярном уровне.
Я положила руку на стеганое покрывало. И наконец-то расплакалась.
Самое предательское было в том, что внутри я не понимала почему точно плачу. Я плакала не только из-за того, что дедушка больше не будет частью моей жизни, не потому, что его просто нет и никогда уже не будет. Также я эгоистично плакала из-за себя, из-за человека, руки которого я еще чувствовала, объятия которого все еще ощущала и от осознания, что никогда больше его не увижу.
Никогда больше не будет меня обнимать.
Целовать.
Никто и никогда.
Я заявляю это пафосно и громко.
Nobody and never.
Слезы душили, я хотела попросить дедушку сказать мне что-нибудь, хотела коснуться волос и рассказать, что нашла свой «дзынь», хотела попросить прощения. Но дедушки не было здесь и не было еще со вчерашнего дня. А меня душили слезы, я сгибалась пополам в этой комнате, хватаясь за живот, опускаясь с кровати вниз и плакала.
Я эгоистично жалела себя.
Ответственно заявляю, что имела на это право и в своих сожалениях не услышала, как дверь приоткрылась, как ладони коснулся холодный собачий нос. Крекер меня обнаружил, молча забираясь на колени и периодически слизывая соленые слезы. Говорят, собакам нравится. И я прижимаю его к груди, чувствуя хотя бы что-то теплое и живое, зачем-то вспоминая о Фло, ферме, последнем дне, записи на ручке и заливаясь слезами еще сильнее. Никакой сдержанности.
Позже я отключилась, так и уснув на ковре вместе с Крекером, рядом с кроватью, где уснул вечным сном один из самых дорогих для меня людей, не чувствовала, как кто-то шепчется вокруг, как кто-то бережно поднимает меня с пола, берет на руки и относит в мою комнату, в которой я и проснулась посреди ночи, чтобы обнаружить вместо потолка комнатки в Тоскане, свой потолок, свою дорогую итальянскую кровать с ортопедическим матрасом, на котором когда-то так удобно было засыпать и снова разразиться глухим плачем.
В комнату меня относил, кажется папа.
Удивительно, что за этот второй день и последним перед похоронами, я не перекинулась словами ни с кем кроме Кристины, мамы и, кажется Джеймса. Может быть я просто разучилась разговаривать.

Похороны прошли как, собственно и положено проходить всем королевским похоронам. Торжественно, чинно, без лишней пафосности или роскоши. В Ветсминстерском Аббатстве стоял удушливый запах хризантем. Или это был запах духов тети Норы – казалось, находясь в крайне потерянном состоянии он выпотрошила все банки с духами. Кристина несколько раз нарочито громко чихнула, оставляя между собой и тетей немалое расстояние. Как и все королевские похороны с различными вариациями степени скорби, когда слышатся чьи-то сдержанные всхлипывания, они ничем не отличались от других. Вообще, у нас на похоронах не принято плакать. Я же могла гордиться, что мне плакать нечем. Голос архиепископа Кентерберийского звучал отстраненно. Некоторым из собравшихся было бы не плохо знать мелодию и строчки псалмов. От количество черного рябило в глазах – это как опуститься в огромную и черную лужу мазута и нефти и, по понятным причинам застрять. Дедушка запретил оббивать свой гроб черным и он парил в пространстве белым облаком из бело-золотой парчи и был моей точкой фокусировки.
От траурного марша Генделя дедушке откреститься не удалось. Я стояла сразу позади мамы. Я тогда не заметила, как отец аккуратно поддерживает ее под поясницу. Понятия не имела о ее мигренях. Я вообще ничего не замечала, кроме белого корабля впереди себя, но стояла неподвижно, снова превращаясь в статую. Хор пел мягко, задумчиво и печально, провожая его в последний путь. Еще немного и плита будет опускаться, а вместе с ней и гроб.
Реквием Моцарта давит на плечи, я не моргая наблюдала за тем, как мама подходит ближе – у меня колыхнулась вуаль только. Я не почувствовала запах ее духов, будто об этом она позабыла или в общем безумии ароматов он просто терялся. Но я практически явственно услышала как хрустит горсть мягкой земли в ее руке, как она бьется с глухим стуком о крышку гроба и тогда, когда я услышала шепот сухих губ архиепископа знакомое «прах к праху – земля к земле», мои глаза предательски защипало, а под рукой даже не оказалось носового платка. Я никого не замечала вокруг себя, полностью погруженная в свое горе, упиваясь им достаточно, чтобы окончательно утонуть в той луже, в которой оказалась.
Прах к праху.
Земля к земле.
Все склоняют головы вслед за мамой.
А когда я поднимаю голову, поднимаю взгляд затуманенный бледным светом немногочисленных свечей и увидела по ту сторону от гроба, опущенного под могильную плиту Криса. И тотчас же нахлынула жаркая волна — что-то среднее между страхом и тошнотой. На секунду мне показалось, что я действительно поймала его взгляд, но как только заморгала и отвернулась, через секунду его уже не было.
Его и не могло здесь быть.
Плита с грохотом, окатывающим эхом все пространство закрылось, окончательно унося с собой дедушку и частички моей души. Мне показалось, что они испаряется вместе с дымком от свечей. Высоко под своды собора. Навсегда. Безвозвратно.
А вернувшись домой я занялась тем, чем и планировала.
Самозахоронением.

Первые сутки после похорон я мечтала, чтобы меня оставили в покое. Следующие — чтобы забыли о моем существовании. Третьи — чтобы это я забыла о существовании остального мира, пусть он и пробивался то солнечным радостным светом продолжающегося английского лета, то сдержанными разговорами за дверью, то грохотом подноса с едой, которую мне первое время приносили в спальню, буквально заставляя подняться с постели и проглотить пару ложек бульона и сухого хлеба, смоченного молоком. А я вспоминала, как готовила куриный суп т а м, падала на подушку, пытаясь разрыдаться, но что-то не давала и это в эти дни было попросту самым страшным. Что-то вечно давило огромным булыжником на мою грудную клетку и я чувствовала, что вот-вот, еще только немного потерпеть и я смогу расплакаться отчаянно и громко, но не особенно-то что-то выходило. Может быть я действительно все выплакала. Осознав это, я погружалась в пучины чего-то еще более беспросветного.
Иногда, впрочем, я выбиралась из своей мрачной конуры, чтобы выйти на балкон, где ко мне вообще боялись подходить. Никто не торопился со мной заговорить, мы перебрасывались короткими: «Да» и «Нет», каждое утро я просыпалась со странным ощущением, что что-то потеряла, каждое утро я ожидала увидеть перед собой лицо, которое не становилось ни на йоту расплывчатее, чем я его запомнила в последнюю ночь. У меня пытались спросить: «Что случилось?», но я не отвечала. Что я могла ответить?
«У меня умер дедушка, я навсегда лишилась человека которого люблю и он, пожалуй, меня ненавидит».
В итоге все соглашались, что смерть дедушки сильно по мне ударила. Расписание было полностью свернуто, парламент заканчивал свою работу.
На пятый день я, сквозь тяжелую дремоту слышала встревоженные голоса около своей кровати. Один — твердый и категоричный и другой — взволнованный и дрожащий. Трина и Лекси.
— А я говорю она так себя загонит в могилу. Она сама похожа на покойника. Нужно ее вытаскивать из постели.
— Но вдруг ей просто нужно время, Трина… Боже, наша бедная Лили. Тебе не кажется, что она изменилась? Будто другой человек.
— Если под «изменилась» ты имеешь ввиду, что она пожелтела, осунулась и выглядит страшнее, чем моя тетя Урсула, то да. Она изменилась.
— Никто не может выглядеть страшнее твоей тетки, не оскорбляй нашу подругу.
— Нам стоит ее разбудить?...
И они пытались. Пытались, осторожно дотрагиваясь до плечей и называя по имени. Называя меня Лили на разные голоса. Л и л и. Почудился другой голос и мне захотелось накрыться синтепоновым одеялом с головой. Я не отозвалась, лишь крепче зажмуривая глаза и пытаясь дышать ровно, пока они не покинули спальню и я снова не осталась одна.
Я напоминала себе дельфина из сказок дедушки, которого выкинуло на берег и он, судорожно глотая ртом воздух пытается выжить. И до воды вроде бы близко, но он не в состоянии до нее добраться, вот и лежит, вяло хлопая хвостом по песку.
Я привычно задыхалась.
На седьмой день моего безвылазного пребывания в своей комнате на пару с Крекером пришла мама. Она вышла без стука, я даже сначала не разобрала кто это, она просто зашла, широко раздвинула шторы, на что я застонала что-то вроде: «Задвиньте обратно немедленно!», а когда приоткрыла глаза увидела ее хмурое, по-настоящему хмурое лицо.
— Так нельзя, Лили, — и это не звучало как приглашение к обсуждению или спорам. Она просто говорила н е л ь з я. — Я долго пыталась понять твое положение, правда. Но прошла неделя. Если ты не хочешь, чтобы я пригласила доктора или пересадила тебя на инвалидную коляску, ты спустишься к ужину. Встанешь и придешь. Нам всем тяжело. Но у нас есть обязанности. И, — она понимала, что я почти не слушаю ее, глядя на вечернее солнце.
Только осознала, что уже вечер, а вовсе не день воскресенья. Хотя нет, это снова был вторник. Дни недели в моей голове спутались, как и все происходящее. От запаха комнаты уже действительно начинало мутить.
—… у нас есть обязанности перед самими собой. Оставаться здоровыми и сильными. Мы не видели тебя месяц и я полагаю, что заслужили наблюдать твое лицо хотя бы за едой.
Ладонь коснулась моей щеки, я вспомнила, что давно не принимала душ.
Они не видели меня месяц. Я вспомнила, как начинала скучать, как хотела чтобы кто-нибудь узнал какими невыносимыми и в то же время замечательными бывают мои родители. Вечерний свет английского солнца золотил спутанные волосы.
Посидев еще немного, подождав, пока голова перестанет кружиться, я все же вылезла из кровати, приняла прохладный душ, обнаружив в шкафчике новое мыло с персиковой отдушкой и даже помыла голову.
Меня все еще немного покачивало, когда я выходила из комнаты и я чуть было не прошла мимо столовой, будто совершенно забыла, где она находится. Крекер радостно семенил следом и, мимоходом я заметила, что пусть он и идет активно повиливая хвостом, он заметно постарел. В этом году ему исполнится 9 лет. Все когда-то стареет.

На ужин подавали салат с редисом и перепелиными яйцами, жаркое из индейки, теплый салат из молодого картофеля, а на десерт мы удостоились попробовать всеми нами любимый яблочный крамбл с мороженым. Из оранжерей Винздорского замка прислали клубнику и белые персики, мама позволила себе откусить кусочек черного шоколада. Я заметила, что вместо привычного джина перед едой, ей приготовили аперитив на основе сладкого вина с долькой лимона и большим количеством льда.
Папа и Кристина довольствовались шампанским.
На плечи опустилось что-то теплое. Едва ли оно могло полностью потушить все то ледяное королевство, которое разрослось внутри меня, но… но это было т е п л о. Будто все возвращается на свои места. И я действительно была дома.
Кристина как обычно выглядела прелестно в темно-бордовом платье, подавая отцу то одну, то другую тарелку, сияя своей неожиданной беззаботностью и грациозностью. Она подсмеивалась над очередным саркастичным комментарием, чмокала отца в щеку непринужденно, как только она умела. И отец действительно ее обожал.
Как выглядела со стороны я – знать не хочется. Но я бы не обиделась, если бы кто-то назвал меня пандой. Я плохо спала по ночам, плохо спала днем, серела и бледнела, так что под глазами должны были образоваться черные мешки. Но я уверена, что из общей деликатности никто этого не сказал.
Джонни пару раз о чем-то говорил с мамой, причем так негромко, что я не могла разобрать слов [а может стоило прислушаться]. До меня, которая аккуратно насаживала клубнику на вилку, долетали только непонятные слова вроде: «Мы будем держать вас в курсе», «Сэр… считает…», «не прогрессирует».
— Джонни, а ты уже ужинал? — Кристина аккуратно вытирает уголки губ салфеткой и улыбается. И я знаю, что когда она улыбается так, то наверняка следом последует что-то о п а с н о е. — Всю неделю тебя вижу и никак не могла не принести свои восхищения. Тебя ведь до сих пор не уволили.
Мне кажется, что я понемногу начинаю идти на поправку. Раз с таким усердием начинаю подчищать тарелку. Но я чувствую, как мамины глаза [отчасти их цвет будет напоминать мне о… о других светлых невыразимо удивительных глазах] начинают становиться металлически непроницаемыми.
Джонни распрямился, мне показалось, что сейчас я услышу звуки железных шестеренок. Его лицо оставалось непроницаемо-вежливо и на нем не дрогнул ни один мускул. Вечная борьба.
— Не подумай ничего такого, — Кристина прикладывается к шампанскому, пожимая плечами, но ее взгляд опасливо твердит: «Я терпеть тебя не могу. Тебя и все окружение службы безопасности». — я имею ввиду, что ты работаешь здесь так долго. Это заслуживает восхищения. Твоей удачливостью, — она поднимает бокал, будто собирается с ним чокнуться или произнести тост. Или это и был тост.
Джонни сдержанно кивнет, склоняя голову, будто совершенно намеков не понимает. Хотя мистер Смит кажется тот самый человек, который в них отлично разбирается.
— С божьей помощью, Ваше Высочество. Благодарю, — он отвечает отрывисто и четко, как и привык.
А я думаю о том сколько у него совершенно одинаковых костюмов в ассортименте. Чтобы не тратить время на выбор одежды. Не хочу думать о том, что Кристина никогда не любила Джонни, который в свое время сыграл неплохую роль в ее отъезде в Париж. Впрочем, Джонни играл не только в ее жизни важную роль, но я не хотела об этом думать.
Стул рядом со мной непривычно пустовал. И я, воспользовавшись ситуацией и не желая присутствовать перед «актом тихой мести», извинившись решила отправиться на поиски Тома, которому наверняка сообщили о том, что ужин давно начался. Обычно он приходил вовремя, потому что «у подростков в этом возрасте вечно зверский аппетит».
— Извините, я пойду позову Тома. Здесь его любимые персики и десерт.

В его комнату я зашла с самым усталым выражением лица на свете, споткнулась о доску от скейтборда, потом чуть было не сшибла что-то, собранное из деталей «лего». Было бы неплохо хотя бы пытаться смотреть себе под ноги. Не знаю, когда здесь в последний раз вообще убирались, очевидно опасаясь его личные вещи.
— Том, уже ужин и я боюсь, что все съедят без тебя, — мой голос звучит бесцветно и все попытки звучать поживее проваливаются. К тому же он, игнорирует мои попытки достучаться, сидя перед экраном компьютером в огромного вида наушниках и крайне равнодушно расстреливал кого-то на экране. То ли зомби, то ли нечто вроде. Мне никогда не понять любовь мужского пола к шутерам и дракам. Да и Том вроде бы не особенно это любил.
— Том. 
Разумеется, никакой реакции не последовало, но на экране в пучину неизвестности отправилась еще одна группа каких-то монстров. Видимо точно также он отреагировал на призывы на ужин около получаса назад. Никак. Английская точность в нашей семье потерпела поражение. Мое терпение лопается, словно воздушный шарик, перекачанный гелием. И я просто насильно [откуда у меня взялось столько сил] разворачиваю кресло с высокой спинкой к себе, заставляя его выпустить из рук джойстик и обратить на меня свое драгоценное внимание хотя бы на минуту.
— Том, у меня нет сил, чтобы!…
Я собиралась эгоистично высказать все, что я думаю по поводу того, что он решил притвориться, что я невидимка, что у меня нет сил иногда чтобы стоять на ногах, что мне плохо и т.д. Собственно говоря он и не обязан был это выслушивать. И я ничего не сказала. Я только начала.
Заглянула в лицо и осеклась, брови, которые до этого были нахмурены распрямились и на моем лицо нарисовалось что-то вроде удивления. Удивления, осознания и…сострадания? Понимания?
— Том, ты что…
И тут меня пронзило что-то, напоминающее молнию. Пока разглядывала бледное лицо, выражение которого лишь отдаленно напоминало мне знакомое, пока замечала следы, которые оставляют только слезы, пока начинала медленно восстанавливать в памяти всю неделю от первого и до последнего дня и мне становилось все более с т ы д н о.
Том всегда был младшим, забавным, активным ребенком, появившимся в нашей семье так неожиданно, что никто не думал. Кроме того, я ужасно боялась, что он будет похож на сестру, с которой мы не находили общий язык даже тогда, когда не ссорились. Но он оказался таким милым, что я впервые поняла, как здорово может быть иметь младших братьев или сестер.
А еще Том был мальчиком. И ему твердили, что он мальчик, что он опора, защитник д е в о ч е к. Что мальчики не плачут, по крайней мере при всех. Что если больно, то терпи, поднимайся и иди дальше.
Мы все, особенно я, были так увлечены своим собственным горем, упиваясь им с полна, что на какое-то время упустила из виду тот факт, что страдаю не только я. А Том обычно так редко впадал в грусть и задумчивость [или я была такой невнимательной, боже], что по нему было незаметно.
И я вспомнила. Вспомнила первый день, когда на негнущихся ногах шла в спальню дедушки и меня окликнул голос, который всегда казался мне мальчишеским и которым он пытался бравировать время от времени, изображая бас [но не особенно выходило басить]. Но я не услышала, вспоминая другие голоса и погруженная в пучины беспросветной печали.
Вспомнила, как в день похорон дернулись его руки, которые он держал перед собой, затянутый в непривычно его взрослящий черный костюм. Может быть он хотел взять меня за руку, но я ничего не хотела видеть в своем эгоистичном желании похоронить себя вместе с дедушкой и Италией.
Вспомнила, как он приходил в мою комнату. Я скучаю. Это был не сон, это действительно был голос в моей голове. Мы все скучали по дедушке, нам всем было больно, а некоторым может особенно.
Он был ребенком сейчас, ребенком, которого оставили одного переживать первые в его жизни похороны, которые он запомнил и он был единственным из нас троих, кто слышал последние дедушкины хрипы. Мальчикам нельзя плакать. Показывать, что им больно. Но это же невыносимо т я ж е л о. Он оказался ребенком, которого забыли. Ребенком, которого я сама не видела месяц и не потрудилась сказать хотя бы: «Привет» или «Все будет хорошо».
Он похудел. Действительно похудел. Футболка с куском пиццы и надписью: «New York, wait for me» казалось повисла и растянулась, хотя раньше идеально сидела. И волосы оказались взъерошенными. Я не понимаю, как он умудрялся так тихо отсиживаться, когда в глазах так похожих на мои я увидела все то же самое [или почти то же], что испытывала сама.
И я поняла, что я не могу больше упиваться собственным горем. И что кому-то н у ж н а.
Я поняла, что не спросила как мама, ведь это был ее отец, как дела у отца.
Я ничего у них не спросила.
Паршиво, Ваше Высочество.
Взгляд растерянно от внезапного понимая сколько я всего упустила, жалея себя, скользит по его столу, на котором тоже однозначный бардак созданный из каких-то распечаток, наклеек с марвеловскими персонажами и маленькими 3D моделями кораблей, тоже в распечатках. Глупый-глупый Том.
Разве если больно, то не нужно об этом говорить?
— Почему ты такой худой? — я оживаю тихонько, нет, все еще также болит, но я понимаю, что я больше не могу страдать из-за того, что это болит. Обнимаю, вроде бы насильно наклоняя к себе, но он на самом деле очень податливый. Я сижу перед столом на коленях, чувствую очень неловкое сопение себе в плечо, будто наш ребенок разучился плакать. Кажется, волосы начали еще сильнее кудрявиться, пока я его не видела. Поднимаюсь, сопение продолжается уже в районе живота. Ему, как и мне, в принципе не нравилось, когда его волосы ворошат [а всем родственникам непременно нужно было это сделать, все просто обожали его шевелюру], но делаю это, целуя в макушку. — Прости, прости, я сразу должна была это сделать, — пожалуй, я и сама за всю эту неделю не считая первого дня, смогла позволить себе заплакать. Не надрывно, без всхлипываний, но я плакала. И впервые за все это время мне, кажется становилось легче. Он был теплым и несчастным, потерянным в неожиданном горе младшим ребенком в нашей семье. — Я тоже скучаю, Том, я тоже скучаю, — и мне не нужно было слышать ничего кроме этого сопения, чтобы угадать, что он бы сказал, если бы сказал.
Правда, я скучаю не только по дедушке. И тот факт, что я ни за что больше не смогу рассмотреть даже вдали лицо этого человека приносит мне такие страдания, что я не могу иногда дышать. Впрочем, дышать в макушку младшего брата представляется простительным и даже возможным.
Подростки его возраста не любят особенных нежностей, превращаясь в маленькие и вредные колючки. Колючки…со сложным характером, выбираясь из объятий и иной раз не знаешь с какой стороны лучше к ним подходить. Но иногда все становится очень очевидным. Иногда человеку просто необходимы объятия. Не важно от кого он их получит. И мне ужасно стыдно, что кому-то было невозможно их получить. Я эгоистка, прости Том. Бросаю взгляд, более внимательный взгляд на стол. Билеты. Пригласительные билеты. Сценарий. Законченный, я так думаю. — Ты хотел-таки нас позвать? Показал сценарий дедушке?
Неразборчивое мычание, из которого я могу расшифровать, что «не успел». Как и я не успела ему многого рассказать. Но я была старше и вроде как более зрелой. Поэтому все, что я могу это обнимать. Обнимать и понимать, что не могу позволить себе страдать в открытую, что мне придется продолжать жить, хотя бы внешне. Так будет легче другим, так будет легче в с е м.
Похлопываю по спине, пересчитывая позвонки пальцами и понятия не имею сколько времени прошло, сколько персиков уже успели съесть за столом, что там еще успела выкинуть наша сестра [я кстати так и не спросила как вы пообщались с Кристиной, в конце концов у вас отношения получше, чем у нас с ней]. Не знаю, просто стою плачу сама, успокаиваю его и раздумываю над тем, как жить дальше. И не придумываю ничего лучше, как упростить всем жизнь и вернуться к себе прежней – легкой, мягкой и послушной девочке, которая не умеет отказывать слишком категорично. Есть вещи, которые придется похоронить. Но это не значит, что боль ушла.
— Когда ты мылся в последний раз? Ты не мыл голову, да? — надеюсь, ободряющая улыбка вышла ободряющей. Изображаю высшую степень ужаса, принюхиваясь к ладони, но на самом деле не ощущая ничего кроме запаха печенья и молочного шоколада. С тех самых пор, когда Том родился, для меня он всегда пах по-особенному. Будто младенческий запах еще не совсем исчез. Я помню, как неумело целовала его в макушку – темную и крохотную, когда он только появился в детской. Сейчас он бы возмутился. Нет, сейчас он покорно отправляется в ванную, под мои подталкивания настойчивого характера. Как только он скрывается в ванной я устало опускаюсь на его кресло, роняя голову на колени. Мне придется с этим справиться.
Тень метнется от двери в его комнату. Бордовая тень. Я не увижу выражение лица Кристины, наблюдающей за этой сценой. Не увижу неожиданной печати печали о чем-то потерянном. Никогда не задумывалась, что сестре нужны были объятия. Или, что она хотела обнимать кого-то также. Я вообще ни о чем не задумывалась….

…а ночью я снова заявилась в его комнату, таща за собой мягкое плюшевое одеяло с Губкой Бобом Квадратные Штаны и надев старую пижаму с розовыми овечками. Штаны, которые раньше волочились по земле, теперь болтались выше щиколоток. От одеяла стоит признать, пахло пылью – я выудила его со дна гардеробного шкафа, когда аккуратно прятала заветные для себя вещи, расправила в руках, а потом не долго думая, захватив с собой подушку и с категоричным видом и улыбкой, за которой я решила скрывать отчаянье, которое окутывало каждую ночь [потому что я понимала, что буду засыпать без К р и с а] и просыпалось вместе со мной на следующее утро [потому что я понимала, что на утро не увижу его лица] я заявила, что: «Ты же не против, посплю с тобой. Как в старые-добрые времена».
Разумеется, он пробурчал, что «нет» и «у тебя есть своя комната» и еще кажется, что «мне не пять лет».
— Почему ты такой жадный? У тебя огромная кровать, оснащенная высокими технологиями и умеет подниматься по нажатию кнопки. Не будь эгоистом — это некрасиво, Ваше Королевское Высочество, — с ослепительной улыбкой [не могу на самом деле улыбаться в таком духе, но видеть, как страдают близкие…отвратительно и тот факт, что я позволила им это – хуже некуда] плюхая подушку рядом с ним. До этого он смотрел что-то на телефоне, благодаря моим действием телефон едва ли из его рук не выпал [но шнур зарядки как минимум отлетел]. Взгляд, которым он откинул детское одеяло, казался очень скептичным. Еще немного и он надуется, но я заметила, в глубине глаз, которые так были похожи на мои, выражение облегчения. Я думаю мы все устаем от одиночества. И я удобно устраиваюсь рядом, совершенно нагло закидывая на него ноги и в ходе шутливой борьбы все равно выходя победителем – он попросту очень плохо сопротивлялся. — Не будь таким вредным, ты же такой теплый, очень удобно тебя обнимать! — с видом, который претендует на довольный заявляю я, используя все его тело как подушку для обниманий.
Разумеется я слышу «отстань», а когда слышу «отвали», то даю подзатыльник.
Как мне было объяснить ему, что мне тоже нужны объятия? Что я пытаюсь эгоистично урвать для себя частичку тепла? Что я должна держаться, но мне нужно держаться хотя бы за что-то.
— Откуда ты взяла эту пижаму?
— А что, не нравится?
— У нас не пижамная вечеринка, — почешет нос, снова доставая телефон и с серьезным видом разглядывая экран. — Будешь смотреть фильм?
Я буду смотреть что угодно, чтобы не думать. Такое чувство, будто сейчас грозовая ночь и я катастрофично отказываюсь спать одна.

— Том…
— Что?
— Как насчет того, чтобы с первого июля поехать в Балморал? Я думаю нам нужно уехать из Лондона чуть раньше, чем обычно. А как только парламент разойдется на каникулы приедут родители.

____________________________♦◊♦____________________________
Июль выдался на редкость жарким. Я не думала, что буду скучать по дождям, тем более в Англии, но я скучала. Наше идеальное лето славится прохладными ветерками, беспечными голубыми небесами с редкой облачностью, нависающей над зелеными лугами и напоминающей разве что об овцах. А от этой жары дрожал воздух. Поэтому, как только вещи были собраны я с удовольствием, которого от себя не ожидала отправилась в Балморал, в Шотландию, где туманы продолжали застилать все, на что мог упасть глаз по утрам, а волынка отчаянно будила с раннего утра, но постепенно привыкаешь. Привыкаешь к туманным рассветам, прохладным закатам, пока Лондон надумывал как не достичь отметки в 35 градусов и не устроить еще один Лондонский пожар. За серыми каменными шпилями Балморала высились зеленые волосатые холмы и горы, слышалось мягкое и забавное ржание пони, мы устраивали фотоохоту на куропаток и оленей, которые с удовольствием резвились по обширным территория поместья, которое всегда напоминало мне замок. И я любила Балморал не меньше, чем когда-то его любила королева Виктория.
Он не был таким роскошным, как Винздорский Замок или Букингем. Область Абеденшир славилась своими природными красотами.
Я развлекала себя тем, что пускала бумажные кораблики по живописной реки Ди, развела бурную деятельность в розарии, читала произведения английских классиков, рассеянно разглядывая мох, иногда покрывающий северные стены замка аж до самых окон, занялась реконструкцией одной из гостиных, мучая Тома каждодневными звуками дрели и молотка, припрягая к работе, а он спрашивал где это я так ловко научилась красить древесину. Красить… к лодкам, на которых обычно охотились на уток я тоже приложила руку и в итоге это занятие показалось нам особенно забавным – потому что придумывать им идиотские названия вроде как было здорово. Правда не знаю, что скажет отец, когда ему придется стрелять птиц на лодке под названием «Печень селезня».
Крекер, который раньше обожал плавать, носиться за курами и гусями до поздней ночи, теперь в основном дремал, уютно устроившись у меня на коленях или в ногах, все больше напоминая мне ленивого пса Джонни. Но Крекер по крайней мере не испускал зловонных ароматов и не п у к а л. Он с энтузиазмом воспринимал предложение сыграть в мяч или погоняться за палочкой, потом быстро выдыхался и предлагал мне самой гоняться за этой палкой. Мол, «принеси себе сама».
Я думала, что спокойное величие и скрытный образ жизни меня вылечат. Дедушка тоже любил Шотландию, отец и вовсе вырос здесь, я училась в университете Эдинбурга – Шотландия притягивала. Но на самом деле, как оказалось, я потихоньку сходила с ума. Просто незаметно для себя.
Ани Лорак — Расскажи
Джеймс просто попросил себе выходной [он вообще не обязан был постоянно следовать за мной, но на этот раз мама настояла, подчеркнуто настояла и они с семьей отправились в Балморал следом за нами с Томом]. Луиза, его жена, которая всегда казалась мне очень милой женщиной невысокого роста и с буйными рыжими волосами, напоминающими мне, как не трудно догадаться Мериду. Лу шутила, что ирландские корни победят что угодно, пока укачивала их с Джеймсом первенца. Мне она никогда не позволяла жаловаться на невыносимость работы мужа в те редкие моменты, когда мы с ней вообще встречались. Я знала, что они смогли купить себе квартирку в Лондоне, вполне ухоженную и чистую, а теперь, когда они ждали второго ребенка, Джеймсу понадобился всего один выходной. Лу плохо себя чувствовала в последнее время, он очень мило об этом сообщил за завтраком. От клубники начинало подташнивать на самом деле, но если Том ел с большим удовольствием, то и я ела. Я ела просто чтобы заглушить чувство голода, но ловила себя на мысли, что продолжаю не чувствовать вкус еды и не получать от этого хотя бы какое-то удовольствие. Так вот, мистер Морган обратился ко мне со вполне определенной просьбой: «Не могли бы вы, Ваше Высочество, отпустить меня сегодня. У нас с Луизой годовщина и я обещал свозить Конора в парк аттракционов».
По сути Джеймс мне не особенно и требовался во время отпуска, где слово расписание расценивалось как оскорбление. Да и я не думаю, что у него хватило духа с этим ко мне обратиться. Между мной и Джеймсом была определенная тайна, о которой он знал все. Это почему-то располагало и отталкивало одновременно. Разговаривать с секретарем о своих чувствах было бы верхом глупости. Но иногда, совсем изредка, я ловила на себе изучающий взгляд, который интересовался: «Вы точно в порядке?». Он видел многое, он знал все и знал п р а в д у. Каждый раз на такой взгляд мне хотелось сказать н е т.
Зернышки малины застревали между зубов.
— Разумеется, Джеймс, ты можешь ехать, — я начинала вполне невинно. И я даже позволила себя улыбнуться, отложив от себя салфетку. Том гипнотизировал экран смартфона. — в конце концов у тебя семья. У тебя есть сын, скоро появится второй, а знаешь рождение ребенка это такой ответственный процесс…только не позволяй Луизе заниматься греблей, это гиблое дело – повыдирает тебе все волосы, — с этого момента его лицо начало озадачено вытягиваться, а мой голос приобрел истеричные нотки. И никто уже не мог меня остановить. Том поднял голову от телефона. Взгляд становился все более серьезным и изучающим, но как только я оборачивалась к нему, то он немедленно утыкался обратно в экран. — Вы поедите в парк аттракционов, вам там очень весело будет. Купите сахарную вату? Или нет-нет, — я улыбаюсь так, будто сейчас запущу в него тарелку с недоеденной клубникой. Никогда не задумывались над тем насколько доля секретарей в наше время невозможна? — лучше купите жареный арахис! Его можно есть в машине. А еще у вас годовщина. Это так романтично. Праздновать годовщину с тем, кого любишь. Что вы будете делать? Будете танцевать, — мне кажется он понял, что я не жду от него ответов. — будете пить вино, будете говорить друг другу красивые слова. А я буду сидеть здесь, читать Фицджеральда, а однажды состарюсь в одиночестве, в окружении сорока кошек и портретами мертвых королей! Я не подписывалась на такую жизнь! — прежде чем начать хныкать, словно ребенок, оплакивая свою долю и вводя Джеймса в состояние близкое к критичному.
Том буравил меня взглядом исподлобья и я уверена начал мысленно строить предположения либо о том, стоит ли вызывать врача, либо о том, есть ли где-то в поместье смирительная рубашка. Морган отошел на несколько шагов назад, видимо опасаясь, что я действительно что-нибудь кину.
А я ударилась лбом о край стала, стащив белую скатерть слегка, разумеется это было больно, что заставило меня удариться в слезы еще сильнее, утверждая, что у меня будет шишка, что останется синяк, который никогда не сойдет и в итоге на меня никто не посмотрит.
Когда несчастный Джеймс попробовал меня успокоить, сказав нечто вроде: «Ваше Высочество, вы разумеется выйдите замуж», то я истерично заявила, что: «Никогда в жизни не выйду замуж! Я не позволю себе выйти замуж. Ни за кого и никогда. Потом передам корону… Тому».
Том вздрогнул. Я не распознала находясь в своем сумасшествии этого внимательного взгляда. Он тоже неплохо маскировался.
— Так я могу… я все же не могу отпроситься?
Он принес коробку салфеток, штук семь из которых я уже потратила на себя. И, извиняясь за свое неподобающее поведение я разумеется его отпустила, но он еще раз десять спрашивал разрешения, в итоге надоев даже Тому.

«Princess Lilian about Europe, future and the crown»
Так выглядел заголовок статьи всем известного в Британии [и я предполагаю, что не только в Британии] журнала Vanity Fair. Редакция журнала гордилась своими обыми связями с королевской семьей, не забывая периодически хорохориться перед коллегами по цеху среди других издательств, пуская им пыль в глаза. Если какой-нибудь British Post выпускал какую-нибудь статью с животрепещущей темой и они сразу же решали выпустить какое-нибудь интервью, фотоотчет, где непременно присутствовал бы кто-нибудь с короной на голове. Королевскую семью любила вся Британия, потому что монархия, которая смогла продержаться на троне так долго и умудрялась при этом еще и делать что-то полезное вызывала восхищение и делала Туманный Альбион чем-то особенным. Да, королевская семья определенно позволяла себя чувствовать каждому британцу хотя бы немного особенным – а много ли человеку нужно? [правда периодически, в плохие месяцы или годы каждый житель Соединенного Королевства считал своим долгом выразить свое негодование по поводу того, что деньги налогоплательщиков идут на содержание разжиревшей королевской семьи, которая живет припеваючи. К слову, общая сумма с каждого британца обычно равнялась маленькой бутылочке кока-колы или почтовой марки. Но возмущение все обязаны были высказать]. И, разумеется, как только журнал подошел к своей отметке в удивительные сто лет [его первый выпуск датировался 1905] они справедливо полагали, что им не окажут в маленьком интервью, при том, что оно все равно когда-то должно было выйти на свет и уж если кто и должен был первым ухватиться за материал, то это должны были быть именно они.
Собственно, сэр Уильям не ошибался. Он владел этим журналом долгие годы и как только поступило официальное обращение [поддернутое многочисленными извинениями, потому что нас отдых в Шотландии если и подходил к концу, то еще не кончился] и предложение интервью, мама ожидала, что я откажусь. Но я с энтузиазмом согласилась. Последние дни все просторы Шотландии все равно покрывались густым и вязким туманом – вроде как обычно, но на этот раз он был холодным и мокрым. Одежда отказывалась высыхать, случайные порезы заживали неделями. А однажды, выглянув с утра в окно, я поняла, что моросит мелкий противный дождь, а я все равно отправилась на медлительную верховую прогулку с мамой, надев свитер и бриджи для верховой езды – тогда мы меньше всего походили на королеву и принцессу. Дождь оказался противнее, чем ожидалось, долго мы не протянули, у мамы снова разболелась голова [ее приступы мигрени в последнее время становились все более частыми из-за этой погоды, папа превращался во все более мрачного и придирчивого герцога] и пришлось вернуться.
Под конец сентября я ударилась в свои о б я з а н н о с т и. Благо не головой, хотя это было возможно [может стоило побиться головой об конституцию]. Я посещала шотландские дома престарелых и пару раз помогала в общественной столовой, куда приходили малоимущие. Мы разговаривали с епископом о проблемах морали несколько часов к ряду и мне ни разу не хотелось зевнуть, что я считаю прогрессом [хотя может я просто не помню – эта беседа казалась вечной]. Я выступила с речью на съезде талантливых студентов фонда моего отца, где удивительно ни разу не упомянула то, что: «Молодежь — наше будущее», что считала прогрессом [отдел секретарей на этот раз выдал что-то более удобоваримое, а я, наконец смогла высказать свою точку зрения]. Я забирала на себя часть обязанностей мамы, разрешая ей продолжать плавать с отцом на лодке, читать книги и ухаживать за лошадьми [иногда бывать на ипподроме], с удивлением для себя отмечая, что из-за того, что я только и делаю, что работаю и возвращаюсь в последнюю неделю только для того, чтобы принять душ и лечь спать, у меня нет времени, чтобы продолжать череду своих бесконечных страданий, которые подозрительно утихомирились, напоминая мне зловещих змей, которые уползли в трещины в скалах [в Шотландии я встречала только ужей и они до ужаса пугали лошадей]. И я понятия не имею нравилось ли это поведение родителям, отец иногда выгибал бровь, удивленно качая головой, мама однажды поцеловала в лоб перед сном и от этого жеста стало невообразимо грустно, будто я оказалась в детстве, в котором все было хорошо: в нем был жив дедушка, я не понимала значения слова «помолвка», а еще в нем не было Кристофера Робина [за исключением героя в книжке про Винни-Пуха]. Том смотрел с вечным подозрением, готовый очевидно предотвратить любые мои попытки пуститься в свободное падение с какой-нибудь возвышенности. Однажды, этот его взгляд настолько стал действовать мне на нервы, что я предложила ему буравить таким взглядом коров. На самом деле мои нервы все еще были в плачевном состоянии, но я оптимистично верила [боже, я снова становилась оптимистом], что иду на поправку, что все налаживается и въезжает в колею моей обычной жизни принцессы Лили.
В общем, разумеется я согласилась, как только узнала об интервью, которое собирались приурочить к юбилею журнала, который обычно выпускал только хорошие и качественные материалы о нашей семье. Собственно говоря, я бы согласилась на что угодно только бы продолжать не думать. Такое чувство, будто после того разговора с Джонни я решила поплотнее закрыть глаза, заткнуть уши, нырнуть с головой и больше никогда не выплывать на поверхность. Я дала интервью, заранее узнав вопросы, привычно-идеально вызубрив ответы и нацепляя на лицо улыбку. На мне было ярко-синее платье, кстати достаточно недорогое по меркам Англии, но мне оно нравилось [я удержалась от соблазна надеть другое платье, которое всегда с такой нежностью расправляла руками. Это платье понравилось даже маме, однажды, заметив меня в нем за чаем в пять вечера она между делом заметила, что ей идет].
Интервью напечатали в юбилейном выпуске, не забыли провести также фотосессию и когда я сидела к белоснежном кресле как никогда раньше почувствовала себя королевой. И никем больше. Собственно мне кажется, что я или привыкла чувствовать боль или просто на самом деле уже ничего не чувствую.
Zadok the Priest
Дождь лил не переставая. Машины ехали по трассе с постоянной скоростью в 60 километров в час и я представляла, как в машине, впереди нас отец иронично усмехается и комментирует каждый участок пути словами: «Ну, а теперь мы перегнали вон ту пожилую леди с сумками. Такими темпами, я полагаю мы доберемся до дома к концу недели?», а мама периодически повторяет свое: «Тони», просматривая последние новости на планшете, кладет ладонь на раздраженно постукивающую по колену отцовскую.
— Ваше Высочество, не так давно вы вернулись из своего турне по странам Европейского союза. Это была ваша первая самостоятельная поездка, как посланника короны. И всем нам не терпится узнать о ваших мыслях по поводу этой поездки.
— Для меня это было крайне ответственным мероприятием, так как я представляла британскую монархию в Европе. Разумеется, я волновалась и старалась выполнить свои обязанности как можно лучше. За время своей поездки я побывала во многих странах, обсуждались различные важные вопросы и проблемы, которые на данный момент стоят перед правительствами других стран.

В нашей машине первого октября 2015 года я думаю было не менее весело. Кристина сидела на переднем сидении, потому что отказалась «ютиться» на заднем с нами втроем и ей казалось абсолютно безразличным, что по правилам безопасности это запрещено. Проще было согласиться с ней, чем стоять и мокнуть под дождем на вокзале, на который и приехал наш поезд, в котором мы следовали из Эдинбурга в Лондон. С вокзала нас и забрали машины с привычно тонированными стеклами и особенными номерами, которые разве что не кричали о том что: «Посмотрите – везем королеву!». Лондон разумеется встречал нас дождями, родным влажным запахом улиц, плеском Темзы и красными автобусами, которые мелькали по улицам.
— Том, убери уже камеру.
— Скажи что-нибудь.
— Я серьезно, я не в том настроении, чтобы мелькать в твоих влогах, которые никто кроме тебя не видит.
— Том, а ты уверен, что с этой стороны я хорошо выгляжу в объективе? — Кристина оборачивается к Тому, усмехаясь, а я просто не собираюсь отворачиваться от окна. То ли давление низкое, то ли мое настроение резко испортилось как только мы вышли из вагона.
— В нем твой затылок.
— В этом то и дело.
— Теперь вы официально очаровали не только нашу страну, но и всю Европу, Ваше Высочество.
(здесь мне полагалось улыбнуться, вежливо и располагающе, а я кажется даже смутилась, совершенно искренне). — Появились ли у вас любимые места в других странах?
— Да, пожалуй, есть места в разных городах, куда бы я непременно хотела вернуться. В Париже есть чудесная старинная библиотека, о реконструкции которой мы разговаривали. Ей уже несколько веков и я, как большой любитель книг обнаружила там для себя много интересного. Особенная атмосфера…покоя. А в Берлине я бы выбрала для себя консерваторию и, пожалуй, кондитерский район. Все знают, что немецкий шоколад ценится во всем мире и я лично смогла в этом убедиться.
— А в Италии, Ваше Высочество, несмотря на ваше недомогание? Вы путешествовали по ней инкогнито, было бы интересно услышать ваше мнение.
— Италия не может не…влюблять в себя. Я провела там остаток дней своего турне и…не пожалела…ведь это было…волшебно.

Маме следовало выступить на открытии сессии парламента, а наш отпуск закончился. Том отправится в школу и я не была уверена, что он счастлив от этой мысли, как и все школьники, каникулы которых подошли к концу и впереди их ждет однообразно-скучная учеба, ответы у доски и косые взгляды одноклассников. Если Том и любил поговорить временами, то я не так уж много слышала от него о школе. Впрочем, наша семья не особенно нормальна, сохраняя в тайне вещи такого толка, который иной раз не будешь хранить в секрете.
Мы возвращались домой. И я, с каждым пройденным километром, чувствовала приближение печали, связанное очевидно с воспоминаниями, которые вечно станет хранить величественным д в о р е ц. Нет, мне и в голову не приходило, что случится, едва перед нами раскроются ворота, едва с широкой лестницы торопливо спустятся лакеи, чтобы открыть дверцу, едва старый Клаус скажет: «С возвращением, Ваше Величество, Ваше Высочество» и склонит свою старческую спину. Нет, у меня не было никакого особенного предчувствия, ведь если оно было, значит больной не пошел на поправку, значит я все еще думаю о т е б е. Но я ведь не думаю. Не думаю, как и ты обо мне, как я, полагаю.
Наверняка Джонни уже сделал пару звонков [он ехал на переднем сидении в родительской машине] и предупредил о нашем приезде. Если там и оставались какие-то туристы-зеваки, то их должны были с типичной английской вежливостью попросить «на выход». Над дворцом должен был реять королевский штандарт – верный признак для всех лондонцев, что мама д о м а. Знаете, всегда немного неловко, когда понимаешь, что за время твоего отсутствия в твое доме побывало за несколько месяцев огромное количество посторонних. Разумеется, в наши апартаменты, занимающие 19 комнат никого не пускали и не проводили, ограничиваясь чем-то официальным вроде тронного или бального залов. Но мало ли, что своего личного ты мог оставить там. Кажешься себе живой скульптурой, предметов искусства, на который все смотрят. Как бы там ни было, к нашему приезду во дворце всегда стояла тишина, ручки оказывались начищены, а обед уже томился в кастрюлях на кухне.
Нет, я совсем не думала о тебе.
— Многих наших читателей и всю страну в целом, Ваше Высочество, разумеется интересует тема личной жизни, в том числе вашей. Как вы относитесь к браку и насколько считаете скорым свой собственный?
— Я думаю, что всему свое время. Брак — это очень серьезный шаг, как мне кажется. У меня есть отличный пример в виде моих родителей, которые смогли построить крепкую и счастливую семью. Брак должен основываться на любви и уважении, поэтому никогда не стоит спешить с этим шагом.

Нет, конечно не думала. Машины сделали крутой поворот на кольце, я разглядывала улицы Лондона, которые и без этого знала наизусть. Серые и коричные дома, из которых когда-то торчали каменные башенки печных труб – в Лондоне зимой пахло углем, которым все топили. Биг Бен остался позади. Кристина слушала какую-то передачу, поймав правильную волну, голос диктора для меня смешивался в один непонятный белый шум. Оставалось совсем немного, как мне казалось. Я плохо спала ночью, не смогла выспаться в поезде, хотя всегда хорошо засыпала под мерный стук колес, не могла и сейчас расслабиться, устало наблюдая за тем, как дворники смахивают капли дождя с лобового стекла. Еще пара ярдов. Ворота откроются, вокруг нет туристов – видимо перекрыли проход. Действительно возвращение домой. Действительно шел дождь, в музыкальной джаз-передаче сестры играла какая-то песня и она отказывалась сделать потише, выгибая шею, облокачиваясь о сидение и барабаня пальцами о приборную панель. У них с папой одинаковые привычки. Меня этот стук скорее раздражает точно так же, как и маму.
Я вернулась в Лондон, ты был где-то в Нью-Йорке, может переписывался со своими друзьями. Может быть вы даже встретились.
Если вы и вспоминали обо мне, то наверное смеялись или иронично говорили: «Королевский избалованный ребенок, который думает, что может играться с чувствами людей».
Я же вернулась домой. Здесь и останусь жить. Италия постепенно тонула в лужах на дорогах, в стуке дождя по крыше черного автомобиля, в слове «расписание», которое снова замаячило на горизонте и все больше напоминала мне с о н.
Заколка, скрепляющая волосы, окончательно съехала вниз – изящная шпилька из полудрагоценных камней, с острым краем. Снимаю ее, позволяя волосы распадаться по плечам и поправляю шляпку. Драповый жакет сохранял тепло несколько дольше – он был новым и серо-голубым, напоминая то ли небеса Лондона, то ли поверхность Темзы. Сегодня было промозгло и холодно, осень окончательно забирала воспоминания о золоте и мягком сентябрьском тепле.
Был 2015 год. Октябрь. Шел дождь.
Я вернулась домой.
— Ваше Высочество, был ли в вашей поездке город, который вы бы могли назвать любимым?
Я знала сценарий. Я знала роль. Я не думаю о тебе. Не вспоминаю о тебе. Не люблю тебя. Слышишь? Не люблю тебя! Не скучаю по тебе, не мечтаю о тебе – со мной все в порядке, слышишь? Я должна ответить, что все города слишком прекрасны, чтобы выбирать из одного.
— Конечно же все города… прекрасны и…конечно же Рим.

Дверь открылась через пару секунд, над моей головой мгновенно раскрылся черный зонтик – не знаю, почему все зонтики от дождя постоянно черные, будто как только идет дождь все начинают кого-то хоронить. С другой стороны выбирался Том, у которого кажется развязались шнурки – дождь капал на его кудрявую макушку, пока он их завязывал. Я опускаю обе ноги на асфальт, слышу, как открывается дверь машины родителей. Машины всегда останавливали точно перед входом, можно было бы не раскрывать зонтики и пройти пару метров так, потому что через пару секунд их снова нужно было закрывать, но дождь кажется усилился. Я слышала, как он стучал по поверхности черного зонта. Я взмахнула головой, сжимая в руках шпильку, чтобы не потерять – «потерю» подвески мне не вспоминали, пусть я и знала, что это достаточно огорчительно. Меня успокаивало только то, что я не теряла ее. А если и потеряла, то только со своим сердцем. Последним, что я услышала было: «Сэр, просим вас удалиться».
Я подняла голову, кажется даже устало улыбаясь, представляя, как может быть высплюсь.
Я подняла голову и оглохла.
Хотя дождь кажется стучал очень сильно. Кажется родители выбрались из машин. И Джонни выбрался. И Том стоял позади. Кристина лениво и неторопливо вышла на дождь. Кто-то еще суетился. Но я ничего не видела, оказавшись в вакууме, падая в черную дыру.
Перед моими глазами, которые за несколько секунд загорались и потухали настолько, что становились совершенно черными и вновь загорались, стоял м и р а ж. Перед моими глазами на крыльце Букингемского дворца, расположенного в тысячах миль от Италии или Нью-Йорка в неестественно сером для себя пальто стояла и л л ю з и я. Передо мной стоял м о й Кристофер Робин. И родной и такой чужой одновременно. И я подумала самое логичное, что можно было подумать в такой ситуации – я сплю. Мы еще не приехали во дворец, я заснула в машине. Я так часто видела этот сон, я так часто обманывалась, что сначала мне даже в голову не пришло ничего кроме с н а. Тебя снова вижу только я, так?
Я сморгнула, прикрывая глаза на секунду и открывая их вновь, ожидая увидеть вместо своего серого фантома старика Клауса или пустое место. Но когда я открыла их, то он остался на прежнем месте. И видела его кажется не только я. За моей спиной Том нахмурился, только слегка, снова что-то прикидывая в голове. Но я не видела. Я не слышала. Я не чувствовала. И когда, заглянув с каким-то ужасом, трепетом, болью в твои глаза [отчего, почему и за что твои глаза стали такими серыми, будто кто-то выкачал из них все море? Нет-нет, не говори мне. Я знаю, кто это сделал] я поняла, что ты настоящий, то не понимаю до сих пор, как смогла устоять на ногах. Ты стоял в паре метров от меня, такое маленькое расстояние для той, которая высчитывала наше расстояние милями и тысячами. Стоять от тебя в двух метрах и…не коснуться. Вы никогда не задумывались об относительности расстояний? Быть так близко от тебя, настоящего, живого и даже не улыбнуться так, как хотелось. И когда я почувствовала, что прямо сейчас или разрыдаюсь или упаду, только крепче сжала руки.
Шпилька впилась в ладонь, которую сразу же охватила острая боль. Острие проткнуло кожу, но только так, я могла остаться в здравом уме. Мысленно я уже падала или давно утонула в той же черной яме, с которой все начиналось, а пока просто смотрела на тебя, шпилька впивалась сильнее, по ладони кажется начали стекать темно-красные капли крови, а я не замечала.
Ты был здесь.
Я бы сказала тебе: «Побрился?». Почему ты здесь? Каким образом? Ты путешествуешь? Тебя пригласили? Женился? На свадьбу? Случайно? Со зла? Это ведь ты. Не уходи.
Я должна была сказать тебе не уходи.
Это не правда. Неправда, что со мной все в порядке и что я не скучаю по тебе или что ты мне не нужен.
Я думаю о тебе все еще, я скучаю по тебе, я люблю тебя. Может быть сильнее, чем когда-либо. За несколько секунд в моей голове пронеслось столько мыслей, замечаний, вопросов. Так необычно видеть тебя в такой одежде? Тебе нравится Лондон? Ты ненавидишь меня? Вам нужны были те деньги? Кто из нас обманывал другого? Ты никогда не простишь меня? Да, пожалуй ответ на этот вопрос я хотела найти в твоих глазах в первую очередь. Кровь текла сильнее, я вглядывалась болезненнее. Всего-то несколько долгих секунд [или минут?] потерянности. Волна страданий этих месяцев вновь накатила, грозя и вовсе снести с ног.
Без тех самых колючек он казался незнакомым. Мутит. Может быть я теряю слишком много крови. Может быть я умру от кровопотери. У нас непроницаемые лица и полные боли взгляды. Внутри меня мотало из стороны в сторону, словно корабль в шторм.
Мне бы броситься тебе на шею, разрыдаться, сказать прости вслух, сказать, что я не хотела. Сказать, что скучала так, что мой младший брат, вон тот, который сейчас смотрит хмуро и кажется все понял, потому что слишком умный и нужно было меньше читать ему книжек в детстве, так вот он подумал, что я собираюсь прыгнуть с крыши.
Мне бы не подходить к тебе, проскользить равнодушно взглядом незнакомца и разойтись. Мне бы никогда не видеть тебя тогда, когда начала думать, что «в порядке». Мне бы забыть тебя.
Почему ты побрился? Почему ты такой серьезный?
Насколько сильно ты меня ненавидишь?
Я люблю тебя. Я говорила тебе об этом. Ты нет. А теперь, разумеется кончено.

Что ты делаешь? Нет, не надо, даже не думай, нет, п о ж а л у й с т а.
В тот момент я только разве что не простонала свое: «Не надо, пожалуйста». Внутри меня рвался жалобный голос, умоляя: Не. Надо. Только не ты.
Он склоняет голову. Как обычный человек перед королевой. Как обычный человек перед принцессой. И я поняла, что окончательно превратилась в девушку с короной, в которой не узнаешь никогда девочку в платье в горох и солнцем в глазах. Я поняла, что он меня не узнал. Я поняла, что должна лишь легко качнуть головой, мол, я заметила уважение, которое вы выказываете монархии.
Кровь очень красиво стекала по руке, тонкими красными струйками.
Кто-то что-то говорит.
Ты раскрываешь зонтик, делаешь шаг в сторону, я делаю шаг вперед и мы расходимся, словно корабли в море. Я иду во дворец, следом за родителями, ты…а куда ты идешь? Слишком жестоко появляться передо мной вот так, и исчезать еще на целую вечность. Тебе не следовало появляться передо мной.
Такой красивый, такой знакомый, такой настоящий.
А нам все еще не суждено.

— Жуткий дождь, если к вечеру он не закончится, то мы превратимся в земноводных, — отец отряхивает плотный пиджак, проводя ладонью по волосам, как только мы оказываемся в помещении. Впереди — парадная лестница, красная ковровая дорожка. За окнами все еще барабанит дождь. В душе образовалась одна огромная дыра, за которой следовала только пустота.
Ладонь начинает саднить от боли, в глазах понемногу темнеет. Мои способы причинения боли себе становятся все разнообразнее, но я не чувствую н и ч е г о. Я не понимаю ничего, но волна нахлестнувшая на меня постепенно начинает находить выход. Сердце тревожно забьется в груди. Мне снова нужно на свежий воздух, а голоса, деловито раздающееся вокруг звучат откуда-то издалека.
— Обычное дело для этого времени года, ты же знаешь, дорогой. Лили, что-то случилось?
Да, кажется случилось то, чего я боялась.
Я не могу его забыть, а теперь это превращается в болезнь.
Мамин голос звучит настойчивее.
— Лили.
Он тоже называл меня Лили. В том сне, где мы были счастливы. Он мне поклонился. Он. Мне. Поклонился.
— Лили у тебя кровь. Боже, разожми руку, как это вышло?
— Мне стоит сходить за аптечкой, Ваше Величество?
Все нелепо суетятся, а я не могу разобрать из-за чего. Они поняли, что у меня в груди огромная зияющая дыра? Мама хмурится, разглядывая мою руку, кто-то отправляется на поиски аптечки, я задыхаюсь, а меня пытаются вылечить парой пластырей. Я ведь только что видела е г о, человека, который за две недели поменял всю мою жизнь. Неужели никто не замечает?
Букингемский дворец высился надо мной своими лестницами, портретами, потолками, богатством. Люди с портретов снова смотрели как-то осуждающе, наверняка они не одобряли столь вопиющего нарушения правил. Простых правил – те, кто выбрал корону не принадлежит сам себе.
«Но я не выбирала корону! Я просто приехала увидеть в последний раз дедушку».
Портрет у лестницы жестоко ответствовал.
«Но корона выбрала тебя».
Кристофер. Крис. Роб…ин…Крис…Крис…………..
………………………….стофер Робин.
Пациента не спасти.
— Прошу меня простить, — это прозвучало настолько сдавленно и сипло, что мама наверняка подумала, что я к тому же еще и простудилась, пока мы доехали до дома. Она нахмурилась, Кристина смотрела с интересом. Я видела, как брови Тома дернулись, а губы снова поджались в тонкую линию, подбородок упрямо выпирал. Если бы я не знала своего брата он будто приготовился с кем-то драться. — Я отойду, — будто находясь в трансе [а разве твои глаза не всегда были способны вводить в это состояние?] с каменным лицом, алебастрово-белым, делая шаг назад. Куда я собиралась отходить непонятно, никто и не успел меня остановить, как я открыла парадную такую тяжелую дверь, наваливаясь на нее всем телом, распахивая и выскальзывая на сырую и промозглую осеннюю стылую улицу. Под дождем отчаянно намокают камни, которыми присыпано здесь все – от ворот и до парадного входа. Галька скрипит под ногами.
Кажется, родители почти одновременно, что случается так нечасто крикнули вслед: «Там же дождь!».
Там и правда был дождь. Мелкий, но такой частый, болезненно ударял по макушке, дождевая вода смешивалась с кровью на ладони, которую я только раскрыла. Если бы не проткнула – не смогла бы заставить себя удержать выражение лица, которое следовало. А теперь что? Логично — б о л ь.
Волосы постепенно становились тяжелыми от влаги, начинали липнуть к лицу, я сделала несколько неуверенных по началу шагов в сторону ворот — где-то за ними исчез ты. Я будто глупо ожидала, что ты где-то там, по ту сторону все еще меня ждешь. Ждешь, что я приду к тебе, что я нужна тебе, что ты не ушел далеко. Одежда медленно намокала тоже, пока я медленно брела к воротам, минуя постамент королевы Виктории, возвышающийся будто над всем миром и надо мной. Двери снова распахнулись где-то позади меня, родительские возгласы снова слышались вдалеке: «Томас, а тебе зачем понадобилось туда?». И что за вечерний моцион.
Я остановилась, поглядела на ворота, которые отделяли наш мир от внешнего, около которых постоянно торчала целая толпа туристов и которые пропустили тебя, в мой мир. Крис, тебе понравилось? Готова поспорить, что нет. Вряд ли. Он производит впечатление музея, но не дома. Помнишь, как я рассказывала, что мечтаю о маленьком домике, небольшой кровати, маленькой часовне? Ты ведь не думаешь, что я тебя обманывала в этом? Я наговаривала тебе столько правды? Было ли тебе смешно?
Я остановилась, развернулась, язык прилип к небу, во рту все высохло и я очень и очень вяло им ворочала. Я хотела крикнуть в открывшееся передо мной пространство: «Подожди меня! Где ты? Я люблю тебя. Я ждала тебя. Скучала по тебе. Подожди меня». Но я понимала, что он у ш е л. Широкой спины, сильных плеч не виднелось вдалеке. Сейчас, он может быть едет по лондонским, забитым пробками дорогам, слушает в магнитоле своих любимых исполнителей [совсем как там, в Тоскане] и уезжаешь все дальше, снова постепенно превращаясь в сон. Запускаю руку в мокрые, холодные волосы, потом запускаю вторую.
Но это ведь был ты.
— Это ты, — голос начинает приобретать эмоции. Было бы еще более прекрасно, если бы это была радость. А так — только еле сдерживаемая боль, вперемешку со страданием. Пальцы сильнее впиваются в волосы, взъерошивают, а потом, окончательно понимая, что он исчез и больше наверняка не вернется [мечтатели скажут «никогда не говори никогда»], я срываюсь с места.
Я убегаю, не разбирая дороги, ускоряясь и не слышу, как кто-то отчаянно кричит: «Ну стой!» и зовет по имени. Я бегу, потому что кажется, будто меня если остановлюсь нагонят все воспоминания и страхи, которые зловеще дремали в своих трещинах, а сейчас снова выползли. Снова в ушах стоит голос дедушки, снова я остро ощущаю все потери, навалившиеся на меня за эти месяцы, поэтому только прибавляю скорости. У меня срывается дыхание, когда заворачиваю за угол, несусь мимо конюшен, мимо почтового отделения, натыкаюсь на каких-то хмурых работников, которые кажутся и не поймут – что это пробежало мимо них серо-голубым приведением. Зато они узнали Тома, у которого снова развязались шнурки и который на одном из поворотов следом за мной чуть было не растянулся – его под локоть ухватил старший конюх начисто забыв о том, что к нам нельзя прикасаться. Бегу дальше, а волна накрывает с головой, обнажая нервы, чувства и эмоции.
Дальше — лабиринт, сады, озеро – огромное озеро, на котором можно было бы плавать на лодке, если бы только погода позволяла. Беседка, клумбы с цветами. Дальше. Я бегу, плачу и снова бегу. Плакса Лили. Болит ладонь.
Он останавливает меня у озера, резко дергая на себя, сам едва ли не задыхаясь от гонки на выживание, мы оба мокрые, взбудораженные и я, словно малый ребенок продолжаю то ли рыдать, то ли реветь.
— Ты…откуда…так быстро…я думал умру… — его лицо раскраснелось от быстрого бега, волосы только сильнее начали кудрявиться.
Я смотрю на него с выражением лица потерянного ребенка и он сейчас кажется мне старше меня самой. Том растрепанный, растерянный, за его спиной все также монолитно высится Букингемский дворец. Мое лицо до нельзя некрасиво кривится, Том теряется еще сильнее, мы оба забываем про дождь.
— Он не узнал меня, Том! — я заявляю это громко, отчаянно и грустно, почти что истерично начиная ходить взад и вперед не в силах остановиться. — Это был он, это был он, это был он! Он здесь был… Но он меня не узнал. Ты видел как он на меня смотрел? Как он на меня смотрел…
Конечно же не узнал. Я перестала быть Лили, мисс Лили, чудачкой и забавной девушкой, но стала Лилиан [если Кристина не любила я, как на зло, не любила полное имя – оно казалось мне чужим]. Я когда-то спрашивала: «Ты узнаешь меня?». Но в этот момент он, разумеется не узнал.  Не узнал в моем странном понимании.
Со стороны мы, пожалуй, выглядели дико – мечущаяся под дождем фигурка, утянутая в серо-голубой жакет и юбку и растрепанный подросток, который где-то оставил свое черное пальто, бегая по территории дворца в одной футболке – в другой бы раз я отправила его одеться нормально.
Пару раз он пробовал меня остановить от этих хаотичных метаний, а потом ему это окончательно надело [или он замерз], он ухватил меня за плечи и я поняла, что Том когда-то успел стать выше меня на несколько сантиметров.
— А что ты предлагаешь ему делать? С распростертыми объятиями при родителях без объяснений на тебя броситься? Чтобы они вызвали полицию и органы?
Я посмотрела на него, всхлипывая громче, но мой мозг отказывался мыслить рационально. Я обвиняла себя, обвиняла его, обвиняла корону, обвиняла этот дождь, Том буравил взглядом мою несчастную ладонь, качал головой с видом, что я невыносима. Или он просто меня жалел.
— Что он думает обо мне? Зазнавшаяся принцесса, которая живет себе припеваючи и не знает горя? У которой есть машина, собака, горничные! Счастливая принцесса! Он ненавидит меня, Том!
— За то, что у тебя есть собака? – мне кажется ему надоедает торчать на свежем и холодном октябрьском воздухе, он ежится зябко и отчаянно, тоже запуская пятерню в мокрые кудри. В его мозг подростка, у которого все очень просто решается это как-то не вмещается. Но по крайней мере он знает. Он точно знает, что мне плохо и знает почему.
— За то что я его обманывала! — еще одно истеричное заявление.
Я неожиданно вспомнила, как плакали мои руки на его плечах в последний вечер, вспомнила, как так и не призналась. Вспомнила слова Джонни: «Может это не вы обманывали, а вас».
— Он такой обидчивый? Как девчонка?
— Том я его обманула! Не смотри на меня так, я никуда не прыгну! Тут не откуда!
— А я замерз. И ты очень страшненькая, когда плачешь. Поэтому не плачь, — он всматривается в мое лицо сам морщится. Невыносимый мальчишка. — Ужасно страшненькая, подруга. А он… он обычный, — с какой-то особенной вредностью заявляет младший через несколько мгновений. — Больше говорила.
— Я тебя старше на 8 лет и я твоя будущая королева, — сквозь слезы заявляю я. — имей уважение. И он не обычный. Что ты понимаешь.
Таким образом я начала успокаиваться в попытках доказать неожиданно окрысившемуся младшему, что ты был необычным с самого начала и до конца, а он спорил со мной, пока настойчиво вел обратно, чтобы мы согрелись, не схватили воспаление легких и не умерли в расцвете лет от простуды. Мы сидели в конюшне, в окружении лошадей, теплоты сена, пили чай, который наливали из термоса, я шмыгала носом – то ли от сырости, то ли слез, кутаясь в плед.
«Он тоже укутывал меня в плед, знаешь?»
«Ничего особенного. Только не смей снова реветь, потому что это вспомнила».
«Ты всегда был таким вредным?»
«Только по вторникам. Дурацкая драма».
Том еще какое-то время пинал щетку для чистки лошадей и его молчаливые хмурые действия показывали, что ему не нравится мое состояние, а также спрашивали уже молчаливо, что я собираюсь делать со всем этим.
«Ты же искать его теперь не будешь?»
Он знал ответ.
Буду.

____________________________♦◊♦____________________________
Коты продолжали изумлять меня. Полосатые пушистые создания были разбросаны будто по всему Лондону, а в этом районе они попадались мне на глаза слишком часто. Ленивы тушки какого-нибудь Баффи или любого другого безымянного кота грелись на редком, так отчаянно намекающем на стылое дыхание зимы солнце. Коты спали прямо на пороге частных клиник и мясных лавок, а там, где мы остановились на машине примерно в паре-тройке ярдов дремал большой черный кот. Люди осторожно перешагивали через них и то, в чем я была точно уверена, так это что Лондон должен быть благословлен своим добрым отношением к котам. Черный верзила лениво перевернулся на другой бок – у кота было обгрызано одно ухо, но сего джентльмена это ни капли не смущало – он лишь прищуривал свои зеленые глаза, зевал, обнажая клыки и продолжал принимать солнечные ванны.
В моих руках стыл какао с кокосовым сиропом – на самом деле это больше зимний напиток, который любят предлагать кофейни под Рождество, но от кофе я отказалась, я и без него была слишком возбуждена, влив в себя с утра несколько чашек зеленого чая подряд под внимательным взглядом мамы, которая слишком громко шелестела газетой и хмурым Тома, который в принципе все это не одобрял. Он будто говорил мне: «Я знаю, куда ты собралась». Я отвечала ему взглядом: «Прости, но так нужно». Он спрашивал: «Кому и зачем?». Так мы и играли бы в переглядки с младшим братом, пока в конце концов отец не поинтересовался никто ли не хочет посвятить его в то, что происходит.
У меня начинает затекать шея, водитель несколько раз выбирался из машины, сначала совсем ненадолго, будто надеялся, что мы все же сдвинемся с места или я с него сдвинусь – тогда можно было бы сходить в какой-нибудь паб, выпить содовой и поболеть за любимую футбольную команду, откинуть сидение и выспаться. Мы здесь с утра, но как я поняла недостаточно с раннего. Рабочий день был в самом разгаре, но в промежутке между девятью и одиннадцатью он не прошел мимо нас ни разу. А значит пришел раньше или и вовсе не выходил из здания Королевского Колледжа [я как-то упустила из виду, что в этом мире существуют такие понятия, как ночные смены]. Потом водитель немного осмелел, все же покинул свое насиженное место, отправляясь за пончиками и, как раз за какао с кокосом. А я сидела в машине, практически не шевелилась, вглядываясь в темные стекла автомобиля и ждала.
Мимо медленно проезжали автомобили, велосипедисты со своими звоночками, торопливо проходили люди в деловых костюмах, дело клонилось к обеду, многие лондонцы высыпали из своих офисов, закутываясь в шарфы и пальто, чтобы перекусить в какой-нибудь закусочной, где не знают что такое бранч, но с удовольствием накормят чем-нибудь рыбным и предложат лишнюю пинту пива, хотя отлично знают, что днем никто не пьет – вечером же обязательно пропустят по стаканчику. Я сидела в машине, закрытая от основного мира плотными стеклами, словно в своеобразной ловушке с какао и половинкой недоеденного шоколадного пончика [я не просила, но мне кажется мой водитель просто не мог купить себе коробку пончиков и есть их в одиночку]. Уверена, водитель мечтал хотя бы послушать музыку, поучить испанский [я знаю, что он грешит этим иногда, когда мы уходим – включает аудио с самоучителем по испанскому и старательно повторяет за ним базовые фразы] или поиграть в 2048 на телефоне. Мне лишь стоило дать свое разрешение, и я бы дала, но я была слишком сосредоточена на прохожих, слишком взволнована и совершенно об этом забыла. Сначала он осторожно тянулся за телефоном, следил за моей реакцией, замечая, что я не возражаю утыкался в него. Потом включал негромко музыку, какие-то передачи, пойманные по радио, потом даже начал насвистывать. Я же пялилась в окно, потихоньку понимая, что немеют уже ноги и стоит сменить положение. Я жду.

Том знал, что я это сделаю. Успокоюсь и сделаю. Перед этим, разумеется, буду долго бродить по коридорам дворца, представляя, как он здесь проходил. Останавливался около какого-нибудь портрета? Рассматривал наши официальные портреты, которые уже успели выставить в галерее? Я впервые заинтересовалась, что именно показывают туристам и что им рассказывают [я бы рассказала лучше – стоило только предупредить, что ты собираешься в гости]. Я была похожа на задумчивое приведение с перевязанной ладонью, а потом успокоившись и определившись полезла в книгу посещений, действительно нашла, среди множества имен, которые успели промелькнуть перед глазами, его имя. А потом не выдержала и сделала то, что ненавижу всей душой – устроила слежку. Я выяснила только основное, правда, я не рылась в твоей личной жизни, не знала с кем ты общаешься и кого терпеть не можешь. Я только смогла узнать, где ты работаешь и окончательно поняла, что ты переехал в Лондон. Лежа в постели, разглядывая потолок, я думала, много думала о том, почему. Почему Лондон, ведь ты должен его ненавидеть [мне бы хотелось, чтобы ты его полюбил], пусть в этом городе множество забавных и простых прелестей: наши парки, основанные еще кем-то из моих старых родственников вроде Генриха VIII, наш сезон сбора каштанов, когда на площадях и в скверах начинают раздавать бумажные пакетики с жареным каштаном – не арахис, конечно, но очень неплохо, наши старинные машины на которых здесь некоторые разъезжают, наши бесконечные пабы, многие из которых открыты до поздней ночи [у меня было мало опыта чтобы это проверить, но я доверяю Лекси и Трине] и разумеется наш чай. Я бы могла рассказать множество причин, почему его стоит полюбить и пару-тройку, когда я сама готова его возненавидеть. И все же… я думала ты будешь бежать от всего, что связано со мной и в первую очередь от Англии.
В итоге, среди ночи я пришла к единственному разумному объяснению – тебе было то самое страшное слово, подожди, подожди… все равно. Всего лишь очередное выгодное предложение [как-то же, что появилось в руках Криса, как только я перешагнула порог их квартиры, полагаю, все мы немного актеры].
И все же – теперь я здесь. До конца сама не понимаю зачем и почему, просто приехала в одной из машин – серебристой иномарке, которая кроме темных окон ничем не выдавала свое особенное предназначение. Просто машина. Просто водитель, который уже десятый раз повторял: «Сколько стоит?», вдолбив это слово на испанском и в мою голову [однажды мне сказали, что я очень восприимчива к изучению иностранного], когда скользя усталым и рассеянным уже взглядом по прохожим, отчаянно надеясь просто еще раз увидеть тебя, видимо…видимо, чтобы убедиться, что ты все же не был сном и больной выдумкой моего воображения, а что делать с этим знанием я не понимала и не хотела загадывать. Мне просто нужно было увидеть тебя. Да, пожалуй это редкий сорт зависимости.
А так как никаких мероприятий на ближайшую неделю не планировалось [а мое отсутствие как-то может попробовать прикрыть Том], я могла позволить себе торчать в одной из машин и пытаться выловить в толпе прохожих т е б я. И, окончательно отчаявшись за четыре с хвостиком часов, я, наконец увидела. Увидела своего или уже давно не моего Кристофера Робина. И не важно, что наша вторая официальная встреча в Лондоне сопровождалась вовсе не какой-нибудь романтически-красивой мелодией или пафосной эпичной музыкой, как в фильмах, а испанским самоучителем, а еще толстым слоем стекла, я все равно тебя видела.
Не знаю, насколько тебе идет серый, это скорее просто непривычно. Единственный раз, когда я видела тебя затянутым в галстук или пиджак была та самая конференция и то это все быстро спряталось за белый халат. Лондонский ветер ерошит волосы. Издалека ты напоминаешь мне англичанина, я почти готова спутать, но я знаю тебя. И я знаю англичан.
Мои руки дернутся – не понимаю, это для того, чтобы открыть дверь машины, выпрыгнуть, напугав даму с коляской и какую-нибудь пожилую леди, потому что как только перед ними появится, словно рояль, выпрыгнувшая из кустов принцесса Англии, лицо которой уж точно знакома большей половине населения, то они скорее всего схлопочат сердечный приступ. А если я выпрыгну и скажу: «Ха-ха! Не ожидал, а это я. Как невежливо приходить ко мне в гости и не оставаться на чай!» то придется вызывать скорую. Хотя мы же около больницы. Даже бежать далеко не придется.
Может быть мои руки дернулись, чтобы поправить галстук – не знаю, может быть он так надоел тебе за это время, проведенное в больнице [не пойму – ты здесь с утра или с самой ночи?] и ты попросту решил позволить ему свободно болтаться на твоей шее. Ты кажешься родным, если не домашним, то знакомым, но в то же время таким незнакомцем. Не знаю – это все потому, что ты побрился или в тебе что-то изменилось внутри. Не хочу думать, что из-за меня. Но это снова был ты. Ты, которого я видела тогда, на крыльце Букингемского дворца. Разве что одет по-другому, сейчас не лил дождь. Не могу в это поверить. И я провожаю тебя взглядом до самого перекрестка, чтобы потом встретить таким же завороженным со стаканчиком кофе.
— Это когда-нибудь тебя убьет… — говорю я, разглядывая кофе из Старбакс и прикидывая, сколько же ты его пьешь в литрах. Наверное, совсем не это принято говорить, когда увидел того, кого очень давно хотел встретить. Не предупреждать его, что слишком много кофеина вредит сердцу, представляя насколько твоя работа нервная мне интересно успеваешь ли ты питаться и если да, то чем. Может быть у тебя появился тот, кто делает тебе лучшие завтраки на свете? Я могу разговаривать с твоим удаляющимся в больничных дверях силуэте только через стекло и ты все равно не узнаешь. Не услышишь ни моего: «Здравствуй», ни моего: «До свидания». И конечно же, моего: — Нужно пить меньше кофе.

Я была здесь и на следующий день в то же самое время, до этого вечер проведя с мистером Драмондом, заведя разговор о его любимой актрисе и, применив не малое количество дипломатических навыков уговорив его на комплексный обед, к которому я прикладывала руку постольку-поскольку – он не особенно любил, когда ему кто-то мешает, а я все равно бы это сделала, да и кухня это был его личный Панэм, а двух королей в одном королевстве быть не могло. Я не могла принести обед только тебе, потому что я не могла выйти из чертовой машины ни на шаг. На этот раз мы с водителем учились говорить: «Приятно познакомиться» и «Как пройти в…». Еще немного однотипных испанских фраз и я не выдержу, клянусь, а мой водитель собирает наверняка все слова, потому что ему приходится приезжать на одно и то же место, виртуозно меняя машины с серебристой на синюю и стоять на одном месте по нескольку часов, не делая совершенно ничего. И единственным вариантом, как сделать все ненавязчиво и а н о н и м н о было притвориться [как это привычно для меня, верно?] будто это для всех. Будто это из ресторана или еще как-то. Будто вместо ланча кому-то особенно повезет. Будто я вообразила себя ангелом-хранителем.

— Доктор Кингсли, так насколько здесь персон и от кого? Только разогреть нужно.
— На запах ничего? Съедобно? Не отравлено? Ну и славно, больше то зачем тебе знать? В наше отделение доставили на хирургов сегодня хватит. Оставьте что-то медсестрам иначе снова поднимут бунт, а с ними нам нужно дружить. Хотя бы сегодня не будете ныть, что смотреть не можете на жаркое в столовой. Приступайте.
— Есть, сэр!

Если вы думаете, что на горячих или не особенно горячих обедах дело закончилось, как и на подкарауливаниях в одном и том же месте, чтобы встречать каждое утро в разных машинах с одинаковыми стеклами, то н е т. Я планировала сходить с ума еще некоторое время, превратив это в какой-то ритуал, пагубную привычку вроде курения – без хотя бы одной сигареты в день невозможно протянуть а мне, как оказалось без его лица. Которое я успевала увидеть пару секунд утром и пару секунд вечером – ради этого поднималась с раннего утра с кровати, чтобы чувствовать себя сталкером и самой жалкой принцессой на свете. А все ради нескольких секунд.
Однажды, пошел дождь. На этот раз мы обошлись без испанского, вяло жевали какие-то кондитерские изделия сомнительного вкуса – я снова почти не притронулась к своему, даже думала попросить себе кофе, потом снова увидела тебя и подумала о том, что ты еще не совсем лондонец, потому что мы таскаем с собой зонтики в любую погоду, даже если весь день стоит жара. Никогда не знаешь, когда зарядит дождь тем более осенью. И, отыгрывая роль ангела-хранителя исправно и правильно, на следующий оставила запасной зонтик [попросили попросту передать на обратном пути одну из медсестер за символическую плату, я думаю мой водитель не особенно был рад своим новым обязанностям].
— Не промокай, — в спину, прежде чем кивнуть водителю отъезжать от больницы и возвращаться домой. 
Не промокай, хорошо питайся, доброе утро и удачно добраться – разумеется приятно это говорить не фантому и настоящему тебе, но если так подумать… то какая разница, если ты всего этого не слышишь, а я не имею на все это права.
«Это бизнес – ничего личного…».
Джонни всплыл в голове так не вовремя, заставив помрачнеть.

А однажды, я увидела тебя где-то в районе Гринвич [я не следила, мы действительно проезжали мимо на своих черных автомобилях, я сидела на заднем сидении, мы ехали на матч по крикету. Да, я серьезно, на матч по крикету], встали на светофоре, а вы переходили дорогу. Вы – ты, в компании пары-тройки человек, девушки. Очаровательной девушки. Хорошо, ладно, я заметила только девушку, я смотрела только на тебя и на девушку и в моей голове даже ни разу не зародилось иной мысли кроме того женского: «Все понятно». Мне в голову даже не пришло друзья, коллеги, ты помогаешь ей перейти дорогу, она потеряла своего пса – что угодно. Нет, мне пришло в голову только английское girlfriend. Я откинулась на спинку заднего сидения, закрывая рукой глаза и отказывалась отвечать на любые вопросы Джеймса. Кристина выражала полнейшее безразличие.
Ничего личного.
Все правильно.
И ничего серьезного.
На следующий день я оставила все эти попытки и странные посиделки в машине, угрюмо слоняясь по дворцу. Том категорично заявил, что это изначально было очень глупо. Да, пожалуй. Я больше не приезжала, но засыпала и просыпалась с мыслями о том, что ты где-то существуешь, просыпаешься где-то и засыпаешь… но не со мной. Все так, как и должно было быть. Предательски несправедливо. Просто мне не удается… забыть тебя также просто, знаешь.
Я очень глупая птичка.

«Это бизнес, Ваше Высочество — ничего личного».
____________________________♦◊♦____________________________
Когда он приходил к нам, то мне казалось, стены начинало мелко потряхивать. А дверные проемы и вовсе сотрясал праведный ужас. Если честно, я думаю, что он единственный, кто не должен был чувствовать себя во дворце маленьким человеком – масштабы дворца ему подходили по всем параметрам. Он же, однозначно чувствовал себя во всем великолепии комнат и коридоров порядком неловко, это было заметно, он особенно не разгуливал по дворцу и, уходя от мамы, никогда не засиживался и не оставался на чай [иногда казалось, что маленькие фарфоровые кофейные чашки попросту раскрошатся в порошок в его руках], усаживаясь на большое кресло в гостиной, которое жалобно скрипело от его визитов. Когда я подавала ему руку, то моя ладонь становилась похожей на ладонь ребенка. Он сжимал ее очень аккуратно, но я была уверена, что мои косточки трещали. Он приносил с собой запах медикаментов и антисептиков на пиджаках и рубашках, на брюках, у него была великолепная выправка и с таким ростом он даже не думал сутулиться. Но пустить его в изящные гостиные казалось одинаковым, как пустить медведя в ювелирный магазин. Впрочем, мне чем-то нравился сэр Ричард. Может тем, что поднимал маме настроение, а может тем, что в основном говорил правду и умудрялся преподносить ее просто и конкретно, пренебрегая всеми вводными фразами вроде: «Прошу простить…», что растягивало бы беседу на долгие часы [может он напоминал мне кое-кого, о ком следовало забыть]. Но в последнее время доктор Кингсли посещал нас чаще обычного, мама обычно принимала его у себя в кабинете и они очень долго о чем-то беседовали, но когда я интересовалась этим у него, то обычно он рассказывал о центре, который хочет открыть, заручившись поддержкой короны. Центр помощи семьям, оставшимся без кормильцев или что-то вроде [не уверена, не связано ли это с афганским прошлым и тем, что он видел, но о чем не рассказывал], так или иначе «сугубо деловые вопросы, Ваше Высочество». Не понимаю, почему мама так долго на это не соглашается. У семьи так много фондов и организаций, которые мы держим под своим патронажем, но это ведь действительно что-то хорошее. Обычно, мы переговариваемся с доктором Кингсли, пока я провожаю его до выхода, я ловлю басовитый голос, на самом деле постоянно хочу спросить о том: «А как дела у…», но сдерживаюсь. Это не мое дело.

Потом до меня медленно должны были дойти и другие слова мамы. Но они не доходили. А еще я отказывалась поворачиваться. Мне кажется моя спина начинала постепенно медленно плавиться. То ли это из-за того, что я отказывалась слушать то, что мне говорит мама, то ли из-за этого платья. Боже, как же неловко. Том очень медленно, но очень настойчиво взял меня за плечи и развернул, прежде чем поравняться со мной.
— Что?!
Все вздрагивают, а я утыкаюсь в пол.
Я обнаружила, что во-первых, у мамы просто потрясающий ковер, знаете. Такой…ковровый ковер. И я отчаянно пыталась доказать всем присутствующим здесь, что он действительно заслуживает такого пристального внимания, что я глаза поднять не могу. Я очень шумно выдыхаю из груди сжатый воздух, понимая, что я никого не смогу убедить в том, что настоящий эксперт по коврам и этот такой уж особенный. Настолько особенный, что лучше я буду смотреть на него, нежели… в глаза.
Ты ведь принцесса. Ты ведь не девочка пятнадцати лет, которую будто застукали на месте преступления, а теперь ей срочно необходимо оправдаться. Давай же.
На меня смотрели две пары глаз похожего оттенка. Голубые глаза. Теперь, когда я смело [как я подумала] вздернула голову вместе с подбородком, стараясь держать спину ровно, я поняла, что у вас действительно похожие глаза.
Я, в этом платье с лимонами, каждый из которых воспламеняется такое чувство под твоим внимательным взглядом. Боже мой, не смотри на меня так внимательно. Или не получится? Мне кажется, что я вообще вся горю каким-то непонятным огнем, не зная, куда спрятаться. Кто толкнул именно сегодня надеть это платье?
Я бы попросила Тома не смотреть так внимательно. А он смотрит. Будто в ответку, брови не хмурятся, но меня защекочет это чувство: сейчас что-нибудь да выдаст.
— Очень…неожиданно, но очень…приятно, — я говорю в каком-то плохо различимом бреду. Это ведь полагается говорить в таких случаях? Точно не: «Господи-боже, какого черта, не могу поверить, ты серьезно?». Что же, надеюсь, я не ошиблась в правилах приличия. — Мы уже…встречались О да, еще как встречались. Во всех смыслах слова. но в любом случае, будем надеяться на плодотворное сотрудничество.
Боже, я как будто только что заключила сделку с крупной судостроительной компанией или компанией по реконструкции или реставрации дворца.
Том посмотрит на ладонь, выждет пару секунд, за которые мне почему-то захотелось его стукнуть, а потом выдал то, что никогда не выдавал, по крайней мере это было так непривычно, что я не знала таки что делать: стукнуть или рассмеяться. Боюсь, что смех мой походил бы скорее на нервные выхлопы.
В любом случае.
— Так вы доктор Робинсон? — я бы действительно стукнула младшего, если бы он еще чуть более выразительно посмотрел в этот момент на меня. — Ну ладно, — на «ладно» у мамы дернулась бровь. — раз мы все здесь выпендриваемся, то я Томас Стэнли Говард Винздор, принц Великобритании и третий в очереди на трон, — он проговорил это с таким довольным выражением лица, пожимая руку Криса, будто его только что накормили медом.
Я никогда не слышала, чтобы он называл себя Т о м а с. Он всегда был просто Том. Про остальные наименования себя я промолчу. Точнее нет, я не промолчала. Я, улыбаясь изо всех своих потуг, сильнее взяла его под локоть, ущипнув за спиной незаметно для окружающих, но весьма ощутимо для него. Том сморщился, очевидно желая ущипнуть меня в ответ. И мама, предрекая все это предложила то, что лучше бы не предлагала: «Если тебя не затруднит, проводи человека до его комнаты. Несведущим легко заблудиться во дворце».
Или пропасть.
Когда я проводила его до комнаты, которая находилась на повороте от портрета королевы Виктории и картины Моне, подождав, пока двери откроются и на самом входе неожиданно спросила:
— Вы действительно собираетесь работать у нас, сэр?
Можно я пропаду?
Вот возьму и исчезну?
Можно сейчас Генрих VIII выпрыгнет со своей картины и убьет меня на месте, как одну из своих жен?
Но ты бы стал меня защищать в таком случае?
И понимая, что д е й с т в и т е л ь н о, я хлопаю дверью, совсем как тогда, в Риме, когда постоянно хлопала дверью ванной комнаты.
Надеюсь, мое платье ты не заметил.
Кого я обманываю.
___________________________♦◊♦____________________________
22:00. Я расчесываю волосы уже около получаса расческой с широкими зубьями. Просто сижу и бездумно провожу расческой по волосам, видимо считая, что это хотя бы немного может расслаблять. Но чем больше волос оставалось в щетке, тем больше я убеждалась в том, что н е т. Потому что уже несколько дней подряд в моей жизни происходит тотального рода катастрофа и неразбериха. Теперь, ежедневно за завтраками, иногда тогда, когда я помогала маме разобраться с корреспонденцией и вечерами [о особенно вечерами] в моей жизни постоянно присутствовал Крис. Но подумайте, как мучительно мне должно было быть, когда я, пусть и осознавая, что он рядом, настоящий и з д е с ь не могла ничего сделать, кроме как вежливо улыбаться, стараясь исчезнуть поскорее куда-нибудь далеко и надолго. Кристина как-то сказала улыбаясь, глядя прямо на него: «Знаете, доктор Робинсон, по крайней мере теперь во дворце будет два иностранца и я не буду чувствовать себя г л у п о». А потом уточнила, может называть его К р и с или нет, потому что «доктор Робинсон» видите ли звучит будто «вам за 70». Мы как раз завтракали, а я после этих слов уткнулась в тарелку, едва ли не копошась в ней носом.
Крис. Я так называла тебя. А доктор Робинсон въелся в мозг, когда я была твоим «интерном». Поэтому, кроме как «сэр» я тебя называть не могла. И то, даже это приносило определенного рода страдания.
Мы снова начали играть в игру «пялимся на Криса» правила которой просты и банальны – пока ты отворачивался, я разглядывала тебя, постепенно привыкая к тому, что ты побрит, что ты носишь костюмы чаще одного раза в неделю, а иногда даже меняешь их несколько раз на день. Я улавливала новые ноты в твоей туалетной воде, будто ты специально ее сменил. И каждый раз, когда наши взгляды хотя бы раз соприкасались друг с другом, по моему позвоночнику бегали мурашки. Иногда мне казалось, что ты вот-вот мне что-нибудь скажешь. В этот момент мои плечи напрягались будто в ожидании, которое конечно же не оправдывалось.
Однажды вечером, отец традиционно сидел перед телевизором вместе с Томом. Пятничный матч по футболу был в самом разгаре, они уже успели сделать ставки на свои команды, громко возмущались, если одна команда забивала другой или если кто-то нарушал правила.
— Любите футбол, доктор Робинсон? — папа не отворачивался от экрана, но обращался к Крису, который закончил с маминой проверкой давления.
Я тысячу раз представляла эту сцену в голове. Нет, не эту, на такое я не надеялась, но хотя бы на то, что вся моя семья сможет познакомиться с ним, узнать его. Его настоящего. Узнавала ли я его сама? Не уверена. Он все еще казался мне и близким и далеким одновременно.
— Если «Арсенал» сегодня не победит «Челси», то я останусь без двадцатки. Можете тоже поставить. Может быть, хотя бы у вас хорошее чутье, — отец никогда не приглашает делать что-то в открытую, но когда в хорошем расположении духа мог попробовать.
Я не убегала от тебя, правда. Совсем нет. Я только пряталась. Как дурочка, едва ли не за шторой. За книгой. За противоположным углом. Но все очень просто. Я все еще любила тебя, я смотрела на тебя, а знакомые мне бабочки, которые как я думала умерли давно, а теперь будто родились заново. С другой стороны я была почти уверена, что у тебя есть своя жизнь, я просто не понимаю… з а ч е м. И зачастую в моем взгляде читалось именно это.

Откладываю злосчастную расческу в сторону на зеркало. У меня гудят ноги, которые некоторое время назад казались посиневшими, а пальцы не хотели разгибаться. Сегодня было особенно насыщенное расписание, как жизнерадостно выразился Джеймс. Но знаете, когда ты весь день на ногах и в туфлях, даже если ты уже кажется срослась с этими каблуками, твои ступни понемногу начинают отваливаться. Мы выступали на симпозиуме, участвовали в приготовлении обеда в очередной благотворительной организации [и я переходила от одной кастрюли в другой в этих самых туфлях], потом маме стало плохо и она отправилась во дворец в состоянии близком к обморочному, а я самоотверженно ковыляя на своих шпильках, вместо нее посетила церковно-приходской приют, а уже вечером открыла новую художественную галерею, где мне, не чувствуя своих ног, пришлось еще для приличия порассматривать картины и купить одну из них – кажется с бананом [не понять мне современного искусства, пусть я и говорю словно старуха], на самом деле я ткнула в первую попавшуюся – к тому времени мне уже было все равно. В голове гудело, ноги жгло, я переживала за маму и готова была свалиться от боли и смертельной усталости замертво. Результат привычен — потемневшие пальцы, недостаточный приток крови, вены на ногах стали слишком заметными. И теперь я держала мешочек льда то на одной, то на другой ноге, надеясь, что синева спадет в завтрашнему дню. На самом деле ничего необычного – у нас часто вот до такой степени устают ноги. А как только я все же смогла более или менее сносно передвигаться по комнате, со вздохом заковыляла в ванную, выключая в комнате свет. На всех тех, кто считает, что у нас легкая работа я бы хотела надеть туфли. И пережить один такой день.
В последнее время я постоянно умываюсь исключительно холодной водой, будто отчаянно хочу проснуться [с другой стороны я бы с удовольствием не просыпалась никогда]. Он где-то рядом. Там, где-то за углом, если миновать ряды совершенно одинаковых дверей и бесконечных картин, я действительно надеюсь, что тебе не снятся здесь кошмары. Я не могу поверить в это до конца, поверить в то, что ты настолько рядом, что можно подойти, открыть дверь и сказать тебе: «Спокойной ночи, Крис». Тебе, а не твоему голосу из ручки. Мне столько иногда хочется у тебя спросить, правда. Но я не спрашиваю, со вздохом вытираю лицо полотенцем, выключая в ванной свет, остаюсь в своей ночной сорочке и практически наощупь добираясь до своей кровати, чтобы забыться очередным неспокойным сном, где мы вроде как в м е с т е. Да, ты мне снова снишься, между прочим.
Я ложусь на кровать, чувствуя, как матрац немного прогибается, натягиваю одеяло. Одеяло отказывается натягиваться полностью. Будто что-то придавило. Дерну еще раз – в темноте не особенно разобрать и оно вроде как поддается. Натягиваю его на плечи, поворачиваюсь, пытаясь улечься поудобнее и…не могу поверить, что так быстро уснула.
Я успела снова уловить тебя спящего, лежащего передо мной. Твои ресницы такие же длинные, как и в ту ночь, в ту последнюю ночь, когда я успела тебя запомнить. Ты стал как-то иначе зачесывать волосы, но готова поспорить, что после сна они все также мило топорщатся в разные стороны. Интересно, если это сон, значит я могу дотронуться до тебя и ты не исчезнешь? Этих мучительных сновидений больше не будет? Это хороший сон? И тогда… ты снова открываешь глаза. Мы смотрим друг на друга, смотрим внимательно, мы так близко, что я думаю слышно, как колотится мое сердце. Я уверена, что это мое. Мы лежим…погодите секунду. В моей кровати. И это не сон, потому что выражение твоего лица начинает меняться, неуловимо, но меняться. И не делаешь ничего, что сделала бы твоя «сонная» копия. Боже мой, а ведь еще немного и я бы поверила, что это сон, но в таком случае это значит…
Мы шарахаемся с большой и невыразимо удобной кровати одновременно. Я перекатываюсь в одну сторону, а ты в другую, одеяло падает на меня, накрывая с головой, я путаюсь, не могу встать, неожиданно осознав, что именно происходит.
Какого…
Вскакиваю на ноги, нахожу кнопку у напольного торшера, освещая комнату нежно-желтым цветом. Мы впервые за эти несколько дней остались наедине, но умудрились попасть в самую неловкую ситуацию из возможных. Не разговаривать нормально, а потом заснуть в одной кровати…жизнь не готовила меня к этому.
Я не учла того факта, что картина Моне и королевы Виктории висят не только около его комнаты. И все мы иногда устаем, но…
Как только я поднимаю глаза, мне сразу бросается в глаза относительная…как бы выразиться так, чтобы не начать краснеть, словно я помидор. Раздетость? Оголенность? В общем это не должно было броситься мне в глаза, но разумеется бросилось. Я не смотрю. Я не пялюсь. Крис красивый. Это я итак знала, даже не заглядываясь куда-то ниже его шеи.
— Это моя…комната, — я пытаюсь говорить спокойно, но не выходит, волосы снова растрепаны, а я не знаю куда мне девать глаза. В своей комнате. — Как ты… это моя кровать, это через чур! А если бы я… решила делать странные вещи…О чем я… В общем что ты…вы…здесь делаете?
Странные вещи. Если бы только я приняла тебя за сон, Крис. Если бы только снова поверила. Как минимум я бы обняла тебя, я бы коснулась тебя, я бы отчаянно хотела коснуться тебя боже мой, я полагаю, что и сейчас хочу. И лучше бы мне ничего больше не полагать.
В комнату постучатся. Том.
Неприятности никогда не приходят поодиночке.
Не думаю, что это то, что ему следует видеть. Я боюсь представить, что придет в голову подростка, которому я промыла всю голову рассказами о тебе, о наших отношениях и даже поцелуях, когда он увидит нас в одной комнате и полураздетыми [а я тут внезапно думаю, что вырез сорочки стал слишком откровенным]. Боже, мне ли об этом переживать, учитывая, что между нами успело произойти за две недели. Все же о некоторых деталях я предпочла не говорить своему брату.
Кидаю в руки одеяло, сама оставаясь в своей сорочке, попадаю кажется в голову.
— Залезайте обратно в кровать, иначе следующую половину моей целомудренной жизни я буду доказывать своему младшему брату, что ты «не то чем кажешься».
Я путала «ты» и «вы», смешивая все, чтобы не признаться только лишь в том, что я бы пожалуй с удовольствием доказывала обратное. Что ты именно то, чем кажешься, что между нами действительно может произойти что-нибудь, что между нами возможно что-нибудь. Что мне необязательно довольствоваться записями на диктофонах и твоими футболками, от которых теперь пахнет кондиционером для белья, порошком, да чем угодно, но только не тобой. Но вот можжевельником от тебя действительно пахнет до сих пор, к слову.
Я специально говорю целомудренной, потому что все еще не собираюсь замуж так или иначе, собираясь повторить подвиг Елизаветы Тюдор. Или глупость.
Еще немного и он ведь зайдет, радует только то, что перед этим все же стучится. Я пытаюсь напустить на себя вид не тот, который «здравствуй, братик. Я-не-проснулась-с-Крисом-в-одной-кровати», а тот который «я-так-хотела-спать-а-ты-меня-разбудил». Думаю, меня могли бы взять в актрисы. Открываю дверь, надеясь, что Крис все же оказался под одеялом, ей богу.
— Том, уже двенадцатый час ночи, позволь… — я надеюсь мое лицо выражает усталость, а вовсе не возбуждение.
Он с подозрением заглядывает мне через плечо, будто собирается разглядеть в комнате подкроватного монстра. Нет, братец, ничего и никого такого здесь нет. Только Крис. Господи, Крис в моей комнате, Том, ты даже не представляешь, как ты не вовремя сейчас.
— Я слышал шум, — мрачно заявляет он, все еще не веря моим заявлениям о том, что «я хочу спать». Делает шаг вперед, а я блокирую ему проход. Еще один подозрительный взгляд.
— А я не слышала никакого шума, просто прекращай играть в игры на ночь, — не давая ему пройти.
— Ты что-то прячешь, как будто. Что-то все же случилось? Ты же не пытаешься снова откуда-нибудь прыгнуть… Или еще что-то сделать.
Сейчас, я бы очень хотела, чтобы Том не начал распространяться и впадать в ностальгию по месяцам моей депрессии. Мало ли что еще он решит вспомнить. И потом – я ни разу так и не спрыгнула, а звучит так, как будто я суицидник со стажем.
— Нет не собираюсь…и мало ли что может быть в комнате у твоей взрослой сестры. Может быть у меня здесь разбросано… — судорожно придумываю то, что здесь можно раскидать. А у меня здесь Крис. Господи боже, Крис, Крис, Крис. Да твое имя становится чем-то вроде мантры. —…может здесь белье.
— Белье? Зачем тебе разбрасывать белье по комнате?
— А зачем ты раскидываешь свои вещи? Том, спокойной ночи.
—…кружевное? — лисье выражение лица.
— Спокойной ночи! — вспыхивая от груди до корней волос и хлопая дверью, едва ли не задевая весьма, как оказалось просвещенному ребенку лоб или нос. Мне кажется Том прыснул за закрытой дверью. Бессовестный ребенок. Какое-то время я прислушиваюсь к удаляющимся постепенно шагам, за тем, как закрывается дверь в его комнату и только потом отхожу от двери.
Мария Чайковская — Не уходи
Emin&Ани Лорак — Я не могу сказать тебе 
Выдыхаю рвано, прежде чем очень осторожно и нерешительно подойти к кровати и дотронуться до собственного одеяла. Если честно, я снова подумала, что это все неправда, что под одеялом окажется какой-нибудь плюшевый медведь с запиской что: «Ты олух, Лили». Я дотрагиваюсь, одеяло откидывается и я встречаюсь с твоими глазами. Я ожидала, что ты будешь хмуриться, я вспоминаю выражение насмешливости, которое иногда появлялось в твоих глазах тогда, раньше. Я сижу на крае своего матраса, приютившись словно бедный родственник, смотрю на тебя, проваливаясь в серо-голубое небо твоих глаз, опасаясь разве что того, что увижу в них грозовое небо или полнейший шторм. Я действительно люблю твои глаза. И глядя в них говорю всякий вздор:
— Я думала, что ты мне снишься…
Постоянно. На протяжении всего октября и этих недель. И когда я говорю это, внезапно забывая обо всех тех странных днях, моей бешеной неловкости, мне кажется, что улыбаюсь. Едва-едва уголками губ, немало не заботясь о том насколько это сейчас странная ситуация. Из огня, да в полымя. А что я могу сделать, если нас бросает из стороны в сторону?
И потом я, разумеется, окунаюсь в реальность.  В ту самую реальность, где мы не вместе, где я тебя бросила, а тебе возможно невыносимо на меня смотреть, да и… возможно у тебя есть девушка.
— Прости…те, — мы вернулись откуда начали. — действительно на секунду подумала, что это сон, со мной часто бывает, сплю наяву, поэтому. Это просто очень неожиданно, но ничего страшного, я полагаю вы… ошиблись комнатами.
Обычно говорят «сплю находу», но я сказала именно то, что хотела сказать, начиная приглушенно тараторить. В какой-то момент замечаю, взгляд, скользнувший по плечу, не сразу понимаю, в чем дело, а потом очень поспешным и резким движением натягиваю спавшую лямку у сорочки.
— Я говорила, они неудобные…сорочки…я кажется говорила…В любом случае, ничего страшного, как я убеждена не произошло.
Это называется взаимопотерянность. Когда теряешься в каждом движении, взгляде, вздохе, взмахе длинных ресниц. Пожалуй, продолжать не давать ему толком подняться со своей собственной кровати через чур. Тряпка. Тебе даже духу не хватает сказать то, что хочется сказать снова: «Не уходи. Я знаю, что слишком поздно, что поздно что-то менять, но не уходи. Останься со мной. На одну ночь. На один час. Хотя бы насколько-нибудь. Не исчезай». Но что я могу?
И все же, вскакиваю следом за тобой, ухватываюсь за руку, потому что понимаю, что иначе остановить уже не успею.
И я, наконец взяла тебя за руку. Ночью, в своей комнате, в сорочке и при самой нелепой ситуации на свете.
Мне необходимо было это прикосновение. Только это спасёт, только это спасает. Ладонь по коже, ладонь, согревающая нутро, заставляющая кровь бежать чуть быстрее, захватывать клетки кислорода и впрыскивать их в сердце. Это зовется нежность, это зовется нужность. Мне необходимо чувствовать чьи-то руки на себе, чьи-то руки в своих руках. Мне необходимы эти линии жизни, которые хотя бы на миг соприкасаются с моими, соединяясь в одну, какую-то необыкновенную. Говорят, любовь – это желание прикасаться.
— Ты плохо знаешь моего брата, Крис, — да я и сама вздрагиваю от того, что неожиданно называю тебя по имени. Никаких «сэр», никаких «доктор Робинсон». Потому что ты К р и с. — Нужен хотя бы час, чтобы он утихомирился и перестал прислушиваться к тому, что происходит в моей комнате. И чтобы он заснул. Тогда я… провожу тебя до твоей комнаты. Если позволишь. Если позволите.

Я предложила ему печенье. Да, я серьезно. В ящиках моего стола всегда сохранялась одна или две пачки мятного печенья, толстого овсяного печенья с шоколадной крошкой и парочка сливочных. Сама же, запахнувшись наконец в халат, садясь на край стула, молчаливо жевала это печенье, надеясь, что пальцы моих ног не дрожат и пытаясь то ли сохранять королевское достоинство [совсем как раньше, когда выплывала из ванной, когда сидела на стуле и с чувство выговаривала свое: «Простите за вторжение, сэр»]. Теперь мы оказались в ситуации противоположной – это была моя спальня, моя кровать, мой дом с 700 комнатами, но при этом у меня все равно оставалось гигантское желание извиниться. Если бы тебе только нужны были мои извинения. И когда я нервничала я, как и любая другая девушка на моем месте начинала есть. И если ничего лучше печенья-заначки под руки не попадалось, то сходило и оно.
— Как Её Величество? Она всегда говорит «хорошо», но хотелось бы услышать чье-то мнение, — хорошо, что печенье не застревает у меня в горле, когда я наконец заговариваю.
Я помню, как мне нравилось с тобой молчать – в этих моментах находилось что-то до невозможности интимное и близкое. Сейчас же мне казалось, что молчание становится каким-то молчаливым приговором: «Мы чужие. Мы бесконечно чужие», молчаливым «не прощу», поэтому я подала голос, показавшимся мне натянутым и напряженным.
Складываю руки на коленях, незаметно для себя вцепляясь в них крепко-накрепко. Мы расположились друг напротив друга, я изо всех сил пыталась изобразить то ли вежливость, то ли дружелюбие, но челюсть сводило за улыбкой и выходило весьма неловко. Я посматривала на часы, но не потому, что хотела быстрее от тебя избавиться, а скорее потому, что полагала, что мое общество тебе невыносимо и с благородством средневековой девы пыталась поскорее тебя от себя… избавить. Но как бы там ни было, при свете абажура, в моей комнате, где можно было рассмотреть и мои фотографии детства, просто мои фото, большой плакат с любимым исполнителем фортепианной музыки и композитором Хансом Циммером, которого я считала признанным гением музыки и слышала абсолютно все, кажется, его саундтреки. Да, разумеется, моя комната казалась большой, это если еще не брать во внимание ванную и гардеробную [при слове гардеробная меня вновь пробивает на нервную дрожь]. Я как на ладони – почему я постоянно у тебя как на ладони. Но ты наверное задаешься вопросом: какая из тех Лили, которых ты знал – настоящая. Я тоже задаюсь тем же вопросом, поверь мне.
— 112 шагов с хвостиком, — вырывается у меня нелепая фраза, с еще более нелепой улыбкой на губах, поднимая голову и глядя на тебя с безмятежного рода обманным выражением «все хорошо». Запоздало понимаю, что он не особенно понимает о чем я толкую, провисает пауза, мои плечи мое лицо начинает плавится под твоим взглядом. И никто из нас не может уже опустить глаза. — 112 шагов с хвостиком от моей комнаты до твоей… вашей. Моих шагов. Если прикинуть длину твоих…ваших ног, то получится быстрее. Не очень большое расстояние, а до маминой комнаты еще ближе. То есть до комнаты королевы. Но для меня-то она мама, да… — я выдохну, представляя мысленно ряды дверей, портреты, которые знаю наизусть и картины, сюжеты которых прочно въелись в мою голову. А потом меня будто прорывает, пока стрелки часов невыносимо медленно тянутся и не прошло еще 20 минут. Я рассказывала, скользя взглядом по комнате, зацепляясь взглядом за привычные предметы, а потом снова глядя в твое лицо, но будто бы глядя куда-то сквозь. Я рассказывала, что если быстрее хочешь добраться до столовой, то лучше свернуть в первый поворот, а не тащиться по прямой. Говорила, что раньше его комната была отвратительных желто-оливковых тонов и походила на болотную, но при последней реставрации этот цвет сменили [может доктор Тайлер поэтому мало времени проводил в своей комнате?], рассказывала о потайных ходах и дверцах во дворце на случай бунта – теперь в переходах все наверняка покрылось пылью и пауками. Рассказывала о том, что если постоянно поворачивать направо, то сможешь попасть в музыкальную гостиную, а оттуда открывается самый потрясающий вид на окрестности – намного лучше, чем со знаменитого балкона.
Я рассказывала о месте, которое знала наизусть, с мнимым упоением, потому что совершенно терялась в твоем внимательном взгляде. Вряд ли тебе нужен был мой исторический экскурс или какие-то страшные истории вроде призрака с отрубленной головой, но тем не менее я говорила. Говорила до тех пор, пока не осталась в абсолютной темноте. И это не метафора. Во дворце отключили свет. Букингему уже больше нескольких веков и перебои с электропитанием случаются.
И мы неожиданно остались в абсолютной темноте, где относительно белым оставалась только моя сорочка, проглядывающая из халата – кстати розового. Розового вафельного халата. Полагаю, во мне присутствует абсолютно все, что ты не любишь и я ничего не могу с собой поделать. Я просто, наверное, теперь пучок из того, что ты не любишь. Розовый VIP-пациент. Комбо. 
Том, было бы неплохо, если бы ты засыпал побыстрее.
В темноте мне было неожиданно комфортнее. Комфортнее тебя разглядывать, потому что первое время из-за кромешного мрака не было понятно – смотрит кто-то на кого-то или нет. Наверняка сейчас твои глаза снова открыто и ясно сияли, смею предположить, что в мою сторону, цветом насыщенного ультрамарина. Бывает же такое. Часы неожиданно затикали быстрее, а я, впервые за эти дни оказавшись с тобой наедине, не сказала тебе ничего важного, ничего из того, что следовало бы, хотя бы исходя из приличий. Темнота, как известно лучший друг откровенности.
Поднимаюсь с края стула, расправляя плечи и прихрамываю к окну, приоткрывая шторы, впуская в комнату липкий серебристый лунный свет. Вид порядком зловещий – луна осенью постоянно обрамлена какими-то черными облаками, а в детстве мне казалось, что если в лунную ночь выглянуть в окно, то я обязательно и непременно увижу какую-нибудь нечисть. Но сейчас, я лишь видела идеально ровно подстриженные лужайки с травой, которая скоро приобретет бурый окрас, а на поздних цветах будут долги стыть холодные капли дождей. Не сказать, что стало хотя бы немного светлее, но в комнате завелось немного л у н ы. Луна падала на мое лицо, которое приобрело маску задумчивости, лаская холодным белым светом шею и плечи, осторожно прикасаясь своими холодными губами к волосам, оставляя в них серебряные нити. И как объяснить тебе, что даже луна теперь прочно ассоциируется у меня с тобой, что в отличие от тебя, в о з м о ж н о [не говорю наверняка] я не умею забывать совершенно. Понимаю, что ноги все еще болят – было бы неплохо их все же вытянуть.
— Знаешь профессиональное заболевание королев? — глядя в оконное стекло с непроницаемым выражением лица. — Варикоз, тромбоз и ларингит. Потому что мы много стоим на ногах в не самой удобной обуви на свете и много болтаем. Так что думаю к старости мои ноги превратятся в синие сардельки и я стану окончательно подурневшей одинокой старушкой. Может поэтому нас заставляют носить колготки. Чтобы потом прятать страшные ножки-картошки, — слабо улыбаюсь, обхватывая плечи руками, будто неожиданно стало холодно или будто кроме самой себя меня обнимать некому.
Свою звезду мне не обнять.
Почему я начала говорить о проблемах королев? Хотела, чтобы наша жизнь не казалась радостной или беззаботной? Это, пожалуй и без того очевидно. Мне просто ужасно не хотелось, чтобы ты думал, что мы настолько жизнерадостные и беспечные, что можем поиграться с кем-то, а потом бросить. Да в конце концов ты итак знаешь, п о ч е м у я уехала. Луна будто становится ярче, а мой голос меняется.
— Я тысячу раз представляла себе этот разговор. Правда и предположить не могла, что он произойдет у меня в спальне в Англии, да еще и ночью, — усмехаюсь, пальцы сильнее впиваются в плечи. Такими темпами останутся следы. — Потому что не думала, что вообще тебя увижу. Представляла, что попрошу прощения правильно, как положено. А сейчас думаю, что ничего из того, что я подготовила не подходит. Все не то, — и это фраза звучит горько и болезненно. — Крис, — почти что по буквам, будто сейчас собираюсь повторить еще раз, распробывая заново как звучит на языке. — в Италии я часто говорила себе: «Вот сегодня – сегодня все скажу». А потом оправдывалась, что еще успею. Что обязательно скажу з а в т р а. Потому что я всегда была трусихой. В детстве я боялась монстра из-под кровати, потом пауков, потом опростоволоситься на публике. Потом научилась скрывать, что я чего-то боюсь и научилась делать то, что от меня требовалось и мне казалось, что по-другому и не может быть. И оставалась трусихой, — я почувствовала, как комок подбирается к горлу, прислушиваясь к своему сердцу и не ощущая его в груди. Да, там все еще была пронзительно-черная дыра. Так странно ни капли не измениться, только стать чуть грустнее и отчаяннее и понимая, что любимый человек ушел куда-то вперед. Я знала, что меня оставят позади. И я опоздала. Я была отчаянно рада, что сейчас темно. И еще очень рада, что всегда умела плакать так, что никто и никогда не замечал. Смаргивая крупные одинокие капли. Совсем не вовремя. И я отхожу от окна, оставаясь в тени комнаты.
— Возможно, такой возможности мне не представится и я не стану больше досаждать своими откровениями, потому что отдаю себе отчет в том, насколько я неуместна. Я много думала и у меня было, увы, слишком много времени. Думала о том, насколько ты меня ненавидишь. Потом подумала: «Может теперь ему просто все равно». Или он думает: «В этом все равно не было ничего серьезного». Полагаю, — это «полагаю» кажется звучит слишком холодно и слишком по-королевски. Мурашки пробегают по спине. Мои глаза напоминают темный-темный шоколад, в который добавили что-то сверкающее. Удивительно, как слезы способны оставаться в глазах. Удивительно, как хорошо, когда темно. — я кажусь не самым хорошим человеком на земле. Не самых высоких правил, несерьезным, жестоким и который играет с чувствами других людей.
Как больно понять, что больше ему ты не нужна. Как больно понять, что все объяснить ты, увы, не смогла или не захотела, когда могла это сделать. Повернусь спиной, набирая в легкие больше воздуха, потому что… да, я бы хотела сказать, что любя не покидают, но это кажется слишком пафосным. Хотела бы сказать, что не отпускай меня, потому что я не могу жить без тебя, но это не правдоподобно, потому что я вроде как нормально функционирую прямо при тебе. Сил сказать все вслух нет – я умолчу об этом, а твой свет… Твой свет в душе не хочет потухать.
Так вот.
Моя прекрасная королевская речь. Снова разворачиваюсь. Прекрати быть такой эмоциональной. Корона скептически дает пощечину.
— Я не во всем обманывала тебя. Я не «не помню» свой любимый цвет, любимое блюдо, любимую музыку или еще что-то. Я не знаю и я глубоко убеждена, что это еще хуже, чем потеря памяти. У короны не может быть ничего любимого или своего. Как только кто-то узнает о наших любимых вещах, сразу же пытается на этом сыграть. Поэтому проще не иметь ничего любимого. И я никогда об этом не задумывалась. До этого лета. И мне пришлось задуматься над тем, кто я. В итоге, — складываю руки перед собой. Ты теперь можешь убедиться. У нас с мамой одинаковые жесты. Если мы ведем с кем-то переговоры. Или волнуемся. Будто не знаем куда девать свои руки, которые вечно протягивают для рукопожатий или поцелуев. Смотрю прямо. Но при всей пафосности мой голос дрогнет. — В итоге я остаюсь принцессой. Принцессой Лили. Да, я будущая королева Великобритании, но также я Лили. Корона на моей голове этого, как оказалось не отменяет. Я наивная, нелепая временами, вечно сомневающаяся в чем-то, весьма дипломатичная девочка, которая не говорит «нет», когда стоит. И которая всегда совершает очевидные вещи. А корона накладывает на мои плечи обязанности. Это все, что я поняла. Вот она я, — взмахивая руками, понимая, что глядя в твои глаза хочется только сильнее расплакаться. Но это уже ничего не исправит. Голос зазвучит несчастнее и улыбка не прибавляет всему этому радости. — та, кто не смог ничего рассказать. Та, за которой всегда гоняются люди с фотоаппаратами, ради громких заголовков, будто надеясь, что я споткнусь, чтобы материал получился более броским, потому что такова наша жизнь и та, кто на публике не может быть просто Лили, — тут голос становится резким, пусть и ломается, будто я сломаюсь вот-вот, вывалив то, что не собираюсь. Не вовремя вспоминается Джонни.  — Так вот она —настоящая я. Вряд ли от такого можно быть в восторге. Но ты даже не представляешь, как бы я хотела… даже сейчас как бы я хотела…
Я так и не смогу сказать что, стоя, словно стойкий оловянный солдатик Андерсена – по струнке, похожая на тонкое деревце. А я бы хотела. Я все еще хочу любить тебя. Я все еще люблю тебя. Я все еще хочу до тебя дотронуться, но нужно признать уже, что это невозможно даже тогда, когда ты рядом. И не только потому, что я опоздала. Но и потому, что корона не позволит. В итоге – все это бессмысленно.
— По крайней мере могу я надеяться, что … у тебя все хорошо? Все слишком поздно. Меня бы утешила мысль, что если бы я не была тем, кем являюсь, все бы могло получиться. Даже если я скажу, что скучала это будет слишком неуместно и неубедительно.  Знаешь… — я прикусываю губу, потому что не могу говорить об этом спокойно. Будто опять прорвало. С другой стороны так, все же, легче. Но почему кажется, что это снова не точка. Последнее слово всегда за королевами? —…дедушке бы ты понравился. Что же, — вздрагиваю всем телом, прежде чем наконец подойти ближе и протянуть руку. — я была очень рада. Безумно рада, что мы познакомились. И что я узнала, хотя бы немного того тебя. И рада, что ты увидел меня без короны. Правда, в итоге я не могу себе позволить остаться без нее. А теперь, доктор Робинсон, позвольте я провожу вас. Том, как я полагаю уснул, — и предательски понимаю, что даже руки не могу отпустить, но у меня н е т выбора.
И в темных коридорах я снова кажусь какой-то до нелепости хрупкой и чужой, вырываясь вперед. Теперь действительно все наоборот. Теперь я действительно иду впереди на несколько шагов. Не знаю – запаздываешь ли ты специально, специально пропускаешь вперед или же все же хотел остановить. Я не знаю. Я так плохо разбираюсь в мужчинах, верно? И я чертова однолюбка. Холодный ветерок ходит по пустым коридорам, хорошо еще не наткнулись на патрулирующих коридоры охранников.
Около уже т в о е й комнаты, действительно отсчитав необходимое количество шагов и понимая, что каким-то образом просчиталась на 7, уже закрывая дверь неожиданно, сквожу своей безысходностью, будто «все ясно».
— Фотографии…хорошо получились? – мне кажется я касаюсь груди, но цепочки давно со мной нет. — Если будете в городе, то передайте мои наилучшие пожелания. Надеюсь, мистер и миссис Прэтт в добром здравии. И ваша девушка тоже. Ей чертовски, — позволяю себе это слово. — повезло. Спокойной ночи, доктор Робинсон.
Зачем я это ляпнула?
Я ведь не должна вообще влезать отныне в твою личную жизнь.
Что за неожиданные обиды, если я снова перешла на «вы».
В итоге, я снова все испортила, оставив какое-то корявое многоточие вместо точки.
А потом на мою голову свалилось новое несчастье. Несчастье, как это не иронично звали Эдвард. Эдвард – один из принцев Бельгии и если не особенно сильный кандидат на собственный престол, то очень сильный кандидат на внесение хаоса в мою и без того хаотичную жизнь. Боже, почему ты так плохо хранишь своих королев?

___________________________♦◊♦____________________________
Я не уверена точно, но такое чувство, что его приезд пытались сделать слишком публичным и открытым. Он прилетел сам. Я бы посчитала это «позёрством», соглашаясь с отцом, который на подобное выразился как: «Он свалился на наши головы так, будто собирался врезаться на этом самолете в стену дворца». Но все газеты были в восторге. Это произвело нужный эффект – красивый, молодой бельгийский принц с немецким акцентов в парадной форме ВВС своей страны [я натыкалась на картинки в Фотошопе, которые бы так или иначе примеряли на него английскую форму летчиков, а еще на многочисленные статейки по поводу «королевская история любви» и с громкими заголовками «как в сказке»] светлоглазый, причесанный и элегантный. В Эде было то, что принято называть утонченной загадочностью и людям это нравилось. Я думаю дамы различного толка томно вздыхая падали в обморок. Он не особенно выражал эмоции на публике [и не только на публике на самом деле, но все думали, что внутри семьи он просто душа компании], улыбаясь вежливо-отстранённо и всем девушкам казалось: «Ну вот, он холодный и непреступный красавец, который любит только свою единственную королеву». Да, наверное мы привлекали порядком много внимания, ведь это так необычно в наше время – принц и принцесса, которых связывает древняя помолвка и кольца на пальцах. Ах да, колец не было. И слава богу, пусть СМИ и упорно приглядывались к нашим рукам, желая увидеть таинственное и заветное обручальное кольцо, которое принадлежало династии бельгийских королей.
Было одно «но» во всей этой истории.
Во-первых, не было никакой истории любви. Была нелепая помолвка с целью выгодного союза со страной, после вероятного выхода нашей из еврозоны.
Во-вторых, не было никакой единственной любви в его случае. Я думаю он даже не был в курсе, что я терпеть не могу яйца всмятку и с натягом мог назвать дату моего рождения, хотя я исправно получала от него открытки. Думаю, их присылал его секретарь.
А теперь мой «жених» неожиданно прилетел к нам, вызвав ажиотаж и удостоив нас чести предупредить о своих планах всего лишь за несколько дней, что даже мама посчитала «неподобающим». Но тем не менее во дворце воцарилась атмосфера выжидания. Такое чувство, все только и ждали того самого кольца, которое мне необходимо было преподнести. Я хотела заявить, что: «Я не выйду за него замуж», но никто особенно не слушал и не верил. А еще мне пришлось встречать его в аэропорту, улыбаясь в камеры с самым вежливым видом на свете. Вежливым, но не счастливым.
«Ваше Высочество, вы знали, что принц Эдвард собирается прилететь?»
«Ваше Высочество, как вам такой сюрприз?»
«Скажите пару слов, Ваше Высочество!».
Когда мы встретились обменявшись ежесекундными взглядами из разряда: «Что ты тут делаешь?», он позволил себе поцеловать себя в щеку и мы прошли от взлетно-посадочной до машины сквозь вспышки фотоаппаратов, хотя я предпочла бы, чтобы мы уехали сразу оттуда, а не становились мишенями для фотокамер. Но этот поцелуй в щеку от которого внутренности заледенели, разошелся тиражом по всем бумажным изданиям. О да, поцелуи в щеку это великий признак любви до гроба.
Кристина заметила неясный силуэт слегка охмелевшим от виски взглядом сразу же, приветственно взмахнув рукой и с неожиданной ловкостью развернувшись к нему на стуле. Аккуратная и такая модная во Франции, да и в Англии прическа несколько растрепалась. Поздний вечер или ночь – не понимает. Сегодня она покинула общество Берти и иже с ним раньше обычного, окончательно пресытившись однотипными комплиментами и взглядами. Никогда и ничего серьезного. Да и кто бы мог подумать, что ей необходимо что-то кроме carnaval de la folie. Что с легкостью переводилось, как «карнавал безумия». С ней хотелось развлекаться. Она смахивает пепел с сигареты в дорогую пепельницу, оставляя пылинки на столешнице рядом со стаканом.
— Доброй ночи, доктор Робинсон! Не хотите составить мне компанию? Или врачи никогда не пьют? Что же, я никому не скажу. 
Она не заигрывала, глядя внимательными темными отцовскими глазами куда-то поверх него, но определенно ожидая соглашения и закидывая ногу на ногу. Им говорили, что глаза у них похожи. Но Лили продолжает быть ангелком. А она в таком виде смахивает на ее порочную копию.
«Я курю, вы не против?», стараясь не выпускать дым в его лицо.
— Вот скажите мне, — дым въедается в легкие, тонкие пальцы крепче сожмут сигарету. — я привлекательна для серьезных отношений? – ловит взгляд. Голубоглазый. В их семье голубоглазая только мама. Мама. Мама вряд ли простила ее до конца, учитывая что и в Париж приезжал только отец, с которым они в задумчивости прогуливались около Эйфелевой Башни по вечерам. Папа ее п о н и м а л. — Я шучу, я думаю нашей семьи с вас достаточно, а? – карие глаза смотрят с хмельным любопытством. — Просто, когда во дворце встречаются два чужака, которых этот дворец не особенно принимает, то становится не так одиноко. Мало кто приходит от дворца в восторг, как только начинает в нем жить, то еще местечко. Я бы сняла фильм ужасов с названием «Д в о р е ц», — на одно мгновение красивое лицо становится задумчивым и сосредоточенным, прежде чем она снова усмехнется, возвращаясь к привычной безразличности. — Так что мы могли бы подружиться, — сощуриваясь. — По крайней мере пока вы у нас работаете. Это хотя бы не обязывает.
Она ненавидела обязательства.
— Знаете что еще? – улыбаясь обманчиво-расслабленно, откидываясь назад, грозясь упасть. Смеху-то будет. — обычно счастливые люди спят по ночам. А мы с вами сидим здесь и пьем. Определенно что-то не так. 

Теперь я могла смотреть на Криса спокойно, хотя внутри все равно периодически все переворачивалось. Но наверняка в свободное время он мог позволить себе расслабиться и без меня, а к этому разговору я всеми силами пыталась не возвращаться. Смирению нужно учиться. А с приездом Эдварда это и вовсе стало сложно делать. Я ко всему прочему превратилась в девушку, которая вроде как изменяет женихам. Женихам, которых видела от раза к разу и с которыми была помолвлена во времена горшков и сосок. Видимо чтобы не могла сопротивляться.
Но если публичные отношения казались чем-то волшебным и красивым, люди чувствовали заинтересованность Эда во мне, то внутренние отношения… мне стыдно было, невыносимо стыдно и неловко, что ты видел, что в его глазах какой бы красивой я не была [что всегда казалось мне сомнительным] я оставалась английским эскимо сомнительного вкуса. Да, думаю с таким же взглядом можно смотреть на мороженое, когда у тебя ангина. Из-за этого же мороженого.
Итак, Эдвард поселился у нас и никто даже не говорил насколько.
— Ты…надолго к нам? – с надеждой услышать от него задумчивое «нет» спрашивала я.
— Как пойдет, — мистер загадочность в военном мундире действовал мне на нервы. — отец сказал, что теперь, когда у меня отпуск я должен проявить уважение. И потом, прошло достаточно времени, твое турне закончилось и может быть нам стоит сделать то, чего от нас все так ждут.
— Победить в игре в поло, надеюсь, все давно этого ждут, — начинаю мрачнеть я, а он смеет таинственно улыбаться, наклоняясь ко мне. От Эда всегда почему-то пахло мятой. И от этого дыхание становилось холодным, будто кто-то усиленно дышит тебе в лицо зубной мятной пастой или мятным Orbit. При мысли о мятной жвачке, я как обычно вспоминаю Италию. До моего сознания не сразу доходит, что когда, как выразилась бы Трина «особь мужского пола» наклоняется так близко и эта «особь» не Крис, то это вряд ли для того, чтобы смахнуть пылинку с моего плеча. И когда от его губ до моих оставалась пара миллиметров, а меня охватило что-то на подобие ужаса и брезгливости, будто я снова стала той девочкой, которую целуют около конюшни, а ей не нравится, я краем затуманенного мятой сознания увидела Тома, еле выпутавшись из его рук. — У меня тут неотложные дела. Нужно помочь моего младшему брату. Но мы обязательно договорим, прошу меня простить, — на самом деле в тот момент хотелось его ударить, да и я все еще чувствовала его руки на своих плечах и опасную мужскую близость к моему лицу.
Моя идея оставаться королевой-девственницей определенно была под угрозой срыва.
А все усугублялось тем, что нас постоянно пытались оставить одних. Все как будто сговорились.
Поэтому, теперь весь свой досуг я посвящала двум вещам:
1) проводила его с Эдом. Мы интеллигентно читали вслух, прогуливались под одним зонтиком [и я пыталась смотреть в другую сторону и надеялась, что его конечность не будет скользить по моей спине] под октябрьским дождем, а еще ходили в оперу, где в королевской ложе, где я чувствовала внимательные стекла биноклей направленную в нашу сторону, он весьма и весьма неловко брал меня за руку и наклонялся, чтобы прошептать что-то об пении или балете – и благо только об этом. Кристина раздражала не меньше, будто решив окончательно перевернуть мой мир с ног на голову и периодически также брала два билета на оперу или балет, уговаривая под эгидой «мы друзья» Криса стать ее спутником. За все эти дни я ни разу не поняла о чем была опера. Если Эд брал меня за руку я сразу вспоминала, а потом еще и видела Криса и внутри что-то загоралось и сразу же тлело.
2) бегала от его провождения с Эдом, скрываясь в самых потаенных уголках дворца, и радуясь тому, что он такой большой. Натыкаясь на Криса во времена таких своих побегов, я разумеется отводила глаза. Мало кому было известно о моих мучениях.

«Господи, я не выдержу. С каких пор он стал таким заинтересованным во мне? И то, что он таким образом до меня домогается…»
«Это называется романтические ухаживания».
«Слово «ухаживания» звучит так, будто они две особи павиана и собираются после стадии ухаживаний, очевидно, спариваться. Хотя, это недалеко от истины».
«Господи, Трина, ты неисправима. Но Лили, он же твой жених. Это…нормально. И он симпатичный».
«Мне не важно ухаживания это или что…»
«Все считают, что до конца месяца он успеет сделать тебе предложение о свадьбе».
И это повергало меня в немой ужас от неспособности хотя бы как-то защититься. А с другой стороны… раз кто-то м о ж е т, то почему не могу я?

В воскресенье, когда я сообщила, что мы с Томом собирается поехать в лес Эппинг, покататься на лошадях, отдохнуть в охотничьем домике и, о чем я не сказала, отдохнуть от Эдварда, то мама согласилась, сказав, что это будет отлично. Если… И на если я поняла, что мои окончательные надежды рухнули в пропасть, пытаясь не застонать я выбралась из ее кабинета.
Мы разбирались с подпругами и седлами, Буцефал взбрыкивал, с подозрением глядя на Эдварда, как на чужака, тот отвечал ему таким же недоверчивым взглядом. Буцефал – был не черным, как можно было подумать, а наоборот серым конем, казавшимся белоснежным, за исключением темных носков на передних ногах и вкраплениями темно-серого от начала хвоста и в гриве. Буфефал казался посыпанным пеплом и был, как я гордо считала одной из лучших конкурных лошадей в Англии. А еще я точно была уверена, что Эд лошадей недолюбливает. Он с неожиданной для себя страстью разговаривал о небе и различных летательных аппаратах, тогда его лицо даже преображалась и он мог становиться… красивым? Для кого-то я думаю, д а.
Кристина присоединилась к нам чуть позже в изящном красном костюме для верховой езды и начищенных черных сапогах. Ее лошадь была, разумеется черной, [я подозреваю, что все предательски ради того, чтобы нас не спутали со спины] еще более норовистой, нежели моя. Она успевала взъерошить волосы на голове Тома, на что он сердито уворачивался, переброситься парочкой милых слов с Эдом и кивнуть мне. Ее короткие волосы теребил ветер.
Она кому-то приветственно взмахнула рукой, я проследила за этим радостным взглядом карих глаз или преувеличенно радостным и принялась мучиться с подпругой посерьезнее. Очень надеюсь, что она не…
— Не хотите поехать с нами? Поймать в Лондоне такую дивную погоду в октябре – сказка. К тому же когда еще появится возможность с вашим графиком, а в Эссексе в это время года красота и тишина.
Я мечтала, чтобы она перестала так громко зазывать тебя или чтобы ты отказался. И потом, откуда мне было знать, что ты умеешь кататься на лошадях. Нет, я была уверена что не умеешь.
— Кристина, прекрати это не…прилично. Наверняка у доктора Робинсона много важных дел и это совершенно необязательно. К тому же это ведь конная прогулка. 
— Только потому что ты не хочешь еще не значит, что это невозможно, Лили, — она пожимает плечами. — В королевских конюшнях достаточно лошадей. И потом, вдруг мы поранимся. Сломаем ногу.
— Он в первую очередь нейрохирург, Кристин.
— Тогда голову.
Таким образом, меня по крайней мере не оставили наедине с моим женихом, а это уже был огромным подспорьем. Том нахмурился и набычился, весьма вызывающе хватаясь за поводья, чтобы завести лошадей в коневозку. Чтобы покататься на лошадях нужно еще доехать до… леса.

Лес Эппинг был огромным лесным массивом вблизи Лондона. Эд оживился только тогда, когда узнал, что в лесу возможен запуск авиамодельных летательных аппаратов, вспоминая о моделях самолетов в Розенхау. Лес был огромным, а осенью превращался в нечто таинственное. Вековые дубы, видавшие не одну сотню кровавых и не очень историй, грабы, с выпирающими из-под земли толстыми корнями, а если сворачивать с обычной тропинки, то и вовсе рисковал попасть в лесную чащу теряясь в осенней листве и голых ветках, сомкнутыми над головами. У меня с лесом особенные отношения, тянущиеся воспоминаниями из детства, да и у Кристины, которая легко рысцой держалась рядом с нами, тоже. Но пока светило солнце все было отлично. И пока не заговорил Том, которому идеи романтических прогулок надоели сразу же.
— Я слышал, что здесь можно встретиться с призраком безголового велосипедиста. А еще, что тут есть призрак маленькой девочки, которая утонула в пруду рядом с пабом «Дуб», — достаточно громко, чтобы у меня по спине начали ползти мурашки. Чертовы английские легенды.
Буцефал гарцевал изящно и хорохорился перед лошадью Криса. И я это чувствовала. Неожиданно солнечный день заиграл для меня темными красками. Неожиданно мне показалось, что из-за очередного поворота за нами кто-то наблюдает. Никто моих опасений не поддерживал.
— А еще тут можно встретиться с призраком мужчины в треугольной шляпе и плаще верхом на черной лошади. Говорят, он нападает на конников…
— Спасибо Том, это очень познавательно, — резко, потому что меня итак общество Криса смущало, а теперь по спине пробегал холодок. — Призраков не существует.
Я услышала смех Кристины – звонкий и тянущийся эхом из детства. Будто сейчас она скажет трусиха. И припомнит мне ту историю с деревом недалеко от замка.
— А вдруг наш Томми прав. Смотри, Лили, мало ли тут есть призрак, который охотится на девственниц! Спасибо, что просвятила Я надеюсь у Эда заряжен пистолет. Наша Лили ужасно боится всего паранормального.
— У меня нет пистолета.
— Тогда кто-то из нас обречен.
Это начинало раздражать, пугая одновременно. От компании захотелось отвязаться, я оторвалась вперед, каким-то образом мы друг с другом поравнялись. Каким-то образом как только твоя лошадь ускоряла ход – моя следом за ней. Ладно, может это лошадиная любовь, мой конь не был из азартных или скаковых.
Никто не говорил, что мы, Винздоры, весьма соревновательны, когда речь заходит о том, в чем мы понимаем.
— Вы вздумали гоняться? — свежий воздух придает сил. — Не знала, что вы вообще умеете. Не подумала бы. Но я с детства в седле. И я никогда не падаю. Заключим пари, — видимо оказавшись вдалеке от дворца на меня находит нечто с м е л о е. — Если я первой окажусь около вон того дерева, — раскидистый дуб с толстым огромным стволом виднелся вдалеке. — то вы выполняете мое желание. Если нет, то я ваша. Обещаний я не нарушаю. Все просто.
Что бы я попросила? Может никогда не соглашаться на просьбы сестры и не быть рядом, когда здесь Эд? Не смотреть на меня? И я даже не подумала насколько глупо прозвучала фраза «я ваша».
Мы, перешли на галоп, окончательно свернули с нужной нам тропинки оставляя позади Тома со страшилками, а еще Эда, который в седле держался неожиданно п л о х о. Или лошадь ему досталась слишком непослушная.
Ветер играется с моими волосами, я легко привстаю и также легко снова опускаюсь в седло, в какой-то момент расслабляясь. Может быть впервые, за всю неделю. Может быть потому, что Эда рядом нет, а может потому, что оказалась «на коне». А он резво перебирает ногами, в галопе особенно сильно наблюдается это чувство полета. Еще пара поворотов, я оборачиваюсь, с порозовевшими щеками и сияющим взглядом карих глаз и ловлю твой взгляд.
Итак, я могу официально винить в этом т е б я.
Я пыталась, честно. Пыталась игнорировать твое существование в призме Италии, пыталась убедить себя в том, что все закончено и невозможно. Пыталась, но стоит оказаться вот так наедине друг с другом, как все рушится, словно карточный домик. Ты з а в о р а ж и в а е ш ь. И еще – никогда не говори никогда.
Итак, я упала. Упала с лошади. Упала, прыгая на лошади. Это было бы даже смешно, если бы не было так больно или по меньшей мере стыдно. Упала с конкурной лошади, на которой выигрывала столько соревнований п р ы г а я. Я просто засмотрелась. Просто засмотрелась на тебя, слишком не вовремя направив лошадь к прыжку через поваленное дерево в паре метров от дуба. И я не знаю почему некоторое время не вставала – от боли [думаю на ногу придется накладывать повязку] или от стыда [я ничего не могу сделать правильно]. На вельветовый жакет мгновенно налипла какая-то земля и листва. Поднимаюсь, припадаю на несчастную ногу, опускаюсь обратно, я думаю даже моя лошадь в праведном ужасе.
— Хорошо, вы победили. Я в порядке… — моя нога считала иначе. —…хорошо, полагаю, что не в порядке. Может вы будете так любезны… помочь мне забраться обратно в седло?
В котором я не смогу удержаться самостоятельно? Куда как хорошо. 
Я ловлю твой взгляд. Оценивающий? Категоричный? Насмешливый моим ослиным упрямством и неизвестно откуда взявшейся самоуверенностью? О боже мой. Какой же позор. Ты подходишь ближе, а я даже отодвинуться не могу, потому что б о л ь н о. Ии стыдно. Или ты действуешь, как кролик на удава.
— Ч-что? – я превращаюсь в Сэма, который любит заикаться. — Чт-то вы хотите? — можжевеловое дыхание опаляет щеки. Приятно. Только мне не должно быть приятно. Все это уже не про меня и не для меня. Вот только я сижу здесь и ничего не могу поделать…но если ты наклоняешься близко, то в моей голове одна за одной вспыхивают мысли, которые вряд ли окажутся достойными для королевы, которая собралась вести монашеский образ жизни. Черт. Я собираюсь повторять это слово. Черт. Черт. Черт. Не собираюсь краснеть. Нет. Краснею. Что за жизнь. Тоскливо.
Я чувствую ладони на лопатках и пояснице, в голове мучительно сладким воспоминанием протянутся звездочками мгновения, когда твои руки казались на моих плечах чем-то единственно правильным. Чем-то приятным. Это не идет в сравнения с прикосновениями Эдварда, нет, совершенно. Да и вряд ли еще хотя бы кто-то сможет вызывать подобные ощущения у меня, но просто…не только у меня? Королевская гордость всегда будет мешать н а м.
И тем не менее у меня, оторванной от земли с распухшей лодыжкой, которая оказалась не сломана, хватает сил или наглости заспорить.
— Нет-нет-нет-нет, ты…что…ехать с тобой. Нет, это слишком, что это ты задумал? Да я в порядке… — но я оказываюсь на твоей лошади быстрее, чем мои возмущения или возражения будут услышаны. Мне не привыкать сидеть боком, но сидеть настолько б л и з к о от тебя теперь становится опасным.
Буцефал откликнется на свист, покорно следуя за нами, а я не знаю куда спрятать лицо. Некуда. Периодически пугаясь то какой-то тени, с громким шепотом: «Там что-то есть!» и утыкаться лицом, куда-то в плечо, а потом улавливая теплое дыхание в районе щеки и шеи. Если честно, теперь это дыхание будет меня преследовать. Попытки сохранить мнимое королевское достоинство проваливаются. Да и зачем. Ты видел достаточно. Меня твоя близость может быть с ума сводит. Какие уж тут точки… Если бы ты рассматривал мой профиль чуть менее внимательно было бы прекрасно.
— Раз уж вы победили, то скажите потом, что хотите. Только что-то выполнимое. У нас есть девиз: «Мы всегда отдаем долги». Или нечто вроде… того.
Наши спутники встретили нас у развилки. Том посмотрел на меня взглядом: «Чем вы занимались, что ты оказалась на его лошади?», Эд мог бы выглядеть хотя бы чуть более заинтересованным, хотя в итоге мне и пришлось слезать с одной лошади, падая в его руки, сомкнувшиеся на талии. Кристина, выслушав короткий и неохотный рассказ расхохоталась.
— Она упала? Она, кто не падал с лошади с тех пор как уселась в седло в пять? Стоит выпить за это шампанского!
А до Эдварда наконец дошло, что нужно спросить: «Ты в порядке?».
— Да, спасибо Эд.

___________________________♦◊♦____________________________
Все во дворце были обеспокоены. Или обескуражены. Или и то и другое. Несколько раз переспрашивали: «Так ты действительно упала?», а я раздраженно отвечала: «Да». Однажды, когда ко мне заглянули в комнату я даже не здороваясь злобно выплеснула: «Да я упала с лошади, да когда прыгала и повредила лодыжку! Еще что-то?». Наверное, бедняжка-горничная после такого здорово напугалась и мои покрывала долгое время будут оставаться несмененными. По крайней мере пока я нахожусь в комнате.
Но, благодаря моей травме, эластичному бинту и невозможности носить туфли первую неделю, я была освобождена от прогулок с Эдом [хорошо, что никто не предложил ему покатать меня на инвалидном кресле] и некоторого рода обязанностей, а все газеты (и ты не мог этого не заметить) пестрили этим упоминанием. Одно же мероприятие отменять не хотелось. Это было бы весьма неэтично.
В середине октября мы всегда устраиваем для приютских детей небольшой праздник. До Хэллоуина в конце октября оставалось еще чуть больше двух недель, а до этого ворота со скрипом открывались и впускали в себя ватагу разномастной детворы. И не думайте, что вся общественность рукоплескала. Находились и те, кто традиционно говорил: «Лучше бы взяли ребенка из приюта, чем дарить им однодневный рай и кормить сказками», «подачка с барского стола» и т.д. Но, как я говорила, если мы не совершали ошибок, то нас любили и все наши предприятия заканчивались успешно. Положительных комментариев было все равно больше. CNN приехало с королевской точности, расставляя аппаратуру и начитывая тексты репортажей. Обычно дело т о ж е.
Старик Клаус охал и ахал, потому что «они же все разнесут, храни нас Господь» [или храни сервиз Господь], подробно и нудно инструктируя работников по поводу ЧС – мало ли какой ребенок захочет сбежать туда, куда не следует или сделать то, что н е л ь з я. Джонни выглядел изможденнее обычного. Том пытался потихоньку слинять в свою комнату и видимо не выходить оттуда, пока толпа детей не исчезнет [хотя все мы знаем, кто в итоге окажется главным любимцем – и так каждый год]
Но я была уверена, что наш дворец никогда не слышал столько детского смеха и не казался таким ж и в ы м. И, прихрамывая и нарушая все догмы предписаний врача, хромала по открытым залам, выражала свое мнение куда лучше поставить импровизированный трон с импровизированной короной – дети обожают забираться на это величественное, пусть не тронное, но кресло. В обеденном зале успели накрыть столы, где яблоки в карамели старались переспорить набитые кремом эклеры. Приятное оживление это то, что помогло мне расслабиться.
Дети с тоненьким визгом выстраивались в очередь, что называется на «коронацию». Мама с видом, который только она могла сохранять серьезным в столь комичной ситуации, надевала на их головы корону. Легкую, красивую корону и называла их именами, которые те с восторгом произносили. Даже не растерялась, когда кто-то сказал, что ее имя Розочка [подозреваю, что Роза или Розалинда]. Так она и стала «Розочкой – королевой Букингемского дворца». Думаю, это один из немногих дней когда все мы могли побыть немного несерьезными.
— Хорошо, все готовы слушать? — я, прикрывая забинтованную конечность, сажусь в кресло, раскрываю книгу. С моими двигательными способностями на большее я не была способна. Дети расселись вокруг меня с живым интересом посматривая на мое лицо. Для девочек – любая принцесса уже героиня, а мальчиков больше интересовали доспехи и, разумеется машинки. — Хорошо, в таком случае, я начинаю.
И я действительно собиралась рассказывать сказку по книжке, о какой-то принцессе с какими-то волшебными способностями. А потом, рассмотрела в толпе наблюдающих тебя. Именно тебя, я смотрела на тебя мимо плечей Эда [что могло быть истолковано неправильно], только на т е б я. В физике, в которой я смыслю не больше математики было много сказано о притяжении. Так вот… Определенно полюса наших магнитов притягиваются. Пусть ты, возможно и занят. Пусть у тебя и есть девушка? Так? А у меня есть недо-жених.
Я рассказала им другую сказку.
Или я рассказывала ее тебе.
— Жила-была принцесса. Она жила в высокой-высокой башне, которую каждое утро и каждую ночь облетал большой огнедышащий дракон».
На самом деле всего лишь второй этаж.
— Принцесса могла наблюдать окружающий ее мир лишь сквозь маленькое окошко в башне и могла только догадываться, что происходит за его пределами. Она представляла себе, как проживают в маленьких домиках жители ее королевства, сидя у этого окна и она очень хотела выбраться наружу. Но это было слишком опасно. Без принцессы, дракон, защищавший не столько ее, сколько всю страну, терял свою силу. И поэтому кроме нее, никто не мог находиться взаперти. Но однажды, поздним вечером, она услышала очень красивую музыку».
На самом деле это кажется была та самая Felicita.
— И ей отчаянно захотелось наружу, где танцевали ее подданные, где слышался смех и веселье. Хотя бы на одну ночь. И она, поборов свой страх и поддавшись любопытству, соорудила длинную-длинную веревку и спустилась по ней вниз, с башни. Разумеется, она ужасно боялась, но она не могла постоянно находиться взаперти. Итак, она оказалась в н и з у. И принцесса была в огромном восторге – вокруг нее сиял и искрился совершенно новый мир. Она танцевала с местными жителями, бродила по незнакомым ей улочкам – и все-то было ей в новинку. Впечатлений оказалось так много, что принцесса не выдержала и заснула, под деревом.
Или на лавочке, как будет угодно
— И под этим деревом, ее и нашел… нет, он не был принцем. Но он был самым настоящим волшебником. И у него, как она позже поняла – были самые красивые глаза на всем белом свете, — поверх детских макушек я смотрела на тебя и говорила с тобой. Кажется, мне надо было признаться во всем, хотя бы так. — Так вот, не зная, что она принцесса он, не желая нарушать ее прекрасный сон отнес ее к себе домой. На самом деле принцесса…влюбилась с первого взгляда. Она была поражена добротой и…бескорыстностью этого человека до самой глубины души. Но она не могла признаться ему в том, что она принцесса. Дело в том, что на принцесс… не принято смотреть. И она испугалась, — продолжаю смотреть прямо на тебя. — она испугалась, что узнав кто она он отправит ее в башню, где ей придется провести остаток своих дней. Или же… он не будет не нее смотреть. Он будет отводить взор, как другие, будет разговаривать с ней так, будто она бог, а не человек.
Сказка становилась серьезнее.
Да, я боялась. Что ты будешь смотреть на меня так, что ты отвернешься от меня. В итоге…это и случилось.
—…она боялась, что он разлюбит ее, если все узнают. А ведь…они, — это ведь сказка в которой влюблены о б а. — очень любили друг друга тогда. Она осталась у него еще на день. И еще на один. И она понимала, что больше не хочет возвращаться в эту башню какой бы красивой и богатой она не была. Не говоря правды она обманывала его, понимая, что если скажет ее, то потеряет своего волшебника навсегда. Но также она понимала, что ей необходимо вернуться иначе королевство окажется в опасности. И ее душа задыхалась от боли.
А еще у меня умер мой дедушка. У меня не было выбора.
—…расставаясь со своим волшебником она сказала ему.
Пауза.
Может я могу признаться хотя бы в этом.
— «Tu me manques», что с языка, которым владела принцесса значит… — мои глаза грустнеют, когда я перевожу то, что наговорила тебе в твой диктофон. Наверное ты забыл. А может выкинул. А может… это не имеет значение, но я не оставляю недомолвок.
— Я скучаю по тебе.
— И еще она сказала ему. Je ne t’oublierai jamais. Что значило.
Я тебя никогда не забуду.
—… и последнее, что сказала ему принцесса было. Je ne peux pas vivre sans toi.
Я не смогу без тебя жить
Теперь же, как мне казалось, слишком поздно и эгоистично говорить тебе это. Будто обязывает. Прости, я не удержалась. Посмотрела на тебя и не удержалась. Такая глупая птичка. Такая прочная к л е т к а.
Дети ждут счастливого конца сказки, в котором в итоге все хорошо – в котором они могут вместе жить во дворце, сыграть свадьбу, а башню и вовсе снести, придумав в ы х о д.
А в реальной жизни принцессы выходят замуж за принцев.
Живут в башне.
И никогда не выберутся.
Но, по крайней мере сказка подарила мне тебя.
— Что же, а теперь…– томительная интрига. — Время перейти к сладкому. Я полагаю, на всех хватит.
Никогда еще мои речи не были встречены столь восторженно.
Кажется, я сказала все, что хотела.

___________________________♦◊♦____________________________
Мы называем это чайными вечеринками. И что вы думаете, когда слышите это заветное слово «вечеринка»? Наверное, как минимум громкую рок-музыку, короткие мини-платья, горы чипсов с разными вкусами, фонтаны газировки. Ну и какая вечеринка без чего-нибудь разбитого или, скажем купания в бассейне голышом? Короче говоря, все вечеринки это всегда нечто безумное. Но не здесь. На нашей в е ч е р и н к е играл живой оркестр из музыкантов [виолончелист, кстати, несколько раз, видимо от волнения, сбивался с общего ритма] и никаких длинноволосых рокеров в кожанках здесь было не увидеть, если вы только не хотите посмотреть, как у престарелой графини Чамберленд случается сердечный приступ и она падает замертво со словами: «Антихристы! Много антихристов!». Все снова надевали костюмы, кто-то особенно постарался и надел на себя цилиндр и взял трость, рассматривая мир через стеклышко монокля. Эдвард, кстати, тоже умудрился, как выразился бы Том, [который за неимением шоколадного фонтана впихивал в себя очередную корзинку с киви] «выпендриться», снова надев парадную форму и натянув белые перчатки. Он смотрел из-под козырька фуражки, которая почему-то налезала ему на глаза. Доктор Кингсли, вежливо пожимая протянутую ему монаршую руку [он то ли сжал ее сильнее, чем следовало, но гримаса отразившаяся на лице Эда не могла от меня укрыться] усмехнулся чему-то своему, а потом, я уверена, что услышала его басовитое бормотание: «Военный, но не знает, как правильно носить фуражку. И руку пожимает как девица». Это немного повысило мое настроение. Так вот, вечеринка. Прием. Чайная церемония. Мы обходились без чипсов, но зато здесь были пирожные с разными вкусами, фруктовые корзинки, кексы в шуршащих обертках с маком и сгущенкой. Папа бы назвал это «адом диабетика и стоматолога», но для детей, которым удалось попасть на прием здесь снова был рай на земле.
Я переходила от одного стола к другому, Эд приставлял руку с перчаткой к козырьку, вежливо здороваясь с лондонской аристократией, которой он приходился по вкусу – красивый, в форме, сдержанный, будто настоящий англичанин и обходительный, но не навязчивый. Эдвард отлично ориентировался в светских привычках и, петляя между стульями и стола с чайными парами, чувствовал себя как рыба в воде. Он вообще на каждом приеме будто преображался. Тетя Нора кажется и вовсе сама влюбилась в Эда и в какой-то момент я очень захотела предложить ей самой его сопровождать а я бы перекусила эклером с банановой начинкой и поговорила бы с Триной, Сэмом или еще кем-нибудь.
Общество с удовольствием обсуждало последние новости, аккуратно обходило в разговорах острые углы, в десятый раз справлялось нашим здоровьем. Том помогал маленькому мальчику в костюме Спайдермена крутить тарелку на палочке [мне кажется он бы согласился на что угодно, только не слушать щебетание Энн Беннет и уж точно не позволять таскать себя под руку]. Я следила за ним краем глаза, улыбалась, при этом успевая отвечать на многочисленные, но безобидные вопросы от графов и герцогов. Музыканты в беседке сменили композицию. Парочка приглашенный вяло пританцовывала на площадке, некоторые разошлись по саду – в саду Букингемского дворца не мудрено было потеряться. 15 гектар все же [и кстати в прошлый раз чья-то живность, которую взяли с собой съела все мамины бегонии]. Но все считали своим долгом пару раз пожаловать на то, что холодно. И если обычно общество привыкло жаловаться на все, начиная от налогов и заканчивая неудобной обувью, то сейчас я готова была согласиться. Не знаю зачем было устраивать чайную вечеринку осенью, хотя обычно мы устраивали ее в мае. Будто мама торопится и боится не успеть.
Хотя, может быть во всем были виноваты синоптики – они обещали, что сегодня должен быть теплый осенний денек [насколько теплыми могут быть деньки осенью октября] «преимущественно без осадков». Про порывы ледяного ветра улыбающаяся ведущая в синем платье почему-то не сказала [папа говорил, что прошла ведущая прогноза погоды нравится ему больше, пытаясь заставить Тома углядеть в даме в телевизоре что-то привлекательное, но Том не особенно «фанател» от ведущих, о чем он поспешил доложить]. Таким образом, я постоянно придерживала шляпку, чтобы мне не пришлось гоняться за ней по всему саду. Вы скажите, что очень романтично было бы – делай это Эдвард, но я скажу, что уж лучше буду носиться с глупыми криками по всем 15-ти гектарами травы и зеленых насаждений, но не стану, ни в коем случае не стану делать хотя бы что-то романтичное. Капроновые колготки от холода не особенно спасали и я предвосхищала те мгновения, когда мои ноги медленно и верно обледенеют, а колени начнут трястись. Когда мы говорили с леди Вуд о лошадях, то я на самом деле мечтала только о горячей ванне [и я не могла подумать, что ванну я приму, просто далеко не горячую]. На мне было вязаное кремовое платье с кружевным верхом марки See by Chloe, правда шерсть мало спасала от октябрьского холода. Не спасал и наброшенный на плечи белый пиджак. Я почувствовала, что пожалуй с эклерами пора завязывать, когда кожаный ремень в тон ткани начал впиваться в мой живот. Мои замшевые туфли на плетеной танкетке периодически заваливались, но я сохраняла грациозное равновесие, чувствуя, как рука Эда иногда оказывается на моих плечах – пока никто не видит.
В принципе, ему доставляло какое-то извращенное удовольствие изображать счастливую пару. А у меня пока что не было выбора – свет все еще его обожал.
И Крис. Конечно же Крис. Конечно же, удерживая шляпку, поедая пирожные, общаясь о лошадях, замерзая, натянуто улыбаясь на замечания Эда – я исподтишка выискивала тебя в толпе. А когда находила – изображала, что не смотрю. Но боковым зрением я замечала любое движение, любой взгляд и любое слово. Вообще-то, согласитесь – это немного странно. Я говорю, что «все понимаю и на это все, я ни на что не претендую», но в итоге слежу за каждым действием, рассказываю сказки, в которых разве что не признаюсь в любви в открытую и начинаю сердито отворачиваться каждый раз, когда смех Кристины становится громче обычного. Мое поведение можно было расценивать как глупость.
Тетя Нора и дядя Генри стояли около матери. Папильон тети Норы с подозрением поглядывал на Крекера, но тот предпочитал не удостоить первого своим королевским вниманием, которым он удостаивал столики с закусками. Я шикнула на спаниэля, чтобы он вел себя прилично, прежде чем извиниться и уделить хотя бы каплю своего драгоценного времени Трине и Сэму. По крайней мере сегодня подруга не жаловалась.
— Эт-то потому, ч-что здесь ее к-кумир, — Эд надвинул очки на переносицу. Ветер сотворил с его волосами вообще неизвестно что. Трина пару раз самоотверженно пыталась пригладить шевелюру Форсайта, но это было бесполезно и как только она оказывалась на расстоянии уже совершенно недопустимом и ближайшие к нам дамы перешептывались [поведение мисс Эшвуд и ее планы уехать куда-то на Гандурас или в Северную Африку и так становились поводом для притчи во языцах] он начинал краснеть и бледнеть из-за чего на его лице возникал совершенно другой оттенок. А после этой фразы, мне показалось, что она непременно наступит ему на ногу.
— Кумир? Мы вроде бы не приглашали знаменитостей в этот раз. Сегодня более близкий круг…
«Более близкий круг». Тут было в общем случае несколько сот человек, фотографы из проверенных изданий, несколько скучающих за столиками для прессы журналистов, которые периодически начинали спорить друг с другом как бы лучше написать наряд, а потом кажется соревновались в том, у кого снимок выйдет лучше. Несколько сот человек – близких и не очень, которым поступило наше приглашение и от которого они не смогли отказаться даже несмотря на холод. Может все дело было в Эде – многим постоянно хотелось как можно чаще видеть нас вместе. Сейчас он о чем-то беседовал с каким-то капитаном.
Трина сердито посмотрела на Сэма – думаю при таком взгляде бедняга должен был расплавиться или провалиться сквозь землю. Он тоже почувствовал этот взгляд, мгновенно опуская голову и начиная возиться с Крекером. Подруга дернула головой – карие глаза засветились отчаянным упрямством.
— Не «звездульки». Как ты могла не сказать мне? — она смотрит на меня, бровь выгибается. — Если хотела сделать сюрприз, то он определенно удался, чтобы ты знала, — и она с заговорщическим видом слегка толкнула меня в бок.
А я хлопала глазами и не понимала к чему она клонит, собственно. У нее действительно был довольный вид, будто Кэтрин Эшвуд только что выиграла крупную сумму денег в лотерее. Или нет – как минимум провела операцию на открытом сердце и самостоятельно. Тут я подумала, что вы должны были бы с ней или сойтись или постоянно огрызаться друг на друга [понятия не имею почему я примеряю тебя к своим друзьям…о чем хочу, о том и думаю, в принципе]. Трина, в отсутствие аристократической элегантности, но с острым умом, упрямством и острым языком, повернутая только на одной своей медицине, о которой она могла твердить ночи напролет и ты. Однажды, подруга присутствовала на…кажется, она назвала это «домино» - параллельная пересадка органов. Она узнала, что в Америке, при такой же операции, интернам разрешали забирать почки в банке. И, каким-то образом, ей удалось протащить э т о домой. Разумеется, ее мама, справившись с обмороком при помощи нюхательной соли, заявила, что пока она жива, человеческие органы не будут стоять у нее в холодильнике рядом с банкой с малосольными огурцами. Прислугу в доме Эшвудов тогда поласкало несколько раз подряд. Трина умоляла меня подержать банку с раствором у нас, мол «ее не обязательно держать в холодильнике – а у вас есть такие места, куда никто не заглядывает». А я, пытаясь сделать так, чтобы по моему лицу было не понятно насколько мне кажется отвратительной эта идея, отказалась. В итоге мы не разговаривали несколько недель, а Лекси, которая тоже пришла в себя от праведного шока окрестила это: «Конфликтом почек». Трина, которой пришлось от почки избавиться, заявила, что интернов-хирургов никто не понимает. Что они вам не «дерматологи» [не понимаю этих вечных конфликтов], а ей, Трине единственной из всех желающих доверили эту чертову почку. Иногда она ела мюсли и смотрела операции по замене сердечных клапанов. И тем не менее она была моей подругой. И я позволяла себе посмотреть минут двадцать этого вместе с ней только чтобы не обидеть.
Сэм вздохнул, нахмурился, понимая, что я продолжаю, как сказал бы мой брат «тормозить», поднялся от Крекера, которому почесывал животик и кивнул куда-то за мою спину: «Это т-тот самый. К-который ссмо-ттрел на т-тебя». Какой-то внутренний инстинкт просил меня не поворачиваться, потому что я итак поняла все мгновенно.
— На парах в медицинской школе, нам рассказывали об этой операции. Это почти что сутки на ногах. Что доктор Кингсли, что доктор Робинсон, проводили операции на открытом мозге при человеке в сознании. Ты подумай. И я много читала.
И я много читала. Когда подруга чем-то заинтересовывалась она уплывала в это с головой. Однажды она заинтересовалась летучими мышами и их повадками, ходила по поместьям и усадьбам с «бэтменами» - ловцами мышей, наблюдая за их жизнью, вроде как даже написала статью.
— То, что он теперь ваш доктор это очень здорово. Я действительно мечтала с ним познакомиться. Хотя конечно, немного жаль.
В моей душе что-то провернулось, в мозгу мгновенно засело какое-то мерзкое существо, которое насторожилось, ощерилось и собиралось ляпнуть что-то грубое. Эдвард говорил о самолетах. Собственно…о чем еще может говорить Эдвард.
— Чего жаль? — я старалась звучать непринужденно и заинтересованно, хотя уже догадывалась к чему клонит Трина.
— Хирурги должны оперировать. А вы заставляете его пить чай и говорить о погоде с чисто английской вежливостью. В каком-то смысле растрачиваете природный талант
Существо в моей голове отказывалось это сознавать. Более того оно, сощурившись и набычившись собиралось качать права. Существо заявляло, что: «Ничего никто не растрачивает» и «Зато он рядом» [хотя когда-то я считала и до сих может быть так полагаю, что это скорее мучение из мучений]. Существо отказывалось признавать хотя бы маломальскую правоту Трины.
— А я убеждена, что ему здесь самое место, — подбирая слова, моя улыбка становится натянутей некуда. Еще немного и мы как в детстве поссоримся из-за зеленого слоника или полосатых колготок. Драматичная история.
— Ну да, как балерине на стройке.
Сэм переводил взгляд то на меня, то на Трину, не зная очевидно как сделать так, чтобы мы не устроили здесь побоище и не поссорились. От ссор он начинал только сильнее заикаться и теряться. Как и от повышенного голоса – в этом я недалеко ушла от него. Не выношу повышенных тонов. В итоге, Сэмюель Форсайт не придумал ничего лучше, как вновь обратить наше внимание на объект с п о р а, сказав тоном, с многочисленными запинками следующее: «У него красивая девушка».
И тут я начисто забыла о Трине, существо в голове начало трансформироваться как минимум в огнедышащего дракона и я начисто забыла о существовании Эда, всего лондонского общества, родственников и дворца.
Мне показалось, что в прошлый раз девушка была другой. Вряд ли я бы смогла забыть чьи-то огненно-рыжие волосы, согласитесь. Ей шел черный. Некоторым этот цвет идет особенно. Мое лицо начало неуловимо изменяться.  Знаете, все говорят, что у меня теплые глаза. Это как ореховая паста, ну знаете эту пасту Nutella с шоколадом. Мои глаза всегда оставались тепло-шоколадными, с вкраплением янтарных капель – все зависело от освещения. Сейчас же мои глаза начали напоминать чернозем осенью. Казалось, что мои глаза похолодеть никогда не могут. Впервые я пожалела о том, что приглашенные могут приводить с собой с п у т н и к о в.
Дракон в голове сварливо пророкотал что-то о: «Это ваш праздник. Не имеет право!». И я готова была с ним согласиться. Трина несколько раз о чем-то спрашивала меня, но абонент был вне зоны досягаемости зоны действия сети и она махнула на меня рукой. Я нашла для себя отличное развлечение тем пасмурным днем – я терялась между кустами, ходила между столиками, рассеяно кивала на «природу-погоду» и наблюдала за ними. На то, как они хохочут, на то, как улыбаются друг другу, словно давние знакомые. Когда его рука потянулась к ее губам, убирая с уголков губ крем я: 1) пожалела о том, что мы вообще выставили это проклятые пирожные с кремом – больше никакого крема до конца моих дней; 2) сжала локоть Эдварда настолько сильно, что он непроизвольно ойкнул. Надеюсь, я ничего ему не сломала.
Дракон плевался пламенем во все стороны и я в кои-то веки поняла, почему наш символ это л е в. Лев, который всегда будет на нашем гербе. Если я не могла превратиться в дракона, то львом была по праву. И мы будто начали играть в игру: «Кто проведет рядом со своей парой больше времени». Я полагаю, что Эдвард даже опешил от моего неожиданного прилива энтузиазма, касаемо его персоны. Я заглядывала в его лицо, чтобы из-за его плечей разглядывать Криса и его спутницу; брала его под руку, смеялась над его шутками, которые за частую были совершенно не смешными, но окружающие нас люди, как только слышали мой смех мгновенно начали гоготать в ответ [вообще-то сдержанно смеяться]; я неожиданно превратилась в рыбу-прилипалу, но при этом никак не могла не следить за другой парой. И они хорошо смотрелись вместе. Чертовски хорошо, на самом деле. У нее были рыжие волосы. Ассоциации с Агнес мгновенно всплыли в голове.
И как только я поняла, что мы движемся друг на друга словно «Титаник» на айбсерг, то решила во что бы то ни стало доиграть свою роль. Роль самой счастливой невесты на всем белом свете, черт возьми [хотя Эд кажется передушился своими духами]. Я не знаю, как Эд относился к Крису. Было в них обоих что-то враждебное по отношению друг к другу. Хотя может быть все дело в том, что Крис был заметно выше и костюмы ему шли б о л ь ш е. Неважно.
Я киваю, сдержанно и вежливо, внутренне гордясь тем, насколько я умею быть воспитанной. Ты молодец, Лили. Ты настолько молодец, что признайся, ты ревнуешь. По глупости своей ревнуешь. Говоришь одно – делаешь другое. Я вспоминала мгновенно вспыхивая внутри, как держала тебя за руку, как чувствовала твою руку на своем плече. Я не могла, отчаянно не могла, признавая это в душе, смириться с тем, что и целуешь ты ее также. Как меня. Я не могла смириться с тем, что не была особенной, что стала никем, как только все выяснилось. Что ничего не вернуть назад. Что это не с моих губ ты убираешь пальцем крем. Что это не я на ее месте – я где-то с совершенно противоположного берега. И это чувство толкало меня на очень странные поступки.
Он назвал меня «Лили», потом быстро исправился, но в моей голове прочно засело именно это Лили. Впервые я была благодарна Джонни за тот документ про конфиденциальную информацию. По крайней мере я могла быть спокойна относительно того, что они с этой красивой, безусловно красивой девушкой обсуждают меня, мои глупые поступки и идиотские выражения лица [будто им больше делать нечего]. Но она сказала, что «давно хотела со мной познакомиться». А вдруг он что-то и рассказывал? Хотя кто не хочет познакомиться с будущей королевой Британии? Особенно, если ты сам так или иначе британский подданный.
— Очень приятно познакомиться, мэм, — я чуть сжимаю ее пальцы и быстро отпускаю, превращаясь в того самого типичного англичанина, который не любит долгих рукопожатий. — Надеюсь, дворец и прием вас не разочарует. 
С детства меня учили быть вежливой. И не важно к кому должна проявляться эта вежливость. Она просто должна была быть. Вежливость, нейтралитет – мы не вступаем в конфликты. Мне должно быть все равно. У него есть девушка, у меня жених, который тоже вежлив, как и обычно. Все, черт возьми, чудесно! И не важно, что это не меня ты кому-то представляешь. И не важно, что она тебе возможно нравится, ты женишься на ней в один из солнечных погожих деньков, она родит тебе дюжину детей с именами Винни и кто-нибудь там, купите домик с белым заборчиком, а потом у вас появится собака. А потом появятся ссоры из-за нестиранных носков или отгрызенных ножек у табуреток [единственная мысль, которая пришлась мне по вкусу].
Блистательные успехи.
Огнедышащий дракон сплюнул на траву крупногабаритный уголек и зашипел.
Самое оно, конечно, при мне обсуждать то, какую редкостную красотку ты подцепил. Прости, что не могла похвастаться тем же.
Дорогая
Черт возьми, он именно так ее и назвал, глядя прямо на меня и ничуть не смущаясь. Видимо к моим чувствам он не испытывал никакого…уважения. Моя мама назвала папу «дорогой». Это особенное слово. Я совершенно точно уверена в том, что оно особенное. Мои губы поджимаются, улыбка становится все более ироничной – плохой знак. Нельзя так себя вести, Лили. Ты же сама хотела, чтобы он все забыл. Чтобы был счастлив, чтобы у него все было хорошо.
«Да хотела! Но! Но!...Не так быстро! Даже по покойнику горюют чуть больше! Можно сказать постель еще не остыла, так как так можно?!»
— Что же, весьма…впечатляет. Вам следует г о р д и т ь с я, — я была обязана сказать хоть что-то хорошее. А потом, посмотрев на Эдварда с самой милой улыбкой, на которую была способна, заявила: — Кстати, Его Высочество получал награду в армии.
И тут понеслось. Если честно мне кажется я вспомнила столько достоинств Эдварда, сколько он и не имел, превратив его в какого-то архангела Гавриила и святого. Мне кажется он для себя открыл массу своих положительных качеств и побед. Удивительно, как он не засиял от самодовольства изнутри. Впрочем, спустя какое-то время мы начали забывать о своих спутниках, продолжая при этом расхваливать их как угодно.
«А Эдвард умеет управлять самолетом. Сам. И он обещал меня прокатить!»
«Он сам собрал несколько моделей старинных самолетов!»
«Ему идет военная форма!»
«А Эд знает три языка, а на китайском умеет писать!»
«Эдвард разбирается в костюмах!»
«От него…» — тут кажется даже моя богатая фантазия начала иссякать. «…приятно пахнет!».
Это заходило слишком далеко, мы плевались друг в друга комплиментами по поводу своих вроде как половинок, постепенно начиная обращать на себя внимание тех, кому следовало бы пить свой ч а й.
Я даже не уловила то, что Эдварда куда-то увели, не уловила то насколько он спокойно на это отреагировал и, так и не смогла в отместку за эти ванильные «дорогая-дорогой» назвать его также [боюсь, меня бы стошнило]. Вместо этого я, чувствуя как кипящий котел злости переливается лавой через края, притопнула ногой. Серьезно. Словно ребенок малый, которому отказались покупать конфету.
Мы были чертовски злы.
И не менее сильно влюблены. Иначе, нам было бы все равно.
Он разворачивается ко мне, нас вроде как оставили наедине – хотя праздник вокруг обрадованно набирает обороты. У мальчика в костюме Спайдермена наконец получилось раскрутить тарелку, а Энн Беннет кокетливо хлопает ресницами.
Крис говорит. Говорит слово «выпендрежник», я почему-то теряю дар речи на какое-то мгновение, задыхаясь от возмущения. Потому что он прав. А я не готова была сейчас с этим согласиться. И как только я нашлась, что ответить [Кристина бы сказала, что я «тугодумна»] он пошел вперед. И я, принцесса Великобритании, пошла за ним, ускоряя шаг. Потому что последнее слово должно оставаться за мной, за почти что королевой и вообще…он…это неправда!
— Почему мы прекрасно смотримся вместе? Потому что я тоже выпендриваюсь? Это теперь так называется? — следуя за ним, отдаляясь слегка от толпы и сворачивая к розовым кустам и тутовым деревьям.
«Ты его не любишь».
Дракон издал рык, превратившись в льва.
Меня будто ударили по щеке. Залепили хорошую такую пощечину. Правда. Не люблю. Терпеть не могу. Мне давно претит эта мысль, мне из-за него сама мысль о браке претит. Но не могла же я признаться в этом сейчас – моя гордость не позволила бы. Признайся я в этом – это значило бы, что проиграла, это значило бы унижение и признание очевидного – я несчастна. Он же возможно счастлив со своей дамой. А я не могла этого вынести.
— Откуда вам знать, с э р, что я испытываю к с в о е м у жениху? Вы пролезли ко мне в голову? В душу заглянули? Может быть это не любовь с первого взгляда, — я тщательно подбираю слова, злюсь, не понимаю с чего ради мне все это высказывают, если за все это время как-то даже и не подумывали. —…но я испытываю к Его Высочеству совершенно теплые чувства, понимаете? Хотя конечно, вы же у нас совершенно неожиданно эксперт в амурных вопросах. Благодарю, но обойдусь без вашего вмешательства в мою жизнь! Раз в вашей все так прекрасно!
С этими словами я перегоняю его, сворачиваю в маленький дворцовый лабиринт, злобно срывая какой-то цветок, обрывая у последнего лепестки, ускоряя шаг. Теперь поставила точку я. Хотя нет, никакую точку мы не поставили. Это только начало. Потому что меня в покое оставлять никто не собирался, я тоже не собиралась сдавать позиций. Я была принцессой с короной на головой. Принцессы не признают свое поражение, если честно. Потому что по логике вещей – мы никогда не проигрываем. Монарх – всегда прав.
— С другой стороны ты действительно не особенно долго страдал. Кажется, несколько недель твоя девушка выглядела иначе! Не понимаю, почему вообще чувствовала себя виноватой – не особенно-то много это все значило для тебя!
Наши догонялки сопровождал голос знаменитостей, слова о любви, ветер, если не в ивах, то в облетевших дубах и кленах. Я вырывалась вперед и не желала слушать ничего, что он мне говорил, танкетка туфель раздраженно звучала то по мелкой крошке камней, то по декоративным булыжникам, то по трещавшему под ней песку, то терялась в траве. Кажется, я тоже пролезла к нему в голову. Хотя в итоге, для меня результат на лицо – новая девушка, новые отношения, которыми он настолько гордился. Не хотела ничего слышать.
— Понимание? Ох, ну я рада, что у вас с ней все так хорошо, что есть и понимание и любовь! Хотя может все дело, что тебя тянет на кого-то рыжеволосого! Как на Агнес. Предупредил бы сразу – я бы и близко не подходила к тебе со своим комплексом блондинки! Все мы не без фетишей!
Если бы сейчас кто-то из скучающих там репортеров нас услышал, то сорвал бы настоящую сенсацию. Но нет, они все еще делали записки о том, что «лорд Лесли играл в подковы, а принц Том играл с детьми», а тут разыгрывалась настоящая драма. Или комедия. Со стороны наши догонялки друг за другом, в попытках доказать свою правоту и в невозможности проигнорировать никакую из фраз, брошенных в сердцах. Мы просто спорили, доказывали что-то, за каждым словом мы пытались крикнуть: «Мне все равно!» и еще больше показывали, что нет, не все равно.
— А что завидуешь? Нашей «с т р а с т и»? — выгибается бровь, хотя внутренне меня передергивает от этого слова. Как только представляю эти поползновения в мою сторону конечностей Эда. Но внешне я этого не показываю – только доказываю обратное. Будто моя главная мечта в этой жизни, это позволять через чур уверенному в своей неотразимости принцу лапать меня за те места, которые я бы хотела оставить для его щупалец девственно нетронутыми.
— Следите за своими руками, сэр! — я уже специально перехожу на вы, что свидетельствует не о попытке обратиться уважительно, а скорее на поддразнивание или издевательство. — Не понимаю, почему вы вообще следите за его руками!
Хотя бы кто-то следит за его руками.
Мы останавливаемся около фонтанчика. Фонтанчика со скульптурами и ангелочком наверху. По крайней мере это хотя бы не «Писающий мальчик». И нет, до меня не доходило, что ты тоже можешь ревновать. Ревновать к Эду, которому я нужна ровно настолько – насколько ярко сияет корона на моей голове. Нет, скорее я думала о том, что это какое-то вымещение злобы на мне, странная месть, да и девушка у тебя была красивой – грех жаловаться. Почему все твои девушки такие яркие и красивые? Нельзя хотя бы раз выбрать какую-то скромную серую мышку? Сохранить мое чувство собственного достоинства?
Дальше никто не шел. Мы ходили вокруг фонтана, размахивая руками, что было уже совсем не по-королевски. У тебя вырывается «ненавижу», мой дракон окончательно собирается разразиться пламенем. Жаль, что я действительно не умею его описать.
— Ненавидишь? Меня? Его? О, вот мы и подошли к правде? Долго скрывал? — я дрожу, вздергиваю подбородок, подхожу ближе впервые не испытывая от этого смущения или неловкости. Он делает шаг ближе и я не отступаю – глупая птичка, и делаю шаг в его сторону. В карих глазах полыхнет пламя, дракон взмахнет хвостом и оскалится. Дальше я наговорила еще много всего, глядя в голубые, теперь снова по-настоящему голубые, будто ожившие глаза. На этот раз я не растерялась. — А что такого? У тебя есть девушка, у меня есть жених? Или что? Ты думал, что я ни на кого другого и посмотреть не смогу? Что я не смогу разлюбить т е б я? — мы обходим фонтан еще раз, кажется последний, когда я чувствую, как кто-то дергает на себя [понятно кто], моя нога подворачивается, танкетка уже не удерживает равновесие. Стоило бы покачнуться на траву. В худшем случае в кусты. Но нет. Разумеется я теряю равновесие, и, ухватываясь по инерции за лацкан его пиджака тяну за собой следом. В этом можно усмотреть интересную иронию: «Если я упаду – потяну тебя за собой», но это не так. В глубине души я бы не позволила тебе падать со мной – не важно куда. В фонтан или в преисподнюю.
В голове, как только ледяная вода фонтана смыкается над моим лицом, проплывает фраза о том, что когда мы остаемся наедине мы всегда промокаем. Это неизменно. Правда думать в такой ситуации тяжело – вода в фонтане пахнет еще хуже, чем в озере, а температура в октябре в Англии отличается от июльской в Италии. Так, градусов на двадцать. Я выныриваю, судорожно глотая воздух, холодный и студеный, уже прикидывая мысленно то – сколько проваляюсь в постели с температурой или воспалением легких. Откашливаюсь судорожно, разгребая руками воду и отталкивая от себя искусственные кувшинки на резиновом покрытии – я тихо пискнула испугавшись, что мокрая субстанция настоящая. Шляпа плавала где-то рядом, конечности начало сводить от холода, копчик болел от соприкосновения с дном – фонтан не был таким глубоким, как озеро в конце концов. Все, что я могла произносить тогда это «ах» или «о боже мой». Любой водостойкий макияж не справился бы с этой задачей – кажется еще немного и тушь попадет мне в глаза. Не хотелось думать о том, как выглядят волосы.
Я успела подумать только о том – как незаметно проскользнуть во дворец и не выходить до конца мероприятия.
Я не успела выразить свое глубочайшее возмущение фразами вроде: «Это все из-за вас!» или «Вы с ума сошли?!». Я хотела было начать выбираться, спасаясь от этого жуткого холода, но почувствовала, что не смогу.
И снова, как когда-то в озере, я, упираясь мокрыми холодными ладонями в его промокшую насквозь рубашку, оказываюсь в миллиметре от лица. Он снова держит крепко, так крепко, как только он мог и мне хочется сдавленно прошептать: «Не надо». О боже мой не надо, потому что я снова запутаюсь, потому что я, отчаянно настроенная на слово «невозможно» почувствую в этом н а д е ж д у и шанс. Не давай мне ее. Разумеется, ничего я не прошепчу. Попробую сипло выразить свою точку зрения: «Отпус…», но договорить я не смогу и не увижу в этом никакого смысла. Еще секунда, прежде чем меня, замерзающую, дрожащую, неожиданно замолкнувшую и совершенно беззащитную поцелуют. И я в это разумеется не поверю.
Этого не может быть. Мне казалось, что я смогу пережить что угодно, когда ты рядом, но когда твои холодные от студеной воды фонтана губы, касаются моих, в общем-то не слишком то и более теплых, сминают их, когда твоя рука касается поясницы, а в нос влетают вовсе не промозглые и сырые запахи осенней листвы, а т в о й запах, я поверить в это не могла. Тот самый запах, который я чувствовала прикасаясь губами к футболке, это был ты целующий меня и мне, как и тебе было трудно остановиться.
Две минуты? Я думаю, что могла бы подарить тебе всю жизнь.
Если бы мне дали знак, что на это есть ш а н с.
Я бы попыталась.
Мысли, возмущения, ревность, все – начисто вылетает из головы. Остаются только требовательные движения губ, нерешительные движения – моих рук, осторожно опускающихся тебе на плечи, чтобы сохранить баланс. Я боялась утонуть если не в фонтане, то в т е б е. И я тонула.
Да, наверное, мы не должны были этого делать. Не должны были, потому что это снова возвращает нас к перекрестку, где все было возможно. После которого ты запутал меня, после которого я призналась тебе и у нас было время чего-то невероятного. А сейчас… сейчас мы не думали, мы просто с какой-то жадностью целовали губы друг друга и я совершенно не желала тебя отпускать.  Я совершенно не желала, чтобы это заканчивалось. Во мне снова будто что-то зажглось, такое робкое и такое пламенное. То, что наверное никогда не потухало, просто стало гореть чуть менее заметно. Нет, я не хотела расходиться. Я смаргивала с ресниц капли воды, вглядываясь в твое лицо, мои руки все еще покоились на твоих плечах, не решаясь дотронуться до лица, а ведь сейчас наверное самое время. Я вглядываюсь, мои глаза остаются затуманенными, мои губы все еще сохраняли вкус твоих. Ты очнулся раньше меня – я даже не слышала криков, своего имени, сказанного чужим голосом. У меня сразу пронеслось столько вопросов [разве что без свадебных колоколов].
«Нас ищут».
Но ты не отпускаешь.
Не отпускай, скажи мне, что есть шанс, что я глупышка, совершенная глупышка, которая этого не понимает, что нас еще можно спасти. Ты ведь врач, ты спасаешь.
Я не учла, что врачи никогда не дают ложных надежд.
Я хотела сказать, что «ну и что». Ну и что, что ищут. Я не верю, что можно так целовать по ошибке, или со зла. Я не верю, что можно оказаться неискренним, когда целуешь так. Ты ведь не такой человек. Я ведь в каждом движении губ чувствовала это: «Я скучаю по тебе». И все, что я могла тогда делать отвечать своими губами. Я тоже скучала. И я тоже не могу без тебя существовать. Это ведь правда.
Не отпускай меня – так не будет лучше никому, не слушай то, что я говорю. Это говорит корона. Корона настолько пугает?
«Разойтись в разные стороны».
Я дрожу, но киваю, мои руки мучительно медленно отпускают твои плечи – пожалуй единственное правильное место, где им стоит находиться, и я вылезаю из воды. Холодный воздух мгновенно окутывает все тело, одежда тяжелая, шерсть платья совершенно промокла, шляпа так и останется плавать в этом фонтане. А мне почему-то кажется, что что-то не так. Мне бы радоваться, что это случилось. Что я снова почувствовала, как это бывает – как целует кто-то, кого любишь. И кто…ты любишь меня?
Ты никогда не говорил.
Колготки разумеется сначала прилипают к телу, а потом начинают остро реагировать на окутывающий нас осенний холод, вздрагиваю при каждом шаге, надеясь, что не наткнусь на Эдварда. Сейчас моя голова так гудела, я все еще чувствовала твои губы на своих так что он был последним, кого я бы предпочла наблюдать рядом. Бездумно сворачиваю куда попало, натыкаясь на Трину, которой очевидно в отсутствие ее кумиров становилось находиться на мероприятии невыносимо.
— Не хочу напоминать, но октябрь. Пляжный сезон закрыт, — скептически осматривая весь мой внешний вид.
А я поймала себя на мысли, что начинаю улыбаться. Улыбаться, едва дотрагиваюсь до губ. Может быть я только этого и ждала. И выгляжу в ее глазах как дурочка. Возможно как ударившаяся головой. Но нет, приложилась я другим местом.
— Как-то ты слишком счастливо выглядишь для той, кто искупалась в ледяной водице, — замечает она, провожая меня окольными путями до одного из входов во дворец.
– Потому что я думаю, что… счастлива.
Нет, Крис. Я так не считаю. Потому что я никогда не буду счастлива, если в моей жизни, не будет тебя. Не будет тебя не как врача, друга, проблемы, а как человека, которого я люблю. Но было бы неплохо, чтобы прежде чем что-то решать, ты спросил у меня. Или не верил всему тому, что говорит за меня корона. С другой стороны, я не думаю, что корона на моей голове тебя не…смущала. Просто в тот момент, мой разум под благовидным предлогом сумасшествия отключился, а сердце стучало как бешенное. Кажется, оно даже стучало не там, где должно. И меня затопляло чувство, что все возможно. Такое чувство появлялось только, когда рядом был ты.
Джонни передал маме, что я намокла [куда же без донесений], она несколько раз спросила меня как можно случайно упасть в фонтан, на всякий случай меня укутали в плед, извинившись за мое отсутствие и собирались отпаивать молоком с медом [не люблю это, но что поделать], пока мистер Драмонд, не подмигнув мне, не предложил чай с коньяком или бренди. Тоже отлично согревает. И этот вариант мне пришелся по вкусу больше.
Я несколько раз перечитывала записку, улыбалась, что почерк не изменился. Только появилось «пожалуйста». Раньше ты бы наверное написал: «В четыре утра. В саду. Приходи». Как с тем платьем. Мне стоило бы насторожиться, на самом деле, но как я могла, если с чего-то решила, что такие записки настраивают вовсе не на признание ошибок, а на признания в любви.
Глупая, очень глупая пташка.
Я тем утром, в своем белом платье и накинутым на плечи платком, который никак не спасал от тумана, опускающегося на плечи свой влажной тяжестью, я была похожа на мотылька, который привычно летел на огонь, чтобы сгореть. Не обжечься – сгореть.

В густом и плотном тумане, в котором едва-едва можно было углядеть очертания античных статуй, символично изображающих времена года и кустов роз, склоняющих изящные белые и молочно-белые головы вниз, я не сразу его разглядела. Он встает [это в принципе необязательно], я киваю, сама не знаю зачем и сдерживаю зевок. Хорошо, я не спала этой ночью. Я вертелась на своей кровати, словно угорь, обнимая подушку, то хихикая, то становясь серьезнее некуда, то касаясь своих губ, то снова усмехаясь в подушку. Том наверняка решил, проходя мимо моей комнаты, что у меня завелись большие крысы, но если он стучался, я претворялась спящей. Плечи кусает осенний утренний холод. Наверное, я действительно хочу простудиться, верно?
И снова клетчатый плед, наброшенный на плечи – совсем как тогда, на том островке. И я бы могла вспомнить это, могла бы мечтательно заговорить о том времени, забывая, что ты не любишь говорить о прошлом, а я, увы стала этим прошлым. Прошедшим. Но после поцелуя, после мучительно-прекрасных пары минут, я начисто об этом забыла, решив, что шанс есть. Что ты любишь меня. Что я не права, считая, что ненавидишь и не сможешь простить. Что в твоей жизни я не просто перелетная пташка.
— Благодарю, — я киваю, укутываясь в этот плед и замечаю, что мы неожиданно держим расстояние друг от друга на этой лавочке, на которой в принципе может поместить только один. Где-то в ладонь. Вряд ли это добавляло мне энтузиазма. — Все проснутся в половину восьмого, так что я бы сказала, что два часа у нас точно есть.
Как хорошо говорить «у нас». Будто мы вместе. И нет этого странного расстояния и неожиданной осторожности. Я улыбнусь неловко, разглядывая розы, совсем поздние. Мне показалось, что я кожей почувствовала с о ж а л е н и е. Чувство мне не понравилось и я решила, что во всем виноват туман.
Я взрослая. Нет, ни капли, когда дело касается отношений. Я очень наивная. Я каждое действие в свою сторону принимаю за чистую монету. Я чувствую его глубокий вдох, ловлю изменения настроения. Нет, не похоже о том, что мне признаются в любви. Скорее, нас ждет серьезный разговор. Повернусь к нему, хотя боже, лучше бы я сидела в профиль и не смела крутить головой. И в какой-то момент я снова провалилась. В черную яму, из которой собственно постоянно пыталась выбраться последние месяцы.
Никто не собирался переубеждать реалисты короны внутри меня. Никто не говорил, что мы сможем переписать звезды, изменить судьбу, что это зависит от нас, что это в наших силах. Что это в о з м о ж н о. И когда я это поняла, медленно отворачивая голову мой взгляд стал непроницаемым. Как при разговорах с министрами, высшим светом и Эдом [хотя нет, тут обычно мой взгляд выражал сопротивление]. Я сидела, наблюдала за тем, как легкий утренний ветерок с Темзы, колышет садовую растительность, как туман постепенно оставляет в покое садовые статуи и ловлю себя на мысли, что теперь не смогу смотреть на белые розы.
Я услышала фразу «я хочу поставить точку» и поняла, что точку поставят на мне. Тоже самое пыталась сделать я, под эгидой «да, так будет лучше – я не хочу быть для него обидой, я ему не нужна». Я прямо-таки почувствовала эту точку в районе своего лба, пальцы по привычке начали теребить край мягкого пледа. Вечное движение, когда я волнуюсь. Когда я думаю. Когда я в отчаянье.
П р о с т и.
Когда-то я боялась, что ты станешь извиняться за поцелуи. И я не хотела этого слышать и знать. Глаза стали совершенно безучастными и стеклянными. Я все смотрела перед собой, выпрямив спину, будто я на каком-то судебном слушании и мне выносят приговор. Я уверена, что ты хотела как лучше. Ты говорил о сестре. Как глупо с моей стороны было так себя вести, боже. Стоит принести извинения. Ты еще что-то говорил.
— Прости… — эхом, глухим и грустным я повторяю это слово, вместо того, чтобы как-то принять к сведению все остальное. Он извинялся. Ошибка. Я не верила, что эта ошибка. А он вполне верил. Мне очень жаль. — Ничего страшного.
Тогда мой голос показался мне отчаянно-чужим.
Он говорил, кажется о том, что у него нет девушки. Что впрочем теперь теряло значение, хотя я вела себя бесконечно глупо. Ему было не до девушек, после того, что я сделала. Все правильно. Мы оба не смотрели друг на друга в тот момент, я смаргивала утро с глаз, пытаясь сделать так, чтобы плечи не горбились под тяжестью того, о чем он собственно говорил. При слове «фотографировал» я напряглась, вспоминая все свое отчаянье, когда я вообще об это услышала. Вспоминая, как неприятный холодок пробегал по телу, когда я представляла как кто-то, притворяясь, что ничего не знает, фиксирует каждое мое действие.
«Вы оба знали мою реакцию».
То есть Крис не сказал тебе, потому что боялся потерять? Потому что любил? Несравненно. Глаза темнеют, сохраняя совершенно непроницаемое выражение. Казалось, что я его вообще не слушаю, но нет. Его слова проникали под кожу болезненными шипами, но ужасно правдивыми. Я ребенок, который не хочет знать правды. Наверное ложь иногда вкуснее горьких пилюль. Мама любила говорить, что мы должны выносить любого рода правду. Важно только знать эту правду. Значит, мне следует это вынести.
Шуршит что-то, я медленно поворачиваю голову. Мне кажется, что все тело настолько онемело, что я даже поворачиваюсь со скрипом, будто телу необходима смазка. Некоторое время смотрю на протянутый конверт – легко догадаться, что там, а взять не могу. Потом протягиваю медленно руку. Кладу его себе на колени. А его вес неожиданно придавливает к лавке. В этом конверте была другая Лили. Или это я сейчас – другая Лили? В этом конверте были фотографии, которые делали незаметно, врываясь во что-то сокровенное для меня. Их не продали, но не будь рядом тебя или пресловутого Джонни, то… не все в этом мире благородны. Вот она реальность. В этих фото. Не могу его открыть. Руки, которые я не знаю куда спрятать начинают сжимать этот пакет. Пожалуй, теперь я слишком много молчу.
— Тебе бы хотелось их оставить… — мой голос выдает то, что я совершенно не верю в это. Не теперь. Зачем оставлять это у себя? Такое оставляют у себя, если не могут забыть. Ах да, кажется понимаю. Я даже догадываюсь, что еще ты мне вернешься. Я отлично знаю, как люди умеют вежливо отказываться. Они говорят: «Как бы мы не хотели приехать, увы, мы не можем, но в следующий раз…». Но следующих разов никогда не бывает. Зато это делает людей вежливыми.
Нет, Крис, в то утро я хотела понимать все это иначе, углядеть за этим боль, искренность или еще что-то. Я просто сидела с видом полнейшей безучастности, словно оставила вместо себя манекена. Я просто сижу и повторяю за тобой слова, будто таким детским способом они лучше отложатся в голове. О да, я начинаю запоминать. Я просто сижу и жду следующего шага. Не могу тебя поторопить с этим? Просто отдай ее обратно. Когда нам что-то дарят мы не имеем права отказываться. А обычные люди – имеют.
Кинут по-королевски. Да, отлично звучит. Отлично описывает то, что я сделала. И чего я ожидала. Поцелуи – ошибка. Встреча – ошибка. Надежды – нет.
Не зови хорошим.
Я была права, что ты не ненавидишь меня. Спасибо? Я должна была это сказать? Облегченно выдохнуть, будто снял с моей души груз? Вообще-то да, мне следовало бы выдохнуть с облегчением. Но я этого не сделала. Что-то не давало. Ты не ненавидел, но и любить не собирался. А значит…значит тебе р о в н о. Прости, что своим воспаленным мозгом понимаю это именно так. Я, как та пташка сейчас очень больно ударилась о прутья.
«Мне не было все равно».
А сейчас что тогда?
— Ты думал обо мне и тебе было… н е п р и я т н о.
С чего ты взял, что это хотя бы немного лучше, чем больно? Это еще хуже. Я все повторяю за тобой, осторожно, грустно, потерянно и задумчиво. Словно ребенок, которому говорят: «Нельзя это трогать», а он смотрит круглыми невинными глазами и соглашается. Грозит сам себе пальцем и говорит: «Нельзя». Неожиданно мой голос становится совершенно тонким, хрустальным, будто вот-вот рассыплется. Отличные же эмоции я вызывала. Хотя я и предполагала, что будет что-то подобное. Ему не было все равно. Не должен же был он радоваться тому, что избавился от меня. Ему не было все равно. Это хорошо, Лили. — А сейчас планов, разумеется нет…
Еще одна отметка в голове. Мужчины не особенно любят девушек с коронами на голове. И как только она появляется все действительно меняется. Ты просто выходишь из их жизненных планов.
Рад. Возможность что-то понять о себе. Звучит так, будто я записалась к психологу и он успокаивает меня. Что я все сделала правильно.
— Да, возможно…Ты прав… — я склоняю голову, не чувствуя ни ветра, ни лепестков на ключицах. Ничего не чувствуя. Я не сделала ничего по-настоящему правильно для себя. И продолжаю ошибаться.
На этот раз я отворачиваюсь, отворачиваюсь почти что всем корпусом, едва ли не сваливая фотографии на землю, поерзаю на лавочке. Он искренний, он пытается. Он пытается дать понять, что хочет, чтобы у меня все было хорошо. Обычно так прощаются. Желают всего наилучшего. Черт возьми, я делала тоже самое тогда, в спальне. А сейчас с чего-то взяла, что кто-то будет меня переубеждать. 
Если
Откинуть
Все
Мне в пору хрипло рассмеяться.
Это слишком просто, Крис. Я просто не смогу взять и откинуть это вот так п р о с т о. Я столько раз пыталась. А теперь, когда ты снова рядом, на расстоянии ладони, которое как обычно непреодолимо, это совсем невозможно. Откинуть. Как будто это старый башмак, который можно выкинуть на песок. Но он прав. Мы взрослые люди. Он прав. Мы д о л ж н ы.
— Счастливы…
Я кажется говорила тебе. Я не могу без тебя жить. О каком счастье идет речь? Или ты действительно полагаешь, что я обрету его с Эдом, только потому, что нас обвенчали в колыбели? Ты желаешь мне счастья, я желала тебе того же. И правда точка. Понятная точка. У тебя вышло лучше, чем у меня. Я медленно оборачиваюсь, снова сижу в профиль – бледная, постепенно замерзающая, натягивающая клетчатый плед на подрагивающие плечи. Сама не понимаю, почему мне так холодно.
Отпускаешь меня на эту свадьбу.
А что…может что-то и вправду получится?
«Я хотел бы забыть обо всем».
Пожалуй, я представляла, как ты это говоришь мне. При самой первой встрече. Разве что другим тоном и желательно кидая мне в голову цветок. Не после поцелуя. В итоге я просто принцесса. Трудно увидеть во мне еще хоть что-то.
Но ты хочешь быть на моей стороне. Сейчас я бы предпочла, чтобы ты был на противоположной. Неужели не понимаешь, насколько невыносимо наблюдать тебя на своей стороне и…только.
— Да, пожалуй слишком по-детски, — я все еще попугай, который очень умен и сообразителен, чтобы покорно соглашаться со всем, что ты говоришь и ничего не высказывать в ответ. Гениальная храбрость. — Давай забудем…обо всем…
А потом, я вздрагиваю. Я знала, что ты это сделаешь. Пальцы вцепляются в оборки платья, обе руки сжимают ткань. Я бы хотела дернуться – ты снова слишком близко. Близко, чтобы отдалиться, а я даже не могу остановить. Я не могу остановить, удержать. Это как наблюдать, как песок просыпается сквозь пальцы, как не можешь остановить воду, как она всегда будет пробегать мимо.
Привычная эмаль лилейных лепестков касается груди. Моя цепочка. Пожалуй то, что когда-то говорила о моей искренности. Можно ли вернуть эту искренность с такой же искренностью? Почему-то снова захотелось, как тогда при поклоне, сказать «не надо».
Чувствую, как подушечки пальцев касаются ключиц, смахивая осыпающиеся лепестки розы. Даже не вздрогну, задумчиво дотрагиваюсь до эмалиевых лепестков. Она вернулась ко мне. И это действительно точка. Он ее не выбросил. Не утопил. Лучше бы утопил.
— Зачем? — я наконец оборачиваюсь к нему, улыбаюсь краешками губ. Улыбаюсь понимающе – он все сделал правильно, так бы любой поступил. Я смотрю даже кажется жалея, улыбаюсь, а в глазах наконец появляется выражение. Выражение прощания.  — Ты можешь слушать мой голос по телевизору. На твоем месте при таком раскладе я бы избавилась от всего. Зачем тебе помнить обо мне, если ты хочешь все забыть? Ты снова не даешь мне определиться, Кристофер Робин. Если хочешь все забыть, то нужно действительно забывать в с е.
Удерживаю свои руки, чтобы не поправить ему волосы. Теперь это неуместно и стоит четко разграничивать границы. Теперь определенно. Боже, какая же ты глупая пташка, Лили. Какой глупый мотылек. Как и все мотыльки, впрочем.
— Ты сказал, что хочешь оставаться на моей стороне. Есть поговорка. Aut Cesar, aut nihil. Или Цезарь или ничего. Или, проще говоря – все или ничего. В нашем случае она очень подходящая. Если я не могу быть всем, то тогда я бы предпочла стать никем, — я склоняю голову, но нет, не плачу. Удивительно спокойно. Это правда. Я уже говорила, что не хочу быть другом, хорошим человеком или той, с кем можно помолчать. Я не могу этого вынести, потому что всегда буду надеяться, но это неправильно. Мне не на что надеяться. — Так что постарайся…постарайтесь. Воспринимать меня так. Я глубоко убеждена, что мы справимся. Благодарю вас за совет и…плед. Я не замерзла благодаря вам, сэр, — смотрю на протянутую мне ладонь, набираюсь сил, пожимаю ее в ответ.
Туман окутывает будто плотнее, хотя должен спадать.
Я улыбаюсь в ответ.
Так улыбаются принцессы.
Но не Лили.
Я хотела сказать прощайте, но кажется сказала «хорошего дня».
Мы были вежливы. Сдержанны. Искренни.
Подавлены. Измучены. Б-е-з-н-а-д-е-ж-н-ы.

___________________________♦◊♦____________________________
Итак, за одно октябрьское утро все встало на свои места и не собиралось более никуда сдвигаться, как я думала. В то утро я вернулась к себе, стягивая с плеч платок, вспомнила, что у меня в руках все еще те самые «тайные» фото, не долго думая вытряхнула их из конверта на постель. Я вытряхнула их все, чтобы рассмотреть получше. Я всматривалась в каждую с такой внимательностью, будто не узнавала собственного лица. Удивительно счастливое выражение лица. Удивительно хорошие снимки – так как я люблю. Непосредственные, не деланные. Крису стоило сказать мне. Я бы заплатила еще больше, чтобы они были у меня, потому что они мне нравятся. Когда на одну фотографию упала капля, я испугалась, что крыша протекает. Оказалось, что я вздумала реветь. Плакать. Плакса. Я спрятала фото обратно, туда же, где все еще хранила ручку и футболку. А что? Я не обещала забывать. Я не говорила, что хочу. Потом умылась холодной водой. Потом снова. Потом долго смотрела в окно, как постепенно сумерки превращаются в утро, как туман сходит на нет, как солнце редкими лучами показывается из-за туч. Я слышала неясную возню в коридоре – прислуга уже проснулась. На часах шесть. Не знала, что просидела здесь так долго. На одном месте.
Я не думала. Смотрела перед собой и не думала. Я не знала, куда следует двигаться дальше. Наверное, как и планировала до его приезда. С другой стороны почему бы и не попробовать что-то другое? У меня нет выбора, у меня нет других вариантов. Просто нужно перестать гнаться за фантомами.
Таким образом, на утро, не выказывая ничем, что не спала всю ночь и не засыпала под утро, за завтраком, я интересовалась скачками, метеосводками. Ни разу не сказала «нет», когда мне говорили об Эдварде, что вызывало всеобщее удивление. От разговоров с Томом и прямых вопросов я уворачивалась как могла. С того утра я погрузилась в свои обязанности, откидывая все остальное. И если моими обязанностями также являлось и общение с Эдом, посещение вместе с ним каких-то дорогих ресторанов с безумно дорогой едой [и даже я иногда не знала с какой стороны к ней подобраться], балетов и спектаклей, прогулок по саду и многочисленных приемов – я решила, что так надо, набирала в грудь побольше воздуха и ш л а. Я позволяла ему думать, что лед тронулся и он кажется выглядел все более довольным день ото дня, а я не замечала все более недвусмысленных намеков с его стороны. Казалось, я добровольно обрекала себя на кому, из которой не смогу очнуться. Такое чувство, что я добровольно садилась в поезд, с которого никогда не смогу сойти. Если только не выпрыгну на полном ходу. Но теперь в этом окончательно не было смысла.
Мы с Эдом петляли между гостями, позировали для нового номера журнала и даже давали совместное интервью. Мы с Эдом. Однажды даже танцевали вальс. В Букингемском дворце закатывали праздник по случаю его Дня Рождения [и я мягко дала понять, что кроме вальса ему не на что рассчитывать в качестве приятных дивидендов], поэтому не станцевать с ним я не могла. У меня было синее шуршащее платье с многочисленными блестками, раскиданными по нему, создавая светящийся звездный эффект. И мы кружились, он вполне уверенно вел меня по залу, но удивительно не попадал в мой ритм. Или это я не попадала в его ритм. Не знаю, мы разумеется были слишком хорошо обучены танцам, чтобы ошибаться в шагах, но как по мне все это выглядело слишком рвано.
И нужно отдать мне должное. За то время я ни разу не посмотрела в твою сторону. Да и у тебя наверняка не было причин смотреть в мою.
Я выполнила обещание превращаясь в н и к о г о. Нет, я не вела себя с тобой нарочито холодно, резко или отталкивающе. Вовсе нет. Я вела себя с тобой вежливо, говорила «Доброе утро» и «Доброй ночи», иногда могла позволить завести какую-то беседу, которую ты не всегда готов был поддерживать, потому что природа и погода это иногда скучно. Иногда я спрашивала о каком-то заболевании или рассказывала о своей подруге, которая всегда мечтала познакомиться. Буднично интересовалась здоровьем Зои и мой голос незаметно теплел, когда спрашивала о Питере. Это то, чего требовал от меня этикет и правила приличия, если мы каким-то образом оставались одни. Если мы одни не оставались, то ни о чем личном я не спрашивала, не позволяя себе ни больше, ни меньше. Да и вообще отчаянно доказывала тебе, что и не позволю. Что мне больше не неловко. Что я больше ни на что не претендую. Что я никто. И тебе не будет жаль, когда ты уволишься – а я была уверена, что уволишься.

По утрам, после завтрака, мама обычно склонялась над своим красным ящиком, перетряхивала его. Первый раз я, заинтересовавшись, спросила: «Почему?», а она ответила, что-то, что хотят каким-то образом от нее утаить, обычно складывают на дно ящика, а то, что не имеет особенного значения – на верх. Мол, таким образом они думают, что она, как ленивая женщина, просто не успеет до них добраться.
И в это утро я тоже перебирала все эти доклады, некоторые зачитывала вслух, а она в свою очередь кивала, иногда хмурилась. Мама никогда не делала вид, что это от нее не зависит. Ящик для документов с позолоченным: «Королева». И ключ от него тоже был в единственном экземпляре и только у нее. Кивнула вошедшему Крису, снова утыкаясь в доклад министерства финансов.
— Что там, Лилиан? — она всегда зовет меня полным именем, когда кто-то заходит и этот кто-то не член семьи. Хотя при Крисе иногда позволяет себе и вольность вроде Лили. Не имеет значение.
— Фунт стерлингов укрепляется на фоне доллара и евро. Они замечают незначительный рост в первой декаде нового года…
Иногда мне очень хотелось посмотреть на то, какое там давление и какой там пульс. Иногда мне казалось, если взглянуть на маму со стороны, что что-то не так. Но потом, она оборачивалась ко мне и вроде бы все казалась нормальным. В порядке нормы. Возможно я накручивала. Была парочка прошений, вроде реконструкции какого-то особняка, который принадлежал нашей семьи. Мама сказала, что подпишет после. Надувается. И сдувается. Не знаю почему я нашла это зрелище таким завораживающим. Или я просто не хотела оставлять маму – считайте это чутьем ее дочери.
— Вот и начинаешь чувствовать себя постаревшей, — ее голос звучит привычно спокойно, без резких скачков или лишних эмоций. — когда тебе измеряет давление какой-нибудь симпатичный молодой врач, вроде вас, доктор Робинсон, — она позволяет себе улыбнуться, хотя излишнее проявление чувств…считает излишним. Кажется, мама была в хорошем расположении духа. — начинаешь думать о старости.
Отец, который сидел в кресле, что-то сосредоточенно высматривал на ноутбуке, крякнул неопределенно, закрывая крышку, оправляя пиджак. Снова идеально-белые манжеты и воротнички. Ему стоит позавидовать иногда. В его волосах настолько мало посеребренности, что и не скажешь, что папе чуть-чуть за 50. Да и если бы кто-то попробовал бы намекнуть ему на возраст, он попросил бы не забываться.
— Куплю тебе креслу-качалку и укрою пледом. Чтобы ты соответствовала образу, — он поцелует ее в макушку, она слабо отмахнется. Интересно, почему все действия мамы начинают казаться мне слабыми в последнее время. Потом в ее кабинет притащился, да-да именно притащился Том, он тянул за собой рюкзак и явно был не в духе. Могу предположить, что сегодня было чуть больше уроков истории, чем ему бы хотелось.
Когда отец сказал, что будет лучше, если он пойдет в обычную школу, а не в Итон, то мы восприняли это с энтузиазмом – хотя бы кто-то из нас почувствует свободу и отвыкнет от своей особенности. Но кажется в обычной школе эта особенность проявлялась еще больше и я не понимаю, как Том так долго вообще продержался. Когда вошла Кристина, я поняла, что что-то не так, что нас всех здесь собрали зачем-то и для чего-то. Мама помолчала, сняла очки и выдала то, что выкатило на нас ведро холодной воды.
— В начале ноября, я планирую сделать небольшую операцию. Говорю вам, чтобы это не стало неожиданностью, — буднично, будто извинялась за чихание.
Я совру, если скажу, что мы обрадовались. Как такому можно обрадоваться? Кристина отреагировала спокойнее остальных – выгнула бровь и склонила голову набок. Том начал допрос с пристрастием: что, как, почему, что за заболевание, а сколько длится операция и т.д. Папа будто и вовсе не удивился – наверняка они это уже обсуждали. Я же впервые за это время очень внимательно смотрела на Криса, вглядывалась с каким-то болезненным выражением, пока мама сказала, что это не вежливо. Так пялиться.
— Ты поэтому пригласила доктора Робинсона работать у нас? До операции? — спрашиваю я, наконец переводя взгляд на маму. В принципе, все становилось на свои места. Но что-то не складывалось. И пока Том не довел своими вопросами всех до нервного приступа, все продолжали переживать и каждый по своему. Болезнь дедушки так просто вообще не забывается.
— В моем возрасте, подобное… вполне понятно, — мне показалось, быть может, но мама запнулась на это фразе. — И не надо так на меня смотреть, ничего серьезного.
Они сказали, что киста или вроде того. Они сказали, что для жизни это не опасно, просто не стоит переживать, если вдруг какое-то время ей придется провести в больнице или ее голова будет перевязана. Ничего такого в этом нет. Она звучала очень убедительно, но вряд ли она также убедительно звучала для меня. Том полез за телефоном – не знаю не собирался ли он проверить всех возможные источники, чтобы не превратится в настоящего гугл-специалиста по данной форме заболевания. Родители выглядели спокойными, значит и мы должны? Должны ли?
Ничего серьезного…
Я остановила его в коридоре. Ускорила шаг и нагнала намеренно избегая любых контактов руками или голосом. Выпрямилась, чтобы идти рядом, а не впереди подстроилась под его шаги.
— Могу я спросить? — наверняка ты догадался о чем. Все мы от природы не доверчивы, будто это у нас в крови. — Я доверяю вам как врачу, я уверена, что все пройдет прекрасно, но…действительно ничего серьезного? После смерти нашего дедушки мы все немного нервно относимся к такому.
Я не начинала расписывать как всем было отвратительно-плохо, когда дедушка умер, не собиралась вдаваться в личные подробности, сохраняла необходимую дистанцию. На самом деле за это время я успела свыкнуться с той мыслью, что все идет как надо, что наше поведение – фактор нормы.
— Можете подробнее об этом рассказать? Знаю, врачи не любят, когда их допрашивают ничего не понимающее в этом родственники, но все же…   
Я действительно говорила, как родственник пациента с врачом. Смотрела внимательнее некуда и прислушивалась к твоему голосу. Я даже пыталась в нем не пропадать. Пыталась, но на самом деле славливая некоторые нотки, невольно поджимались пальцы. Твой голос постоянно сбивал меня с толка, но я слушала, иногда кивала тебе с самым серьезным видом. Я не знала, что ты успел стать заложником слов «доверяю». Маминого и моего. И пока мы шли по бесконечному коридору Главной Галереи с картинами, пока шли за эти 50 метров ты успел рассказать мне то, что меня так интересовало. Потом, как только он закончился, я кажется сказала: «Благодарю», после чего мы разошлись в разные стороны – я в западное крыло, а ты в восточное.
Впрочем, мы еще долго привыкали к той мысли, что маме вообще может требоваться операция. Нашей маме. Королеве. Операция – это будто не про нее. А Том действительно стал чем-то вроде эксперта, то и дело кидаясь умными фразочками и поглядывая на Криса, будто только и ждал, чтобы его поправили, чтобы набычиться или заспорить. Отец советовал ему пойти в медицинский и тогда он начнет принимать его точку зрения. А мы оставались друг для друга… никем. И я думала, когда неделя за неделей, путаясь во встречах с Эдом или каким-то мероприятиями официальными и не слишком официальными, что так и будет. Что мне не придется делать ничего сверх красивой нормы вежливости. Но все испортила Лекси.

___________________________♦◊♦____________________________
За одним из ужинов, которые мы с Эдом почем-то должны были проводить в кругу семьи он сказал, что у него есть билеты на концерт классической музыки и он бы, цитирую: «с удовольствием сопроводил меня туда». Я пискнула что-то о том, что «классическая музыка не для меня», чем вызвала недоумение в глазах родителей. Ладно, хорошо. Очень даже для меня – вся моя комната с плакатами композиторов и дисками с «Временами года» кричали об этом. И у меня не оставалось выбора. С тяжелым сердцем я отправилась выбирать платье. Нарядов было четыре. Сначала, я надела так называемый артистический наряд – зеленое платье с оборками, расшитое янтарными бусинами. В конце концов люди, посещающие концерты должны быть артистичными и яркими.
Не знаю каким образом платье выбирала мужская половина семьи.
— Нет, — отрезал отец. — Так могла бы одеться моя мама, но не моя дочь.
Второй наряд был очень строгим, черным платьем, скроенный по косой, с белым воротничком и манжетами. Я полагала, что в нем есть парижский шик.
— Ты собираешься подать нам мороженое? – Том выгибает бровь и становится маленькой отцовской копией.
— Выходит чудесная горничная, детка, — отец усмехается. — Ты можешь почаще носить его днем.
— Сейчас ты попросишь ее протереть плинтуса, пап.
— Они и правда запылились.
— Завтра, — я начала цедить сквозь зубы обращаясь к этим весельчакам со всей серьезностью в голосе. — я вам обоим в чай подмешаю «Мистер Мускул».
Наряд номер три – широкие желтые брюки я забраковала, чувствуя, как понесутся ассоциации с «ногами-бананами» и медвежонком Рупертом, поэтому сразу надела четвертый вариант – винтажное платье темно-красного атласа. Это платье казалось королевским, стройнило, подчеркивало грудь, хотя я и не любила красный. Оба замолчали. Такие платья нужно носить очень уверенно. Папа поглядел на меня, развернулся, чтобы позвать маму.
— Мне кажется отлично выглядит. Доктор Робинсон вы у нас здесь единственный мужчина старше 17 и младше 50, так что могу предположить, что нам любопытно услышать мнение со стороны? Что думаете?
На самом деле под твоим взглядом щеголять в этом красном платье мне было неловко. И я не могла смотреть тебе в глаза. С другой стороны, к тебе обращаются как к работнику. Все в порядке. Ничего личного. В наших отношениях нет ничего личного.

Я не была удивлена, что местом для нашей встречи Эд выбрал именно «Савой», да и вряд ли в Лондоне можно было сыскать место изысканнее [уж не знаю, каким образом звезды так сошлись и что так сильно ударилось о кольца Сатурна, что знаменитый симфонический оркестр, который мне так нравился выступал именно здесь]. Этот отель, без которого трудно представить себе Лондон, находился недалеко от «Ковент Гарден», вокруг него шумела улица Стрендом и виднелась Темза вместе с набережной королевы Виктории. Сверкающий, начищенный пол [всегда боялась споткнуться на нем или поскользнуться] гранд-фойе, портреты знаменитостей, посещавших это место, среди которых в детстве мне особенное удовольствие доставляло находить членов нашей семьи – в то время я готова была напыжиться от гордости за свою семью. Сейчас же это вызывает только сдержанную улыбку для папарацци. О боже, сколько ко входу в отель приехало журналистов, репортеров и газетчиков, а еще просто зевак, которые выжидали, когда можно будет сфотографировать королевскую и такую красивую пару, когда Эдвард с элегантностью принца подаст мне руку, когда мои ноги опустятся на асфальт, когда он снова возьмет меня под руку – чувствуешь себя неизменно животным в зоопарке или какой-то и вовсе невиданной зверушкой. В общем, «Савой» сверкал. Сверкал своей огромной монолитной вывеской и утверждал, если кто-то еще в нем сомневался: «Я самый фешенебельный отель Лондона!».
Мои туфли и правда чуть было не разъехались по этому скользкому полу, но я удержала равновесие или же позволила Эду за меня его удержать. Кажется, это пришлось ему по душе.
Я бы выделила несколько видов реакции на нас обычных людей – мои родственники наверное назвали бы их рабочим классом. Большинство пялились. Кое-кто улыбался, будто хотел заглянуть в душу, кто-то спрашивал театрально-громким шепотом: «Почему они не держатся за ручки?», на что мне хотелось развернуться и ответить: «У меня аллергия на прикосновения и он болен псориазом», просто чтобы посмотреть на реакцию, но я, разумеется сдерживалась.
И вот, что я скажу вам о среднем классе. Они делают вид, будто не смотрят, но на самом деле смотрят. Они слишком вежливы, чтобы по-настоящему пялиться и они называли это «уважением личного пространства». Вместо этого они проделывали странный трюк: ловили нас с Эдом в поле зрения и старательно на нас не смотрели. А когда мы проходили мимо немедленно смотрели нам вслед, даже если продолжали с кем-то беседовать. Но говорили не о нас. Потому что это было бы грубо.
И к таком вниманию аля «зоопарк на колесах» быстро привыкаешь, если живешь нашими жизнями. И если не знаешь, что на тебя просто могут не обращать внимание, могут не тыкать камерами в лицо или не… следить за тобой все с той же камерой.
Мы пробирались через фойе симфонического зала, где элегантные люди стояли небольшими группами с сумками и программками в одной руке с джин тоником в другой. И я была уверена, что кто-то торопливо зашарился в своих сумочках, претворяясь, что ему срочно понадобился платочек или ключи от машины, но на самом деле всем нужны были мобильные телефоны. Не знаю, насколько мой затылок был фотогеничен, но мы вежливо кивали преданным поклонникам, кому успевали, а я мечтала попасть на свое место и только.
Эд привычно выглядел безупречно – новый костюм, что я вежливо, нужно сказать и заметила, сказав, что: «Тебе очень идет», пытаясь походить на невесту или влюбленную [что еще они там делают?], а не только на злой рок. Честно пыталась. Я думаю после этого моего замечания он наконец понял, что нужно похвалить мое платье.
«Ты отлично выглядишь»
Прежде, чем я успела тихо ответить, придумав какой-нибудь другой милый комплимент и отчаянно стараясь не обращать внимания на его руку, которая каким-то образом оказалась на моем плече [я пожалела, что у этого красного платья короткие рукава], вошли оркестранты в смокингах и нарядных платьях, преимущественно черных и блестящих – строго, но со вкусом, так что зрители замолчали. Я невольно ощутила легкий трепет – это всегда случалось со мной, когда я попадала в консерватории и театры. Это странное ощущение, когда забываешь обо всем, прислушиваясь к тому, как из оркестровой ямы доносятся дивные по своей красоте звуки – они будто проникают в тебя и питают тебя.
Кладу руки на колени и выпрямляю спину – быть может согласиться на это предложение было не такой уж плохой идеей. Может быть Эд не такой уж плохой, может быть у нас все получится. Эта надежда и вдохновение от концерта, который маячил перед моим лицом придавали сил. Оркестранты начали настраивать инструменты и внезапно зал наполнился единственным звуком — трехмерным и живым. Волоски встали дыбом, перехватило дыхание.
Эд покосился на меня и его лицо отражало следы веселья: «Прекрасно» - как бы говорил он. «Мы получим от этого удовольствие». Другого его выражения лица я предпочла не замечать.
Дирижер вышел вперед, дважды постучал по пюпитру и наступила полная тишина. Я ощутила, как зрители в нетерпении замерли, полные ожиданий. Затем он опустил свою палочку, и внезапно все наполнилось чистым звуком. Я ощущала музыку как нечто материальное — она не просто струилась по мне, но лилась сквозь меня, затопляя зал, до предела обостряя мои чувства. По коже пробежали мурашки, ладони вспотели. Музыка вновь пробудила мое воображение, я думала о том, о чем не думала несколько месяцев, меня охватили казалось давно забытые чувства и мысли унеслись прочь, как будто само восприятие растянулось и утратило форму. Мне не хотелось, чтобы это заканчивалось. Это глупо, может быть для той, кто слышала тысячи оркестров и у которой был абонемент в консерваторию, но я хотела остаться в этом зале навечно. И даже когда была сыграна последняя партия я не хотела, чтобы музыка заканчивалась. Музыка звучала во мне. Музыка может отпереть закрытые двери, перенести в мир, которого не представлял даже сам композитор. Музыка оставляет отпечаток в окружающем воздухе, как будто несешь ее остатки с собой.
Зал разразился восторженными аплодисментами – хлопали все, даже консьержи «Савоя», заглянувшие на секунду в зал. После, что мне показалось немного лишним, нам сказали, что именно для нас подготовили сюрприз, вытащив на сцену большую корзину роз и как утверждал дирижер бутылку «очень хорошего шампанского». Не уверена, что смогла бы удержать эту корзину без помощи, но нас мигом запечатлели фотографы [такое чувство, будто они с неба свалились по команде Господа: «А сейчас…птичка!», а иначе как они так вовремя ухватываются за момент?]: меня, дирижера, Эда и еще пару музыкантов, потому что корзина действительно была адски тяжелая. После, я выразила каждому восхищение, пожала руку, поговорила об их работе и под одобрительные возгласы сыграла что-то совсем простенькое и незатейливое на клавишных. Не думаю, что заслужила такой бурной реакции, но расставались мы с моим любимым оркестром будто старые друзья. Я удержалась, чтобы не согласиться на селфи.
Как только мы снова оказались в фойе, а несчастным консьержам пришлось тащить корзину до самой нашей машины, загружая подарок в багажник, Эд повернулся ко мне.
— Ну, классическая музыка точно не для тебя, — вспоминая мне отговорку за столом.
Впрочем, он улыбался.
— Мне ни капельки не понравилось.
— Я заметил.
— Особенно, мне не понравился тот отрывок в самом конце, когда скрипка играла одна, без оркестра.
—Я заметил, что тебе не понравился этот отрывок. Более того, мне показалось, что на твои глаза навернулись слезы отвращения.
Я усмехнулась в ответ. Сейчас он не казался мне таким уж невозможным, как до этого. Он не пытался проявить какие-то сверхнежные чувства, входя в свою манеру подцеплять, но в общем-то беззлобно, даже пробовал шутить. И я действительно была благодарна. На этот раз. В каком-то смысле этот вечер отвлекал меня от различного рода мыслей, позволяя отвлечься на что-то приятное. Хотя бы на музыку.
— Мне ужасно понравился концерт, — признаюсь я и совершенно искренне. — Спасибо. Спасибо, что пригласил меня.
Эдвард улыбнулся, в тот момент мне показалось м и л о. И я с чистым сердцем, просветлевшей головой и довольной улыбкой направилась было вслед за несчастными носильщиками, корзиной роз и бутылкой шампанского. Хотя нет, бутылка шампанского осталась в руках моего ж е н и х а. Сделав несколько шагов в сторону выхода я почувствовала, как пальцы смыкаются на моем локте и вопросительно обернулась. Вокруг нас начала собираться толпа зевак, любопытствующих, сделаем ли мы что-нибудь милое на публике, хотя все знают, что мы даже за руки взяться не можем.
Его красивое лицо неуловимо изменилось. В нем появилось какое-то другое, расслабленное выражение, которое мой внутренний инстинкт вкупе с инстинктом самосохранения назвал опасным. Неожиданно, в горле пересохло. Дольше торчать на обозрении у публики, которая начала подозревать, что что-то не так, было нельзя, Эд удержал меня за локоть, подбираясь поближе [подбираясь, будто он какое-то хищное создание]. Теперь мои инстинкты уже вопили о том, что нужно бежать к машине, запереться изнутри и не выбираться, пока я не окажусь на пороге своей спальни. Я кисло улыбнулась, пытаясь скрыть нарастающий приступ паники.
— Они сняли для нас номер. Хотят, чтобы мы побыли наедине в более спокойной обстановке. Хозяин отеля выделил «Люкс». Отказаться было бы неуместно.
«Беги – выдерни свою руку у него и беги».
Я с тоской посмотрела на припаркованные у входа черные машины, потом на довольного и безмятежного Эдварда. Да, отказаться на глазах у всех было бы неуместно. Как и соглашаться на всю эту авантюру. Как и приводить меня в о т е л ь. Насколько такое принято в Бельгии? И я на подгибающихся ногах пошла за ним, спасительная дверь оказывалась все дальше. Будем надеяться, что мы просто поиграем в шахматы или посмотрим вечернее шоу. Ведь именно этим пары занимаются в отелях?
Неожиданно захотелось вспомнить статистику изнасилований в номерах отелей. Том говорил, что статистика сильная вещь и не подведет. Но боюсь она не играла мне на пользу, потому что процент был бы слишком велик.

Он странно вел себя еще в лифте – иногда мне хотелось нажать на кнопку вызова диспетчера и громко закричать что-то вроде: «Это принцесса Великобритании и до меня домогается мой жених!». Я чувствовала на своей спине его изучающий взгляд и пожалела о том, что не надела на себя лыжный костюм. Мне неожиданно показалось, что платье слишком короткое, что он вздумал изучать мои ноги, а про взгляды ниже лица, куда-то на грудь я и вообще молчу. Пока мы поднимались на какой-то очень высокий этаж отеля [кажется за 40-ые этажи] мне стоило больших усилий избегать этого мятного дыхания, от которого начинало мутить, а волшебство музыки испарялось с каждым пройденным этажом. Пожалуй, из окна в случае чего будет выпрыгнуть особенно тяжело. Но я все еще пыталась улыбаться и верить, что мы будем играть в настольные игры и рассказывать страшилки. Или устроим пижамную вечеринку. Господи, поднявшись на этот треклятый этаж я уже готова была взвыть. А он еще нарочито долго открывал дверь, прижимая меня к стенке [неудивительно, что у него так долго не получалось, он даже не смотрел на замок, решив, что это очень романтично очевидно]. Я вдохнула с облегчением, когда дверь открылась и избавила меня от необходимости применения силы, чтобы оторвать его бренное тело от своего.
Трёхкомнатный Королевский Люкс венчает коллекцию номеров «Савоя» и они действительно постарались, хотя мне он казался слишком пафосным с претензией на итальянский ампир и отчасти напоминал дворец, но во дворце не было репродукций. Вдалеке виднелся балкон, который было видно из-за раздвинутых тяжелых портьер: стеклянный купол и французские окна в гостиной с потрясающей перспективой на набережную и оперный театр. Я осторожно заглянула в ванную, почему-то содрогаясь от вида махровых халатов [мало ли что взбредет в голову Эда, например искупнуться, а меня не прельщал его вид в халате]. Интерьеры этого номера выполнены в стиле итальянского ампира и создают торжественную атмосферу. Над головой висела люстра Swarovski сверкая мне в лицо своими кристаллами. Неожиданно я подумала о том, что если она упадет на голову моего жениха, который доведет меня до седых волос я не буду против. Я завидела установленную в люксе чайную станцию и капсульную кофемашину и решила, что все время пока мы здесь пробудем я буду претворяться, что завариваю чай.
И я не видела здесь, во всем этом богатом и весьма аляповатом великолепии ни одной настольной игры. Зато кровать с балдахином определенно притягивала мое внимание. Но не в том смысле, в котором подумал Эд – я поймала его внимательный взгляд, которым он проследил мой собственный и ухмыльнулся. Это улыбка не говорила мне о том, что мы достанем какой-нибудь «Имаджинариум» или решим поиграть в «Дженгу». Я осталась стоять у двери ванной комнаты, будто защищая ее от посягательств Эда на «помыться» и отказывалась проходить дальше. Он же определенно чувствовал себя куда более расслабленно и спокойно, проходя вглубь, снимая пиджак, ослабляя галстук и расстегивая пуговицы на рубашке. Я замерла. Я следила за количеством пуговиц, которые он расстегивает с каким-то ужасом и как минимум остановившимся сердцем.
Я считала. Цифры успокаивают.
Одна. Не надо больше, пожалуйста.
Вторая. Да хватит.
Третья. Замираю. Вроде бы его пальцы остановились на этом. Чертовы щупальца.
Я вздёргиваю подбородок, складывая руки на груди, пытаясь занять позицию пооборонительней. Я принцесса. Он принц. У меня есть Британия, где-то там есть Джонни [теперь даже мысли о Джонни согревают] и моя семья. Она не допустит глупостей. Проблема только в том, что моя семья во дворце, а мы здесь, в «Савое» в чертовом люксе и с престранными намерениями. Эд развалился на диване, лениво дотягиваясь до бутылки шампанского и так удачно расставленных бокалов. Шампанское шипит и мне кажется зловеще.
— О чем ты хотел поговорить?
«Пожалуйста скажи, что о защите окружающей среды, к примеру и для этого нужно тащить меня в люкс».
Он откинулся на мягкую спинку. Рубашка топорщилась. Мои ноги окаменели, но сдавать своих позиций я не собиралась.
— Брось, Лили, все хорошо. Мы же вроде как не чужие. Давай просто расслабимся, пока на нас никто не смотрит. В конце концов мы никогда не пили наедине.
«И это было чертовски хорошо!» - отчаянно вопил мой мозг и это еле не сорвалось с моего языка.
Он поднял свой бокал и протянул мне мой с видом «я не кусаюсь». Мне же хотелось огрызнуться, что я не в уверена в этом и что «кусаюсь я». Пить мне совершенно не хотелось как бы невинно это не выглядело. Но долго так стоять и никуда не ходить я не могла, он продолжал настаивать и я совершила вторую ошибку за сегодняшний вечер. Села рядом с ним.
Шампанское постепенно выдыхалось из моего бокала, в бокале Эда же скорее оно уменьшалось с геометрической прогрессией. Мы пили [он пил] и молчали иногда перебрасываясь фразочками, которые ничего не значили. Я же с тоской представляла себе дом, папу, сидящего перед телевизором. Представляла прибор для измерения давления, который то сдувался, то надувался и тебя с этим танометром в руках. Я сидела рядом с Эдом и черт возьми представляла тебя. Может поэтому и была такой спокойной внешне. Наверное, когда все стало совсем очевидным, Эдвард заговорил первым, допивая свое шампанское.
— Ты думала о том, как хочешь обвенчаться?
Если бы я хотя бы немного притронулась к шампанскому, пусть и делала вид из вежливости, что действительно его пью, то поперхнулась бы. Неожиданно я вспомнила старенькие кожаные, пропахнувшие солнцем и виноградом сидения красного Форда. Вспомнила твои колени и ткань джинс. Я помнила белую футболку, которую иногда замечаю на тебе у нас [но наверное это другое]. Тогда ты тоже спросил меня о свадьбе. Точнее я ответила на твой вопрос тогда. А еще ты сказал, что я очень красивая. И ты целовал меня на заднем сидении этой машины так, как не будет никто.
— Иногда я хотела скромное венчание, ну знаешь… в маленькой церкви, около моря. И без пафоса. И что бы у меня была вуаль… — я улыбнулась впервые за то время, пока мы находились в этом номере. Но не потому что расслабилась, а потому что вспомнила свои римские каникулы и человека, которому никогда и ни за что не быть моим. Которому сначала я усложнила жизнь и который поставил точку, а я все продолжаю думать о нем, забывая на мгновение в какой опасной ситуации нахожусь. Мне казалось, стоит повернуть голову и я увижу твои голубые глаза – внимательные и глубокие. И услышу твой голос. Твое «мисс Лили» и твое «Глупышка». Мне казалось, что я почти физически ощущаю твое присутствие. Но это был не ты. О боже это был совсем не ты.
Мужчины же о таком очевидно никогда не забывают.
Для него моя неожиданная податливость и расслабленность, моя неожиданная улыбчивость стала сигналом к какому-то странному набору действий. Я даже не сразу поняла. Не сразу увидела, как он медленно отставляет бокал с шампанским куда подальше, разворачивается ко мне, как его лицо и его зеленые глаза с оттенками голубизны, оказываются слишком близко от моего. Я поняла только тогда, когда его рука каким-то образом до этого оказавшаяся на моем колене, поползла вверх по ноге, задирая заодно за собой и платье. Медленно и верно, а я следила как завороженная и загипнотизированная за этой конечностью, которая все ползла и ползла вверх. И вот тогда я пожалела о том, что не надела тот самый лыжный костюм. А лучше скафандр.
— Эд… — я еще пыталась быть вежливой, отодвигаясь, по крайней мере предпринимая последнюю попытку оказаться как можно дальше, отрезвев от собственных счастливых воспоминаний. Но мой маневр не особенно удался, мне попросту не дали. — …что ты делаешь? — голос дрогнул предательски, его лицо замелькало перед глазами. Меня действительно начало тошнить от мяты от осознания, что сейчас может случиться то, чего я не хочу или если и хочу, то уж точно не с ним.
В мозгу проскользнула предательская рациональная мысль: а может пустить все на самотек? В конце концов выбора у меня не будет. И если я все же выйду за него замуж, то это н е и з б е ж н о. А мои иллюзии, мечты и прочее останутся мечтами. Наши дороги – дороги незнакомцев, так почему нет?
И я совершила третью ошибку. На какое-то время отказалась от сопротивления.
— Да брось, — как же мне надоела эта фраза. — мы же все равно поженимся и это когда-нибудь случится.
Будто прочитав мои мысли, которые я после этой фразы сразу же отбросила. А вот он, кажется отбросил последние сомнения, в какой-то момент я оказалась через чур плотно прижатая к дивану, чувствуя кожей бедер, все еще затянутых в колготки, холод его ладоней. Почему-то я так и думала, что у него будут холодные ладони. И это совсем не то, что я хочу чувствовать.
Глухой и очень тихий щелчок. Рвутся колготки, я чувствую, как по ноге поползла отвратительная стрелка. И становится уже совершенно и безнадежно все понятно. Моя рука еще как-то пытается остановить его, я пытаюсь поймать в его лице хотя бы намек на понимание. Но не нахожу. Не знаю насколько шампанское способно так уж пьянить.
— Но я не хочу, — мне казалось, что это понятно как день. — я не хочу, ты хороший по-своему, но я не хочу… — я казалась себе ребенком, загнанным в ловушку. И я так и шептала бы несчастное и умоляющее: «Не хочу, пожалуйста, послушай меня», пока он не поцеловал меня, что в принципе и пытался сделать на протяжении этих месяцев, только я находила отговорку, чтобы сбежать. Его губы были холодными и казались твердыми, или это мои оказались неподатливы – я не знаю. И еще немного и с моих плечей стянули бы платье, мне бы стало невероятно холодно, а я чувствовала себя совершенно беззащитной. Мой мозг отключался, у меня неожиданно терялись силы, чтобы что-то предпринимать. Я не чувствовала н и ч е г о. Так, наверное не должно быть.

Самое главное, что стучало в моей голове, так это то, что делая все это или пытаясь сделать – он не любит меня.
Целуя мои губы – он не любит меня, а я не люблю его.
Когда его рука оказывается на моей груди – он не любит меня.
Когда его губы касаются плечей, шеи и ключиц, а пальцы – бедер — он не любит меня.
Меня любил кто-то другой. И тут я вспомнила. Что королевы не умоляют. Что я не беззащитна. И у меня есть корона. И я не позволю случиться ничему, что он задумал. И я не ребенок. Я принцесса. И я не люблю его. Я вывернулась, оттолкнула со всей силы на которую вообще была способна в такой ситуации, а потом и вовсе при очередной попытке вернуть меня к пригвожденному состоянию на диван дала пощечину.
Буду рассказывать детям, что впервые дала пощечину принцу Бельгии. И тогда он шарахнулся в сторону, а я шарахнулась с дивана.
— Этого. Не. Случится. Ни за что. Ты понял меня? — на его щеке к моему внутреннему удовольствию краснел след от пощечины. Я неплохо ему влепила, учитывая кольцо на моем пальце. Кажется до крови. Никто не думала, что могу бить с такой силой.
— Ты сошла с ума?! — к нему вернулся дар речи и, надеюсь соображать. И возможно бешенство и возмущение. Сомневаюсь, что девушки ему отказывали.
Мое сердце начало колотиться с бешеной силой, в мозг кажется снова начал поступать кислород. Мысли о том, что могло случиться приводили меня в ужас. Корона говорила, что я все делаю правильно. Вздергиваю подбородок. Он дрожит. Я сама вся дрожу. Но мой голос нет.
— Это ты сошел с ума! Это ты испортил все своими собственными руками, Эдвард. Притащив меня в эту комнату и решив, что до меня можно вот так легко домогаться. В следующий раз подумай головой. Ничего не случится.
Он кажется все еще не мог прийти в себя. Сомневаюсь, что ему давали пощечины хотя бы когда-нибудь. В его глазах плескалась ярость, но сейчас он ничего сделать не мог, так и сидел на диване. Он усмехнулся. Болезненно. Точно неплохо ударила. Отлично. Не уверена, что я вообще тогда чувствовала, но думаю нечто вроде удовлетворения и злорадства. Стоило ударить еще сильнее.
— Легко? Слушай, ты думаешь, мне так приятно это делать. Да тебя же целовать все одно, что камень! – он сплюнул кажется. Мерзость. — А я потратил на это слишком много сил и денег. Притащил этот оркестр в самый дорогой отель Лондона, купил эти розы и это чертово шампанское, чтобы в итоге мне зарядили по лицу. Чего ты так боишься? Что тебя не оставят девственницей до тридцати?
Никогда мой голос еще не звучал т а к. Никогда еще мои глаза не превращались в две черные луны, не выражающие ничего. Он хотел сказать еще что-то, но посмотрев мне в лицо осекся. Кажется, на нем появилась совершенно особенное выражение. Наверное, когда-то Елизавета Тюдор именно с таким выражением отправляла кого-то на гильотину. Не знаю. Может это у всех королев в крови.
— Так это было не ради меня, не ради того, чтобы сделать мне приятное, — я медленно и четко выговариваю слова, осмысливая до конца то, что только что услышала. — а для того, чтобы переспать со мной и потом таким образом ускорить свадьбу, потому что ты догадывался, что я никогда на это не соглашусь, а тебе не хочется вечно прозябать в своей стране как третьему принцу Бельгии. Король-консорт звучит представительнее… — я хрипло рассмеюсь, осознавая все до конца. — Сколько усилий, чтобы затащить меня в постель! Браво! — я захлопаю в ладоши, вызывая у него опасения, что я повредилась рассудком. Я снова рассмеюсь. Где-то в уголках глаз застынут слезы. — Так вот, что у тебя вышло. Если раньше я сомневалась, стоит ли выходить за тебя, то теперь я не сомневаюсь, что сделаю это только если ты женишься на моем трупе! Только через него ты получишь кресло рядом со мной! И эту страну! Ее я буду защищать от таких как ты. Не провожайте меня. Ваше Высочество.
И только оказываясь в коридоре королевских люксов я понимаю, что понятия не имею – куда дальше. Выйти в таком виде на улицу нельзя, будет скандал. Где черный вход – понятия не имею, а спрашивать у кого-то нельзя также – показаться в таком виде перед людьми позор. И я бреду по коридору все с теми же мутными и пустыми глазами, пока не натыкаюсь на дверь «уборная для персонала». Только понимаю, что оставила туфли в номере. Только понимаю, что прошла в таком виде несколько поворотов и длинных коридоров. И только понимаю, что мои руки дрожат, когда я закрываю за собой кабинку. Дрожат руки и стучат зубы. И все же я выуживаю телефон из сумочки и набираю номер, который мы все знаем наизусть и который у него не меняется. На экране высвечивается: «Джонни», а через пару гудков [он всегда отвечал через эту пару гудков] слышится спокойное и даже не сонное [я не удосужилась посмотреть на часы, но к счастью было около десяти]: «Да, Ваше Королевское Высочество?».
Этот голос спокойный и размеренный неожиданно вызвал еще более нервную дрожь. Неожиданно мне захотелось разрыдаться. Повисло молчание. Он терпеливо ждал. Не торопил – это было не в его компетенции. И я понятия не имею – почему я позвонила именно ему. Мне почему-то казалось, что помочь сейчас может только Смит. Не Джеймс и уж точно не родители. Джонни. Молчала я – молчал он. А потом, склоняясь, удерживаясь за держатель полотенец хриплю:
— Джонни, забери меня отсюда.
— Машина…
— Нет, — мой голос безвольно треснул, он это понял. — приезжай ты. И…можешь взять какую-нибудь обувь? Я в уборной для персонала…это кажется 43 этаж…   
— Я понял, Ваше Высочество. Я приеду как только возможно. Не переживайте и не выходите оттуда.
— Джонни…
— Это конфиденциально. Я понимаю, Ваше Высочество.
Никогда бы не подумала, что буду так ждать Джона Смита в маленькой каморке, с табличкой «Уборная для персонала – курить запрещено».

И я понятия не имею, как он меня нашел. Через полчаса он стоял около меня с коробкой новых туфель, как всегда выглаженный и готовый к любым неприятностям. И я впервые увидела, как лицо Джонни принимает…человеческое выражение. И его можно было понять – представляю, в каком виде я появилась перед его глазами. С порванными колготками, спутанными волосами, растекшейся тушью, которая отвратительными черными разводами красовалась на моих щеках [оказалось, я плакала, но так и не поняла – когда я успела]. От губы тянулся след от размазанной помады. Красноватый след, казавшийся вульгарно-омерзительным. Я почувствовала его взгляд, скользнувший по плечам, на которые я не додумалась натянуть платье полностью, по шее, осознав, что там остались какие-то пятна [как это правильно называется?] дрожащую и потерянную. Я постаралась прикрыть шею ладонями. Бледную, словно мраморная плита, так вот на этом моем бледном лице красовалось только два темных пятна – мои глаза оставались безжизненно-мертвыми черными дырами.
Он постоял немного, склонил голову, приветствуя меня, раскрыл коробку с туфлями [он вспомнил, что на мне красное платье], помог переобуться, потому что мои ноги меня плохо держали, потом скинул с плеч пиджак, накидывая на мои плечи. Я почувствовала острое чувство, которое подействовало на меня обжигающе – это была благодарность. «Мой долг – защищать королевскую семью...» - его слова, воспринятые мною враждебно, прозвучали с новым смыслом.
А потом я шла следом за ними какими-то обходными коридорами и путями, пока не оказалась на свежем холодном воздухе. Где-то еще щелкали камеры журналистов. Он ничего не спрашивал и ничего не говорил, будто прикидывая что-то в голове, а я залезла в машину. Кажется, он сказал водителю «домой». В салоне пахло мятой. Чертова мята. Меня мутило. Где-то на Лондонском мосту, я попросила остановить, потому что добавлять в салон запах рвоты мне совершенно не хотелось.
Потом я долго всматривалась в темнеющие просторы Темзы, на огни London Eye и Биг Бена. На другой стороне уже виднелся д о м. И я вспомнила, что в багажнике остались цветы. Та самая корзина.
«…купил эти розы и это чертово шампанское…»
Джонни помог дотащить ее до перил моста, а я перевернула я наблюдая, как красные розы тонут в черных водных массивах Темзы. И кажется, мне немного полегчало. Насколько можно полегчать в такой ситуации.

У меня была удивительно твердая походка, когда я поднималась по лестнице, я удивительно вежливо и спокойно передала Джонни пиджак, который он повесил на одну руку и следовал за мной тенью до самой родительской гостиной. Пожалуй, это была последняя капля. Пожалуй, я должна рассказать. И я собиралась это и сделать – сказать и разрыдаться. Вот только едва оказавшись около заветной двери я услышала. Услышала, как мама смеется – очевидно папе удалось сказать что-то невозможно веселое и забавное. Потом слышался задорный голос папы, мама смеялась громче прежнего. Том что-то бурчал с набитым ртом. Может мистер Драмонд приготовил что-то вкусное? Время было позднее, но они не спали. Моя рука застыла на ручке двери. Взгляд стал уже совершенно непроницаемым.
— На вашем месте, Ваше Высочество, я бы рассказал все Её Величеству. Потому что это недопустимое оскорбление всей монархии, — его голос звучал из темноты и совершенно спокойно. И был прав. А я не могла открыть дверь. Они были такими счастливыми, а я…порядком несчастной. Избитой морально и представляла жалкое зрелище. Как и в детстве когда я плакала замечали избранные. Потому что я не делала из истерики акцент.
Я не могла.
— Позже, Джонни. После маминой операции. Я бы хотела…чтобы меня оставили одну.
На самом деле это последнее, что я хотела бы.
И я исчезла за поворотом раньше, чем послышался веселый голос: «Наша Лили вернулась, Джонни? Мы смотрим прекрасную комедию, пусть присоединяется, если захочет».
Джонни же снова был в растерянности, в растерянности вернулся в свой кабинет, в растерянности какое-то время сидел на стуле не двигаясь. Потом, взяв себя в руки, снял телефонную трубку и сделал несколько звонков.
— Мистер Шелби? Это личный секретарь Её Величества. Его Высочество принц Эдвард еще в номере? Если да, то передайте ему, что с этого дня он переезжает к своим родственникам в графство Суррей. Они просили передать, что очень хотели бы его видеть. Дальнейшее его пребывание во дворце более невозможно, пока не поступит иное распоряжение от Её Высочества. На этом все. Спокойной ночи.
Джонни вообще-то начал надеяться, что распоряжение поступит разве что о депортации. И неожиданно показалось на фоне этой истории куда более желательной «дружба» принцессы и их личного врача. По крайней мере это казалось чем-то благородным. А Джон Смит любил благородство. Так как считал себя истинным джентльменом.
А я шла по коридору до своей комнаты, впервые затерявшись на поворотах, новые туфли, купленные Джонни натирали – но только слегка и то потому что были новыми. Понятия не имею где он нашел работающий обувной. Понятия не имею, что делать. В итоге вместо своей комнаты я наткнулась на спальню дедушки. Оказавшись внутри, в гнетущей темноте, в отсутствие его запахов, в отсутствие кораблей комната оказалась еще более мертвой, чем с ним на кровати. Дедушка бы погладил меня по голове и заверил, что все пройдет. «Все проходит – и это пройдет. Так говорил царь Соломон, цветик». Голос отражался во мне эхом, но комната неожиданно стала чужой. Здесь больше никого не было. И я, пошатываясь вышла прочь, добрела до своей комнаты, взялась за ручку. Постояла так какое-то время, сжимая пальцы на этой ручке, а потом развернулась.
112 шагов.
Мне нужно туда. Как бы неуместно это не было.
Картина Моне, портрет королевы Виктории. Он больше никогда не путал комнаты.
Я постучалась. Постучалась второй раз. Не услышала, даже если мне сказали: «Проходите». Постучалась третий раз. Постучалась бы и четвертый, едва не стукая в его грудь, как только дверь открылась, так и застыв с поднятой рукой, будто собираюсь его ударить.
И тогда я медленно подняла на него глаза. Пустые, вымученные, черные луны, провалы, полные какого-то ужаса и безысходности. У него все еще были такие же красивые глаза – не знаю разбудила я его или нет. На меня пахнуло знакомым ароматом и еле удержалась от того, чтобы не повиснуть на его шее, уткнуться в грудь и попросить защитить меня, потому что у меня нет сил. Но я стояла на пороге, покачиваясь, будто выпила лишнего. А я даже не пила.
— Я могу войти? — голос звучит чуждо и несчастно. — Так странно, я поняла, что мне некуда идти. Я скоро уйду, обещаю.
Наверное, стоило хотя бы переодеться. Наверное, я надеялась, что в относительном полумраке не видно не пятен на шее, ни моего общего потерянного вида. Но меня пропустили в комнату, в которой я забралась на кресло прямо с ногами, скинув туфли, ничего не говоря и не объясняя, сжимаясь в комок, пряча лицо в коленях. Здесь было тепло, а мне нужно было тепло. Я раскачивалась на кресле, молчала, только сильнее напрягая плечи, только сильнее сжимаясь. Не то чтобы чужие прикосновения как-то ощущались на коже, не то чтобы мне было противно от себя. Не то чтобы мне было теперь противно даже думать о таких вещах. Но думать об этой свадьбе было для меня невозможно. Я раскачивалась и твердила: «После операции», понятия не имею, что ты думал обо мне тогда. Хотел предложить успокоительное? Плед? Указать на выход?
В какой-то момент я резко остановилась. Подняла голову, мутнеющий взгляд и спросила неожиданно спокойно и безучастно:
— Не хотите со мной переспать?
Это вырвалось так легко, будто я спрашивала у тебя не хочешь ли ты сыграть в крикет или пойти на пробежку со мной. Это вырвалось так безысходно, что сложно было поверить, что я в своем уме.
А мой взгляд остановился. Не на тебе – на какой-то картине, я даже не разбирала, что на ней нарисовано.
— Он сказал… — севшим голосом, чувствуя, как что-то опасливо подступает к горлу. —…что это все равно случится. И я подумала, что уж если случится, то лучше…с тобой… с вами… он сказал, что… что я это все одно что камень. Может он прав…
Да, я не была в своем уме, медленно опуская ноги на ковер, разглядывая какое-то время свои туфли. Тошнота снова подступала в горлу, вместе со слезами. На пошатывающихся ногах подхожу к тебе. Не имею права. Точка. Все забыть. Но мне так плохо, я понятия не имею что мне следует делать, куда спрятаться и у кого попросить помощи. Смотрю на тебя своими черными глазами, постепенно лед трескается, постепенно ломаюсь я вместе с голосом. Слезы брызнули из глаз прежде чем, я, не думаю ни о чем [разумеется я бы не сделала ничего подобного если бы подумала], обнимаю тебя. Так я обнимала Тома, ты тоже был теплым, знакомым и вроде бы домашним. Что бы ты мне не говорил. И мои пальцы по своей чудной привычке перебирают складки на твоей футболке, сжимая так сильно, что ткань трещит и натягивается. А я плачу, я не требую обнимать себя в ответ. Я ничего не жду, но мне нужно было кого-то обнять. Снова. А еще мне нужно было, чтобы меня кто-то защищал. А ты вроде как Капитан Америка.
— Я думала…я полагала…что может что-то получится…что выбора у меня нет… что может так лучше…но я не смогла…это противно, я не хочу с ним, я не хочу…  — я всхлипывала через каждые несколько слов, а потом слезы душили. И плакала я по-особенному глухо, будто боялась, что кто-то услышит. — Да, ты прав…тогда у фонтана…я не люблю его, я не хочу эту свадьбу, я боюсь, не хочу…
Я была словно маленький ребенок, который ищет поддержки и не может ее найти. Я была несчастным и беззащитным существом у которого корона больше не срабатывала. И я позволила себя обнять. В кои то веки. Без обиняков.
Бог знает, сколько я повторяла это «не хочу», а в какой-то момент я потеряла связь с реальностью, в какой-то момент просто-напросто обмякла в руках, но всхлипывала я кажется даже находясь без сознания или же я уснула? Я не знаю, не знаю, я очнулась в рассветных сумерках с головной болью и растрепанном состоянии, обнаруживая себя в чужой кровати и вспоминать все оказалось слишком мучительно. И я вспомнила, что наговорила, качая тяжелой головой, но удивительно тихо покинула твою комнату. Не сказала простите. Не сказала, что «забудь». Это было очевидным. Забудь об этом. Прости, что мешаю ставить точки.
Посреди коридора я встретила Тома – встрепанного и сонного. Он посмотрел на меня. Я вспомнила, что нахожусь в ужасном состоянии.
«Ты не спала в своей комнате».
«Не спала…»
«Что он сделал?»
И мы оба знали, что речь не о Крисе.
И я рассказала, стараясь опускать не самые лицеприятные подробности.
Том уже не спал и заснуть не мог. В конце он сказал только одно, подбородок снова упрямо выпятился вперед: «Хрен Моржовый». И я нашла в себе силы разрыдаться снова.
А на утро, и даже не следующее утро я вела себя как обычно, будто ничего не было и быть не могло. Будто я не предлагала тебе странные вещи, не плакала и вообще – все это тебе приснилось. От любых разговоров на эту тему я уходила и пресекала их. Будничным тоном интересовалась состоянием мамы, говорила: «Доброе утро, доктор Робинсон» и мы расходились в разные стороны. Еще через какое-то время я решила, что так даже лучше. Ничего личного.
На этот раз я не ходила на крыши, пусть Том и ходил за мной настоящим эскортом, развлекая как только возможно. Случилось кое-что странное. Мне стало все равно.

Мы лежали на кровати, Том листал комиксы, устроившись на моем плече и закидывая ногу на ногу, я не придумала ничего лучше, как разглядывать потолок, иногда заглядывая на страницы и славливая какие-то диалоги. Синяк на щеке к счастью прошел, но никто из нас так и не решился спрашивать откуда он – как только мы пытались поднять эту тему он мрачнел, опускал голову, ресницы начинали трепетать и он замыкался, отказываясь после подобных допросов вообще с кем-то разговаривать. Я предпочла бы, чтобы он сам все рассказал, а не ограничивался лаконичным: «Упал». Но он не торопился, а я не торопила его. Так мы и лежали в моей комнате, на моей кровати. Он – на моем плече, а я закидывала ноги на спинку кровати. Посмотри на нас – и мы ничем не отличались бы от обычных братьев и сестер, разве что между нами царило подозрительное миролюбие. Да, Том оставался для меня особенным и неожиданным ребенком, появившимся без особенного предупреждения и неожиданно, доставлявшим мне куда меньше хлопот, чем моя сестра. Я знала, когда у него выпал первый зуб, поступив в университет, я присылала ему деньги на карманные расходы, потому что когда тебе десять лет, то родители не позволяют пользоваться финансами. И я всегда гордилась, что знала о нем больше других. Том вырос. А я, кажется, отказывалась.
— Знаешь, я прикинул, прикинул вид маминого заболевания, частоту развития осложнений, удачный процент успешных операций и опыт доктора Робинсона [почитал статьи] и в итоге посчитал, что шанс успеха 95%. Нам точно не о чем волноваться.
Я лежала, сканировала глазами потолок, периодически посматривая на часы, будто они умеют отмерять дни. Бал уже завтра. Да, я все еще думаю о нем и о том, как же хорошо они будут смотреться там без_меня. Пусть я и избегала «Виллы Аркадии», но я не могла избежать факта своего сумасшествия. А еще того, что возвращение Эда было не за горами. И я говорила об этом Тому. Говорила и говорила, а он хмурился и хмурился, но остановить меня было сложновато. Я пропускала мимо ушей ворчание вроде «я не твой психолог», «ну и что», «ну и зачем мне знать», но когда я доходила до Эда он мрачнел еще сильнее и я уверена, что в его нечленораздельном бурчании можно было понять: «Хрен моржовый». Я не возмущалась. Потому что хрен моржовый он и есть, пусть это и весьма неприлично.
— Тебе просто нужно не обращать внимание. Ты же говорила, что между вами ничего н е т, — от этой фразы, пусть брат и не вкладывал в это столько трагичного смысла, было что-то болезненное. — Подумаешь, бал. Кристина скорее всего не будет с ним танцевать, а он поехал туда чтобы развеяться. Говорят, в этом году там много актеров… — его голос стал чуть мягче и мечтательнее. Хотя у брата в принципе был удивительно подростковый голос, который если и ломался где-то в 13 лет, то не перешел за оттенки басовитости.
Я продолжала скользить взглядом по комнате. По фотографиям, которые он тогда, стоя с фонариком, направленным на рамки, разглядывал. По креслу, на котором он сидел. Теперь даже моя комната превращалась в обитель воспоминаний о Кристофере Робине. Это неизлечимо. Потом взгляд падает на тумбочку, где лежит невскрытое приглашение с просьбой ответить до бала о своем намерении прийти в Блэкмур-хаус не позднее завтрашнего дня. Взгляд стал более осмысленным.
Никто не просил меня называть свое настоящее имя.
Никто не просил меня уведомлять всех и вся о том, что я собираюсь поехать куда-то. Я могу сохранить свой принципиальный отказ, но кто узнает в какой-нибудь девушке в маске принцессу Лилиан, если даже в ответном приглашении будет лишь назван твой выдуманный псевдоним.
— Знаешь, Том…ты прав… — на самом деле я же даже не слушала то, что мне пытались втолковать, на моем лице начинала играть лукавая, по-настоящему лукавая улыбочка, будто я только что задумала как минимум украсть Рождество.
Почему я должна сидеть взаперти и отвечать за свои поступки? Может хватит. Если кто-то может пойти. Значит и я могу пойти. Если кто-то может забывать так легко, значит и я могу. Я не обязана постоянно быть несчастной. А о моей ш а л о с т и никто не узнает. Мы умеем хранить секреты.
Брат же, обрадованный тем, что к нему прислушались радостно подхватил, не понимая того, чего это я так мерзко хихикаю.
— Вот, вот и я говорю что тебе не стоит…
— Мне просто стоит пойти на бал.
—…ходить на бал. Что?!
Но я не слушаю, подрываясь с кровати так, что голова закружилась, вскрывая конверт, который так поэтично и, впрочем, так ожидаемо, пах каким-то французским парфюмом и был написан от руки перьевой ручкой. Будто меня и правда приглашали в тайное общество. За все время, что я получаю не вскрывая эти конверты – этот первый, содержание которого я прочитываю. Бегло пробегаюсь по строчкам. В голове уже созрело и платье и то, что я напишу в ответ. И то, кем я буду.
Нет, я не собиралась преследовать их – пусть они делают то, что хотят.
Но я отчаянно хотела доказать всем и себе в том числе, что я, как и тогда в Италии, способна на безумные поступки вроде танцев в бочонке с виноградом. А в данном случае на бал-масок. Что я не скучная дама, которая зачахнет над камелиями, а девушка, о которой можно сожалеть. Что я могу быть кем-то еще кроме принцессы. И что я могу удивлять. Я не «Лили-без-сюрпризов» и уж точно не зайчиха трусиха. И потом, все любят немного таинственности.
Когда мой брат увидел, что меня не получится отговорить и мое одухотворенное лицо, наблюдая за тем, как я ношусь по просторной комнате, с письмом в руках, усаживаясь за письменный стол, чтобы потом экспрессом передать письмо в Блэкмур-хаус, он со стоном упал на кровать, закрывая лицом ладонью, бесконечно прекрасно пародируя знаменитый facepalm.
Принцесса едет на бал.
Я снова почувствовала себя живой.
____________________________♦◊♦____________________________
Холод кусал за ноги, забираясь под подол платья и я пожалела о том, что не догадалась взять хотя бы манто. Ноябрьские вечера кажутся чем-то совершенно зимним, но ноябрьские ночи это вообще отдельная ария зимних холодов. Буцефал, почувствовав свежий воздух и возможность разбежаться наслаждался. Серый силуэт мелькал между деревьями леса Эппинг, где когда-то я повредила свою несчастную лодыжку. Темнело быстро, людей на тропинках попадалось крайне мало, а когда мы свернули к Блэкмуру они и вовсе исчезли, хотя я ожидала услышать жужжание автомобильных двигателей и шуршание шин эскортов, доставляющих участников ежегодного торжества [кто-то и вовсе называл все это вакханалией] к месту сбора. Но нет – лес был таинственно тихим и нелюдимым. Поскрипывали стволы старых деревьев, мокрая холодная листва отскакивала от копыт, когда мы перешли на галоп. Теперь морозец кусал за щеки, капюшон длинного, перламутрово-розового плаща, постоянно спадал с головы, каким бы глубоким и хорошо закрывавшим эту самую голову он не был. На самом деле я переживала лишь за то, что от моей прически, над которой я и пара стилистов колдовали целый вечер, ничего не останется или что я потеряю какие-нибудь шпильки по дороге сюда. Мы казались бело-розовым облаком в этой мрачной осенней глуши, когда вдалеке заблестел окнами и фонарями тот самый таинственный Блэкмур-хаус.
На самом деле я опаздывала, пусть и ненавижу опаздывать. Мне пришлось дождаться, пока все лягут спать, а я сама вялым тоном, отказываясь от еды [желудок сводило от волнения] и смахивая все на головную боль, сказала, что останусь на вечер в своей комнате, что учитывая все мое прошлое состояние было объяснимо и никто не заподозрил неладное, кроме разумеется Тома, который и был призван «прикрывать тылы», хотя весь ужин он только и делал, что строил мне л и ц а. Лица – это когда он качает иронично головой, выгибает брови и комментирует лицом каждое действие. Я тихонько пнула его ногой под столом, попадая по коленке. Хорошо, что я была не на каблуках.
Когда же я дождалась этого вечера, когда все успокоились и утихомирились, я смогла надеть свое платье, в спешке заказанное из магазинчика нарядов разных эпох. Когда-то мы заказывали там платье для тематического вечера 19-ого века, посвященного королеве Виктории. Удивительно, что за сутки они смогли подобрать для меня то, что было нужно мне. Светлое, такое нежное-нежное розовое платье, напоминающее мне чайную розу или розовые камелии, растущие в маминой личной оранжерее. В нем не было мешающей мне пышной юбке, как у платьев принцесс, но зато были бесконечно прекрасные длинные рукава, которые при взмахе руками напоминали крылья бабочки, а теперь, когда мы легким галопом скакали к месту-X они и вовсе развивались на ветру вместе с плащом, доставленным оттуда же и магически-завораживающе посверкивающий серебром и перламутром в свете редкой луны, выглядывающей из-за туч. Я старалась не думать о том, что туман уже начинал опускаться, что совы ухали весьма зловеще и о том, что тут где-то должен пробегать кто-то безголовый. Спасибо, Т о м.
Впрочем, главной прелестью этого платья я находила платочек, который я, отказавшись от идеи маски, казавшейся мне пугающей, приспособила как вуаль. Я говорила, что люблю вуали еще там, сидя у него на коленях в автомобили. Вуаль крепилась к прическе, цепляясь за в общем-то скромную диадему с вкраплениями настоящих бриллиантов. Нет, я не хотела быть фальшивкой даже здесь. Вуаль была прелестной и меня немало забавил тот факт, что я смогу быть никем не узнанной даже, если бы кто-нибудь захотел нарушить правила и узнать кто же я такая. Я казалась себе гением. Я предвосхищала себе это представление. К тому же, я решила, что платье непременно должно быть р о з о в о е. Возможно, это будет тебя раздражать. Или ты не захочешь ко мне подходить. Возможно обиженный ребенок, которого однажды решили не переубеждать, все решил делать на зло. Но я продолжала собой гордиться. Я буду розовым безумием, которое будет действовать тебе на нервы. Тут нужно было сказать громкое: «Ха-ха!».
Я не могла взять машину, потому что это бы вызвало лишний шум и проволочки. А я всеми силами души обрадованная своей затее, которая казалась мне схожей с побегом из посольства [главное, чтобы последствия не были столь же болезненны], хотела сохранить все в тайне. Тайна п л е н и т. Поэтому, выбегая на ноябрьский холод в этом легком, воздушном платье если не Золушки, то хотя бы Авроры, в туфельках, если не хрустальных, то по крайней мере которые нигде мне не давили и позволили бы танцевать хоть всю ночь на пролет, я направилась к конюшням, с великой осторожностью стягивая с дверей тяжелый засов и впуская в теплое пространство овса и села холодный ветерок. И мой белый [все серые лошади кажутся белыми] конь меня узнал, заволновался и захрапел, он прял ушами, смотрел на меня, всхрапывал, будто почувствовал неожиданную свободу. Он благосклонно воспринял тот факт, что мы едем не на соревнования и стоял смирно, пока его седлали. Только фыркнул тихонько, когда я, поцеловав его в изящную и большую морду, попросила: «Только тише, малыш, умоляю». В малыше была сотня килограмм, но он послушно шел за мной, а как только убедился, что я достаточно крепко держусь в седле, тронулся с места. И я почувствовала, что дай ему волю и он бы сейчас ринулся в карьер. Таким образом все было до нельзя романтично: я, розовое платье, белый конь, таинственное приглашение. 
Хотя опаздывать и не входило в мои планы, но как только я спешилась около поместья, отдавая поводья в руки подоспевшего лакея, от поняла, что не просто опоздала, а кажется и вовсе явлюсь последней. Что же. Мне нечего терять.
На входе, помогая мне снять мой плащ, стоял человек в маске, напоминающей воронью. А еще маски, которые надевали врачи во времена инквизиции, когда не хотели заразиться чумой. Вообще-то жутковатое зрелище и я подумала, что может слухи и были правдивы и сейчас какую-нибудь девушку вроде меня решат предать огню, как ведьму. Или не знаю…устроить ритуальные игрища. Но пока я делала шаги вперед, к главному залу [«чумная маска» просмотрев мое приглашение и кивнув, назвав меня по имени, которое было указано там, показала рукой на дверь впереди] мои сомнения сходили на нет. Нет, увы, ничего сверхординарного.
Главный зал Блэкмура был большим, хорошо освященным, с огромной хрустальной люстрой над ним, оркестром, который собрали из приглашенных на бал музыкантов [кто-то был в маске, кто-то без нее], по углам расположились столики с закусками, на втором этаже, с балкона которого открывался вид на зал и танцующих, расположился бар. Ничего зловещего кроме той «чумной маски» мне не попадалось. Колыхнулась ткань вуали, как только мимо меня пронесся официант в римской тоге – понятия не имею почему он так вырядился. Собственно здесь все официанты вырядились именно так и я готова поспорить, что им было чертовски неудобно.
Вниз, к череде развлекающихся на диванах, карточных столах и собственно танцующим [сейчас играло что-то фокстротное и чьи наряды позволяли отрывались вовсю] вела лестница, которая показалась жалкой имитацией лестницы нашего дворца, разве что без золота и она была ниже. Итак, игра начинается. Сегодня я не Лили, не принцесса, не наследница и даже не Винздор. Сегодня я та сама Прекрасная леди Ровенна, из книги Вальтера Скотта «Айвенго». Всякий англичанин ее знает [ну, или хотя бы должен был слышать]. На самом деле мне больше нравилась Ребекка, но я была блондинкой, да и мое платье больше подходило именно под этого персонажа. Возлюбленная Айвенго на которой он женился. И теперь, если кто и спросит, даже если узнает [спаси Господи конечно], то я представлюсь так и только так. Ведь первое и единственное правило этого мероприятия – не задавать личных вопросов, не интересоваться личностью и не подавать вида, даже если узнал. Все мы здесь – м а с к и.
Определенно опаздывать, кажется интересным занятием, пусть я никогда и не умела – точность вообще-то вежливость королей. Пока я спускалась с этой лестницы, чувствуя себя точно Золушкой на балу [не терять бы туфельку и не превратиться в тыкву], пара-тройка масок и прочей богемы, оглянулась на меня, оркестр как раз замолк, что создало в зале нечто наподобие вакуума — я спускаюсь со ступенек, на меня смотрят, мне не привыкать на самом деле ко всеобщему вниманию, да и я не уставала напоминать себе что я сегодня…не совсем я. И я спустилась, расслабленно забирая с подноса, услужливо преподнесенному мне официантом шампанское, делая глоток.
На самом деле – не очень-то и хорошее, бывает и получше, но я сделала еще пару глотков и еще. Выпив бокал, я кажется, неожиданно для себя и для удовольствия заинтересованных в моей таинственной персоне, скрытой за этой розовой вуалью, расслабилась и окончательно развеселилась, оказавшись в обществе знакомых и не очень людей [в основном мужчин].
— Что же, господа, никто не пригласит даму на танец? Я смогла выйти из своего замка всего на одну ночь, — мой голос для меня звучал как-то иначе, вроде бы я даже кокетничала и впервые не видела в этом ничего зазорного. Подумаешь – легкий флирт. Мне нужна была разрядка, которую, как я полагала я заслужила.
«Маски» задергались, парочка незнакомых мне молодых людей в смокингах и костюмах-тройках заспорили, кто будет первым, [кажется недалеко от нас я узнала племянников сэра Конора] но в итоге вперед вышел кто-то в костюме Генриха VIII. Поправив шляпу, «маска» протянула руку.
Как раз кто-то заиграл на лютне.
— И куда же пропал ваш благородный Айвенго, леди Ровена? — голос был бархатистым и обволакивающим. Нет, никакого сравнения с твоим голосом, разумеется, но я думаю многие девушки были бы от такого в восторге. Низкий, мужской голос. Пожалуй, персонаж, выбранный им ему отлично подходил.
— А что вы сделали со своей Анной Болейн, сир? Ну, мой рыцарь ускакал на охоту, а мне пришлось посетить эту скромную и уютную обитель…Ваше Величество, — вуаль скрыла мою усмешку. Боже мой, как же забавно было называть кого-то собственным титулом. От этого мое предприятие показалось мне еще более забавным.
Нет, на самом деле мой рыцарь никогда меня не заберет, да и вообще наверняка отлично проводит время. Не знаю в чьей компании – дамы, сестры или вина. Нет, мой рыцарь если и ускакал, то к своим обязанностям и своей жизни. И лучше бы ему скакать быстрее. Мы продолжали улыбаться друг другу, делать какие-то комплименты, что сходило бы за приятный флирт и заигрывания, которые я никогда себе не позволяла, но теперь за вуалью и в образе любви Айвенго – почему нет? Иногда «король Англии» через чур сильно сжимал мою руку или наклонялся слишком близко, но меня это не особенно смущало.
— Так я могу украсть вас на сегодня? – спрашивал он этим особенным голосом, который, я полагаю, должен был сводить всех с ума, но на меня такое не действовало. Впрочем, он был мил и обходителен. 
— Только если сохраните мою голову в целости, — игриво замечаю я.
Не понимаю, что подмешали в шампанское.
После еще череды танцев, которым нас с Кристиной учили, еще паров бокалов шампанского, которое не ударяло особенно в голову, позволяя просто чувствовать себя расслабленно и неожиданно в своей тарелке, я поняла, что ищу глазами… да, я искала тебя. Кристина, в красно-черном платье с высокой прической-париком, кстати без маски, будто ей и нечего скрывать с видом: «Да-да, я принцесса, посмотрите, кто не узнал меня», кажется была Анной Карениной и этот образ показался мне трагичным. А где же был ты? Она как обычно блистала и сияла в своей компании, где я разглядела и узнала собственно Леонарда Маккалена, который надел фрак. Скользя задумчивым взглядом по толпе и рассеянно реагируя на комплименты я смогла рассмотреть т е б я. Наткнулась, потому что в какой-то момент почувствовала чей-то внимательный взгляд на своей спине. Я вообще всегда замечаю, когда смотрят. И, лишь слегка обернувшись, продолжая играть полнейшую незаинтересованность, я увидела твой силуэт, а сердце забилось тревожно и неправильно.
Нет-нет, все ведь не ради тебя. Я просто хотела на бал. А наши дороги разошлись, как бы я не плакала куда-то тебе в грудь о своей несчастной жизни.  Нет-нет, мое сердце не должно замирать. Не должно, но как только я оборачиваюсь полностью, то оно замирает, останавливается и моя довольная улыбка предательски тускнеет, превращаясь в нечто нежное и задумчивое.
Боже, я не совру, ты действительно выглядишь бесподобно, даже если это самый обычный смокинг [признайся, что не хотел усложнять]. Боже, ты больше чем кто-либо здесь, кто прячется за чужие личины, только бы не показывать свою, походил на принца, походил и не походил на себя. Ты был таким бесконечно красивым, что, я сделав глубокий вдох забыла сделать выдох, поэтому просто отвернулась и надеялась, что вышло не слишком резко.
Вокруг меня тоже образовалась своя компания из поклонников, мы обсуждали политику, нашу семью, музыку и искусство. И они забавно хорохорились передо мной. Но я чувствовала, что ты на меня смотришь и постепенно это начинало не то что раздражать, но беспокоить. Я плавно перемещалась из одного конца зала в другой, а ты каким-то образом оказывался там же. Я брала вино в том самом баре – снова видела тебя, твои голубые глаза, твою фигуру и постепенно все ближе. Ты будто незаметно для других, следовал за мной, то теряясь в толпе приглашенных, то вновь появляясь и я начала бояться, что однажды все же столкнусь с твоей спиной, ей богу. Или уткнусь тебе в грудь – ты появлялся и исчезал слишком незаметно. Я скрывалась за колонной – ты оказывался за следующей. Это своеобразная романтичная игра в прятки или догонялки.
А может быть это были кошки-мышки. Как бы там ни было я начала бояться, что ты меня узнал. Мне было совершенно все равно узнают ли меня Лесли или Миллеры, но если меня узнаешь ты, я, пожалуй, п р о п а л а. Вся затея была в том, чтобы отдохнуть, доказать, какой я могу быть и, возможно п о д р а з н и т ь с я. И только. Ничего серьезного. А твой взгляд начинал меня смущать, вытаскивая наружу самую обычную Лили, которая под вуалью еще немного и станет заливаться краской.
В итоге я только сильнее уходила во флирт и щебетание с масками и не только, улыбалась их шуткам и танцевала с ними все танцы, за исключением в а л ь с а. Нет, это был особенный танец и я, пожалуй, приберегу его напоследок.
— А вы любите петь? — зачарованно спросил еще совсем юный посетитель этого места, в котором без труда угадывался, даже в его костюме гусара, Тим Хадсон – юный математический гений, который поступил в Оксфорд в 16 лет. И он смотрел на меня так, будто я уже надела корону и мантию. Такой прелестный ребенок.
— Ах, — это глупое манерное «ах». От него мне смешно, но мне нравится их реакция. Все они будто подслеповаты. Так это работает так? Так это всегда получалось у Кристины? — на самом деле очень люблю.
— Леди, вы обязаны спеть, — заявил «золотой голос» нашего театра, своим особенным баритоном. Его не узнать было бы и вовсе странно.
Я хотела было отшутиться, но, когда поняла, что ты находишься в опасной близости от меня, действительно опасной, я решила, что самое время сменить локацию. Даже если для этого придется метнуться прямо к оркестру. Да, я улетала от тебя как только ты оказывался непозволимо близко и рядом.
На самом деле, как бы это ни было смешно, но я не любила выступать перед публикой. Отголоски этой нелюбви оставались до сих пор. Шепнув оркестру, что именно собираюсь исполнить, остаюсь на месте, разворачиваюсь к публике. Тут далеко не все, впрочем заинтересованы. Кристина права – здесь все могут заниматься тем, чем хотят. Никто не просит снять вуаль, а я пользуясь тем, что никто моего лица не видит, нахожу свою точку фокусировки. Из-под этой вуали так удобно смотреть на тебя, если честно. И твои глаза это идеальная точка фокусировки.
— Позволь мне тебя не любить, позволь не желать того, чего так боюсь и так страстно желаю, — мой голос удивительно не дрожит. Уверенность, постепенно поднимается из глубин души вместе со взглядом. Заинтересован. Заинтересован в незнакомке за вуалью? Узнал бы кто я, не стал бы подходить так близко, останавливаясь где-то по центру. На тебя очень удобно смотреть, знаешь?
— Не отбирай мою весну, не забирай мою жизнь. Знаю, что твой поцелуй был моим падением, — прислушиваясь к звукам виолончели и фортепиано, которые мне подыгрывают.
Я не сомневалась в том, что мне следовало исполнить. Да, твой поцелуй изначально был моим падением, моим fall и я не могу понять куда. Смотрю на тебя, прикрывая глаза, прислушиваясь к музыке и своему голосу, которых эхом разносится по притихшему залу поместья Блэкмур, и мне кажется, что я все еще та же Алиса, которая погнавшись за кроликом, не смогла его догнать, но все еще бежит за ним. Да, я все еще если не падаю, то проваливаюсь. И все еще помню, как ты целовал меня не так давно, как холод фонтана сходил на нет, как капли падали с губ. Я помню. Любой твой поцелуй – падение. И сейчас я тоже п а д а ю. Черт тебя возьми.
— Я слаба, я сбита с толку, ведь ты рядом со мной стоишь. Лучше бы было, чтобы я убежала, только нет, я останусь. Помоги мне тебя возненавидеть…
По крайней мере помоги мне тебя не любить. Сделай что-нибудь, чтобы я тебя разлюбила ну же. Не смотри на меня вот так сейчас хотя бы.
Не знаю, куда приведет меня путь: может к счастью, а может к страданию.
Знаю лишь, что не покину я эту мечту. Но помоги мне тебя не любить. О тебе никогда не мечтать. Тогда лишь буду освобождена, когда даруешь мне свободу ты.
Если я тебе принадлежать должна, то должен ты поклясться мне в одном… Дай мне лишь тебя любить. Если также любишь ты м е н я.

На последних строчках голос затих, задрожал, хрустальным перезвоном отражаясь от такой же хрустальной люстры, летая над заинтересованной публикой. Пожалуй, кого я только не заинтересовала здесь. Несколько «масок» протянули руки, чтобы помочь мне спуститься, кто-то сказал сдержанное «браво» и я снова оказалась во всеобщем внимании, приобретая уверенность, отпивая из бокала шампанского совсем не много и кажется, слишком осмелев.
Я шла по одну сторону от колонн, то пропадая, то появляясь, а ты снова был р я д о м. Меня же, окрыленную успехом, это в общем не смущало. И я, оборачиваясь к тебе едва-едва, интересуюсь:
— Ничего не хотите мне сказать? Вы весь вечер столь загадочно на меня смотрите, — в моем голосе звучит улыбка и я сдерживаю «хи-хи». Потому что оно слишком особенное, а вдруг ты запомнил, а вдруг узнаешь.
Мы проходим еще парочку колон. Не знаю насколько мои попытки флиртовать успешны и приятны лично для тебя. Но мне нравится дразнить тебя. Я поглядываю на тебя иногда, но больше ничего не спрашиваю. Вуаль колыхнется слегка, я улавливаю очень слабый запах твоей туалетной воды. Приятный запах, думаю, если окажусь поближе, смогу почувствовать сильнее. Но не знаю, насколько не рискованно будет оказаться поближе. Впрочем, это будет забавно, верно? Забавно, что ты подошел именно ко мне, заинтересовался снова мной. Я праздновала победу где-то в душе. Нет, я даже торжествовала, стреляя глазками в твою сторону так, как вообще никогда до этого не смотрела. Боже, я буду долго смеяться, вспоминая подобного рода поведение.
— Вам здесь нравится? Вы знаете, я заметила, вы совсем не танцуете. Вы не любите танцевать? — мой голос звучит так невинно, что совершенно непонятно, что я улыбаюсь. «Или в том, что Кристина научила танцевать только один танец?». Не знаю, внимательно ли ты слушал мой голос, но мне показалось, что ты меня не узнал. И я не знала – радоваться мне или же нет. Неужели стоит надеть вуаль и красивое платье [между прочим розовое, тебе же не нравится] и мужчины теряют голову или перестают узнавать в девушках что-то…давно забытое? Впрочем, твоя потерянность мне на руку. И моей забаве, которая я не думала, что выльется в нечто серьезное. Я собиралась театрально исчезнуть, как только наступит полночь, если честно. — А я так люблю танцевать, — заявляю я, ряды колонн наконец кончаются и мы каким-то образом оказываемся друг напротив друга и я действительно чуть было не врезаюсь в твою грудь. Действительно приятный запах, окутывает сильнее. Голова начинает подкруживаться.
И тут дирижер, взмахнув палочкой будто он фея крестная, подал заскучавшему оркестру знак, скрипки взметнулись вверх, фортепиано подыграло и, заиграл тот самый вальс. Да и если не тот самый, то это должен быть вальс.
Мы смотрим друг на друга не отрываясь. Кто-то выходит танцевать, кто-то остается, разномастные и пестрые платья закружатся перед глазами, этот карнавал самого настоящего безумия вдруг придет в движение, завертится в ритме этого вальса.
Раз. Два. Три.
Будто звякнуло что-то тревожно, будто мы вот-вот начнем что-то заново. Я постою неловко, в нашу сторону направятся мои «ухажеры на один вечер», еще секунда и кто-то опередит тебя, кто-то скажет: «Давайте потанцуем?», пародируя знаменитый фильм, а я уныло скажу конечно. Да, господи, я хотела потанцевать с тобой. Еще с того дня на крыше, все осталось также.
Да, хорошо я приехала на этот бал только чтобы не давать тебе с к у ч а т ь, посмотреть на тебя и из-за тебя. И этот вальс…
Ты протягиваешь мне руку.
— Но разве вы о д и н. Никто вас не ждет? — «Разве во дворце тебя никто не ждет, например какая-нибудь Лили и меня не волнует, что я перед тобой. В конце концов тут Кристина, хотя Том был прав и приехали вы вместе только для того чтобы она в первую секунду не засветилась в одиночестве». — Тогда, полагаю, мы можем потанцевать?
Вряд ли у нас было время на объяснения, потому что иначе меня бы натурально похитили. Да-да, к нам направлялась «маска» переодетая в пирата, причем с настоящей костяной ногой. Интересно, как он собирался танцевать. Оправдывая себя тем, что танцевать с тобой должно быть намного приятнее, чем с «одноногим Джо» [а вместо руки у него тоже крюк?] мы завальсировали по помещению.
Раз. Два. Три.
И удивительно в ритм, будто танцевали друг с другом все время, с начала времен и вообще были созданы для того, чтобы танцевать друг с другом и только вместе. Круг. Моя рука начинает казаться мне невообразимо маленькой и неожиданно слабеет, но ты держишь ее крепко. Как никто и никогда не будет держать мои руки. Лопатки чувствуют твою ладонь, все тело отзывается на прикосновение и я улавливаю твои шаги. Кажется мы и вдыхаем и вдыхаем одновременно. Один круг.
Вальс, в котором вздымаются и опадают не только наши грудные клетки, но и ленты чувств. Музыка распускала банты и завязывала их вновь. И я забываю на втором круге о том, что собиралась вести себя непринужденно-легко, дразниться и подшучивать. Впрочем, ты танцевал с незнакомкой. С незнакомкой в розовой вуали. Второй круг.
С каждым плавным, невыразимо плавным движением, колыхалась вуаль, можно было рассмотреть разве что мой подбородок, но не больше. Я следила за твоими глазами, взглядами и движениями губ. О губах, мне пожалуй думать не стоило. Третий круг.
— О, вы прекрасно танцуете, — все же нужно выполнять планы. Кокетничать, флиртовать, подсмеиваться тихонько. — Вальс вам нравится? Ваша девушка не станет ревновать?
Ты скажешь, что у тебя ее нет, разумеется. Я права? И будешь говорить правду. Так почему у меня такое чувство, что даже танцуя со мной, воспринимая меня как незнакомку, меня немного…предают? Бросают? Что за дурацкое чувство? И как забавно, боже мой, что ты меня не узнаешь. Глупый-глупый Кристофер Робин. Да, я могу праздновать победу.
Я могу не думать о шагах – меня учили этому с детства, я протанцевала этот танец миллионы раз. Но да, не с теми и не так. И я будто отдаюсь в твои руки иду туда, куда ты. На четвертом круге мы свернули в центр.
— Между тем я могу назвать точное число танцующих. И вы кажитесь таким загадочным, вам бы пошла борода, милорд, — ко мне, сквозь романтически туман, вновь вернулась игривость. О да, мне ли не знать, что тебе бы очень пошла борода. Мне нравились твои «колючки» на самом деле. Но ты их сбрил. И теперь я, под видом, «дамы с вуалью» [по крайней мере не с камелиями] могу советовать тебе, что тебе носить на собственно лице. Очень хочется хихикнуть. И о боже мой. Никогда не звала тебя «милорд». Отличная замена слову «сэр».
Каким-то образом мы танцевали все оставшиеся вальсы, на которые у оркестра хватило сил и терпения. Мы танцевали и танцевали, я опиралась на твои плечи, в какие-то моменты оказываясь слишком близко к тебе и это было потрясающе. И каким-то предательским образом я не отходила на тебя, разочарованные «маски» вздыхали и искали новые объекты обожания. Я то серебристым колокольчиком смеялась, то замолкала, слушая твой голос и наслаждаясь моментом, когда мы полностью принадлежали друг другу и не догадывались об этом. Последний танец из тех, что я собиралась застать был самым обычным. Знаете эти романтические медленные танцы, те самые покачивания. И так забавно наблюдать, как дамы в платьях пышных и не очень, стоят и покачиваются под музыку 70-ых. Покачивались и мы.
Полночь совсем скоро. Свет в зале потухает, словно где-то завелся Люмьер из «Красавицы и Чудовища» и попросил притушить свечи-лампочки. Уверена, родители танцевали тоже под нечто похожее. Никогда не спрашивала какую музыку они выбрали для свадебного танца. Приглушенные огоньки лампочек напоминают звездочки, раскиданную по залу и неожиданно опустившиеся на землю. Как странно и прекрасно танцевать в звездной пыли? Не замечал? Есть в этом что-то волшебное. И снова я могу разглядывать твое лицо, мое же становится совсем темным – снимать вуаль я и не думаю. Пусть этот вечер останется таинственным вечером.
— Вы любите загадки? — неожиданно спрашиваю я, хотя подозреваю, что не особенно. Вальсировать с тобой, покачиваться с тобой, поднимая руки с порхающими рукавами, завод я за шею. Пальцы касаются шеи, прежде чем руки снова окажутся на плечах. И я чувствую, неуловимо чувствую, как твои пальцы тянутся к вуали. Ну да, кто-то из нас двоих весьма и весьма не любит ж д а т ь. В темноте, охваченной блестками лампочек и музыкой, медленно вливающейся в уши, не видно наших лиц, но это похоже на безумие, пахнущее шампанским и твоей туалетной водой. Как можно сходить с ума еще быстрее, чем это случилось в Италии. Или я ошибаюсь, почему мы начали дышать тяжелее? На самом деле в какой-то момент я бы и позволила снять тебе эту вуаль, потому что з а б ы л а с ь. А как же мой триумф? Триумф оставаться неузнанной и совершенно незнакомой? Быть д р у г о й? И я успеваю успевать остановить твою руку, чтобы вуаль не поднялась на опасное для моей личности положение. — Если вам так хочется узнать, кто же я, пусть это и запрещено, то отгадайте мою загадку, пока я…не нашла своего Айвенго, — мой голос мягко скользит по твоему лицу. На самом деле я уверена, что ты не угадаешь. И загадку я придумывала на ходу, только чтобы сбить серьезность, только чтобы не дать приблизиться так, что не узнать меня уже станет невозможным. Я собиралась играть до последнего. — Все очень просто. Она засыпает, но она не Спящая Красавица. Она в резиновых сапогах, но не фермер. И она… в тиаре, но не королева.
Пока еще. Пока еще не королева. Я придумывала на ходу, считая, что мой план удался. И время вышло, музыка закончила звучать, свет не включали, тянули интригу, мы оставались в этом полумраке, а я привстала на цыпочки, опираясь на его плечи так, чтобы наши губы оказались на одном уровне. Выдыхаю в губы, прижимаясь лбом. На самом деле я уже не понимаю кого именно дразню – себя или тебя. Вроде бы хотела подразнить тебя. Как можно так легко поддаваться незнакомой девушке? Как о б и д н о.
Я и сама запуталась, кажется.
— Отгадайте загадку и я подниму вуаль, сэр, — когда до какого-то безумного поцелуя оставалось так бесконечно мало, шепчу в губы, и легко выпархиваю вспуганной дикой пташкой из рук, из которых когда-то вообще не хотела улетать. Из рук, в которых и сейчас бесконечно прекрасно. И пока в зале еще темно, легко и с п а р я ю с ь, взлетая вверх по лестнице, оказываясь в коридоре и выдыхая, вроде как облегченно.
На губах играет улыбка и теплится гордое осознание п о б е д ы. В полночь все принцессы превращаются в тыквы. Я же, собираюсь вернуться домой и выспаться. В Блэкмуре все равно будут веселиться до самого утра. Я иду по коридору, понимая, что несмотря на то, что находилась здесь не сказать, что так уж долго, но устала. И что ноги слабеют, но я продолжаю неспешно идти по коридору.
Пташка снова упорхнула.
Если честно, я всегда исчезаю из твоих рук.
И если честно, пташка слишком быстро радуется п о б е д е.
— Позволь мне тебя не любить, — мурчу себе под нос, забирая у все той же «чумной» маски-лакея свой плащ, который тот уже услужливо подготовил. Он накидывает мне его на плечи, я накидываю капюшон, завязываю плащ на груди. У любой сказки должен быть конец. — Глупый-глупый Кристофер. Но такой…
Собственно, я не успею договорить какой, выходя на улицу, направляясь к воспрявшему духу Буцефалу, который почувствовал мое приближение еще издалека. Я как раз забирала поводья, из рук конюха, ответственного за него сегодня. Собственно, я зачем-то обернулась, заметив на крыльце дома маячущую точку. Я приглядываюсь. Прищуриваюсь. А потом, с резвостью как минимум ковбоя, запрыгиваю в седло, чудом не теряя обувь, потому что это называется катастрофа.

Хорошо, предположим ты неожиданно стал понимать намеки. Или ты мастер отгадывания загадок, который на этом собаку съел. Может быть я многого о тебе не знаю. И не хочу знать, потому что мне почти удалось. И неожиданная гонка преследования не входила в мои планы. Очень надеюсь, что вы приехали сюда на такси и транспорта у тебя н е т.
— Давай, малыш, это твой шанс, — я хлопаю его по шее, отпуская, подталкивая и разрешая сорваться, как он это любит с места в карьер, всхрапывая обрадованно, а я пытаюсь удержаться в седле в платье и в туфлях. Капюшон снова постоянно спадает и с такой ездой я точно лишусь всех своих шпилек. Но я, если честно, убегала. — Нет, ну надо же… — выдыхаю, привставая и снова опускаясь, чувствуя каждую кочку и каждый поворот на такой скорости. В один мы еле вписались. —…за мной бы так бегал.
Нет, серьезно? Все дело в чем? Ты тоже выпил? Или девушки в розовых платьях тебе настолько нравятся? Этой твоей «мисс Лили» понадобилось намного больше времени, чтобы тебя расшевелить, а тут хватило нескольких часов? Если бы дух от быстрой езды не захватывало, я бы возмутилась громче и в голос, а так только крепче приходилось вцепляться в поводья, позволяя коню вести меня саму. И я молилась, чтобы моего белого коня ты не у з н а л. И как только я попробовала сбавить ход, оказавшись в лесной темноте, в окружении все тех же поскрипывающих деревьев, холода, который кусал за ноги и щеки, пробираясь под платье, я услышала глухой топот за спиной. И позволила себе обернуться.
И правда, не оборачивайся Лили. Никогда не оборачивайся.
— Да ты с ума сошел! — очень надеюсь, что это было сказано не слишком громко и что он не услышал, но я была скорее поражена таким упрямством. Или кражей чужой лошади. Это ведь чужая лошадь. Не собираюсь нести за это ответственность. Я только хлопну Буцефала по бокам сильнее, он снова припустит и я вместе с ним.
Крис, ты перепутал фильмы. Сегодня у нас по плану трагикомедия, а не экшн с погонями. И уж точно не мелодрама. И не сказка про Золушку. Вернись в свой жанр, пожалуйста. Жанр, где ты не гоняешься за таинственными блондинками в розовом. Я просто надеялась, что не пропустила нужный поворот, где дорогу уже будут освещать фонари, а не луна и откуда легко добраться до куда угодно. Кого я обманываю. Разумеется, я пропустила поворот и теперь на пути снова куча веток, которые удивительно, что не отхлестали меня по лицу. На этот раз я не собиралась п а д а т ь, как и останавливаться. Я не собиралась быть узнанной или проигрывать или…боже, как глупо. Зачем я вообще это затеяла.
Легко берем одно препятствие в виде поваленного дерева, а потом и второе – на этот раз куда толще и выше. Буцефал в родной стихии, а я надеюсь оторваться, затеряться среди деревьев. Ну да – отличная идея Лили, ты хочешь оставаться незаметной на белой лошади в темном лесу и в розовом стилизованном под старину платье. Можно было еще на спину напялить табличку с: «Я олух – следуйте за мной» да так, чтобы она подсвечивалась.
Дорога становилась все более незнакомой в темноте, где-то между деревьями мелькнул указатель – я даже не поняла куда, мы промчались мимо с такой скоростью, что кажется я бы не разглядела даже огромного неонового баннера. Пару раз я поворачивалась в тщетной надежде, что он отстал, но нет. В какой-то момент я уже начала надеяться, что лошадь просто не возьмет такое же препятствие, как и моя, пока не узнала в ней лошадь сэра Уильяма, а все его лошади исключительно конкурны. Везучая…зараза! Отлично, Крис, ты стал конокрадом. — Это противозаконно, чтобы ты знал! — и на этот раз я в сердцах надеялась, что он обязательно все услышит. — Преследование не законно! Говорю это как юрист… — гораздо тише.
На самом деле во мне теплилась слабая надежда на то, что он думает, что гонится за леди Ровеной, а не как не за мной. Я надеялась, что он полагает, что Мое Высочество спит и видит десятый сон, где я под руку с Эдом иду к алтарю. Если тебе это интересно, то это не сон, а ночной кошмар. Не важно. Мы все еще скачем неизвестно куда галопом, перепрыгивая через случайные препятствия. Это какая-то игра, в которой кто-то из нас должен первым свалиться? Или сдаться? Или на выносливость наших лошадей?
— Господи, ну пожалуйста, ну отстань, я не вынесу этого, — преодолевая очередной поворот, понимаю, что заросли только гуще, впереди виднеется какой-то пруд, не хватало только заехать в него. Хорошо желать, чтобы ты споткнулся там, где-то по дороге? Плохо? Нет, я не хочу, чтобы ты шею себе сворачивал, просто я понятия не имею, как могу объяснить свое поведение. Во дворце претвориться, что все это была неправда намного легче. Мне нужно только оторваться, правда голова уже идет кругом.
Нет, откуда такое упрямство? Нельзя было позволить мне просто упорхнуть и забыть об этом? В этом смысл этого мероприятия. Глупый Крис. И как ты так быстро догадался? Или ты сразу знал? Сразу обо всем догадался? Забавно было наблюдать за мной?
Прокручиваю в голове, что я ляпнула перед уходом.
Сэр.
С э р.
С
Э
Р.
Убейте меня кто-нибудь.
— Господи, Лилиан Винздор, ты самая глупая принцесса, которая… — и я снова не договариваю, уверенная, что мне удалось оторваться, потому что топот копыт за спиной стих и очень резко, будто ты… свернул куда-то в другую сторону. Откуда мне было знать, что ты не заблудился, а всего лишь с р е з а л. И как только я, проезжаю мимо нашего королевского охотничьего дома, на полном ходу, просто резко торможу, Буцефал взбрыкивает, поднимается на дыбы, опускается, а мне не остается ничего, как натянуть поводья и раздраженно выдохнуть.
Прекрасно. Ты победил. Снова.
Видимо, пришло платить долги, о которых я так часто говорила. Или исполнять твои желания.
Грудь тяжело поднимается и опускается. Лошади тоже дышат тяжело. Я очень вовремя успеваю надеть капюшон, но с лошади слезать даже не подумаю. Попробуй только заставь.
— И зачем вы гнались за мной? — мой голос очень плохо сдерживает отчаяние. Лицо я не показываю, отворачиваясь в другую сторону. — Это безумие! Вы могли упасть и сломать шею! И это не ваша лошадь! — я не знаю что нужно говорить, сердце отчаянно бьется в груди. Чувствую себя как птичка, попавшая в силки. И эта птичка все еще машет крыльями, пытаясь выбраться, но это бесполезно. Птичка в ловушке.
Ты злишься, что снова попыталась обмануть? Это была шутка, нужно понимать мой юмор. Ты обижен, что испортила тебе вечер? Так не нужно было гнаться за мной? Я несерьезно, я просто хотела подразниться, но кажется перестаралась. Я физически ощущаю твой взгляд на себе, физически ощущаю, как ты, спрыгивая с лошади, подходишь ко мне, пусть я и не смотрю, а капюшон надежно лицо скрывает. Я чувствую, как к горлу подступают слезы предательским фонтаном. Чего ты ждешь? Ни за что.
— Я не слезу, с э р. И было бы лучше, если бы вы отпустили меня. У вас это очень хорошо получается, — отвечаю я, не желая выглядеть глупо, не желая ничего объяснять и оправдывать свою глупость. Том был прав, Том был тысячу раз прав. Это изначально была ужасная идея. Я должна была оставаться дома, потому что я неудачница. Это невыносимо. Я хотела сохранить эту тайну, считая, что это ничего не значит, считая, что моя шутка отлично удалась. Я злилась на себя, что все испортила и дала себя поймать и узнавание неминуемо, если ты конечно уже не знал за кем гонишься [хотя зачем тебе гнаться за мной], на тебя, что ты вообще принял это приглашение и ты вроде как свободен, а я вроде как нет, даже на Тома, потому что не настоял на своем. Я терялась, злилась и не знала куда мне следует провалиться. И что ты подумаешь обо мне, боже… Самое главное и отчаянное, что я чувствовала при твоем приближении хотя бы на несколько сантиметров. Я все еще любила тебя. Все также. Ничего не изменилось. Месяц прошел, а ничего не изменилось.
И все, что мне остается, это продолжать упрямствовать.
— Я ведь сказала, что не скажу кто я. Или вы уже отгадали мою загадку?
…………………………………………………….
«Ты не спела мне песню»
«Спела!»
«Да, пташка, но не ту, что обещала».
Птичка не может упорхнуть на этот раз.
…………………………………………………………………..

За ним закрылась дверь, на какое-то время я осталась в совершенном одиночестве, предоставленная самой себе, своим безумным мыслям, радостно колотящемуся сердцу [я даже прикладывала пару раз ладонь к груди и ощущала, что у меня по всем признакам тахикардия или аритмия – билось оно как попало] и улыбке. Я улыбалась, подогнув под себя ноги, чуть сгибая их в коленях и разглядывая коричнево-красные кирпичи, которыми была выложена полка и черную решетку камина и сажу под ней. Я улыбалась как только ты ушел, и не могу перестать, снова и снова возвращаясь в темный лунный лес, возвращаясь к твоему «я люблю тебя», твоим рукам и твоим губам. Эдвард неожиданно превратился в маленькое и несущественное воспоминание, через которое оказывается так легко перешагнуть. В уюте этой комнаты мне окончательно показалось, что я могу обо всем забыть. Тряхну головой, вспоминая о шпильках, о том, что еще немного и голова загудит от невидимой сложности этой прически, локонов и заколок. Потянусь руками к голове.
Одна шпилька.
Он называет меня Лили. Просто Лили, не добавляя к этому приставок Ваше Королевское Высочество, просто Ваше Высочество, он не зовет меня полным именем, которое кажется мне чужим. Я просто Л и л и.     
Вторая шпилька.
Может быть, я и живу во дворце, может быть моя мать и Королева Англии, а отец ныне герцог, к тому же граф, но с ним я могла бы и может быть и хотела бы жить в маленькой комнате со старой мебелью и неразожженным камином и неправильно работающими часами на камине. 
Третья шпилька
Я может быть и первая претендентка в очереди на трон страны с многовековой историей, может быть я и почти что «принцесса Уэльская», если бы только женщинам давали этот титул. А для него я мисс Лили - девушка, которую он нашел спящей на лавочке в красном платье в горох.
Четвертая шпилька
Может быть, я и будущая королева Англии, может быть я смогу открывать сессии парламента, ставить свои подписи на различного рода государственных бумагах и так далее. Но я просто Л и л и с ним и это уже ничего не изменит. Я могу быть просто Лили.
Пятая шпилька
И я буду для него просто Лили, просто девушкой, которая любит его и, как оказалось, которую любит он. И иногда мне кажется, что даже этого мне достаточно, чтобы быть счастливой всю жизнь. Быть его «просто-Лили», которая может быть рядом с ним. Я могу быть его Лили.
Я снимала шпильки, одну за одной, взгляд становился задумчивым, волосы постепенно покрывали спину и плечи, почувствовав шальную свободу, к голове подтекала кровь, а я шептала себе под нос, что: «Я могу быть его Лили». Все будто перевернулась – машина, когда я вкалывала шпильки себе в волосы, будто это были пики или ножи и эта комната, где я снова распускала волосы и приходила к пониманию, что все возможно, если пытаться справиться с этим вместе. Что мне хорошо находиться здесь и где бы то еще ни было, если рядом со мной промелькнет его силуэт. И, пожалуй, что я совсем больше не хочу испытывать хотя бы какую-то неловкость, и что пожалуй, я слишком сильно люблю тебя, чтобы не ждать и не хотеть. Когда последняя шпилька оказалась вытащена из волос, когда белокурое покрывало кудрей покрыло плечи и лопатки, щекоча спину, я окончательно расслабилась даже в относительной прохладе помещения. А заслышав шаги, даже в отдалении по стареньким половицам и коврам, узнала тебя. И бог знает, сколько мне сил пришлось потратить на то, чтобы на соскочить так уж легко с этого дивана, не раскрыть дверь и не повиснуть у тебя на шее с громким и глупым «я скучала по тебе». Хотя прошло не больше пятнадцати минут. А я уже успела соскучиться. Быть там, куда ты можешь вернуться – что может быть лучше?
— Еще бы немного и я бы замерзла. А если бы меня утащило приведение из трубы? — мой голос прорезает умиротворенную тишину комнаты, я улыбаюсь, на этот раз действительно легко и беззаботно, склоняя голову набок, рассматривая твой силуэт в тусклом свете этой люстры.
Обычно через каминную трубу пробирается разве что Санта Клаус. И вряд ли бы он на меня позарился, но пошутить стоило. В комнате снова становится тихо, я слышу треск веток хвороста, который ты успел принести – действительно кажется, будто это наш дом. Или мы слишком активно здесь хозяйничаем. — Ты же умеешь его разжигать, так? — я не сомневалась в том, что умеешь, в конце концов твои родители были фермерами, да и есть ли что-то на этом свете, что ты не умеешь делать? Только не говори танцевать – это наглая ложь. — Я видела спички на письменном столе.
Я от природы наблюдательна, к тому же, недавно из-за создавшегося в моей вакуума, я с превеликой внимательностью разглядывала здешнюю обстановку и кажется наизусть запомнила все предметы, которые тут находились. Даже кувшин для умывания, огарок свечи и обломок простого грифельного карандаша, который лежал рядом со спичечным коробком. И в основном я легко угадываю те действия, которые ты собираешься или тебе хочется сделать. Но не всегда.
В какой-то момент мои плечи сквозь ткань рубашки чувствуют твои руки – и это ни с чем не сравнимое удовольствие. На него откликается все тело сразу – начиная от губ, которые мгновенно улыбаются, заканчивая пальцами ног – я невольно поджимаю их. А потом ты целуешь меня в макушку и я понимаю, что огонь разводить совсем необязательно, если только ты не поцелуешь меня еще раз. Я чувствую, как твои губы невесомо касаются волос, и это сам по себе такой трогательный жест, такой знакомый и родной, что я чувствую жжение в уголках глаз, что кажется весьма некстати. Мне кажется на любое твое действие я реагирую всем своим существом, будто у меня открыли трюмы и все клетки – я могу не контролировать свои эмоции. И я не могу их контролировать.
Потянусь к твоей руке на плече, накрою ладонью, будто бы в который раз убеждаясь, что ты настоящий и осязаемый, радуясь тому, что я могу касаться тебя когда хочу, по крайней мере сейчас. Я чувствую своей ладонью твое тепло и это невыразимо приятно. И я бы и вовсе твою руку не отпускала, но ты выпрямляешься, я вздохну [снова кажется с разочарованием]. Еще пара секунд, потом почувствую, как что-то прохладное и знакомое касается кожи на груди. Я понимаю, что это цепочка, но только дотрагиваясь пальцами, понимаю, проводя по лилейным лепесткам подушечками пальцев, я задерживаю дыхание судорожно, удивленно вскидываю глаза на него, запрокидывая голову назад. Он все еще стоял за моей спиной, на моей шее красовалась цепочка, которую я, прощаясь с ним и с собой, выбросила в сверкающие воды залива. Моя цепочка, подарок, сначала мне, потом мой, потом вновь вернувшийся ко мне, как мне тогда казалась отвергнутой искренностью. А я все продолжаю теребить это украшение, сверкающее бриллиантами в неярком свете. Это действительно она.
— Почему это звучит привлекательно… — я слабо улыбаюсь, но это снова слишком трогательно, для того, чтобы я не расплакалась прямо при тебе. Я шмыгну носом, пробормочу что «я замерзла», поглядывая на него, снова дотрагиваясь до своего украшения. — Тебе никогда не говорили, я полагаю, что ты очень легко доводишь девушек до слез? Нет? — хотя подозреваю, что я одна такая, которая на любое твое действие реагирует слишком эмоционально. Или мне кажется, что у меня сейчас душа нараспашку настолько, что любое слово и любое действие попадает в точку, задевает самые чувствительные струны.
Понятия не имею, как тебе это удалось – ты просил не спрашивать и я не буду, потому что я доверяю тебе, хотя понятия не имею чего именно тебе это стоило. Когда я выбросила ее, ее плеск болезненно эхом отдался в той безнадежности, в которой я оказалась и с этим ничего не поделаешь. Я прощалась с тобой, с собой, с той жизнью, которую смогла увидеть на одну секунду и считала себя не вправе носить украшение, которое служило бы мне укором, мол, «ты вовсе не Лили». Не та Лили, которую любил дедушка и которую знала бабушка. Не та Лили, которая когда-то смогла понравиться тебе. В конце концов я отдала ее тебе, а когда получила обратно почувствовала, что меня будто толкнули куда-то ниже, столкнули с какого-то крутого обрыва и я так или иначе до недавнего момента с него падала. Пока не пошла на этот бал, или пока ты не догнал меня и не заставил выслушать. В итоге, как только я снова стала «той Лили» украшение вернулось ко мне. И ты тоже в е р н у л с я.
Сейчас для того, чтобы заняться камином.
В комнате кажется действительно немного сыро.
Пару робких капель дождя ветер забросил в окно. Думаю, дождь с таким ветром попросту не мог существовать воедино. Ветер постоянно гонял облака по небу, но здесь, в окружении постепенно разгорающихся поленьев, хвороста и огня было неожиданно тепло. Уютно. Тихо. Спускаю ноги на жиденького вида ковер, чувствуя пальцами примятый с годами ворс. Огонь бросает косые тени на кожу, отблески золотят волосы.
— Ты не устал? — спрашиваю у Криса, запоздало вспоминая усталый взгляд еще в конюшне, в моем голосе промелькнут ноты беспокойства. Смотрю на него внимательно, прислушиваясь то к его голосу, то к треску хвороста, поглощаемого огнем. Постепенно сонливость спадает с глаз, моя бровь выгибается, я прыскаю в кулак. — Минуту назад, здесь был мой мужчина, а сейчас здесь оказался доктор Робинсон. Понятия не имею, что вы задумали, но я очень плохо переношу боль, чтобы вы знали.
Усмехаюсь в ответ, наблюдая за его действиями с любопытством, склоняя голову, болтая ногами, словно малый ребенок. Вытягиваю то одну ногу, то другую – даже не думай, это не выглядит соблазнительно. Сов-сем. Я улыбаюсь, отмечая то, что он мои слова у того окна, отчаянные и грустные слова о «ножках-картошках» никак не может забыть. Ну, или ты просто не хотел наблюдать у своей… кто я теперь…девушка, хорошо предположим, что девушка, так вот – не хотел наблюдать у своей девушки эти самые ножки-картошки. Потемневшие или же пожелтевшие, с выпуклыми венами и прочим. Или выпирающими костяшками на больших пальцах ног.
Я действительно не любила больницы [ровно до того момента, как не познакомилась с тобой] или скорее то, что следовала за приходом доктора. Мне не нравилось, как шприц медленно наполнялся темной алой жидкостью и я почему-то вспоминала сказки о вампирах, которые выпивают твою кровь и крепко зажмуривалась. А потом оказывалось, что я упала в обморок, впав от вида крови очевидно в состояние анабиоза. Постепенно от этого я избавилась, привыкнув к тому, что иногда мне нужны прививки, иногда меня нужно лечить и крови во мне все равно оставалось очень много. Я, разумеется преувеличивала, говоря, что не переношу боли. Недавние месяцы тому прямое подтверждение.
— Ничего не обещаю, но вам же хуже, сэр, если кто-то кроме вас увидит меня в одной рубашке. В одной. Только. Рубашке. И полагаю, что у меня нет выбора. Мое Высочество потерпит, — почему-то при разговоре с тобой любое наименование титула кажется шуточным и несерьезным. Я поудобнее устроилась на диване. — Но если от меня будет пахнуть как от мистера Клауса, то уже тебе придется это терпеть, — будто должно было прозвучать угрожающе.
Пахнет ментолом. Поерзаю на месте, чувствую его теплое прикосновение к лодыжке, а потом и к ступне. Я ерзала вовсе не из-за неприятного запаха, я ерзала потому что каждое прикосновение отдавалось чем-то совершенно фантастическим в низу живота, а мазь начинала холодить ступни. Это совершенно непередаваемое ощущение, когда тебя бросает то в жар, но где-то там, в ногах тебя укутывает покрывало морозца. Не думаю, что в тот момент была хоть сколько-нибудь послушным пациентом, а потом и вовсе хихикнула. Лили и правда вернулась. Я хохотнула еще раз, как только ты снова касаешься кожи. Пожимаю плечами на твой взгляд.
— Щекотно, прошу простить за несдержанность, — заявляю я, смех понесется по комнате – тихий и радостный смех. Мне показалось, что я давно так не смеялась. Даже тогда – у моря. Сейчас я могу смеяться совершенно открыто, не оборачиваясь назад, даже если мне придется вернуться во дворец. У меня появился смысл не только для того, чтобы смеяться. Но и пытаться что-то изменить. У меня появился т ы. — Правда щекотно! — я смеюсь, пожимая плечами на каждое покачивание головой. Если бы ты сказал, что я «непослушная девочка», то я бы пожала плечами и сказала, что это правда. Но я твоя непослушная девочка. От этого осознания я окончательно развеселилась. Я чувствую импульсы тепла, вместо охлаждающего эффекта мази. Я чувствую, что это не просто врачебный жест.
Ты добрый Крис. По крайней мере ко мне. Ты несравненно добрый. Заботливый, если не для всех, то по крайней мере для дорогих тебе людей. Ты — свет, который я не хочу выпускать из пальцев и души, ни за что и никогда. Не знаю, что с тобой делать. Я могу только тебя любить и на каждое действие мне хочется ответить тем же, но иногда мне кажется, что я могу так… м а л о.
Ты говоришь «я люблю тебя», когда касаешься пальцами кожи.
Я отвечаю «и я тебя», когда мои глаза встречаются с твоими.
Я внимательно слежу за твоими действиями, запоминаю то как двигаются пальцы, думая о том насколько приятно ощущать их на своей коже. Если ты будешь заниматься моими ногами, то думаю, ничего страшного мне не грозит. Иногда мне хотелось протянуть руку, чтобы дотянуться до твоих волос, поцеловать в макушку в ответ, слово «спасибо» казалось слишком скупым и я снова ерзала на одном месте. Это был какой-то совершенно волшебный момент между нами.
Ты поднимаешь голову, а я наклоняюсь чуть ниже, совершенно уверенная в том, что в моих глазах вместо огненного пламени камина будешь отражаться ты.
— Откуда ты все знаешь? — моя улыбка становится лукавой, будто это совсем не так, а мазь то холодит, то разогревает. На самом деле ощущение соответствует моим чувствам. — Скажи мне, а в тебя можно влюбиться еще сильнее? — я подамся вперед, мои ноги все еще во власти его рук, поэтому сбежать я действительно не могу. И если честно бежать от тебя, как выяснилось занятие не слишком благородное. Наклоняясь, я удерживаю руку на его плече, понимая, что мне просто нравится держать его за плечи, нравится этот запах ромашки, тонкими флюидами распространяющийся по комнате. Будто кто-то заварил чай. Приятно. Еще немного и я, пожалуй, замурлыкаю и именно ты будешь виноват в том, что я превратилась в котенка. Боже, ты даже позаботился о запахе. И что мне с тобой делать, неисправимый Кристофер Робин? Чем дальше – тем больше я не смогу без тебя дышать, неужели ты не понимаешь? Меня так легко приучить к чему-то…волшебному. Вроде тебя.
Он заканчивает с моими ногами, которые если не почувствовали мазь, то почувствовали его руки. Думаю, о твоих руках я и вовсе могу написать целую поэму. И теперь я знаю насколько они могут быть заботливыми. Он заканчивает, я наклоняюсь еще ближе, едва не падая с дивана, целую его в лоб, второй раз за этот день. Мне будто кажется, что если он встает – то хочет уходить, а я начинаю цепляться. Лили, а вдруг это раздражает? И я все же проговорю «спасибо». Но одного спасибо мне кажется недостаточным и это слишком сухо. Мне не хватает слов.
— Спасибо… — я раздумываю над тем, чтобы это не выглядело слишком слащаво и неправдоподобно. Но я так давно мечтала кому-то это сказать. Обратиться к кому-то именно так. Слишком быстро? Я снова гоню лошадей? Мы все еще на этапе «присматриваемся друг к другу?». Тогда кто-то должен его перешагнуть. —…родной.
Прости, если это слишком.
Я улыбаюсь и откидываюсь на мягкую спинку дивана, уже совершенно бессовестно закидывая ногу на ногу. Когда ты в мужской рубашке, не доходящей тебе до коленей, в твоих действиях волей не волей появляется свобода. Слежу, сквозь прикрытые веки и какую-то совершенно блаженную улыбку, как он выпрямляется [ты до безобразия высокий], поднимается с пола. Я уверена, что от твоих рук все равно пахнет ромашкой. Неисправимый, со своими неожиданными вопросами. Приоткрываю глаза, улыбаюсь, склоняя лениво голову набок. Волосы непослушной копной разлетаются по плечам.
— Не хотела от тебя убегать или не хотела, чтобы ты меня догнал? — в голосе проскальзывает еще не забытое с бала озорство. Я хохотну, выгибая шею, полностью окутанная ароматами ромашки, яблоневых поленьев в камине и теплом. И, разумеется тобой. Не могу поверить, что еще с утра предавалась тем еще мрачным ощущениям. Такое чувство, будто из черно-белого кино я перескочила в цветное. — Боже, Крис, ты же даже не представляешь о чем я думала, когда ты за мной погнался! — мне отчего-то весело, мой голос снова щебечет, словно птичку выпустили на волю. Меняю положение ног, удерживаюсь от фразы: «Ну, иди ко мне, хватит так на меня смотреть – ты слишком далеко». — И да я не хотела, чтобы ты меня догонял. Я думала, что когда ты меня догонишь, то выскажешь мне все, что думаешь по поводу моей шутки и моего поведения. Я ведь действительно хотела подразниться. И вообще, когда узнала, что ты пошел по приглашению моей сестры, а не попытался позвать меня я была вне себя. Ты не дал мне сохранить мою королевскую гордость, между прочим! — замечаю я, разглядываю тебя, твою фигуру, твою рубашку, твое лицо. Взгляд скользит по бровям, ресницам, задевает губы, снова возвращается к глазам. Мой взгляд очень внимательный, кажущийся сонным, но нет, это лишь и л л ю з и я. Сейчас я внимательна как никогда раньше. — Но это того стоило. Что угодно стоило бы того, что я в итоге услышала… И я люблю тебя, я кстати не сказала, — и я снова закрываю глаза, оставляя тебя переваривать эту фразу.
Мне нравится, как разгорается огонь постепенно и верно – не знаю только в камине или внутри меня.
Мне нравится, как ты выглядишь в одной только рубашке и брюках без бабочек и пиджаков.
Мне кажется, я уже даже не пытаюсь этого скрыть.
В какой-то момент я окончательно осознаю, что уже ничему не буду сопротивляться. От нас обоих мягко исходит тепло. И еще что-то до нельзя сокровенное.

«Ты серьезно? Крис, ты же танцевал со мной все то время, пока находился на балу! Ну хорошо еще был Генрих VIII, но потом он, я уверена, нашел какую-нибудь из своих жен. Мне казалось, сэр, что вы устали!».
Мой небольшой диалог на неожиданно протянутую мне руку и совершенно серьезно предложение потанцевать. Комната достаточно нагрелась, мы оба были вроде бы вымотаны, физически и эмоционально, но спать не хотелось. У меня вертелось на языке то, чего мне хотелось, но во мне сохранились редкие правила приличия, так что я промолчала. Вместо этого я снова рассмеялась. Потом заглянула в лицо, ожидая, что он скажет, что эта шутка, а потом и вовсе завалится спать, но рука оставалась протянутой, а я так и сидела на диване, поглядывая на него, посмеиваясь и качая головой.
— Хорошо, я потанцую с вами, если вы этого так хотите, сэр. Но должна признаться, что никогда не вальсировала босиком. И в мужской рубашке.

Если честно, то я даже не задумывалась о том – как танцую. Мои плечи обволакивал редкий лунный свет, то появляющийся, то вновь скрывающийся за бесконечным потоком туч. И снова мои руки находили приют на его плечах, в его руках, я не задумывалась о ритме, о том, что музыки у нас в этот момент вовсе не было, я не задумывалась о том – куда буду шагать. Босые ступни чувствовали холод паркетного пола, пальцы ног, о которых ты так трогательно заботился все это время, скользят и проскальзывают. Я привстаю на цыпочки, чтобы совершить еще одно круговое движение. В окутывающей нас темноте, свечной дымке и лунном свете, я не задумывалась и о том, что ты можешь наступить мне на ногу. Я опиралась одной рукой на твое плечо, кружилась, улыбалась в полумраке и кажется из всех тех танцев, которые мне приходилось танцевать в жизни – этот был самым потрясающим. Может быть, все дело действительно было в том, что я не задумывалась. А может, что я ощущала в этом танце что-то еще.
— Ты действительно хотел танцевать? — я, как обычно, оказывалась слишком заворожена его глазами, уже привычно синими, а когда мы попадали на узкие полоски лунного света, то они невидимо светлели, превращаясь в яркую январскую голубизну. — Или ты хочешь чего-то еще?... — мне кажется, мы оба знали, чего мы хотели, но нам определенно нужен был предлог.
Я первая начала.
Постепенно, круги сужались, ритмы замедлялись, голова кружилась, мир вокруг замыливался, но твое лицо оставалось четким – я сама не заметила, что уже обе моих руки покоились на твоих плечах, движения окончательно стали медлительны и неторопливы. Сквозь ткань рубашки я чувствовала твои руки на талии, потом почувствовала, как они поднимаются чуть выше, к лопаткам, и я потянусь к твоему лицу. Гладким и мягким скулам, мои пальцы касались висков, твое лицо было неуловимо близко, потом еще ближе. Я успела улыбнуться, не прошептала: «Кажется я поняла…», прежде чем дотронуться рукой до твоего затылка, и почувствовать, как ты меня целуешь. Снова, снова мои губы чувствовали твои прикосновения, мое тело – твои руки, небольшой, но просторный зал, исчез окончательно и мне показалось, что я кажется в открытом космосе. Мы покачивались уже точно по какой-то инерции, моя рука продолжала дотрагиваться до волос на твоем затылке и я уже кажется ни о чем не думала. Кроме разве что того, что его губы были прохладно приятными, а руки очень теплыми. Он держал меня в руках, прижимая к себе, а я любила его в эту минуту, трогательно и нежно л ю б и л а. Он был такой золотистый, в рассеянном свете свечек-бабочек, милый и нежный, такой же как я сама и он меня оберегал. Оберегал, сохраняя в своих руках, не давая вырваться, но мне было слишком уютно, чтобы улетать от него. Мы все еще тихо покачиваемся, я втягиваю воздух носом – воздух тоже пропитан и м. Его губы в очередной раз находят мои, а я, как и он задрожала от наслаждения – в нашем поцелуе, длинной в танец [а кажется, что в вечность] не было ни угрызений совести, ни сожалений, ни стыдливости, но было жадное узнавание, прерываемое моим мягким шепотом. И в этом шепоте я даже не узнавала себя.
— Я тебя нашла… — я улыбалась, мои губы открывались, я снова находила в этой пронзительной и звенящей темноте его губы. И не было короны, не было дворца, не было страха – были мы, были наши губы, мой шепот, который казался таким громким. Мне казалось, что я могу потрогать свое счастье рукой. И правда могла – на ощупь, как Крис. Мой Крис.
Волна наслаждения перебегала по спине к шее, а когда он оторвался, мои глаза казались совсем темными, отражающими только лунный свет и е г о. Но они не были безжизненными, я думала, что они сверкают. И они сверкали самыми настоящими звездами, которые рождались каждый раз, при каждом твоем поцелуе. И теперь, как я думала, в моих глазах действительно крылась целая вселенная, созданная т о б о й. Каково это, быть создателем своей галактики, Крис?
И я повторяю завороженно твое имя.
— Кристофер.
Мне ведь с самого первого раза так понравилось, как звучит твое имя.
Их поцелуи различались. Да и я не думаю, что сравнения здесь уместны. От его поцелуев мне не было больно, они не были насильственными, не казались мне присасывающимися к моей коже, казалось и следов не оставляют. Мне не было неприятно, они казались тягучими и медлительными. Я в каждом поцелуе, касавшемся моей шеи чувствовала вопрошающее: «Можно?» и «Все хорошо?». А я улыбалась и все повторяла твое имя, с наслаждением ожидая добавки. Твое имя стало симфонией наших поцелуев.
— Крис.
Сокращаю и это тоже ужасно приятно, а мои губы снова оказываются заняты, и мне в пору удивиться насколько мягкими они могут быть. Насколько легко отвечать на твои поцелуи. Я успела забыть это ощущение, когда отвечать можно и нужно, окончательно утверждая его в уверенности: да, о господи, да, все хорошо. Все слишком хорошо. Это похоже на сон – нет даже лучше. Мне никогда не снилось ничего подобного. И пока звездная сияющая дорожка поцелуев будет сиять на моей шее подобно ожерельям, то все будет хорошо, а я утыкаюсь носом в твой висок, окончательно решив, что я совершенно точно не хочу никуда улетать. И именно сейчас, именно в этот момент мне кажется я должна это сказать, окончательно подарив эту уверенность. Мы кажется все еще танцуем, даже если не двигаемся, а любое твое прикосновение кажется теперь прожигающе-отчаянным. Будто на рубашке остаются какие-то огненные следы. Я не знала на самом деле, что можно улыбаться и целоваться. Я скажу тебе.
— Je te desire, — предательски переходя на французский, потому что в этой темноте, запахе воска и меда, запаха твоей туалетной воды, осени и весны – нет ничего лучше этого языка. И потом, уж слишком похоже на английском звучит слово ж е л а н и е. Все очень просто, мне даже не пришлось переводить. Я. Желаю. Тебя.
И ничего уже не важно.

Уверена, что пока мы в этих потьмах добирались обратно, то ненароком несколько раз чуть было не сшибли дорогую вазу, задели репродукцию картины, которая в темноте смутно напоминала мне Айвазовского, но мое состояние не особенно позволяло мне определить автора. Когда мы задевали какой-то кофейный столик с искусственными цветами [может это были астры…или герань…не знаю, я вообще ничего не замечала], я хохотнула глухо, снова оказываясь в кольце твоих рук. Наверное, мы напоминали маленький ураган из улыбок, слов, поцелуев и касаний – то воздушных, то требовательных, то снова едва улавливаемых. Несколько раз я вроде бы говорила, что ты очень красиво улыбаешься, потом снова ловила поцелуй за поцелуем, пока губы не начало приятно покалывать. Я сама иногда, пока мы заворачивали за какой-нибудь угол, успевала поймать твое лицо в ладони, поцеловать отчаянно или просто чмокнуть, снова хохотнуть, а потом, как только подхватываешь меня на руки, то тихо охнуть и рассмеяться. Вряд ли я чего-то боялась в тот момент, разве что попасть не в нашу спальню, а в спальню миссис Джонсон. Я полагаю, что это было бы весьма неловко… но тут мне становится щекотно-радостно от поцелуев, быстрых, игривых поцелуев, будто тысячи солнечных зайчиков опускаются на лицо и я напрочь забываю о неловкости, удерживаясь за твои плечи, целуя тебя в ответ в кончик носа.
— Ты больше не колешься, — улыбаюсь я тебе в губы, когда удается остановиться и то, только ради того, чтобы открыть дверь в теплую и уютную спальню, а потом снова повисаю на твоей шее, мой лоб плотно прижимается к твоему, мои руки то и дело скользят по твоим плечам, касаются груди, и прощупывают твое сердцебиение, потом снова возвращаются к плечам. Ты легко находил мои губы даже в кромешной темноте, мои стоны терялись то ли в гулко колотящемся сердце, то ли глушатся очередными поцелуями. — Как можно было… — из-за этого путешествия по коридорам мне не хватает воздуха, кажется. —…побриться без моего разрешения? — прежде чем мои пальцы отыщут первые не расстегнутые пуговицы твоей рубашки [верхние оказались расстегнутыми еще до этого]. И даже наши пальцы и руки умудряются двигаться в унисон. Я чувствую прикосновение твоих ладоней к плечам, чувствую, как грудную клетку будто разламывает надвое, вместе с рубашкой, которая падает к ногам и через которую я осторожно переступаю. Не заметила, как грудная клетка опускается и поднимается тяжело и насколько рваные порой выдохи вырываются из груди. Покачивает. В комнате тепло, кожа разве что не пылает.
Твои глаза кажутся мне сейчас совершенно сюрреалистичными, совершенно неземными, когда я смотрю на них. Отблески огня падают на мое розовое белье, застревают в кружевах, превращая розовый в персиковый. И я даже не думаю смущаться, хотя мне кажется, что щеки все равно порозовели. Из груди вырывается смех, свободный, яркий, влюбленный в тебя смех.
— Ты именно сейчас это хочешь узнать? — я успеваю подцепить еще одну пуговицу, успеваю почувствовать твой изучающий взгляд на своей фигуре, которую, так и не удалось лицезреть Эдварду. И не удастся. Ни ему – ни кому бы то ни было еще. В голосе появляются лукавые нотки, но мой голос неожиданно низкий. Мои ладони наконец могут коснуться твоей кожи на груди, как только получится разобраться с еще одной пуговицей на рубашке, я наконец могу забраться под рубашку, почувствовать тебя целиком, жадно вдыхая т е б я в легкие и так же шумно выдыхая, едва-едва касаясь губами твоих, снова отрываясь, давая тебе насладиться зрелищем, а себе давая время разобраться с белым предметом гардероба, который тоже оказывается на полу. — Мало ли какие фантазии у ребенка-подростка по поводу женского белья, как будто ты никогда не фантазировал по этому поводу, — моя бровь выгибается и я удивляюсь, что мы все еще можем говорить, веселиться, смеяться, оставляя поцелуи на лице и на свободных участках кожи. И все, что происходит и произойдет теперь, в четырех стенах этой маленькой комнаты, кажется таким правильным, будто иначе и не могло быть. И я вспоминаю себя в Риме, вспоминаю девочку, которую кто-то так неожиданно и отчаянно поцеловал на пешеходном переходе и которая так переживала по поводу того, что все это несерьезно и невозможно. Вспоминаю и понимаю, что не могла предположить насколько же мне в итоге повезло. Последняя пуговица, последней рубашки, мои руки теперь совершенно по-хозяйски могут обследовать твои плечи, а я чувствую, как ты обхватываешь за талию, как поднимаешь, я оказываюсь чуть выше твоего лица, хохочу, чувствуя легкое головокружение. — И потом, разве тебе не нравится?... — в моих карих глазах поселяется самое настоящее лукавство, когда я снова выгибаю бровь, будто пародируя его любимое выражение лица и намекая все на то же кружевное белье, прежде чем, видимо окончательно испытав твое терпение, со смехом упасть на кровать, оказавшись едва ли не погребенной в мягкости матраса. Да, мы будем надеяться, что комната миссис Джонсон далеко отсюда, пусть матрас, хоть и безмерно мягкий, поглощающий наши тела свои глубины, но не скрипучий.
Его лицо теперь оказывается совсем близко от моего, я могу разглядеть все оттенки голубого, намешанные в его глазах и это напоминает мне северное сияние. И мои ладони снова обхватывают его лицо руками, я вглядываюсь в эти черты, вглядываюсь, тону, запоздало понимая, что мы кажется не выключили свет.
— На такое я даже не рассчитывала, — отвечаю на его комментарий о розовом цвете, а может быть имея всю эту ночь в целом. Я все еще улыбалась, когда ты поцеловал меня и это был, кажется наш самый долгий поцелуй, в котором проскользнула требовательность, в котором я поняла, что отныне и навсегда, перед Богом и перед самой собой – я буду принадлежать тебе. И мне кажется, прежде чем люстра над нашими головами потухла, словно по мановению волшебной палочки [или сильного ветра] мне не нужно было говорить тебе, что: «Я хочу этого». И я действительно хотела. Я, наконец, могла отдать.
Та ночь была похожа на сказку. На длинную сказку, подобную тем, которыми делилась с султаном Шехерезада. Но это уже не было сном в летнюю ночь, это все пусть и казалось чем-то невозможным: твои губы и мои стоны; твои руки и мои плечи и все сплеталось в одну и ту же симфонию наших тел. Тогда, мне казалось, что я принадлежу тебе целиком и полностью, я отдавалась тебе совершенно самозабвенно, не брала передышек, ловила твое дыхание, не чувствовала боли, но чувствовала т е б я, и тебя чувствовала как никогда остро, когда каждой частичкой тела ощущаешь любимого человека, когда он проникает внутрь тебя и вы становитесь одним целым. Я не задумывалась о том, что будет, когда ночь закончится, когда мы откроем глаза, чтобы заглянуть в новый день. Нового дня для меня не существовало. Зато существовал мой Крис [и кажется пару раз за эту безумную, яркую и сверкающую то ли звездами, то ли бриллиантами на моем украшении ночь я так назвала тебя, хотя наверное не имею прав становиться такой собственницей, но кто в таких ситуациях задумывается о правах?]. Но он действительно был моим – я чувствовала это в каждом движении наших тел, которые спелись друг с другом в унисон, наши движения вновь и вновь попадали в так друг друга. Я чувствовала, как мои пальцы переплетаются с твоими, когда силы кажется на исходе, вдруг появляется второе дыхание. Я чувствовала, как крепко ты сжимаешь мою руку в своей, я чувствовала, как воспламеняется каждая линия жизни на моей ладони. Каждый раз, когда ты мог остановиться, я удерживала тебя, мой голос был чужим, слабым от томительного ожидания развязки. И я повторяла, что «хочу этого» до самого последнего вздоха и глубокого выдоха, чувствуя, как тело покрывается маленькими капельками пота. А мне хотелось отдавать столько же – сколько и получала. И каждый раз, когда мне казалось, что воздуха недостаточно, когда я жадно хватала его ртом, я чувствовала прикосновение твоих губ к моим и это было чем-то совершенно невероятным. Невероятно – дышать в такт и улавливать желания друг друга. И в конце концов — разве это не любовь? Тогда чем мы здесь… занимались? И, засыпая, засыпая на твоей груди, забываясь недолгим сном до первой утренней зорьки я шепчу, что: «Так хорошо, что кажется теперь можно и умереть…я очень сильно люблю тебя. Крис…».
У меня не было сил сказать что-то еще. Я была так счастлива, что боюсь, так счастлива не смогу быть уже никогда.
___________________________♦◊♦____________________________
Я определенно чувствовала его. Чувствовала, пока утренний холодок не пробрался в комнату, не коснулся плеч, с которых так или иначе сползло одеяло, а серовато-прозрачное утро, еще очень раннее, поддернутое синим маревом не постучалось в окно — я нехотя, словно разбуженный в ранний час ребенок, поерзала щекой, пробурчала что-то нечленораздельное, потому что кажется, что поспала еще слишком мало. Но за всей неохотой просыпаться, я ощущала его. Близко, уютно, не до болезненности и остроты, как несколько часов назад, но скорее мягко и отчетливо. Он был рядом, а я балансировала в крепкой дремоте, но не могла при этом не улыбаться во сне. И кажется я обнимала его во сне — да-да, наверняка, обхватывая обеими руками, будто на дне моего сознания все еще вертелась мысль о том, что он возьмет и исчезнет, а я открою глаза и окажусь на смятых простынях моей большой кровати, в которой я всегда буду чувствовать себя до нельзя одинокой. Но он был со мной сейчас – в этой остывшей за ночь комнате в этом ворохе одеяла и простыни, в этих подушках, большую часть из которых мы еще ночью благополучно скинули на пол. Он был со мной, сквозь сон я чувствовала легкие, будто задумчивые прикосновения, скользящие движение пальцев и даже сквозь свою дрему я понимала, что это все еще его руки. Я заулыбаюсь, промычу что-то [мое «ммм» было совсем невразумительным] свое, не желая открывать глаза – я все еще хотела спать, но постепенно просыпалась, лежа с улыбкой и закрытыми глазами и нежась в первых утренних лучах, твоих касаниях и нашей любви. А еще… я боялась открыть глаза и увидеть в твоих тень сомнения, вопросы, в конце концов сожаление. Боялась услышать от тебя нечто вроде: «Мы не должны были…», где-то в глубине души все это появилось во мне, как только на дворе посветлело [насколько посветлевшим вообще может быть ноябрьское утро]. Но я улыбалась, наслаждаясь этими самыми первыми мгновениями утреннего пробуждения после ночи, проведенной с т о б о й. И не хотела возвращаться в реальность. Но я разулыбаюсь шире, как только мягкие и знакомые губы снова накроют мои, заворочаюсь, машинально обнимая за шею. Никогда бы не подумала, что поцелуи по утрам могут быть такими волшебными. Мне кажется, что его поцелуи и вовсе нечто особенное. Я чувствовала, что ему н р а в и т с я меня целовать, ему нравятся мои губы, он будто упивался мгновением, а я пьянела с утра. Я прошепчу тебе в губы: «Вкусно», чувствуя, какими мягкими и податливыми стали мои губы всего лишь за эту ночь. Никогда мне не было так хорошо. Момент заканчивается, я отпускаю тебя, наконец открывая глаза. Мир кажется слишком расфокусированным и все равно ненастоящим.
Вдруг это сон. Вдруг ты плод моего воображения. Не может быть так хорошо, Крис, совсем не может быть – не со мной, не после месяцев боли. Так просто не бывает.
Но я слышу твое «доброе утро», такое знакомое и нежное, отдающееся запахами олив, кипарисов и красного итальянского вина и понимаю, что так бывает. И что ты, лежащий рядом со мной – буквально в паре сантиметров реален. Ты реален – целующий меня по утрам, и именно ты, да-да ты, голубоглазый и в рассеянном утреннем свете напоминающий ангела, исполняющий мои мечты. Я всегда мечтала, чтобы мне было кому говорить доброе утро, кому улыбаться по утрам. В моей фантазии я говорила: «Доброе утро, муж», но сейчас мне кажется еще лучше. Ты называешь меня Лили. Что может быть реальнее?
Мне нравится, как ты произносишь моё имя. В твоих словах оно мягкое и сладкое, похоже на песню, мелодичное и прекрасное, кажется, если я закрою глаза, это продлится вечно. Похоже на то, когда слишком долго смотришь на солнце — все становится ярким и теплым, заставляет меня спрятаться под простынями и зарыться лицом в подушку, потому что улыбка на моем лице слишком широкая, чтобы ее показывать.
— Доброе утро, Крис, — я эхом вторю тебе, выглядывая из-под одеяла, под которое шутливо успела спрятаться. Когда ты улыбаешься мне, мне кажется, будто я наступаю на маленький клочок солнца после долгой и холодной зимы, кажется, будто я никогда не буду так счастлива. Даже не проси меня рассказывать о том, как сильно я люблю, когда ты улыбаешься или смеешься – утра не хватит.
Я все еще сонно поглядываю на тебя и ты кажешься счастливым и беззаботным. В какой-то момент реалист, засевший на моей короне, подначивает и пугает.
Пожалуйста. Пожалуйста, умоляю, только не говори, что все это ошибка. Не проси забыть этого – проще утопиться, правда. Не говори, что сожалеешь, ты обещал, что не пожалеешь никогда. Не говори, не говори, не говори…
Взбудораженное сознание не хотело успокаиваться, ты наконец поворачиваешь голову в мою сторону и я ловлю твой серьезный взгляд, сердце падает куда-то в пятки, но потом я сама расплываюсь в улыбке, которая скрывает за собой облегчение. Я глупая, бесконечно глупая Лили.
— Позволь, но я тоже не выспалась из-за кое-кого очень настойчивого! — я сонно отыгрываю недовольство и возмущение, но улыбаюсь, пододвигаясь ближе, ластясь и наслаждаясь этим совместным пробуждением. — И вообще… — я чувствую его дыхание на затылке, постепенно снова поддаваясь сонной дымке, усталая и счастливая. —…мне так нравится… — бурчу уже совершенно сонным образом. —...не давать тебе спать…вот так…— мое дыхание достигает его шеи, я отчетливо чувствую запах его кожи, запах, пропитавший каждый мою клетку и надежно оставшийся в легких. И я, кажется, засыпаю, ни о чем не жалея и уже ни о чем не переживая, снова падая в отчаянно счастливую эйфорию. Боже мой, спасибо, что ты меня догнал, Крис. Спасибо, что ты не дал мне уйти.

Ну, в лучшем случае, Том догадался что-нибудь придумать, обнаружив отсутствие моей скромной персоны за завтраком. Я надеялась, что он придумает что-то хорошее, а не решит в отместку за то, что я сглупила, а теперь еще и кажется окончательно и бесповоротно «втрескалась» с последствиями [назовем последствиями нашу определенную…раздетость], сказать, что меня похитили инопланетяне. Кристина скорее всего вернулась под утро и, надеюсь, так ни о чем не догадалась. Не думаю, что отсутствие кавалера ее сильно разочаровало. Я вообще не знаю, что может сильно разочаровать ее персону. В худшем случае…
— Ну, мы узнаем, если включим телевизор и меня объявят в национальный розыск… — я широко зеваю, прикрывая рот рукой, потягиваюсь, снова укладываясь на его руку [а кто виноват, что она у тебя такая безмерно удобная?]. Не знаю, насколько моя угроза удалась, но мы остались лежать в постели – всегда знала, что валяться до обеда это чертовски приятно. Я чувствую, как ты поглаживаешь мое плечо рукой, чувствую, как тепло разливается по телу, меня затопляет нежность и я не могу этого скрыть. Совершенно небывалое спокойствие, даже если там действительно за окнами уже собрались все спецслужбы мира и где-то под дверью ошивается Джонни. Сейчас для меня самым главным оставалось твое дыхание, твоя рука на моем плече и твой голос. И наше совместное утро, которое никто не нарушал. Ни громкий до крайности церемониальный возглас вроде: «Пора вставать, Ваше Высочество», «Ваше Высочество, ваш чай с молоком», «Ваше расписание» и прочее. Я поерзаю щекой на его плече, беру его ладонь в свою руку и сравниваю размеры. — У меня всегда есть какие-то планы и всегда есть расписание, но… сейчас нет ничего важного. Можешь считать, что сейчас ты мой самый главный план, — я бросаю взгляд на твое неожиданно нахмуренное лицо, провожу пальцем по бровям, те расправляются, ты улыбаешься и улыбаюсь я. Ничего этого утра омрачить не сможет.
Крис смеется, я тоже тихонько подсмеиваюсь, потому что это и вправду забавно. Том, во время нашей поездки в Торки, не мог усидеть на одном месте, настойчиво просовывая голову между сидениями, перебивая всю романтику и очевидно очень гордясь собой. Эдварда Том просто не любил, передразнивая, если оказывался позади него, но не видел в нем особенной угрозы для своей персоны – так или иначе я тоже первого терпеть не могла, а Том по праву оставался тем самым любимым маленьким мужчиной нашей семьи, не желающий делиться этой любовью с кем-то еще. А так как с моих слов, Крис для меня являлся чуть ли не идеалом, а так как Криса я любила и любила серьезно, то Том почувствовал, что ему так или иначе придется потесниться на пьедестале любви, чего раньше делать не приходилось. А может быть, брат попросту волновался, что ему перестанут уделять время. А может он просто вредничал. Мало ли.
— Вам нужно поладить, между прочим, — заявляю я, приподнимаюсь на локтях, внимательно вглядываясь в это довольное и безмятежное лицо. — Том младше меня на восемь лет и иногда я была ему и старшей сестрой, и так-себе-мамочкой, — да-да именно так младший любил меня называть, если я начинала нравоучительным тоном читать ему мораль и говорить, что разъезжать на скейтборде по коридорам дворца совершенно неприемлемо. Иногда несносный ребенок показывал мне язык и в итоге мы устраивали целую гонку по дворцовым коридорам, потому что я собиралась его отлупить, а он разумеется не хотел получить подзатыльник. К тому же я говорила, что с возрастом у девочки просыпается это материнское чувство, а Тому постоянно требовалось внимание, которым не могла обеспечить его мама в полной мере, а отцовское внимание очень отличается от материнского. — Может он ревнует? У него ведь столько поводов, а теперь добавится еще один, — подшучиваю бессовестно, наклоняясь к самому лицу, к самым губам, наклоняюсь еще ближе, а потом по совершенно злой иронии судьбы, мне приходится вздрогнуть, принять вертикальное положение на кровати, прижимая к груди одеяло.
Ну да, мы же не одни в этом доме. Ну да, уже двенадцать и у любого нормального человека возникла бы пара вопросов – не окочурились ли за ночь нежданные гости. Я неожиданно снова почувствовала себя во дворце, среди слуг и ощущения, что за тобой постоянно следят. Я бросаю взгляд на Криса, качаю головой, закатывая глаза. Ну да, я тогда сказала, чтобы он полезал в кровать и не высовывался, потому что у моего брата могло появиться слишком много вопросов. Ну да, хорошо, я велела ему спрятаться и не показываться.
— Ты так смотришь на меня, как будто я должна к ней выйти и сказать, что нам можно подавать чай с булочками! – шепчу я, поглядывая на дверь, передергивая плечами и оставляя его самого решать этот вопрос, все еще придерживая одеяло у груди. Если миссис Джонсон все же решит войти, то мы все здесь окажемся в весьма неловком положении. И у меня, будем честными, не было идей, для объяснения, как я оказалась в одной постели в двенадцать часов дня, вместе с Крисом, да еще и раздетой, если не считать цепочку за хотя бы какую-то вещь гардероба [хотя я полагаю, что эта вещь общую раздетость только подчеркивала]. Что мне следовало сказать? Ну, например: «Вы не так поняли, стало очень жарко, да-да на дворе ноябрь, мэм, но было очень жарко и мы решили раздеться» или «Ну что вы, мэм. Это не то, о чем вы подумали, мы просто прилегли поиграть в…шахматы, а потом нам стало жарко и мы разделись». Хотя я бы снова могла сказать, что мы собираемся пожениться и молить бога, чтобы потом, за игрой в какой-нибудь бридж, хорошенькая старушка по простоте душевной не проговорилась своим соседкам о том, что у нее изволили ночевать почти что новобрачные. А потом об этом заговорит вся старушка-Англия. На самом деле, ситуация настолько забавная, что меня тянет прыснуть в кулак, а настроение, со щекочущими внутренности бабочками было слишком радужным, кажется. И вместо того, чтобы судорожно начать одеваться [хотя вещи еще поискать, а снова оказаться замурованной в платье нужно еще постараться] я усмехаюсь, прикрывая рот рукой, разглядывая Криса со своего положения.
— Точнее, «я совсем не одет», — хихикаю я, тихо переворачивая его слова так, чтобы хозяйка за дверью ничего не слышала, а вот он слышал. Мое игривое настроение переключается и на одеяло, которое здесь, к сожалению, или к счастью одно, поэтому я тяну его на себя, подсмеиваясь над тем, если ты собрался не давать мне этого делать. Пожимаю обнаженными плечами, мол «ничего такого я не делаю», мои губы изгибаются в лукавой усмешке. Наблюдать за тобой мне нравится, разглядывать тебя мне нравится тоже. В свете лимонного осеннего солнца я разглядывала твою грудь, на которой так хорошо было лежать. Я могла медитировать на твою спину. Мой взгляд скользит от родинке к родинке и мысли замедляются, теряясь среди черных точек. Я начинаю растворяться в этом жидком светлом мгновении, пока ты разбираешься со старушкой, которая с резвостью двадцатилетней отошла от двери, где лежишь ты «не совсем одетый». А я, видимо, по ее возможному разумению, завязала себе глаза, находясь в этой же комнате, потому что никакой другой мне и не предлагали. Или спрыгнула из окна, как только поняла, что со мной в одной комнате неодетый мужчина. — Знаешь, я думаю, что вы напугали пожилую леди, «немного неодетый» милорд, — я, прислушиваясь к стремительно удаляющимся шагам, рассыплюсь в хрустально-звонком смехе, наблюдая за тем, как солнечные, но уже далеко не теплые лучи касаются его груди, склоняя голову набок. — Как не стыдно, и как это вы успели так разоблачиться… Ох нет, не могу позволить на это смотреть, слишком неприлично, — я улыбаюсь, театрально прикрывая глаза ладонью, а потом он тянет на себя, я разумеется даже не сопротивляюсь, смеюсь громче, нарушая царственный покой этого дома. Надеюсь, что слух у миссис Джонсон не такой уж хороший. И когда я оказываюсь прижатой к его груди, осторожно целуя губами кожу, понимая, что остановиться будет уже слишком сложно, утыкаюсь подбородком, разглядывая длинные ресницы и его посветлевшее и вроде бы выспавшееся лицо. Полежим еще немного. На самом деле, если продолжу разглядывать тебя, находиться так близко от тебя, иногда прикасаясь губами к шее, оставляя еле заметные, невесомые поцелуи на груди и ключицах, задумчиво вырисовывая пальцами только мне понятные узоры, то мы не встанем до самого вечера и тогда мои слова о национальном розыске, Ми-6 и Интерполе уже не будут пустым звуком. Ну, или Том придумает что-нибудь о моем местонахождении. Тогда я об этом не думала. Я думала о том, как может быть приятно, когда твои пальцы перебирают пряди мои волос, которые надо бы привести хотя бы в относительно приличное состояние. Я думала о твоих руках, поглаживающих мою спину, спускаясь чуть ниже к пояснице и вызывая целую волну мурашек по всему телу. В конце концов я думала о том, как же хорошо может быть, пока я, слушая твой голос, иногда оставляю поцелуи на твоей шее один за одним и узнаю новые оттенки запаха твоего геля для душа. Иногда я позволяю себе максимально осторожным движением руки коснуться ресниц.
— Как можно быть таким красивым, мм? — разумеется, я снова все прослушала, совершенно погребенная под толстым и сладким слоем эйфории, улыбаясь, пожимая плечами, будто теперь для меня совершенно нет ничего невозможного. Будто не важно кто первым зайдет на кухню или как мы будем объяснять то, как вообще проводили эту ночь. Пожалуй, в это утро я никак не могла тебе помочь. А когда мне казалось, что это сон я переплетала свои пальцы с твоими, удерживая руку, чувствуя тепло кожи и убеждалась, что ты далеко не сон, а моя желанная реальность. И я чувствовала себя в такой невероятной безопасности, что переживания даже не думали меня преследовать. Я и не знала, что это может быть так…приятно. — Кстати, — я приподнимаюсь над ним, разглядывая лицо, на моих губах снова заиграет лукавого вида улыбка. — я кажется поняла какой план ты испортил, причем мой и долгосрочный, — тогда я разумеется шутила, не понимая, насколько хорошо то, что ты испортил главный план моей жизни, перечеркнувший ее косой чертой неопределенности, а позже и вовсе заставивший меня пожалеть о том, что я родилась принцессой. Сейчас речь должна была идти совсем о другом плане. Интригующая пауза, которую я все равно не смогу долго сдерживать, вместе с рвущимися наружу искрами смеха. — Я же говорила, что хотела быть как Елизавета Тюдор? Королевой-девственницей. Этот план, сир, вам удалось испортить безвозвратно, — никогда бы не подумала, что могу говорить о таких вещах, но это утро казалось настолько свободным и искристым, что ничего меня не сдерживала от подобного рода пикантных замечаний, а сказав это, я рассмеюсь снова, прежде чем опуститься, почувствовать твою ладонь на лопатках и поцеловать тебя, прижимаясь губами к губам и перед глазами и в голове, вызывая томительные судороги по всему телу всплывают воспоминания о не такой уж далекой ночи. У твоих губ тот же вкус. Понятия не имею, как мы будем спускаться в обеду [и в каком виде] потому что скрыть этого всепоглощающего состояния счастья будет очень с л о ж н о. Мне кажется мы обречены на провал.
Какое-то время мы лежали в тишине, я слушала отдаленное чириканье птиц, усевшихся на подоконник, шелест ветерка в кронах деревьев и твое дыхание. Я ни о чем не спрашивала, иногда задумчиво касалась подушечками пальцев плечей, отчаянно не собираясь думать ни о чем, кроме того, что мне хорошо. Он ни разу не сказал, что жалеет, окончательно утвердив меня в мысли, что у нас получится. Получится абсолютно все. И тогда я укладывалась на его руку удобнее, задумчиво тянула: «Прости, я совсем отдавила тебе руку, тебе наверное неудобно», но не хотела перебираться на свою половину кровати – да и ты обнимал меня так, что мой маневр просто не получился бы. Слышу твой голос, отрываюсь от своего очередного интересного занятия – выводить пальцами на твоей груди свое «люблю».
— Мм? — у меня очень невинный вид, радостное выражение лица, я чувствую его руки на плечах и заглядываю в лицо. Постепенно он хмурится. Хорошие отношения. Мое лицо становится задумчивым, в груди надувается какой-то шарик, который отказывается на этот раз сдуваться, а я все смотрю на твое лицо, понимая, что ты серьезно, понимая, что для тебя это важно. Твои руки все такие же нежные, когда ты обнимаешь меня за плечи. А я грустнею, теряюсь, но все равно проникаюсь этим предложением. Там будет Зои, будет Питер, будет Крис. Некоторые люди, которых я знаю, которых я обманывала и которую помнят меня просто Лили, твоим интерном, а вовсе не принцессой Великобритании. Но дело не только в этом. Дело в том, что у кого-то День Рождения, я снова явлюсь без приглашения, потому что чтобы пригласить меня официально нужно пройти сто тысяч ненужных инстанций и… Мои губы все еще касаются твоей кожи, я приподнимаюсь, поглядываю в окно, потом снова на тебя, качаю головой. Волосы щекочут твою грудь. — Нет, Крис, не говори так, не слишком много чести и я бы с удовольствием, правда. Да я бы отменила все на свете и пришла бы, потому что для тебя это важно, но просто… — я подбираю нужные слова, но они не подбираются, к груди подступает горькое осознание и отчаяние. Такое чувство, когда очень хочешь чего-то, но не можешь и мучаешься из-за этого. Обидно. А отказывать тебе, особенно после всего, что между нами было — немыслимо. И все же. Ты смотришь на меня, ты серьезен, открыт, открыт как тогда, когда обнимал меня в коридоре итальянской больницы, а я ничего не могу предложить взамен? Вздор. — …просто я же все испорчу, — наконец называю это невыносимую причину и она кажется мне невозможно печальной, мое лицо грустнеет, я качаю головой снова, произношу это в сердцах, будто это катастрофа. Ты наверняка тогда тоже покачал головой снисходительно и снова подумал, что я глупышка. А мне казалось, что я не могу сделать для тебя совершенно ничего, понимаешь? — Одно дело, когда перед тобой просто Лили, а другое, когда все знают, что я принцесса Великобритании. Я же испорчу человеку День Рождения, Крис! — я нахожу твою руку на простыне, накрываю своей. Чувствую еле заметные рисунок выпуклых вен, слабо улыбаюсь, будто извиняясь. Но не думаю, что тебе это было нужно и мне кажется, что в душе ты мог выдохнуть с облегчением, услышав мои объяснения и причины почему я не могу пойти. Так себе объяснения. — Люди не смогут расслабиться в моем присутствии, не будут знать как правильно взять вилку в руку и как можно ко мне обращаться, а как нет. Вдруг они будут смущаться? Я совершенно невыносимый гость. В конце концов, вдруг я… — набираю в грудь побольше воздуха, будто я собираюсь признаться в каком-то тайном прегрешении или сказать какую-то совершенно непреодолимую причину, почему я не могу прийти на день рождения его друга. Дело вовсе не в том, что я считаю, что это ниже моего достоинства, или не дай боже считаю, что у нас итак слишком много важных и неотложных дел, чтобы ходить на Дни Рождения. Нет. Все куда проще [мне казалось, что ужаснее]. — …им не понравлюсь? — и тут я снова опускаюсь, утыкаюсь лицом ему в грудь, будто сказала что-то ужасное. Я действительно г л у п ы ш к а. Будто мы снова идем к его родителям знакомиться. Приподнимаюсь, отрываясь от своего сопения ему в сердце и замечаю, что он улыбается. Хмурюсь, заправляя волосы за ухо, чтобы лучше рассмотреть его лицо, легонько стукаю по груди, потому что он, мол, неисправим и не может оценить всей катастрофы моих переживаний. — Не смешно, я же правда волнуюсь! Ты ничего не понимаешь, Кристофер Робин! — с этими словами, вопрос был, кажется почти исчерпан, а позже меня просто поставят перед фактом о дате праздника и о том, что я совершенно точно на этих выходных поеду с ним. А пока мы об этом умолчали, я слышу его «я был бы очень рад», а это уже какой-то запрещенный прием, вкупе разговоров о Питере, которые вводят меня в состояние задумчивой мечтательности. Последний раз, когда я видела этого малыша прошло около пяти месяцев и единственное, что помню о нем я, так это то, что кричал он достаточно громко. И весил три килограмма. Полагаю теперь, Пит куда увесистее, у него куда более осмысленный взгляд и появились свои привычки. И наверняка он очень забавный.
Когда-то я не представляла себя матерью, поглядывая на счастливых женщин, держащих в руках своих детей и удивлялась этому совершенно невозможному счастью. Дети казались мне какое-то время существами из другого мира – крохотные куклы, с розовой кожей, периодически издающие звуки, в которых матери безошибочно угадывали их потребности. Мамы и я разговаривали на совершенно разных языках. Но я вырастала, детей держать на руках становилось все приятнее, я вспоминала, что нянчиться в детстве с Томом мне нравилось, заглядывать за прутья его детской кроватки в комнате было моим самым любимым занятием, пока меня не отправляли делать уроки. А потом, много позже, встретив т е б я, увидев, как ты смотрел на Зои и Питера, я подумала о том, что родить ребенка т е б е, я бы, наверное, могла. Когда-нибудь. Ведь ты даже сейчас, говоря о ребенке улыбаешься. Улыбаешься совершенно по особенному.
— Он наверное стал совершенно прелестным, — замечаю я, рисуя себе в воображении образ карапуза, имя которому выбрали точь в точь по моему совету. — Я могла бы быть его крестной… — светлая грусть промелькнет на моем лице, я улыбаюсь, представляя то, как Питер [точь в точь как Том в детстве] поступает с молочной кашей – хлопая по ней ладошкой и отказываясь воспринимать ее как еду, а не как игрушку. — Ты читал ему «Винни Пуха», как я просила? — вглядываюсь в безмятежное лицо почти что-дядя-Питера и хмурюсь притворно, понимая, что мое задание он так и не выполнил. Не важно, что Пит пока не понял бы из книги Милна ни строчки - важен был сам факт. Щелкаю пальцами в лоб, рассмеюсь вместе с тобой, чувствуя, как твоя рука прижимает меня к себе. — Бессовестный дядя Кристофер, — констатирую я этот немаловажный факт, прежде чем разнежившись окончательно не оставить легкий поцелуй в уголке твоих губ.
Кажется, вопрос с праздником каким-то образом оказался решенным. Точнее я попросту предпочла на время о нем забыть, а вот ты кажется, просто поставил галочку у себя в голове, что я непременно пойду, да и вообще все будет хорошо.
Мы подсмеивались, валяясь в смятых простынях и одеялах, стукаясь коленями друг о друга, переплетая пальцы рук, путая друг другу волосы [я сказала, что ты сам будешь делать мне прическу в следующий раз], мой живот урчал несколько раз напоминая о том, что он скоро захочет переваривать сам себя, если я не закину туда хотя бы пару ложек каши или одну сосиску [может быть он был даже не против яиц], но я не обращала на него внимания, потому что нежиться тем утром с тобой в одной постели, видеть твое лицо на расстоянии нескольких сантиметров, зная, что это вовсе не сон — ужасно приятно. Пожалуй, миссис Джонсон действительно начала задумываться о том, что с ее постояльцами что-то да не так.
На его «пора вставать» я отреагировала также, как реагирует на это Том – замотала головой, выпячивая нижнюю губу и кинув в него, лежащей рядом подушкой, мол, не хочу вставать, рассмеявшись, закончив ребячиться. Если она ворвется сюда, мне придется видимо прятаться уже не под одеяло, а в шкаф. Я наблюдаю за тем, как он одевается, сидя на постели, все еще разглядывая его фигуру и получая от этого настоящее удовольствие. А потом, начинаю раздумывать, где мой второй чулок [обнаружился под кроватью] и другие…предметы гардероба. Утягивать себя в платье сейчас оказалось бы очень тяжелым. У Криса хотя бы была рубашка, что ли. Я подтягиваюсь к краю кровати, смотрю на него внимательно, пока он это не почувствует, прежде чем тихим, загадочным тоном не сообщить:
— Крис, а ты бы не был так любезен подать мне мое белье? Оно ведь прямо под тобой лежит, ты едва на него не наступаешь, — я сообщаю это с совершенно спокойным видом, склоняю голову набок, в голосе проявляются лукавые нотки ожидания. А когда я получаю в руке то драгоценное и необходимое, что мне было нужно для того, чтобы переодеться или хотя бы немного одеться, выдаю следующую фразу. — А ты бы застегнуть его не мог?
Расстегивать у тебя его получалось действительно легко и просто. И я жду, терпеливо жду, уже до нельзя привычно разворачиваясь к тебе спиной. И как только достаточно быстрая процедура завершается, я повернусь лицом, поправляя воротник рубашки, улыбаюсь, неожиданно чувствуя себя невероятно комфортно. Все именно так, как и должно быть. — И где ты научился так ловко управляться с женским бельем? — я выгибаю бровь, видимо не придумав лучшего момента, чтобы это спросить. — Или лучше спросить на ком ты тренировался? — бровь выгибается сильнее, но прежде чем ты решишь, что я серьезно, мое лицо расплывается в улыбке, я отпускаю твой воротник и тебя, оглядывая со всех сторон. Рубашку мы знатно помяли, пожалуй, нужно что-то другое. — И кстати, знаешь? Мне все интересно, а теперь это что за этап в наших отношениях? Этап «мы присматриваемся» уже был, «целуемся у всех на виду тоже». Боюсь спросить, что будет теперь, — отхожу к дивану, расправляя в руках платье, в которое уже не переодеться. Похоже нужно будет как-нибудь деликатно намекнуть хозяйке о том, что «король-то голый» [но понятия не имею, как сделать это деликатно и не показываться перед ней в одном розовом кружевном белье – пожалуй зашлю Криса, он то хотя бы одет]. Развернусь, посмотрю на него, снова прикладывая к лицу вуаль. — Этап… «Застегни мне бюстгальтер?».
И, кажется тогда, мы оба рассмеялись.

Доктор Кингсли называл их «Костюмы». Он сидел на стуле, задумчиво поглядывая через окно кабинета, из которого открывался весьма поэтичный вид на парковку. Изначально, его кабинет располагался этажом выше, совершенно в другом крыле, окна выходили во внутренний дворик, где можно было полюбоваться молоденькими саженцами, ровными рядами высаженными вдоль посыпанных мелкими декоративными камнями дорожек. Можно было прислушиваться не к звуку автомобильных двигателей или раздраженному и дерганному, срывающемуся сцеплению, а к шуму ветра в дубах и журчанию воды в фонтане – мини-копии римского фонтана Треви [а потом медсестры будто сговорившись шарили руками по локоть в воде и клялись, что особенно сумасбродные пациенты из VIP-палат бросали туда не монетки за выздоровление, а золотые кольца – Ричард хмыкал и полагал, что лучше бы они, если так были благодарны Богу за свое чудесное исцеление положили хотя бы пару фунтов в коробку с пожертвованиями в фонд детских онкологических больниц, но куда же ему до этих леди и джентльменов?]. Можно было бы наслаждаться относительной тишиной, звуками кофемашины из кабинета Форсайта [или его рассуждениями о том, что кофе, импортируемый ему из-за границы стал хуже], классической музыкой из подвесных динамиков и открывать окна нараспашку, впуская в кабинет не выхлопные газы автомобилей или запахи фастфуда [недалеко открыли фургончик с хот-догами и горячими сэндвичами], а запах примул и его любимого флердоранжа. Белые цветки апельсина, как только распускались, то испускали тонкий и нежный аромат, перебивая навязчивый запах дезинфекторов. В коридорах западного крыла, где одна другой краше красовались друг перед другом таблички с позолоченными буквами, будто соревнуясь друг с другом в должностях и длине имен, даже шаги были приглушенными из-за мягких ковровых дорожек, расстеленных вдоль этих длинных коридоров с шумоизоляцией, а листья фикусов в больших глиняных горшках протирали влажными салфетками. Главный врач, генеральный директор или заведующий эндокринологическим отделением; увлажнители воздуха – рай на земле. А Ричард все испортил однажды, собрав свой немногочисленный скарб в большую картонную коробку и спустившись с небес на землю, поселившись в небольшом кабинете, где раньше обитал травматолог с тем самым видом на парковку, с постоянной беготней по коридорам, с привычным запахом хлорки и кварцеванием, с переругиванием медсестер и бренчанием тарелками и, разумеется с постоянным распеканием интернов по надобности и без надобности. Постоянная суетливость, пищание пейджеров, периодический хрипловатый голос в динамиках, что: «Миссис Стоун, доктор Гранд готов вас принять», несущийся снизу, но казалось отдающийся здесь, детские возмущенные крики, что: «Не хочу ставить капельницу!» [тогда он выбирался из своей берлоги, чтобы по-медвежьи неуклюже захватить сбежавшего с процедуры маленького негодника]. Рич действительно все испортил, решив находиться в своем отделении, а не царствовать еще выше и все, разумеется покачали головами и в который раз назвали Кингсли «чудак ты человек». А ему казалось, что он не сможет засыпать, если периодически не будет слышать этого зловещего: «Код синий», настоящей больничной суеты, споров по поводу операционных и очередей операций [оно и к лучшему – когда-то он не мог засыпать в т и ш и н е, просто потому что такое чувство чтобы заснуть ему нужны были звуки глухой автоматной очереди, разрезающей небо или взрывов и залпового огня. Если подумать, сейчас все гораздо лучше] Да и потом – его бывший кабинет оказался весьма подходящим местом для детской игровой – таким образом коридор западного крыла больницы Королевского Колледжа так или иначе потерял покой. Таким образом несносный Ричард все и испортил. И теперь, закончив с утренними операциями мог позволить себе пообедать под фоновый шум телевизора и понаблюдать за поэтикой парковочных мест. Как только VIP стоянку закрыли на ремонт, черные «мерины» без удовольствия занимали парковку рядом со скромными мини-вэнами пациентов или их родственников. Из машин выбирались те самые Костюмы – пару раз мелькнуло лицо премьер-министра, но рассмотреть его у Ричарда возможности не было – телохранитель так уставился на него, что доктор Кингсли грешным делом подумал, что еще немного и его застрелят. Ничего не оставалось, как откусить от своего горячего сэндвича из того самого фургончика еще кусочек и улыбнуться черным очкам в ответ. Ричард считал, что улыбаться никогда не умел, поэтому-то телохранитель очень поспешно отвернулся и с мрачным видом последовал за Костюмом. Костюмы наплывали и наплывали, если Рич успевал подсчитывать, то за день в больницу съезжалось не меньше половины парламентариев, а иногда к парламентским Костюмам присоединялись Костюмы аристократов. Когда они выбирались из автомобилей, то непременно одергивали пиджаки, у иных обязательно находились в руках портфели, трости и пара-тройка телохранителей. Порой, к концу дня он подумывал о том, чтобы положить на парковочные мечта пару растяжек с шипами, но потом понимал, что в таком случае Костюмы никогда из больницы не уберутся. Пожалуй, даже их знаменитая больница не видела такого наплыва влиятельных лиц [но они тоже как-то забывали о коробочке с пожертвованиями, проходя мимо. Кто-то предположил, что она незаметная, на что он, не отрываясь от каких-то бумаг заметил, что она находится при входе в отделение и тогда всей лондонской аристократии и чиновникам так или иначе придется подарить визит к офтальмологу]. К Костюмам в отделении понемногу привыкали – к черно-белым спинам телохранителей из охраны и вовсе, как только Энни появилась здесь, появились и они – сурово-мрачные [перещеголяли кажется даже его] и неразговорчивые, но проверяющие всех, кто заходит или выходит из палаты. Атмосфера в VIP-палатах в принципе никогда не была легкой, молоденькие медсестрички и вовсе опасались туда заходить, а как только одна из них и прилегающая к ней оказались наглухо заняты королевским двором в отделении стало не протолкнуться. Интерны находили повод, чтобы непременно «пройти мимо» даже если это значит, что им скажут выносить «утки» из соседней палаты у мистера Гарварда, в надежде на то, что лицо какой-нибудь царственной особы промелькнет перед их глазами и становились невыносимыми, перешептываясь по углам и обмениваясь СМС сообщениями – чью спину они видели сегодня [один такой телефон удалось конфисковать, а ответственный за своих интернов ординатор кажется гонял их в хвост и в гриву в ближайшие 24 часа]. Около автоматов с шоколадками и пакетированным соком иногда действительно виднелся кудрявый, издали напоминающий отца, Том [Ричард, бывший одним из его крестных, помнит его улыбающимся карапузом с огромными карими глазами и называть его Ваше Высочество у него не поворачивался язык, хотя при всех он, как и другие, вежливо соблюдал все нормы вежливости], приходящий сюда из школы, подолгу разглядывающий какой-нибудь макет человеческого мозга или, вместе с другими скучающими и идущими на поправку пациентами, которые очень старательно пытались не пялиться на него, смотрел документальные передачи о кинематографе, какие-то старые мюзиклы, постукивая пальцем по коленки и будто оживая, пока не возвращалась его мать и тогда он исчезал за дверьми палаты.
Рич знал, что крестный из него вышел «так себе» - своих детей у него никогда не было, времени тоже, улыбки всегда выходили неловкими и на какое-то теплое отношение к своей персоне он не претендовал, да и Тони не был бы в восторге. Он итак в нем не был, потому что сталкиваться им приходилось настолько часто, как когда-то в университете.
Все постоянно вскакивали, роняли шприцы [будь они неладны], шарахались к стенкам и выстраивались по стойке смирно, если по коридору действительно проходил кто-то из Винздоров и в один прекрасный день ему, доктору Кингсли, которому когда-то высочайшим королевским указом даровали титул барона, это настолько надоело, что он бушевал на планерке так, что кто-то начал всерьез опасаться за мебель и свои жизни – иногда он выглядел угрожающе. «Или мы все работаем так, как работали – или рождественские премии будет выдавать вам Санта Клаус из Лапландии!». Может быть стоило предложить оперировать Энни в Букингемском Дворце – все равно там много пустых комнат. Но рисковать отсутствием неожиданно-нужного оборудования под рукой или лишнего пакета с кровью он не мог. Предательски не мог, даже несмотря на то, что когда-то оперировал где придется и как придется, забывая о своей специализации и зашивая куски плоти на животах и бедрах, вправляя вывихи и не думая о том, что иногда все не так стерильно как хотелось бы. Не мог. Поэтому, первые несколько дней все прибывали в крайне взбудораженном состоянии. А теперь, когда успокоились по одному поводу – появились Костюмы. Около дверей больницы появлялись журналисты, которые бодрым голосом повествовали о здоровье Её Величества, но которых не пускали на порог – одного шустрого репортера, толкующего у стойки с медсестрами и пытающегося записать что-то на диктофон он сам не очень деликатно ухватил за шкирку и указал на дверь, приподняв от пола на пару сантиметров. Потом с ним уже говорил Джонни и Ричард откровенно не знал – что напугало несчастного больше.
За это время к ней в палату кажется заходили все ведущие врачи клиники.
«Ричард, дай мне посмотреть снимки» - говорил Артур Долан.
А Ричард опускал очки с переносицы, разглядывая кардиохирурга внимательно-скучающим взглядом и качал головой.
«Мне кажется, у Ее Величества не операция по замене сердечных клапанов, ты ведь уже сделал то, что должен был, а дальше задача моего отделения. Ты убедился в том, что ее сердце бьется как надо?».
Кто-то цедил, что он просто выбивает для своего отделения деньги, хотя новый центр итак мол, настоящая прорва, а у некоторых не хватает «высококачественного оборудования, да и жалюзи на окнах давно пора сменить».
«Это не нейрохирургическая клиника».
Такое чувство, что они все стали мечтать, чтобы у каждого из Винздоров обнаружили какую-нибудь кишечную непроходимость, проблемы с сердцем и почками – тогда повезет сразу и всем. А если у кого-то обнаружат бесплодие, то совсем хорошо. Но у Кингсли всегда было железное спокойствие, которое остальных только раздражало.
Очередной Костюм вышел из машины [кажется кто-то из палаты лордов], чтобы зайти через главный вход и справиться о здоровье монаршей особы. Перед Ричардом лежал сырный соус и томатный соус, а еще пара-тройка невскрытых сэндвичей с курицей и индейкой. Они самые приемлемые и вкусные, а впереди у него полнейшее отсутствие времени, так что сейчас он довольствовался сэндвичем с беконом. Собирать обеды для себя у него времени не было, как и желания. С возрастом, одиночеством оно попросту пропадает. Стараться для себя одного и тратить на готовку теплых ужинов – з а ч е м. Салфетка превращается в мячик, закидывает в мусорное ведро. Трехочковый.
Передача по телевизору сменилась прогнозом погоды, где обещали похолодание [куда уж больше – итак все шмыгают носами от лондонской сырости], потом понеслась заставка прямого эфира. В дверь пару раз стукнули, Ричард пробасил свое: «Входите», продолжая обедать, если это можно назвать обедом, запивая все пакетом с молоком, забывая время от времени вытирать молочного вида усы и забывая о том, насколько нелепо выглядит.
— Нет, ты вовремя, — предопределяя фразу о том что «вы обедаете – я зайду попозже». — надо же когда-то обедать. Сам-то обедал? Готов поспорить, что тоже н е т, — Ричард вытирает пальцы еще одной салфеткой, вставая с несчастного стула, который непонятно каким образом еще не треснул и не разломился на две половины.
Кингсли не знал, насколько раздражающим может быть то, что он с конкретностью армейского офицера требовал отчетности для себя. Эта операция так или иначе значила очень много, все, кто был в нее вовлечен были сосредоточены и если не взволнованы то хмурыми и молчаливыми. И если Ричард дневал и ночевал в больнице потому что в небольшом домике на Шафтсбери авеню ему было неуютно и т и х о, слишком тихо, чтобы хотеть туда возвращаться, то в случае с Крисом, он просто взвалил на себя ответственность короны. Доктор Кингсли даже уже не спрашивал, насколько он собирается оккупировать собственный кабинет и насколько дурной пример заразителен. Крис все еще напоминал ему с е б я. И это сходство иногда не давала покоя.
— Что с анализами? Поел бы, всем ты нужен на ногах, пусть все и очень рады, что ты вернулся к нам. Это конечно не королевская кухня, но сэндвич с курицей лучшее изобретение человечества после анестезии, — он не спрашивает второй раз, протягивает молча [можно сказать отрывая от сердца], прежде чем разглядывать результаты последних анализов крови.
В «Прямом эфире» его бессменная ведущая Тина Лоуренс с жизнерадостным видом, гордым тоном представляла сегодняшнего гостя. Первая фраза всех изданий и журналистов, всех тех, кто любил и гордился их особенной монаршей семьей, считая это особенностью и гордостью всей Британии, начиналась одинаково: «Для начала позвольте, Ваше Высочество, пожелать Её Величеству скорейшего выздоровления».
— Не так плохо, учитывая ее заболевание. Я бы сказал многообещающе, я ожидал худшего. И кстати, я думаю закрыть галерею при операции. Интернам хорошо учиться, но боюсь соберется вся больница, а это не шоу, — он отрывается от бумаг, внимательно смотрит на Криса. Захочется щелкнуть пальцами прямо перед лицом, но удержится, не собираясь привлекать к себе внимание человека, который волей-неволей переключает свое внимание на телевизор. И здесь возникает еще одна интересная особенность, которую он успел заметить за то время, пока королевская семья оккупировала помещения больницы, оставаясь в ней иногда на ночь и становясь несноснее некуда. Ричард садится на свое место, дожевывая свой сэндвич без всякого, впрочем аппетита, чувствуя, как мучные куски падают в желудок. Когда-нибудь он загнется или от гастрита или от язвы желудка, которая его пока миновала, но не все потеряно.
— Сейчас мы можем лицезреть вас, Ваше Высочество чаше обычного, так как вы взяли на себя часть обязанностей королевы на время ее лечения. Многие интересуются – тяжело ли быть принцессой в современности?
Телевизор был маленьким, но и через такой небольшой плоский экран, можно было все отлично разглядеть. Камера редко перескакивала на лица публики, такое чувство режиссер телеэфира дал всем камерам знак – уставиться только на одно лицо. Британцы свою принцессу любят. Не только потому, что она, стоит признать…у Энни и Тони вышли красивые дети. Определенные черты винздорской породы у Тони перечеркнуть все равно не удалось – чуть вытянутые носы, тонкость, губы. Если бы он прищурился и отошел подальше, то ему бы показалось, что он смотрит на Энни, которую он знал в университете. Подойдешь поближе – поймешь, что ошибся. Так вот, любили и гордились они не только красотой, которой при хмельном разговоре за пинтой-другой пива они могли похвастаться перед захожим иностранцем, но и за английские манеры. Англичане собственным принципам сами не следуют, но то, что им следует кто-то из коронованных лиц делает им честь и вызывает гордость. Хороший характер, отсутствие скандалов и внешность – три немаловажных фактора, которые составляют эту народную любовь и популярность [в магазинчиках и сувенирных лавках недалеко от дворца он даже видел коробки конфет с ее изображением] среди людей. Когда тебя начинают возводить в «лик святых» становится очень трудно, стоит признать.
Она заговорила – первая из возможных претенденток на престол, с голосом сдержанным и дружелюбным одновременно. Это удивительный баланс между фамильярностью и холодностью. Ты будто воссоздаешь невидимые границы, не давая собеседнику лишних поводов для сближения или излишне личных вопросов, но тем не менее он этого будто и не замечает. Невидимые уровни – только они на такое способны. Тебя будто не отталкивают, но и не позволяют встать на одну ступеньку с н и м и. Энн может гордиться.
— Я бы хотела сказать, что «нет, что вы – это совсем не тяжело», но я не буду искренна в таком случае. Некоторые думают, что если ты принцесса, то ты можешь делать то, что захочется. Или все, чем ты занимаешься это балы и приемы, но это не так. Я полагаю, что в современном обществе и мире, принцессам становится еще тяжелее, чем при моей бабушке. Нужно идти в ногу со временем, а когда ты спишь в комнате, которой несколько веков это… довольно непросто.
И она улыбнулась, позволив себе мягкую английскую шутку. Публика в зале посмеялась – прямой эфир всегда волнителен на самом деле. Ты толком не знаешь, как к нему подготовиться и отредактировать ничего не получится. Реальное время.
Ричард какое-то время постукивает пальцами по столу, взгляд из-под очков становится задумчивее некуда, разглядывая задержавшегося в кабинете Робинсона. Это было не его дело, но когда ты сам когда-то, незаметно, издалека, разглядывал чье-то лицо точно также, то невольно задумываешься. Будто неожиданно смотришь на себя, только лет на двадцать моложе. Впрочем, когда ему было 32, то Энн уже вышла замуж, а он уже спал под открытым небом, разглядывая дрожащее афганское небо над головой и слушая, как переругиваются солдаты. Впрочем, все равно похоже. Ричард рад бы не замечать, а может быть наоборот, рад бы рассказать все о себе, ткнуть лицом в собственную шкуру и сказать: «Если уж так похож на меня, сынок, то будь добр, не повторяй моих ошибок». Самое главное, если у тебя определенно есть ш а н с.
Они навещали мать так часто, как могли, непривыкшие к ее отсутствию во дворце, не привыкшие видеть ее в больничной палате. Её Высочество [старшую из дочерей ему хотелось называть именно так] приходила под вечер, после своего расписания, рассеянно отвечала на приветствия со стороны врачей и его собственные, рассказывала матери о том или ином мероприятии, а потом бросала взгляд на дверь, будто ожидая кого-то. И вряд ли она ждала своего принца на белом коне. Ричард знал ее мать, знал ее мимику в молодости и движения, которые говорили ему больше, чем хотелось бы, и которые теперь укрылись от глаз окружающих за плотным слоем королевской сдержанности и непроницаемости [благодаря которой никто до сих пор не догадывался о серьезности болезни]. И, привычно проверяя Энн вечером, отвечая на вопросы относительно лекарств, хода подготовки к операции, успокаивая весьма наверное неуклюже, он видел эти, казалось бы незаметные движения, как только в палате – просторной и большой комнате, не появлялся кто-то третий. Кто-то. Лили очень походила на мать, даже жестами.
Энн говорила: «Если бы ты только знал – как он меня раздражает», а сама постоянно заправляла волосы за ухо, перекидывая светлые пряди на другую сторону плеча, как только тот, кто ее раздражает, появлялся в поле зрения. Она не улыбалась ему, но нервничала будто. Он ей нравился.
Энн говорила: «Мне все равно!», но складывала руки перед собой, будто не знала, куда их спрятать, чтобы ненароком не захотеть, видимо, взять того, на кого ей было «все равно» за руку. Она складывала их на коленях и пару раз прокручивала одно-единственное кольцо на пальце. Она волновалась в его присутствии. Он ей нравился.
Были еще некоторые жесты, взгляд будто становился мягче, взгляд терял приверженность к короне совершенно. Вот и однажды, он окончательно убедился в том, что в отличие от него, в котором видели угрюмого лучшего друга детства, у этого парня был ш а н с. Они оба видели друг в друге нечто иное. Но хорошо шифровались, учитывая, что вместе он их за это время не увидел. А другие, наверное, были слишком заняты то операцией, то слухами о свадьбах и разрывах, да и в принципе были очень взбудоражены, чтобы замечать настолько мелкие детали. Кингсли поправит очки. Сэндвич потеряет вкус окончательно – подобные обеды ему, холостяку по жизни, у которого стол заставлен фотографиями, тем не менее – приелись. Армия научила его аккуратности, он не ходил наглаженным или растрепанным, не сутулился под своим ростом и не опаздывал. Титул барона все еще казался ему смешным, хотя сколько лет уже прошло? Десять? Из-за армии он и к своей братии, оказавшейся под его командованием [к счастью или нет, непонятно] относился как к молоденьким новобранцам. У него не было своих детей. Зато был целый штат из разномастных сотрудников, которые иногда были ничем не лучше детей в песочнице.
— Нравится? — его голос нарушает тишину, которая сопровождалась разве что голосом все той же Тины и более мягким и сосредоточенным голосом принцессы. Фраза повисла в воздухе, обращая наконец внимание на то, что он все еще в своем кабинете вроде как. Встречается с его голубыми глазами, догадываясь, сколько вопросов сейчас так или иначе пролетает у того в голове. Ей богу, Рич, не мучай человека. На вопрос, совершенно логичный: «Кто?» [правильнее было бы спросить «что» - не так заметно] он усмехается, допивает свое молоко и удобнее устраивается в кресле. Продолжает, будто успокаивая. — Сэндвич конечно. Кто же еще.
Будто у сэндвича выросли ноги, отрасли волосы, да и вообще сэндвич превратился в очень симпатичную двадцати с лишним летнюю девушку. Будем считать, что мы говорим о сэндвичах с курицей, как бы он не любил всех этих отвратительных аллегорий. Может быть стоит, посмотрев на это все, пожалеть о том, что ему за 50 и его время давно прошло. А так смотришь на них и думаешь о том, что молодость улетучилась. Выветрилась, а на твоих руках только дезинфектор и слабый запах резиновых перчаток.
Обсуждать кулинарные шедевры фургончика с фастфудом дело не особенно благодарное, а они прислушиваются к прямому эфиру со сдержанным любопытством [хотя ему, Ричарду, кажется, что не особенно оно и сдержанное, ей богу. Когда-то он смотрел точно также] в глазах, отпуская рассеянные комментарии, пока не случится ничего срочного. А оно все равно обязательно случится. Только вот странно, что случиться оно не в отделении, а где-то в студии; заворочается шумом между рядами, восторженным и пожалуй слишком театральным вскриком ведущей и даже через этот не такой уж и продвинутый телеэкран, он может увидеть, как вежливая и дружелюбная улыбка стягивается в узкую полоску губ и странную бледность.
— Вы только посмотрите. На дворе ноябрь, но в нашей студии определенно весна! Вот что называется «любовь витает в воздухе», друзья! 
Эдвард, этот принц, не англичанин и не американец – бельгиец, почти немец, мутноватый и не походящий на Тони, если проводить аналогии. Нет, он не был Тони. Еще на той чайной вечеринке, где Ричард пытался не сломать никакое дорогое блюдце или чашку руками и своими неловкими движениями, он решил, что темный малый этот Эдвард. Он все также глупо улыбался и тупо шутил – отличный принц, типичный немецкий акцент и наверняка немецкая педантичность. Заинтересованности в нем было меньше, чем в свое время в невыносимом Старке, а если она и была, то скорее в том, что все знали находится над головой Её Высочества, а когда-нибудь обязательно там засияет. Смешно – мы в 21-ом веке, но кто-то все еще хочет стать Золушкой. Даже если ты немного парень. Или даже принц. Взгляд становится задумчивее.
Он принц – она принцесса. Это вроде бы его мир, мир, для которого он был создан и к которому был близок. Это было для него. Положение, правила, происхождение – составляющие идеальной партии. Он тоже так когда-то подумал. Сын ветеринара, проверяющего коров и старающегося не злоупотреблять с выпивкой, как только он получил эту работу. Умный, но высоковат. Слишком было много «но». Такое останавливает?
Останавливает этот самый принц, который сейчас, по мнению Кингсли, слишком уж романтично протягивает ей эту корзину с цветами, вроде бы розами [кого он только ограбил ради них], в идеальном костюме, с идеальными вроде как манерами, которому говорят: «Вы так хорошо смотритесь вместе», который поднимается к ней, пытающейся очевидно не показывать ничего кроме очень и очень тонкой улыбки – буквально одними уголками губ и целующий ее в щеку? Останавливает?
Хорошо быть женатым на медицине – она не заставляет тебя ревновать или сомневаться в том, насколько вы совместимы. Вот только она не будет ждать тебя дома, не будет интересоваться как прошел твой день, ты не будешь засыпать с ней в одной кровати и хвалить ее стряпню. Ты будешь, сынок, моей копией.
— Ну, а раз нравится, — он вздыхает, щелкает пальцами пару раз, разглядывая пришествие принца Эдварда в студию, возвращаясь к разговору о сэндвичах. — то тогда съедай, пока не остыл. И за такие сэндвичи всегда большая очередь – но если он так уж нравится, то можешь пролезать и без нее. Да, это вроде как не правильно, зато не уснешь с голодным желудком. В конце концов – чем ты хуже остальных? — поглядывает на него, на еще пару сэндвичей на своем столе, которые он дожует как-нибудь потом, потом на свой стол с фотографиями, детскими улыбками и счастливыми молодыми людьми. — А иначе…иначе станешь как я. Будешь жевать сэндвичи с ветчиной, ночевать в больнице, потому что дома даже собаки не живет – не с нашей профессией. И на твоем столе вместо фотографий твоих детей будут твои пациенты. А потом будешь…всю оставшуюся жизнь смотреть, как кто-то ест этот сэндвич, потому что оказался смелее.
Джейн Вудс было двенадцать, когда ее родители рыдали в коридоре и говорили, что все от нее отказались, мол, бесполезно. Хорошо наверное было двенадцатилетней девочке понимать, что мама каждый день плачет из-за нее и что врачи качают головами и говорят: «Не возьмем», не дадим шанса. Для нее, та герминома была гигантских размеров, пожалуй. Даже слишком. Сейчас девочке было 15 и она писала в своей открытке к его Дню Рождения, что у нее появился парень. Ценные сведения, которые ему нужно было знать. Он действительно расставлял эти фото на своем столе. Может быть таким образом скрывая одиночество и заполняя его теми, чьи жизни удалось сохранить. Не важно насколько – главное удалось.
Тех, кого сохранить не удалось, он помнит тоже, пусть них, хирургов, отношение к смерти философское. Но это не значит, что они к ней привыкали и не хранили где-то в душе личное кладбище, с пометкой «спасти не удалось». Невозможно помнить всех, но возможно помнить, что где-то ты не смог. Главное, не похоронить себя по началу в недрах самоистязания. В конце концов его ящики заполнены письмами, где те, кого больше в стенах больницы видеть не пришлось с радостью заявляют о том, какие у них успехи. Некоторые благодарить забывали, но благодарными оставались – они не приходили снова. И этим можно довольствоваться, если ты одинок. Но насколько тебя хватит?
Однажды он был рядом с девушкой, около которой была очередь, в которую он вклинился и решил, что должен пропускать тех, у кого шансов больше. Теперь, оборачиваясь назад, понимает, что нет, никому он ничего не должен был. С другой стороны, у него изначально мало шансов было.
Ричард помолчит, тяжело поднимаясь с кресла, бросая взгляд на часы. В больнице время на месте никогда не стояло. Когда машина выплюнула на свет очередной «Костюм», он вздохнет, закрывая тему разговора и выключая телевизор – можно догадаться, что расстройства так или иначе еще впереди. Выдернет из рук порядком смявшуюся обертку от сэндвича – уж слишком сильно сжимал [можно догадаться, что иногда хочется сделать с некоторыми индивидами, верно доктор Робинсон?], хлопнет по плечу тяжелой рукой, которая умудрялась так тонко и ювелирно оперировать сложные участки.
— Что же, работа не ждет, ей как раз должны сейчас делать МРТ. И еще, раз уж ты у нас ее лечащий врач, то будь добр скажи посетителям своей пациентки, что это все же Королевский Колледж, а не Парламент Великобритании. И приемные дни и часы ограничены. В данном случае ты босс – лорд Эллингтон любит поговорить, а она не может отказать. Удачи, сынок, — еще пару раз хлопнет не обращая внимания на то, что это уже какое-то издевательство, заставлять избавляться от «Костюмов». Усмехнется, первым исчезая в дверном проеме.
Это будет долгое время.
И это определенно только начало.
Может быть, Ричард хотел, чтобы у истории, от которой странно пахло дежавю был счастливый конец. Может быть это принесет ему хотя бы какое-то грустное облегчение.

На самом деле моим главным желанием было в первую секунду, да и во все последующие часы прямого эфира, отобрать у осветителей их экраны и уронить их на голову Эдварда, чтобы потом злорадно расхохотаться и утвердить все газеты Британии и мира в том, что у меня поехала крыша. Моя улыбка отчаянно не хотела появляться на губах, как бы я не пыталась ее натянуть, пока я наблюдала за этими разноцветными тепличными розами в своих руках и смотрела на бесстыдно-беспечное лицо Эдварда. Единственное, что принесло мне удовлетворение это то, что я незаметно умудрилась наступить ему на ногу, радуясь тому, что на этот раз стилисты постарались со шпильками. Во второй раз мне захотелось воткнуть шпильку ему в голову. Также я поняла, что тошнило меня не от мятного дыхания, будто он выдавливал целый тюбик пасты себе в рот, а в принципе из-за его присутствия. Из-за его туалетной воды, напоминающей мне все тот же королевский люкс, улыбки, от которой начисто замораживались все внутренности и даже от пуговиц на его костюме. Его самоуправство и мое бессилие перед камерами, направленными в нашу сторону, приводило меня в состояние рассеянности. И то, что он полагал возможным отвечать за меня на вопросы, заставляло меня еще в большей степени хотеть наступить на его ногу еще раз. Ведущая, обрадованная таким ходом развития событий, ни разу не растерявшись, начала заваливать нас вопросами о наших взаимоотношениях. Меня подмывало, потеряв всю свою любезность заметить, что: «Если отношениями называть то, что он периодически пытается залезть ко мне под юбку, то да – о наших отношениях можно много чего рассказать». Но я молчала и меня убивало то, что я молчала. Еще больше убивало то, что я понимала – это в эфире, на это смотрят и… Крис, я не хотела знать твою реакцию на все это, а мне оставалось только уповать на то, что сейчас ты где-то далеко от телевизора. А что подумают остальные? Я веду двойные игры. Этого «хрена моржового», как справедливо и постоянно выражался мой брат, вообще не должно было здесь быть, но какая же телестудия откажется от того, чтобы пропустить принца и жениха, сорвав куш из рейтингов и прочего. Еще немного и Интернет пространство запестрит разномастными статьями и заметками по этому поводу, а я не буду знать куда девать глаза и себя. Хорошо еще, что Эд, усаживаясь рядом со мной над диван, помнил об этикете и не распускал свои конечности куда не попадя. Удивительно, что до него не доходит насколько он тут нежелательная персона.
От роз почти не пахло, они казались мне искусственными, тоже напоминали о той чертовой ночи, неожиданно кислорода мне стало явно не доставать, но я пыталась вникнуть в суть вопросов прямого эфира, не представляя толком, как я собираюсь вести себя весь оставшийся день. Мои силы будто выкачали, я напоминала себе сдувшийся гелиевый шарик. Экраны все еще казались мне соблазнительной затеей. Хотя кажется, по голове его уже кто-то ударил.
Он выглядел безупречно, в начищенных черных туфлях, современного кроя костюме, небрежно расстегнутом пиджаке и белой рубашке. Хорошо выбрит, хорошо причесан, кажется даже ногти в порядок привел. Иногда я чувствовала его взгляд на себя, когда он оборачивался ко мне и говорил: «Да, Лили?». Мое имя из его уст звучало странно оскорбительно. Мне хотелось развернуться и сказать: «Н е т, для тебя я Её Королевское Высочество Лилиан», но вместо этого я просто не обращала на него внимание, не оборачиваясь в нему, слушая эти театральные умилительные возгласы публики. Будто кто-то поднимал перед их лицами в глупых американских ситкомах табличку: «Умиляться». И все зрители с довольным видом это и делали. Я пожалела, что не могу незаметно посмотреть на часы. Эфир тянулся медленно, словно я увязала в болоте и к концу я почувствовала себя выжатой, словно лимон, который старались домучить в кекс.
На обратной дороге от студии, до гримерки, на автомате отказав в автографе, потому что мы их не раздаем, но «мне тоже очень приятно» [хотя боюсь звучит не очень вежливо] я торопилась так, что Джеймсу пришлось почти что бежать. Не знала, что умею так быстро ходить на каблуках, а оказавшись за дверью гримерной я несколько раз повторила четкое и ясное: «Черт». Я прикладывала руку ко лбу, снова говорила черт, мне казалось, я успела пропитаться его духами насквозь, как и этими розами без запаха. За это время я вообще успела забыть о том факте, что Эд существовал в моей жизни и грешным делом подумала, что больше его и не будет. Но это было моей ошибкой, совершенной ошибкой. По крайней мере мой ж е н и х очевидно так не считал. И, хотя переодеваться мне в общем-то было необязательно, платье было достаточно удачное, я не удержалась, сменив один наряд на другой, потому что запах казалось мгновенно впитался в кожу. Но, избавиться от источника этого аромата, мне, увы, не удалось.
Он ждал около нашего автомобиля, приветственно помахивая зевакам, которые с удовольствием фотографировали его и снова отрезал мне пути к отступлению или же, к громкой сцене [я бы вмазала ему розовым букетом по лицу, надеясь, что первую пощечину он не забыл] и, очевидно, намереваясь отправиться со мной – даже если бы я сообщила, что лечу спасть пингвинов в Арктику. Сейчас мне впору было пожалеть о том, что рядом не было Джонни.
Личный и главный секретарь разумеется был в Королевском Колледже, куда мы ездили достаточно часто. В моем новом расписании теперь всегда было окошко, помеченное желтым цветом – посещение Её Величества. Я не могла находиться там также часто, как папа или Том, Кристину вид больниц «угнетал», мне же обычно оставалось приезжать вечером, если не было времени в утренние часы. Наверное, нужно было все рассказать. Рассказать, устроить крупного рода скандал – мне было все равно.
Джеймс сидел на переднем сидении, я как обычно на заднем, рядом со мной сидел Эд, на этот раз не предпринимая попыток сесть ближе. Как только дверь захлопнулась между нами повисло настолько ледяное молчание, что погода за окном перестала казаться такой уж невыносимо промозглой. Мне кажется Джеймс даже поежился.
— Что это было? — никогда мой голос не звучал так отрывисто, холодно и не дрожал от плохо сдерживаемого раздражения. Если честно, было бы просто прекрасно, если бы Его Высочество, соизволил выйти на ближайшем светофоре. Я даже готова была оплатить ему проезд на метро. Я бы на это посмотрела. Мои пальцы нервно барабанили по двери машины, пока мимо нас проносились знакомые Лондонские улицы и перекрестки. Мы свернули с Карнаби Стрит и встали на светофоре.
Он будто специально, вместо того, чтобы ответить на мой вопрос драматично тянул паузу, тоже разглядывал столичные достопримечательности и не думал выходить. Я бы хотела открыть дверь и ему помочь. Человек, который мог сделать то, что я никогда бы не смогла забыть, теперь спокойно сидел рядом со мной с этим видом мерзкой безразличности. Честно говоря, как только мама оказалась в больнице он, видимо, здорово осмелел.
— Знак примирения, — он пожимает плечами, а голос сохраняет свое спокойствие. Я усмехаюсь, вспоминая свое одинокое путешествие по коридорам «Савоя», табличку с уборной для персонала и смазанную тушь. А еще вспоминаю, как некоторое время носила кофты с горловиной и шарфы, отчаянно скрывая от матери перед операцией любые следы того, насколько же неудачную мне планировали всучить партию. Нет, определенно, вытолкните его кто-нибудь из машины.
— Ты не считаешь, что твой знак примирения был уж слишком общественным?
— Ты не любишь розы?
— Я не люблю тебя, Эдвард, — резко замечаю я, Джеймс вздрагивает, а он будто ожидал чего-то подобного и сидит со скучающим выражением лица. Он догадался, что никто ничего не знает. Никто не знает о том, что я сказала ему, что никогда не выйду за него замуж. Что мама считает его неплохим молодым человеком, у которого есть ш а н с, а отец терпит из-за матери. А еще догадался, что сейчас самое лучшее время для того, чтобы забросить удочку повторно – все слишком заняты маминой операцией, ослаблены и снисходительны. Здесь он просчитался. — Мне кажется, тем вечером я все предельно ясно прояснила для вас, Ваше Высочество. Вы не соблаговолите выйти? Мы высадим вас у отеля. Я собираюсь навестить мою маму и ваше присутствие совершенно нежелательно.
Редкое ноябрьское солнце светило в тонированные стекла автомобиля, а потом пряталось за тяжелые свинцовые тучи, предвещающие если не мелкий холодный дождь, который льдинками бил по щекам, то тогда только снег. Интересно, пойдет ли снег к Рождеству? Людей на улицах было немного – время рабочее, да и погода не располагает к прогулкам. Все старались быстрее шмыгнуть в кофейни, где выпивали стакан кофе или чая, грея о кружки замерзшие пальцы рук. Лужи по ночам и к утру теперь покрывались слоем изморози и тонкой пленкой холода – незадачливые прохожие поскальзывались, выругивались, стараясь впредь смотреть себе под ноги. Мое ярко-синее пальто не особенно спасало ноги в тонких капроновых колготках даже несмотря на перчатки на руках – в порыве раздражения я их до сих пор не сняла, а теперь задумывалась над тем, что можно вызвать Эдварда на дуэль, бросив перчатку ему в лицо. Погода соответствовала моему настроению – мрачная и порядком паршивая. На самом деле явиться с таким лицом к маме не самая лучшая из моих затей. Главное – явиться к ней без Эдварда. По многим причинам. Этот хвост был совсем нежелателен.
В такие моменты я начинала скучать по нему особенно остро. В такие моменты мне действительно необходимо было взять его за руку и убедиться в том, что «все хорошо», что мир не катится в тартарары [куда следовало бы покатиться Эдварду], втянуть носом е г о запах и избавиться от навязчивого ощущения, которое я уже успела забыть за это время – ощущения чужих рук, чужого дыхания и чужих колющих и режущих слов. Я не могла видеть его так часто, как хотела, я торчала около двери его опустевшей комнаты, бродила по коридорам, обнимая свои плечи двумя руками и чувствуя, как становится холодно, даже несмотря на отопление или камины. А за те редкие моменты, когда увидеться удавалось, остановившись в каком-нибудь лестничном пролете я мало говорила – в основном говорила нечто банальное вроде: «Я действительно скучаю по тебе». Я не могла сказать: «Давай вернемся домой», потому что ты был занят, потому что на тебе лежала ответственность за мою маму, вот я и могла говорить детское и эгоистичное «скучаю», обхватывая и смыкая пальцы за спиной. Тогда и только тогда я согревалась, волнения по поводу маминой операции уходили на второй план, возвращая мне уверенность в завтрашнем дне и меня снова касались т в о и пальцы, путающие мои волосы. Пожалуй, с этих самых больничных пор я отчаянно полюбила лестницы. В маминой палате я могла только искоса смотреть на тебя, на тебя в самом настоящем белом халате, искоса любоваться, в тайне гордиться, заводить волосы за ухо и обращаться к тебе привычным: «Доктор Робинсон». И думаю, у меня неплохо получалось, а потом, уже на лестницах я какое-то время все равно дразнилась своим «Доктор Робинсон», отказываясь называть тебя К р и с, улыбалась, приглаживая волосы ставшим привычным жестом и интересовалась «собираешься ли ты бриться и где ты это делаешь?». Я ворчала на тебя, что «медсестры наверняка рады, что ты ночуешь в больнице», надувая губы, словно маленький ребенок, а потом просто долгое время стояла молча, прислушиваясь к твоему сердцебиению. И это меня успокаивало.
А сейчас я приеду в больницу с неожиданным грузом, с вымученной улыбкой, с невозможностью скрыть от мамы тот факт, что мой жених увязался за мной.  И самое главное – когда Эдвард был рядом я не могла позволить себе заглядывать в твои глаза. Я не могла, мне казалось, что так или иначе я предаю тебя, н а с, да всех, играя в эту дурацкую игру.
— Я тоже полагаю, что должен навестить Её Величество. Этого требует вежливость, в конце концов, не принимай это на свой счет. Я поеду с вами.
Нет, пожалуй, идея, чтобы выбросить Эдварда за дверь не так уж и отвратительна. Жаль, что мне не дотянуться. Я попросила поставить что-нибудь громкое и резкое. Я знаю, что Эд не особенно любит Баха, так что вся моя жалкая месть заключалась в том, что всю оставшуюся дорогу я мучила его перепонки сюитами и другими музыкальными отрывками и испытывала величайшее мрачное наслаждение от того, что он закатывал глаза и закрывал глаза. А когда Бах сменился уже совершенно нервным Шостаковичем я думаю, что смогла заставить его заработать себе нервный тик.

Тому следовало отдать должное – он относился к приходу Эдварда вслед за мной в больницу еще с меньшим энтузиазмом, чем я. Перед главными воротами в Королевский Колледж кто-то весьма добросердечный успел оставить игрушки, цветы и записки. Каждый раз, проходя мимо, я передергивала плечами – такие жесты напоминали мне не о пожеланиях скорейшего выздоровления, а скорее о жесте скорби, когда случаются авиакатастрофы и неравнодушные граждане несут цветы к посольству пострадавшей страны. Плюшевые медведи, сжимающие в своих мягких лапах сердца, букеты ромашек, которые казались необычным кусочков лета, среди ноябрьских холодов. Кто-то даже притащил робота [представляю, как мама сидит посреди своей палаты, заваленная игрушками и железным голосом за место робота говорит: «Ошибка. В системе»], которого я прихватила с собой, сунув в руки Тома, который разглядывая игрушки посмотрел на меня с лицом лица, мол: «Как ты думаешь, сколько мне лет?», но когда Том увидел за моей спиной сияющее то ли от внимания к себе, то ли от слишком большого количества лосьона на коже Эдварда, то его лицо мгновенно превратилось в маску и совершенно непроницаемую. Он очень долго на этот раз смотрел на протянутую ему руку, будто конечность Эда вот-вот может превратиться в щупальца или клешню и оторвать ладонь Тома. Смотрел и смотрел, ситуация становилась все более неловкой, с провисающим молчанием, пока мама, в итоге не кашлянула: «Очень приятно увидеть тебя снова, Эдвард».
Итак, мы были в палате, где отец оторвался от созерцания видов из окна [лично я подозреваю, что ему мало удовольствия доставляло проводить с мамой столько времени в палате – ему постоянно что-то нужно было делать, спрашивать советов у персонала, он успел пройтись по всей больнице, а теперь нашел себе занятие в виде модернизации инвалидной коляски и никто не мог его остановить]. Итак, прежде чем дойти до палаты мне пришлось убавить шаг, потому что до этого я снова отчаянно пыталась вырваться вперед и не замечать весь восторженный шепот, который так или иначе несся нам в спины – не понимаю, каким местом мы производили это чертово впечатление счастливой парочки, если я разве что не кричала окружающим о том, что: «Я его терпеть не могу». Иногда он оказывался ближе, оказываясь позади меня и моя шея невольно покрывалась волнами неприятных мурашек, как только он подумывал о том, чтобы подышать мне в затылок. Никогда еще путь от главного входа, до отделения и маминой палаты не казался мне таким долгим.
На самом деле мы почти привыкли. Привыкли приходить к маме, как я и обещала, чуть ли не каждый день и постепенно стены больничных коридоров переставали казаться нам чужими и холодными. Мама каким-то образом даже в свободного кроя халате умудрялась выглядеть по-королевски сдержанно и первое время она отказывалась выходить из палаты в «таком неподобающем виде», но в итоге мы убедили ее, что уж лучше в халате, чем тратить несколько часов на одевания, чтобы потом все равно раздеться. К тому же, когда еще выдастся такая благодатная возможность пощеголять в одном халате при свете дня?
Итак, Крис, сейчас я, Крис, умоляла провидение, чтобы ты решил выпить лишнюю чашку кофе, почитать какой-нибудь заумный журнал по медицине, на время заработал себе амнезию и забыл о нахождении в палате мамы и вообще о каких-то там своих обязанностях. Я молилась только о том, чтобы к тому времени, как приступ твоей кратковременной памяти закончится, то здесь и Эдварда не будет. О чем я думала? Крис, ты ведь знаешь, что это совершенный бред. Да-да, этот бред притащился со мной с другого конца Лондона, неожиданно осмелев и решив, что я тоже страдаю провалами в памяти или просто все так легко и непринужденно прощаю. Но ты ведь знаешь, что мой интерес к принцу сравним с моим интересом к членистоногим – они меня пугают, я не хочу иметь с ними дела [даже, если не обращать внимание на разочарование на лице Тома] и стараюсь держаться подальше. Что мне было делать, если один паук с начищенными туфлями и сияющим лицом, пополз за мной и не боится, что однажды я захочу его раздавить?
Волосы мамы оказывались аккуратно заколоты шпильками, она не пользовалась косметикой, около кровати лежал «Грозовой перевал». Пожалуй, теперь, когда у нее снова появилось свободное время, она могла заглатывать в себя столько книг, сколько можно, пока голова не клонилась к подушке или не начинала побаливать. Но мне кажется сейчас, температура воздуха в палате резко опустилась с комнатной, до арктической. Я была уверена – дотронься сейчас кто-то до меня и ему покажется, что он щупает ледяную скульптуру. И если бы я была Снежной Королевой, то с большим удовольствием превратила Эда в ледышку. Проблема в том, что он и без этого ей являлся, так что максимум, кем он мог стать это огромной морозильной камерой.
— Видели шоу по телевизору, — усмехается отец, поглядывая то на Эда, то на меня. — Ты, случаем, не ограбил Кью Гарденс? — отец будто на полном серьезе считает, что охапку тех роз Эдвард стащил, пока бегал в огромные сады недалеко от дворца с редкими породами деревьев и цветов. Я представила, как он нелепо задирает ноги, перепрыгивая через кустарники, потому что ему наверняка не хотелось тратить такие большие суммы денег на цветы и позволила себе усмехнуться.
— Нет, сэр, только цветочный магазин, — вежливо ответствует Эд, хотя его довольная улыбка несколько скисает. Не уверена, понял ли он, что отец шутит. Готова поспорить, что Его Королевское достоинство так или иначе оказалось отчаянно уязвлено, а папа продолжает потешаться.
Он никогда его не любил. Сначала, как я узнала позже, у них вышел конфликт с моей бабушкой, отец даже не приезжал в Букингемский дворец, а газеты за тот год выпуска судачили о разладе в отношениях королевской семьи [кто-то даже судачил о разводе, хотя не понимаю, как это вообще связано, если отец поссорился с бабушкой]. В кулуарах перешептывались, что отношения совсем плохи, что герцога специально не пригласили на праздничный обед или не позвали на охоту, что на балконе Букингемского дворца разыгрывается настоящая драма, заложницей которой стала принцесса Анна, мечущаяся меж огней матери и мужа. Но мне кажется, все было не так страшно, хотя отец высказал все, что думает по поводу «торговли своим ребенком». В конце концов я помню дни Рождества, когда вся семья собиралась вместе и никто не думал устраивать склоки. Я помню, как мы приезжали во дворец, а я постоянно боялась потеряться, сидела у дедушки на коленях, а отцу удавалось рассмешить бабушку. Может быть, я была слишком маленькой, чтобы застать семейные войны и просто не помню эту полосу отчуждения. Как бы там ни было — отец не любил Эдварда, Бельгию, саму идею брака и никогда этого не скрывал. Иногда я жалела, что папа не король. Иногда я жалела, что мама оставалась слишком правильной, а в мою судьбу почему-то то и дело вмешивался парламент и мистер Беннет, который вероятнее всего беспокоился за договор, который необходимо было заключить сразу же после свадьбы, удовлетворив обе стороны соглашения. У иных – свадьба это проблема с каким вкусом сделать торт [по традиции у нас один из тортов обязательно должен быть фруктовым], какими цветами украсить букет невесты [по традиции у нас в букете должен был присутствовать мирт] и придет ли на свадьбу жених после мальчишника [я думаю у нас за женихом пришел бы целый конвой в случае неявки]. У меня же — свадьба это дело политической важности, постоянных переговоров и проблем. Хотела бы я мучиться из-за проблемы тортов, букетов и платьев. А не принца, который сейчас с таким участливым видом интересовался мамиными проблемами.
— О, я полагаю, Лили, ты была в восторге от такого сюрприза, а? — отец подмигивает мне, я качаю головой еле заметно, пытаясь вложить в этот жест все те чувства, которые от подобного сюрприза на мою голову испытала. Том, усядется на диван, утыкаясь в приставку, делая при этом звук погромче каждый раз, если Эд пытался заговорить.
— Ваше Величество… — он открывает рот.
— «…я идиот», — Том говорит это между прочим, будто злится, что в игре его персонаж не может допрыгнуть до нужной золотой звезды, бурчит себе это под нос, не отрывая взгляда от игрушки, но я, как впрочем и Эд, чувствую, что это продолжение его фразы.
— Я… — попытка номер два, в другой бы раз я улыбнулась этой святой наивности. Нужно знать упрямство, которым мы все славимся и знать характер моего младшего брата. Так просто Том не отстанет и не перестанет. И я, игнорируя своего, в душе уже давно бывшего жениха, пытаюсь не усмехнуться.
—… убил бы, — изрекает Том мрачно, будто плюется словами в сторону Эдварда. И эта фраза настолько повисла в воздухе, при неожиданно воцарившемся молчании, что кажется всех знатно удивила. Том, поднимая глаза и улавливая эту атмосферу, когда лицо мамы медленно вытягивается и еще немного и она назовет его полным именем, растягивая согласные и недобро щурясь. «То-мас», пожимает плечами и позволяет себе невинно улыбнуться. С такой улыбкой он напоминает ангелочка. В данном случае скорее напоминал маленького дьяволеныша. Я помнила, как его лицо мрачнело, как руки сжимались в кулаки, что костяшки белели и помню его выражение о моржовом… не важно, неожиданную интонацию голоса и упрямо сомкнутую челюсть. Сейчас Том улыбался, сверкая карими глазами в сторону притихших родственников, но его интонация до этого будто говорила, что будь у него в руках не приставка, а скажем пистолет, то он бы сделал несколько контрольных выстрелов в голову. — Да это я про игру. Вечно на этом уровне попадаются какие-то змеи-подколодные. Никак не могу от них избавиться, — он говорит это все с той же невинной улыбочкой, переводит взгляд на меня. Я знаю, что Том с подростковой и порядком максималистской точки зрения полагал, что я должна была от него избавиться. Может быть вызвать на дуэль, но уж точно не притаскивать за собой в больницу. А что я могла сделать, если это не я его притащила, а он сам увязался за мной.
«Я должна была устроить сцену на глазах у прессы?» - я отвечаю на его выражение лица и немое осуждение в глазах.
«Да, должна была!» - с вызовом отвечал он мне. «Тогда бы у него не было выбора!».
Мне кажется, родителям, да и самому Эдварду не так уж много удовольствия доставляли эти наши немые переговоры, я будничным тоном, надеясь, что Эд все же уберет руку с моего плеча, рассказывала маме об эфире, с тоской поглядывая на дверь. За это время я точно выучила то время, в которое ты посещаешь маму. У меня внутри будто появился будильник, который начинает звенеть, как только стрелки часов пододвигаются к обеду, после чего все органы чувств предательски направляются только к одному источнику звука – шагам по коридору. И за то время, пока мама лежала в больнице, я умудрялась изучить твои шаги настолько, что отличала их от тяжеловатой, но такой чеканной поступи доктора Кингсли или легкой походки какой-нибудь медсестры. Мне казалось, что твои шаги были пружинистыми и широкими. Твои уверенные шаги. Молоточки внутри меня застучали сильнее. Нет, не приходи. Не приходи, пока палату заполонил запах его одеколона, ей богу. И вообще, скажи, что ты не смотришь телевизор [хотя кого я обманываю, если даже в приемной висит плазменный экран, который с удовольствием демонстрировал невиданную любовь персоны «принца Эдварда-хрена-моржового» ко мне]. В конце концов споткнись где-нибудь по дороге, чтобы я смогла выдворить его отсюда или чтобы Эду самому надоело показывать себя таким правильным и заботливым зятем.
Дверная ручка скрипнет, я прикусываю губу, лицо мамы озарится узнаванием, а я не шелохнусь. Обычно, когда ты заходишь, мое тело незаметно для других, но заметно для тебя говорит о том насколько я рада тебя видеть. Мои плечи непроизвольно опускаются облегченно, будто теперь все непременно будет хорошо, я облизываю губы совсем незаметно и дотрагиваюсь до шеи [я все еще помню твои поцелуи]. Сейчас же я, решив, что все дело в моем проклятии какой-то цыганкой [ну, то самом из-за которого я то падаю в озеро, то натыкаюсь на грабителей] не двигаюсь, но мне по крайней мере удается вывернуться из рук Эда и на всякий случай встать подальше, отодвинувшись к спинке кровати с подъемным механизмом. Мало ли, что еще придет ему в голову.
Знаешь, я думаю ты даже нравился маме. Нравился, даже если она не показывала особенной привязанности эмоционально, но я видела насколько благосклонным стало ее отношение за этот месяц. Ты называл ее по имени, что наверное почиталось ею необычным, пусть ты и называл ее не Энн [я думаю тут папа бы возмутился], а Анна. Она обращалась к тебе вроде бы вежливо, «доктор Робинсон», но я слышала неожиданно-теплую интонацию в ее голосе. Готова поспорить, она тебя…ценила, да, думаю лучше назвать это таким образом. Мои пальцы нервно теребят цепочку.
И я, отрываясь от созерцания складок на мамином одеяле, отрываясь от знакомых мне с детства пальцев рук, с тонким рисунком чуть выступающих вен и едва заметного следа от кольца, единственного кольца, которое она носила кроме обручального – помолвочное кольцо с крупным бриллиантом в окаймлении серебряных лепестков, позволяю себе поднять на тебя взгляд. Нет, сначала я смотрела на твой белоснежный халат [я успела точно выяснить, что ты носишь в правом нагрудном кармане], мучительно-медленно поднимая глаза на твое лицо, встречаясь со знакомым взглядом голубых глаз. Наверное, мое лицо в тот момент начало отчаянно сигнализировать тебе о том, что я в отчаянном положении. Ну, да будто ты мог что-то сделать [хотя может и хотел], а я разрывалась от желания опрокинуть на голову Эда например капельницу.
- В любом случае, - Эдвард снова подаёт голос, а я мысленно прошу его замолчать [или правильнее сказать заткнуться], пытаясь поймать твое выражение лица и, пожалуй, глядя на тебя слишком внимательно даже при родителях. – Вам не о чем переживать, Ваше Величество, - он берет в свои загребущие лапы [если так можно назвать эти аккуратные руки, умудрившиеся остаться такими даже несмотря на армейскую службу] мою ладонь, за спиной неопределенно хмыкнет Том, который и вовсе после этого жеста кажется потемнел, будто ещё немного и его стошнит. Мои ладони будто попали в ледяные тиски. Знаете, это все похоже на сцену из какого-то ситкома, или дурной комедии, где тебе шепчет на ухо театрально радостный ухажёр: «Улыбайся, ну же», а ты отвечаешь ему на ухо: «Иди к черту…». – Я позабочусь о Лили. В конце концов это мой долг.
Я дернулась ещё пару раз с выражением лица «О ком ты собрался заботиться?».
Крис, это не та сцена, которую я бы хотела разыгрывать перед твоим лицом. Ты этого не заслуживаешь, причем совершенно. Если честно, это твою руку я хочу держать, я не хочу тебя прятать. Ты – это то, чем я могу гордиться, гордиться перед всем миром или хотя бы перед родителями. А ты сейчас все такой же бесконечно красивый. Ещё раз убеждаюсь, что белый халат тебе идёт. Ещё раз убеждаюсь, что ты действительно в любом виде непозволительно-красивый. И да, некоторые ещё совсем молоденькие медсестры смотрят на тебя совсем не с тем обожанием, с каким на других врачей. Мне кажется, что даже если бы ты 24/7 говорил им делать клизмы или проверять градусники [причем ректальные] они все равно бы влюбленно хлопали глазками и щебетали свое: «Что угодно для вас» с британским акцентом. Я уверена, что они даже за своим внешним видом начали следить усерднее. И я гордилась. Гордилась, что тебя замечают, гордилась, что при этом ты мой, ни разу не сомневаясь в том, что ты именно м о й. А вот я… а я стою в оккупации обнаглевшего и завравшегося принца, на которого определенно давят тем фактом, что ему по всем канонам необходимо на мне жениться. Стою, в окружении ничего не знающих родителей и всезнающего младшего брата, хочу крикнуть: «Но посмотрите – я же люблю его! Только его, мне больше никто не нужен. И разве вы не видите – какой он бесконечно замечательный?». Хочу и не кричу. Но осторожно вырвать свою руку, мучаясь воспоминаниями о том, что могли сделать со мной эти руки, я все же смогу. За руку я хотела держать тебя. И это желание сохранялось до тех самых пор, пока ты был занят маминым осмотром, а мир медленно плыл у меня перед глазами.
- Что же, Эдвард, пока ты не сделал предложение прямо в больничной палате, мы можем наконец пообедать? Где здесь приличная столовая? – отец отходит от окна, сжимая мамино плечо неожиданно нежно, она машинально погладит его руку.
Отношения моих родителей оставались для меня примером того, как два непохожих друг на друга человека могут совершенно искренне отдавать друг другу всю любовь и заботиться друг о друге. И я всегда этому восхищалась. Ни одни из знакомых мне взрослых не были так близки друг с другом, как мои родители, и эта близость проявлялась не только в постоянной потребности быть рядом, видеть друг друга каждую секунду, но и в непрерывных – за неимением более удачного словосочетания – придирках, исполненных любви. Едва ли не каждое слово, обращенное к другому, затрагивало какой-нибудь нерв, провоцируя ответный всплеск раздражения, но это лишь свидетельствовало о почти невыносимой тревоге, в которой они жили, о любовном чувстве, вспыхнувшем с новой силой по причине угрожающих обстоятельств разного характера.
- Вы хотите поесть не в палате, сэр? – Джонни смерил Эдварда одним из тех взглядов, которыми он смотрел на провинившихся сотрудников или тех, кому стоит побыстрее паковать вещи и уезжать. Под таким взглядом мне кажется лично я бы захотела улететь в Сингапур как минимум. Мне кажется, что после того вечера, отношение личного секретаря мамы изменилось. Он будто опустил Эда на уровень близкий к лакеям и таксистам и смотрел снисходительно, будто его совершенно не интересовал ответ, который он получит. Мне кажется, что по разумению Джонни Эдвард мог хоть сквозь землю провалиться. Мне кажется, что даже усы нашего жандарма колыхались презрительно-брезгливо. Он говорил с моим отцом, игнорируя при этом само существование Эда. Меня это снова мрачно порадовало.
- Я просто хочу поесть. К тому же наш Ричи-Рич, - я легко догадалась, что речь здесь заходит о докторе Кинсгли. – утверждал, что там делают бесподобные тефтели. И ещё, что это ниже моего достоинства питаться в местах общепита, - отец хохотнул, мама посмотрела на него укоризненно.
И только позже я поняла, что таким деликатным образом он избавил себя и всех нас от общества Эдварда, который есть суп или пюре в столовой явно не планировал.  И я, окончательно съезжая видимо со своих катушек и роликов с шариками уже у входа тебя останавливаю, мой голос звонким эхом разносится по палате. Вздрагивает при этом даже Джонни.
Как только ты двинулся к двери я испугалась, Крис. Зови меня после глупенькой, недалёкой и ничего не понимающей в жизни. Но я испугалась. Этот суматошный день окончательно свёл меня с ума и мне на секунду показалось, что как только ты эту дверь откроешь, то исчезнет навсегда, будто за дверью не обычный больничный коридор, а вполне себе проход в другой мир. В моих ушах уже стоял стук закрывающейся двери и вынести этого не могла.
Ты злишься? Подожди, я все могу объяснить, только не уходи.
Тебе неприятно? Подожди, не уходи молча выскажи мне все, я заслужила, правда.
Ты меня разлюбишь после этого? Нет, пожалуйста, все же было так хорошо.
Нет, в моем испуганном рассудке даже не появилась мысль о том, что ты попросту не можешь торчать с моей семьей в палате круглосуточно или хочешь сделать себе кофе. Нет, ты что, в моей голове сразу возникал апокалипсис мирового масштаба, в ней образовался какой-то вакуум, мешающий мыслить здраво.
- Доктор Робинсон, не хотите пойти с нами? Вы ведь не обедали?
Готова поспорить, кстати, что нет. У меня иногда вообще возникает чувство, что как только ты оказываешься за спасительными стенами больницы ты напрочь забываешь о самом себе и о своих потребностях. К тому же ты очень пожалуй серьезно относишься к этой операции.
- Ее Высочество права, доктор Робинсон, - мама кивнет, вежливо отклоняя предложение Эда поправить себе подушку. – Вы все равно как обычно зайдёте ко мне в пять, после чая. И думаю всем будет комфортнее, если вы отправитесь с ними.
Том крякнул, совсем как папа, выходя за дверь первым и никого не дожидаясь, но и не выказывая недовольства по поводу ещё одного компаньона за обедом. Думаю, если бы с нами ввязался Эдвард, то Том подставил бы надоедливому принцу подножку прямо около двери. Около дверного проема, пропуская отца привычно вперёд, я легонько удерживаю тебя за край врачебного халата и виновато прошепчу: «Прости», прежде чем поспешить за папой дальше по коридору, выравниваясь с Томом. Это, что называется иерархия.

___________________________♦◊♦____________________________
Наверное, отрываясь от тебя на несколько шагов, шагая спиной вперед, чтобы потом, ненароком врезавшись в кого-то из персонала извиниться, прячась при этом за твоей же спиной, потому что не хватало, чтобы в неловкой девушке-интерне с именем Мартин [ну неудачно родители назвали, ну что поделать?] узнали первую кандидатку на примерку короны, я испытывала наслаждение называя тебя: «Доктор Робинсон». Будто специально игнорируя знакомое Крис. Наверное, мои представления о «Один день из жизни интерна» напоминали медицинские сериалы, которые крутили по кабельному и в которых половина, как утверждала всезнающая Трина – чистая выдумка. Но нет, кучи крови, неожиданных поцелуев где-то в ординаторской [ладно может только это] я не ожидала. Я с любопытством ребенка заглядывала в то или иное помещение, поглядывала на космического вида аппарат МРТ и слушала твой голос с живым интересом в глазах. А еще мне нравилось вот так идти рядом с тобой, вообразив, что мы действительно работаем вместе. Не знаю, был бы эффект тем же, если бы мы поменялись ролями. Мы были бы совсем не в белых халатах, а платье и костюме, рядом мелькали бы секретари, но это была бы м о я работа. И в итоге, поплутав по отделению, я пришла к выводу, что именно хочу увидеть. Место, в котором мне, к сожалению, или к счастью не удалось побывать, но которое так часто я видела в фильмах. Операционную.
Мы действительно поменялись местами. Я была тобой – представляя, как ты входишь сюда каждый день, как медсестры помогают натянуть тебе перчатки, вспомнилось твое лицо за маской, когда я видела только глаза. Окутывающий голубой флер и прозрачный свет лампы, напоминающий «свет в конце туннеля». Может быть, мне нужно было увидеть это место, чтобы осознать и почувствовать то, что случится с мамой. А может…
— Это твое королевство, Крис. Вот поэтому и хотела на него посмотреть, — я улыбаюсь, а потом спрашиваю с интересом о том или ином оборудовании, об устройстве мозга, наслаждаясь твоим голосом и тем, что тебе нравится об этом говорить. Я знала это давно, еще с тех самых пор, когда сидела на первых рядах в конференц-зале и прислушивалась к твоим словам о профессии врача – пламенным, влюбленным словам, будто ты снова и снова признавался в любви к любимой и единственной девушке. Сейчас, разглядывая с галереи открывающийся вид на операционный стол, лампу, потушенные мониторы, то лишь на секунду я испугалась. Испугалась, что ты можешь всего этого лишиться. Нет, я нисколько не сомневалась в том, что операция пройдет так, как нужно и что с мамой все будет хорошо. Но я вспоминала слова отца, о том, что он «не стал создателем искусственного интеллекта», вспомнила, что корона может делать с людьми и на миг стушевалась, крепче взяла тебя за руку. Не отказывайся от меня. Но какой ценой? Вряд ли я смогу простить себе, если заберу у тебя твою вторую любовь, простить себе, если невероятно сильный и яркий огонек в твоих глазах, когда ты говоришь о медицине и нейрохирургии непосредственно вдруг погаснет. Что будет с королем у которого отнимают его королевство? Мне было настолько страшно подумать об этом, что я крепко зажмурилась. Трина тоже говорила, что нахождение в операционной это нечто ни с чем не сравнимое, ты не замечаешь ход времени и только когда выходишь понимаешь, что совершенно без сил.
Не знаю, были ли среди твоих девушек такие, кто спрашивал тебя об операциях, головном или спинном мозге, нервных окончаниях и твоей работе. Спрашивал и слушал. Может это казалось странным или необычным, или же я сейчас напоминала собственного брата, который начитался статей в интернете и тебя утомляла – я не знаю. Но я слушала и не перебивала.
А потом я заявила, что хочу попробовать. Научиться накладывать швы, даже если придется это делать на банане, который пытался спрятаться за горсткой фруктов. Мне казалось, что я должна научиться делать хоть что-то из того, что умеешь ты [хотя сомневаюсь, что мой банановый пациент с моими навыками кройки и шитья доживёт до утра] о чем я попросила, как только прохладные залы операционной остались позади. И, расположившись над широким железным столом там же, где мы собственно взяли необходимые инструменты [я пользовалась тем, что у тебя имелся к ним доступ] я предложила мне «показать». И, наверное, эта интерактивная часть нашей экскурсии увлекла меня в большей степени. Хотя бы потому, что моими руками здесь двигал ты. Я чувствовала, как твоя рука опустилась на мою кисть, я чувствовала твое дыхание рядом с шеей, почти что упираясь спиной тебе в грудь. Не знаю, кто из нас теперь решил подразниться, но честное слово, сосредоточиться на том, чтобы стежки получались мало-мальски ровными, при таком близком от тебя расстоянии было просто невозможно. Мне кажется, я плохая ученица, которая просто пропадала в твоём голосе, в твоих движениях и хирургическая нить начинала казаться мне каким-то совершенно магическим инструментом. Ты был рядом, ты был рядом, ты был рядом. Не уверена, что вообще руководила своими движениями в тот момент, я просто прислушивалась к твоим рукам и словам. И мне было хорошо. Хорошо и волшебно даже несмотря на то, что швы выходили немного кривовато. А когда я поворачиваюсь к тебе, ты оказываешься так близко, что мне приходится наклониться чуть назад, опираясь обеими руками в стол.
— Если бы вы не стояли так близко, у меня бы вышло лучше, — я улыбаюсь одними уголками губ, рассматривая банан, а вовсе не тебя, хотя так и хотелось заглянуть тебе в глаза, почувствовать тебя, в конце концов поцеловать. —Будем считать, что для первого раза я талантливый интерн, - отрываюсь от разглядывания банана и наконец смотрю на тебя. Ты даже не представляешь, насколько тяжело каждый раз с тобой расставаться, даже чтобы разойтись по разным комнатам одной больницы. Меня будто недолюбили и я теперь отчаянно нуждалась в этой любви и тебе, отчаянно ее для себя требуя. Прикасаясь к тебе, осторожно целуя в губы, снова отклоняясь назад, к этому столику и чувствуя, как изнутри меня заполняет это ликующее чувство. Меня действительно любили, постепенно прижимаясь все крепче, превращая обычный осторожный поцелуй в нечто требовательное, почти что собственническое. Я чувствовала руки, не дающие мне упасть, ладонями чувствовала его лицо, а потом, раскрыв мутно-карие глаза шепнула что: «Пора спать». Не уверена, что ты меня услышал в тот момент. И пожалуй, мы целовались так долго, что потеряли счет времени, окутанные больничными запахами и друг другом.

На этом диванчике и без того было мало место, а я неожиданно почувствовала себя весьма и весьма неминиатюрной, чувствуя твое дыхание на своих ключицах и приобнимая тебя за плечи, периодически пробегая пальцами по скулам и по вискам, будто пытаясь убаюкать. На самом деле мне казалось, что засыпать в таком положении тебе будет слишком неудобно, у тебя наверняка будет болеть шея или голова, а я итак не дала тебе выспаться, но пару раз, когда я все же порывалась уйти у меня не получалось – никто из нас не хотел отпускать другого. В итоге, пришлось ютиться на этом скромном диванчике, который возмущенно заскрипел, когда над ним нависло сразу два человеческих тела.
— Было бы лучше, если бы я была такой же маленькой, как королева Виктория, — замечаю я. Моя цепочка, вывернувшаяся из-под одежды касается твоей щеки, привычно холодит прохладной белой эмалью. Улыбаюсь, когда слышу неясное бормотание, на этот раз я касаюсь губами твоих волос, чувствую, как дыхание постепенно восстанавливается.
Иногда, и особенно сегодня, добираясь по больничным коридорам до твоего кабинета я чувствовала себя героиней фильма «Миссия невыполнима». Нет, серьезно, не хватало только соответствующего саундтрека. И моему глупому разуму это почему-то казалось таким забавным, что когда на обратном пути мы едва не натолкнулись на доктора Кингсли, который с задумчивым видом сам выходил из операционной, то меня душил смех, я смеялась [хотя было бы не смешно – поймай он нас], утыкаясь тебе в грудь. А потом пообещала уйти из твоего кабинета как только я смогу убедиться, что ты заснешь и хотя бы на этот раз выспишься, перегораживая путь к столу со словами: «Нет, сегодня это запрещается, иначе уйду я».
— Советую тебе засыпать побыстрее, иначе придется засыпать без меня, — замечаю я, шепчу тебе в макушку. — А я расскажу тебе очень хорошую историю. О том, как у тебя все получится. Потому что я в тебя верю. Маму выпишут из больницы и зимой можно будет уехать из Букингемского дворца. А если ты останешься с нами, то может быть ты сможешь поехать в Сандригем. Будем делать пряники, а еще кататься на полозьях в коньках – развлечение времен 19-ого века. Я знаю, Крис, насколько ты серьезно к этому относишься и знаю, что не бывает легких операций. Но еще я знаю, что ты Кристофер Робин – ты лучший врач моей жизни и осталось совсем немного и все будет хорошо. У нас. — я шепчу эту сказку, моя вторая рука переплетается с твоей, а я все рассказываю, рисуя в твоем воображении уютные комнаты нашего «рождественского замка», венки остролиста с красными вкраплениями бусин рябины и брусники, рассказываю о том, что Джонни совершенно не умеет кататься на коньках, но каждый год мы заставляем его на них становиться и зрелище такое, будто высокий и тощий журавль решил похвастать искусством танца – суровость и выдержанность Джонни испарялась каждый раз, когда он, забывая обо всех приличиях,  хватался то за дерево, то за руку отца, потом вымученно извинялся с глазами полными ужаса. Я рассказывала, как здорово было бы пройтись по магазинам в Рождество, чтобы выбрать подарки [даже если это будет означать не самую приватную обстановку], подписывать открытки и принюхиваться к запаху ароматических свечей. Я расписывала, каким прекрасным станет мир после этой операции, постоянно повторяя «мы будем вместе», таким образом вгоняя тебе в сон, как я надеялась хороший. — Ты не представляешь, как я благодарна, что ты есть, Крис. Когда Эд… притащил меня в тот номер, а я не могла отказаться, самое забавное, что даже когда он… целовал меня, дотрагивался до меня, а я все думала о тебе… — полагаю, что это, вырвавшееся птицей, потерявшей контроль и сорвавшееся с языка было лишним. Я уверена, в ту ночь ты итак обо всем догадывался, пусть и без лишних подробностей, которые мне теперь волей-неволей придется предоставить и я, не глядя тебе в глаза рассказала. Рассказала об отеле, о красивой музыке и некрасивом предложении. Рассказала о Королевском Люксе, расстегнутых пуговицах, шампанском. — Я до последнего надеялась, что мы просто сыграем партию в шахматы, — признаюсь я, мое сердце начинает стучать в груди гулко и неправильно. Так глупо. Мой длинный язык вечно все портит. — Он спросил меня что я думаю о венчании, а что я могла ответить. Ты однажды спрашивал то же самое… я забылась. Я была почти уверена, что на его месте увижу тебя, а потом… — потом мой рассказ стал сбивчивее, я просто понимала, что ты скажешь заканчивать, если все это началось. Ту ночь сложно забыть – разбитую и тяжелую, мои пустые глаза, словно два провала и мой сбивчивый хриплый плач. И я, боясь вообще теперь в твои глаза заглянуть, но все также крепко сжимая руку рассказала и о колготках и о поцелуях на шее, о пощечине, которую мне удалось залепить, и о Джонни, потерянных туфлях и тошноте около Темзы. Я все говорила, такое чувство просто по инерции, мой голос поднимался и опускался. — Но сейчас ничего не важно, Крис, потому что у меня есть ты. И я рада, что скоро все закончится. Со мной теперь, все… хорошо, — с преувеличенным энтузиазмом в голосе, преувеличенно бодро, начиная теребить цепочку на шее. Я все еще чувствовала тепло у груди. Ты все еще был рядом, а значит все было хорошо. — Я очень глупая, так? — спрашиваю я тихо, неожиданно грустно, будто ты, итак обо всем догадываясь давным-давно станешь меня обвинять в чем-то. Наверное, да, я глупышка, но поймав твой взгляд, поддернутый синим маревом, то я только сильнее в этом убеждаюсь. Мы действительно были вместе, засыпали вдвоем и вряд ли это было важно. — Ты ведь все равно будешь любить меня, так? — задумчиво спрашиваю я, будто мне постоянно нужно в этом убеждаться, снова и снова слышать это «люблю» и «да», будто я до сих пор поверить не могу, будто я считаю, что это так легко может испариться. Ты казался мне хрустальным, невероятно хрупким, будто от одного моего неосторожного шага ты можешь взять и уйти, испариться, словно сон. И поэтому, я еще долго не буду спать, вглядываясь в твои черты, снова думая, что ты самый прекрасный спящий мужчина на земле и, только постепенно успокаиваясь, я сама проваливалась в сон.
Но Эдварду еще раз предстояло упасть на наши грешные головы, будто божьему наказанию.
Мне стоило привыкнуть к тому, что затишье оно в основном перед бурей.

Операцию маме назначили на пятницу. Отец шутил, что этот день недели их преследует – они поженились в пятницу, в пятницу родилась я и… Тут я поправила отца, потому что родилась я в среду, а вовсе не пятницу, но он пожал плечами с загадочным видом сообщив, что родилась полноценно я в общем-то в среду, но в планах родилась определенно в пятницу, на каком-то там чердаке какого-то там домика лесника, после чего я решила, что без этих подробностей мне было хорошо жить все 25 лет, а Том очень демонстративно засунул в уши наушники. Все мы шутили, находясь в приподнятом настроении духа, и каждый из нас тем не менее, скрывал за этим все больше и больше растущее волнение. Кристина, принимала участие в различных благотворительных мероприятиях и тоже стала появляться в газетах. Сестра всегда была любимицей именно журналистов – она с удовольствием говорила на деликатные темы, высказывала свое мнение, с ней было интересно говорить и интервью выходили необычными. Мне она говорила, что: «Хотя бы кто-то из нас не должен терять присутствия духа», будто намекая, что мы все как на иголках. Но я знала, что папе легче, когда она рядом так или иначе. Его радость. Я старалась не отвлекать Криса после той ночи, ограничиваясь сообщениями каждое утро и каждый вечер, где я вкратце рассказывала, что происходит во дворце, обходя тему Эдварда стороной. Мне казалось, что он оставил попытки, к тому же скоро он должен был поехать в Бельгию [я уверена, что там в курсе его «оплошности»] и, когда после короткого разговора с Джонни попросила себе воды, не ожидала пришествия Эда в больницу снова. И честно говоря уже не особенно боялась.
Я находила себе пристанище в больничной библиотеке. Обычно, здесь было мало народа, библиотекари вечно были на обеде, а единственными более или менее завсегдатаями были интерны, которые устраиваясь прямо на полу учились. Или спали, подложив под голову медицинский справочник. Большая часть книг для меня была написана на каком-то чужом языке, ей богу, но отсюда открывался красивый вид на Лондон и я могла позволить себе расслабиться, если находила среди гор медицинской литературы какую-нибудь художественную книгу [увы, в основном это были бульварные романы, вызывающие на моем лице праведный румянец]. Я как раз читала книгу о похождениях какого-то рыцаря, когда на пороге обозначилось «второе пришествие». Увы, далеко не Христа.
— Мы можем поговорить? — он смотрит на меня не мигая, я пожимаю плечами неопределенно. Оглядываюсь – рядом никого нет, а разговоры тет-а-тет обычно не заканчивались ничем хорошим. Остается надеяться, что ему хватит ума не делать ничего предрассудительного в больнице. Хотя проверять мне этого не хотелось.
— Не думаю, что нам есть о чем говорить наедине. И я ясно дала понять это еще в ту ночь, — я поднялась со стула, собираясь выйти из библиотеки, демонстративно отодвигая от себя стул, захлопывая книгу и двигаясь к двери. Проблема в том, что один из нас даже не в своем уме. Меня останавливает его голос задумчивый, но с какими-то недобрыми нотами. Мне не понравился этот голос – он отличался от привычного голоса моего недо-жениха, в нем было что-то низкое, что-то, что заставило развернуться.
— Даже так… а с кем-то ты оказываешься более сговорчивой? — он будто что-то знает, у меня пробегает нехороший холодок по спине. — Не хочу напоминать, — он подходит ближе, а я, вздернув подбородок все равно попадаю под это ощущение кролика и удава. — но я тоже принц. И вам, Ваше Высочество, придется меня послушать, — дверь захлопывается перед моим носом и я непроизвольно вздрагиваю.
— Вы пьяны, Ваше Высочество. Явились сюда в таком виде? Помнится, когда-то я вас вообще не интересовала. А что теперь изменилось?
— Но и вас, Ваше Высочество никто другой не интересовал, — замечает он, на лицо набегает мрачная тень решимости. Нашел время и место. У кого-то определенно поехала крыша.
Я слышу шаги по лестнице, легкие торопливые шаги. Боковым зрением замечаю красную толстовку. Том. Моя брат, сквозь окошко дверного проема видит мой затылок, прочно к этой двери прижатый и лицо Эда, перекошенное и не совсем адекватное. Дернет дверную ручку – заперто изнутри. Том нахмурится, а после этого развернется, вбегая по лестнице и пропуская несколько ступенек, его заносит на поворотах, он сбивает медсестру, несущую анализы в лабораторию, не извиняется, судорожно выдыхает. Можно было бы позвать Джонни, но он сейчас с мамой. Операция уже завтра. Если вбежать туда в таком состоянии, то придется объясняться, а рисковать так нельзя. Потерянно вертит головой, поджимает губы, прыткой тенью метнется к кабинету и, не подумав постучаться влетает в него.

— У вас же… доктор Робинсон, есть доступ к двери для персонала в библиотеке? Он запер дверь изнутри. Там моя сестра.
— Ты сошел с ума, очевидно? — у меня получается его оттолкнуть, раздраженно отходя к книжным стеллажам. Где-то внутри закипает злость и раздражение. Совершенно не вовремя. Я уже давно его не боялась, но и приятного в его поведении было мало. Мы смотрели друг на друга словно звери, загнанные в клетку, кружили вокруг и ожидали очередного выпада. Я пыталась успокоиться, а он очевидно считает, что лишнего шума сегодня никто поднимать не будет, боясь что мама об этом узнает. Теперь я понимаю, что следовало все рассказать с самого начала.
Я раздраженными шагами иду к двери, потому что это какое-то ребячество, а он, опомнившись, ухватывает меня за руку. Воспоминания о том, что следовало бы забыть снова возвращаются. Мутит. Пальцы смыкаются на запястье. Он действительно, кажется немного не в себе. Никогда бы не подумала, что алкоголь может на него так действовать. А потом я услышала шум откуда-то сзади, торопливые шаги сразу нескольких человек. И прежде, чем он успеет отпустить мою руку я, обернувшись потерянно вижу Тома и т е б я. Не самая красивая сцена в моей жизни.  Не знаю, что такого было в моем взгляде, что такое нужно было сделать, чтобы замолчал Эд и не выводил тебя из себя, но после его: «Но хоть с кем-то ты не камень, очевидно», я, вырвавшись, крепко сцепляя руки за твоей спиной и утыкаясь в грудь говорю отчаянно:
— Родной не надо, он того не стоит. И твои рук…Крис, — удерживаю, обнимаю, говорю это при всех, кто здесь находится, голос дрогнет, Том в свою очередь сориентировавшись, удерживает Эдварда. —…это все испортит. Он этого не заслуживает. Не заслуживает твоих рук, — твердо и тихо, не отпуская и не позволяя ему сделать то, от чего давно руки чесались у многих из нас. И только когда Том, возмущаясь выталкивает его за двери и ведет по лестнице, мои плечи опускаются. Я отхожу на шаг назад, прикусываю губу.
Я не слышала в своем порыве ничего из того, что наговорил тебе мой жених. Но могу догадаться, что это совершенно непозволительно. И я сжимаю руки в кулаки, выпрямляюсь, расправляя плечи. Делаю шаг назад, мотая головой. Голос прозвучит отрешенно-горько.
— Я поговорю с папой и Джонни. Я должна что-то сделать, чтобы ты не возненавидел меня раньше, чем я скажу «Крис».

Отец застегивал и расстегивал пуговицу на манжете рубашки. До операции оставалось меньше 18-ти часов, он сидел за столом, склонив голову на скрещенные руки и молчал. Боже, лучше бы он что-то говорил, ей богу. Джонни в основном кивал головой, не выходя из своего рабочего состояния боеготовности. Когда я замолчала, в комнате повисла гробовая тишина. Отец выпрямился и перестал застегивать и расстегивать рубашку. Покачал головой, запуская руку в волосы, а потом шарахнулся со стула так, что Джонни едва успел его поддержать, чтобы не раздался грохот.
— Почему ты не сказала, что он это сделал? Почему ты нам раньше не сказала, Лили? А если бы этот летун сделал тебе предложение у нас на глазах? А мы бы радостно кивали, как китайские болванчики и вас благословляли во имя всего святого? Мы настолько не заслуживаем доверия?
— Папа, ты знаешь, что это не так. Я не могла рассказать о том вечере, потому что маме не сделали операции. И сейчас ей нельзя об этом говорить тем более. Но я решила, что так не может продолжаться. И я поеду в Бельгию. И разберусь с этим. Кто-то говорил, что я неплохой оратор.
Он расхаживает по комнате, словно раненый зверь.
— Зачем тебе в Бельгию? Унижаться перед ними? — он качает головой. — Мы итак разорвем эту помолвку после всего, что я услышал.
—…и соглашение тоже, сэр, а парламент не будет в восторге, — замечает Джонни задумчиво и размеренно. — У нас всегда будет туз в рукаве и свидетели нанесенного оскорбления. Но если Её Высочеству удастся… обойтись малой кровью и уговорить короля Филиппа, что свадьба не обязательна, то выиграют все.
— Твоей маме не понравится, когда она придет в себя, что мы все решили за ее спиной. Такие вещи обычно решает она, как королева. И еще, Лили, — он остановил меня у входа, его взгляд сделался задумчивее некуда. — это все причины, по которой ты решилась на это. Или есть еще то, что мы должны знать?
Я найду в себе силы не отводить взгляд.
— Я разберусь с этим и… ты все узнаешь, пап.
___________________________♦◊♦____________________________
Том всегда находил в цифрах, как впрочем и я какое-то успокоение. Цифры никогда не лгали. Они были точными и выверенными, если все делать правильно. И вот теперь, глядя на часы, подсчитывая час за часом, он мрачнел все сильнее. Он первым из нас сказал, что: «Что-то не так, она не должна идти так долго». Отец заявил, что одна операция не приходится на другую и торопиться некуда. Но Тома такое большое отклонение от его цифр вводило в состояние паники. Я же не заметила, что уже несколько минут хмурюсь, вглядываясь в окно. Мы пробовали читать, но прекращали. Знаете, для родственников в операции самое сложное это и есть ожидание. Ты сидишь, словно на иголках и не знаешь, что тебе скажут. И мы немногим отличались от других. Мы не были богами. Мы просто сидели [разве что не в зале ожидания, а в VIP-комнате] и ждали, теряя счет времени, которое тянулось липкой лентой и казалось бесконечным. Кристина открывала окно, чтобы выпустить в ноябрь сигаретный дым. Ее лицо в такие минуты становилось чужим. Кажется, это была третья, но никто из нас не подумал сказать: «Хватит». Когда время начало поджимать мы все стали какими-то раздражительными. Я говорила Тому, чтобы он прекратил дергать ногой, а он огрызался, завязывалась глупая перебранка, я вертела цепочку в руках и не могла успокоиться. Понятия не имею, как все проходило, а в итоге просто не смогла больше сидеть взаперти камеры-комнаты и, несмотря на: «Лучше остаться здесь, Лили», бродила туда сюда по коридору, ожидая результата. Ожидая, когда надпись «идет операция» сменится. Я молила бога, чтобы твои руки тебя не подвели, я молила бога, чтобы ты справился, заламывая руки в бессловесной мольбе.
Ты должен знать, Крис.
Что я с тобой.
Я говорила тебе это утром, единственное, что я успела сказать тебе. Я с тобой. Что бы ни случилось. И я верю в тебя.
Все будет хорошо, все будет хорошо, хорошо…
Я помню, как долго смотрела тебе в спину, помню, как отец положил руку на плечо и сжал. За эти часы его лицо казалось осунувшимся. Я видела, как они… я не могу говорить слово прощались с мамой. Видела, как он поцеловал ее руку, а потом, сидя в комнате, прижимал ладонь к губам, молчаливо, прикрывая глаза и покачиваясь на одном месте. И мне казалось, что в этом жесте было столько любви, что хватило бы, чтобы навсегда прекратить любого рода войны.
— До встречи через несколько часов, мам. Обещаю, что не будем дарить тебе кроликов на Рождество, — мне почему-то хотелось плакать.
— Лили, ты должна знать… что бы ни случилось, ты моя девочка. И я всегда гордилась тобой.
Кристина хмыкнула, поцеловав маму в лоб, а с Томом они кажется разговаривали дольше всего.
Я не понимала, почему все это походило на прощание.
Она сказала Джонни, что он прекрасный личный секретарь. Тогда его лицо снова смягчилось. Как тогда, в отеле.
Ожидание всегда становится особенно невыносимым, когда остается совсем немного. Ты начинаешь сходить с ума, представлять, насколько все ужасно. И я едва ли не покачнулась, когда увидела еще издалека, как двери открываются. Доктор Кингсли внимательно посмотрел на меня. Вздохнул. Я думаю, он все видел. Сидел в одиночестве на той открытой галерее, совсем как мы тем вечером и наблюдал. Иногда мне казалось, что для него эта операция важна также, как если бы оперировали его самого.
— Все закончилось, Ваше Высочество.
— Рич, — отец, появившийся из-за моей спины закатил глаза. Я видела, как его потряхивало, но он все еще держал себя в руках. — а ты не мог бы быть еще конкретнее? Или добавлять «все отлично», «успешно» и прочее?
Тот распрямился, глаза выражали какую-то невероятную усталость. Будто он сам оперировал.
— Операция…прошла успешно. Точные прогнозы будем давать после того, как Её Величество придет в себя… но самое страшное позади. Позади… — он позволил себе хлопнуть отца по плечу, мы обрадованно переглядывались и не заметили какой тяжелой стала его походка, будто он постарел сразу на несколько лет.
Родственники не имеют понятия – что происходило за дверьми операционной. Мы можем видеть диагнозы и непонятные термины. Мы не знаем, через какой ад нужно проходить хирургу, чтобы вытащить пациента с того света. И мы можем только радоваться тому, когда родной нам человек открывает глаза, не представляя…какой ценой.

— Ну, иди ко мне, — я чувствовала эту смертельную усталость, которая охватывало все твое существо, когда наконец смогла оторваться от мамы, которая тоже казалась мне бесконечно хрупкой. Мы наблюдали за ней из-за стекла, пока не нарушая этого. А теперь, когда я оказалась в опустевшей ординаторской, то так остро почувствовала эту твою усталость, что вся моя заготовленная речь испарилась. Самолет должен был вылететь завтра. А я вместе этого говорила «иди ко мне», словно ребенку, позволяя облокотиться на себя. — Спасибо… спасибо, Крис.
Если бы я знала истинное положение дел, то говорила бы это чаще.
И я не знаю, сколько мы так простояли на одном месте, покачиваясь, пока я не заставила тебя сесть на кровать. В ординаторской душновато, одеяла и простыни смяты – кто-то здесь уже спал.
— Ты всех спасаешь, а кто должен спасать тебя… — разрешаю лечь на свои колени, поглаживаю по волосам. И мне остро не хочется в какую-то Бельгию, где будет Эд, где я останусь непонятно насколько… Боже. И мне, сидевшей в этой ординаторской, но рядом с тобой, отчаянно захотелось струсить. Остаться с вами, с мамой, послушать отца… Нет. — Мне нужно будет уехать. В Бельгию.
Я понимаю, что твое усталое сознание сейчас ждет новый удар [потому что для меня это удар.]
— Крис, я не могу смотреть тебе в глаза и вести двойную игру. Я должна быть только твоей Лили. Неофициально и официально тоже. Я не хочу, чтобы тебя унижал кто-то вроде Эдварда и не хочу больше, чтобы это за мной тянулось. Папа знает подробности, а мама… он скажет ей сам. Я трусиха, я не могу, но… не знаю насколько я уезжаю, не хочу тебя бросать, но… Это то сражение, где я должна победить в одиночку. Я люблю тебя, Крис.

Бельгия итак никогда не представлялась мне особенно романтичной.  Маленькая непонятная страна, между Германией и Францией. В детстве мне казалось, что все, чем она знаменита это шоколад и вафли, которые мне доводилось там есть [а отец говорил, что всего хорошего там – это музей пива], обкусывая у них края. Брюссель назвать романтичным еще сложнее, чем Лондон. Булыжные средневековые площади, запах тех самых бельгийских вафель у кофеен, хмель пшеничного пива — он бы может и казался мне менее отталкивающим, но во-первых я здесь была с совершенно определенной миссией, а во-вторых, я здесь была без тебя. Здесь тоже была своя река – Сенна и я останавливалась у набережной, чтобы вдохнуть ее запах и представить себе, как сейчас где-то в Лондоне ты тоже прогуливаешься около Темзы. В ноябрьской мрачной погоде Брюссель казался мне чужим и я сама казалась здесь чужеродным элементом.
Брюссель был напичкан хаосом, как мне казалось. Меня охватывал коктейль из самых разномастных впечатлений. Средневековые здания соседствовали с современными индустриальными постройками в стиле хай-тек, эпохи наслаивались друг на друга. Может быть кому-то это глаза и не резало, а мне здесь резало глаза абсолютно все.
Как я и говорила – я не знала насколько здесь задержусь. Все зависело от аудиенции, пусть ко мне и приходили министры местного парламента, чтобы выразить почтение. На этот раз меня поселили не в Розенхау, будто стремясь посадить как можно подальше от королевской семьи. Я просто уверена в том, что они обо всем догадывались. Они знали цель моего визита и то, что она вряд ли была хоть сколько-нибудь обнадеживающей. И мне нужно было ждать. Может быть они думали, что если я поторчу около Сенны еще некоторое время, то может быть просто передумаю – но они недооценивали мое терпение. Когда неделя подходила к концу подобное сдержанное молчание королевской семьи начинало действовать мне на нервы. Они позвали меня лишь раз – я пила чай с вафлями и клубничным джемом, а мать Эда [короля Филиппа я увы не видела] сдержанно расспрашивала меня о том, как здоровье нашей семьи, как погода в Лондоне [будто я бесплатная метеосводка] и прочее. К концу этого разговора я была раздражена так, что забыла пожелать всего наилучшего.
За окнами моросил дождь, казавшейся мрачной рапсодией к моему настроению. Уже засыпая, внезапно поняла, что если упущу момент, то не успею поговорить с Крисом. Я обещала отзваниваться по возможности и делала это практически каждый день, но с каждым разом делать это становилось все тяжелее – что я могла ему рассказать?
Выйдя из ступора, я взяла лэптоп и напечатала в приложении мессенджера:
«Ты здесь?»
Через пару минут с негромким бульканьем на экране появилась картинка – и передо мной возник Крис. Врач. Мой Крис. Я жалела о том, что качество передачи не такое уж хорошее, но все равно могла различить его лицо. Мы лыбились друг на друга, словно впервые открыли для себя чудо видеосвязи или были двумя неандертальцами, ей богу. Мне кажется я забыла, что должна была вообще-то говорить.
— Ну, красавчик, как ваше ничего? Я же тебя не разбудила? — я и сама была растрепанной, в не менее растрепанных чувствах, но мгновенно подорвалась с кровати. Лили, нужно раньше о таком переживать. Часы пробили десять, но мало ли. Каждый раз я, разумеется спрашивала: «Как мама?», которой я бы может и хотела позвонить, но не думаю, что сейчас было лучшее время и я ограничивалась разговорами с отцом. В первый раз он не особенно обнадежил меня маминой радостью по поводу моего предприятия и заодно самоуправства. Во второй сказал, что она сейчас все еще отходит от операции и мы поговорим об этом в другой раз. В третий я сама сказала, что поговорю с мамой тогда и только тогда, когда все будет решено. Только тебя я могла кормить завтраками. В другой комнате посольства, куда меня запихнули [да-да, больше никаких дворцов, но мне не привыкать] мирно спал Джеймс. Мое расписание было свободным как никогда – мне будто бы тихо пытались устроить информационную блокаду. — Я бы показала тебе комнату, или вид из окна, но пока любуйся моим лицом. Сегодня я говорила с мамой Эда. И крон-принцем. Они как обычно милы и… не содержательны. Крис, боже мой, я бы очень хотела, чтобы ты был здесь! — внутри что-то дрогнуло предательски. 
Мне нечего ему сказать, мне остается только болтать о приеме королевской семьи, говорить о том, что его брат «очень даже ничего, жаль, что меня женили не на нем» [тут я лукаво глянула на тебя и пусть картинка не позволяла вглядеться в твое лицо, но я уверена, как дернулась твоя бровь]. Мы оба скучали, а тебе и вовсе не нравилось то, что я нахожусь чуть ли не в заложниках у Бельгии.
— Ладно, скоро я буду сидеть с тобой, показывать фотографии, которые я здесь сделала [ты ведь в Бельгии не был], а ты будешь думать про себя: «Господи, снова-здорово! Она уже задолбала меня рассказами о том, как ей удалось избавиться от своего жениха. Кстати, у нас идет дождь, а у вас?
Я лежала на животе, поставив ноутбук перед собой, мои волосы обрамляли мое лицо, я скрестила ноги. Что вообще происходит в твоей жизни, пока в ней нет меня? Белокурые медсестры? Я хихикну.
— Кстати, напиши мне. Письмо. На почту. Письмо пронизанное любовью и желанием, орошенное скупой мужской слезой. Давай же, это романтично, — я прикрываю глаза, предавая голосу как можно больше пафоса. — Расскажи мне что-нибудь, вдруг мне будут сниться хорошие сны?
Я прислушиваюсь к твоему голосу, к дождю за окном, к тиканью часов и размышляю над тем – как долго это все протянется. Когда я уезжала, то сказала, честно призналась, что не знаю. И для меня, той, которая каждый день до маминой операции без тебя признавалась, что скучает – это было уже невыносимым. Мне хотелось почувствовать тепло твоих рук, твой голос, твое дыхание, мне жизненно, в этой чужой и не особенно-то теперь радушной стране нужны были объятия. В конце концов мне теперь не нравилось засыпать в одиночестве.
— Ты же думаешь обо мне? — я резко выпрямляюсь, ставлю лэптоп себе на колени. Притворно надуваю губы. Мне нужно говорить хотя бы о чем-то, чтобы создавать видимость того, что «все хорошо». И все будет хорошо, если мы соизволим так думать. Хотя понятия не имею, сколько меня собираются здесь консервировать, справедливо полагая видимо, что я огурец королевских кровей и выдержка мне не помешает. — И я надеюсь, что больше никаких медсестер? — хохотну. — А мысли у тебя какие? Грязные и непристойные? — брошу взгляд на закрытую дверь, очень надеясь на то, что Джеймс все же очень крепко спит. — Или романтичные? В стиле фильмов с Одри Хэпберн? Для тебя безопаснее второе, но нравится мне первое, — я облизываю губы и кажется еще сильнее начинаю скучать по тебе.
Я положила руку на экран, потом Крис положил свою и наши ладони встретились. Мне показалось, что я чувствую тепло его кожи. 
— Я люблю тебя, Крис. Я бы поцеловала экран, но боюсь, что все, что ты получишь это возможность созерцать мои волосы в носу, — поэтому я только поднесла руку к губам и приложила к экрану.
Если бы ты только знал, как мне хотелось поцеловать тебя по-настоящему. Я долго вглядывалась в этот потемневший экран, неожиданно разозленная тем, что его темные пучины забрали тебя.
Но если я что-то начала, то обязана была закончить.

Я мечтала успеть к маминой выписке. Но пара ничего не значащих приемов, Эдвард, с которым мы не пересекались и вся эта вялая реакция на мой приезд публики подрывало мою уверенность в том, что я смогу. Несколько раз Джеймс посылал официальный запрос во дворец и несколько раз находились причины, почему я не могла туда попасть. То охота, то головная боль, то вся семья находилась вовсе не в Брюсселе, а у Эда были проблемы в армии [надеюсь его хотели разжаловать]. Я лениво проходилась по магазинам, потом с большим интересом, решив, что стоит купить подарки [может я вообразила себя приспешником Санты] и мне всегда больше нравилось делать подарки, нежели их получать. Я не могла позвонить Крису днем, потому что боялась, что буду не вовремя, но иногда тоска по дому перевешивала все остальное и я рисковала.
И мне казалось, что ты не возьмешь трубку [вдруг рядом с тобой кто-то из знакомых], но в итоге мне повезло. Задний фон за твоей спиной было не различить, а я разулыбалась, разглядывая тебя. Потом встрепенулась – вдруг времени слишком мало.
— Крис, что тебе привезти? И остальным? Я накупила столько детских вещей, что если бы пресса об этом узнала, то подумала бы, что я в весьма интересном положении. Так что? — прохожу с телефоном по торговому центру. В Бельгии, хоть меня иногда и фотографировали, но можно было это делать относительно спокойно и это скрашивало мое положение заложницы обстоятельств. — Скажи мне свой размер одежды, я видела отличный джемпер. Я бы купила тебе рубашку, если бы знала, что ты их носишь… — мой рассеянный взгляд касается, витрин женского магазина. На вывеске было написано что-то на французском [разумеется, когда дело касается нижнего белья – все должно быть на французском, даже если его производит какая-нибудь китайская деревенька]. Останавливаюсь, рассматривая на манекенах, на которых в принципе все идеально сидит комплекты. Улыбаюсь лукаво, поджимая губы, разворачиваюсь. Иногда нашей жизни не хватает юмора и неожиданностей, хотя кто сказал, что я шучу. — Красное или в горошек?
Согласись, что это почти что гамлетовский выбор.
И я надеюсь, что ты не поперхнулся, когда пил. Надеюсь, что чай.
Добиваю я уточнением.
— Это не для тебя если что. Для меня. Но видеть то тебе.

Твой голос и редкие созванивания с Джонни и отцом это все, что связывало меня с домом. Том предпочитал переписываться и пожалуй больше других рассказывал о маме [если не считать тебя, Крис]. Он говорил, что ей удалось поесть, в каком она настроении и самое главное – что она говорит обо мне. «Она злится, что ты ей раньше не сказала. И что вы все решили за ее спиной». Потом он писал, что мама вроде как между делом осторожно поинтересовалась моими делами и мне стало отчаянно грустно, что я не могу сообщить ей, даже при ее скорой выписки ничего интересного и важного. Думаю, мама сказала: «Ничего не выйдет». И это только предавало мне определенной решимости. В итоге, всеми правдами и неправдами [я приходила в главную резиденцию уже без всякого приглашения и сидела там столько, сколько могла пока не вызывала нервный тик у монарших особ и их секретарей] я добилась аудиенции. Я, принцесса Англии. И меня не особенно волновал тот факт, что это штаб-квартира НАТО или Евросоюза. Отец чуть ли не рычал по телефону, что морозить меня на одном месте – в высшей степени наглость. Итак, важный разговор должен был состояться завтра, о чем я решила никому не говорить, чтобы не давать пустых надежд – иногда это самое болезненное.
Я позвонила ему как обычно, вечером, в то самое время, в которое мне доводилось слышать его голос.  И когда мне было необходимо его слышать – он действовал на меня, словно хорошая доза успокоительного. Пояс халата давил на живот и его расслабила, задумчиво теребила рукава. Как только черный экран сменился его лицом, внутренний голос привычно заворчал: «Ну как ты могла оставить его и броситься в другую страну, где главенствуешь не ты, а твой жених?!», но я заставила его помолчать. Крис казался усталым, я нахмурилась.
— Что-то случилось? — я чувствовала эту усталость даже сквозь экран. — Ты не забываешь о том, что иногда нужно спать? Ты ужинал? Снова пил кофе? — мои брови хмурятся сильнее.
Секунду-другую я смотрю на него, после чего заявила:
— План такой. Тебе нужно на свежий воздух. Прогуляешься по набережной – вечером там не так уж много людей. Но не забудь одеться потеплее, в это время года там ветрено и именно поэтому немноголюдно. Тебе нужно побыть где-то, где нет суеты. Ты можешь позволить себе расслабиться. Считай, что это вечернее лекарственное средство от Лили. — мой голос звучит бодро и уверенно, мне жизненно-необходимо, чтобы ты приободрился. Чтобы хотя бы ты верил в том, что у меня все получится.
— Потом сходи в какой-нибудь ресторанчик. Я знаю парочку хороших и где не нужно бронировать столик. Или приготовь себе сам – я же говорила, что готовка помогает отвлекаться. Приготовишь себе нереально вкусный соус болоньезе. Тот, что занимает кучу времени: с вином, беконом и прочим. Да-да, а это значит, Крис, что ты пойдешь домой. Хватит уже ночевать в больнице, прошу, все страшное позади, — уверенным тоном продолжаю я, не желая слышать возражений. — И пришлешь мне фото Винни и пустых тарелок. Чтобы я знала, что ты не жульничаешь. И свое лицо тоже, — предупреждаю я, чтобы ты не выдумал просить об этом Скарлетт. — Невозможно паршиво себя чувствовать после роскошных спагетти с соусом болоньезе! — авторитетно заявляю я.
Голос становится мечтательнее, будто я оказываюсь с тобой, в Лондоне, где-нибудь на кухне далеко не дворца, а твоей небольшой квартирки в спальном районе, где из окон на нас мигают окна других домов и ты не чувствуешь себя одиноким странником в этом мире. Будто я оказалась в этой квартирке, окутанная запахами бекона и чеснока, в тепле и под мурчание Винни-мистера-Пушистые Подштанники.
— Затем ты включишь телевизор и найдешь действительно хороший фильм. Никаких новостей или реалити-шоу. То, что позволит тебе расслабиться. В конце концов включишь футбол, сегодня какие-то матчи с Арсеналом, — смеюсь я, когда понимаю, что именно ты смотришь по телевизору. Мужчины. — В общем, что-то без рекламы.
Я делаю паузу, смотрю на него загадочно. Рассмешить тебя мне было необходимо, поэтому у меня созрела в голове следующая фраза. С подоконника, на котором я сидела до этого, я легко спрыгиваю, параллельно задергивая шторы, а когда я убедилась, что дверь закрыта [жаль, что не убедилась, что на замок] и никому не понадобится войти, я села на кровать.
— А потом… — еще одна пауза. — Потом ты должен думать о том, что еще немного и мы увидимся. А это значит… Та-дам! — так как я ослабила халат еще до этого, то теперь он очень легко упал с моих плеч. Разве я шутила, когда говорила, что куплю то белье, которое выберешь ты? 
Жаль, тогда я не могла предвидеть, что в этот самый момент мне решат принести свежее постельное белье, а я не закрыла дверь. Горничная остановилась, с полотенцами под мышкой, и буквально окаменела, увидев меня в одном нижнем белье и кажется мужское лицо на экране, которое с такого ракурса явно было не разглядеть. Она пробормотала что-то, быстро захлопнув дверь лишив, меня свежего белья и самообладания. Я поспешила прикрыться, прижимая ладонь ко рту и сдерживая истеричный приступ смеха.
— Горничная все видела! Боже, — я рассмеялась, очевидно таким образом настроение тебе мне удалось поднять. — Теперь я буду Мадам Веб-кам! Я полагаю, что если она будет об этом распространяться, меня точно никто не возьмет замуж…Вам смешно, сэр? — я усмехаюсь, глядя на твое лицо, и кажется даже мои переживания по поводу моего следующего визита к королю и окончательные точки в этой истории отошли на второй план. Мы оба развеселились. — Что же, тогда я тебя сильно расстрою. Это был первый и последний раз, когда я показывала тебе свои прелести по Wi-Fi, — я наклоняюсь и посылаю тебе воздушный поцелуй.
Может быть, когда я немного поостыну, то захочу провалиться сквозь матрац куда подальше, осознав всю неловкость ситуации. Ну а пока меня устраивало то, что я заставила тебя улыбнуться. И на душе перестали кошки скрести. 
Все решится завтра. Для всех нас. И я не достойна носить корону, если у меня не получится.

Я точно знала, что они в курсе всего того, что сделал Эдвард. Я смотрела на лицо короля Филиппа – всегда в общем-то добродушное и вроде снисходительное. Мы поговорили о политике, о моей семье, о том, что я отлично справилась с туром по Европе, он предался ностальгическим воспоминаниям о моем дедушке, что кольнуло за живое, но я не потеряла нить того разговора, который собиралась вести. Он не был глупым человеком, чистил яблоко, и поглядывал на меня, видимо ожидая, когда я начну. И я точно знала, что у него было заготовлена пара-тройка фраз.
— Ваше Величество, вы наверное догадываетесь, зачем я здесь, — начинаю я, а он наконец откладывает недочищеный фрукт на блюдце. — Дело будет касаться нашей помолвки и договоре о взаимовыгодном сотрудничестве между нашими странами. Мы живем в 21 веке, сэр, но до сих пор главным условием нашего сотрудничества остается… брак. Брак по расчету. Обе наши страны давно идут в ногу со временем, мы развиваемся. И я очень дорожу нашими двусторонними соглашениями. Мой парламент считает, что этот договор, который прорабатывали столько лет и готовили принесет всем нам пользу. Ваше Величество, я глубоко убеждена, что от него выиграют обе наши страны. Независимо от того, будем ли мы лично связаны узами брака. И поэтому я и приехала сама. Я глубоко ценю наши отношения. Отношения между семьями и между домами. Но я не сделаю вашего сына счастливым, не составлю ему ту партию, которая ему нужна.
Он поднимается с кресла, постукивая себя по коленям, задумчиво подходит к одному из портретов в гостиной, где мы разговаривали. Он не проронил ни слова, пока мой голос уверенно и с готовностью выкладывал факты. Я упомянула об экономике и о том, что экспорт и импорт увеличатся. О том, что даже если моя страна намерена покинуть Евросоюз, то это никак не повлияет на нас. Наверняка его парламент знал об этом. Он вглядывается в портрет – портрет его отца, деда Эдварда. Человека куда более сурового, нежели нынешний король. Зато я думаю, что он бы не позволял Эду распускать руки или отлынивать от настоящих армейских обязанностей. Но я не говорю об этом вслух.
— Мой отец, — начинает он, крутит запястьем с часами. — всегда мечтал, чтобы кто-то из его детей правил в Англии. Совместно с вами. Но у него родился только я, а моя сестра для этого разумеется не годилась. Думаю, что через Эда, он мечтал исполнить свою мечту о троне Великобритании, пусть и номинально, — он обернулся ко мне разглядывая с задумчивостью. — Я знаю, что натворил мой сын. Стыдно признать, но думаю, он использовал все шансы. Мы сами его торопили, надеюсь, Ваше Высочество, вы не будете держать на него обиды. Ваша свадьба… очень важна, Ваше Высочество.
— Но она не произойдет, — я сама не знаю, откуда набралась этой смелости. В моей голове отчаянно крутилось только лишь одно – это мой последний шанс. Если я сейчас отступлю, послушаю его вкрадчивый голос, его дальнейшее «стерпится-слюбится», будто я говорю с каменной стеной, то это будет конец. А где-то там, в Англии, меня ждет м о е если не будущее, то по крайней мере настоящее. — Ваше Величество, ее все равно не случится. Вопрос лишь в том, какой ценой. Мы можем остаться добрыми друзьями. Репутация не будет омрачена теми действиями, которые, как вы выразились «натворил Эдвард». И вы должны понимать, что мне пришлось переступить через гордость. Мы бы могли сохранить этот документ без свадьбы и скандалов или же… я в любом случае не смогу этого забыть, считая это прямым оскорблением нашей семьи и монархии в целом и вы как никто другой должны понимать это. Но я бы не хотела, устраивать информационные войны. Я бы хотела, чтобы мы поняли друг друга. Вы ведь отец, — это был мой последний шанс. — не думаю, что вам хочется делать своего сына несчастным.
Я дрожала, кажется. Мой голос повысился, я смотрела ему прямо в глаза. Часы пробили двенадцать.
…а после я шатаясь шла по набережной, вдыхая запах вафель и кофе, пробегая рассеянным взглядом по витринам магазинов и по речным трамвайчикам, курсирующим по Сенне. Я слышала нидерландский и французский, перемешанный с немецким. Моя голова кружилась, будто я выпила хороший бокал крепкого вина. Я остановилась у перил, заглядывая в сиреневатую хмарь горизонта. Выдохнула. А потом, набрав в легкие больше этого воздуха, который отдавал зимой крикнула в просторы другого берега:
— Я свободна!
Мне сразу пришла в голову эта идея. Идея о том, что я тебе ничего-не-скажу. Не скажу вообще никому. Зато, подумав немного, я набрала номер Трины. Подруга пыталась одной рукой завязать хвостик, другой – удержать на плите сковородку. Готовила она все же отвратно. Когда я вкратце выложила ей суть того, что мне нужно она резонно спросила: «Зачем?». И тогда, я, которая держала все в секрете ото всех, выложила ей все на тарелку. Сначала она слушала и усмехалась, а потом ее улыбка сменялась все более озадаченным видом. Она начисто забыла о своей яичнице.
— Ну уж нет, я не буду помогать в твоих романтических игрищах, — заявила она, обидчиво поджимая губы. — Как ты могла не рассказать мне, своей лучшей подруге обо всем? Мы думали, что ты действительно заболела в Италии! А ты, успела познакомиться с доктором Робинсоном, закрутить роман, а теперь, расставшись с Эдом говоришь мне тебе помогать! Нет уж! Мы знакомы всю жизнь, а ты не рассказала! — Трина надувается, а я закатываю глаза. Точно мой папа.
— Трина, об этом знает только Том. Лекси тоже не в курсе. Ну пожалуйста. Твой брат работает на авиалиниях. Он может мне помочь. Это должен быть сюрприз.
— Ничего не могу обещать, — она пожимает плечами и я понимаю, что дело в шляпе. — Кстати… а как далеко вы зашли?
Я вспыхиваю, словно маковый цветок, брошу, что у нее вся кухня в дыму и нажму на кнопку отключения вызова. Иначе ей захочется знать и другие подробности.
Выдыхая, я принялась печатать. Я даже настроилась на грустный лад, включила какую-то минорную композицию, чтобы текст выходил как можно более правдоподобным.
Крис, мне очень жаль. Думая об этом, я захожусь в приступе бессилия. Но я ничего не могу с этим сделать. Я встретилась с королем, но как обычно – ничего примечательного не случилось. Мы говорили о лошадях и скачках, а я не могу поднимать эту тему, если он не готов. Я тысячу раз прошу прощения, я безумно скучаю по тебе, но у меня плохие новости. Я не успею к выписке мамы. Я не знаю, когда точно вернусь, не могу давать никаких прогнозов, чтобы тебя больше не обнадеживать зря. Я знаю, что расстраиваю тебя и поверь мне – я тоже очень расстроена. Но сейчас я… не могу вернуться. Надеюсь, что ты будешь ждать меня и не станешь сильно злиться.
Я очень скучаю по тебе.
Твоя и всегда твоя Лили.
Перечитав текст сообщения, я убедилась в том, что он вполне грустный и отчаянный, нажала на кнопку отправить и на всякий случай отключила телефон – в том случае, если ты решишь дозвониться до меня и высказать все, что думаешь по поводу моей идиотской затеи. Ты бы сказал, что я должна вернуться. Вернуться, как можно скорее, что мы что-нибудь придумаем, но я должна быть в Лондоне, а не вместе с Эдом и его семьей. И, представляя все это, сердце кольнуло шипом укора. Я даже не хотела представлять твое расстроенное лицо. Но это того, наверное стоило.

Я летела на борту, заполненном китайскими пассажирами под завязку в эконом-классе. Рядом со мной сидела семейная пара и какой-то довольно пухлый азиат, который поедал черную лапшу и забывал при этом вытирать рот. Оборачиваясь ко мне, он лопотал что-то на мяукающем китайском, а я, глядя на него сквозь черные очки очень надеялась, что это было: «Прошу прощения, я сейчас умоюсь». То и дело я умудрялась стукнуться коленкой или локтем то в соседнее сидение, то в пассажира. Я должна была лететь до Лондона не более двух часов, но в итоге мой маршрут продлился куда дольше – такое чувство, что я облетела весь земной шар. Две пересадки. Долгое ожидание багажа, удивленные лица служащих аэропортов – но ничего не могло меня остановить. За эти часы я пропахла китайской едой, аэропортами и аэроэкспрессами, у меня начала отваливаться шея, и когда я услышала «Хитроу», то не могла сдержать облегченного выдоха. Брату Трины все равно стоило сказать спасибо – ему удалось найти нужный билет без лишнего шума. Мой же королевский борт должен был опуститься в Лондоне только через два дня с Джеймсом и хорошими новостями на борту. Так что я планировала сделать сюрприз не только Крису, но и всей семье.
Лондон встречал меня не слишком дружелюбно – я бы сказала весьма прохладно. Хотя может стоило надеть под пальто что-то теплое, а не платье, но это входило в задумку. Наше платье. Твое платье. Платье с лимонами и красовавшейся на нем пуговицей перламутрового цвета [будто я не могла найти черной]. Мне удалось поймать такси – видимо опыт Рима не прошел бесследно и, не обращая внимание на обомлевшего таксиста я заявила, что мне нужно в больницу Королевского Колледжа. Уже смеркалось.
Я посчитала сколько нужно было пройти от черного входа до твоего кабинета. Около 289 шагов. Если широких, а я практически порхала по коридору, не останавливаясь, чтобы успеть сохранить интригу, пусть и сумки с подарками придавливали меня к земле. Один. Два. Три.
Я приоткрою дверь. Напротив меня стоит Мартин, тот самый интерн, а ты стоишь спиной ко мне. Очевидно, он в чем-то провинился [или у тебя после моего письма не слишком хорошее настроение], может снова позволил себя кому-то раздеть. Увидев меня его лицо изменяется, а я качаю головой, прикладываю палец к губам – меня вообще сейчас мало что заботило. Очень осторожно ставлю пакеты на пол, надеясь что шуршать они не будут. Вместе с пальто. Мартин, на свой страх и риск, не дослушав последнего возмущенного слова, протискивается мимо, а я, пока ты не повернулся, улыбаюсь, подхожу со спины и тяну, закрывая твои глаза руками:
— Угадайте, кто я? — смеюсь, когда ты разворачиваешься, смеюсь громче, когда меня подхватывают за талию, опираюсь руками о его плечи. Я заглядываю в его лицо, чувствую, что он настоящий, что это не экран и не видеосвязь. А меня не торопятся отпускать вниз. — А все же ты колючка, Кристофер Робин! За что ты его ругал? — я вглядываюсь в твою глаза, мои руки все еще упираются в плечи. — Ну же, — прошу я, провожу пальцами по его бровям. Боже, как приятно. — скажи, что скучал по мне! Потому что я думала, что умру. Я летела к тебе в эконом-классе, пропахла китайской едой, напялила это платье, жутко замерзла, но я здесь! А ведь для всех, я официально вернусь только послезавтра…. Ну скажи, что скучал, — мне будто жизненно-необходимо это услышать, обхватывая твое лицо ладонями. — Женскими духами от тебя не пахнет, — со смехом замечаю я. — Это радует, сэр.
У меня порывистые движения, я подбегаю к пакетам, разворачиваясь к тебе спиной [опасно наверное] и щебечу:
— Я столько всего привезла, руки отваливаются. Я нашла очень милый костюмчик для Питера, привезла заколку для Зои, потому что прошлую утопила в пруду, я даже ошейник для Винни прихватила, кошачий разумеется, знаешь, путешествовать инкогнито совсем не просто, — нескончаемый поток слов. — А тебе я привезла…— я обернусь порывисто и у меня не хватит дыхания рассказать, ты очень близко. Мой, родной, мой Крис. И я снова здесь. И теперь я могу смотреть тебе в глаза столько – сколько захочу, я могу обнять тебя, я могу поцеловать тебя. Сколько всего я теперь могу. Мой лоб упирается в твой, чувствую, как поддерживаешь за поясницу. —…себя. Свободную и твою. Если ты этого хотел, когда я спрашивала.
Я забыла о целом мире.
Чтобы рассказать тебе об этом.

Я никогда не думала, что стоять в пробках, тем более лондонских пробках, может быть п р и я т н о. И казалось бы – что может быть приятного в том, чтобы быть в одной из многих машин, застрявшей в железной гусенице, которая растянулась по центру, отравляя Лондон выхлопными трубными запахами, оставляющими на коже привкус железа и привычного бензина? Стоит признать, что мы редко стояли в пробках – правительственные машины в принципе стараются их игнорировать и мне оставалось только видеть из окна длинную вереницу машин, протянувшуюся перед глазами, слышать глухие сигналы автомобилей [будто если они будут сигналить как можно громче, то пробка испугается их и исчезнет] и видеть, как невыносимо-медленно меняется сигнал светофора с красного на зеленый, пропуская вперед лишь жалкую горстку жаждущих оказаться дома или на работе автомобилистов. А сейчас мне было п р и я т н о. Просто наблюдала я не за разнообразными марками автомобиля, раздраженными до покраснения водителями или тем, на сколько сантиметров по Лондону нам удалось продвинуться. Я смотрела на него, откинувшись на спинку автомобильного сидения, бессовестно забираясь на него с ногами, славливая телом теплый воздух вентилятора. Ноги в капроновых колготках успел расцеловать ноябрьский лондонский воздух, ветер с удовольствием хамоватого мальчишки пробирался под юбку-солнце, поэтому я была рада оказаться в тепле автомобильного салона. Его автомобиль. Он на переднем сидении. Он его ведет. Это Крис. И это я. Свободная я, свободная от свадьбы, висевшей на мне все 25 лет моей жизни. Как тут было не согреться [пусть надевать летнее платье в ноябре это в любом случае наверное плохая идея и я пала жертвой своего романтизма]? Так вот я, посиневшая от холода, но зато влюбленная и счастливая [даже если я умру от переохлаждения, то могу сказать апостолу Петру, что я была в тот день совершенно довольна и влюблена], разглядывала его. Без какого-либо зазрения совести, мысленно делая пометки на лице, на руках, держащихся за руль, за движениями пальцев, бровей и губ. Так странно – вроде бы с моей любовью к изучению его лица я должна была выучить все наизусть. А я каждый раз нахожу что-то новое. Полагаю, скоро я смогу стать автором книги под названием: «1000 и 1 Кристофер Робин». Сегодняшняя глава называлась бы: «Кристофер и автомобили».
Я замечала, как опускаются или поднимаются уголки губ в зависимости от того удалось ли нам преодолеть пару сантиметров по асфальту следом за впередистоящей машиной. Замечала, как меняются руки на руле, как постукивают по баранке то одной четверней, то второй, как выражение внимательности меняется на выражение легкого раздражения. Ты бы удивился, Крис, если бы узнал – сколько в тебе было интересного. Мне кажется, за эту долгую вечернюю поездку д о м о й, я узнала еще пару выражений твоего лица – ты вообще был богат на пантомиму. И наверное я одна из всех водителей Лондона находила даже это время наедине с Крисом прекрасным и приятным. Одно плохо — он сидел где-то впереди, а я оказалась где-то безнадежно сзади [хотя в любом другом случае, боюсь, мы бы попали в какую-нибудь аварию через чур отвлекаясь].
— Ты сменил навигатор, Крис? — интересуюсь я, стараясь накрыть колени пальто как можно лучше – через ткань платья пробивался холодок. Впрочем, сейчас салон уже успел нагреться достаточно, чтобы я могла перестать изображать из себя Эльзу Эрендельскую. Не сказать, что «холод всегда мне был по душе». Наверное, стоило спросить это раньше, еще тогда, когда мы ездили на День Рождения к Нику. Сейчас же, маленький экранчик на приборной панели бодро и задорно транслировал, что мы застряли. Грешным делом я подумала о том, что стоило поехать во дворец, до которого значительно ближе или остаться в больнице даже с риском наткнуться на всю мою семью и оказаться совершенно не подготовленной к разговору с мамой. Я разглядывала красные линии пробок, артериями протянувшиеся по Чаринг-Кроссроуд и по Кранборн стрит, видела, как в пробку пытаются втиснуться пузатые и довольно таки масштабные роллс-ройсы, которые вылезли прямиком из двадцатого века, но забыли залезть обратно и окончательно расслабляюсь. Мне не важно стоим ли мы в пробке Лондона или находимся в каком-нибудь отделе бытовой химии – главное, что ты рядом со мной. И все те месяцы, в которых тебя не было кажутся далеким плохим сном – вроде удаляющейся грозы и темных черных туч. А потом я ловлю себя на еще более простой мысли – я не понимаю, как вообще прожила без тебя жизнь. Как я жила до встречи с тобой? Ну, для начала у меня не было этого лимонного платья, я никогда не присутствовала на родах, у меня не было любимого цвета и я не пила вино прямо из бутылочного горлышка. Я не целовалась на пешеходном переходе, ты был первым, кого так легко оказалось называть на «ты», а еще я бы никогда не решилась на отчаянные поступки. Ты сделал меня смелей, чем я могла себе представить. Ты мой Крис.
Водитель слева, ехавший в мерседесе и чувствующий себя королем вселенной, которому наша машина не дала перестроиться в средний ряд выругался и кажется испортил мои романтичные рассуждения, я нахмурилась, жалея о том, что не могу сейчас высунуться из окна и не высказать ему все, что думаю по этому поводу, но тогда боюсь, наши отношения, которые только теперь становились свободными могут оказаться под у г р о з о й. Или этот водитель окажется под угрозой инфаркта, в пробке появится новая авария, а над нами закружит вертолет СМИ. Так что сиди лучше на месте, Лили и любуйся Крисом. Так то лучше.
— Кстати, ты знал, что я следила за тобой? — самое время для душевных откровений – часовое стояние в пробке. — Когда мы тогда увиделись около дворца. Я целыми днями сидела в машине около больницы и наблюдала за тобой. За тем, что ты пьешь кофе вместо чая, не берешь зонтик и все еще не напоминаешь мне англичанина, — я хихикну.
Сейчас в его акценте будто бы появлялся британский английский. И неудивительно, если находишься рядом с моей семьей 24\7, а кому как не нам знать английский в совершенстве и правильно расставлять интонации. Но к счастью, Кристофер остался прежним Крисом и не превратился во всех тех молодых людей, которых я знаю большую часть жизни. Не превратился в моих кузенов, Эдварда или еще кого-нибудь. Он был все таким же упрямым, говоря, что мы едем домой и никуда больше [даже несмотря на резонное замечание о вечерних пробках]. Он был все таким же решительным, он оставался собой, разве что с налетом определенной серьезности, которая иногда все равно слетала, оставляя место для меня, ярких футболок и отсутствию галстуков. И такой Крис мне нравился.
«А ты его не изменишь? Или изменения неумолимы и это все равно неизбежно? Люди ее могу не меняться. Твоя жизнь меняет людей».
Голос какого-то занудного старика изнутри все испортил. Я сама иногда не могу уследить за своими мыслями и тому, как вектор расслабленности сменяется на вектор: «А подумаю-ка я о наболевшем». Нудный старик продолжал скрежетать внутренним голосом о том, что ваши отношения теперь или когда-нибудь претерпят и з м е н е н и я [и нет, я и не думала о свадьбе это было бы слишком], а значит обстоятельства будут вынуждать изменяться вслед за ними. Я решила отослать старика вместе с разными глупыми мыслями во временный дом престарелых, а сама, только вспомнив о том, что на моем пальце больше не красуется призрачное кольцо бельгийской помолвки, сразу оказалась где-то между седьмым и шестым небом. Подтягиваюсь вперед, к его водительскому сидению, внимательно вглядываясь в навигатор [мы продвинулись где-то до середины пути].
Ладно, хорошо на самом деле навигатор меня интересовал также,  как в свое время физика или математика – совершенно не интересовал. И, так как я окончательно посрамила свое прозвище «Лили-без-сюрпризов», совершаю одну за другой неожиданности, как только между нами и машиной с забавной наклейкой в виде пухлощекого карапуза, втиснулся автобус, по привычке, как и в Италии, чмокнула его в щеку. Для этого пришлось чуть ли не привстать со своего места, умудрившись не стукнуться лишний раз. Пахло пеной для бритья, прохладой осени в ноябре и разумеется больницей, запах которой прочно впитался в одежду. И все равно в к у с н о пахло. Мой подбородок уткнулся в край переднего сидения, а ладонь крайне сиротливо коснулась плеча – это все, на что хватало моего положения. За что ты мне такой достался?
— Крис, мы можем быть вместе, ты только подумай об этом. Вместе… и мне больше совершенно не стыдно говорить, что я твоя девушка, а ты мой… — я подбираю подходящее слово, которое мне бы понравилось. Boyfriend звучит как-то нелепо, будто это несерьезно. —…родной Крис, — с довольной улыбкой заканчиваю я.
Машины сигналили наперебой. Будто превратились в тех самых демонов их одноименной фразы про советы. А я то и дело прикасалась губами к твоему плечу, прикрывая глаза и кажется засыпая, убаюканная звуками усталого города, двигателя, ощущением дома и мысли: «Все закончилось».
На самом деле в этой пробке все только начиналось. На самом деле облегчение всегда временно. Но тогда, тыкаясь губами в его плечи, даже не думая отодвигаться я подумала о том, что это действительно навсегда. И если бы кто-то попытался переубедить меня в тот момент я бы мстительно запихнула такого умника в какой-нибудь автобус, точно зная, что затор в сторону Мэлвэй просто стоячий.     

И, если честно я думаю, что мы вышли бы из машины гораздо быстрее, добравшись к середине восьмого до его дома [думаю, кроме запаха лапши и «вам рис с грибами или курицей?» мы неплохо пропахли бензином и машинным кондиционером с запахом морской свежести – хотя я ожидала, что весь салон пропахнет кофе], если бы я неожиданно не заупрямилась, лелея в душе свои планы по поводу автомобилей в целом. К тому же, под вечер снова начал накрапывать дождик, настолько мелкий, насколько он был мерзким и напоминал мне по большей части холодный снег, каковым он не являлся. Интересно, будет ли у нас Белое Рождество или придется, как обычно, довольствоваться скудной зелено-желтой лужайкой и привычным серым небом в Норфолке? В общем, я не торопилась, дождавшись пока заглохнет двигатель, пока щелкнет ремень безопасности, пока дождь заляпает мелкими каплями стекло, а дворники, вместе с отключенным двигателем отказываются смахивать их с лобового стекла. А потом, удерживая руки на его плече, с ловкостью заядлого эквилибриста местного разлива, который только и делает, что перелезает с сидения на сидение при условиях крайне затруднительных для движения, пересаживаюсь…нет, не на соседнее переднее сидение, что было бы хотя бы как-то логично [насколько логичными вообще могли быть мои телодвижения], а прямиком к нему, удобно вытягивая ноги на соседнее сидение и поерзав немного на коленях. Теперь его лицо снова оказалось перед моим и я хотя бы немного отыгралась.
Цвет его глаз вовсе не был перемешан с общей серой картиной м о е г о города. Я снова ловила удивительные оттенки бирюзового и аквамаринового, с довольным видом, склоняя голову набок, разглядывая его лицо. Мы стояли на парковке перед его домом, я узнала это знакомое здание, приютившееся здесь среди многих таких же. Я точно знала, где окно его квартиры, в котором кажется горел свет. Моя бровь выгибается [дурной пример кажется заразительная штука? Или я просто так привыкла к такому выражению твоего лица].
— Скажи, ты ведь снова не предупредил, что мы приедем вдвоем? — не думаю, что чтение морали от девушки, которая отправила сообщение о том, что не приедет, а потом оказалась на пороге твоего кабинета [а мало ли, чем ты хотел позаниматься в мое отсутствие за исключением раздавания пенделей несчастному Мартину] тебя бы как-то вдохновило, но я не дала высказать то, что ты возможно собирался, выгибая бровь в ответ. — Неисправимый, — я бессовестно взъерошу итак не особенно идеально лежащие волосы [потом стоит попытаться все вернуть на место, а то нас неправильно поймут, не понимая, чем мы здесь собственно занимались]. На твоих коленях оказалось еще удобнее, чем на заднем сидении. Дождь продолжает медленно накрапывать по стеклу, из-за выключенного вентилятора окна поспешно и стыдливо запотевают и даже тонировка не нужна. Очень удачно. — И вообще, если мы не будем там одни, то, чтобы не наделать глупостей, и держать Свое Высочество в рамках устоявшихся приличий, мне надо отыграться.   
Мне нравится следить за изменениями в выражении твоего лица, а еще нравится, что все мои фразы каким-то образом стали двусмысленнее некуда и я не спешу тебя переубеждать. На самом деле все так быстро изменилось всего лишь за несколько месяцев. Я бы никогда не позволила себе сидеть на чьих-то коленях в машине в спальном районе Лондона, где при желании меня узнает даже мопс старушки с третьего этажа или продавец в пекарне на углу. Наши отношения так или иначе сделали меня с м е л е е. И мне нравится разглядывать твое лицо. Хотя наверное стоило бы выбираться из машины на божий свет.
Том бы сказал, что вляпываюсь я с первого взгляда и всегда. Хотя мой первый взгляд был немного сонным, но я уверена, что смогла разглядеть то, что мне было нужно. С другой стороны я полагаю, что в принципе вляпалась только однажды и так удачно, что сейчас сижу у него на коленях, едва ли не утыкаясь лопатками в руль. И вытягивая ноги [кстати не мешало бы обуться хотя бы раз я так благоразумно избавилась от обуви, чтобы не запачкать сидении], сидя перед ним полубоком я сделала вывод, после своих очередных разглядываний его образа. Итак.
Он точно сбежал из Сикстинской капеллы Микеланджело от апостолов, святых и херувимов; я не уверена, кого именно ваяли итальянцы, но никого красивее своего Криса в подкатанной  рубашке и с взъерошенными светлыми волосами, которых, так как мы все еще не вылезли из сидения автомобиля не коснулся дождь, но зато коснулись мои руки, там всё равно не было, так что какая разница.
Такого как он точно не будет. По крайней мере такого, кто или сразу после моих действий не решил, что юбка у меня легко задирается или не спихнул бы таки с колен [исход маловероятен, потому что во-первых каким мужчинам это не нравится, а во-вторых принцесс стараются беречь] предвосхищая ужин, который ждет его в квартире.
После моего «отыграться» он явно подумал не совсем о том, да и что бы подумали вы, если бы в запотевшей машине, решившей, что она на секундочку стала машиной из «Титаника» у вас на коленях сидела девушка и рассуждала о том, что в следующие несколько часов остаться наедине у вас не получится.
Ну, или я ошибаюсь в мужской психологи и сейчас Крис думал о жареном цыпленке, мультиках по кабельному телевидению и… не знаю, например о том, как какой-то шестидесятилетней мужчина роется в чьих-то мозгах. В таком случае, ничего предрассудительного. И думаю, даже после моего дальнейшего действия подобные мысли должны были остаться в его голове и мы должны были остаться совершенно спокойными и сдержанными. Он. Должен. Был. А я как обычно ничего не гарантировала и не думала.
— Дай мне пять секунд, — или хотя бы минут.
Дай мне пять секунд, чтобы я могла положить голову на плечо [ага, ты же другого ожидал?], отчетливо, как только окажусь ниже, слушая стук твоего сердца.
Дай мне пять секунд и я пойму, что я действительно вернулась, даже сидя в машине, заливаемой дождями, но все еще сохраняющей тепло.
Дай мне пять секунд, я могу выдохнуть. Мой маршрут к тебе был таким сложным. Нет, не только через какие-то странные аэропорты, делая немыслимые и никому не нужные круги по странам. Нет, дело не только в потерянном взгляде на табло вылетов, трансферных зонах, сообщениях в Интернете, что видели кого-то похожего на меня в аэропорту П е к и н а. Дело не в роллах с курицей, из какой-то забегаловки в дьюти-фри, потому что у меня не было времени между рейсами на ожидание ресторана или той самой пресловутой китайской лапше, которую с удовольствием поедал мой сосед по самолетному креслу. Нет, мой маршрут был еще сложнее. И он начался целых 25 лет назад, когда я родилась. Когда меня поливали иорданской водой и крестили, когда учили делать первые шаги и параллельно снимали на камеру. Когда я выучила свое первое французское слово или танцевала на Балу Дебютанток. Когда я уныло слонялась по дворцу в Бельгии, не понимая значение слово свадьба, любовь и прочее, но хорошо разобравшись со словом «тюрьма» и «долг». Господи, ты не представляешь насколько долгим и тяжелым был этот маршрут, который вел через дворцы, окна итальянского посольства, в конце концов через ту конференцию в отеле или через тот балкончик, заставленный ящиками с цветами. И все это я преодолела. Я думала, что нам с тобой не суждено. Теперь я думаю, что так было предначертано.
Отрываюсь, приподнимаюсь [полагаю прошло чуть больше положенных пяти секунд], внимательно заглядываю в глаза в который раз. Еще тогда, когда ты смотрел на меня в больнице несколькими часами ранее и говорил что скучал, называя м и л о й [тут сердце надо признать привычно сделало сальто вперед с двойным переворотом], я потерялась привычно в сиянии твоих глаз. Сейчас оно меня скорее успокоило.
— Я тебя действительно очень долго искала, родной, — улыбаюсь я, а потом пожалуй последует самый логичный жест, которого мы и машина имитирующая машину со сценой, от которой праведно отпихивали Тома, которому вечно подавай сцену катастрофы, но запретный плод сладок, кажется давно дожидается.
Ты однажды спросил у меня [а мы целуемся] почему я тебя искала. Тогда, на перекрестке, на том пешеходном переходе в кипе воздушных шаров, растаявшего мороженного и итальянской речи. Спросил, поспешно удаляясь, поцеловав и извинившись [а мы целуемся]. Тогда я даже не могла точно ответить на этот твой вопрос и по понятным причинам – меня отвлекли…твои…губы, не важно. Я могла бы ответить на него теперь. Всю свою жизнь я жила правильно. Пыталась, по крайней мере. И всегда думала, что с этим что-то не так. Это странное чувство – ты просыпаешься, перешагнув порог 18, видишь перед собой все тот же потолок, богатые стены, гвардию и неизменного старика Клауса, а потом осознаешь, что ничего не меняется, но понимаешь, что должно. Что ты все делаешь правильно, но ты в том самом поезде. Да, я поняла, что пока не встретила тебя, я неслась в составе на бешеной скорости и не могла сойти. И оказывается, я на самом деле ждала человека, который снимет меня с этого состава, заставляя его остановиться или по крайней мере заберет с него м е н я. Моя жизнь так или иначе не была правильной без тебя [а мы целуемся и да, боже мой, как же я скучала по твоим губам – даже пальцы от наслаждения поджимаются].
И знаете, в нашей жизни ничего не бывает идеально – вполне себе философское рассуждение. Ты обязательно не доберешь один процент в тестах, наступишь в лужу в новых туфлях после блистательного повышения или… или таки, забывая в череде вздохов, выдохов, мягких губ, своих собственных эмоций, что сзади тебя всего лишь руль. А на руле всего лишь автомобильный сигнал. А на дворе уже вечер. Около восьми и время катится к девяти. И знаете… такой себе «Титаник», когда спокойный район, в который начали стекаться труженики умственного и физического труда, торопливо забегающие в двери домов, чтобы согреться, оглушается достаточно резким, как и все сигналы звуком «биииип». Кто придумал сигналы на рулевом колесе? Нельзя было их расположить… я не знаю, где-нибудь под ногами рядом с педалью тормоза?
Бродячий кот взвизгнул, бывший свидетелем этого безобразия [к счастью единственным] и ринулся в подворотню, сшибая на своем пути мусорные баки и крышки.
Кто-то выглянул из окна – кажется какая-то пожилая леди, зорко осматривающаяся по сторонам в поисках воров, грабителей, угонщиков и просто шпаны, которая наверняка снова бьет ногами по автомобильным покрышкам. Мы не услышим, как она пробормочет что: «Наш район испортился» и с грохотом, весьма показушным жестом, сдвинет поднятое окно.
Мне нужно перестать краснеть. Это что-то ненормальное. Я нервно хихикну, предусмотрительно пряча лицо на твоем плече, прикусывая губу и задумываясь о том, что умение проваливаться сквозь землю было бы отличной суперспособностью. Но нет, я не провалилась. И мы все еще прячемся, если так подумать.
Я еще кое о чем подумала, смущенно прикладывая ладони к щекам и бурча, что: «Не смотри, я превратилась в томатный сок».
Мы всегда будем прятаться. Мы в принципе никогда не сможем, как другие нормальные влюбленные парочки [пусть я и не была раньше в восторге от публичных проявлений чувств, но столько воды утекло с того времени] целоваться в автомобилях в каком-нибудь автокинотеатре, даже если случится ч у д о, даже если бы мы были женаты. Постоянно нужно искать укромное место, создавать свой мир, за пределами которого вести себя сдержанно-осторожно, как и подобает членам королевской семьи. И на один единственный момент я подумала, что это слишком несправедливо по отношению к тебе. Слишком несправедливо загонять тебя в рамки, потому что в моем понимании ты всегда заслуживал лучшего. Старикашка, отправленный мною куда-подальше очнулся и усмехнулся.
Не буду слушать стариков.
Не сейчас.
Не сейчас, когда освободилась от кабалы ненужной свадьбы и должна праздновать законный триумф. Не сейчас, когда я чувствовала себя свободной как никогда, я не хотела запускать в свою голову разного рода грустные мысли. И если честно, я бы хотела дать тебе все, что ты заслуживаешь.
В конце концов отдать тебе себя.
Наконец, решив, что мои щеки достаточно побелели и перестали мигать иллюминацией новогодней елки [и как минимум перестали походить на мое белье, о котором мы пока умолчим] я отрываюсь, усмехаюсь тихо еще раз, потому что сигнал нас, скажем так, чуть было не «сдал».
— Ладно, признаю, это совсем не так как в фильмах показывают, — выпрямляю плечи, но  все еще сижу на его коленках. — В следующий раз для большей романтики я скажу тебе перебираться на заднее сидение, а не наоборот, — с этими словами я снова проворачиваю тот же трюк, что и несколько минут назад – перебираясь обратно и наконец обуваясь.
Но все же напоследок, прежде чем выгрузить пакеты из машины, прежде чем подняться в твою квартиру и оказаться в кругу твоих друзей, в тепле и атмосфере веселых разговоров обо всем, я все же сделала важное дело. Перелезая, я чмокнула тебя в кончик носа на прощание, потому что удержаться было очень сложно. Полагаю, это действительно было просто жизненно-необходимо.

Знаете, чему меня научила жизнь с Крисом? Например тому, что прямо с порога, едва переступая через порог квартиры я начинаю с громкого, преувеличенно-радостного, будто у меня здесь День Рождения собираются праздновать, или меня здесь ждет какой-нибудь голливудский актер:
— Я прошу прощения за вторжение, я знаю, что никто не предупрежден… — и легко на этот раз скидываю замшевые полусапожки и прохожу через коридор к собравшимся мирно поужинать друзьям.
Наверное, стоило сказать: «Всем не двигаться! Это королевское вторжение!», но приучить Криса к тому, что о таких как я предупреждают хотя бы за час, чтобы все собрались с мыслями, никак не выходило. Кристофер был привычно неисправимо неисправим [королевский каламбур]. 
Я думаю, что на этот раз все также отреагировали спокойнее, если не считать того, что у доктора Беннера едва не случилось асфиксии. А так – все просто замечательно. Ну хорошо, еще у Скарлетт бровь снова выгнулась дугой, превращая ее в твою маленькую женскую копию, которая сейчас наверняка снова раздумывает над тем, какой способ убийства [я не могу этого позволить] является наиболее приемлемым и не вызывающим подозрений. А еще Крис заерзал на стуле, а у Зои на лице появилось такое выражение, будто у меня за спиной выросла два крыла и я трубным голосом начала петь евангельские гимны. Нет-нет, виден прогресс. Все воспринимают меня намного спокойнее.
Зои не плачет, например [пожалуй, сейчас она здесь вообще наиболее спокойная, наверное мое лицо за столько месяцев успело примелькаться].
Кого я обманываю?
Но на данный момент я была слишком утомлена многочасовыми полетами, все тело так или иначе требовало разрядки, желудок – пищи, которая ничем не напоминала бы о рисе с грибами и китайской еде, а голова – желательно подушки. И я, устало-счастливая, в обществе приятных для меня людей, решила не обращать внимание на неловкость. К тому же, Марку удалось откашляться. А еще, будучи расслабленной настолько, что потеряла бдительность прикусила язык на фразе: «Не пе..». Крис пьет ледяную воду в холодную погоду, а потом кому полагается лечить его от какой-нибудь ангины. Это даже хуже кофе, которое сейчас было бы весьма тематично. Но, к счастью, остатки разума не покинули моего тела, вокруг меня засуетились гости, пахло курицей из духовки, чем-то сладким с шоколадом и корицей. Живот не особенно аристократично пропел голодную арию и это, кажется окончательно разряжает атмосферу и напоминает о том, что я вроде бы реальна и человек. А еще я, как настоящая принцесса, которая ничего не забывает, чуть не забыла о том, свалившись на диван [и в моем понимании «свалиться» — это осторожно сесть, расправить свое платье и изящно наклониться на подушки, кто-то что-то пробормотал о кошачьей шерсти и рыжих волосах, но все голоса звучали от меня будто в отдалении – оказавшись д о м а, я начинала понимать, что чертовски устала] о пакетах, сиротливо оставленных лежать в коридоре. Крис, тем временем, занялся переодеванием, причем на ходу.
В который раз удивлюсь нашим отношениям, которые стремительно из римской стадии: «О боже, вы же без футболки превращусь-ка я в помидорку» перешли в лондонскую: «Мне нравится, продолжай», пока, забирая из коридора пакеты, которые ехали со мной на подобие ручной клади и по которым можно было легко проследить все мои перемещения по странам – наклейки с надписью: «Ручная кладь» были то на китайском, то на французском, я чуть ли не натыкаюсь на него, который уже успел на ходу снять футболку, от которой я еще в машине почувствовала запах больничных коридоров. И хорошо, что в коридоре был только Винни [а не доктор Беннер, который наверное превратился бы в статую], потому что я с тяжелым вздохом, будто передо мной на секунду мой младший брат, помогаю футболку-таки стянуть.
— Том тоже вечно переодевается на ходу и путается в вещах, — заявляю я с самым спокойным видом, прежде чем с чистой совестью вернуться к Зои, самостоятельно протащив их в комнату. В конце концов, я же не зря везла все эти подарки именно им. Подарок же Криса не терпит не приватной обстановки, поэтому некоторые могут подумать, что ему я ничего не привезла.
Зои, милая и прекрасная Зои, прежде чем всплеснуть руками [и я легким королевским жестом предупреждаю любые: «Не стоило», в конце концов это же: «Питер – почти мой крестник»] и разглядывать детские вещи для возраста от 6 до 9 месяцев [даже мы в королевской семье обычно все покупаем на вырост, а подчас донашиваем вещи друг за другом – потому что королевская семья оплот экономности в случае с королевскими детьми по крайней мере], да и груднички как я слышала растут очень быстро, побеспокоилась:
— Лили, ты не замерзла? Платье же без рукавов, бедная! — может мои плечи периодически покрывались мурашками, может то, что я в принципе бледная делало меня замерзшей. Замечание вполне резонное, но я мужественно покачала головой. Я определенно успела согреться.
Я, от избытка времени, которым меня баловала Бельгия, действительно умудрилась много всего накупить, в основном позаботившись о Питере, разумеется. Я призналась, что сначала хотела купить автомобиль, в котором можно было бы ездить, в конце концов он же мальчик и все такое, но еще и его тащить в самолет у меня не было сил, зато спрятать многочисленные носочки, флисовый плюшевый комбинезон голубого цвета с заячьими ушками – ничего не стоило. Впрочем, особенной популярностью у мамы [а это как известно самое главное в выборе одежды] пользовался фрак. Хорошо-хорошо, я не удержалась, пусть это и банально и все эти костюмы из-за королевского протокола мне ужасно надоели, но это был совершенно прелестный комплект с жилеткой, пиджаком, брючками и даже бабочкой. Полный комплект джентельмена-карапуза. Мне вообще кажется, что все детские вещи так или иначе вызывают умиление. А потом все дружно подсмеивались над футболками и кофточками, побеспокоившись о том, не скупила ли я часом весь отдел в бельгийском магазине детской одежды и игрушек. Я пошутила, что «почти», но никто не оценил шутку, видимо поверив, что я серьезно опустошила прилавки, словно сумасшедшая мамочка.
Зои оценила надпись: «Mama’s little boy» и, как я и ожидала совершеннейше великолепную: «Не смотрите на меня – это запах от моего папы», а распашонка с цыпленком из яйца и: «Я бунтарь – никакого сна для мамы и папы», кажется оценили оба. Ну, хотя бы производителям детской одежды удается пошутить, потому что мой тонкий английский юмор не всем подвластен. Мужской половине населения комнаты [кроме Криса, будто я тебя игнорирую, ей богу] я лаконично подарила ручки Parker. В конце концов мне повезло с их профессиями: врачам и журналистам вечно нужно делать пометки.
— Я знаю, что это не так уж и много, но поверьте – вы не видели наших подарков на Рождество, — передавая Крису и доктору Беннеру эти самые ручки.
А как мы только не ухищрялись. И мячики-попрыгунчики и просто пленка с этими маленькими пузыриками в пафосной коробке с надписью: «Анти-стресс» [и кстати этот подарок пользовался огромной популярностью среди всех членов семьи и к концу праздника ничего от него не осталось] и будильник, который «мучит» [он был похож на коровку, даже пятна такие же и воспроизводил утробное: «Муу!»] и пивную каску для отца – красная каска, в которую можно было вставлять банки с пивом в специальные держатели по бокам, в каждую банку модно было опустить трубку, а из свободной можно было спокойно пить со свободными руками [в каску мы также сунули открытку с пожеланием: «Теперь можно распускать руки!»]. Самые нелепые и шуточные подарки – никакой серьезности. Тапки в виде лапок динозавра до сих пор лежат где-то в моем шкафу – кстати, давно их не проветривала.
В общем, я думаю лаконичные мужские качественные ручки от известной фирмы – самый нетривиальный и не обязывающий подарок. Пока я, словно преждевременный Санта вручала каждому что-нибудь в руки, мне кажется все так и ждали, когда я с торжественным видом вытяну что-нибудь из пакета и скажу: «А вот это Крису. Нет, Крис, не тебе – вот этому Крису, который наконец переоделся». Но я тянула интригу и ничего такого не произошло. Не могла же я сказать, что его подарок еще предстоит…развернуть.
— Зои я потеряла ту твою заколку, поэтому привезла похожую, — и это снова была заколка с розой, разве что крупнее и вокруг главного цветка в композиции было по несколько маленьких розочек.
И Зои, пожалуй, и я только что это поняла, была еще одним моим парадоксом. Я никогда не сходилась с людьми легко. Уметь общаться и сходиться – вещи разные. Мы от природы недоверчивы, а я и вовсе никогда не умела нравиться в обстановке далекой от протокольной и не находила в этом  смысла. Может именно поэтому вокруг меня не было массы поклонников, у меня не было много друзей и долгое время мне с лихвой хватало молчаливо-неловкого олененка Сэма и острой на язык Трины. Но Зои удалось так гармонично вписаться, войти и остаться в мое сознание, что я не замечала, каким легким выходит наше общение. Может быть дело в том, что Зои спокойный и жизнерадостный человек, а чтобы не сойтись с Зои нужно обладать задатками какого-нибудь тирана и диктатора, топить котят и отбирать у детишек леденцы, но факт оставался фактом. Может быть Зои просто была мудрее меня, что кажется очевидно. Я не была замужем, не успела родить ребенка [а мне почему-то всегда казалось, что женская мудрость рождается с появлением в детской маленького кряхтящего существа], да в конце концов она была первой женщиной, которая нравилась Крису – до сих пор не знаю, знает ли она сама об этом. Мне хотелось у нее спрашивать. Мне хотелось ей рассказывать. Королевского доверия сложно добиться и легко потерять.
Брошу быстрый взгляд на Криса, после последнего из подарков, традиционно для Винни, который все это время тыкался всем в ноги, поглядывая за руками – я думаю, что он надеялся, что из пакета я таки хотя бы раз достану бекон, но пришлось довольствоваться изящным ошейником с медальоном.
И разумеется, вспомнив о том, что тут предусмотрен чай, я вспомнила также и о том, что привезла шоколад. Пожалуй лучшее, что есть в Бельгии. О целях своего визита я умалчивала пространно говоря о делах, встречах и небольшом турне. Вообще очень легко все объяснить небрежным: «Королевские обязанности», но Зои, качнув головой, очевидно не особенно мне поверила. Впрочем, все улыбались и она тоже. И кажется все догадывались о том, что моя поездка закончилась х о р о ш о.

Посадили меня напротив доктора Беннера [мне кажется, Крис, он не будет писать этой ручкой, а спрячет ее под стекло и сигнализацию], что кажется немного неправильно, но в суматохе подарков, моего появления, в конце концов Криса, который что-то не мог найти в своей спальне [я думаю Скарлетт в очередной раз задумалась об убийствах или хотя бы головомойках] никто об этом не подумал, приткнув мое бренное тело на первый попавшийся стул. Стул удачно располагался около стены, так что при случае, я могла на нее опереться, потому что оказавшись в тепле меня окончательно разморила. Неудачно он расположился для Марка, который теперь мог наблюдать мое лицо, жующее и улыбающееся прямо напротив себя. И, пока Крис разбирался со своей одеждой, он не придумал ничего лучше, как обратить внимание на мою. А я как раз дрейфовала в запахах домашней пищи и к таким вопросам была не готова. А бдительность пожалуй терять было нельзя. Я на секунду задумалась о том, что было бы – находись пуговица ниже, где-нибудь по середине. Вопрос остался бы тем же, вот только взгляд пришлось бы опустить ниже. Как бы там ни было.
В дело вступила моя тактичность, когда на странные вопросы нужно отвечать со всей серьезностью и легкостью, будто собеседник не спросил ничего «этакого». К тому же пуговицы действительно отличались.
— Она действительно оторвалась, — я бросаю взгляд на хихикающую Зои. — Д е й с т в и т е л ь н о.
А потом я понимаю, что это объяснение, которое подозрения и различного рода мыслишки вовсе не изгоняет, к тому же Зои это платье помнит еще с Италии и может быть даже знает о его происхождении полную историю. И, на секунду задумавшись о том, о чем она подумала, даже услышав мое оторвалась, я едва удержалась, чтобы не вспыхнуть с н о в а, окончательно усиливая все подозрения многократно. Мало ли при каких обстоятельствах она оторвалась… боже, но тогда во всем была виновата беготня по дворцу, а вовсе не… то о чем она, и может не только она, подумала [и уж лучше бы все было именно так, но увы, все прозаичнее]. Сердясь – то ли на лукавую Зои, то ли на внимательного доктора Беннера, то ли на себя, которая не захотела искать точно такую же пуговицу или, в конце концов отдать платье для починки умеющим людям, а прилепила вместо нее перламутровую. В общем, я, которая по-королевски не собиралась оправдываться, которую всегда учили, что из неловкой ситуации можно выбраться за пару фраз поспешно объясняюсь [будто разные пуговицы это преступление…наверное против моды]:
— Мой пес сходит с ума, когда видит кота нашей экономки – миссис Бёрдс. А когда он сходит с ума, то сходят с ума все, так что в процессе погони за пуговицами не уследить.
Мама бы сказала, что мне еще учиться и учиться. Зои вернулась к своей тарелке с кусочками цыпленка, я у которой желание поспать сменилось на желание переодеться, начала нахваливать салат, которого наложила в свою тарелку больше, чем положено, кажется завалив таким образом цыпленка. Огурцы продолжали хрустеть на зубах, я все также мастерски обходилась с ножами и вилками, только теперь это кулинарное шоу никого не удивляло, пусть всем по моему примеру снова захотелось ими воспользоваться – до этого все довольствовались вилками. Нож воткнулся в цыпленка в самый неподходящий момент, когда доктор Беннер – кандидат медицинских и дедуктивных, очевидно наук, решил проспойлерить всем то, что будут очевидно спрашивать журналисты, родители и прочие, как только о нас узнают. Или доктор Беннер был медиумом. Мало ли что.
Я кашлянула в кулак, вытянулась, расправив плечи, собиралась было разумеется не распространяясь сказать, что виделись мы в Италии, а потом Крис стал нашим доктором. И это было бы почти правдой. С другой стороны мне интересно сколько еще мы будем прикрываться «почти правдой». Но не мне такое решать. Так как цыпленку посчастливилось не застрять у меня в горле, то я почти смогла ответить, но тут в разговор вступила Скарлетт, так что мы переключились на радостное обсуждение ее кулинарных навыков и о том, что курица совсем не пересолена [почти]. До тирамису мы еще добрались и я надеялась, что также мы больше не доберемся до темы как мы познакомились. По крайней мере пока я не заготовлю свою особенную речь, в которой будет много глаголов и эмоций, и которую я непременно однажды произнесу перед родителями.
Я немного запамятовала, что я немного [много] трусиха. И, прежде чем я эту речь произнесу вся пресса будет судачить о том, что свадьба моего младшего брата очень современная. Или что-то вроде того.
В общем-то, когда Крис разобрался со своей одеждой, я, пока его не увидела, почему-то тоже хотела его стукнуть своими руками, потому что кого еще винить, что я здесь оказалась в этом платье и с этой пуговицей. Когда увидела стучать по нему расхотелось – у меня есть несколько любимых вещей и образов Криса, как выяснилось. Крис в очках, Крис в костюме и домашний-сонный-растрепанный-Крис, которого сразу же хочется обнять, лечь с ним в обнимку и так и заснуть. В общем, у него много запрещенных приемов и я забываю о желании стучать, ворчать и показательно отворачиваться или толкаться под столом. А еще мне интересно каким образом так получается, что между нами всегда будет пустой стул. В любом случае этот ужин теперь больше напоминал групповые свидания, о которых трещала Лекси. Она постоянно хотела, чтобы мы с Триной быстрее себе «кого-нибудь нашли» и тогда «мы вместе сходим куда-нибудь это так семейно!». Кажется я только теперь осознаю, что иногда Лекси бывает права. Это действительно семейно. У каждого есть «свой человек». Все мы видим, как Марк иногда посматривает на Скарлетт [да и для кого она старалась не пересолить курицу наконец], а между Крисом и Зои и вовсе царит трогательная атмосфера влюбленных родителей и самых главных здесь женатиков [по крайней мере только они могут так заботиться друг о друге или полюбовно обсуждать бытовые вопросы вроде сломанного электрического чайника]. А мы с Крисом были где-то м е ж д у. Где-то между очевидным и серьезным чувством, о котором никто открыто не говорит и трогательной заботой, но которую п о к а мы напоказ выставить не можем. И мне казалось, что большего и желать нельзя – чего-недоброго прогневишь судьбу. Так что ужин продолжался, я на этот раз держала руки при себе, по крайней мере пыталась. Но до того, как все услышали соло Питера [может он будет не футболистом, а певцом?] я успела привычно и привычно под столом все же накрыть твою руку своей ладонью. Таким образом я периодически убеждалась.
Все закончилось.

Способность Питера захватывать предметы равнялась неспособности этих предметов вырваться из его цепких пальчиков. И если сначала это были невинные погремушки, то потом он переключился на, увы, волосы. И, увы, сегодня только его несчастная крестная-почти-фея свои волосы никуда не убрала. Так что, посчитав своим искусным мужским взглядом мои белокурые волосы достаточно соблазнительными, он ловил их ручонками и дергал. В лучшем случае. В худшем, проснувшийся малыш не собирался их отпускать вовсе. В очередной такой захват без шансов я, прислоняясь щекой к покрывалу с видом мученицы-христианки взмолилась:
— Хорошо-хорошо, Пит, я поняла, ты пошел в маму, — Зои, которая аккуратно складывала все подарки, которыми за сегодня одарили Питера, громко прыснула. Ну а кто чуть не выдернул мне половину волос из головы, передав это своему сыну на генетическом уровне? Пит периодически реагировал на появление мамы в поле зрения или ее голос, начиная активнее лопотать что-то на своем инопланетянском. Зои с авторитетным видом продвинутой мамочки утверждала, что как только у нас появятся свои, то мы тоже на нем заговорим [мы со Скарлетт как-то синхронно изогнули брови вверх и Зои рассмеялась]. — И вообще, — пытаясь очень осторожно выпустить белокурый локон из его рук. — я убеждена, что у тети Скарлетт волосы интереснее – они ярче, Питер, — кареглазому чуду явно так не казалось, он весело гыгыкнул и надул на губах большой пузырь. Может в королевских волосах действительно есть что-то невероятно привлекательное. 
— Нет, благодарю за предложение, но Питер, предпочитает вас, — Скарлетт категорично подняла ладонь вверх, а мне пришлось еще помучиться. Кстати, заметила еще одну интересную вещь — у вас обоих получается произносить уважительные вещи вроде «вас», «мэм» и прочие так, будто вы дразнитесь. Иногда вы словно близнецы, различающиеся только ростом и цветом волос, ей богу.
С маленькими детьми удобно – ты возишься с ними, а параллельно можешь вести непринужденные беседы. Ладно, в какой-то момент [мы как раз наблюдали за попытками Пита проползти пару сантиметров подбадривая и расхваливая каждое его действие восклицаниями и умилительными возгласами] беседа таковой быть перестала и я знала, что самая интересная персона в этой комнате все же я. Но мужественно я пыталась это игнорировать, играя с Питером перед зеркалом: свое отражение наконец начинало его интересовать, а я, после различного рода ужимок далеких от королевских приговаривала: «Пит, посмотри кто это у нас тут? Привет-привет!», будто ожидала, что ребенок в таком возрасте способен это повторить. Потом я взмахивала рукой, повторяя точно такой же жест его ручкой.
Зои сказала, что зеркала действуют на него гипнотически – он может зависнуть перед ними на целых несколько часов и так и свалиться, забывшись невинным детским сном прямо перед этим зеркалом. Вот и сейчас Питер долго меня и себя от этого зеркала не отпускал громкими упорными восклицаниями. Я окончательно поймала себя на интересной мысли [этим вечером столько всего приходит в голову]. Мне нравится с ним возиться. Я даже готова была терпеть то, что к концу вечера я потеряла несколько волосинок, прочно зажатых в его кулачке, на то, что периодически ему нужно было вытирать губешки и разговаривать с ним на манер «ай-лю-лю» и «гугууг», что ему очень  нравилось. Может быть все дело было в наших взаимоотношениях еще с его появления на свет, а может быть в том, что не такая уж из меня плохая мамочка выйдет. Или все, когда дело тихонько катится к тридцати [как истинная любительница математики я, разумеется, все округлила] начинают иначе относиться к детям?
— Будет хорошо собраться как-нибудь после Рождества, — Зои разумеется не надеется, что я могу прийти на сам праздник и это справедливо. После маминой операции я почти уверена, что мы уедем в Сандригем почти сразу после неофициального празднования моего Дня Рождения. — а вообще жду-не дождусь, когда у Питера появятся товарищи по играм.
Зои умеет смотреть красноречиво. Настолько красноречиво, что тебе так и хочется сказать…
— О, не смотри так, это пока не ко мне, какой бы Питер не был милый, — Скарлетт закатывает глаза, очевидно это не первый раз. Тогда красноречивые лазеры из глаз нашей обожаемой Зои проткнут мое бренное тело, ударяясь прямо в лоб. Я же поспешно отвлеклась на очередное «гугу» Питера, поспешно начиная утверждать, что ничего подобного он раньше не говорил.
— Говорил. Примерно раз 100, — они обе усмехаются.
Из гостиной слышатся разговоры на тему, в которой мы [ну может мы с Зои. Ну ладно, хорошо, может я одна] ничего не поймем, но кажется они наслаждались там своим джентельменским клубом, а мы наслаждались своим клубом «Не замечай намеки» или по крайней мере двое из нас. Я сама не понимаю, почему сейчас не могу сказать: «Не понимаю о чем ты» и отвернуться с королевской бескомпромиссностью. Но это было бы глупо. Потому что они обе итак все знают.
— А нам рано об этом говорить. Так что пока Питеру придется довольствоваться игрой с моими волосами, — я замечаю это мягко, по крайней мере стараюсь, пусть и выходит несколько неловко. Такое чувство, что как и в прошлый раз, комната где находится Питер, который занялся игрушечным человеком-пауком с интересом проверяя его на прочность – рассеянно думаю, что у него может быть режутся зубки. Действительно рано. Мне бы не спугнуть свою птицу, которая на плечо присела в виде этого счастья, которое все еще кажется таким хрупким. Вряд ли я могу рассчитывать на большее. Нет-нет, еще действительно рано. Но Крис был бы хорошим папой. Я выдала этот вывод еще давно, еще в большим римском гипермаркете, когда наблюдала как Крис умеет дурачиться и как просто ему будет с детьми, с которыми он будет иметь на подобное полное право. Но было еще одно. И я об этом еще говорила, но старательно не хотела думать об этом.
Я, все же, не подарок.
Я и Питер такое чувство в равной степени занимали их внимание. У Скарлетт отрасли волосы [но в отличие от меня ей удалось спастись от участи частичного облысения], ей шла эта прическа, что думаю заметил скорее Марк, нежели мы все. Крис был ее братом. Это все одно для меня, как доказывать серьезность своих чувств перед его родителями [вот уж какой встречи я боялась после всего, что произошло]. К тому же, мне всегда было немного стыдно. Стыдно за то, что кому-то пришлось пережить. Да-да, я совершенно неисправима. Поэтому я думаю, что все заслуживают хотя бы какой-то конкретности, а не абстрактных заявлений в стиле пресс-конференций или осторожных интервью. — Я имею ввиду, что…сейчас все очень хрупкое, я боюсь что-то испортить. Особенно теперь, когда я вроде как разорвала собственную помолвку, — Питеру удается сделать исторический рывок в несколько сантиметров и дотянуться до своей игрушки, которой жестокие взрослые пытались смотивировать его ползти дальше. Новости обо мне и Эдварде заинтересовали всех находящихся в комнате. — Только до официального сообщения не говорите никому. Об этом сообщат послезавтра и боюсь это взорвет все СМИ. Как бы там ни было… — я проведу пальцем по нежной щечке Питера, который доволен своими успехами и изображает на личике улыбочку. После, я достаю из кармана платья [я совсем недавно обнаружила этот карман в юбке – сначала испугалась, что это дырка в подоле] коробочку с крестиком. Тонким серебряным крестиком. Я бы купила золотой, но боюсь, что в таком случае Зои бы совершенно запереживала. Расправляю цепочку и крестик на ладони. —…я рада, что по крайней мере с этим у нас все определенно. Я просто рада, что он есть. Я всегда хотела найти своего человека. Я не могу загадывать все еще, что дальше и не могу на это надеяться. Но если, — отдаю крестик в руки Зои – хоть что-то я могу ему дать, как почти что крестная. — он захочет, то и я захочу.
Повиснет молчание, будто каждый раздумывает над моими словами, а потом Скарлет, видимо очень хорошо подумав выдает:
— Так племянников мне не ждать?
Зои захихикает, махнув на нас рукой. Не знаю, насколько твоя сестра хотела увидеть трансформацию моего лица в помидор, но у нее это получилось, потому что я вспыхиваю. Кажется даже на шее начинают появляться красные пятна. А в таком состоянии я вечно ляпаю лишнего.
— Нет-нет, в современном обществе принято предохраняться… — Зои и Скарлетт дружно прыскают и еще немного и покатятся со смеху, а Зои еще и осторожно прикроет Питеру уши, мол, не для детей – как не стыдно. Зеленые глаза твоей сестры загорятся самым настоящим лукавством. — Это Крис так говорил! Ну правда Крис! Ну и что вы смеетесь?
Но этот смех уже было невозможно унять. Оконфуженная, я бурчала себе под нос что-то еще, отвлекаясь на агуканье Питера, которому к смеху прислушиваться нравилось.
— Кто-то будет хорошей женой.
— Скорее очень влюбленной.
— Только бы не сел на шею.
— Мы говорим о будущей королеве Англии.
Я усмехаюсь, из гостиной доносится горячий спор о чем-то, мы дружно вздыхаем, уверенные, что речь о машинах, мозгах и возможно ставках на победу в матчах сезона – в общем о чем-то очень важном [на самом деле н е т].
Если он захочет сохранить все в секрете, потому что моей смелости вечно нужно много времени, то и я захочу.
Если он захочет сделать их официальными, стать для всей страны [что неизбежно] моим парнем, моим мужчиной, моей п а р т и е й, то я скажу «да», потому что это удивительно и этим можно гордиться. Тобой можно гордиться, Крис-говорящий-о-медицине-в-гостиной.
Если он захочет…я даже подумать об этом не могу, потому что это будет похоже на ту самую сказку о принцессе, которой достался и трон и самый прекрасный на свете принц с голубыми глазами. Но в тот вечер, наполненный запахами тирамису, который был так щедро сдобрен какао, остывающего чая с мелиссой и мятой, тонким ароматом духов Зои и яркими цитрусовыми Скарлетт, это казалось чем-то из цикла фантастики. И потом такое решение…значило бы лишения.
Пару раз они таки вежливо поинтересовались насколько же я люблю китайскую кухню, а я подумала, что платье понадобится постирать, прежде чем я появлюсь перед мамой. Или придется рассказать ей историю о том, как я, прилетев на день раньше нужного, пристрастилась к китайскому ресторанчику с воками и свининой в кисло-сладком соусе. Может быть эта история смягчит мамино настроение.
Питер начал капризничать, часы показывают одну минуту десятого, а Зои засобирается домой, потому что его еще нужно купать. Я по простоте своей широкой души чуть не предложила им, что можно искупать его здесь. Сменная одежда была.
— Да, но детского шампуня нет, да и ему нужно спать в своей кроватке, — резонное замечание. — А мне нужно вызволить своего мужа, пока их разговор не перешел на тему хоккея.
—…или менингиом. Это еще более катастрофично.

Я наблюдала за уходящими, провожая их так, будто они приходили на мой королевский прием – сложив руки перед собой и один раз даже вежливо предложила: «Было очень приятно, надеюсь вы придете еще», несмотря на то, что это не моя квартира, а Скарлетт и Криса. Кстати, первая тоже куда-то собиралась, а в моем мозгу завозилось существо [кто только такое чувство там не возился], которое подсказывало мне, что еще минута-вторая и вас оставят одних и все, за исключением доктор Беннера кажется все про вас знают. Знаете эти красноречивые попытки друзей оставить парочку наедине? Вроде у них появляются неожиданные дела, они заговорщически переглядываются и подмигивают вам, а вслух со всей серьезностью философствуют о не выключенном утюге. Вот здесь была похожая история, только легенды у каждого были правдоподобнее, да и время позднее. А мое королевское высочество, все никак не собиралось отбыть на карете с лакеями [мне кажется Марк именно этого ожидал, так пытливо всматриваясь в мое лицо]. На меня постепенно снова нападало то самое игриво-лукавое настроение. Так и хотелось шепнуть Крису на ухо: «Не доверяет тебе доктор Беннер. А вдруг не зря?». Мысли о Крисе-Синей-Бороде [вот что с тобой сделаешь, если ты ее сбрил] повеселили меня и я позволила себе улыбнуться, пока Зои застегнула последнюю пуговицу на пальто. Интересно, почему Марк так уж не хотел оставлять нас наедине [а я успела забыть о том, что прилетела на два дня раньше именно для этого, рассеянно их провожая]. Решил, что Крис замучает меня историями болезней? Будет приставать [не исключаю]? В конце концов принцессы не остаются в незнакомых квартирах в столь поздний час, даже если они д р у ж а т?
Мое игривое настроение предлагало ответить на все его подозрения, что у нас будет девчачья пижамная вечеринка, как в американских фильмах, но удержалась. Марк был серьезным и недоумевающим и со всей искренностью моего поклонника переживающем обо мне и моем благополучии так что я просто не могла так с ним шутить. Несчастного доктора тем временем [хотя я считаю, что это также отличная возможность для свидания в ночном Лондоне] выталкивают со всей решительностью за дверь, я помашу рукой.
— Не волнуйтесь, все будет хорошо! Я уверена, что доктор Робинсон, — никто не заметит, как я бросаю лукавый взгляд на Криса при этом слове. — не даст меня в обиду.
Не знаю кому – домовым, которые скреблись под раковинами или Винни, который решит приватизировать мои колени. Окончательно развеселяясь, я добавляю:
— И я уверена, что он не станет делать ничего предрассудительного! — я успела крикнуть это в закрывающуюся дверь, прежде чем между мной и лестничной клеткой не осталось ни малейшего пространства. А ведь доктор Беннер так искренне обо мне переживал, что в пору было доставать пижамы и рассказывать страшилки. Или повелевающим жестом запросить пальто и не менее повелевающим голосом попросить сопроводить меня до дворца. Впрочем, я уверена, что Крис максимум, куда бы согласился меня сопроводить – это до своей\какой-то альтернативной комнаты. И я чуть не забыла о том, что его подарок я так ему и не отдала. Так что, доктору Беннеру придется меня простить — не хорошо оставлять такого хорошего человека как Крис без подарка.
Я стояла за его спиной, улыбаясь и обещая, что со мной здесь нечто вроде телохранителя в домашних штанах, когда он развернулся ко мне так резко и так резко притянул меня к себе, что я на секунду потеряла улыбку и задержала дыхание. На выдохе, улыбка снова появилась на моем лице, как и чувство разбегающихся искорок по всему телу, как только его ладонь коснулась моей поясницы.
Заводя руки за шею и оказываясь в сантиметре от его лица, окончательно найдя точку опоры, я усмехаюсь, склоняя голову набок.
— Ну, так где наши настольные игры? Я пообещала Марку, что ты ничего не будешь д е л а т ь, — в карих глазах просквозит самое настоящее лукавство. Я прикусываю губу.  — А по вам, сэр, что-то не похоже, что вы ничего делать не будете… И вообще Марк явно считает, что оставлять меня с тобой наедине не безопасно, — я едва ли удерживаюсь, чтобы не коснуться губами очерченного волевого подбородка и потихоньку, оставшись с ним действительно наедине начинала с удовольствием чувствовать как схожу с ума. Я действительно скучала, готова поспорить, что б о л ь ш е. Но я вижу твои глаза, вижу как ты смотришь на меня, чувствую, как крепко твои руки сцеплены за моей спиной. И я эгоистично рада. Мой Крис скучал по мне. В таком случае эта поездка в Бельгию чего-то да стоила. — Ты чуть было не оставил нас втроем, — напоминая ему о неожиданно родившемся комплексе «старшего брата». — Я даже испугалась, что свой подарок ты раскроешь в лучшем случае н и к о г д а, — заявляю я, все же исполняя свое маленькое желание и касаясь губами подбородка, задерживаясь на несколько секунд. Мягкий. Теплый. Домашний Крис. Боже мой, я действительно вернулась. Боже мой – это действительно может быть навсегда. И я весьма плохо удерживаюсь от желания не отпускать этого самого домашнего Криса в футболке и просторных штанах, а пойти следом за ним в ванную. Или сказать, что к черту ванные, мы же, господи боже – о д н и. И вся последующая ночь, о которой теперь так или иначе думал каждый из нас, должна была принадлежать вам.
Но догадываюсь, что запах жареной лапши, влажных салфеток с ядовитым запахом лимона, которые давали в самолете и тофу нельзя назвать особенно романтичными ароматами для подобной ночи и мне с этим лучше смириться. Но в ванную я так или иначе пошла с ним, прилипнув к нему словно детеныш панды. Если бы у меня ко всему прочему размазалась тушь, то именно детенышем панды я бы и оказалась, обхватывая его со спины и собираясь таким образом действительно проследовать за ним прямо до ванной комнаты. Но в итоге на пороге приходиться отцепиться, будто подготовка ванны настолько интимный процесс, что если в него ворвется женщина, то все испортит.
Кристофер сохранял элементы загадочности, а мне оставалось клевать носом на диване, прислушиваясь к тому, как в ванной набегает вода. Этот звук усыплял меня еще сильнее. А звук голоса Криса, с этим его: «Ваша ванна подана» кажется возвращал к жизни, так что я спорхнула с дивана и ринулась на зов – в королевство лотосов и л и л и й. Кажется кто-то постарался.

Вечер. Коридор. Комната. Музыка из «Миссия невыполнима». Моя крадущаяся походка. Иногда мне хотелось спросить у самой себя: «Лили, на секунду – тебе самой не надоело?», но я была слишком увлечена имитации походки женщины-кошки, чтобы задаваться какими-то вопросами. А еще тем, чтобы роза, которую удалось заделать в волосы никуда не упала по дороге.
Он прислал розу. Разумеется он, хотя раньше я приходила без какого-то приглашения, а в этом наблюдалась какая-то таинственная романтичность. Я рассматривала записку, написанную его почерком, записку, с таким конкретным, но таким соблазнительным: «Приходи» [даже с датой и временем, а что бы ты сделал, если бы я пришла на несколько минут раньше или позже?]. Не прийти я просто не могла. Не прийти, а выбирая между красным и фиолетовым, я остановилась именно на красном, и речь сейчас не только о платье. Стучусь в дверь костяшками, отбивая ритм вальса. Раз. Два. Три. 
Легко догадаться, что это именно я, а как только дверь открывается – достаточно поспешно и торопливо, меня затягивают внутрь, а я, смеясь уже за закрытой дверью, спрашиваю:
— Мне прислали приглашение, а кроме кружки с не допитым чаем нет ни одного блюда, а я надеялась на фазана! — я удерживаюсь за плечи, оглядываюсь, замечаю эту самую чашку, заглядывая в глаза, и продолжая смеяться тихо, даже тогда, когда мы оказываемся на кровати. Так происходило всегда, как только я оказывалась рядом с тобой – мне хотелось смеяться, шутить, изображая твое лицо на церемонии вручения, я смеялась и тогда, когда твои губы прикасались к моим плечам.
За окнами начиналась зима 2015, холодная и промозглая погода не радовала солнечными лучами, солнце кажется отправилось в спячку. Я же обнаружила для себя свое личное солнце, которое находилось от меня в паре сантиметров и умудрялось согревать меня и периодично сводить с ума, как только рука дотягивалась до молнии на платье, а потом и до застежки бюстгальтера. А я льну к нему, чувствую поцелуи на плечах все чаще, прислушиваясь к его голосу. А потом раздалось роковое топ-топ-топ.
Или шлеп-шлеп-шлеп, я даже услышала это не сразу, но этот звук приближался, будто кому-то было невмоготу передвигать ногу так, чтобы отрывать их от пола. Сначала я решила, что это Клаус, которому как обычно не спится и он приведением решил побродить по коридорам королевских апартаментов. Потом я поняла, что дворецкий себе подобного никогда не позволял, пораздумывала немного, нахмурилась. Кто еще любит разгуливать по ночам?
— Футболку, дай мне футболку, это же Том! — я шепчу это с каким-то ужасом, будто там не мой младший брат а Фантомас или Фредди Крюгер и сейчас с нами сделают нечто отвратительное. Но так как нас не предупреждали о съемках «Кошмара на улице вязов» я все же была уверена, что это мой брат и я не знаю, что хуже. В фильмах героям за считанные секунды удается переодеться [например в комедиях] и остаться вне подозрений. Я же кое-как пропихнула свою голову в футболку, понятия не имея что Том забыл около комнаты Криса. Видимо, сунулся было в мою, но не обнаружив меня на месте, отправился дальше по коридору. Невыносимый. Ребенок. Это было бы даже забавно, но я бы не хотела, чтобы мой брат каким-то образом обнаружил воплощение фантазий о кружевном белье или не знаю… меня в твоей постели. И так и будет даже если я выйду замуж и рожу несколько прекрасных детей – я все равно буду судорожно хватать твою футболку и прятаться под пуховое одеяло с головой, только бы мой брат не становился свидетелем моей личной жизни. Нет уж, спасибо.
Под одеялом душно, я не вижу, что происходит и стараюсь не дышать. И это ошибка. Стоило пыхтеть как паровоз, чтобы Том подумал, что Крис затащил к себе в кровать сенбернара. Потому что мое «я труп» подействовало соответствующе – он решил, что никого кроме Криса на кровати нет. Мне, под одеялом оставалось гадать насчет выражения лица Тома, я отчаянно прислушивалась к его голосу, но н и ч е г о. Грешным делом, я решила, что у брата развился лунатизм, но пожалеть его я не успела.
Вместо пыхтения сенбернара, моего брата испугал мой протяжный стон. Стон и отчаянное шевеление, будто подкроватные монстры действительно существуют. Мне показалось, что на мою грудную клетку, на мои ребра и мой живот навалился индийский слон. И это я еще говорила, что Том худой? Мое тело и резкая боль под ребрами говорили об обратном. Такое чувство, что мне с размаху заехали кулаком куда-то в желудок, так что, славливая приход, райские трели и покачивание головой Петра у райских врат [я действительно в первые секунды «обрушения башни Том» решила, что вот так глупо отойду в мир иной], я уже не думала о секретности.
— Господи, Том, — простонала я, мне катастрофически воздуха не хватало, при помощи Криса я выпуталась из одеял, отчаянно прижимаясь к нему и все еще не открывая глаза. Кажется я увидела кучу звездных скоплений. Кажется кому-то пора худеть. — Для той, на которую упал слон, я в порядке. Только кажется сейчас умру… — боль в животе постепенно уходила, но мне казалось, что по всему хрупкому, действительно как оказалось хрупкому телу, расплылся один большой синяк. Не заводите младших братьев – они вас раздавят. И я почти не слушаю, что они говорят, пытаюсь найти удобную позу, но любая удобная поза только вызывает больше моих хныканий. И правда плохо переношу боль. Он прижимает меня к себе, словно пораненного ребенка, а я болезненно прикрываю глаза и гадаю, насколько романтично слечь в больницу с диагнозом: «Раздавлена младшим братом и не успела получить удовольствия». От мысли о том, что наш законный вечер нам оборвали, я, кажется, застонала сильнее.
Последняя фраза, которая долетает до моих ушей это: «непонятно чем занимаетесь», боль сходит на нет, остается разочарование и раздражение. Я тянусь за ближайшей подушкой и недолго думая запускаю в бессовестного ребенка. Выходит удачно – он сонный, возмущенный, да еще и смущенный [у кого-то покраснели уши] даже кажется не понимает, что у него прилетело. Очень по-королевски Лили – кидаться подушками в свое младшего брата лежа в постели мужчины и в его рубашке.
— Вот что ты здесь делаешь? — как только он, кому подушка прилетает прямо в лицо, поднимает на меня лицо, которое еще немного и зальется красной краской – не знаю от неожиданного возмущения или смущения. — Непонятно чем? В шкафу? Том, мы взрослые люди, а ты разучился стучаться в двери! — и я, хватая еще одну подушку, оставляя на кровати только одну, снова кидаю в него. Мы оба сейчас покраснеем, как свежесваренные раки. На этот раз Том оказывается расторопнее, схватывая ее налету, оглядывая меня, неожиданно шустро соскочившую с кровати с ног до головы и обратно, хмурится и запальчиво объясняется [если так и дальше пойдет, то в комнату Криса придут все мои родственники].
— Еще раз говорю, я ходил в т в о ю комнату, тебя там не было, а потом я решил спросить у н а ш е г о доктора снотворное! Откуда я знал, что ты тут под одеялами валяешься еще и… и без белья!
Я задыхаюсь от собственного возмущения, смущения и прочего. Мне кажется сейчас мы с Томом оба перестали обращать внимание на то, что мы в комнате не одни.
— Погоди секунду, Том! А это ты с чего взял? И вообще, ты не думаешь, что сейчас это не твое дело – в белье я ночью или нет? Что тебе такое приснилось, что ты бродишь по коридору? Хватит играть в игры про зомби!
— Дедушка! — мне кажется, или его голос дрогнул, опасно и повысился неожиданно. И когда Том так делает, когда в глазах появляется это дрожащее выражение, а подбородок трясется совсем как у меня, то раздражение и разочарование неожиданно испаряются. Я проглатываю очередное: «Иди спать!», я не пытаюсь его вытолкнуть. Он посмотрит себе под ноги, а потом с обидой посмотрит на мое лицо. Я знаю, что не уделяю ему времени, потому что у меня самой этого времени не было. И я знаю, что он теперь думал обо мне. И я знаю, что он совершенно не собирается отдавать свою роль любимого мужчины моей жизни. Ну, по крайней мере пока. — Мне снился последний день! Это плохой сон!
И он искал меня.
Я как-то стыдливо рассматриваю подушки, которые успела в него забросить, вздыхаю тяжело, разворачиваюсь к Крису, потом к нему снова.
— Что хочешь в компенсацию?
— Ничего, — буркает буравя взглядом комнату. Я знаю, что еще секунда и Его Высочество передумает, но выпендриваться никогда не поздно. — Приставка.
— Крис? — прерывая очередной возмущенный восклик младшего. — Ты играл в Need for speed? Том чемпион компьютерных игр.             
Ну да, вряд ли я так представляла себе этот вечер. Вряд ли этот вечер вообще хотя бы кто-нибудь из нас именно так себе представлял. Не перед большим экраном, не с джойстиком в руках, лениво жуя поп-корн и если честно не чувствуя вкуса. Но Том втягивается, а я смотрю на них, на своих любимых мужчин и думаю, что они хорошо смотрятся рядом, когда Том не думает ершиться, радуясь как маленький ребенок очередной победе [а потом закатывая глаза, если тем же самым занимался Крис и я запуталась – кто же здесь был маленьким ребенком]. А в какой-то момент я, которую для игр на реакцию признали непредназначенной обиженно заметила, что обо мне все благополучно забыли. 
— У меня залипла кнопка! Я был бы первым!
Никто из нас проигрывать не умеет, Крис. И самое главное, что ребячливость проявлялась у обоих, я съела чуть ли не всю пачку поп-корна, подпирая щеку ладонью и с тоской думая уже то ли о своей собственной постели, то ли о том, насколько приятным мог бы быть этот вечер, если бы Том не решил увидеть страшный сон.
— Не обращайте на меня внимание я предмет интерьера… — бормочу я, но они и без моего разрешения это делают. Не обращают на меня внимание. И я уже не знаю, на кого собираюсь злиться – на Криса или на Тома. Отмечаю про себя, что будет просто прекрасно, если у Криса будет м а л ь ч и к, мотаю головой, часы начинают показывать четверть четвертого утра и я понимаю, почему так чертовски хочется спать. По крайней мере кошмары моего младшего рассеялись, Том пропустил два круга [Крис, а ты заметил не сразу и кто из нас увлекается], потому что для разнообразия решил заснуть, с джойстиком в руках и поникшей кудрявой головой. Еще немного и, покачиваясь упадет лбом вниз с дивана. Я  тоже к этому была близка, но со сном боролась. Будто что-то еще можно было успеть.
Я укрываю Тома одеялом, которое все равно к утру окажется где-то на полу, а когда дело и очередь доходит до меня и я понимаю, что это очередь вовсе не означает повторения того вечера [хотя бы потому, что сейчас у т р о] замотаю головой, утыкаясь в плечо и словно такой же маленький ребенок, цепляясь за ткань футболки, по привычке перебирая собравшиеся на ней складки, я, продолжая мотать головой и сопеть носом заявляю:
— Не хочу.
Не хочу возвращаться к себе, когда все так начиналось. И вообще я начинаю понимать, что не хочу засыпать без тебя.
Повторяю.
— Не хочу без тебя. Не хочу.     
Это, конечно же глупо до ужаса – прятаться вот так и мы начинали это понимать. Глупо и невыносимо, что нужно не высыпаться, чтобы потом весь день изображать сдержанное общение друг с другом и иллюзию того, что мы не знакомы с о в е р ш е н н о. Точнее если и знакомы, то не близко. А это чертовски не так. И когда ты относишь меня в мою спальню, когда бережно кладешь на кровать [так бережно, что я действительно ощущаю себя какой-то фарфоровой куклой] и я, тянусь к тебе, чтобы оставить прощальный поцелуй на губах, то я только окончательно в этом убеждаюсь не так.   

Сэм и Трина не сходятся во мнениях не только по поводу моего характера.
На самом деле, Сэм и Трина не сходятся практически во всём.
Они выбирают разные каналы, разную еду, разные напитки, придерживаются разных политических взглядов, предпочитают спать на разных этажах, а каждый даже, казалось бы, самый философский разговор заканчивается битвами этих самых философий. Они вооружаются своими мировоззрениями и вербально дубасят ими друг друга до первого нокдауна.
Сегодня суббота, и в красном углу ринга:
— Они наверняка его пристрелили, — говорит Трина, стряхивая крошки от печенья с шоколадом мимо фикуса, на который я смотрю грустными глазами. — Это просто глупо: не пристрелить человека, который изнасиловал и сжег твою дочь!
В синем углу ринга:
—Т-ты, уверена, ч-что внимательно с-с-мм-отрела фильм? — раздражается Сэм, скрещивая руки на груди и глядя на неё со своей стороны дивана, напоминая разозленного олененка Бэмби. Ну да, оленёнком он так и оставался при этом. — Т-та-там весь сюжет в-вед-дёт к -тому, ч-ччто нельзя отвечать гневом на гнев, насилием на насилие, там м-мой любимый аа-ккктер ради этого умммер! Они бы не доехали до Айдахо. И т-тточка.
— Расставляет он тут точки!
Я успеваю их разнять и включить “Планету Обезъян” до того, как начнётся настоящее кровопролитие. Традиционные киномарафоны всегда были русской рулеткой — повезёт или не повезёт — но отказываться от них во имя благоразумия было уже поздно. Тем более, я считаю, что если в квартире за эти три года так и не нашли ни одного трупа, значит, я хорошо справляюсь со своей работой рефери.
Совершенно также они спорят по поводу моих откровенностей. Я решила, что раз Трина все равно уже обо всем знает, то молчаливый Сэм уж точно обязан знать. А Лекси просто всплескивала руками и прикрывала руками рот, будто слушает какую-то невероятную историю.
Битва в ринге продолжалась.
— А я думаю, что не нужны им официальные заявления! Ему не будет покоя от журналистов!
— Ты н-не п-поннимаешь! Ч-чем ддольше с-скрывать правду, тем хуже!
— По крайней мере вы должны рассказать маме и папе, — замечает Лекси и все замолкают. Она невинно и ослепительно улыбается нам. Пожимает плечами.
Иногда Лекси чертовски права. Но дело в том, что я понятия не имела, что ты уже все успел сделать. Интересно, почему у меня не горели уши, во время, пока я отдыхала с друзьями и смотрела фильмы?

Она смотрит внимательно, привычно внимательно, почти что испытующе. Тони говорит, что иногда она смотрит так, будто видит д у ш у. Душу она не видела, откладывая выпуск утренних новостей, Racing Sports на журнальный столик. Он лично просил о встрече, что в принципе случалось редко, а по факту – никогда, поэтому в отказе не было причины. Он улыбается, она видит и замечает насколько неловко ему неожиданно сидеть перед ней, в кресле прямо напротив. Королевы всегда замечают состояние собеседника и это полезно – помогает выбрать линию поведения. Почему-то появилась мысль о переговорах. Улыбается уголками губ, кажется ободряюще, пока Кристофер вертится на своем месте.
— Не очень приятная погода, так, доктор Робинсон? Мы все ждем, пойдет ли снег в этом году или нет, — самое лучшее, когда собеседник нервничает завести разговор на нейтральную тему. Да и королева всегда заговаривает первой. Она складывает руки на колени, все еще внимательно вглядываясь в его лицо, слушая покряхтывание и покашливание.
Тони снова в этом джентльменском клубе, из которого обычно возвращается к полудню, Лили, из-за свободного расписания на субботу, поехала к друзьям, Том в своем театральном кружке и ее развлекают разве что корги, примостившиеся у ног. Самой старшей скоро исполнится 17 лет и она становится глуховата на оба уха. С сожалением мы начинаем понимать, что время уходит и неизбежно вслед за собой затягивает близких. Собаки завозились у кресла, обступили кресло собеседника. Иногда она дает им слишком много воли.
— Итак, доктор Робинсон?...
Ее лицо незаметно становится серьезнее, в голубых глазах появляется интерес и…что-то еще, плохо различимое, быть может беспокойство. Но она все также неподвижно останется сидеть в своем кресле, прислушиваясь к нему. Она чувствует извинение и бог знает о чем подумала. Грешным делом подумала и о том, что кто-то все же рассказал СМИ о болезни. Но нет.
Она не удерживается. Может быть впервые за это время не удерживается, и чашка с чаем, которую она поднесла к губам, чтобы смочить горло останавливается, так и ничего не сделав. Брови взлетают вверх, обе, она сдерживается разве что от того, чтобы не закашляться. Чашку она поставит на место.
Я люблю вашу дочь. Вашу д о ч ь. Ну, с Кристиной они действительно сдружились за это время, следует отметить. И также, следует признать, что он, Кристофер, доктор Робинсон, достаточно хороший человек. И ничего неожиданно. Следует успокоиться и что-нибудь ответить. Она успевает донести чашку до столика, прежде чем слышит слово И т а л и я. Бровь дернутся, взгляд становится куда более пронзительным, руки на коленях вцепятся друг в друга сильнее. И ей остается только лишь слушать и с л ы ш а т ь. Оказывается, она многого не знала. И если она и смотрела на него, то на самом деле смотрела вскользь. Увы, в этом мире у всех есть секреты. Иной раз думаешь: «Ну он единственный, кто ничего не скрывает и кому я доверяю» и вот, пожалуйста. Подорвано. Она бы сказала, что это слишком неожиданно, что у нее множество вопросов, но она молчит.
Увлеченный. Влюбленный. Кого-то напоминает отдаленно. Искренний. Видит, что искренний, а она слушает. Задумчиво кивает, будто принимая все это к сведению. Поведение Лили в то время становится понятнее. Крепче сжимать пальцы и поджимать губы. Ворочаются корги. Почему. Тикают старинные часы из столовой. Почему, боже мой, что она упустила? 1000 и 1 доказательство любви.
Я вынесу любую правду, но я всего лишь хочу знать эту правду. 
Милый влюбленный мальчик. Действительно влюбленный и открытый, забывающий о недавнем волнении, рассказывающий о ее дочери так, будто она самое прекрасное создание на земле. Пламенная речь. Ох, милый влюбленный мальчик, так любить может быть опасно…       
Черный джемпер, серьезный тон, такой искренний, что хочется улыбнуться, действительно улыбнуться. Кто-то полюбил твою дочь, а ты, увы королева. Но сколько же всего… ты не знала, Э н н.
— Знаете, я королева, но даже я не могу взять своего мужа за руку, когда мне вздумается и захочется, — голос какой-то задумчивый, не поучительный, скорее она ведет рассуждения с самой собой. — Таковы наши реалии… — в голове все укладывается очень плохо. Лавочки, побеги, отношения, то что ей не рассказала об этом д о ч ь и не только дочь. Джонни наверняка был в курсе, был в курсе и… сколько и кто ее еще обманывали, не договаривали для ее же блага. Что это вообще такое?
Повиснет молчание, совсем неправильное молчание и совсем неловкое. Тик-так. Он смотрит на нее, а она сквозь него, после чего тяжело вздохнет, поднимется с места, будто разговор окончен и ничего она не скажет.
— Давайте прогуляемся, доктор Робинсон. 
Хотя она сама недавно говорила о плохой погоде.

Она любила камелии. Неудивительно, что в сообщении о ее смерти будет сказано именно это. В сообщении о смерти ее матери было сказано о Лондонском мосте, в ее же будут белые камелии. Камелии похожи на розы, но не колют руки. В оранжерее, куда они пришли был ее собственный рай, это было ее любимое место во дворце, куда она когда-то, будучи еще только начинающей королевой приходила, присаживаясь на плетеные стулья и д у м а я. В этом месте, среди кустов камелий, фиалок, декоративных лимонов и апельсинов, она могла сосредоточиться. Если в данной ситуации это было возможно. Сейчас, ее королевская сдержанность спасала. Если честно, в первую секунду у нее появилось желание начать мерить шагами комнату и перебивать на каждом слове: «Что простите? Лавочка? Это такая у нее была болезнь?» или: «Но ведь приходя к нам, вы определенно знали, что к чему!». Теперь, пока она, опираясь под руку [временами, особенно сейчас] она ощущала определенную слабость. Сейчас она садится не торопится. Они молча следуют между совершенно прекрасными и все еще цветущими кадками с цветами, а говорить она начинает только спустя несколько минут.
— Доктор…нет, если вы не против, позвольте… Кристофер, — голос звучит привычно-спокойно, но она хмурится. Сосредоточиться. Слишком сложно. — Признаться честно, это…. Все неожиданно. Я и подумать не могла, что вы и Лилиан… знакомы, я уже не говорю о том, что у вас были столь тесные отношения. Были и есть. — исправляется. — Постарайтесь меня понять. Как женщина, как ее мать, я полагаю, что вы сделаете ее счастливой. Я наблюдала за вами и у меня сложилось определенное и крайне доверительное мнение о вас. Вы такой, каким и должен быть кто-то, кто находится рядом с моей дочерью. И я вижу, что вы ее любите, полагаю и Лили вас любит, — голос становится тише и глуше. Ее дочь не рассказала ей ничего. Заслуженно ли говорить «как мать»? — А вот как королева… Лили не обычная девушка. Вы будете любить ее, вы видите в ней обычную девушку и это, готова признать ценно. Но также, она принцесса и однажды займет мое место. И я не знаю, могу ли я быть уверена в том, что вы полностью осознаете себе сколько на ней лежит и будет лежать. Мы не вечны… И я тем более.
«Белая камелия завяла».
— Я не буду скрывать, что меня разочаровывает то, что прежде всего моя дочь мне не рассказала об этом, да и вы скрывали, но я могу это понять. Я понимаю насколько это непросто. И также, я не могу запретить вам встречаться. Вы оба взрослые люди, и особенных препятствий, который теперь были бы непреодолимыми я не вижу.
Обидно? Да, возможно. У всех есть секреты. И у тебя есть один. Все мы не безгрешны. Знал ли Тони? Том? Определенно знали.       
— По крайней мере, сэр, — а теперь он действительно с э р, после вручения руками ее дочери [теперь понятно, почему Лили была так рада, теперь все ясно] ордена. — Вы ее любите. А значит она может быть счастлива. Я убеждена, что вы осведомлены о внимании к нам общественности. И…Кристофер, как только вы возьмете ее за руку, то это сразу же всех заинтересует. И если это вас также не смущает, тогда… я благодарю вас за откровенность и… — руки срывают красный цветок вместо белого.  —… в таком случае, возьмите. Красная камелия говорит о непорочном, непритворном и открытом чувстве. Можете считать это за мое разрешение. Если вам только оно не требуется в письменной форме.
И она слабо улыбается, говоря, что еще немного побудет здесь, в окружении цветов и своих размышлений. 

— ты знал, тони?
— о риме нет, а о главном догадался. Энн, ну где ты парня, который просит разрешения встречаться найдешь? Даже я не просил, просто однажды твоим родителям понадобилось со мной познакомиться, вот и все.

Лондон похож на огромный рой с бесконечным потоком пешеходов и машин, поддернутый пеленой старины. А мы неожиданно оказываемся в зеленом тихом и кажется самом романтичном месте Лондона. Только от одного вида на озеро, в этот парк, в котором мы оказались, можно влюбиться раз и навсегда. В парке очень красиво — высокие деревья с мощными стволами, зеленый [или около того] газон, оригинальные клумбы с вьющимися растениями и цветами, ухоженные кустарники, фонтаны и многочисленные скамейки для отдыха. Сент-Джеймс окружали дворцы, где-то в отдалении были Кенсигтонские сады и дворец, который должен был стать моей официальной резиденцией после свадьбы. Я куталась в красный вязаный шарф, на давая ветру проникнуть под воротник, держала его за руку и была отчаянно рада такому похищению. Сегодня мне исполнилось 26. 26, но я все также ощущала себя неловким подростком, глупенькой девочкой, которая зачем-то повзрослела на год, но даже не вытянулась в длину и не уверена, что поумнела. Может быть стала смелее. Может быть теперь я проникаюсь тем, о чем говорю. И я влюбилась. И это пожалуй было главным достоянием моего 26-ти летия.
Он кидал в мое окно камни, я же, разговаривая с Томом, это даже не сразу услышала, а в итоге чуть ли не бегом, забыв надеть головной убор  ринулась вниз, минуя парадную лестницу, оббегая дворец [тот еще спорт] и встречаясь с ним радостным взглядом. Все было просто. Я не понимала.
Я не понимала, что происходит. Мама вела себя также, но не совсем так. Я ловила на себе ее внимательный, будто ожидающий чего-то взгляд, спрашивала, не хочет ли она чего-нибудь, а она отвечала: «Нет». На моем Дне Рождении, на этом официальном приеме, моя мать, впервые за это время вышедшая в свет, чтобы произнести тост, поужинать и удалиться к себе, она тоже вроде бы делала тоже самое. Тоже самое, что и всегда. И сказала, что очень рада тому, что ее дочь так ей доверяет. И пожалуй это была самая эмоциональная речь за все время праздничных тостов [лорд Мертон даже всплакнул или у него глаза от перца слезились?]. В итоге, атмосфера дома становилась для меня все более подозрительной. 
— Крис, если мы на этот раз искупаемся в озере, то точно сляжем с простудой, — заявляю я категорично, но протягиваю свою руку и усаживаюсь в лодку.
Птиц не слышно, даже кряканья уток или курлыканья журавлей. Зато слышны залпы салютов над Биг Беном и радостные крики толпы. Что же, если от моего Дня Рождения кому-то так весело – он прошел не зря, потому что у меня осталось стойкое дурное послевкусие. Паранойя – вот как это называется.
Я удерживаю в руках кружку, понимаю, что это не совсем чай, а самый настоящий глинтвейн, выгибаю бровь с удовольствием потягивая пряно-коричный напиток и согреваясь. Лодка отчаливает от берега.
— Не спрашивай, о моем Дне Рождения. Я куда больше люблю его неофициальную часть. Я не понимаю, что не так с мамой, честно… А подарки… ну, — я разглядываю темное, уже зимнее небо над головой, разноцветные искры салютов, раскрашивающих небо в яркие цвета. —… боюсь не смогу перечислить все. Ты знал, что от подарков мы не можем отказываться? Я не открывала всех. Но я знаю, что там было много книг, эксклюзивный альбом Циммера, редкое букинистическое издание «1984» Оруэлла, керамическая роза, от президента Франции… А еще сережки от папы. Сережки с топазами. Как только он услышал от меня про голубой цвет сразу подумал об этом. О, я знаю, что мне понравилось! — хлопну в ладоши, глинтвейн разливается по телу приятной теплотой, облизываю губы. Его лицо освещают фейерверки. Невероятно красивый. Невероятно м о й. — Яйцо страуса! Настоящее яйцо страуса от президента Кении! Правда украшенное бисером и боюсь, что страусенка мне высидеть не удастся, но разве это того не стоило? — я смеюсь, наслаждаясь свободой и тем, что меня вытянули из дворцового плена собственного Дня Рождения.
Оставалось надеяться, что в воде нет никаких красных рыб и наша лодка не потерпит крушение прямо посреди озера со студеной водой.
Крис снова заговаривает, а я вслушиваюсь в его голос, в бархатистые переливы тональностей, прикрывая глаза. Шарф круговой, через всю шею, мне неожиданно тепло. То ли от глинтвейна, то ли от шарфа, то ли от присутствия Криса в моей жизни и этой лодке, которая медленно и безопасно плывет по темной воде озера Сент-Джеймс.
Мне интересно, что ты чувствуешь.
Наверное, стоило бы сказать, что это очень тяжело. Странно. Чуждо. Если бы так не было 26 лет моей жизни. А у Криса такой задумчивый голос, что я тоже впадаю в задумчивость. Мой подбородок спрячется под этот вязаный шарф.
— Знаешь, когда я еще не родилась вся страна делала ставки кто же будет у герцогов Кентских – девочка или мальчик, — подбираю слова, пытаюсь устроиться на лавочке удобнее. Рядом со мной почти что керосиновая лампа – я почти что поверила, что это настоящая керосиновая лампа, но нет. Изо рта вырывается клубок пара, но мне не холодно. Совершенно не холодно. Самостоятельно беру термос, принюхиваюсь к восхитительному запаху глинтвейна. — Когда я росла, я думала, что… это нормально. Для меня то, что все обсуждают мое платье на День Рождения или говорят о том, что я повзрослела на год так же привычно, как для тебя… задувать свечи на праздничном торте, — я пожимаю плечами, как-то печально улыбаюсь, будто это реальность от которой никуда не деться. Я знаю, что об этом делают репортажи и пишут в СМИ. Знаю, что простым людям интересен тот мир за воротами дворца, который кажется сказкой. — А потом я повстречала одного колючего мужчину, — я снова начинаю улыбаться, поглядывая на него, хихикну, вспоминая об этих самых колючках. — и поняла, что не все вещи, которые я считала нормальными…нормальны. Вот из-за такого внимания мы и превращаем любой отпуск в операцию агентов 007. Чтобы никто не знал – куда мы едем. Ты мечтаешь споткнуться, — глинтвейн все еще горячий, стук весел о поверхность воды все еще очень приятный. —…мечтаешь ошибиться, выглядеть неправильно, но тебе не дают. И однажды ты выпрыгиваешь из окон посольства, чтобы побыть человеком, а не богом, — я тут поняла, что это слишком серьезно становится, а ведь такая атмосфера вокруг. Атмосфера, которая не должна нарушаться моими мрачными рассуждениями о короне. — Но не все так плохо! — поспешно заявляю я. Мне не хочется думать, что у нас все так уж безнадежно, моя жизнь не такая уж и адская. Не знаю, почему мне вдруг захотелось его переубедить. Вдруг он будет думать, раз у нас все так плохо, то и со мной лучше дела не иметь. В смысле долгого… в смысле серьезных отношений. Хорошо, я в этой лодке видимо слишком сильно укачалась, потому что на одно мгновение подумала о том, что мы могли бы, например… например остаться вместе навсегда. Хорошо, ладно, я подумала о свадьбе, но любая девушка думает о свадьбе. И я выпила вина. Ничего такого! — Я очень уважаю всех тех людей, которые нас окружают, граждан нашей страны, я понимаю, что в моих руках возможности, которые могут сделать мир лучше и в конце концов у нас масса привилегий.
А Крис таинственно улыбается. Нащупывает что-то на дне этой массивной лодки [нет, неожиданно опьяневший мозг Лили, не кольцо и прекрати думать об этом – р а н о], а я только догадываться могу что это. Звук раскрываемого чехла, дрогнут струны. Если Крис не собрался исполнить посреди озера арию на виолончели [чтобы мы точно пошли ко дну] или скрипке, то это гитара. Поглядываю удивленно, гадая сколько в нем еще накопилось этой идеальности. Только не говори мне, что ты умеешь еще и играть на гитаре, в итоге превратившись чуть ли не в святого мужчину моей жизни. Нет, умеешь. Удивительно. Я даже качаю головой, кажется не веря своим глазам совершенно. Мне становится интересно чего еще я о тебе не знаю. И стоит ли говорить, что я жду свой подарок на День Рождения? Или… это и есть он?
— У кого из нас День Рождения? — шутливо ворчу я, допивая вторю кружку терпкого глинтвейна и приосаниваюсь. — Кто из нас должен петь?   
Мне действительно кажется очень уж сильно нравились мультфильмы, если я помнила из них почти все песни. Крис заиграет, фейерверки продолжат разрываться над головой и над дворцами. Пара вспышек где-то за спинами. Итак, мы начинаем. Если бы над нами летало много фонариков, то это пожалуй было бы слишком удивительным. А если подумать, то я очень похожа на ту самую Рапунцель с весьма запутанной историей, которую из башни похитил если не принц, то точно вор. И этот вор никак не хочет отдавать мое сердце обратно.
— Столько дней у окна сидела, столько лет мучилась, ждала, — улыбаюсь, потому что петь кому-то совершенно наедине вроде бы неловко. А он неожиданно хорошо играет. Мой голос становится мягче, я безотрывно смотрю ему в глаза. Пожалуй, для тебя я готова петь в е ч н о. — Рядом с ним звезды так сияют, рядом с ним спала пелена… — и ведь правда звезды сияют по-особенному. Даже когда их не видно. И ведь правда с п а л а, я ведь столько поняла за это время, за то время, за которое я тебя узнала, полюбила и теперь отпускать не намерена. — Я жила и не замечала — как была слепа…
Я слышу его голос, улыбаюсь будто бы удивленно, прислушиваясь к мягким переливчатым нотам. Это действительно волшебно.
А потом, на припеве, голоса сливаются и я, кажется, задрожу от восторга. Потому что это волшебно. И струны гитары звучат так мягко и мелодично и вокруг неожиданно стихают салюты, оставляя пространство только нашим голосам. Я смотрела на тебя, подпевая песне из диснеевского мультика о девушке, которая мечтала посмотреть на огни, которые она могла видеть только из своей башни. И мне было безумно х о р о ш о.
Лишь сейчас я вижу свет
Словно ночь вдруг отступила
Все вокруг вмиг переменилось
Я теперь с тобой
А потом он откладывает гитару и начинает разговор с фразы: «Мне нужно тебе кое-что сказать». Итак, если знатоки мужской психологии настоятельно не рекомендуют нам, женщинам, начинать разговор со слов: «Нам надо поговорить», то я посоветую всем мужчинам мира не начинать разговор с э т о й фразы. Итак, что мы имеем: романтический вечер, сразу после моего дня рождения, мои странные мысли, приправленные невероятно красивой песней, гитарой в конце концов его взглядом и наконец ф р а з а. На одну секунду у меня сердце ухнуло в пятки, но разум, который еще не совсем кажется заморозился, напомнил, что это невозможно. Невозможно потому что родители ничего не знают, потому что никто не разрешал, потому что вряд ли его мечты сосредоточены на кольце, потому что… да много еще почему. Но я, после секундного сумасшествия нахожу в себе силы улыбнуться и будничным невинным тоном поинтересоваться по поводу причины.
Он еще и говорит это так серьезно…
Загипнотизировал. Снова.
— Ты такой серьезный, будто сейчас скажешь, что мы улетаем на необитаемый остров, — я улыбаюсь, чувствуя его губы на своих, неожиданно теплых руках. Мне нравятся его губы, мне нравится, когда он берет мои руки в свои. Боже, я совершенно забываю о своих переживаниях, о странной атмосфере во дворце, да вообще обо всем, пропадая в твоих глазах. Ты действительно смотришь на меня так, будто у меня где-то мир в глазах потерялся. И это так волшебно, что я теряюсь.
Ну а потом, ему бы следовало опрокинуть лодку. Эффект неожиданности получился бы не такой…фатальный. Я икаю. Натурально икаю, будто глинтвейн неожиданно попал не в то горло или я захватила судорожно носом слишком много воздуха. Икаю второй раз. Со стороны выглядит забавно, как улыбка медленно сползает с моего лица, оставляя место самому настоящему… нет, не сказать, что я была в шоке, в моей голове что-то взорвалось, оставляя в ней сияющую пустоту, потом я разделилась на две половину одна из которых была счастлива, что все наконец-то развязалось. А вторая пришла в состояние паники.
— Они знают в с ё? — я делаю упор на последнее слово, прикидывая насколько много мама смогла наслушаться о римских приключениях. — Боже, Крис…ты должен был сказать мне, я бы… пошла с тобой. — я прикрываю глаза, понимая теперь чего ждала от меня моя мать. Чтобы я сама ей во всем, черт возьми призналась. Я не представляю, что она теперь обо мне думает и самое главное. — Она сказала…нет? — грустно, взволнованно и отчаянно. Но судя по его глазам я понимаю. О боже, она сказала да. И мы больше можем не прятаться, мне больше не нужно скрывать то, что я чувствую. Я могу сидеть с тобой в теплой гостиной, а не около пыльных портретов. Я могу открыто тобой гордиться. — Это хорошая новость, безусловно хорошая, я просто поверить не могу, что они наконец все узнали… И… — я не договариваю, меня прерывают самым приятным образом из возможных. Я снова чувствовала это порывистое касание губ, такое сильное, желанное, такое бесконечно прекрасное, что я теряюсь. Я теряю мысли из головы, а ты мне что-то будто обещаешь этим поцелуем, окончательно сводя меня с ума. Это действительно было слишком прекрасно.
Может быть, ты все же обещал остаться со мной.
К тому же теперь это…намного реальнее.

***
— Я поверить не могу, — раздраженно бросаю перчатки на кресло, сгоняя с него испуганного Крекера. Кристина, сидящая около камина и перелистывающая страницы журнала без всякого интереса, лениво повернула голову. Сегодня она была в том самом настроении, когда ей все безразлично и когда сарказм переливается через край. Так называемый черный юмор. — Я говорила на пресс-конференции в представительстве ЮНИСЭФ о проблемах девиантного поведения у подростков, о том, что статистика детских самоубийств растет, а им интересно залезть ко мне под юбку и узнать подробности моих отношений с Крисом! Это же бестактно в конце концов!
— Но это же логично. Вы с Крисом куда более любопытные птички, чем дети-суицидники. Прости, — она поймает мой возмущенный взгляд. — Но это правда.
Действительно п р а в д а.
На самом деле страну неплохо так взболтнуло, будто коктейль с протеинами. Интернет и вовсе сначала так лихорадило, что я испугалась, что сеть издаст предсмертный крик с нашими именами на губах. Но я думаю все были в восторге от возможности поперемывать косточки всей нашей семье столь интересной историей. И в истории было все – Крис, который был американцем, не аристократом и ко всему прочему «из-за которого она отказалась от принца» «Sun» с удовольствием напечатали именно такой заголовок на первой полосе. После того, как наши отношения стали достоянием общественности, эта самая общественность не могла успокоиться. Все снова разделились на лагеря и кажется неинтересующихся столь пикантной темой не осталось. Одни нас поддерживали, считая, что времена чопорности прошли, а другие…а других я не понимаю – не рассчитывали же они, что я выйду за н и х замуж или хотя бы начну встречаться с половиной мужского населения Англии в клубе «кому есть 18»? Но эта вторая половина была ярко п р о т и в. Они находили бесконечное число аргументов, говорили, что их водили за носы, что Америка итак везде сунула свой нос, не хватало еще видеть его непосредственно поблизости от трона.
Люди спорили, мирились, снова спорили, а я могла любоваться фотографиями Криса то на главных страницах журналов и газет, то в Интернете. В последний раз за завтраком, Джонни любезно предложил маме и отцу свежие фото, после которых мама кашлянула в кулак, отодвигая от себя омлет, а отец выразительно поднял брови:
— Ну мало ли, что ему сказал собеседник, раз ему захотелось…это показать.
Я вытягивала шею наподобие жирафа, чтобы понять, что всех так задело, но не видела.
— О, вот это любопытная фотография, я думаю очень фотогенично получился… — неприлично тычет в планшет.
Мама намазывает хлеб маслом.
— Джонни, а какая реакция у людей? Что пишут?
— Разная, Ваше Величество. Фотографии не все хорошего качества, так что многие утверждают, что это не то, чем кажется. Некоторые осуждают подобное поведение на публике и считают, что такое недопустимо… они… говорят, что, процитирую одного из комментаторов с ником «diablis6#453sss…».
— Мы поняли, Джонни такая точность в данном вопросе ни к чему.
Он кивнет, затем продолжит.
— «Сразу видно, что будет показывать будущий король-консорт президенту Америки. Боже храни Королеву», дальше читать не буду здесь… не очень корректно.
Я сжимаю салфетку на коленях, отчаянно радуясь тому факту, что скоро мы уедем в Сандригем, где внимание прессы к нам всегда уменьшается.
— Мы же не помолвлены, почему нужно накидываться на человека, я не понимаю!
Мама допивает чай, спокойно отставляет кружку на блюдце и посмотрит на меня.
— Я бы не стала загадывать, Лили. Как бы там ни было с повышенным вниманием мы ничего сделать не можем – пока что Крис не член королевской семьи. И потом, — она встает из-за стола, за ней предусмотрительно отодвигают стул. — вы знали, что так будет.       
Наши публичные появления так или иначе вызывали ажиотаж. Самое первое, впрочем, было еще до официального объявления – мой неофициальный День Рождения и я уговорила его поехать с нами [Триной, Сэмом и Лекси] на выходные в горы, где можно было покататься на горных лыжах и отдохнуть. И вылететь на частном самолете нам удалось без шума – никто не знал, что я вообще страну покинула. И это были прекрасные выходные, с ночевкой в отеле у подножия гор, путешествии на канатно-кресельном подъемнике и не самые удачные попытки скатиться с горы на сноуборде. Зато, там было много снега, я падала на тебя, чувствовала, как холод кусается за раскрасневшиеся щеки, успевала поцеловать тебя после шутливой борьбы снежками, а потом можно было отогреваться в номере этого небольшого отеля при помощи носков, горячего шоколада и твоих поцелуев. Я подумала, что это п о ч т и похоже на медовый месяц, постоянно пытаясь изгнать эти мысли из своей головы. Лекси считала, что она успела узнать Криса лучше других [а потом успела познакомиться с каким-то парнем, который заведовал прокатом снаряжения, но это другая история], Трина в основном, как и ожидалось пыталась мучить тебя медициной…ну или меня, я все равно переводила разговор на другую тему, а Сэм… Сэм был молчаливым, но дружелюбным, больше слушая, нежели спрашивая. А потом он сказал мне, что мы очень друг на друга…похожи.
«Когда смеетесь».
И эти дни декабря грели мне душу.
И нам удавалось какое-то время не делать из себя ш о у, но чему быть – того не миновать. Когда в одной из известных газет появилось наше фото из похода между прочим в закрытый ресторан, а пресс-служба дворца не стала опровергать эти фото, то все было решено. И как только пресса Криса не окрестила за это время.
«Мистер Х».
«Новый принц для Золушки».
«Новый бойфренд Ее Высочества».
На ток-шоу ты не ходил, но я знаю, что приглашали. Джонни знал. Он фыркнул в усы и пробормотал, что ходить туда было бы до нельзя неосмотрительным. На каждом мероприятии, даже уровня ЮНЕСКО или ЮНИСЭФ меня обязательно спрашивали об обстоятельствах дел на любовном фронте, на что я пыталась ответить как можно корректнее, но цедила в итоге сквозь зубы: «Это не относится к теме сегодняшнего мероприятия. Следующий вопрос».
Мы знали, что так будет…
И, когда даже я начала уставать от все новых и новых подробностей, которыми обрастали наши отношения [мы даже расстаться успели пару раз, ты представляешь?], мама предложила выехать наконец в зимнюю резиденцию. А потом, внимательно посматривая на Криса, который так или иначе оставался ее врачом и высказалась:
— Кристофер, — не знаю что между вами такого произошло, что она теперь не использует свое доктор Робинсон. — не хотите поехать с нами? Я думаю, атмосфера покоя вам не повредит. Разумеется, если ваша семья не против вашего отсутствия в праздники.
Мама п р и с м а т р и в а л а с ь.

Мы ехали на машинах, а мама привычно и по традиции предпочла самую обычную электричку до Норфолка, где ее снимали многочисленные камеры [я уверена здесь и о нас ее спрашивали, но она с вежливой улыбкой не отвечала]. Сандригем был одним из моих любимых дворцов. Он казался уютнее прочих с многочисленными картинами лошадей около парадной лестнице, красивой и светлой Белой Гостиной с мягким ковром, каминами и зелеными растениями, а так же всегда ассоциировался у меня с любимым праздником. Дворец из красного кирпича, большой территорией, предназначенной для королевской охоты особенно хорошо выглядел, когда покрывался снегом – он напоминал уютные поместья из сказок. Этот дворец ассоциировался с запахами елей, из нашего питомника, которые мы рассылали по школам Норфолка и больницам,  апельсинов и печенья. Это самый семейный дворец – здесь никогда не было лишних людей. Гостиные и вовсе не вмещали в себя больше 25 человек, в отличие от Букингема, так что мы всегда наслаждались по большей части обществом друг друга, а в Рождество приезжали остальные близкие родственники.
— Знаешь, — мы развлекались тем, что устроили вместе с Томом и Крисом какой-то погром на кухне, пытаясь разобраться с печеньем. — это первое Рождество, в котором не будет дедушки. Даже непривычно, — я оставляю на его лице несколько мучных отметин, улыбаюсь.
В комнате дедушки во дворце все еще будто сохранилось его присутствие – кораблики, чудные механизмы. Здесь от его вещей не избавились, я почувствовала знакомый запах чего-то родного, когда открыла шкаф. Все, что я могла показать Крису это… «дедушка пах примерно вот так». Ну и пару корабликов.
Нас привыкли видеть вместе. По крайней мере те, кто находился в Лондоне. В Норфолке экономка дворца первое время вздрагивала и смотрела с крайним удивлением, если я целовала Криса в щеку, но в итоге привыкла и она. А я начинала привыкать к тому, что мне совершенно необязательно тебя прятать.
На третий или четвертый день пребывания все мы, дружной королевской толпой занялись нашим любимым занятием. Украшением елки.
Когда мы были маленькими нам этого делать никто не разрешал, справедливо полагая, что мы разобьем старинные стеклянные шары, покрытые серебряными блестками или одни из самых ценных экспонатов – ангелов королевы Виктории. Поэтому, как только ты становишься старше ты с нетерпением ждешь привилегий – в 7 мне разрешили самостоятельно развесить сосульки и парочку изящных балерин на пушистые ветки елей.
Мы украшали главную ёлку, но зеленые красавицы обычно были расставлены в каждой комнате – так хотела мама.
Мы доставали игрушки из тяжелых ящиков, со всеми предосторожностями протирали от пыли, прежде чем повесить на ветку. А потом, я позвала Криса. Игрушек много, елка большая, в конце концов почему нет [я и не заметила, как ты становился в то время членом нашей семьи – так осторожно и гармонично]. Мама как раз цепляла к ветке ангела, потом мы услышали дзынь. Звук разбитого стекла. Некоторые шары, Крис, они скользкие. Отец весело усмехнулся, Том поводит плечами. А потом я, сама толком не понимая зачем, наверное затем, чтобы все перестали т а к на Криса смотреть тоже роняю игрушку на пол. Она тоже бьется.
— Все бывает, — я пожимаю плечами, с улыбкой поглядываю на Криса.
— У нас новое развлечение? Я тоже могу что-нибудь разбить? — оживляется Том, которому итак из-за прошлого гренадера было присвоено почетное звание «Разбивателя сердец». Его рука тянется к балерине, я возмущенно его останавливаю:
— Нет, не эту, эта мне нравится. Разбей лучше грушу. Меня всегда смущало, как она улыбается…
— Так, — отец хлопнет в ладоши, а маме наконец удастся разобраться с многотысячными ангелами. — прежде чем вы не превратили гостиную в гору разбитых миллионов фунтов стерлингов… мы бы могли прогуляться. Или поиграть в футбол с персоналом.
Кстати, персоналу в Рождество тоже доставалось. Для них, перед Рождеством, где-то за несколько дней устраивался целый бал. Конюхи, повара и горничные поднимались в бальный зал, мама раздавала каждому премии и подарки [персоналу тоже шуточные в этот раз это были кружки] и благодарила всех за тяжелую работу в этом году. После, каждый из нас дарил что-то тому, кого хотел отблагодарить особенно [я пошла к мистеру Драмонду, который стоял среди прочих поваров, а Кристина кажется к главному конюшему]. После, мы обязательно танцевали вместе с персоналом. Мистер Клаус всегда исполнял медленный [очень медленный] танец с мамой, мы любили вальсировать или скакать в кадрили, не упуская из виду и более энергичных танцев 20-ого века.
В итоге, к концу дня мы были совершенно уставшие, счастливые и ни разу за это время не включали новости. И я, кажется даже успокоилась.

— Сплю, — я как раз залезла под одеяло, и действительно собиралась спать, хотя за окнами еще кажется кто-то дожигал бенгальские огни и радовался скорому приходу Рождества. Ну, или премии в денежном эквиваленте. С подноса запахло шоколадом и печеньем и я улыбнулась, приоткрывая глаза и встречаясь с его взглядом. С его прекрасным взглядом. И я пододвигаюсь, позволяя ему лечь рядом. Это так близко… так… семейно. — Хорошо, что тебе понравилось здесь. Я бы расстроилась, если бы было иначе. Здесь чудесно. И Норфолк спокойнее Лондона. Я бы смогла здесь жить… — тогда я еще не понимала насколько близка к правде. — И у нас все тоже хорошо… ты видел, что газеты писали, что у нас кризис в отношениях и мы расстались? Признавайся, ты зачем со мной расстался и почему я об этом не знаю? — я хихикаю, рассматриваю его руки, подношу к губам, пробегаясь поцелуем по костяшкам. Твои руки. Моя любимые руки. Твое тепло. Я бы все отдала, чтобы засыпать вот так каждый день. А он, тем временем склоняется надо мной, я отвечаю на его внимательный взгляд своим – лучистым и влюбленным, бесконечно влюбленным в него.
— Нет, не пожалела, а ты? — ты точно мог пожалеть об этом. На тебя то накидываются папарацци около мусорки, то караулят около дома и докучают твоей сестре. А когда он спросил о невыносимости я хотела было заявить, что он невыносим на все пять баллов, уже раскрыла было ладонь, чтобы показать все п я т ь, но, как только он целует меня, пальцы медленно загибается, моя ладонь запутывается в его волосах и в итоге выходит, что он совсем и невыносим. Поцелуи все тянутся приятной топящей нежностью по ключицам и шее, бретельки привычно спадают, а он говорит, что л ю б и т. И говорит так, что сердце воображает себя гимнастом.
— Это звучит как-то по-другому… — я завороженно смотрю на него, в его глаза, в прекрасные голубые глаза. —…не могу объяснить почему. Я люблю тебя, родной.     
Спустя время, мне удалось поднять свой взгляд и посмотреть на тебя. Рассмотреть каждый миллиметр твоей кожи, каждую родинку, пересчитать твои ресницы и заметить пару вьющихся волосинок на макушке, выбивающихся из прядок. Я могла заметить чуть запачканную шоколадной глазурью футболку, но даже это мне в тебе нравилось. Я не знаю, полюбил бы ты какое-нибудь пятно на моей сорочке, но я надеюсь, что д а. Потому что я любила в тебе каждую черточку, каждый недостаток, я любила в тебе все. Чувствую твой запах, такой теплый, родной, согревающий. Ощущаю твой взгляд на себе, холодный цвет глаз порождает во мне бурю эмоций. Смотрю на тебя и единственное, о чем я думаю — это то, как же сильно ты мне нравишься. Твои губы, синие глаза, мягкого оттенка кожа, которой мне безумно хочется коснуться. Дотрагиваюсь до щеки. Когда я гладила его по щеке, он брал мою руку в свою и так нежно целовал, что я просто не могла сомневаться в том, что он влюблен в меня. Его лицо было в такие моменты настолько прекрасным, а сам он казался таким беспомощным и милым, что, казалось, хватит одного неосторожного слова, чтобы его сердце разбилось снова. И я не могла допустить подобного.
Он поправляет бретельку сорочки, я, не могу перестать смотреть на него после этого признания, вглядываюсь в знакомые черты, хихикну за ним.
— С каких пор ты извиняешься за это? — выгибаю бровь, кажется изображая его. — А знаешь как иногда хочется надеть шорты и верх от купальника летом и позагорать? А мы вынуждены носить чулки и платья с длинным рукавом. Мне вот – не нравится, знаешь ли, — прежде чем словить его довольный взгляд.
Нашелся собственник.
И он такой довольный, что противиться его предложениям бесполезно [и кажется в с е м]. Киваю на его предложение посмотреть фильмы, но предупреждаю: «Только не Один дома. У нас тоже есть такая традиция, в бальном зале ставят большой экран и Том смотрит все части. Не порти ребенку удовольствие, я не выдержу этот марафон дважды!».
Я хочу быть с тобой.
Просто хочу.

Наше Рождество всегда начиналось со слов… нет, не с восклицаний в стиле Санты около супермаркета, который размахивает колокольчиками: «Счастливого рождества! Хоу, хоу, хоу!». Я слышала, как торопливо носится туда-сюда озабоченная прислуга, которая меняет полотенца в ванной и готовит традиционный английский завтрак на Рождество, пока сонно тыкалась носом в подушку. Даже Рождество просто обязано начинаться ровно в 7:30. И даже Рождество было строго регламентировано. Итак, наше Рождество всегда начиналось со слов «расписание». Раньше, когда мы были детьми и могли себе позволить забраться на кровать родителей с ногами, поджимая пальцы от пронырливого холода, кусающегося за щиколотки, то непременно будили их радостными визгами: «Это Рождество! Вставайте!», а потом этой же экзекуции подвергалось чуть ли не половина гостей. Знающие члены королевской семьи попросту закрывали двери, если не хотели, чтобы на их кровати устроили скачки на батутах. Теперь же, я просто прятала голову под подушку сама, мучительно подсчитывая — сколько осталось до того, чтобы проснуться и приняться за подготовку к утренней службе в церкви Марии Магдалины. И когда двери распахнулись настежь, я сквозь сон, решила, что кто-то решил напомнить мне про «половину восьмого». Но когда мутный и расфокусированный взгляд коснулся старинных часов, поставленных на каминную полку в моей комнате, то те упорно показывали только семь утра. Соответственно, кто-то был весьма бестактен, вырывая меня из последних пучин царства Морфея, а у меня даже не было сил, чтобы возмутиться на незваного рождественского гостя [и вряд ли этот гость был Сантой, который мою дверь перепутал с каминной трубой]. И я, со всей своей королевской решительностью, на которую я была способна, буркнув что-то невразумительное, попыталась укрыться одеялом с головой. Свой подарок на Рождество я хотела получить хотя бы в виде пары часов лишнего сна. Но бог не смилостивился надо мной, ураган таинственного гостя только усиливался. И сквозь свое сонное состояние я услышала бодрое: «Лили, просыпайся! Ты должна мне помочь!»,  а я, в свою очередь, будто подыгрывая все тем же утрам в Риме, только бормочу бессвязное: «Нет, спасибо, свяжитесь с моим секретарем», причмокну губами [кажется мне снился глинтвейн и поход в кинотеатр] и утону в облаке одеял с легкой отдушкой с запахом гвоздики и лаванды. Из коридора, сквозь распахнутую дверь, плечей касался ветерок, а нос чувствовал утренний чай с кексами, печеньем, сконами и отчетливый запах апельсина [кожуру развешивали над каминами и дверными входами, заполняя пространство во всем дворце запахами Рождества]. Нос сморщился – от запаха цитрусовых мне всегда хотелось чихать. На одну секунду мне показалось, что я снова в Риме. Голос был знакомым, согревающим внутренности и воссоздающим в памяти яркие образы виноградников, фисташкового мороженого и случайных поцелуев [и не случайных тоже]. И я, сонная и если честно совершенно не проснувшаяся бормочу сквозь заигравшую на губах довольную улыбку:
— Мне нравится ваш голос, сэр… И вы мне нравитесь, — как будто с утра я успела выпить пару бокалов вина. Мне кажется, когда я сонная я в принципе не выгляжу серьезно. И пока я собираюсь отдаться на волю сна [у меня сейчас нагло забирают последние минуты законного отдыха], укрываясь мягким одеялом, у кого-то совершенно другие планы и я, наконец, окончательно осознаю, что это Крис, что он решил для разнообразия побыть торнадо или маленьким ребенком. Я даже хотела вяло поинтересоваться у него не собирается ли Крис прыгать на моей кровати и спрашивать где его подарок.
— Ой, Крис, отстань, я хочу… — мне пришлось широко зевнуть, сидя на кровати с прикрытыми глазами и какой-то блаженной улыбкой. —…спать, — я было пытаюсь накрениться назад, но не получается, Крис удерживает и с видом, который не терпит возражений [знаю я этот его вид] высыпает на кровать целую гору киндер-сюрпризов. Я же могу только нахмуриться, надувая губы и, нехотя открывая глаза полностью и потягиваясь, с огромным сожалением глядя на свою постель, которая все еще теплая и между прочим очень соблазнительная на данный момент [у меня появилась шальная мысль попросту обнять его за шею, потянуть на себя и доспать положенные тридцать минут своей жизни с невыносимым на все пять баллов Кристофером].
— Так попросил бы их разбирать Тома… Там снег… — я снова зеваю, представляя сейчас вид наверное до нельзя забавный с растрепанными волнистыми волосами, обрамляющее порозовевшее от сна лицо с недавними следами от подушки [я отлежала себе щеку] на щеке, без какого-либо макияжа вообще, постоянно зевающая, постоянно пытающаяся натянуть одеяло на голову и выше и не менее забавно хмурящаяся. —… идет. Крис, ты разбудил меня в семь утра в Рождество, чтобы разобрать марвеловские киндер-сюрпризы… Я ставлю еще дополнительный балл в копилку твоей несносности… — авторитетно заявляю я, прежде чем послушно заняться разборкой шуршащих киндер-сюрпризов.
Делала я это с полуприкрытыми глазами, сонно щурясь, шаря по одеялу практически наугад. В таком состоянии я даже не сразу поняла, как обертка должна собственно разворачиваться. Я как маленький ребенок, которому впервые в руки вообще попала эта игрушка, начинаю открывать мягкую обертку с фольги из неправильного места, а потом вяло жую молочный шоколад, остающийся на языке приятной мягкой сладостью. Вокруг меня начинает образовываться поле, из желто-красных Железных…будем говорить людей, зеленых халков и пару раз попался Капитан Америка – видимо остальные фигурки должны были оказаться в киндерах Криса-я-ударился-в-детство-Робина. 
И я продолжаю их методично распаковывать и, кажется даже рассортировывать. Никому из нас ни разу не попалась фигурка Алой Ведьмы, зато мне наконец попался Человек Паук и я радостно [сонно и вяло] об это сообщила. Под руки попадается еще одно яйцо, пока Крис разговаривает с набитым шоколадом ртом и это яйцо я тоже раскрываю с той же флегматичной сонливостью, гадая, когда мне нужно будет собираться в церковь на службу для нашей семьи.
Разворачиваю обертку [кажется я вспомнила, как это делается и уже приобрела навык!] разламываю яйцо на две половинки, выуживаю желтую баночку.
— Может быть Ванда в этом… — я зеваю, не замечая того, как слева от меня притихает особенно возбужденный всем этим обилием шоколада [может он просто хотел сладкого?...]. В другой раз я бы заметила это напряжение. В другой раз. Открываю, баночка очень даже легко развинчивается.
Нет, в нем была не фигурка. Я выуживаю из баночки кольцо и разглядываю его.
— О, Крис, смотри, здесь не фигурка. Наверное… киндеры перепутались. Было бы странно, вручи мы такое Тому… Интересно, из чего оно, выглядит как настоящее, — замечаю я, подношу кольцо к свету. Камни [я не знаю как ненастоящие камни так сверкают? Киндеры стали делать с кристаллами Сваровски? Или это не они…] поблескивают на солнце, как и обод кольца – гладкий, будто золотой. Будто. — Знаешь, это даже на бриллианты похоже… Такое красивое колечко, — я заглядываюсь на «игрушку» как-то завороженно, а потом, недолго думая [совсем…] надеваю его на палец, поверчу рукой. — Мне идет?
Он должен был изогнуть бровь, усмехнуться, сказать, что «очень даже – всем принцессам идут игрушечные кольца». Он должен был поддержать мою шутку, а не смотреть так неожиданно серьезно и проникновенно. А еще кольцо из искусственных металлов так не холодит кожу. И очень сложно сделать его похожим на красное золото. Если только это не действительно красное золото. Бриллиантовое сердце. Кольцо, которое ирландцы считают особенным. Кольцо… Я начинаю просыпаться, кажется. И улыбка медленно сползает с губ. Сердце вспоминает элементы акробатики. Кульбит, арабэск, да что угодно.   
Нет, не может быть.
Мы провели в Сандригеме отличную неделю, но если это розыгрыш под Рождество, то ж е с т о к о, милый. Потому что я готова поверить. Может быть это просто подарок на Рождество, может быть это вообще не для меня, а для… я не знаю, для кого-то еще, у кого точно такой же размер пальцев. Может быть, это кольцо плод моего воображения, а я вообще сплю.
— Крис?...— выходит хрипло, я все еще сижу на своей постели, в одной сорочке и сама надела на палец кольцо, которое…— О боже, оно настоящее, — я выдыхаю судорожно, разглядывая самое настоящее кольцо с красным золотом и маленькими бриллиантиками на своем безымянном пальце. — Крис, я ведь… — прикусываю губу, потому что я уверена, что сейчас расплачусь прямо здесь. —…почему ты такой невыносимый, я ведь могу подумать, что ты хочешь…
«Ты выйдешь за меня?».
Связь потеряна.
…………………………..
……………………………………
. . . 

Что делают нормальные девушки, когда им их любимые говорят эти три слова? Они говорят «да». Повторяют это и говорят «да». Что делает Лили? Лили плачет. Она вся дрожит, слушает его голос и плачет. Я даже этого не замечаю, но ровные дорожки прохладных соленых слез пролегают под глазами и я отворачиваюсь. Это выше моих сил. Я слушаю его голос, который говорит о том, что он любит Нью Йорк и любит меня, о том, что он бы все равно уехал [но почему ты не можешь остаться в Лондоне, ведь здесь много больниц?], еще о чем-то. А я реву, глупо и отчаянно, пока не услышу его «я люблю тебя», пока он не развернет меня лицо к себе – красную и зареванную, а я даже посмотреть на него не могу. Губами к губам, будто ломая любые шансы на сопротивление. Он целует плотнее, а я прикрываю глаза, а я отвечаю, льну, плачу и отвечаю, потому что не могу не ответить, потому что я люблю его.
И он снова спрашивает это у меня, а я с ума схожу медленно.
За это время, я боялась. Я боялась, что после такого внимания прессы он просто… передумает. Или решит, что это не для него. А я совру, если не мечтала услышать этого. Не предполагала только, что так быстро. А на языке вертится болезненно «но». А я так не хочу это говорить. Мне бы сказать «да», а не тянуть интригу. А я сейчас кажется разрушу собственное счастье. 
— Но это же… навсегда, — поднимаю на него заплаканные глаза, прикусывая нижнюю губу. Очень красивая невеста. — Крис, я ведь… как только мы вернемся в Лондон тебя не оставят в покое. А навсегда это значит, что однажды, я… Я могу испортить тебе жизнь, если это будет навсегда, — и я то ли рассмеюсь, то ли расплачусь. Заламываю руки, вижу кольцо, кольцо которое всегда мечтала получить от т е б я. А я ведь не раздумывая бы дальше связала с тобой свою жизнь. Я ведь действительно могу тебе ее подарить. Я даже не задумываюсь спрашивал ли ты у родителей. —  Я не вынесу, если ты однажды об этом пожалеешь. Я не вынесу, если увижу, как ты страдаешь со мной. Я…— а потом я, подтягиваюсь ближе к тебе, все еще ощущая тот поцелуй на губах, все еще ощущая и помня каждый наш поцелуй. Обнимаю за плечи, судорожно, будто после моих слов ты мог испортиться. Я не сказала «нет». —…я люблю тебя. Боже, я ведь люблю тебя. Ты не понимаешь, а я люблю тебя настолько, что до сих пор не согласилась.   
Я люблю тебя настолько, что боюсь испортить тебе жизнь.
Я настолько люблю тебя, что могу о т п у с т и т ь.
Вру.
Не могу.
— Ты действительно…хочешь на мне жениться? Несмотря ни на что? — отрываюсь, вглядываюсь в глаза несчастно. Удивительно никто не поторапливает. Не напоминает о службе, о том, что нужно собираться, будто все вокруг кроме меня в курсе того, что происходит. Касаюсь ладонью щеки, не могу отпустить. Эгоистка. А ты смотришь на меня так, что я, кажется… все поняла. Ты действительно. Ты действительно делаешь мне предложение. И не боишься. — Тогда я… скажу тебе «да». Может быть я эгоистка. Но «да». — я касаюсь своим лбом его. — И я сделаю все, я обещаю, родной. Что ты не будешь жалеть об этом. Потому что я люблю тебя. Я не могу… без тебя жить.

Итак, вся моя семья состояла из моей матери королевы Англии, которая к обеду успела переодеться, как и все мы [в общем за Рождество мы успевали сменить как минимум пять нарядом, устраивая какую-то карусель платьев] и сесть во главе рождественского стола, который скоро должен был ломиться от еды [по крайней мере судя по предоставленному нам меню традиционно на французском языке], моего отца – герцога Кентского, который всегда сидел рядом с мамой по правую руку, если только не был приглашен кто-то важный, тогда отец садился там, где было возможно по статусу, моей сестры и брата. На левой половине стола располагались Сассекские – тетя Нора, ее муж, Сесил и Бернард мои «невыносимые кузены». Сесил был старше меня на год из-за раннего замужества тети, успел обзавестись двумя очень громкими карапузами с минимальной разницей в возрасте, которые сейчас ели со своими нянями [до определенного возраста детей за один стол со взрослыми не допускали] и приехал со своей женой. И в детстве я терпеть не могла каникулы, вынужденные проводиться в обществе задиристых и несносных мальчишек, которые однажды сломали мою любимую куклу. По правую – более тихие дядя Генри и его жена. Их дочка ела также с няней [и ты можешь заметить, что протокол требует, чтобы у детей была няня], причем между нянями определенно существовала своя иерархия. На самом деле – в этом году было не так уж и много людей за этим столом, но мама наверное хотела покоя, да и наша семья заметно поредела за этот год.
И да, меню было на французском. И я даже не сразу поняла, что, посадив рядом с собой Криса, хотя бы для того, чтобы дождаться официального заявления для родных от мамы вместе и не замечая внимательных взглядов от тети прежде всего, что Крис о французском имеет представления…ну может быть не кулинарного толка. Ну или по крайней мере не английских блюд. А пока столовые приборы представляли такую же прямую угрозу, как и французские иероглифы я, как герой-спаситель-переводчик и девушка, которая его л ю б и т, да и вообще тот самый «маленький милый гений», как ты назвал меня тем утром, попросту наклоняюсь и, улыбаясь, не вызывая особенных подозрений в том – о чем мне необходимо было с тобой шептаться.
— Блюда будут заносить по порядку, десерт в конце, все также, как в тот раз, когда был прием в Букингемском дворце, — порывисто, горячим шепотом скользя по ушной раковине. — Справа в последовательности ближе к тарелке – столовый нож, нож для рыбы, столовая ложка и нож для закусок. С вилками тоже самое. Не наливай себе сам, бокалы наполняются в зависимости от предпочтений.
Кроме традиционной индейки, о которой спрашивать было не нужно, рождественский обед обычно состоял из ростбифа с овощами; всеми любимых маленьких сосисок в беконе, обильно сдобренные горячим клюквенным соусом, которых называли «свинки в одеяле» брюссельской капусты, обжаренной с сыром, беконом и яйцом; запеченный хрустящий картофель прямо из духовой печи; свежие устрицы, украшенные красной икрой и политые вустерширским соусом [для их разделки также подавали специальный прибор] и еще множество блюд, которые составляли этот торжественный обед. 
В сладком меню, кроме нашего традиционного пудинга встречались запеченные яблоки в тесте, круглый песочный торт, имбирное печенье, пряничные домики и человечки, запеченные каштаны в клюквенном соусе, фруктовые кексы с сухофруктами, орехами и цукатами, всевозможные сладкие рулеты, миндальные пирожки и сливочное печенье, которым мы уже предательски объелись на завтрак.
В общем – все это представляло такую симфонию для желудка, что все волей-неволей хотели есть, даже если плотно позавтракали. Правда потом мы не особенно по-королевски превращались в тюленей, которые не могли и не хотели подниматься с дивана даже к подаркам [хотя подарки были настолько шуточными, что мы не особенно их ждали, скорее просто хотели посмеяться].
Я ободряюще улыбнулась Крису гадая, насколько же это плохая идея окунать его в дворцовую жизнь прямо вот так р е з к о и без подготовки. Иногда мне казалось, что мама будто наблюдает за нами, пока они все обсуждают Рождество, планы на праздники и прочее. Наблюдает, будто хочет узнать - справится или нет, прежде чем подняться [перед ней поспешно отодвигают стул], сложив руки перед собой. Все разумеется замолчали, Кристина, которая и на обед спустилась последней в неожиданно-ярком красном платье, не смотрела на меня или на маму, но смотрела перед собой. Мне казалось – дай ей в руки бокал и она разобьет его о чью-нибудь голову [может быть мою, да-да уверена, что он должен был полететь именно в мою сторону]. Мама продержала паузу, дождавшись пока все действительно утихнет и я почувствовала странную торжественность этого момента. Все происходит очень быстро на самом деле, я не знаю удалось ли родителям и даже маме до конца это осознать. Но ее голос зазвучит так, будто ты сделал мне предложение больше года назад и она давно уже об этом знает.
— Мы каждый год собираемся здесь в Рождество. Рождество для нас, как и для всех, особенный день. И в этот особенный день у нас есть важное объявление. И я бы хотела, чтобы вы – родные и близкие люди услышали о нем первыми, а после уже не удивлялись. Я хочу сообщить, что с сегодняшнего дня моя старшая дочь, принцесса Лилиан будет помолвлена с мистером Кристофером Робинсоном с нашего благословения и одобрения. Но до официального объявления, — я почувствовала материнский внимательный взгляд на тети Норе. Намекала мама без слов. — прошу, давайте держать это в нашем кругу, чтобы не возникло неприятных ситуаций.
Раздались хлопки, которые должны были быть одобряющими. Таковыми они и были, хотя показались порядком жиденькими. Лицо тети Норы незаметно вытянулось, она повела бровью, качнув головой, все остальные будто набрали в рот воды, только дядя Генри ободряюще кивнул и сказал, что «это очень счастливый день для нашей девочки». Думаю все остальные думали также, просто решили выразить свое счастье и одобрение улыбками на половину лица. Кристина подняла бокал, посмотрела на меня взглядом, который напомнил мне взгляд той ночью, когда она прожгла сигаретой дырку в сиреневой обивке кресел в моей комнате и пригубила вина.
И я, вытянувшаяся, кажется даже дрожащая, воспользовалась своим способом подстольных надписей, снова положила руку на его колено и быстро и поспешно написала свое: «Люблю тебя», потому что ты должен знать, что волшебный и прекрасный даже без бурных оваций. Ты должен знать, что я люблю тебя не за это. Не за правильное использование столовых приборов, не за знание языков и кулинарных блюд. Я любила тебя за поцелуи, за вовремя поданную руку, за объятия, когда на меня навалился Том. Я любила тебя за количество слогов в твоем имени за небритость и побритость. Я любила тебя ни за что и за все сразу. И вряд ли мне требовалось всеобщее одобрение. Было достаточно мамы и отца. А почему бы и нет – что еще нужно, если не одобрение от самой королевы Англии?

А еще мама никогда не слушала свою рождественскую речь вместе с нами, предпочитая удаляться в свой кабинет, оставляя нам возможность для комментариев или просто предпочитая анализировать все в одиночестве [с другой стороны я бы тоже не особенно хотела смотреть на саму себя в такие моменты]. Все расселились так, чтобы было получше видно, я устроилась на диване между Томом и Крисом, отец сидел в кресле рядом, забросив ногу на ногу и всматриваясь в экран. Никогда бы не подумала, что буду смотреть мамину речь вместе с тобой. Ничего не скрывая, вообще уже ни о чем не беспокоясь, чувствуя приятную сытость и теплоту рождественских напитков. В углу елка посверкивала многочисленными игрушками, вторя ели на экране, появившейся в кадре сразу после пения гимна, во время которого рукописным шрифтом обозначалось «Королева», вереницей показывали прошедшие счастливые события уходящего года вроде парада воздушных сил, простых маминых прогулок, ее улыбок случайным людям и еще многое – кадр за кадром. У мамы длинные, аккуратно заделанные в прическу ничуть не поседевшие волосы, все та же походка и все та же улыбка на губах – сдержанная и аккуратная. Одна из комнат Букингемского дворца, откуда всегда и неслось это послание знакомая мне наизусть. Фотографии, аккуратно расставленные на столе и книги – домашняя атмосфера королевского дома, приближенная к народу.
Ее голос звучит как обычно с идеально поставленными интонациями, спокойно и размеренно, но при этом мама всегда укладывалась в свои 10 минут времени. В ее речи не было места театральным придыханиям и деланным интонациям, как и в любой королевской речи.
— В этот день я, как и вы все вместе со своей семьей собираюсь вокруг елки, что встретить самый замечательный из зимних праздников — Рождество, — мы обычно никогда не подслушивали речь заранее, чтобы потом слушать было интересно, да и мама не любила лишних зрителей даже во время записи. И даже если «лишние зрители» это ее муж, и ее дети [ну может нам стоило меньше комментировать…]. — Собираясь вокруг елки, мы даем себе шанс подумать о будущем годе — я жду 2016 года, который будет очень насыщенным и как обычно очень занятым, — следует пауза, будто мама хочет дать подумать, чем мы будем заняты в этом году.
Позже газеты напишут, что королева таким образом намекала именно на свадебные приготовления, теории заговора снова восстанут из пепла, но нам будет все равно.
— Мы также думаем и об уходящем годе, о тех, кто далеко или больше не с нами. Многие говорят, что встречать Рождество после потери близких людей — особенно тяжело. Но Рождество — это время, чтобы вспомнить то, за что мы благодарны. В этом году все вы оказали мне большую поддержку в период моей болезни, напоминая мне о христианском милосердии и неравнодушии. Это было очень важным личном для меня.                             
Наши пальцы переплетаются, я жмусь к тебе ближе, вслушиваясь в эти материнские слова, вспоминая об уходе дедушки, который бы сейчас мог сидеть рядом с нами. Но я могу утешать себя тем, что он прожил долгую и достаточно счастливую жизнь. И я должна быть благодарна ему за все те воспоминания, которыми он меня наградил.
— Для меня жизнь Иисуса Христа, принца мира, рождение которого мы отмечаем сегодня, является вдохновением и якорем в моей жизни. Несмотря на гонения в своей короткой жизни Иисус оставил нам неизменное послание, которое полно ни мести и насилия, но, просто, любовью  друг к другу. И хотя это непростой завет для исполнения, мы не должны предаваться унынию. Этот завет должен вдохновлять нас стараться сильнее, быть благодарными тем людям, которые приносят нам любовь и счастье, искать возможности нести любовь остальным, везде и во все времена.
— В этом году, — замечает отец, и все торопятся с ним согласиться. — она особенно красноречива.
— Жизнь всегда будет наполнена радостными событиями. И одна из прелестей жизни – это наблюдать за тем, как растут твои дети. Пока я еще не обзавелась внуками, но когда-нибудь я с не меньшим удовольствием буду наблюдать за тем, как чьи-то маленькие ручки будет украшать нашу рождественскую елку. И я призываю вас не унывать и дорожить теми людьми, которые находятся рядом с вами и обращать внимания на тех, кто находится вокруг. Я всегда черпаю силы от встреч с обычными людьми, делающими выдающиеся вещи: волонтерами, сиделками, организаторами сообществ и хорошими соседями - невоспетыми героями, чья тихая преданность делает их особенными. Сами по себе мы не можем остановить войны и избавиться от несправедливости, но вместе тысячи маленьких добрых дел могут сделать больше, чем мы себе представляем. Я хочу сказать, что Рождество — время говорить «спасибо» тем, кто приносит свет в наши жизни. И я желаю вам счастливого Рождества!
Все дружно зааплодировали, а я, развернувшись к нему смотрю, не отрываясь и произношу тихо, в этом отблеске огней рождественской елки и запахами апельсиновых корочек над дверными проемами.
— Добро пожаловать в семью, мой родной.     

Это был розовый халат. Такой длинный махровый ядрено-розовый халат, цвета фуксии, в которой яркости добавили до покраснения в глазах. У халата как полагается был пояс, он запахивался, а сзади большими буквами было написано: «Горячая штучка». Буквы были покрыты толстым слоем блесток – казалось, стоит провести по нему пальцем и он покроется этими фейскими испарениями. Как оказалось, буквы ко всему прочему светились в темноте. Определенно, обладательница халата должна была оставаться довольной своим подарком – халат был мягким наощупь и несмотря на свой цвет, вызывающий желание отвернуться – очень даже подходящим для его получательницы.
— Папа, тебе пойдет, — я пытаюсь заявить это с серьезным видом, поглядывая на то, как он, любитель аккуратных и качественных вещей, смотрит на это чудо. Ну да получательница оказалась получателем, а где-то под ёлкой, валялся в приступе гомерического хохота любитель оригинальных подарков от чистого сердца по имени Том.
Отец, как я думаю продумывавший ответный удар в следующем году, все смотрел и смотрел на предмет гардероба, мама с улыбкой качала головой, держа в руках чепец и клетчатый плед, завернутый в упаковку с названием: «Старость не радость» и катапульту для собачьего корма. Корги будут в восторге. 
— Я буду каждый день выходить в нем из душа и радовать твои глаза, дорогая, — это прозвучало скорее как угроза, причем не только маминому чувству прекрасного, но и нашим глазам. Я невольно представила отца, который расхаживает по дворцу в этом кошмаре Барби, размахивая поясом от халата наподобие ковбойского лассо и снова рассмеялась.
Мы стояли посреди Красной Гостиной, где вовсю шло самое интересное, что было в нашем Рождестве. Я чувствовала на своих плечах его руки, периодически переглядывалась с ним, смеялась, чувствуя родное тепло близкого человека, иногда накрывала руку на плече своей ладонью. У меня на этот раз все же был подарок для Криса, пусть и не в этой комнате [кто же знал, что ты за одно Рождество из слова «парень» перейдешь в масштабы «жениха»?], но как я решила ты непременно должен стать свидетелем всего этого. А теперь тем более. Мы дарили друг другу милые или смешные подарки: рамки для фото, снежные стеклянные шары, подушки и наборы чая Greenfield. Если бы кто-то решил подарить какие-нибудь золотые часы, то боюсь на них бы посмотрели как на умалишенных, будто королевская семья никогда не видела часов.
— Нет, дорогой, боюсь в таком случае ты бы мылся на первом этаже, прости.
Я получила коврик под дверь с надписью: «Welcome» и «Отсюда» и сразу заявила, что положу его прямо под дверь своей спальни, чтобы мне не пришлось выгонять из нее незваных гостей с утра пораньше [ну если только эти гости не думают сделать мне предложение прямо в постели, в таком случае я подумаю и может быть оставлю их в своей комнате, чтобы вообще от себя никогда не отпускать], фартук, набор двусторонних фломастеров и подушку анти-стресс с кучей шариков внутри. Видимо, память о той упаковочной пленке с пузыриками все еще жива в памяти.
На Томе же отыгрались, подарив ему набор «Вырасти девушку с нуля и самостоятельно», обещая, что игрушечная фигурка девушки [больше похожей на тролля] обязательно вырастет, если он будет оставлять ее в воде [папа просто предложил ему с ней и купаться], а еще органайзер, чтобы он перестал, без наличия секретаря забывать о том, где должен оказаться спустя время. 
Мы смеемся, шутим, разглядываем нелепые подарки друг друга, исполняем рождественские песни, а Кристина все еще мастерски подыгрывает на фортепиано отцу, подстраиваясь под его ритм, который иногда бывал ужасно неровным.
Моя сестра, вместе со всеми получала эти подарки, вместе со всеми совершала прогулку по Сандригему, вместе со всеми играла в дартс и отгадывала шарады. Громко смеялась и пила много шампанского. Это путает верно? Будто у человека раздвоение личности или короткая память. Нет-нет, родной у моей сестры, увы, отменная память и она ничего не забывает. И ее смех, отчаянный смех в потолок для меня звучал так, будто она пыталась рассмеяться в лицо самому Господу о дичайшей несправедливости собственной жизни. Но у каждого из нас своя история тех событий.

На часах около двенадцати, все мирно разошлись по своим комнатам, точно зная, что обнаружат на следующий день в углу комнаты носок, забитый подарками – это тоже была традиция. И теперь уже моя очередь, заходить в твою комнату, но уже без всякой опаски, просто только что поняла, что сегодня ко всему прочему еще и день нашей помолвки, но остаться в этот день наедине оказалось выше наших сил.
— Спишь? Не поверю, — передразнивая его интонацию в прошлый раз и прикрывая за собой дверь. — А как же дождаться моего подарка? — во мне проснулась королева двусмысленности, поэтому я, поймав выражение лица и дернувшуюся бровь, усмехаясь, притворно грожу пальцем. — Я приличная дама, сэр, я не прихожу по ночам к мужчинам с непристойными предложениями. И в конце концов, — я покрутила рукой перед его лицом. — я помолвлена, но в этот день все должны получить подарки.
И я, садясь на мягкую кровать, протягиваю ему пакетик с такими же скромными, как и у нас подарками: кружку, о которой он говорил тогда, когда я была в Бельгии с покрытием для рисования и набор мелков к ней [ведь это так приятно оставлять послания на чашках, в которых будет заварен ч а й, да-да именно ч а й], штопор, потому что как же без него, браслет в форме стетоскопа [я не знаю носишь ли ты их, правда, но когда я его увидела не могла не заказать] и наконец, то, что я подбирала так тщательно, перенюхав бесконечное число возможных ароматов, прежде чем составить твой. Парфюмер, который отвечал за дворцовые духи, или как мы их называли «ароматы», кажется пожалел о том, что не слег в эти дни с насморком.
— Таких нет не у кого, потому что такие одни. Одни-единственные. Мы зарегистрировали этот аромат в списке и при желании парфюмерная компания, которая поставляет духи во дворец, сделает точно такие же. Они и называются твоим именем. Chris №1.
Флакон был сделан в виде яблока с белой крышкой и золотисто-коричневой нижней частью.
— Здесь точно есть можжевельник, потому что тот твой гель для душа, который я помню из Италии был именно с ним, а значит ты ассоциировался с ним. А еще кофе, — мои глаза смеются, в уголках глаз собираются еле заметные складочки. — Потому что какой Кристофер Робин, если от него не пахнет кофе?               
Кроме всего прочего духи пахли грейпфрутом, зеленым яблоком и бесконечными древесными нотами, которые даже мой чуткий нюх не мог разложить на составляющие. Я улыбаюсь, протягивая этот круглый флакончик на ладони ему. Пшикну немного на шею [не хватало, чтобы вся комната погрязла в запахах твоего парфюма, чтобы кто-то решил, что ты меры не знаешь в духах], принюхаюсь, кивну удовлетворенно, оставляя на шее поцелуй, мягкий и трогательный, вдыхая запах то ли духов, то ли тебя всей грудью.
— Вкусно.
Рождественские праздники когда-нибудь пройдут, а после этого наступит январь со своими морозами и, как мы надеялись снег не растает до конца зимы, так что может быть удастся и покататься на коньках и устроить снежную баталию, как в старые добрые времена. Я, без особенного приглашения, предупредительно скидывая тапочки в виде единорогов [подарок мамы] и, поспешно пряча босые ноги под одеяло, плотнее запахивая халат [с этими холодами и во дворце значительно похолодало] поворачиваюсь к тебе, совершенно по-собственнически утыкаясь в грудь и обхватывая, сцепляя руки за спиной и какое-то время даже головы не поднимая. На самом деле я пришла поговорить. Была одна вещь, которая наверняка смущала тебя на протяжении всего праздника и которую мне совершенно точно необходимо было прояснить. Но для того, чтобы ее коснуться пришлось бы рассказать совершенно в с е. Мой последний из оставшихся крупных секретов, которые тебе стоит знать, тем более теперь, когда на моем пальце красуется подаренное тобой кольцо. Не желая выходить из состояния трусливости, я спрашиваю, бурчу тебе в грудь:
— Ты не передумал по поводу предложения? — подумав немного, помолчав. — Я не обижусь, если ты скажешь, что поторопился.
Конечно же, я обижусь, это разобьет мне сердце, мне захочется улететь куда-нибудь на ту самую Майорку или Мальту и горевать о своей роли обманутой невесты с кольцом из-под киндер-сюрприза, которое я разумеется тебе не отдам – это будет моя моральная компенсация. А вообще я слезами залью всю подушку. 
А если ты считаешь, что все эти официальные объявления, неожиданное вовлечения тебя в нашу жизнь всего за день – излишняя поспешность, неожиданность и в конце концов злишься?
— А если я расскажу тебе, почему Кристина не была в восторге и какая я сестра, то ты тоже не передумаешь? — еще немного помолчав и собираясь с мыслями, нехотя расцепляя руки и удобнее устраиваясь на подушке, отводя глаза к потолку. Здесь горит только ночник – слабо и почти что тускло, тени, отбрасываемые предметами становятся все более причудливыми. Я чувствую на себе твой взгляд, сглатывая и с огромным нежеланием возвращаюсь в то время. Время, когда я носила плотные детские колготки и свалилась со своего первого дерева. Мне кажется именно тогда все и началось совершенно окончательно.
— Ты никогда не замечал, что у меня шрам на виске? Он почти незаметный, но он есть. В детстве, когда мы все были на каникулах в Винздорском замке, а мама была беременна Томом, я упала с дерева, — мой голос зазвучит отстраненнее. — Мы сбежали с Кристиной в лес, на поиски чудовищ, она как обычно меня раздразнила, я поддалась и не рассчитала. Тогда родители безумно испугались и разумеется досталось именно моей сестре. Она считала, что это несправедливо, потому что я сама за ней увязалась. Кристина тогда и сама смертельно напугалась, но ей все равно попало. Ты должен знать, Крис, — и только теперь я поворачиваюсь к нему, подкладываю ладонь под голову и смотрю прямо на него. — не у всех сестер и братьев такие отношения как у вас со Скарлет или у меня с Томом. Мы с Кристиной никогда не…ладили идеально. Она называет себя «запасной принцессой». Ты знал, что в королевских семьях все должны иметь как минимум двоих детей на случай непредвиденных ситуаций? Страшно конечно, но таковы условия. Так вот моя сестра никогда не любила быть в тени, а я постоянно пыталась в ней спрятаться. Нам нравились разные вещи, разные спектакли и иногда казалось, что даже если ей нравится что-то одинаковое со мной она из принципа выбирала другое. К тому же Кристина прирожденная… принцесса. Я имею ввиду, что ей гораздо проще давалось все, что не так просто давалось мне. Она говорила на французском лучше, играла на фортепиано лучше, имела свое мнение, одевалась лучше. Она была смелой, а я делала то, что говорили… долгая история, но в итоге это я, а не она находилась в тени и это у меня возникали комплексы. Волей-неволей начинаешь сравнивать себя с тем, кто так похож и не похож на тебя. Но не это главное. Главное другое. То, что случилось больше шести лет назад. Кристине было 19…
Тогда ее называли «примером для девушек». Яркая, открытая и невероятно красивая. Ее обожали молодежные журналы, она с удовольствием соглашалась на съемки к огромному неудовольствию дворца, но ей легко сходило это с рук – это ведь принцесса Кристина. Я была занята учебой в университете, всюду таскалась с горой книжек, выезжала из Шотландии на праздники и изредка на выходные, поэтому внимание к моей персоне было не столь высоким – изредка выходили случайные статьи в журналах и заметки в газетах, но бурного ажиотажа не вызывали. Поэтому, то время было периодом блеска нашей «запасной принцессы». И меня это даже устраивало – спокойная жизнь в университетском кампусе, маленькие кофейни и вечера в компании Трины и Лекси, когда пролистывая какой-то журнал они тыкали в разворот: «Смотри, там твоя сестра!». Кристина блистала, не торопилась поступать в университет, после того, как оставила факультет истории искусств. Зато, круг ее лондонских увлечений рос. Или знакомств, я не знаю – я видела ее на фото то с одним кавалером, то с другим. Так что появление его – рокового и решившего все на долгие годы должно было стать лишь вопросом времени.
Я вернулась из университета на каникулы, а она ворвалась в мою комнату, взбудораженная и восторженная, упала на кровать, откидывая с лица длинные пряди темных волос.
«Я влюбилась».
А я читала книгу по праву – скучную, но содержательную, потому что считала нужным подтянуть именно этот предмет. Посмотрела на нее, сидя на кресле, скрестив ноги, удивленно-вопросительно. Может стоило тогда не читать книжку по праву и политологии, а выслушать ее внимательнее, увидеть в ее словах опасность еще тогда.
«Он удивительный. Мы познакомились на одном спектакле. И его зовут Алан».
А л а н.
— Его звали Алан Мосби, — не знала, что это имя все еще способно так неприятно застревать на языке, вызывая дрожь по всему телу. — Они познакомились на каких-то современных спектаклях, в которых я ничего не понимаю.
Ну, знаете, эти спектакли, где без декораций в свете какого-нибудь одинокого прожектора, что считается признаком хорошего тона и оригинальности видимо, актеры читают свои тексты утробными голосами в странных балахонах и желательно босыми. А иногда и без балахонов – и пойди пойми затейливую режиссерскую задумку. Это как пытаться увидеть в картине квадрата какого-нибудь современного художника что-то кроме квадрата. А по мне что-то, что крякает как утка и выглядит как утка – должно называть уткой. И если на картине ничего кроме одного квадрата нет – это квадрат без дополнительных скрытых смыслов. Но да, я слишком приземленный человек, в искусстве ничего не понимающий.     
— И он был фотографом. Частным фотографом, который мечтал получить известность и открыть студию где-нибудь в районе Сохо. А еще он был старше ее на 15 лет. Кристина говорила, что у них множество общих интересов, что они предназначены друг для друга и…да, она действительно его любила. И в то время она все мне рассказывала, потому что ей нужно было этим с кем-то делиться. И тогда я…я не была против, я их покрывала, а когда она предложила познакомиться, то я согласилась. Мы хоть и спорили с ней по любому поводу, но мы были сестрами. И он действительно казался хорошим человеком. Казался.
Я в очередной раз приехала в Букингемский дворец, мы с Кристиной в те времена стали дружнее, у нас появился общий секрет, мы казались друг другу заговорщиками, которые знают друг о друге такое, что не знает никто. Иногда я конечно осторожно интересовалась, не очень ли это большая разница в возрасте, но она отмахивалась от меня и говорила, что главное, что он ее любит. А я, очевидно забив себе голову романами Джейн Остин справедливо решила, что это правда. Алан казался достаточно обходительным, достаточно влюбленным с хорошим чувством юмора и действительно интересными фотографиями. Фотографиями.
— Они встречались два года, и я знала обо всем два года. Встречались… и я думаю у них были очень тесные отношения. Родители, когда узнали, то были против. Основной аргумент возраст и… п р о и с х о ж д е н и е. Они сказали нет. А потом, я услышала, как Кристина о чем-то ругается с Джонни. Если с ним возможно поругаться, он же никогда не отвечает грубо… — усмехаюсь слабо.
Я решила позже выяснить, в чем дело. А дело оказалось в том, что служба безопасности в то время еще не наученная горьким опытом, слишком поздно заинтересовалась личностью мистера Мосби. И всплыли некоторые подробности его личной жизни, которые оказались не особенно лицеприятными. Вроде карточных долгов, довольно разнообразных партнеров и специфичных сексуальных предпочтений. И самое главное, что мне, приходящей в какой-то ужас от каждого его слова, рассказал Джонни, так это тот факт что по некоторым еще неподтвержденным данным он был женат. Господи боже, ж е н а т. Мол, хоть с женой они давно не живут вместе, но официального развода она ему не дала.
— Я хорошо помню тот вечер. Она была такая счастливая. Кажется это последний день, когда я видела ее счастливой, знаешь… — задумчиво вспоминая счастливое выражение лица сестры, когда речь заходила об Алане. И особенно в тот день – взволнованная, казавшаяся мне, улыбающейся через силу, потому что я не знала с чего начать и как это преподнести ей, влюбленной по уши и потерявшей голову. А мы оба знаем — каково это, когда влюбляешься. Знаем, но я не могла поступить иначе в тот момент.
— Она сказала мне, что собирается сбежать с ним. Если родители не позволяют и против, то они сбегут, тайно поженятся и вернуться из Шотландии мужем и женой. Тогда родители поймут, простят и… в общем нечто вроде: «Мы встанем на колени и они не смогут нам отказать». Ты можешь представить – в каком я была ужасе. Я спросила у нее когда это случится и где они встречаются, а потом… я не знала, что делать и рассказала обо всем. Родителям.
Я прикрываю глаза на мгновение, восстанавливая в памяти тот день, когда и без того бледное лицо матери стало похожим на алебастровую пыль, а лицо отца осунулось. Мама, разумеется не поехала, а отец был там. Я вспоминала крики Кристины с первого этажа, разносящиеся по дворцу громкими и нервными раскатами. Том тогда пришел ко мне в комнату, забрался с ногами под одеяло, глядя испуганно большими глазами тогда еще двенадцатилетнего ребенка. А я нервно прижимала ладонь к губам, слушая тяжелые шаги, перекрываемые только: «Вы не можете разрушить мою жизнь!». Я вспомнила с какими пустыми глазами встретилась с ней после этого и как она на меня посмотрела. Будто меня не существовало. Этот взгляд на самом деле продолжал стоять в моей памяти долгое время. Самое главное – она не верила, что все это правда. Не верила нашим словам, она л ю б и л а его и увы, очень слепо. Она сказала [крикнула на самом деле], что все отлично о нем знала, но ей все равно. Что он изменился. Что это было в прошлом. Что мы ошибаемся. 
— У него было много ее фото. Не знаю разрешала ли она их делать и знала она о них или нет, но… они были довольно приватного характера и мы предпочли за них заплатить, чтобы не раздувать скандал. Об Алане я ничего не слышала, но ему намекнули, что лучше будет уехать. Поэтому, когда я узнала, что Крис меня фотографировал вспомнила… об этой истории. Для Кристины, которая мне доверяла я стала тем, кто все разрушил. Меня обвинить удобнее. Родители отправили ее во Францию, до того момента, когда слухи улягутся. Если бы все это всплыло наружу нашей репутации пришел бы конец. А я верила, что как сестра действовала правильно. Но я так и осталась той, кто… — я вспомнила ее слова, брошенные мне в лицо. — «Предпочитает быть непорочным ангелом, который отправил ее в ад». Кристина всегда была немного импульсивной и это было сказано в состоянии близком к безумию, но… Только папа ездил к ней, только папа был с ней рядом, а я…я предпочитала оставить все как есть. Я ужасный человек, быть может, но это было ужасное время, приносящее всем нам боль, а я не считала себя виноватой хотя бы в чем-то. А теперь Кристина считает, что родители снова отнеслись к ней как к «Запасной принцессе», позволив мне то, что в свое время не позволили ей — моя короткая и сбивчивая исповедь закончилась, я не заметила, насколько быстро проговорила концовку. Да, Крис, я правильная, заботящаяся не о личном, а об общем, до тошноты правильная девочка, которая возможно слишком испугалась, что держать в секрете то, что ей доверили. Я девочка, по мнению сестры, разрушившая ее жизнь и теперь, танцующая на костях ее   разбитых надежд. Счастливая, потому что нашла человека, которого одобрили родители даже несмотря на происхождение. И вроде как вечно получающая привилегии. Я выдыхаю, зажмуривая глаза, вытаскивая достаточно темную историю на свет и не желая больше ее вспоминать. Я помню, какими привидениями мы слонялись по дворцу, помню слова мамы о том, что: «И как бы мы людям в глаза смотрели, говорили о морали, когда я вижу такие фото и такое поведение... она ведь могла стать несчастной, боже мой…». Может быть семья так себя не ведет. Может быть сейчас я развенчала и без того неидеальный семейный быт.
Кристина для нас словно рана, причем незаживающая – чуть заденешь и кровоточит.
— Все, можешь меня осуждать, — я говорю это с закрытыми глазами, будто ребенок, которого вот-вот за что-то накажут. И я действительно боюсь увидеть осуждение в твоих глазах. Все очень сложно. Здесь все очень сложно объяснить. —  За то, что не остановила ее, когда могла, или не помогла, когда было плохо или в конце концов, за то что разрушила ее счастье, не поверив в искренность чувств, побеспокоившись о короне больше, чем о собственной сестре. И… — я приоткрываю глаза, сминаю в руках одеяло, по старой привычке тереблю его пальцами, собираюсь с духом. —… если тебе вдруг я или моя семья станет неприятной, лучше скажи мне сейчас, я…                                   
Я была уверена, что рассказала нечто ужасное и о себе в том числе – настолько я привыкла, храня все это в секрете, воспринимать эту тайну как нечто ужасное, сокровенное и мрачное. Я, считавшая, что поступила правильно и, вспоминая какие проблемы были у нашей семьи после «побега» Кристины, не испытывала достаточно угрызений совести. Я открываю глаза полностью, на часах около часа ночи, или около того, встречаюсь наконец с твоим взглядом, пытаясь выкроить в нем осуждение или непонимание. В итоге, я не выдерживаю, снова возвращаясь к своей первое позе – прижимаюсь, льну к тебе всем телом, пряча лицо в футболке. Дыхание становится тяжелым, я лежу неподвижно, а потом, тихо, но очень упрямо пробормочу:
— Нет, не отдам.
А потом чуть громче и так будто я собираюсь развести слезы прямо здесь. Прямо в твоей кровати – отличное место для ночных истерик.
Не знаю, кто на тебя претендовал, но не отдавать я тебя собиралась обстоятельствам. Или я не собиралась отдавать обратно кольцо.
— Не хочу отпускать. Я не отпущу.
Эгоистично, но нет я не ангел.         
Вот такая я – взрослая, старшая сестра, которая заботилась о короне и репутации, читала книгу по праву и была серьезной как никогда и плаксивый ребенок, который тыкается в грудь и бормочет, что не отдаст, мычит что-то непонятное и оба этих человека: ребенок и серьезная я, кажется тебя любят. Очень любят, Крис.
— Не передумывай. Пожалуйста.
Бурчу, при этом не собираясь отпускать даже для того, чтобы позволить ему улечься поудобнее. Мало ли — после моих откровений ты захочешь сбежать через окно или забрать кольцо. А я все продолжаю обнимать, ослабив хватку и позволив улечься поудобнее только после того, как почувствую твою руку в своих волосах.
— Буду спать здесь. Не бросай меня. Я чутко сплю.
Нет, на самом деле сплю я как сурок по зиме, но это не важно. 
С категоричностью ребенка, которого необходимо утешать и переубеждать, а для верности забрасываю на тебя одну ногу. Для верности. Вдруг ты все же сбежишь, а медвежий захват никто не отменял.   
…а к утру в комнатах действительно оказывались чулки, подброшенные неизвестным Сантой в углы наших комнат. В них обычно были конфеты, какие-то мелкие безделушки и записки с пожеланием счастливого Рождества. Чайные пакетики с оригинальными вкусами, жвачки, фотокарточки с видами Англии – чего в них только не было распихано к традиционному Дню подарков.
…они прокрадывались по одному и не сговариваясь – в разное время и считая, что их гениальную затею никто не распознает. Не сговариваясь каждому захотелось это сделать, то ли в знак рождественского настроения, то ли в знак примирения со сложившимися обстоятельствами. Для кого-то это был знак принятия. И не сговариваясь с е м ь я, не могла оставить его без подарков, даже если они в первый раз не лежали торжественно на столах в Красной гостиной. И каждый думал, что только он собственно до этого додумался. 
Том, кстати, начал первым, заглядывая в еще полутемную комнату, и прокрадываясь на цыпочках к столу, обнаруживая там кружку с мелками и те самые духи, не удерживаясь от закатывания глаз. Он стоял перед дверью на этот раз долго, прислушиваясь к подозрительным звукам за ней, на всякий случай – потому что мало ли чем они там занимаются [в белье или…без белья, ой развидеть бы все это!]. Но, убедившись в том, что было достаточно тихо и даже понадеясь на то, что его сестра спит там, где ей положено спать, он таки зашел. Нет, у них тут видите ли любовь и взаимопонимание во сне, а раньше она приходила к нему и… Ну, пусть теперь Крис терпит ее привычку занимать половину свободного места на кровати и отбирать чужое одеяло, ладно! Ладно-ладно! Кладет свой подарок вот этому самому «ничего так чуваку» в чашку, которую видимо подарила старшая сестра [а кто же еще бы до такого додумался] и так же тихо выходит вон, шаркая по коридору до своей комнаты домашними тапочками. Пожалуй, к тому, что они с завидной периодичностью появляются друг у друга в комнатах нужно уже привыкнуть. Вроде как все женихи да невесты так делают, нет? Том подумал о поцелуях на балконе из хроник, закатил глаза еще раз, передернув плечами.
«Нужно привыкнуть» - что сделать сложнее, если ты родитель. Если ты коронованный родитель тем более. У Тони две дочери, одна из которых вот-вот выйдет замуж, другая у которой ничего толком не клеится из-за одного опрометчивого шага и одной очень слепой любви, но любви. А когда у тебя дочери, то ты волей-неволей становишься консервативным папочкой, которых сам когда-то терпеть не мог, потому что они все усложняют. Впрочем, он считал, что ему удается балансировать. И даже когда видишь свою дочь мирно, по-детски даже мирно сопящей в плечо уже далеко не тебе, как это было когда-то, а вполне себе вот ему, Кристоферу, то так и хочется подшутить и: «Ну что же, называйте время и место – стреляемся!». Снисходительно качая головой, осматриваясь, оставляя на столе, рядом с остальными дарами свой и выходя из комнаты. Дуэли все же подождут до первых внуков.
Дольше всех, пожалуй около этой двери стояла о н а. Долго и внимательно рассматривала дверную ручку, деревянный косяк, обитую дорогими породами дерева дверь. Пожалуй тех, кого ожидают в душе с особенным нетерпением всегда ждут дольше обычного. Вламываться в чужие комнаты, тем более с такой нелепостью – верх бестактности, но в Рождество не красиво оставлять без подарка человека, которому ты оказался обязан многим. Когда он делал предложение, она молчала больше, нежели ее муж, сказав несколько дежурных фраз вроде: «Вы порядочный человек» и «Если вы уверены, то…», продолжая находиться в задумчивом состоянии размышления. И, пожалуй, по ней было не особенно понятно действительно ли она согласна и действительно ли она их благословляет или же находится в состоянии сомнения. Отказаться от них слишком тяжело на самом деле, но иногда, ради спокойствия своей семьи и счастья своей семьи стоит попробовать. Она наблюдала за ними на всем протяжении праздника – за столом, в гостиной, во время вручения подарков или просмотров рождественских фильмов и прогулок. Наблюдала, чтобы окончательно во всем убедиться, запуская процесс из которого будет сложно выпутаться. И, пришла к своему выводу. Она поправляла одеяло у Лили, качнув головой и поджимая губы – чему быть того действительно не миновать. К этой маленькой горке подарков от каждого она опускает свой. Пожалуй, самый главный. Дети вырастают слишком быстро.     
…вот к утру в твоей комнате и оказалось: духи, кружка и штопор, браслет-стетоскоп от меня, а еще подарки от неожиданных королевских тайных Сант – ручка в виде шприца от Тома, перчатки, настоящие кожаные перчатки [и я считаю что тебе повезло больше всех нас, получивших кто розовых халат, кто фартук с женской фигурой в купальнике] от папы и наконец крестик, с которым, пожалуй главной составляющей шла  записка, с таким же аккуратным, как и у меня, но более четким и ровным почерком: «Храни вас Бог. Счастливого Рождества». И подпись, которую она оставляла только в личных письмах семье и больше никому.
Ann.
Энн.

____________________________♦◊♦____________________________
Январь.
Январь выдался ожидаемо холодным, морозным, сверкающим снегом и иногда совершенно не тематичными холодными дождями, которые к нашему неудовольствию прибивали пушистый белый снежок к земле, а иногда, обнажая несовершенство земли, которая под этим снегом оказывалась. На озеро около замка мы ходить не рисковали – льдом оно хоть и подернулось, но он был слишком тонкий, а попробовать себя в роли ледышки никто не хотел. Ветра обдували будь здоров, смахивая с крыши снег, зацепляя снежные вихри, создавая поземки и вызывая желание поскорее укрыться в каком-нибудь теплом и уютном помещении с кружкой чая.
И вот я, стою на крыльце у главного входа в Сандригем, в обычном домашнем платье, сунув ноги в сапоги и даже не подумав их застегнуть, с постоянно съезжающим с плеч платком с длинными кисточками, который спасал от холода с таким же успехом, если бы прикинулся купальником и, как это не удивительно – замерзаю, но с крыльца уходить отказываюсь. Стою столбом, не чувствуя при этом, как из-за штор выглядывают работники, которым эта сцена из фильма видимо доставляет какое-то удовольствие. Столбом я стою, упираясь лбом ему в плечо, угрожая заработать себе воспаление легких или еще что-нибудь похуже.
— Нет, — уперто, отчаянно, даже не пытаясь набросить, съезжающий, видимо от безысходности положения платок.
Я заболею, у меня будет насморк и совершенно не эстетично разбарабаненный нос, покрасневший от постоянной влаги. А еще я буду мерзко и противно кашлять, мои глаза будут непременно слезиться и я буду гонять всех то за чаем, то за влажными холодными полотенцами – вот и будет у тебя жена [что-то я тороплю события с этой ж е н о й] больная, если не на голову, то на дыхательные пути. Видимо я решила, что ты так образом не уедешь. Хотя это смешно, разумеется. Во-первых, ты итак провел с нами праздник, который наверняка был бы не против провести со своими друзьями в куда более непринужденной атмосфере. Во-вторых, твои родители должны были скоро приехать, что наталкивало меня, если честно на мысль, что заболеть – не такая уж плохая идея. Может быть, если у меня будет больной вид они сжалятся надо мной, поймут и простят в конце концов мое отвратительное поведение и мою л о ж ь. Официальную встречу назначили на седьмое число и Том, со своей любовью к цифрам заявил, что это число счастливое. На самом деле никто из моей семьи моих страхов не разделял [ну, не они же носились за курицами по ферме, доказывая всем, что у меня амнезия и я «не-принцесса-великобритании]. Никто не находил в этом ничего такого – все привыкли к гостям, которые приезжали сюда на время нашего пребывания здесь под Рождество, а я никак не могла им доказать, что это гости особенные. Я всем так надоела, что эта тема стала у нас «табу».
Так вот я стояла, превращалась в Эльзу с «Холод всегда мне был по душе» и неткала. В моей голове появлялось сотня идиотских причин почему ты не мог уезжать. Например, у нас намечалась тайная игра в запрещенную «Монополию», а еще Крекер стал реже вставать на задние лапы за лакомством, а вдруг он совсем ослабеет ты не можешь меня бросить в такое отчаянно время, а еще ты так и не попробовал фазанов, а как можно уехать не попробовав фазанов. Подойдя к границе, которая называется «отчаянье влюбившейся по уши», я уже хотела сказать, что мол: «А как же белье в горошек?».
Вот буду стоять здесь в таком виде, утыкаясь в твою куртку, все еще не отпуская с крыльца к машине, которую подогнали специально для тебя [понемногу стоит привыкать к подобным условиям], чувствуя, как руки водят по спине и пытаются набросить платок обратно на плечи. Я чувствую, как ты хмуришься, потому что одежда на мне совсем не январская и единственное, что более или менее спасает от этого лютого холода это собственно твои объятия.
Я, превратившись снова в коалу или панду, которая цепляется за все руками намертво, так и следую за тобой, сцепляя руки за спиной, заставляя тебя спускаться с лестницы задом-наперед, видимо совершенно не беспокоясь о том, что таким образом можно и голову разбить. Нет, я просто продолжала, не замечая как глупо и по-детски надуваются губы говорить: «Не хочу», спускаясь следом за тобой. Со стороны зрелище принцессы-прищепки наверное выглядело комично. За шторкой кто-то захихикал [Том, выходи, я тебя узнала – хватит подглядывать]. 
— А если я им не нравлюсь… — уныло спрашиваю я, заводя за ухо белокурую прядь волос, обнимая тебя наконец, хотя руки соскальзывают с болони куртки. — А если они будут против? И ты в итоге не вернешься? Если не вернешься – возьму и заболею здесь, — должно было прозвучать угрожающе, а прозвучало скорее забавно, я всем телом чувствую, что еще немного и ты начнешь улыбаться, потому что я вроде как неисправима, а ты вроде как это понимаешь. — И это будет на твоей совести.           
На крыльцо наконец вышел Джонни, изящно перекинув через руку мое пальто и зябко поводя плечами. На фоне всего этого белого снега, облепившего ступени, крышу и деревья, Джонни выглядел особенно похожим на озябшего ворона, которого выдворили за дверь. Он очень осторожно спускался к нам, стоящим на последней ступени, видимо боясь ненароком навернуться на скользком крыльце, которое не успевали очищать от снега и оледенения.
— Позвольте, Ваше Высочество, — он решил сорвать мои планы по получению бронхита, очевидно и мои коварные идеи по поводу вызова к своей персоне жалости, накидывая пальто на мои плечи и заставляя таки отпустить руки. Думаю родители не выдержали, но из-за тактичности момента прощания не хотели нам мешать и попросили помешать нам Джонни. А он относился к этому не столь щепетильно.
Мама бы сказала, что королева никогда не просит испытывать к себе это чувство, но я могла попробовать из-за всей этой неожиданно помолвки. Ты можешь понять, почему я беспокоилась? Ведь все казалась хрупким, казалось, что неосторожное движение и все разрушится. — Сэр, — не знаю насколько в голове у самого Джонни уложился тот факт, что Крис, тот самый Крис которому он когда-то не доверял, следил и по привычки вписал в черный список людей, к которым относился и Алан, когда-нибудь станет членом королевской семьи, за которого он, Джонни, так или иначе несет ответственность. Это «сэр», вырывалось с некоторыми потугами, будто он постоянно напоминает себе мысленно, что теперь только это является правильным. Представляю, как Джонни сидит где-нибудь в своей комнате и заучивает с важным видом: «Так, Джонни. Он зять королевской семьи. Надо называть его сэр. Давай-ка повторим. Сэр, сэр, сэр».
В другой бы раз я посмеялась своим мыслям, но была слишком удручена то ли расставанием, то ли переживаниями о будущем.
— Так как вы едите в Лондон, то позвольте напомнить о повышенном внимании к вам в данный период времени всех СМИ и вообще большинства населения. Поэтому к вашей семье сейчас также будет приковано их внимание и интерес. Я бы рекомендовал, до решения всех вопросов и объявления – не рисковать и ничего не комментировать, во избежание неловких и сложных ситуаций. И по возможности, — мне кажется, Джонни хотел усмехнуться представляя, насколько следующее предложение будет нелепым и невозможным, но все же продолжает. — не попадайтесь в их поле зрения и не давайте поводов для лишних разговоров. Потому что репутация…
— Джонни, мой будущий м у ж,  — я поняла, что впервые за это время еще с Рождества называю его именно вот так. Это приятным осадком остается на языке, теплом разливаясь по гортани, будто я только что выпила стакан теплого глинтвейна. — в курсе того, как нужно себя вести. Спасибо за пальто.
Разговор окончен, не хватало еще лекций на тему королевской репутации, которую Джонни с таким удовольствием взвалил на его плечи. Мне кажется его лицо несколько погрустнеет, что ему не дали высказаться до конца и показать свою компетенцию в этом вопросе, Смит склонит голову в легком поклоне, поднимаясь обратно в дом. Со спины он выглядел еще более замерзшим.
А я, все еще не превратившись в синего Аватара, вернулась к тому, что его действительно нужно отпускать, а из-за Джонни я успела отпустить руки.
Я выдавливаю из себя очень неуверенную улыбку, шоркаю каблуками расстегнутых сапог, поддевая мыском случайные комья снега.
— Возвращайся, мы будем вас ждать. Надеюсь, твоим родителям у нас понравится.
Насколько может понравиться в Королевском дворце.
И я, шмыгая носом то ли от холода, то ли от собиравшихся каких-то трогательных слез, провожаю его взглядом прямо до машины, взмахивая на прощание рукой и прислушиваясь к звуку машинного двигателя. Я представляла, как ты окажешься в Лондоне, может успеешь поговорить с друзьями [интересно – в курсе ли они, если мои ничего не знают до сих пор], походить по магазинам [действительно, зачем слушать Джонни, а при нынешнем положении еще и скидку можно будет получить], посмотришь на Лондон, который после Нового года украшен тысячами лампочек, елок, новогодних игрушек и все еще наполнен различного рода ярмарками, где продают горячий шоколад, теплые булочки с корицей и кофе со взбитыми сливками поверху с забавной трубочкой похожей на красно-белые леденцы. Я представляла, как вы встретитесь с родителями, как Винни будет крутиться у ваших ног и понимала, что тебе действительно нужно уехать. Поэтому, замахала рукой активнее, разулыбалась, чтобы уезжал ты не с мыслями о пневмонии, а с моей улыбкой. Но как только ты уехал я, широкими шагами поднимаясь по лестнице разумеется все сломала, пребывая в расстроенных чувствах, поскальзываясь, падая совершенно нелепо и зарабатывая себе шишку. Та-дам.

— Он сказал, что они приедут сегодня! На машине от Лондона до сюда ехать два часа и сорок минут, значит они будут здесь уже к обеду! — я говорила так возбужденно, будто он сказал, что они высаживаются на Марсе.
И никто опять не разделял моего возбуждения. Отец, вернувшийся из своего рабочего кабинета или скорее целого подвала, заваленного наработками и тем, что еще предстояло сделать или улучшить, опоздал к завтраку, целуя мать в щеку [мама невольно поморщилась от характерного запаха железа, но не стала при нас об этом говорить, до сих пор придерживаясь правила не выяснять отношений перед детьми] и начиная говорить о нашем управляющем, который опять не позаботился о флигелях для персонала, который находится здесь круглогодично. Сама мама, с утра жалуясь на перемены погоды сейчас выглядела получше, слушая утренний выпуск программы новостей, Том только вернулся после утреннего футбольного матча, который устроила молодежь соседских поместий – с расцарапанной коленкой, но вполне счастливый и довольный [он сделал как минимум два голевых паса, а отец выгибая бровь уточнил почему он сам в ворота не попробовал забить, Том в ответ неопределенно пожал плечами: «Мне итак неплохо»]. Кристина, о которой мы пожалуй переживали больше других, и особенно я, справедливо полагая, что она или просто не захочет участвовать в семейных встречах, либо решит появиться на них в своем особенном настроении: «Мне на все фиолетово», не спускалась из своей комнаты. Прислуга, осторожно поинтересовавшаяся будет ли Ее Высочество спускаться к завтраку, услышала только неразборчивые стоны и пожелание пойти к черту. Мама посоветовала снова оставить ее в покое, но все же принести ей крепкий сладкий чай с молоком и таблетку от головной боли из чего я сделала вывод, что у сестры похмелье.
Хотела ли сестра, чтобы ее оставляли в покое каждый раз, когда она находилась в особенном состоянии разбитости, хоть и вслух просила об этом с завидным постоянством, резко и решительно, или же нам просто было удобно так думать? Я не знаю, тогда я эгоистично была занята собой. Попытки сблизиться с Кристиной все равно всегда выходили мне боком.
Это время без тебя можно было разделить на две фазы: Лили сидит и ждет сообщений или звонка и Лили страдает от неопределенности. До приезда своих родителей ты наверняка успел переделать кучу дел, о которых я тебя и спрашивала, стараясь не заваливать сообщениями, но отвечая тебе сразу же, как только их получала. Я клала телефон рядом с собой на подушку, когда засыпала, чтобы не пропустить случайное сообщение, если ты вдруг припозднишься. Присылала фото с прогулок, которые мы устраивали или с очередных семейных обедов. Я редко писала сама, но всегда с радостью прочитывала что-то от тебя, желая дать тебе хотя бы какое-то личное пространство. Личное от себя и от…нашей семьи. Может быть, я хотела, чтобы ты знал, что ты не заложник ситуации, что решив на мне, о боже мой [и я всегда буду вставлять эту приставку в свою речь когда говорю об этом], жениться, не будешь об этом жалеть. О да я была очень деликатной.   
January 3th 17:10
from miss lily: присылаю видео, где Джонни катается на коньках тск-тск. На этот раз он повалил папу на лед и кажется, это последний раз, когда папа позволял ему хватать себя за конечности. Сегодня в Норфолке наконец похолодало так, что нам залили каток на площадке. Как ты? Виделся с кем-нибудь? Каким рейсом прилетают твои родители?
January 4th 21:00
from miss lily: а мы видели твои фото в сети. Мама заметила, что ты стал лучше получаться на камере =р [есть парочка забавных, я их сохранила для коллекции хи-хи]. Сегодня около твоего дома торчали журналисты. Прости! Не знаю, что они такого любопытного нашли под твоими окнами…
miss lily typing…
from miss lily: и все же ты должен вернуться поскорее, ты ведь до сих пор не видел второй комплект! это хорошая мотивация?... скучаю, крис.

А в день прилета твоих родителей я как-то забыла о своей деликатности, присылая сообщения каждый час по типу: «Они приехали?», «Все хорошо?», «Ты им сказал?», «Как они на это отреагировали?», «Они против?», «Мы не стали Ромео и Джульеттой?», «Ты решил меня игнорировать?», «Ты не хочешь ответить?», «Если я умру, то смерть будущей королевы Великобритании на твоей совести и я уже составила список претензий!», «Джонни сказал, что их рейс приземлился час назад!», «Что за селфи с девушками???» [«Возможно будущий принц-консорт и я! Чмоки-чмок.] и все в таком же духе. Последнее сообщение раздраженными пальцами, я печатала, пока Том и отец спорили кто из них смухлевал в настольной игре, настолько громко стуча по экрану, что несчастный кажется мог разломаться в любую секунду:
«Никакого второго комплекта!!!».
Вот вам и принцессы – они пишут странные двусмысленные сообщения, сидя на диване скрестив ноги, лишая своих женихов может быть лицезрения белья, а может быть банального спокойствия. В общем, за эти дни меня заставили знатно переживать, а когда телефон звякнул утром седьмого января, то я разве что не подпрыгнула на постели.
Они готовы.
Готовы.
К а ж е т с я.
А еще там было многоточие, которое воспринималось мною как какой-то приговор. Так и представляю, как его родители медленно оседают на своих местах, когда он им все это рассказывал, и на их лицах появляется самое настоящее ужас страх неодобрение счастье. Ну да, рассказывайте. Как бы там ни было именно с возбужденного: «Они приедут через несколько часов!» и началось мое утро, когда я не могла решить, что надеть, как убрать волосы, какие спальни для них лучше подойдут и так далее. А моя семья сохраняла свою невыносимость именно этим утром и никто не понимал кажется, насколько это важно. Точнее никто не поддавался моей панике. Ну, хотя бы кто-то из нас.
— Мам, пап, — начинаю я, складывая руки перед собой, будто собираюсь произнести речь на открытие Парламента. Разговоры об управляющем прекратились, а телевизор на заднем плане продолжал вещать что-то о рождение в зоопарке детеныша лигра и скандала на винно-водочном заводе. Отличный фон для моей речи. Телевизор никто отключать не подумал.
— Том сходи в душ, да Лили, прости что ты хотела? — мама морщится снова, потому что флюиды железа и формы Тома после беготни по футбольному зимнему полю как-то не слишком ее вдохновляли, снова обращая внимание на меня. Нет, никакой серьезности момента.
— Я хотела… это очень важно, чтобы мы им понравились.
Нужно было видеть, как медленно поднимаются обе брови мамы, мол: «Вот это да…», а отец, откидываясь на спинку кресла хохочет, прикрывая ладонью лицо. Что вообще за безумное утро? Мало того, что прямо с утра было экстренное отключение горячей воды из-за аварии, но мне все равно нужно было принять душ, чтобы выглядеть презентабельно, мужественно выдерживая сначала холодные струи воды, а потом терпеливо ожидая, пока нагреется вода в чайнике, пропитавшись шампунем с ног до головы, а наша котельная не была разогрета, так теперь э т о – родители отказывались меня понимать.
— Чтобы мы. Понравились. Им. Ну что же, следует постараться, — папа состроит маме очень выразительных взгляд, я готова взвыть от отчаянья.
— Я имею ввиду, что мы могли бы быть… менее пугающими, — я выдаю эту фразу, брови мамы снова взлетают вверх, Том останавливается в дверях, видимо желая послушать окончание этого разговора. Дискуссия намечалась интересная.
— Мы кого-то пугаем? — первая фраза мамы, она делает звук телевизора, с орущим покрасневшим мужчиной в кадре [видимо все образцы вина протестировал] потише и вновь обращается ко мне.
Набираюсь духа – я собираюсь сделать так, чтобы все прошло идеально. И если за Тома или даже за папу я переживала в меньшем случае, то за маму весьма. Мне кажется, даже если бы мы постарались одеть маму в платок и какую-нибудь порванную фуфайку от нее исходила бы такая аура королевской крови, что люди за несколько метров начинали бы снимать шляпы. К тому же мама далеко не со всеми сходилась легко.
— При первом знакомстве… да. Я имею ввиду, что мы могли бы на время знакомства стать просто семьей.
— Королевской семьей, — спокойное и бескомпромиссное.
— Нет, семьей, — настаиваю я на своем, с тоской представляя как одни не знают, как правильно сесть и как лучше обращаться к нам, а другие разговаривают фразами 18-ого века и попивают чай, неслышно отставляя его на фарфоровое блюдце. — Мы же тоже обычные люди. Нам нравятся обычные вещи, мы могли бы быть чуть проще и тогда им будет легче с нами познакомиться. Они хорошие люди и при знакомстве с ними вы это поймете. Но сблизиться мы с ними сможем только в том случае, если мы попытаемся вести себя непринужденно! Им ведь не каждый день приходит приглашение во дворец.
Самое главное, что самый подозрительно и неестественно себя ведущий человек сейчас – это я. Другие никакого беспокойства не ощущали.
Мама выключит телевизор вовсе, глядя на меня взглядом, из которого я поняла, что нет, она останется при своем мнении, да и мне сейчас прочитают лекцию о том, о чем я не должна забывать. Это особенный взгляд, с легким прищуром, будто она раздумывает насколько я в своем уме. Когда поняла, что вполне, начала. Неспешно и плавно, Том скрылся в дверном проеме.
— Лили, в первую очередь, мы собираемся здесь, заметь, даже не в Букингемском дворце, потому что я полагала, что здесь комфортнее, чтобы обсудить вашу свадьбу. Подробности, условия, нюансы. Удостовериться, что они не против. И заодно разумеется, узнать семью ближе. Не всегда королевская семья идет на такое. И еще одно – мы все же монархи. И мы не можем позволить себе забывать, кто мы такие. Никогда. И мы останемся собой. Такими – какие есть. Мы не можем подстраиваться под всех и каждого. И ты не должна.
Мама всегда понимает все по-своему. Ей богу. Я вздыхаю, тоскливо и отчаянно, ударяюсь глазами в потолок, люстра весело подмигнет мне, будто забавляясь моими отчаяньям, я опускаю голову, пытаясь тщательнее подобрать слова. Отец переводит взгляд то на меня, то на маму.
— Я имею ввиду, — чего я только уже не имела ввиду, повторяя эту фразу с завидным постоянством. — что мы могли бы не подавать меню на французском хотя бы раз, хотя бы раз ужинать при помощи вилки и ножа, а не десятка столовых приборов и хотя бы раз позволить им ошибаться.
— Мы всегда тактично и с пониманием относимся к такому.
— Да, но когда леди Смолвуд повернулась к тебе спиной, ты смотрела на нее весь вечер так, что лично я бы решила депортироваться из страны первым рейсом.
— А вот леди Смолвуд съела две порции мороженого и ухом не повела… — пробормотала мама, вспоминая тучную жену графа и миллионера, которая допустила эту ошибку. — Не важно, здесь я постараюсь быть деликатной… и хорошо, мы устроим обычный ужин, повседневный. Тогда ты будешь спокойна, я полагаю?
Я хотела сказать, что я успокоюсь только тогда, когда мы действительно заговорим о свадьбе и все будут улыбаться и держаться за руки. В общем, мои родители тогда не переживали, отец спросил что-то об их интересах, заверив меня, что все будет прекрасно. Переживала тогда только я. Просто тогда, за несколько часов до вашего приезда никто не думал о том – насколько же наши родители бывают скрытными. И подкидывают сюрприз один за другим совершенно не вовремя.

***
Вторая за неделю. Джонни рассматривал записку с приклеенными на нее буквами, вырезанными из газет. Разных газет и кажется журналов. Видимо, присылающий ее по ошибке посчитал, что играть в «Поймай преступника» весело, но сейчас это было чертовски не весело. Вся канцелярия работала не покладая рук, разбираясь то с паршивенькими газетными статьями, то с какими-то недопустимыми материалами, которые огласке не подлежали. А уж план рассидки гостей, которых кажется становилось все больше – это нечто невообразимое. И все нужно было успеть до мая месяца, а если вы думаете, что до мая много времени, то глубоко заблуждаетесь. Это ужасно м а л о. И не решено еще очень много. Ювелиры должны сделать обручальные кольца, но валлийское золото прошлого куска подошло к концу и необходимо было заказать новый кусок по всем правилам и в дань традиции. Необходимо было отобрать дизайнеров, которые сделают для принцессы свадебное платье, по крайней мере список кандидатов. А еще цветы, украшение самого аббатства, да и с письмами Её Величества нужно что-то делать, а тут кто-то решил позабавиться, что было совершенно не смешно.
— И что мы будем с этим делать, мистер Смит? — Морган не понимает будто, что у них есть чем заняться, а это снова пойдет в мусорное ведро.
До этого были голуби. Сначала все думали, что мертвые голуби проделки какого-нибудь кота-крысолова, которые славятся своей дикостью. Потом заметили, что голуби не разодраны, да и почему голубей никто не е л? Кроме того, абсолютно все голуби были белыми, будто кто-то специально их выбирал. Пришли к выводу, что их кто-то подбрасывал прямо к порогу и при этом делал это так, что легко укрывался от камер. Шпана чертова. Разбираться с мертвыми птицами всем было некогда, рассказывать об этом семье, тем более. Смит спал и видел, как среди писем принцев, имамов, отклонений и согласий посетить королевскую свадьбу, он приносит голубя и говорит: «Вот мертвая птица. Что прикажите с этим делать?». Он сделал все что мог – усилил охрану и установил дополнительную камеру. А теперь начали появляться записки среди корреспонденции.
— А что мы можем делать с теми, кто решил возомнить себя гениальным преступником? — Смит вопросительно выгибает бровь. — Морган, слушай, если не знаешь, чем заняться теперь – я могу подбросить работы ведь у меня ее уйма. Займись расписанием Её Высочества на следующую неделю. То есть своими прямыми обязанностями.
— А записка?...
— Иди, Джеймс.
Джонни впервые, слишком занятый мыслями об этой свадьбе, проигнорировал нечто странное. И однажды, через несколько лет очень пожалел о том, что пренебрег главным правилом своей работы: «Проверяй всех и все».

«Не бывает ничего вечного».
Что за шуточки?

Кинотеатр, расположенный на территории Букингемского дворца, сейчас нас просто спасал. Я могла посидеть с тобой спокойно, посмотреть какой-нибудь фильм и при этом не ловить взглядом кучу людей, которые вместо того, чтобы тоже следить за сюжетом фильма, следили за нами, доставая смартфоны. А так можно было спокойно посидеть перед большим экраном, поесть поп-корн, в конце концов положить голову на плечо, а если фильм романтичный, то может и… ничего такого, снова положить голову на плечо, ни о чем таком я не думала.
Февраль был ветряным, не менее холодным, чем январь, за ночь под карнизами нарастали ледяные сосульки, которые разумеется сбивали сразу же, чтобы они ненароком ни на кого не упали. Я шла спиной вперед, улыбаясь, с нежностью вглядываясь в твое лицо, периодически устраивая игры в «догони меня если сможешь», поправляя шапку на волосах.
Сэм, шедший позади нас, разглядывающий небо и витающий где-то там же, в какой-то момент остановился, скользя взглядом поверху крыши, мы удалялись дальше, а он, замирая выдавливал из себя звуки.
— Л…ллли, — но выходило ужасно плохо. Когда он волновался, а на данный момент младший из Форсайтов был в ужасе, слова не хотели складываться в предложения. Более того – слова вообще складываться не хотели и в такие секунды он ненавидел свою особенность больше всего. Хуже того – голос совершенно терялся. — Т-та-тааа…бббееее..у-х-хоо, — казалось он задыхается, то ли приступа паники, то ли от попыток составить хотя бы одно внятное слово.
А я спокойно шла вперед, возможно слишком близко от этого карниза, слишком поздно решив посмотреть наверх, а потом почувствовав, как кто-то резко дергает на себя, я теряю равновесие, утягиваю тебя за собой, перекатываясь по холодному и тонкому слою снега, который вот-вот растает, снова уступая место дождям и холодной твердой земле. И, когда я собираюсь спросить: «В чем дело?», спросить все ли в порядке и не поранился ли ты, падая вместе со мной, сзади послышался оглушительный грохот, крик испуганный Лекси и ругательство Трины, которое она повторила дважды. И тогда я резко обернулась назад.
Битого льда было много, несколько крупных сосулек с треском похожим на звон разбившегося стекла, разлетелись на мелкие осколки, видимо не выдержав собственного веса и разбившись об асфальт.
В нескольких.
Метрах.
От.
Меня.
Не дерни ты меня назад, не перекатись мы в сторону, последствия были бы чуть страшнее, чем пара царапин. Колотый лед почему-то пугал, а я почему-то перестала дышать. На грохот выбежала охрана, а я, пытаясь взять себя в руки, в первую очередь заглядываю в твое лицо, обхватываю его ладонями. Кажется, теперь мне страшно. Чертовы сосульки. Я жду-не дождусь мартовской оттепели.
— Ты в порядке? Твои руки в порядке? Ты не поранился? Боже, нужно сказать, чтобы их сбивали чаще… Все целы? — вроде бы никто не пострадал, я выдыхаю, потрясу головой. Шапка слетела куда-то в сторону. И тогда осознание моей следующей фразы приводило в ужас. — Это я что умереть могла сейчас? Из-за несчастного случая?... — прежде чем обнять тебя, утыкаясь в плечо. — Совсем не смешно.   

И только Сэм, продолжал бормотать свое, как мы позже поняли «Лили – уходи оттуда». Стоять на месте в нескольких ярдах от ледяной катастрофы и бормотать. Потом, Сэм таки поднял на нас глаза. Глаза не то, что олененка Бэмби, но свои глаза. Взгляд прямой, отчаянный и отдающий какой-то внутренней болью.
—Е-сли бы н-не м-мое зззаикание, т-то я бы п-редуппредил р-раньше. Ч-что т-там к-то ессть.
— Сэм, кто может быть на крыше и сбрасывать сосульки нам на голову? Скорее всего они были просто слишком большие, вот и не выдержали, — я осторожно смотрю на друга, будто он не в себе, а он, упрямо глядя мне в глаза:
— Та-там. К-кто то был.
Но сколько бы охрана не прочесывала крышу, сколько бы не ругался Джонни и старик Клаус с теми, кто отвечает за это, сколько бы не допытывались кто чуть было меня не убил, решив не вовремя начать выполнять свою работу – бесполезно. «Сосульщики» отвечали, что в это время суток никто этим не занимался, на крыше было пусто и в итоге все всё же пришли к разумному заключению, что Сэму просто показалось, а я еще долго держала тебя за руку.
Иногда жизнь кажется такой…короткой.
Такой короткой, что понятия не имеешь, что будет происходить в тот или иной момент.
Но мы к счастью были слишком заняты, чтобы испытывать страх или предаваться теориям заговора.

— Джонни – это недопустимо. А если бы ее не успели спасти? Это катастрофа и трагедия!
— Мы работаем над этим вопросом, Ваше Величество.
— Если такое происходит, значит плохо работаете, Джонни. Кто следующий? Потом мне решат выстрелить в голову, а ты не заметишь? Я хочу знать, что это за записки, голуби и прочие знаки. И я хочу спокойно жить в своем доме, Джонни.

Апрель
— Да вы издеваетесь, сколько можно? — Том выглядывает из-за камеры, смеривает нас взглядом, который говорит «вы мне надоели», тоскливо оглядывает стены аббатства. — Это уже пятый раз. Я уже больше не могу слышать: «Лилиан Амелия Шарлотта согласна ли ты?»! А можно я просто проговорю эту фразу за нее и мы разойдемся?
Дело в том, что мне кажется попала смешинка в рот.
Репетиции свадебной церемонии проходили в Вестминстерском Аббатстве и длились уже несколько часов. Начали мы вечером, собор приводили в порядок, хор усиленно репетировал композиции, а вокруг нас кругами носился главный церемонимейстер и говорил, что «нет-нет, Ваше Сиятельство, слишком быстро, композиция не успеет закончиться». Папа, который в свою очередь нарезал уже десятый круг по Аббатству вместе со мной и сначала даже шутил, помахивая воображаемым гостям, теперь уже откровенно бесился.
— Так давайте попросим хор петь побыстрее, — цедит он сквозь зубы, доводя меня до Криса, отдавая в руки и присаживаясь на скамейку, прикрывая глаза.
Решив, что мы более или менее запомнили кто откуда выходит и кто куда заходит, далее репетировали собственно клятвы, чтобы никто не напутал слова или порядок имен, пообещав вместо «чтить тебя» - «соблазнять тебя» [ну всякое бывает, верно?] И вот тут, каждый раз, когда я смотрела в лицо Криса, на меня нападал какой-то демон, и меня разбирал смех, потому что свое «согласна» я вымолвить не могла. А Тому, который зачем-то решил все это протоколировать, возрождая таким образом свой блог, который он даже не мог выложить в Интернет, потому что это все слишком приватно, действительно надоело. А я понятия не имела, что такого веселого находила в твоем лице.
На самом деле, думаю это все нервное – в последнее время все валилось из рук. Меня перестали окружать эскизы платьев и я наконец определилась с дизайнером. Мне перестали сниться кружева, тюли, модели и прочее, но платье разумеется как и имя дизайнера хранились в огромном секрете. Мы ездили в графство Йоркшир, к кондитеру, который был ответственен за наш свадебный торт. Торты. В итоге, перепробовав один миллион вкусов бисквитов и крема, я слегла с несварением. И самое главное – чем ближе была свадьба, тем больше пресса наседала, выискивая совершенно новые подробности нашей личной жизни, после некоторых дворец лично попросил сбавить обороты. Но пресса как всегда приняла это к сведению и ничего не сбавила. Пожалуй единственной хорошей новостью за это время была та, что мне не придется переживать по поводу твоего экзамена. Судя по тому, чего мы достигли за эти два месяца, ты отлично справишься с тестом.
— Ладно, хорошо, простите, правда. Давайте снова. Я Лилия Шарлотта, нет ну перестань, это очень смешно, не смотри на меня так, — я снова хихикаю, все кажется махнут рукой, решив, что все слишком устали, чтобы репетировать. В итоге это получается история, в которой Лили-всем-надоела, но я продолжала хихикать, чуть было не навернувшись на садок, пока еще пустой. В большие горшки мы решили разместить деревья. Все же, мы женимся весной, а это значит, что аббатство должно быть хоть как-то украшено, пусть это и не по протоколу и вообще такого никогда не было. А я захотела.
На самом деле твоя мисс Лили куда коварнее, чем ты думаешь. Во-первых, мне нужно было задержаться здесь и желательно без свидетелей и для этого нужна была причина, а причины лучше: «Мы вдвоем порепетируем» - было не придумать. Во-вторых, я просто…не хотела. Я хотела, чтобы эти клятвы мы сказали только однажды, только один единственный раз и я хотела, чтобы это было в о л ш е б н о. По-особенному. Я не хотела репетировать э т о. И когда Том перестанет тыкать в лицо Криса камерой с вопросом: «Какие у вас впечатления от церемонии? Вы уверены, что с вашей невестой все в порядке?» и последний человек покинет предел, оставив аббатство в его величественной и немного трагичной тишине, я обернусь к тебе.
Думаю, ты и сам не знал, что смешного я в тебе нашла. Это все происки дьявола, не обращай внимания.
— Не смотри на меня так, я серьезно. Теперь серьезно. Мне нужно, чтобы ты кое-что послушал и сказал свое мнение, — я тяну тебя за собой, вытаскивая из сумки шуршащие нотные листы и тяну тебя наверх по скрипучей лестнице, в ложу для оркестра. Перед церемонией ступени скорее всего приведут в порядок. Здесь есть синтезатор. — Я сделала фортепианную аранжировку и ты должен послушать. Этот гимн будет играть после того, как нас объявят мужем и женой и я хочу, чтобы он звучал именно так. Потому что это самый трогательный гимн.           
Ты ведь никогда и не слышал, как я играю. Мне не удавалось сыграть для тебя, а я набираю в грудь побольше воздуха, провожу пальцами по клавишам и наигрываю мелодию гимна «Бог есть любовь». Постепенно я увлекаюсь, уходя в нежные и тонкие мотивы произведения. Нота за нотой, клавиша за клавишей, извлекая проникновенные и четкие звуки из инструмента, прерываясь в самом конце. Волны фортепианных пассажей еще витают в воздухе. Я пытливо оборачиваюсь к нему, ожидая того, что он мне скажет. Потом, беру его руки в свои.
— Крис, когда случится этот наш День Х, я возможно не смогу произнести такую клятву, так что скажу сейчас, — собираю с мыслями все то, что готовила до этого. — Крис, я люблю тебя. И я обещаю любить тебя не смотря ни на что. И я обещаю оставаться той Лили, которую ты полюбил. Я обниму тебя, когда это тебе будет нужно. Я выслушаю тебя, когда тебе нужно будет выговориться. Я буду смеяться с тобой во времена веселья и поддержу, когда тебе будет грустно. Я буду любить тебя таким, какой ты есть, и помогать стать тебе тем кем ты можешь быть. Я встречу старость с тобой. И я сделаю все, чтобы ты не пожалел об этом. Потому что я люблю тебя. И я кажется уже это говорила. И в этом я тебе клянусь. 
Я обещала стать той женой, которая будет прежде всего женой, а не королевой. Увы, я не смогу тебе сказать этого, стоя перед алтарем в белом платье и сейчас свидетелями всему этому является лишь инструменты и пустое аббатство, но самое главное, что сейчас меня слышишь т ы.
И я должна была тебе это сказать прежде чем, на моем кольце появится это обручальное кольцо.
— Ну, а невесту вы можете поцеловать хоть сейчас. Правда я не очень похожа, — шмыгаю носом, наклоняясь к тебе, прикасаясь лбом ко лбу и выдыхая. Пожалуй, это того стоило – остаться здесь с тобой вечером, даже умирая от усталости.
   
Май

— Доброе утро Лондон, надеюсь, все проснулись, потому что сегодня особенный день для нашей страны! Сегодня состоится самое чистое, самое благородное и самое восхитительное событие, которого мы, как и вся Европа ждали с огромным нетерпением. Сегодня мы станем свидетелями одного из самых ярких событий во всей истории. Наш канал начинает прямую трансляцию свадебной церемонии Её Королевского Высочества, принцессы Лилиан и мистера Кристофера Робинсона. С вами буду я Мэган Кларенс и мой коллега, член палаты лордов, сэр Уильям Шервуд.
— Да, доброе утро. Сегодня, как правильно сказала Мэган невероятно особенный день для всей нашей страны, да я бы сказал для целого мира в целом. Насколько нам известно по данным BBC за свадебной церемонией будут наблюдать около двух с половиной миллиардов человек со всего мира.
— Погода отличная, верно мистер Шервуд? Значит, сегодня нам посчастливится увидеть открытую карету. Весенние свадебные церемонии славятся хорошей погодой. Небо просто ослепительно голубое сегодня над Вестминстерским аббатством! Просто божественное благословение, я бы сказала.
Мониторы передавали съемки с вертолета, которые кружили над центром Лондона, с самого утра, показывая величественный каменный фасад одного из самых знаменитых мест столицы, ослепленного теплым солнечным светом майского солнца. Лондон быстро забыл о холодной и неприютной зиме, окончательно согреваясь под теплыми солнечными лучами и позволяя многочисленным поклонникам, жителям столицы, других городов Англии и, даже иностранцам, которые специально приехали в столицу, чтобы насладиться зрелищем, соучастниками которого станут сегодня все, кто хотя бы краем глаза успеет ухватить королевские роллс-ройсы и бентли, выезжающие из Кларенс-Хауса и Букингемского дворца.
Биг Бен показывал около половины десятого, улицы Лондона к этому моменту были запружены до отказа разномастной толпой. Нет, скорее не так – Лондон был з а б и т. Люди, оборачиваясь в британские флаги, обнимаясь, пели национальный гимн кто на что горазд, продолжая размахивать маленькими флагами, а в некоторых местах по пути следования свадебных кортежей и кортежей королевской семьи и вовсе было не протолкнуться – люди стояли ужасно плотно. Сувенирные лавочки и магазины подсуетились, выпустив к этому дню сувениры с молодоженами, которые расхватывались, словно горячие пирожки. Кто-то держал плакаты и транспаранты, но этот раз не для митинга, а в знак поддержки.
— Только по некоторым оценкам на улицах собралось около миллиона с небольшим человек и это новый рекорд всех королевских свадеб, кажется.
— Знаете, Уильям, я думаю, что это самый настоящий рекорд. На свадьбе Её Величества и герцога Кентского было около шестисот тысяч человек. Но народная любовь к принцессе и вообще всей этой истории настолько большая, что это отражается в том людском эквиваленте, который мы можем наблюдать сейчас на улице.
— Да, действительно просто невероятное количество людей, которые мы можем наблюдать сейчас повсюду. Чтобы занять хорошие места люди даже ставили палатки в Гайд-парке и Сейнт-Джеймс Парке, а некоторые как я слышал, арендовали квартиры, чтобы наблюдать из окна. Палатки тоже арендовывали за деньги. Разумеется, сегодня и полиция и служба безопасности пребывают в повышенной боевой готовности из-за сообщений и угроз со стороны различных террористических организаций. Но мы верим, что никто и ничто не сможет испортить сегодняшний день.
— Если вы заметили, Уильям, то некоторые девушки держат плакаты с: «Том, мы тебя дождемся!». А некоторые молодые люди сегодня вышли с… вот, камера нам как раз показывает таких, — Мэган присмотрелась к монитору, и улыбнулась. Два паренька, сжимали в руках картонку, на которой, весьма корявыми, но ужасно крупными буквами было написано. — «Лили, одумайся, выходи за меня!». Даже телефон прилагается, по которому можно позвонить.
— Что же, боюсь разочаровать этих приятных молодых людей, потому что мы все отлично знаем, что на сегодняшний день сердце нашей принцессы уже занято. Но, может быть их утешит то, что следующая в очереди на ожидаемую свадьбу младшая дочь королевской семьи – принцесса Кристина? И ее сердце пока свободно.   
Девушки в шляпках все с тем же британским флагом, пытались удержать их от шального и теплого весеннего ветерка, улыбались и выше поднимали: кто плакат о том, что все же дождется Тома, кто-то распечатал дома огромный постер с лицами влюбленных, приклеив его на плотный картон. Женщины и девочки надели короны, которые продавали до свадьбы везде, где только ни посмотри. И теперь улицы столицы Соединенного Королевства заполняли тысячи принцесс и королев, которых может и никто не короновал, но именно сегодня неожиданно каждая домохозяйка чувствовала себя немного принцессой, выглядывая в окно, всматриваясь в голубое чистое небо и, радостно взмахивая рукой соседке напротив говорила, улыбаясь: «Ну что, Линди? Бог хранит нашу королеву?». 
Лондон дрожал, ликовал, радовался, будто все и каждый сейчас готовились жениться или выйти замуж. Толпы людей шумели, шумели и перед телевизорами и около радио, жадно вслушиваясь в приятные голоса ведущих радио и телеэфиров. И кажется Лондон давно не помнил времени, когда всем так неожиданно понадобились полотнища британских флагов. И кажется, целая Англия не помнила такого времени, чтобы в каждом проснулся совершенно сумасшедший патриотизм. Люди, которым сегодня дали выходной, уже поднимая тосты за будущих мужа и жену, посматривая на телевизоры в пабах и ресторанах [те, кто не отважился выбраться к площади Пиккадили, Букингемскому дворцу и собственно Аббатству] набрасывались на любого, кто пытался скептично высказаться: «Но монархия – это же просто клещ на нашей спине!». Старик Говард, замахнулся на одного такого умника клюкой, с гордостью поправил пиджак. Его жена, Эмили, разрешила ему сегодня выпить за здоровье Ее Величества и Их Высочеств, а старушка Эм обычно бранит его нещадно, если возвращается домой шатаясь. А сегодня разрешила! Да разве можно в этот день осуждать их любимую королевскую семью?
«Да каждый уважающий себя британец должен сегодня поднять одну-другую кружку старого доброго эля или пива! Такое не каждый год происходит!».
И все как-то позабыли о «неаглийском» происхождении жениха, которое ставили ему в недостатки. Все просто открыто радовались – и выходному дню, и хорошей погоде и гордились своей страной, страной, где монархия сохранилась и по сей день.

Камера вновь продемонстрировала все еще закрытые ворота дворца из которых выедут машины королевской семьи, а потом на мониторах возник вид аббатства изнутри с рядами стульев и необычайно-широким проходом между ними. Люди в черных костюмах из канцелярии Королевского дворца, судорожно и торопливо подсчитывали их количество, напоминали себе места для рассидки, очередь из приглашенных уже толпилась у входа тем временем. Джонни, во главе всего этого собрания «белых воротничков», нервно поглядывал на часы, а декан Вестминстерского Аббатства сэр Джон Уолш, успел переодеться в праздничные парадные золотые одежды священнослужителя. Епископ Кентерберийский находился в отдельном пределе, где собирался сосредоточиться, перед церемонией венчания.
Джонни проверял – на месте ли кольца, переговаривался по рации с дворцом и уточнял все ли хорошо у с е м ь и, не предвидится ли задержек и можно ли начинать запускать тех гостей, которые уже пришли и будут рассаживаться по своим местам в начале и середине огромного и длинного здания-собора. Джонни сам казалось, женился, понемногу сходя с ума от количества цифр, вещей которые требовали проверки. Механизм отдела работал как часы и он надеялся на премию после своей работы. Титанической работы. Морган по рации сообщил нечто невразумительное о том, что: «У Её Высочества все отлично». А отлично, это знаете ли не содержательно. Можно сказать было – началось ли движение к машинам, готовы ли сами машины и…что вообще за разгильдяйство? Джонни посмотрел на одну из многочисленных камер, даже не подумал улыбнуться, поправил стул, на котором будет сидеть королева так, чтобы он был в одной линии с другими, посмотрел на часы. Гостей можно было запускать.
— Мы видим, что гости начали приходить в Вестминстерское аббатство. Ожидается, насколько я знаю около 1800 гостей. И, насколько нам известно будет много простых людей, будет много коллег нашего жениха, разумеется также будут известные люди, политики, главы иностранных государств и монархий из тех, кто смог приехать. Актеры, певцы, знаменитости, которых также пригласили. Мы также видели то, как проходят последние приготовления внутри. Правда, мы смогли усмотреть только кусочек, — Мэган сетует, успев разглядеть только красную ковровую дорожку и бесконечные ряды стульев. — Но могу сказать, что проход сделан достаточно широким. Возможно, все из-за платья, которое мы все с таким нетерпением хотим увидеть.
— Гости начали приходить заранее, так как в пригласительных так же говорится об этикете  Они должны быть пунктуальными и прибыть на свадьбу до прихода королевы. Быть в церкви нужно за двадцать минут до церемонии.
По некоторым данным, Её Высочество и ее будущий супруг также принимали активное участие в пригласительных, чтобы на их свадьбе присутствовали те, кого они хорошо знают. Видимо, удалось найти компромисс между желанием и обязанностью. Компромисс обошелся в 1800 гостей, но зато все счастливы, я думаю, да и сохранить мир в такой день намного важнее.
Аббатство тем временем забивалось людьми. Гости старались не толкнуть друг друга ненароком, не задеть локтем какого-нибудь важного джентльмена, имени которого они не помнили или не знали, потому что расстояние между стульями было крайне маленьким – для экономии места. Рассадить 1800 гостей не так-то просто, а еще сложнее было выстоять эту очередь в этот предел храма. Парочка медсестер, получивших приглашение, поправляли свои шляпки, которые отроду не носили, но получив приглашение на «свадьбу века», разумеется приобрели их по неброской цене в 50 фунтов, да и дресс-код был достаточно определенным. Выстоять эту очередь с самого утра [свадьба в 11, но вы видели сколько здесь людей – страх, да и только, вот и пришлось приходить сюда к семи утра] на каблуках было непросто, и они выдохнули с облегчением, усаживаясь на места. Снять бы туфли, но здесь ведь самый цвет всего общества – не хватало показывать ноги в чулках. А Аббатство все наполнялось и наполнялось. Жаль, что места не у алтаря, но может быть хотя бы отсюда удастся разглядеть хотя бы частичку платья, а потом рассказывать родителям: «А я была на королевской свадьбе!».
— Ну что же, гости все пребывают, могу заметить, что дресс-код действительно очень консервативен, по крайней мере для мужчин. Галстуки, костюмы-тройки неброских, строгих цветов. Действительно по-королевски элегантно. И отсутствие черного цвета у дам, черный, напомню вам, в королевской семье считается цветом траура и его можно носить только на вечерних приемах. А теперь камера нам показывает другой вход, тот самый откуда пойдет невеста и в который будет входить жених…
—Только что на ваших экранах, друзья это знаменитый британский нейрохирург, обладатель ордена Британской империи, — Мэган зорко вычисляла через череду лиц тех, кто привлекал всеобщее внимание, лица знаменитых и просто известных и выдающихся людей, которые приняли королевское приглашение и будут сидеть чуть ближе к алтарю, чем другие. — Я думаю, приглашение сэра Генри не случайно, что скажите?
— Ну, разумеется. Мы все знаем, из многочисленных статей и интервью, что Кристофер, а скоро, я напоминаю герцог Кэмбриджский, по своей профессии врач. Оставит ли он свое занятие, как это обычно предписывает протокол или нет – мы не будем заранее загадывать, но пока я думаю здесь вообще будет много врачей знаменитых и не очень, но трудно не узнать сэра Генри.
Красная ковровая дорожка была расстелена со стороны западного входа в Аббатство, откуда по прямой легко было дойти до самого алтаря, отсюда не велось очереди в тысячи человек, но особенно важные и именитые гости проходили именно отсюда, и именно к этому входа должны подъезжать машины тех, кого больше всего здесь ждут. Чьи имена выкрикивает толпа, чье жадное желание вряд ли мог удовлетворить хотя бы кто-то, даже самый известный, за исключением главных героев торжества. Оркестр, уже успел проследовать по улицам Лондона, остановился в отдалении, сыграв парочку торжественный маршей. И, когда на часах уже перевалило за половину одиннадцатого, а это значило, что из Кларенс-Хауса, выехало два автомобиля – автомобиль охраны осторожно ехал позади, а в темно-синем «Бентли» подтягивались те самые главные участники Церемонии. Толпа загудела, задвигалась, одним большим человеческим морем. Послышались крики, громкие и восторженные, будто все старались докричаться до тех, кто ехал в автомобиле. Лондон п е л.
«Мы любим вас!»
«Мы желаем вам счастья!»
«Благослови вас Бог!»
«Женитесь лучше на мне!»
«Мы любим тебя Крис!»
Крики были разнородны, но все совершенно одинаково восторженные, поднятые одним порывом, одной волной всеобщего, национального счастья. Мимо машины будут мелькать одинаковые британские флаги и каждый почтит своим долгом хотя бы заулюлюкать. Офицеры полиции, присматривающиеся к толпе за ограждением, улыбаются друг другу искоса. Никто не пытается прорваться сквозь ограждения, устроить провокацию. Все просто рады и счастливы. Тысячи людей вдоль всей трассы желали счастья людям, которых видели только из экранов телевизоров. И в тот момент, возможно были совершенно искренни.
— Ну что же, первой, по традиции выезжает из ворот Кларенс-Хауса, дома, где родилась принцесса когда-то, а теперь этот дом был выбран для выезда жениха, машина с теми, кто можно сказать открывает парад самых важных гостей на сегодняшней свадьбе. Самые почетные гости. В этой машине едут жених – Кристофер Робинсон и его друг, также по традиции шафер, выбранный им. Мистер Джонсон. Как мы знаем, мистер Николас Алан Джонсон друг и коллега, также хирург, работающий в Больнице Королевского Колледжа. Определенно, сегодня действительно будет много врачей.
— Мы напоминаем, что на этой церемонии жених будет в костюме, так как в военной форме женятся те, кто или на данный момент служит в действующей армии или отслужил.
— Но, я думаю Уильям, это тоже делает церемонию особенной в каком-то смысле, потому что мы часто на различных королевских свадьбах, да и на этой – и без того увидим много мужчин в форме. Не будем скрывать, многие ждут невесту, потому что всех действительно волнует эта интрига со свадебным платьем, которая по традиции приезжает последней.
Машина пересекла поле каваллерийского плаца, медленно и не спеша, скорее всего для того, чтобы кто-то успел сделать порядком смазанные кадры за стеклом, а также, чтобы те, кто находятся в машине успели взмахнуть рукой и поприветствовать всю эту толпу, которая в этот солнечный день показалась на улицах только ради того, чтобы несколько секунд посмотреть на машину [если им не повезло занять места у западного входа] или, чтобы поприветствовать уже выходящих из машины участников церемонии. Около Ветсминстерского собора разносится невероятно громкий и глубокий колокольный звон. Колокола поют: «Свадьба!». Колокольный звон, между тем, тоже крайне особенный, который звучит лишь по таким торжественным событиям подобными перезвонами. Здесь, перед ними открывают дверь автомобиля, вытягиваясь по стойке люди в парадной военной форме, здороваются, протягивая руку. 
— Ну что же, вот и наш жених. Принцесса Лилиан первая в очереди на престол, поэтому я так полагаю, что перед нами возможно будущий принц-консорт, если он конечно примет этот титул. На данный момент, указом Её Величества, им был подарен титул и теперь они герцог и герцогиня Кэмбриджские. Но, принцесса скорее всего сохраняет за собой свой титул, а ее муж будет отныне, после вступления в брак именовать герцогом Кэмбриджским Кристофером. Напомним, что сокращения имени станут запрещены и все обязаны будут называть его именно так. Уильям, как считаете, он волнуется?       
— Мне кажется иначе в этот день нельзя, Мэган. Тем более, если вспоминать, что Кристофер не голубых кровей, скажем так и все это – это большая ответственность прежде всего именно для него. На него сейчас в прямом включении смотри четверть населения планеты. Я бы волновался, но стоит отдать ему должное – взгляните, он выглядит вполне спокойным сейчас. Обычно молодожены очень волнуются перед своей свадьбой. Стоит подождать приезда Её Высочества.
Все это действительно историческое событие.
— На самом деле свадьба действительно будет очень современной. Вообще, я бы сказала, что это очень красивая, действительно удивительно красивая пара, молодая пара, как говорили их друзья в тех немногочисленных интервью перед свадьбой, что они очень заботятся друг о друге. И я бы сказала, что сегодня у нас действительно очень красивый жених. Отмечу, что Кристофер достаточно высокий, верно? Действительно принц из сказки, вы так не думаете?
— Ну, Мэган, я думаю вам виднее, — смеется. — Но то, что оба и жених и его шафер высокие и на них отлично сидят костюмы я точно могу судить. Ну что же, сейчас их на входе встречают декан, настоятель Вестминстерского Аббатства, сэр Джон Уолш. Он будет проводить первую часть свадебной церемонии. Забирают у них перчатки и головные уборы если они есть. Также сейчас он поздоровается с духовенством, в соборе, следует пожать всем руку и его проводят в особенный, очень…интимный, если можно так выразиться, предел, где будет находиться вместе со своим шафером, до прибытия Её Высочества, где сможет побыть наедине с собой и, высказать свои последние соображения и волнения перед свадьбой.
Приезд жениха, так или иначе открыл целую серию приездов главных гостей церемонии – родственников со стороны жениха и, разумеется королевской семьи. Машины, скромно украшенные цветами, исключительно британских марок, сопровождаемые полицией на мотоциклах, также подъезжали к входу, заставляя зрителей угадывать кто же в них. Температура ближе к 11 прогрелась до +20, дождливый Лондон именно сегодня совершенно не собирался огорчать публику, давая насладиться происходящим по-настоящему.
— Итак, следующими приезжают в Вестминстер, насколько я могу судить…да, это родители и сестра жениха. Это Шерри Робинсон, Брэд Робинсон, вот, мы можем видеть, как он выходит из машины. И, младшая сестра Кристофера, Скарлетт. Мы напоминаем, что родители Кристофера американцы по происхождению, но сейчас живут в Италии и у них настоящие виноградные плантации. Вот такая самая обычная семья сегодня станет так или иначе родственной с монаршей семьей Великобритании. Мы можем наблюдать как их также встречают в воротах Западного входа. И мать и дочь, заметим в шляпках. Некоторые гадали – отойдут ли они от протокола или нет, но ничего такого не произошло, все совершенно правильно. Очень элегантные пропорции нарядов. Их проводят в середину трансепта – там самые почетные места, совсем близко к алтарю и королевской семье.
— Что же, теперь остается ждать только королевскую семью, после того как герцогиня Сассекская и герцог Нортенберлендский с семьями, прибыли также. Я полагаю, что Её Величество поедет в машине или одна или со своими детьми, потому что герцог Кентский сегодня…
— Да-да, герцог сопровождает свою дочь к алтарю. Я бы поставила на то, что Её Величество все же поедет вместе со своими детьми в королевском роллс-ройсе, там достаточно просторно, чтобы поместиться втроем на заднем сидении, чтобы не затягивать церемонию.
— Или ее дети приедут отдельно.
А толпа тем временем, завозилась громче, ярче, восторженнее. И так, толпа могла встречать только особенных людей. Людей, благодаря которым открывались ворота в Букингемский дворец. Людей, которых сопровождали фанфары и над машиной которых реял королевских штандарт. Её Величество выезжает из ворот и вот тогда Лондон действительно взрывается. Никого и никогда они [кроме возможно невесты] не приветствовали так пламенно, так радостно и так влюбленно. Люди обожали свою королеву совершенно искренне, перекидываясь через ограждения, чтобы уловить легкий взмах рукой, которую она поднимала, сидя с правой стороны заднего сидения. И люди мгновенно запевали гимн, кричали свое: «Боже храни королеву!». Можете ли вы подумать, что в современном мире может быть такое трепетное отношение к королевской семье?   
— Том, ты бы не мог перестать вертеться? Моя юбка превратится в туалетную бумагу, — Кристина, сидящая слева на пассажирском сидении, улыбаясь периодически и славливая многочисленные вспышки фотокамер. Она надела зеленое платье с крупными цветами от Dolce & Gabbana и шляпке с вуалью в тон. Ограничиваться лаконичностью она не стала, как и поддерживать классику. Энн же просто не хотелось в День свадьбы развозить распри. Кристина меняла наряд и без того несколько раз перед непосредственным днем Х и хорошо, что остановилась хотя бы на каком-нибудь. И это зеленое, приталенное платье [благо с длинными рукавами] вкупе с черными туфлями [черное платье она надеть не могла, но черные туфли все же надела] будто было ее последним выдохом п р о т е с т а.
— Я говорила, что это легкомнущаяся ткань, Кристина, — а она продолжает улыбаться, даже из плотных стекол машины до нее доносился восторженный народный крик. Эти свадьбы нужны хотя бы ради того, чтобы люди радовались. Совершенно искренно и наверняка.
А Том, которому досталось место посередине, действительно вертелся. Вряд ли он помнит самое первое свое крупное мероприятие таких масштабов, когда он, трехлетним малышом наблюдал из особенной королевской ложи за ее коронацией. Так что сейчас он взмахивал рукой то влево, то вправо, оказавшись заложником между двух женщин. Тому, как и Тони шли костюмы, а его волосы на этот раз удалось кое-как прибрать.
— Мы не опоздаем? — с самым серьезным и самым возбужденным видом на свете. — Там плакат: «Том женись на мне я подожду?» — он закатывает глаза, когда мимо машины проносится целая серия таких плакатов. — Они же меня даже не знают. Зачем им это вообще… Так мы не опоздаем? А Лили не опоздает? Они не перепутают то, что мы репетировали? Крис помнит, что ему нельзя разворачиваться до самого конца?… — такое чувство, что ее сын переживал больше, чем молодожены сейчас, беспокойно ерзая на дорогом сидении.
Еще один взмах рукой.
Том даже на колкости Кристины внимания не обращал.
— Том, я уверена, что все пройдет хорошо, — замечает осторожно, улыбаясь толпе, хотя и сама в итоге поймала это волнение. В последний раз она ощущала подобное разве что на своей коронации. — Они в любом случае справятся. И самое главное, что случится сегодня – они станут мужем и женой.
Кристина фыркает, пытаясь закинуть ногу на ногу и проводя шпилькой по колену Тома. Тот ойкает, забывая об улыбке и взмахивании рукой. «Храни Боже меня и тот факт, что до Аббатства не так уж далеко ехать…».
— Итак, вот и Её Величество, королева Анна Первая, а также Её Королевское Высочество принцесса Кристина и принц Томас – младший из королевских детей, но которого уже просили, как мы видели жениться.
— Ну, я думаю у Его Высочества все еще только впереди, ему не так давно исполнилось 18-ть, в этом году он заканчивает школу. А королева для сегодняшнего мероприятия выбрала платье холодного голубого оттенка. Это однотонный ансамбль от Anna Valentine, прекрасно подходящий к ее глазам. Мы также знаем, что Её Величество не любит надевать слишком много украшений и носит только одно обручальное кольцо. Сегодня на ней жемчужное ожерелье из розового жемчуга и как обычно, мне кажется совершенно идеальный и лаконичный образ.
— Только королеву выходит лично поприветствовать Епископ Кентерберийский и декан Аббатства. Всех остальных встречают в дверях.
— Королева Анна действительно женщина, которая доказала, что монархия для нашей страны это лучший выбор. Это гарант стабильности. И невозможно не восхищаться ее стойкостью. Мы знаем и о перенесенной операции и о смерти ее отца, герцога Йоркского, который наверняка был бы рад сегодня посетить церемонию его внучки, а как всем известно принцесса Лилиан была его любимой внучкой.   
— Для королевской семьи это счастливый день, конечно же, несмотря ни на что. У младшей сестры Её Высочества достаточно интересный и смелый образ. Но мы знаем, что принцесса Кристина обладает очень ярким темпераментом. Такие…две непохожие друг на друга сестры, верно?
—  Ну, да у них есть действительно серьезные различия, но я думаю все в королевской семье похожи друг на друга в чем-то.
— Да, у всех в королевской семье глаза отца.

— Это очень счастливый день, Ваше Величество, — архиепископ Кентерберийский, ответственный за основную церемонию венчания. — Англия дождалась этого момента, и с благословением Господа, я надеюсь, это будет очень крепкий союз.
— Дай боже, Ваше Святейшество. Я полагаю, что этого дня ждало все Соединенное Королевство.
Том невольно вздрогнул от фанфар королевских ВВС, которые были настолько громкими, что слышались кажется в нескольких кварталах и с каким-то удовольствием и гордостью подавал руки епископам и высшим духовным чинам, вслед за матерью. Толпа за воротами буйствовала. Все чувствовали приближение самого главного.

— Что ж, теперь мы с замиранием сердца ждем невесту – ведь только ее пока нет в соборе. И если честно это самый волнительный момент всей церемонии.

______________\\\\__________________
Пять утра. Номер отеля Goring. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века. Спасенья от мучений невест нет. Я мысленно переделывала стихотворения символистов, пока меня затягивали в корсет. В другой комнате отец спокойным и требовательным тоном просил принести ему другие запонки. И я тогда подумала о том, что было бы неплохо родиться мужчиной. Вы наверное думаете, что в сборах есть что-то романтичное. Ты надеваешь туфельки тебе делают красивую свадебную прическу, дают последние наставления и в конце концов целуют в лоб. Но нет. Не в пять утра, когда в твоём животе нет ничего кроме банана, который в тебя почти насильно засунула Трина [и я серьезно, именно засунула и прямо когда я проснулась – подошла, отчистила и сунула в лицо со словами: «Ешь быстро»] это все не слишком привлекательно. Я раскрыла глаза, жуя банан, засунутый мне в лицо, привыкая к весеннему мягкому мраку. Из окна отеля, который располагался менее чем в километре от Букингема, виднелся просыпающийся Лондон. И кажется я уже видела развивающиеся британские флаги, реющие на ветках деревьев. Загадочный вид, подернутый молочной утренней пленкой лёгкого тумана над Темзой, который уже начинали золотить мягкое персиковое сияние утреннего солнца. Комната утопала в этом полумраке и я чувствовала небывалое спокойствие и почти что прочувствовал романтику момента, стоя у окна в пижамных штанах с овечками [а вы думали все невесты с утра выглядят принцессами? Нет, некоторые из нас выглядят заспанными котятами], придерживая кружку с неожиданно крепким зелёным чаем.
Воспоминания о прошедшем дне достаточно обрывочны, но я помню, как долго разговаривала с Крисом по телефону.
«Ты же не волнуешься? Просто сделаем все как репетировали? Подожди, не вешай трубку, ты не сказал, что меня любишь. Ты же не сбежишь? Почему я думаю, что ты сбежишь…»
И совершенно неудивительно, что я, невыспавшимся зомби стояла и медитировала в пространство. 
А потом в комнату ещё раз деловито заглянула Трина, поняла, что мой процессор завис и включила свет, от которого я, подслеповатым вампиром шарахнулась обратно на кровать. Трина несмотря на свой маленькой рост [157 с кепкой] была иногда невыносимо упрямым маленьким танчиком, обладающим невероятной силовой тягой. Может быть сказывались тренировки в больнице, где подруга ворочала пациентов и помогала перекладывать их со стола на каталку, но она, каким-то образом в это время суток уже успевая уложить волосы и даже переодеться в платье подружек-невесты, с категоричным видом потянула меня за руку.
— Нет, прости спящая красавица, но сегодня твоя свадьба, а выспитесь вы как-нибудь позже.
Я пробормотал, что кажется не высплюсь никогда.
— Ты замуж хочешь или нет? Или сказать Крису, что мы переносим свадьбу в номер отеля, где его невеста лежит в идиотских штанах и с кошмаром на голове!
А я, сонно улыбнулась, реагируя на слово «Крис», глаза при этом не открывая – электрический свет лампы все ещё бил в глаза самым неприятным образом. И я продолжала глупо лыбиться, потому что Крис вроде как мой жених и у нас сегодня вроде как свадьба. И это было так [зевок] прелестно… а можно мне ещё  поспать…
— Миленькие штаны, вообще-то… А Криса я люблю и очень хочу за него замуж сильно-сильно…- прежде чем с довольным урчанием и кожурой от банана завалиться на просторную двуспальную кровать отеля.  Точнее попытаться, потому что в следующую секунду мгновенно потерявшая терпение Трина кидает в мое лицо мокрое полотенце. Точный бросок, я не успеваю возмутиться далеко не королевским обращением.
— Вставай, все уже ждут.
Вот так и началось мое утро свадебного дня. С душа, холодного полотенца и деловитой подруги, которая по мере подготовки чувствовала все больше власти. В итоге Трина кажется начала напрягать и отца, который со вчерашнего дня ночевал со мной здесь, сейчас застегивал пуговицы на рубашке. Такое чувство, что все встали в три часа ночи [впрочем похоже подруги приехали именно в это время суток] и только я валялась непозволительно долго.
Лекси пыталась сгладить напряжённую атмосферу, пока я клевала носом на макияже, несколько раз закрывая глаза тогда, когда просили открыть и щебетала, что: «Все хорошо».
— Нет, я говорю что мне нужны запонки с топазом, не с аквамарином. Другой оттенок, я буду в голубом костюме, а аквамарин лазурный!
— Я лучше потащу твое платье, но не заставляй меня вести за руку детей. Они же меня напугаются.
— Так все же топазы!
— Ваше Высочество, какой оттенок румян? Коралловый или цветущей вишни?
Итак, я упустила момент, когда комната отеля превратилась. В какой-то кромешный ад. Дело в том, что когда папа начинал нервничать он становился невыносимо требовательным. Его начинал не устраивать цвет рубашек, пуговиц то, как лежат волосы и прочее. И страдали от подобного настроения практически все, кто оказывался в радиусе пары метров. И я не заметила, как разволновался отец. Но в этот момент вообще-то должна была волноваться я – мне тянули волосы, убирая их наверх я съела только банан и меня разбудили спозаранку и это я должна была всех мучить, а я сидела молча и невинно, все ещё не переодевшись в свое платье.
— Ваше Высочество?...
— А да, оттенок топазов, Трина ты можешь выбрать цветущую вишню, я поеду с детьми … Боже, а никто не может успокоиться? – понимая, что перепутала все, что могла и наконец, по всем правилам невест взорвалась. И в такие моменты вовремя подоспевала Лекси, которая вырастала из-за спины с идеально ровно лежащими прямыми золотистыми волосами и в таком же как у Трины платье из мятного зелёного шелка.
— Все хорошо, все хорошо Лили, я поведу детишек, и я думаю, что розоватый оттенок лучше, давайте остановимся на цветущей вишни, а Ваше Светлость, может стоить послать курьера за топазными, ещё много времени и я думаю мы все уладим.
Лекси сопровождала все это самой милой и оптимистичной улыбкой на свете. И все как-то утихомирились, а я с благодарностью смотрю на законченную оптимистку нашей жизни. Я думала, что переживать не буду вовсе, намурлыкивая «moon river», воспринимая все словно подготовку к рядовому мероприятию. Пока на меня не надели, наконец платье. И пока, за окнами Goring не зашумел мощный трубный звук, в котором даже за полностью закрытыми окнами и шторами можно было различить: «Мы вас поздравляем! Ваше Высочество» и знаменитое Боже Храни Королеву. И тогда я, спокойная и веселая неожиданно поняла. Что это моя свадьба. Что я стою в зеркале отражаясь в настоящем свадебном платье. И дрожащий от восхищения голос Алексис подтверждает:
— Боже, ты такая красавица!

Двадцать ярдов шелка, двадцать пять ярдов шелковой тафты, девяносто восемь ярдов шелкового тюля и более трехсот ярдов валансьеннских кружев. вполне реальным флером – своей фаты – Я тоже была окутана. Будучи разложенной, фата представляла собой круг, приколотый на затылке так, чтобы сзади фата была длинной (там она доходила до пола), а спереди, если накинуть на лицо, короткой, приблизительно до пояса. Венчала фату бриллиантовая тиара, приколотая к гладко зачесанным волосам на макушке убранных в аккуратно уложенную шишку, заколотую шпильками. Наша знаменитая тиара «Виноградные листья», которую всего несколько раз видели на моей бабушке. Загадочная тиара, о которой я вспомнила перед свадьбой. Она была изготовлена в середине 19 века из бриллиантов, в виде виноградных листьев и алмазных ягод. И я точно знала, что надену именно ее. Потому что мы [а ты наверняка должен это помнить] познакомились там, где виноградные лозы и виноградные листья. Наши первые осознанные поцелуи отдавали этим сладким ароматом. 
Фата, дань уважения другой невесте прошлого, фата, которая говорила о том, от чего можно отказываться ради любви. Совсем как у княгини Грейс  Прелесть наряда, помимо лаконичного силуэта, составляли кружева, не пышные кружевные воланы невест викторианской эпохи, а кружевные аппликации. Но и моей любимой частью  платья был конечно же  шлейф. Он не был слишком длинным, но был очень широким. Я понимала, что большинство фотографий будут сделаны со стороны спины и именно сзади платье должно смотреться эффектно. И, если посмотреть со спины, то в платье я будто утопала. Белоснежное полотно все больше и больше расширяющееся к низу, делало силуэт ещё изящен и хрупче.  Юбка была тяжёлой, состоящей из нескольких слоев  Кружево, вышитое вручную умельцами из Хэмптон-корт, символизирующее символы стран Соединённого Королевства. Каждую маленькую кружевную деталь вырезали и крошечными стежками пришивали на шелковый тюль, где все части узора сливались в единое целое. Более плотные Кружева покрывали лиф и рукава, вились узорами цветочного инея по концам широкой юбки. По тюлю же шли изображения роз и лилий, вышитые из другого материала. Сейчас, стоя перед зеркалом спиной, я могла наблюдать, как по юбке под светом люстры серебрятся цветы.
Отец, который наконец справился со своими запонками, вставая в проходе и наблюдая за тем, как стилисты расправляют последние складки на платье, которое кажется заполонило всю комнату. И отец смотрел так внимательно, скользил взглядом по фигуре, улыбнулся слабо, останавливаясь взглядом на моем лице.
— Ну... как тебе? – я неуверенно улыбаюсь, потому что он так странно замолкает, хотя обычно отец непременно высказывает свое мнение. Я неожиданно потеряла уверенность вообще во всем сразу – и в платье, и в себе, я почувствовала, как начинаю теряться в пространстве.
Где-то там, на улицах Лондона, тысячи человек пришли ко мне, чтобы поздравить с этой свадьбой. А ещё, где-то там, возможно уже в Вестминстерском аббатстве, меня ждёт мой Крис. И о боже мой, это действительно моя свадьба. О боже мой, я забыла кажется, как дышать.
Отец, самостоятельно встаёт на одно колено, расправляя фату, которую прикрепили на голову и которая со спины длинными прозрачно-тонкими волнами падала на платье. Расправляет, нежно сжимая в пальцах тонкую материю и выпрямляется.
— Ну, по крайней мере мне будет что сказать Богу. Я скажу ему, что может быть и пил много виски, посылал к черту политиков, но у меня родилась совершенно чудесная дочь. И если хотя бы какой-нибудь идиот скажет, что ты не выглядишь божественно, то пусть скажет мне это в лицо, чтобы мы могли его депортировать из страны. Идиоты не нужны нашей стране, - и он, точно зная, что уже не успеет сделать, потому что наши дальнейшие действия строго подчинены протоколу, прежде чем опустить вуаль фаты, поцелует в лоб. И если отец хотел чтобы я расплакалась со всем сложным макияжем, со всеми своими «цветущими вишнями» и красивыми тиарами, то у него получилось.
— Ну нет, не плакать, иначе твоя мать решит, что я довел тебя до слез в день твоей свадьбы.
Я, уже различая мир скорее через тонкую ткань вуали, мир, подернутый белоснежным сиянием, но видимо выражение моего лица было легко рассмотреть. И видимо оно попыталось сморщиться, что отец и пресек, хлопнув в ладоши.
Стрелки часов двигаются к 11, а я не могу заставлять себя ждать. Трина, выглядывает из окна.
— Карапузики уже собрались. – хлопает по плечу Лекси, которая решила расплакаться вместо меня, очевидно всей этой сценой очень тронутая. – Удачи мисс Стюарт.
Я хлюпу таки носом, потому что папа просто невыносим и потому что через несколько часов я действительно перестану быть только его девочкой.
— Но Трина, тебе ехать с ними в одном автомобиле…
Ее лицо вытянулось и она театрально положила ладонь на лоб, мол: «О боже, я этого не вынесу», заставив растроганную меня прыснуть в кулак.
Итак, мы были готовы.
Крис, а ты?...
— Детки, не разбегайтесь!
— Мой букет, напомните мне, что я должна держать его в левой руке.
— А карету не могли подогнать еще ближе к входу, чтобы она заехала прямо в холл…
— А теперь все возвращаемся назад, она даже никому не сказала, что не переобулась из тапочек в туфли! У нас здесь Золушка! 
— О боже мой…

— А вот и Ее Высочество…вы просто послушайте, в каком люди восторге сейчас… но платье мы пока рассмотреть не можем. Рядом с ней ее отец, совершеннейший красавец королевской семьи, герцог Кентский, Энтони. И мы видим знаменитую карету, в которой Ее Высочество, как и все невесты королевской крови последует на встречу своему жениху в аббатство. В карету запряжено шесть лошадей из конюшен Букингемского дворца.
— И кстати, главная лошадь, это личная лошадь принцессы, на которой она выигрывала Гран При. А платье обратите внимание действительно держится в секрете, карету подогнали так, чтобы мы не могли рассмотреть этого заранее… но платье очевидно очень пышное.

Shakira — Waka Waka (This Time for Africa) (K-Mix)
#1
Трина бы без лишних слов, которых в принципе не водилось в ее лексиконе сказала бы, что я налажала. Мы налажали. Интернет-сайты с анонимными вопросами разом взбеленились бы и тоже вынесли свой вердикт, а потом и вовсе взорвались бы ошибкой 404. О да, а между тем я ведь начиталась. Но у меня остаются слабые подозрения, что на таких интернет-сайтах сидят исключительно те, кто очень любит кроликов. И речь сейчас не о Джуди Хопс. Речь об…образе жизни. И, спустя некоторое время, которое я потратила на серфинг в этих сообществах, я утвердилась в мысли, что медовый месяц очевидно создан: а) либо с целью следовать Библии и главам Бытия, чтобы выполнять неизменный божеский завет: «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь…»; б) либо из-за любви к кроликам. Ведь все знают, насколько кролики… не то что плодовиты, скорее без тормозов. А может быть дело в том, что 90% аудитории асков – мужчины? Или это на мой вопрос они понабежали с таким энтузиазмом, будто испытывая сожаления о том, что в свои собственные любовные месяца не занимались тем, чем хотели. Такое чувство, что как только «глупые особи мужского пола», как вежливо называла их Трина, почуяли, что вопрос задан женщиной, то все как один превратившись в экспертов романтики местного разлива сообщали лишь одно, но в разных интерпретациях. Мол, раздевайся-ложись. С пеной у рта, одни спорили с другими лишь о том [мой вопрос очевидно всех заинтересовал] как лучше и в какой позе интереснее. А еще лучше в каком месте романтичнее [хотя нет, о романтике речь не шла, зато шла о том, где возбуждает сильнее]. Я думаю, спустя эти самые несколько часов я превратилась в светофор, который отчаянно мигал красными сигналами, хотя мне вроде бы смущаться уже нечему. Оказалась есть чему. Все их сообщения начинались со слов: «Дорогой аноним…», но мне в основном виделись ироничными, будто они заранее там за экранами усмехались и закатывали глаза, мол: «Боже это же так очевидно».
Главное белье посексуальнее, аноним.
Самый лучший медовый месяц – это не выходя из спальни.
Аноним, просто занимайтесь этим почаще и все получится? Зачем вообще нужен медовый месяц если не для секса?
Я закатывала глаза думая о новых впечатлениях и совместных воспоминаниях, фотографиях на память, приключениях, неожиданностях и романтики вроде танцев на песке под зажженными фонариками, поцелуев и прочем – да, конечно, это все совершенно не важно. И я как раз пролистывала комментарий, который советовал пробовать новые позы и экспериментировать, когда в комнату зашел Том, чтобы уточнить насчет того, может он или нет занять мою спальню, после нашего переезда в Кенсингтонский дворец, а еще со списком подарков, которые он хочет получить из Африки [когда я снова увидела там «африканского паука», то категорически отказалась, а он заметно приуныл, заявив, что у некоторых пауков очень милые волосатые лапки, на что я очень мило заявила, что в моем доме не будет пауков и в аэропорт я не повезу членистоногое и многоглазое] я, покраснев и став схожей с Марсом ака Красной Планетой, захлопнула крышку ноутбука. Крис собирал вещи где-то в соседней комнате и мне бы попрощаться с Букингемским дворцом, где я больше не проживала, а я вместо этого штудировала тонны советов от как минимум видимо знаменитых сексологов и амуров.
И тем не менее, я разумеется, не представляла своего медового месяца без н о ч и. Нет-нет, наша первая брачная ночь с медленным и томительным развязыванием черной бабочки и руками на талии, которые также медленно очерчивали фигуру, расстегивая пуговицу за пуговицей вечернего платья – тоже была божественной. Но при мысли от первой ночи в Африке, где-то там, где огромная желтая луна выкатывается из-за горизонта, обволакивая все вокруг поистине невероятным светом, звезды, отдаленные крики животных и непременно двуспальная кровать с каким-нибудь балдахином – не могу придумать ничего лучше и красивее. Я думала о ней, подхихикивая, смущаясь и одновременно наслаждаясь своими мыслишками и решительно беря к сведению разве что совет о белье. В моей голове первая ночь медового месяца должна была быть самой великолепной и волнующей. С долгими  прелюдиями, тягучими поцелуями, одеждой, которая будет изящно падать к ногам, возможно какой-нибудь романтической музыкой. А потом, после всего того, что должно случиться, можно не спать до самого рассвета [а какой-то комментатор наверняка бы сейчас крикнул о том, что просто до рассвета нужно этим и заниматься], наблюдать, как солнце карамельным шаром выглядывает из-за горизонта, пить прохладный лимонад с листочками мяты или может быть какой-нибудь экзотический чай. Или коктейль из кокосовой скорлупы [кажется реклама батончиков «Баунти» так или иначе пустила корни в моем стереотипном мышлении]. А потом проспать до обеда, чтобы проснувшись еще долго-долго ничего не надевать на себя, кутаясь в легкие простыни или какие-нибудь махровые халаты [ну везде же они есть, так?]. А потом можно сделать это еще раз и… да чертовы вы сайты с вопросами! Будто зашла на темную сторону интернета, из которой кто-то нашептывает разные мыслишки с рейтингом от 17 и выше. В общем, к дьявольскому ящику, а именно своему лэптопу я решила не приближаться до самого нашего приземления в Малинди. Не помогли в этот раз и родители, с которыми мы пили последний чай в этом месте [и моим последним чаем стал Earl Grey, в который я не добавила сахара].
— Мы с твоей мамой были в Монтенегро, — отец пустился в воспоминания, а мама бросила на него подозрительный взгляд, будто он обязательно скажет что-то лишнее. И разумеется это лишнее себя долго ждать не заставляло. — Выходили гулять ночью, ночью там самый романтичный вид. И нет ничего лучше ночных пляжей, поверь мне. Там никого нет, волны там, где до этого расставляли шезлонги, правда мы выбирали места поуединенннее общественных пляжей, в конце концов слишком обременительно заниматься этим, когда откуда-то сверху на тебя смотрит качок в красных плавках, свистит в свой серебряный свисток и кричит детишками, что: «Не заплывайте за ограничительную линию, вашу ж мать!». Я уже не говорю о волейболистах…
Я думаю, что обошлась бы без подробностей, которые никогда не вылезут из моей головы. Без подробностей о том, чем можно заниматься на ночном пляже кроме того, чтобы плавать при свете луны [и теперь в меня вползают смутные сомнения относительно того насколько они при этом могли быть одеты и почему я вообще о таком думаю?!] и любоваться местными красотами. Интересно, почему выслушивать откровения от своих родителей так непросто. Будто заглядываешь под одеяло, которым от тебя маленького и несмышленого укрывали от подробностей личной жизни семьи или подглядываешь в замочную скважину. А отец умудряется невинно хлопать ресницами, пока я давлюсь своим чаем, воспоминания о котором теперь будут связаны с пляжами Монтенегро, ночами и родительскими уединениями.
— Ну, вашими свидетелями вероятнее всего будут львы и антилопы, так что я думаю с ними можно не церемониться. Ты взяла солнцезащитный крем? — он улыбается, снова возвращая нас к теме того, что мол, отдыхать в Африке небезопасно. Мама несколько раз мягко и упорно поднимала эту тему, а я упорно и упрямо от нее отталкивалась и бодалась как могла.
«Вы должны сделать прививки, пусть я и считаю, что это неразумно».
Но я думаю антилопы и львы это куда безопаснее, чем какой-нибудь турист, который решил поснимать луну на диком пляже и наткнулся на пару в разгар…медового месяца. Уж лучше пусть моими свидетелями будут они.
«Но пляжи это тоже не слишком гигиенично».
Так или иначе, я решила, что на этот раз не буду ничего планировать – мои планы все равно всегда корректировались судьбой и все, что я хотела делать – плыть по течению еще и желательно вместе с Крисом. Если нужно будет залезть на дерево – залезем. Прокатиться на плотах – да пожалуйста. Я просто решила, что буду наслаждаться всеми сюрпризами, которые встретятся на пути.
Сюрпризы встретились уже в самолете, когда я, сидя напротив Криса увидела две запрещенные вещи, причем сразу: его руки, которые благодаря закатанным рукавам рубашки открывались мне во всей красе – с заметными змейками чуть выпуклых вен [о боже мой, твои сильные руки] и так контрастировали с этим милым выражением лица, когда он надевал очки. В общем, Кристофер, сидящий напротив меня, вместе с медицинской книжкой, неожиданно вызвал желание воспроизвести сцену из больницы, но уже в салоне самолета. И на этот раз никто из нас не ручался за последствия. Существо с дьявольской усмешкой и постоянно бровящее услужливо подкинуло мне симпатичную картинку, где я снова, как и тогда очень настойчиво забираю у него книжку из рук, спрашиваю: «Неужели немецкие книги по нейрохирургии интереснее, чем твоя жена, которая между прочим надела стри…». Даже это существо не заставило меня произнести это слово, но я поерзала на своем кресле и попросила стюардессу принести мне стакан прохладной воды с лимоном. А лучше сразу два.
Это самое слово, которое начиналось на «с» и заканчивалось на «и» подарили очень заботливые подруги на девичники. Потому что никаких приличных подарков на девичниках дарить не принято. Подарили они мне его для начала устроив «испытание искушением», поставив меня в центр круга, будто христианскую мученицу, а потом начиная говорить, почему мне мол не стоит выходить замуж. Я молчу, что раздухорившись окончательно, почти все умудрились позвонить на номер Криса [и благо у него не забиты их номера] и очень правдоподобно признаваться в любви, пока я не отобрала трубку и не сказала, что люблю его больше [хотя не знаю, кто из нас веселился больше, потому что мой голос опасно задрожал с единственным вопросом по поводу стриптизерш].
Так вот, подруги поиздевались, я спрятала коробку настолько далеко, чтобы не достать, а потом подумав немного, взяла и достала на первый день медового месяца. Я вообще не помню, когда еще так внимательно складывала в чемодан помимо лосьонов, зарядок и power bank и аптечки, б е л ь е.
А теперь еще и Крис, со своими руками, рубашками, рукавами от рубашек и в конце концов этими очками – играет против правил, а еще и ведет себя так, будто этого не замечает. В общем, за этот полет я выпила не мало стаканов воды, послушала расслабляющую музыку, которая должна была способствовать релаксации вроде шума морского прибоя или треска веток в костре, тоже потянулась к какому-то журналу, содержание которого оказалось слишком скучным и истратила все жизни в кулинарной игре на телефоне [то ли дело было в том, что я не могла уследить за тем, хочет ли виртуальный покупатель креветки с лимонами или он хочет и с лимонами и с огурцам – то ли в том, что Крис снова поправил свои очки]. В общем, мой м у ж сводил меня с ума со своим невинным видом, а я уверена, что обо всем подозревал. Кроме слова на «с». Боже мой, я надеюсь там нет сильного ветра, я ведь даже сарафан надела не с узкой юбкой. Стоило снова облачиться в лыжный костюм, пока я не прибуду туда, где можно закрыть дверь на замок. И на самом деле никогда не чувствовала себя такой уставшей после восьмичасового полета. Хотя это даже не трансатлантический перелет в Америку. Или полет в Австралию. А во всем виноват Крис. Кристофер-мой-муж-Робин. Мой муж. Может со свадьбы прошло еще всего ничего, может мне потом надоест, но пока это словосочетание кажется самым прекрасным на свете.
Африка встречала нас разумеется жарой. Жаркий дурман, перемешанный с запахами чечевицы, морского бриза, что ласково целует в макушку, цитрусовых с рыночков, но все это поддернуто действительно таким горячим дыханием и маревом, что поначалу не можешь сделать вдох. В салоне самолета кажется было намного прохладнее. Ты наконец-то начинаешь понимать, что чувствует рыба, которую выбросило на берег. Тебе кажется, что кислорода не достает. И, пока я спускалась по трапу я начисто забыла о своих переживаниях касательно юбок и мечтала о порывах ветерка, которые может и были, но такие же теплые и не освежающие. Из иллюминатора самолета, пока мы летели мы видели лазурную поверхность моря. И теперь эти воспоминания здорово меня мучили. Я представляла как должно быть приятно сейчас оказаться где-нибудь в воде, нырять и не вылезать из нее круглыми сутками. Может быть, стоило поехать в Арктику и наблюдать за миграцией пингвинов?
Здесь нас, как и в Риме к счастью узнавали далеко не все. Точнее никто. Мимо нас в аэропорту торопливо сновали люди, опаздывающие на рейсы с бутылками воды и вентиляторами, страдающими от перегрева. Да и поездка была частной и опять же, проведенная с массой осторожностей, чтобы никто не дай боже не крикнул: «Это же члены королевской семьи!» и нас не раздавило бы любвеобильное стадо поклонников. Солнцезащитные очки мы и в здании аэропорта не снимали, потому что от яркого, почти что флуоресцентного солнца лично я почти ослепла, когда, в отличие от предусмотрительного Криса, решила свои очки не надевать. А теперь ходила с видом слепой и кажется боялась ненароком их потерять, хотя готова поспорить, что они продаются здесь на каждом шагу.
— Давай купим вентилятор, — я, видимо решив, что водитель может свариться в душном салоне автомобиля или и вовсе уехать, подумав о том, что наш самолет потерпел крушение, схватив Криса под локоть потащила к аэропортной стойке с вентиляторами. В киоске продавались какие-то бусы, сувенирчики, деревянные фигурки львов и жирафов и вроде бы какие-то амулеты. Продавец – в принципе молодой парень, которому повезло найти здесь работу, засуетился, предлагая кроме вентилятора еще и зеркало или может быть подушку, а еще лучше взять заколку для волос. Но я, по природе своей не сорока. И в нашей семье кажется именно я отвечаю за то, что мы не покупаем лишнего, но экономим на что-то полезное или интересное. На какую-нибудь частную экскурсию или же на экстренный случай это же Африка в конце концов здесь много чего может случиться [и будто в этом случае нам не перечислят денег, коварно заявив: «Ну, сами поехали в Африку – теперь мучайтесь»]. В брошюрах, которые можно было найти здесь же, в аэропорту, предупреждалось о необходимости делать прививки, об укусах насекомых и диких зверей и т.д. Эти брошюры с красными восклицательными значками сиротливо приютились между красочными изданиями о сафари, львах, водопаде Виктория и мысе Доброй Надежды. Не думаю, что их кто-нибудь читал, но это были те самые «непредвиденные обстоятельства». Хотя я надеялась, что удача будет на нашей стороне и нас не укусит скорпион или не съест крокодил. Но на всякий случай по рекам лучше не плавать, зная нашу любовь к промоканию и падениям в воду. Аллигаторов-то точно никто не отменял.
— Нет-нет, тут наверняка дороже, чем в городе. Купим Тому брелок где-нибудь еще, — я очень внимательным взглядом слежу за пальцами Криса, которые уже довольно долгое время теребят этот самый брелок и я не перестаю смотреть на него этим выразительным взглядом, в ответ на который получаю на менее выразительный, как я полагаю, даже несмотря на то, что он смотрит на меня из-под очков. — И тебе тоже купим, — соглашаюсь я на это красноречивое молчание. Что я там говорила о детях в том далеком февральском интервью по случаю помолвки? Что я хочу девочку и мальчика? А если у меня уже есть малый ребенок, который может кататься на тележках по продуктовому и разглядывать плюшевые игрушки и маленькие фигурки героев из комикса с совершенно искренним выражением восторга на лице. Или все мужчины дети? — Дайте нам вот этот, пожалуйста, — киваю на вентилятор с дельфином, определенно чувствую, что внимание к брелоку нисколько не ослабло. Я уже готова была услышать, что «такой больше не найдем», «а если здесь купят», «здесь же лев» [и об увлечении львами я тоже оказывается мало знала], но тем не менее, оставалась непреклонной – мало ли что полезного захочется купить на рыночках или при въездах в национальные парки. С детства меня учили, что экономика – это залог стабильного государства. Что тратить деньги на ветер расточительство и не важно сколько их у тебя – сорить деньгами вообще грех. Мой личный бухгалтер, отвечающий за мое содержание точно знал сколько в этом месяце можно потратить и на что. Мы не скупились на хорошее образование, путешествия, разумеется благотворительность и реконструкции, потому что сохранять историю важно, а тут…а тут у моего любимого человека кажется сейчас разыграется драма, потому что львиные глаза-бусины с брелка смотрят на нас почти что умоляюще. Мол, к у п и т е. Ну пожалуйста. Ну почему вы такие скряги? Я хочу сказать ему, что «не смотри так», хотя понятия не имею как он там смотрит, но умалчиваю об этом, вздыхаю тяжело и, оборачиваясь к продавцу говорю:
— И заверните нам вот этот брелок с собой.
По крайней мере проценты с покупок вроде бы идут в благотворительные организации. Жаль никак нельзя проверить действительно ли они в них идут. А моему мужу, как обычно совершенно невозможно отказать. Никакой экономии. А водитель тем временем наверняка уже был котлеткой сильной прожарки, не удержавшись и заходя в прохладное здание аэропорта, пока мы исполняли свои гастрономические аппетиты.

Крис с самым категоричным видом не давал мне взяться за чемодан. Один отдали Ганджи и я порадовалась тому, что в нем не было хрупких вещей, потому что тот грохот, с которым тот упал в багажник автомобиля родом кажется из 80-х не сулил вещам ничего хорошего. Второй, а именно мой чемодан, который по сравнению со скромным чемоданом Криса оказался несоизмеримо больше [но здесь ведь самое необходимое – здесь и мой любимый гель для душа, а еще аптечка, одежда, в конце концов б е л ь е], от чего создавалось впечатление моей не экономности, а скорее расточительности. Колесики пробороздили по нагретому от солнца асфальту [если не раскаленному] и примерно в этот же момент у меня из рук его отобрали, а я, замечтавшись на секунду, обдувая лицо вентилятором, который гонял горячий воздух вокруг и даже на самом большом режиме мощности выдавал какие-то слабенькие флюиды тепла, решила, что меня собираются как минимум обокрасть, намертво вцепляясь в эту самую ручку и отчаянно не собираясь его выпускать, пока не поняла, что это собственно мой муж, а не вор, которому понадобилась лишняя порция крема для рук или может быть запасных бюстгальтеров. В итоге, мне не доверили даже рюкзак, на дне которого разве что лежали влажные салфетки с запахом какой-то там очередной океанской свежести и косметичка, о которой хотелось забыть – при такой температуре воздуха, мне пожалуй совершенно не хотелось накладывать на себя г р и м. Иначе, как я думаю, меня ждала не самая завидная участь оказаться на месте растаявшего торта. В общем, мне не доверяли.
— Ну хорошо-хорошо, сейчас ты босс, — я улыбаюсь, отдавая ему в руки совершенно все и наслаждаясь тем, что меня решили поберечь даже от веса влажных салфеток. Собственно тогда я еще не задумывалась о том п о ч е м у и насколько Крис, который врач, беспокоится о моем здоровье [но об этом нужно было подумать еще тогда, когда Том со всего размаха навалился на мой живот]. Мой личный босс, тем временем, загрузил оставшиеся вещи в багажник и меня ждала комфортная поездка прямо до нашего дома, в которой можно было бы отдохнуть, поразглядывать домишки маленького портового города и, открыв окна, вдохнуть запах Индийского океана. Ну хорошо, немного не так.
Меня ждала еще одна многочасовая поездка в машине, в которой по старинке нужно было крутить ручку на дверце, чтобы открыть окно. Впрочем, Ганджи не советовал окно открывать – станет еще жарче, вместо надуманного мною пения птиц или китов, в машину влетает многоголосная речь толпы, заглядывающие в окна машины л ю д и. Нет, я не шучу. Правда заглядывали, в основном пытаясь просунуть какие-то сувенирчики и кажется требуя денег, путая английский и суахили. Ганджи ругался с ними на своем и давал по педали газа, обдавая непрошенных гостей вонючими испарениями. В общем, спустя некоторое время я решила, что окно открывать не буду вовсе, предпочитая медленно поджариваться под этим ослепительно ярким солнцем. И как обычно, я пыталась включить своего оптимиста. Мол, нет-нет, я не потею, от меня все еще приятно пахнет – в медовый месяц иначе быть не может. Мол, такой интересный магазинчик мы проехали, так такая интересная…дверь. Но нет-нет, а я то и дело заглядывалась на горизонт, на полоску океана, которая казалась слишком далекой, все еще представляла погружения с аквалангом, мир, который сошел с мультика «В поисках Немо», но пока я скорее находилась в мире немо, которого законсервировали в томате и закрыли крышкой – этакие сардины в банке.
— А там океан… — мой внутренний оптимист кажется взял выходной или просто сгорел, а мы остались с Крисом наедине. В общем, начало нашего медового месяца было действительно сказочно…неловким. Когда у меня начали потеть ладони, мне пришлось прекратить держать Криса за руку, потому что кому приятно держать вспотевшие ладони? Но мой Крисс-босс, кажется думал иначе, потому что через секунду рука, которую я очень незаметно пыталась вытереть об сарафан [о мой боже это же не прилично…ну да, но потные ладошки это еще х у ж е], также категорично снова оказалась на его коленях. И в такие минуты мне хочется признаваться ему в любви еще чаще. И скупить сразу весь магазин с брелками, которые могут ему понадобится. Просто потому что кто-то держит ваши вспотевшие ладони и не хочет отпускать, будто это самое прекрасное, что вообще можно удерживать в своих руках – мне казалось, что это один из тех самых признаков любви. И мир, где воздух от жары поддергивается и дрожит теперь не кажется таким уж невыносимым. Да и вообще, сейчас кажется, будто весь мир сосредоточился в линиях на твоей руке. А еще мне нравится, как смотрится кольцо на твоем пальце. Обычно такое говорят мужчины, знаю, но мне н р а в и т с я. То ли все Винздоры ко всему прочему еще и жуткие собственники, то ли это именно я, которая с гордостью может заявлять всем и каждому, что «ни у кого не получилось, а у меня получилась, и он теперь м о й муж». И я, склонив голову на его плечо, мутным взглядом, который кажется начинает чувствовать смену часовых поясов, следила за пейзажем, который мелькал перед глазами и то ли проваливалась в тяжелую дремоту [после такой болит голова неизменно], то ли пыталась с ней совладать, периодически дотрагиваясь пальцами до его кольца и теряясь в минутах и часах. А потом Ганджи на все том же африканском английском, то есть на каком-то своем языке, который не понял ни африканец, ни англичанин, жизнерадостно сообщил, что мотор перегревается и чтобы не закипеть посреди дороги, он пустит горячий воздух, мол, в салон [переспрашивать его пришлось дважды – сначала чтобы понять суть, а потом – серьезно ли он. Увы, серьезно]. Я, не желая, чтобы мои ноги утопали в этом седьмом пекле, забралась с ними на сидение, не взирая на шум улицы, открыла свое окно и не выключала вентилятор. Все это совсем не романтично. Не романтично. От меня и пахнет не романтично [нет, если считать романтичным духи с запахом бензина и прочих испарений, тогда да – очень соблазнительные ароматы. Соблазняют отправиться в душ без очереди]. И выгляжу я с раскрасневшимися щеками и неожиданно уставшая далеко не романтично. И пробка, в которую мы встряли на переезде от городка к дикой местности, деревья в которой сулили хотя бы какую-то прохладу, совсем не романтичная. А так как оптимист во мне умер с первыми позывами организма к потливости, то я решила, что все безнадежно испорчено, наслаждаясь разве что тем, что от него все еще пахнет моими духами. Теми самыми с нотками кофе. Хотя бы от кого-то из нас. Разница вроде бы не очень существенная – три часа, но мне казалось, что все 12. Машинка все же не закипела, но юбка сарафана умудрилась неприятно прилипнуть к ногам, да и мы сами были похожи не на молодоженов, а на высохших рыбешек. И когда машина соизволила остановиться [дорого до домика оказалась в некоторых местах ухабистой и наш водитель почему-то решил устроить нам экстрим, который мы не заказывали, проехав по всем кочкам], я чуть ли не выпала из салона, пытаясь отползти от дьявольской колесницы подальше. От моих волос, от моей кожи и одежды пахло салоном автомобиля, пахло этими бензиновыми испарениями, от которых, едва я принюхалась, захотелось избавиться любым методом, даже если бы это значило покупаться в речке с аллигаторами [правда не уверена, что ты бы меня отпустил, но все же]. Мне казалось, что я пахну как девочка с заправки, которая в коротких шортах и завязанной над животом клетчатой рубашки, в ковбойской шляпе, вызывающе выпячивая зад, наливает в бензобаки GS-98. Каждый день. Принцессы, жены, особенно молодые жены, так не пахнут. Можно пахнуть цветами, хвойными, в конце концов какой-нибудь выпечкой. Но совершенно нельзя пахнуть вот т а к. Сарафан измялся, волосы, которые я, в угоду красоты не убирала ни в хвост, ни в шишку, теперь прилипали к шее, спутались и в общем я представляла такое зрелище, будто только что сбежала или со своей свадьбы или из той самой бензоколонки. И на самом деле далеко не в таком виде я бы хотела, чтобы он меня видел. Совсем не в таком.
А ведь вокруг было так бесконечно красиво. Красиво, потому что это там самая зеленая Африка, с пальмами, экзотическими цветами в вазонах, настоящим уже пением птиц в зарослях и отдаленные крики постепенно просыпающихся ночных животных. Небо еще было нежно-голубым с редкими и мягкими оттенками сиреневого у горизонта. И дом, который целиком и полностью должен был принадлежать им – белоснежный домик с мягкой, будто бы ворсистой крышей, открытой огромной террасой под этой крышей, где я в состоянии бензинового зомби смогла углядеть гамак. В том моем состоянии усталости и обреченности того, что определенные представления о здоровом отдыхе немного разрушились, я бы даже не удивилась, если бы в доме танцевали папуасы, а кроме нас там жило еще с десяток постояльцев, играющих в настольных теннис и пиво-понг или слушают раздражающую музыку. А в нашей спальне бы устроили турнир по… шахматам. Но в доме царила девственная тишина и полумрак. Солнце проглядывало из-за деревьев янтарными отблесками, тени ложились на пол, но в некоторых уголках дома, куда плохо долетал солнечный свет из-за густой растительности вокруг, уже царила темнота. Темнота мне даже нравилась – в темноте не было заметно всех тех недостатков моего лица, как я думала, на котором отложился отпечаток этой поездки. Правда, я наткнулась нечаянным образом на швабру, кажется сломав ноготь на большом пальце в ноге и напугав птиц на ветках своим: «О боже как больно!», а заодно и тебя, который все же догадался вытащить вещи из машины.
— Здесь мило, — улыбаясь сквозь зубы, говорю я, все еще чувствуя, как саднит палец. — Давай найдем спальню. — я нашарила в темноте его руку, прислушиваясь к чемоданам за спиной. Мне он их так в руки и не давал.
И вот при этих словах, знаете должно быть нечто вроде буря-искра-безумие то самое «раздевайся-ложись», но в тот момент мы этого кажется не подразумевали. А под спальней мы подразумевали более или менее прохладное место [по крайней мере я надеялась, что мерный стук лопастей вентилятора доносится именно оттуда] с кроватью, на которой можно вытянуть ноги и подушками, на которые можно приткнуть голову. В общем, как не банально, но в первую ночь медового месяца, мы искали спальню, чтобы в ней п о с п а т ь [комментаторы могут накинуться на меня теперь с обвинением в отсутствии романтизма, да и вообще поставить на нашем браке крест, мол, в первую ночь ничего – значит все провалено, вот только я без сил и пахнет от меня отвратительно!]. 
— Ой, как хорошо, здесь кровать! — заглядывая за тонкую мягкую молочно-белю занавеску, отделяющую аккуратно застеленную кровать, не менее белоснежную, чем сам дом, от остального пространства. Я так обрадовалась, будто уже не ожидала увидеть здесь чего-то двуспального. Да я даже дом-то оценить не успела. Не успела, сначала аккуратно, сохраняя в себе какие-то остатки достоинства монархов Великобритании, а потом уже и вовсе плюхаясь на нее, растягиваясь во всю длину. Одеялами укрываться не особенно хотелось, да и спать я не собиралась – нужно было разгрузить вещи, а еще может быть выпить…вина за первый день нашего официального отдыха, где он знал, что меня вроде как зовут Лилиан и что я не страдаю амнезией. Где все законно и романтично. Посмотреть на звезды…какая же тут мягкая постель… Я с удовольствием вдохнула в себя запах кондиционера для белья и долгожданную свежесть, которая действовала на меня увы, не бодряще, а скорее умиротворяюще. И я, привычно протягивая руки к нему, совершенно точно соблазняю если не на то, на что надеялись анонимы и не на то, что обычно показывают в фильмах про любовь, то по крайней мере на сон вместе со мной. Потому что, как мне казалось, в таком виде на что-то другое соблазнить можно и не пытаться. И кстати, я же не собиралась спать. Я собиралась просто перевести дух. Ну да. Конечно. — Ну, медвежонок, полежи со мной, пожалуйста, потом разберем…вещи, — это всегда звучит как-то по-особенному, будто я ребенок, который просит почитать ему сказки на ночь, прежде чем закрыть глаза. И как только моя просьба исполняется [да я и не думаю, что тебя нужно просить], я довольно урча, перекладываю голову на твою руку, оказываясь в прямой близости от твоего лица, шеи и губ. И даже наплевав на то, что лежать со мной рядом наверняка сейчас не слишком приятно или же я просто много накручивала и мы оба основательно пропитались запахами автомобильной трассы. Но от тебя все еще удивительно вкусно пахнет. И пока ты рядом мне казалось будто плавленное золото, ослепляющее радостью касается моей души, которая, когда ты рядом словно оголенный провод – не меньше; пока ты был рядом мне диво представлялась коллекция кактусов и рыжих котиков на полароидах. Для меня ты пах не бензином,  от тебя будто исходил запах свежескошенной зелени после дождя. И я урча и мурлыча словно котенок, которого пригрели, обнимая тебя также, как и ты меня, тыкаюсь лицом в твое плечо – наши объятия казались собственнически-медвежьими [но я узнала о твоем прозвище и теперь меня это умиляет] и будто неуклюжими, но вы не представляете, как же приятны и уютны такие объятия, когда чувствуешь его дыхание на своей макушке, когда его руки запутываются в твоих и без того запутанных волосах, а руки так бережно, но так крепко обнимают тебя, будто защищая от самого мира, создавая вокруг тебя кокон – вот такие объятия, как мне казалось и являются д о м о м. — Полежим немного и сходим в душ… — мой сонный голос так и доказывал всем и вся, что мы разумеется всего лишь полежим, а не заснем крепким сном до завтрашнего утра. Причмокну губами, в голове какой-то калейдоскоп из разрозненных образов: аэропорт, закатанные рукава рубашки, облака в иллюминаторе, книга по медицине на немецком, очки, жара, брелок со львом, снова жара, крики людей на незнакомом языке и все это смешивается в какой-то совершенно бесконечный поток слов и мыслей и голова становится тяжелой и гудящей. Сумерки опускаются на землю, пробираются в комнаты, заполняют пространство. А у нас в спальне одиноко горит ночник, который никто из нас не может решить – кто пойдет выключать. И потом, еще ведь нужно дойти до душа. — Нужно разобрать чемоданы… или что-то лучше оставить…чтобы много раз не укладывать все…вдруг мы будем… — зевок, а я еложу щекой по его руке. —… ночевать где-то не здесь… так кто первый…пойдет…в…душ… — я говорила все медленнее, с каждым словом, дыхание становилось все более размеренным и мерным. Моя рука осталась лежать на твоей грудной клетке, сквозь ткань футболки я чувствовала тепло, твое сердцебиение, т е б я. И это успокаивало, как новорожденного успокаивает сердцебиение матери в первые дни жизни, так и меня. Я улыбалась сонно, проваливаясь в сновидения, забывая постепенно о своих переживаниях и разочарованиях, оказываясь с тобой наедине и в итоге заснула окончательно.
И, таким образом, по мнению большинства знакомых и незнакомых нам людей, которые однозначно советовали нам не упускать ни одного дня, я налажала, а значит и ты тоже. Мы попросту заснули, измученные полетами и жарой, машинами и новыми впечатлениями, от которых кипела голова. Мы заснули под симфонию пения ночных птиц, хлопанья крыльев и криков ночных лемуров-лори. Африка окутывала своим особенным флером, вентилятор продолжал жужжать, а ночник гореть. И нет, тогда мы не боялись привлечь к себе ночных бабочек или еще чего похуже. У нас просто не было сил об этом думать.
В углу приютились наши чемоданы, о которых разумеется забыли, в душ так никто и не пошел, а где-то внутри грустило все то белье для «особенно романтичных вечеров», о котором тоже никто не вспомнил.
Я даже не сказала тебе: «Спокойной ночи, муж».
Все мечты прахом.
Но мы были счастливы, засыпая в обнимку. Пусть и в одежде, пусть и с запахом машинных автотрасс, пусть и изрядно потрепанные. Зато счастливые.
#1/2
Я просыпалась медленно, да и проснулась только потому, что едва ли не упала с огромной на самом деле двуспальной кровати [а теперь задумайтесь над тем, почему Том не любил со мной спать – или я украдывала у него одеяло, или он в итоге оказывался в наглом притеснении где-то на краю], очнувшись очень вовремя, до своего соприкосновения с полом. Кажется, я еще никогда не спала так сладко, никогда не проваливалась в сон с такой быстротой и никогда не спала так крепко. Нет, я не слышала ни грохота, ни стучаний в окно какого-то надоедливого животного, вообще ничего не слышала, поэтому теперь, сев на кровати, покачиваясь из стороны в сторону, со все еще закрытыми глазами, которые я протирала ладонью, потягиваясь и зевая, мозг очень долго восстанавливал события прошлого дня и очень медленно соображал где я. Почему я вообще после такого вот сна просыпаюсь и не понимаю своего местонахождения. Так же было и в Риме, а теперь я, сонно хлопая глазами пытаюсь понять что это за дом.
Спальня, утопающая в солнечном свете, в белоснежных тонах, казалась мне необычно яркой, будто ты проснулся в совершенном облаке или пучке света. В тон к белым глиняным стенам – будто бы все это время я спала в снегу. Я потянулась еще раз, принюхалась к своим волосам, пожалела о том, что это сделала, поняла, что спала в одежде и слава богу не в обуви, поняла, что палец, который я так неудачно вчера ударила теперь хвастался своей запекшейся корочкой. В зеркало я побоялась смотреться, с удовольствием отметив, что в комнате его нет и как удачно. И я подавила в себе желание отправиться на поиски Криса в таком виде, как и улечься спать обратно – уж больно соблазнительной казалась эта кровать. Телефон, благодаря работающему здесь вай-фаю, пиликнул пару раз сообщениями, где Лекси интересовало понятно ч т о, Трина решила, будто за сутки или меньше я должна была успеть посетить какие-то центры помощи, а Сэм ждал фотографий. И я, лениво щелкнула парочку на телефон: «Это наша спальня», вообще ни капли не подумав о том, насколько двусмысленно начинать фотографировать со спальни. Общая беседа сразу же приняла какой-то другой оборот и я, прежде чем прочитать: «Ну и вы вообще спали?», отложила телефон под подушку, решив о нем забыть на какое-то время. Ведь мы, о боже мой, отлично выспались. Кажется, у меня даже уголки рта оказались мокрыми [боже, не говорите только, что я спала с открытым ртом!]. Решив не пугать себя такими страшными подробностями своего поведения и не думать об этом [а вас соблазняют девушки, которые спят с открытым ртом и пускают слюни? Что-то я сомневаюсь, я просто надеюсь, что он в это время тоже с п а л], я, прошмыгнула в душ, смежный со спальней. Где меня и ждала подстава в виде зеркала, висевшего над раковиной. Я посмотрела в зеркало. Существо по ту сторону испуганно посмотрело на меня. И нет, на этот раз это был не таракан, это была я сама – заспанная, помятая, со следом от подушки на одной щеке, примятыми волосами, которые свисали по плечам. И я, шарахнулась от этого вида, упираясь копчикам в, к счастью, плетеную, а от этого мягкую стойку для полотенец, потрясла головой и решила, что не показываться в таком виде Крису было самым лучшим моим решением. И, первым делом я все же решила оккупировать именно душ, на долгие минут двадцать, с удовольствием подставляя лицо и голову под слегка прохладные [нужно взбодриться] струи воды и очень яростно, быть может через чур, намыливая руки и все тело крем-гелем для душа с запахом розы и жасмина, не успокоившись кажется до тех пор, пока я если и не «унеслась в мир чувственного наслаждения», как обещал производитель геля, но по крайней мере почувствовала себя человеком. Чистым, опрятным и вроде как красивым. Волосы я так и не успела толком высушить, они были влажными, когда я, прошлепав пока еще босыми пятками по полу, не вышла на огромную террасу под соломенной крышей, где и располагалась наша обеденная зона с видом на заросли, виднеющиеся так близко к нам. Я все еще оглядываюсь по сторонам, будто впервые все здесь вижу и вообще только приехала. Волосы начинают закручиваться на концах и я рискую превратиться в одуванчик, но это лучше, чем помятый монстрик, верно? А как только увидела Криса, то мгновенно мое любопытство сошло на нет, оставляя место только какому-то чувству, похожему на радость и помноженному на нежность. Моя радостная нежность не имела границ, а это значило, что я, расплываясь в счастливой улыбке подхожу к нему, кладу одну руку на плечо, чувствуя на ней поцелуй, шелковым покрывалом скользящий по ладони и рискуя зависнуть в таком положении на веки-вечные, игнорируя тот факт, что после салата, который я съела в самолете и пачки соленого арахиса, в моем животе так ничего и не водилось.
«Спалось не очень…».
— Да, на новом месте всегда так… — правда не у меня. Я то спала с открытым ртом, проснувшись после десяти утра и кажется радуясь жизни. А ему не очень. Не очень. Значит все видел. И какое это удовольствие, наблюдать за подобным? Мне неожиданно показалось, что уголки губ все еще предательски выдают то – насколько мне хорошо спалось, пусть на самом деле на них ничего нет. Кто-то бы пошутил о том, что этой ночью никто не должен спать в принципе. Но мы спали. И очень даже п р и л и ч н о. Так что, садясь на стул за круглый деревянный стол, от которого будто бы еще пахло свежей, обтесанной древесиной, я поспешила сменить тему и переключиться на завтрак. Удобно. Поспешно, энергично – так всегда, когда я начинаю думать о чем-то «этаком». Не знаю правда о чем я думала теперь – о ночи, которой не было или о… открытом рте, который был. — Значит, мои кулинарные способности ты будешь тестировать позже. Завтрак это прекрасно! — «открытый рот, открытый рот, открытый рот, о т к р ы т ы й». — А что у нас на завтрак? — я дотрагиваюсь до его руки, к счастью стол не такой большой и дотянуться всегда можно. — И ты уже сделал…заказ? — уголки губ взметнуться вверх, мозг все продолжает тылдычить про открытый рот. Мозгу приказано замолчать. — Конечно, давай прогуляемся. Я думаю здесь красиво. Снова почувствую себя туристом.
Прямо как в Риме, когда я с живым интересом разглядывала рынки, сидела в кафе, просто потому что это ужасно необычно сидеть в многолюдном, наполненном кафе, где тебя никто не замечает, не тычет в тебя пальцем, да и вообще ведет себя так, будто ты невидимка. А силой невидимости я всегда мечтала обладать. Я думаю мне и сейчас будет непривычно гулять по городу, где папарацци не гоняются за мной на каждом углу и никто никого не караулит около мусорных баков. Разве что какой-нибудь зверек, забредший в городок прямиком из вот этих зарослей. В общем-то того, что из этих зарослей может прыгнуть я не боялась.
Потом перед нами появился собственно повар, о котором говорил Крис [а я то уже собиралась вспомнить все кулинарные курсы от мистера Драмонда], мастерски расставляя перед нами тарелки со вполне классическим завтраком. А я то уже ожидала увидеть отваренные в кислом соусе бобы, которые едят с овощами, зеленью и специями; а еще множество других бобовых. Но нет, я могла наблюдать тарелку пышных блинчиков, оладьей с черничным сиропом, тостов с арахисовым маслом, овсяную кашу [а куда же без нее, когда слышишь слова А н г л и я], кукурузных хлопьев и мюслей с молоком и йогуртом. И конечно же багет. Конечно же – потому что по легкому акценту с мяукающими нотами, который я ожидала услышать от Кристины, я угадала, что наш Джозеф вроде бы как француз. А мне-то казалось, что это итальянцы любят поболтать. Бровь Криса очень поэтично выгибается, я прячу за всем этим улыбку, разглядывая наш завтрак, благодаря которому никто из нас не умрет с голоду [ведь если уж я хотела порадовать кого-то завтраками, то следует просто привыкнуть просыпаться пораньше].
— Bonjour Josephe. Enchante de faire votre connaissance, — я киваю нашему разговорчивому повару, переходя на французский, который он с радостью подхватывает, отвечая, что ему также приятно со мной познакомиться. К счастью, здесь никто не звал меня «ваше высочество» и я могла поверить, что дворец остался далеко позади. А еще нет, я не выпендривалась своим знанием иностранных языков [вообще – выпендриваться таким как-то странно]. Но я полагала, что любому приятно, когда с ним заговаривают на его родном языке, в данном случае на французском, пусть он сам и свободно говорил с нами на английском. Или ладно. Может быть я красовалась. Если не убранными в прическу волосами, то по крайней мере своим французским. С другой стороны, я думаю, именно здесь можно не задумываться над проблемой волос. Главное, чтобы они были чистыми и приятно пахли. Так вот. Все бы ничего, я уже, почувствовав наконец голод очень ощутимо [видимо последний арахисовый орешек из пачки переварился], потянулась было за первой порцией, игнорируя овсянку совершенно бессовестно, поддерживая пышное тесто блинчиков двумя вилками и подливая в тарелку черничный сироп, когда Джозеф совершенно спокойно выдает фразу о ночи о том, что сторож может нам немного помешать. Совершенно логично предположить, что вряд ли он может помешать нашей игре в твистер [это тот самый, который левая рука-правая нога]. Крис кашлянул, моя рука застыла вместе с ложкой, которая уже зачерпнула было свой черничный сироп для блинчиков. А еще, я услышала об обезьянах, неожиданно, мое богатое воображение подсунуло мне ту еще картинку: ты просыпаешься, после определенно самой лучшей ночи в твоей жизни, улыбаешься сонно, все еще ощущая поцелуи по своему телу, открываешь глаза, ожидая увидеть лицо любимого человека, поддернутое мягким утренним розоватым сиянием и…видишь, как на тебе сидит макака смеется и скалит зубы, а другая хохочет где-то в отдалении, вертит в руках предмет твоего гардероба. В лучшем случае это будет юбка. В худшем, что-то пониже… Больше напоминает фильм ужасов. — Спасибо за совет, Джозеф, я думаю мы оставим Дэвида. Чтобы он нас… защищал, — посмотрю на Криса взглядом «не делай такое лицо, мы все равно можем остаться наедине».
В этом доме ведь столько спален. И это лучше, чем скалящаяся на тебя макака.
Мы перекинулись еще парой слов на французском, из которых я узнала, что он здесь уже довольно давно, зарабатывая деньги для семьи, которая осталась в Париже и что он разумеется очень по ним скучает. В итоге на оставили наедине и я могла насладиться блинчиками, хрустящим багетом и йогуртом, которым я это все запивала. Кажется персиковым. На моих губах оставались йогуртовые усы, когда я оторвалась от напитка, чтобы ответить на его вопрос, с удовольствием ощущая внутри себя ощущение сытости.
— Мы говорили о том, что неплохо бы прогуляться по окрестностям, но не уходить далеко и делать все в спокойном темпе… — меня сейчас привлекает шоколадно-ореховая паста, которую можно намазать на багет, поэтому я отвечаю быстро, даже не задумываясь. Должно быть очень вкусно. — Конечно помню наше интервью… — рука с десертным ножичком уже вычерпывает из баночки мягкую коричневую пасту и намазывает ее на кусочек хлеба. Я даже собираюсь отправить первый кусочек, как я полагаю божественного лакомства для моего желудку в рот, звучит продолжение. Рука замирает, брови выгибаются. Именно брови. Сначала одна, потом другая. Я откладываю багет с чем-то вроде «Нутеллы» на тарелку, расправляю салфетку на коленях [некоторые привычки невозможно забыть] и смотрю на него, начиная усмехаться. Я попытаюсь не быть двусмысленной.
Наше интервью на самом деле обсуждали чуть ли не всем светом – в нашем случае это вовсе не преувеличение для красного словца. В Гугл статья по этому поводу была одной самых запрашиваемых. И правда, трудно забыть все то, что мы так неожиданно открыто выдали. На те вопросы, которые требовали пространного: «Мы очень счастливы», мы отвечали очень конкретно. А этот вопрос пожалуй вызвал больше всего отклика. В основном, кстати положительного. Англичане, американцы, итальянцы [которые гордились, что нас свел именно Рим] все оставляли комментарии в стиле: «Правильно – настоящий мужик! Только сдержи слово!» и «Так хочется увидеть малышей в королевской семье – это всегда особенное чувство» [по таким комментариям сразу легко различить комментаторов мужского пола и женского]. В общем, тогда он насмешил не только Эмму и Колина, но и меня. А я привычно отшутилась про: «Как пойдет», точно зная, что у меня должно быть двое детей. Правда относиться ко второму ребенку, как к запасному как-то не хотелось. Когда я планировала заводить детей? Наверное, когда обживусь в роли замужней женщины. Хотя при каждом взгляде на Криса, который засыпает с Питером на груди [Зои показала фотографии того периода] я как-то передумывала и хотела ответить: «Да хоть сегодня». Да, хотя бы прямо сейчас. И вот сейчас, мы почему-то возвращаемся не к теме прогулок по городку, а именно к детям. Я прекращаю играть бровями, потому что это уже никуда не годится.
— Ты хочешь заняться решением этого вопроса прямо за завтраком, дорогой?
Во-первых, я думаю, что за эти десять дней непременно испробую все варианты ласковых прозвищ, пробуя каждое на вкус и испытывая от их употребления истинное наслаждение.
Во-вторых: задание быть недвусмысленной – проваленной. Но на самом деле я имела ввиду именно то, что имела.
И вообще – это он никак не объясняет – что именно значит планировать детей. Значит ли это говорить об этом, выбирать им имена, спорить какую комнату лучше определить под детскую, а также о том, кого мы больше хотим, или же… действовать.
«Брось, ты же знаешь своего мужа. Он же вроде как именно второе любит делать». Вот же, какой-то ты непонятный, а я в итоге двусмысленная.
Крис остается спокойным, намазывает себе багет, я тоже последую этому примеру, прислушиваясь к этому спокойному тону, будто это все само собой разумеется. Будто он только что спросил: «Тебе передать тост?». Только: «Необходимо заняться планированием детей». На девичнике, в этом самом кругу искушений, Трина, которая исчерпала всю свою фантазию гордо выпалила, решив, что это очень смешно: «Ты уверена, что хочешь замуж? Но ты ведь будешь беременеть каждые девять месяцев, растолстеешь, как твоя тетя, а потом ты ему и вовсе разонравишься!», что было встречено скорбным молчанием моих подруг. Я тогда конечно же сказала, что: «Нет, я все равно хочу выйти за него замуж», что было встречено разочарованными вздохами. И вот сейчас, он оправдывал отчасти слова Трины. Сразу после свадьбы. Но и я оправдывала свои.
Я не была против.
— Ты звучишь так, будто в 40 жизнь заканчивается, родной, но это ведь не правда. Все только начинается, — я высказываю свое мнение, не удержавшись. — Я вот считаю, что ты будешь очень милым старичком, уж не то что красивым мужчиной. И я планировала поцеловать тебя в лоб на твой столетний юбилей, — не думаю, что отшутиться получится, да я и не хочу. Мне просто интересно его слушать. Мне нравится его слушать. Мне нравится, когда он рассказывает о себе и не важно что – даже то, с кем он встречался и какую бывшую запомнил. Даже если бы он говорил о неудачном первом опыте – мне бы все равно нравилось. Мне казалось, что это важно. Будто между нами протягивается ниточка. Серебристая ниточка доверия, похожая на паутинку – такая тонкая и такая красивая, но невидимая для окружающих. Поэтому, прежде чем начать его перебивать и говорить: «Да я согласна, но чего мы ждем в таком случае?», я просто с л у ш а л а, продолжая откусывать от багета кусочек за кусочком.
Я не знала, что отношения Криса были столь не долговечны. И это было таким странным. Интересно, кто кого оставлял. Я вообще не представляю, Крис, как тебя можно бросить. Как можно вслух сказать о том, что: «Мы больше не можем быть вместе, я тебя разлюбила». Я вот смотрю на тебя, разглядывая светлые волосы [сегодня они кажутся особенно светлыми], длинные ресницы, сейчас немного опущенные – ты намазываешь багет джемом из папайи, брови, которые так любят выгибаться, вспоминаю родинки, которые за это время я хорошо изучила благодаря своим поцелуям и внимательному разглядыванию твоего тела. Я знаю твои глаза, которые неуловимо меняют оттенки голубого – становясь похожими на сплав жидкой бирюзы или же, которые становились в сумерках схожими с таинственным цветом индиго. Я смотрю на тебя и не понимаю – как можно сказать «разлюбила». Или это только ко мне относится, а с другими девушками ты вел себя просто отвратительно, меняя их как перчатки. А может быть, тебе просто не везло с девушками. А у меня теперь цель – сделать все, чтобы повезло со мной. Я слушаю и не перебиваю, киваю, размазывая по тарелке теперь уже черничный сироп, смазывая таким образом все панкейки. Я не стала говорить, что у меня отношений не было вовсе, благодаря отчасти короне, отчасти Эдварду, отчасти мне самой – я плохо старалась.   
— Ты хочешь мальчика? Хотя ты прав, я думаю с Англии хватит уже королев, — легко соглашаюсь, будто вопрос уже практически решен и осталось пару формальностей. Наверное, стоит хотя бы раз тебя помучить, а то все слишком просто. Но я действительно была согласна. Хотя бы раз, я хотела не складывать тяжесть корону на женские плечи. Хотя бы одна девочка имеет право не надевать корону, а в моей семье и вовсе не узнать, что это такое. Хотя бы одна девочка может позволить себе такую вольность. Поэтому я действительно, как и ты, если уж выбирать, кто родится первым, хотела мальчика. Мальчика, который хотя бы немного походил на тебя. И вообще, у меня все еще сохранялась мечта, чтобы у детей были твои глаза. У тебя ведь они совершенно удивительные.
«Планировать свое будущее». И теперь ты планировал его со мной. Ты говорил об этом и как я могла не согласиться, к тому же родить тебе ребенка, наблюдать, как наш, а не чей-то чужой ребенок будет расти – тогда мне казалось, что ничего прекраснее в принципе не существует.
— В любом случае, — когда на тарелке уже не остается никаких блинчиков, я расправляю плечи и улыбаюсь тебе, делая все же интригующую паузу. — давай попробуем. По крайней мере, теперь мне необязательно думать о том – насколько я буду современной.     
И мой голос прозвучит иначе, я лукаво усмехаюсь, чувствуя, как внутри разливается тепло. А какой девушке не понравится, когда ее муж говорит о том, что хочет детей именно от нее. Разве это не подтверждает тот факт, что он ее любит? Разве не это самый сильный факт, подтверждающий любовь? Крис возвращается с фотоаппаратом наперевес [а я то думала, что занимало места и требовало особенной аккуратности, а теперь понятно – вот оно что], я улыбаюсь разумеется, потому что при мне он никогда не фотографировал. Да, даже в Риме. Задаваться вопросом сколько еще я не знаю – не буду, потому что именно этим и прелестен брак – ты узнаешь все постепенно, каждый день обнаруживаешь что-то новое и в итоге, с каждым днем влюбляешься только сильнее. Не понимаю, зачем тянуть бесконечные отношения, неужели людям после них еще хочется вступить в брак? И что нового они могут там для себя найти, встречаясь больше десяти лет, скажем? В общем, Крис оставался открытой книгой.
— О, отличный подарок. У меня будет свой личный фотограф? И какую позу мне следует принять, сэр? Чтобы вы знали, с правой стороны я выгляжу лучше, — наверное, эта дразнилка в виде слова сэр никогда не устареет, а я улыбаюсь, наблюдая за тем, как он склоняется над фотокамерой.
Мне нравится, когда он так уверенно говорил о том, что наш брак наверняка будет счастливым. И что мы всегда будем счастливы. Пожалуй, его уверенность всегда с п а с а л а. Будто тебе каждый раз говорят, что «все будет хорошо», а мне этого иногда не хватает. Кажется теперь, уверенности в нашей семье несколько прибавится. Итак, он настраивал выдержку, я настраивала себя, чтобы не подойти сзади и не обнять с н о в а, привычно. Он выглядел таким забавно-серьезным, что я очень хорошо представила, как сострою какое-нибудь «лицо» на камеру, чего я никогда не делала с официальными фотографами и репортерами. Но долгое пребывание в серьезности – это как-то совсем не про Криса. Потому что потом он говорит что «вспомнил», а я по невинности своей души спрашиваю, улыбаясь: «Нет, расскажи». И ей богу, лучше бы я превратилась во вредное создание и сказала, что ничего не знаю и что если мы не хотим выходить из дома в самое пекло, то нам следует поторопиться. Потому что Кристофер который все еще Робин [хотя я разумеется не меняла фамилию], определенно решил свести меня с ума. И самое смешное, что я даже не сразу поняла, почему его голос стал таким высоким.
— Ты не будешь рыбу? Ты… тренируешься перед каким-нибудь приемом? — догадка следует за догадкой, но все м и м о. Потому что потом, я узнала. Разумеется, кто же еще мог твердить, что счастлива, даже когда от отчаяния выпрыгнула в окно? И тут, я вспыхиваю, живо представляя себе эту картину, да еще и впервые узнаю от этого что-то новое. Я теперь еще и от рыбы, оказывается отказывалась. И тем не менее, Кристофер, который очень уж удачно затесался на театральные подмостки нашего дома, очень забавно это делает и даже, кажется правдоподобно, но я не могу не возмутиться, фыркая и рассыпаясь в солнечном и искрящемся смехе.
— Эй! — на самом деле мне очень хотелось найти какую-нибудь подушку, чтобы закинуть в этого прекрасного актера, потому что как бы смешно это все не было, но вспоминать свое поведение на той лавочке вспоминать не хочется совершенно. С другой стороны, именно она нас объединила, поэтому почему нет. И все же. Я. Вела. Себя. Очень. Глупо. Удивительно, что после таких моих бормотаний, ты не отвез меня в психбольницу или полицию, а привез к себе домой. Хотя нет, это совсем не удивительно – просто это ты. Мой любимый Крис. — Ты решил стать актером! Нет, ну как не стыдно, смущать таким свою жену, Крис! — я возмущаюсь, смеюсь, все же нашариваю что-то вроде подушечки, которую клали на стулья, очевидно чтобы сидеть было мягче и замахиваюсь в его сторону. Вот же бессовестный и любимый Крис. — А как же футболка, которую ты отправил мне в лицо! Я помню это! И твои советы по поводу отношений с работниками твоего отца! Я все еще это помню, а ты не дашь мне все же телефончик? — я смеюсь, понимаю, что меня именно в таком виде сфотографировали, не успеваю возмутиться или порадоваться, качаю головой, улыбаюсь и закатываю глаза. Неожиданно для меня это утро, которое вроде бы началось с того, что я испугалась своего собственного отражения началось именно со смеха. И я представила в то время, что любое мое утро будет начинаться именно так и никак иначе. Со смехом, случайными фотографиями, неожиданными заявлениями и вкусными завтраками. Вы знаете, оказавшись в раю на несколько дней, как легко поверить в у т о п и ю? Какое-то время Крис пользовался своим положением. Да-да, именно он, а не я, вроде бы почти королева Англии, которая теперь пытается заглянуть через плечо на фотоаппарат, на котором появились снимки моего откровенного смеха. Он же пользовался своим ростом, а я совершенно уже не по-королевски пыталась подпрыгнуть, чтобы посмотреть «что получилось и получилось наверняка неловко – никому не показывай!». Хотя фото наверное получились… прекрасные, потому что я смеялась и смотрела на тебя. А я ни на одного известного фотографа таким взглядом не смотрела. Ведь я никогда не была влюблена ни в одного известного фотографа, а вот в тебя я была влюблена до безумия.

#2
В постели раньше я пила только чай, который приносили с утра. Прослушивала нудные строки расписания, будто каждый раз оказывалась на уроках в школе, зевала, поднятая ровно в половину восьмого, ну и в общем-то на этом, опыт поедания в постели того же печенья, которое я сейчас как раз и подбирала с простыни [я не хотела, я просто не ожидала, что оно такое мягкое, а в итоге я кажусь жутко неаккуратной], заканчивался. А сейчас мы решили побыть бунтарями и заявить, что не будем сегодня завтракать за столом, благодаря чему я могла проваляться в пижаме до самого завтрака, опираясь спиной о подушку и периодически протягивая Крису то одно, то другое, утверждая, что «вот это очень необычно, попробуй» и «а вот это очень вкусно, возьми», будто вознамерившись его откормить. А вообще мне просто доставляло удовольствие иногда протягивать ему кусочек яблока или ананаса и кормить прямо с рук. Было в этом что-то, что делают обычные молодожены. Впрочем, сегодня я по большей части ела те фрукты, которые знаю и пила красноватый африканский чай, избегая чего-то необычного. И да, во вторую ночь своего медового месяца собственно тоже ничего не было. Я и сейчас сидела перед ним не в каком-нибудь там красивом кружевном белье, которое наверняка живо напредставляли перед собой те самые советчики, а в пижаме, к их ужасу с овечками [я не знаю, зачем взяла ее с собой, пусть она и ужасно удобная], в которую меня вчера и переодели, совершенно не живую, но и не мертвую, потому что Крису некогда было разбираться в вещах из моего чемодана, которые мы смогли упаковать в шкаф. А все дело в том, что иногда мои эксперименты не приводят ни к чему хорошему. Между тем, тот экзотически выглядящий фрукт с каким-то непроизносимым названием [теперь я думаю, что он назывался «не ешь меня-а то пронесет»] казался ужасно аппетитным и был очень вкусным, когда после прогулки по окрестностям и около двух литров с небольшим выпитой воды, мы вернулись домой, мы его разрезали. Но большую часть съела именно я, а я просто обожаю фрукты во всех их проявлениях: не могу жить, не съев яблоко, не могу устоять от запахов мандаринов зимой или корочек апельсин под Рождество. Фрукты были для меня своего рода наркотиком, а вот этот фрукт похоже им и оказался. Я еще тем вечером успела заявить, что, цитирую: «Отлично себя чувствую, может сыграем в настольный теннис? И я подумаю, что попросить, если я выиграю!». Я была просто уверена в своей победе, потому что это пожалуй единственный после конкура вид спорта, в котором я у родителей удалась. И я уверенно выигрывала, пританцовывая на месте каждый раз, когда легкий шарик от пинг-понга прилетал в сетку с его стороны или он и вовсе не мог его отбить. Я, в своем белом легком платье, иногда будто дразнясь [точнее я действительно дразнилась] повиливала бедрами и ловила его взгляд. Особенный взгляд. И эта ночь могла бы стать особенной, мы могли бы списать все на усталость предыдущей и отыграться на этой, могли бы, пока мой живот не взбунтовался словно когда-то живот Тома и я, с милой улыбкой, когда дело шло к этому самому отыграться [по крайней мере, почти что выиграв и что-то там провозглашая я и не заметила, как оказалась в твоих руках], пулей направилась на поиски ближайшего на 12 спален туалета, в котором провела около получаса, а еще полчаса отказывалась выходить, потому что мне совершенно неловко, да и чувствовала я себя паршиво. Мое лицо снова стало белым или же к концу всей этой котовасии с е р ы м, в голове образовался вакуум, давление кажется упало, но признавать я всего этого не хотела, с тоской понимая, что через какие-то восемь дней наш медовый месяц закончится и нам ничего не останется, как переехать в Кенсингтонский дворец, где мы будем соседствовать с дядей и тетей, их семьями, будем выезжать на приемы, ты к тому же вернешься на работу…а я вот сидела на унитазе с отсутствующим видом, иногда для приличия, спуская воду, чтобы показать, что я в этой комнате все еще жива. Я сидела, подперев голову ладонью на чертовом унитазе в свой законный медовый месяц, чувствуя совершенное опустошение. Трина бы сказала, что «это естественно из тебя же вышло последнее даже твой завтрак», а я бы сказала, что в отчаянье. Открыть дверь ослабевшей рукой [давление действительно упало] пришлось после кажется угрозы сломать дверь, а подобный драмы никто из нас не хотел, так что дверь я открыла, бормотала: «Прости, это все из-за меня», пока меня довели таки до кровати и даже переодели – на большее у меня сил не было. Я еще бормотала свое жалкое прости, пока он это делал, пока ложился рядом, пока обнимала его и, пряча лицо, считая свое несварение происками дьявола и крушением нашего медового месяца, повторяла:
— Родной, мне так жаль. Прости, — а в животе кажется улеглась последняя буря и уснула я на этот раз совершенно вымученной, но и заснула я крайне быстро и снова крепко. Видимо, на борьбу с неизвестным для него фруктом я потратила слишком много сил. Не думала, что в свой медовый месяц я то буду задыхаться от жары, то страдать от болей в желудке, вспоминая Тома, который съел тот самый крышесносный кебаб, но перед сном слабыми губами все же поцеловала его – легко и устало, чувствуя, как ладонь поглаживает мою спину, перемещаясь на плечи и забирается в волосы. Успокаивая. В итоге, убаюканная всем этим я уснула. И да, на этот раз облажалась только я. Больше, пожалуй, никаких фруктов на ночь.

На самом деле нас постоянно прерывали. Правда нас никогда не прерывали о с л ы. Даже очень милые, печальные, сошедшие видимо со сказки про Винни-Пуха, о чем я успела  с гордостью сообщить Крису. Мол, это ослик Иа-Иа. Азу был таким же печальным, наверняка его любимый цвет был зеленый и… и я не особенно хотела идти по закатным сумеркам прямиком куда-то в джунгли. Ослик тянулся к банановым листьям, разрушал нашу романтику не давая держаться за руки, а мне между тем становилось неуютно, когда деревья смыкались над головой. Поэтому, если ослик был так против романтики молодоженов, то мне приходилось легонько держаться за его футболку, чтобы не потеряться не дай боже. Впрочем, Азу точно знал куда нужно идти, точно знал расположение своего дома. Я же надеялась, что мы не будем участниками фильма ужасов и в итоге на нас не выпрыгнет из-за кустов какая-нибудь нечисть. Из кустов на нас, впрочем, выпрыгнула только какая-то птица, я разумеется едва ли не порвала его несчастную футболку, мгновенно утыкаясь в спину, будто это должно было помочь мне в случае нападения. Птица видимо напугалась еще сильнее, чем я, с каким-то первобытно-бешеным криком улетев в ночное небо.
— Все в порядке, я совершенно не испугалась, — приглаживая растрепанные волосы  и выпрямляя спину. А ведь еще идти обратно, когда совсем стемнеет. Будем надеяться, что мы быстро со всем управимся, что мы ведем его действительно в ту деревню и этот милый ослик с печальным взглядом и постоянной тягой к банановым листочкам нас не обманывает. К счастью, здесь только я толком не запомнила расположения населенных пунктов, которые из себя представляли всего несколько домиков, покрытые кто тростником, кто соломой. Кажется, что в таких домиках и вовсе не могут жить люди. Люди, которые с трудом представляют себе что такое телевидение или интернет, но хорошо разбирающиеся в промыслах и выживании почти что под открытым небом. Наспех сколоченные домики или пузатенькие строения, толпы босых ребятишек, бегающих по кеннийским просторам [эти еще не требовали в о д ы – она здесь была, а вот лекарства почитались за золото]. И это уже другая Африка.
Когда-то очень много городов в Африки были нашими английскими колониями. Мы несли сюда просвещение или же дух завоевания, добывали алмазы и забывали о л ю д я х. Не верится, что всего в 8 часах отсюда Лондон, где люди ходят в медицинские центры, кинотеатры и ездят на дорогих автомобилях, не собирая в канистры бензин и не считая его золотом, как и воду. Мы одеваемся не в одежду из секонд-хенда [а ведь хлопок, который тратится на дорогую одежду делают именно здесь, и тонкие детские ручки собирают его вручную], а в бренды или качественную одежду. И все счастье этой ребятни и заключается в том, чтобы потискать этого добродушно-печального осла, остановившегося около одного из заборов.
Я была принцессой. Короли обычно вольны менять судьбы – у нас есть такие возможности.
Я была принцессой и… это было в моих силах или… не в моих руках?
Мои грустные наблюдения и неутешительные выводы: недопустимая санитарная обстановка, плохие условия жизни, обтрепанная одежда и прочее, были прерваны, я даже вздрогнула, разворачиваясь на голос и выглядывая из-за спины Криса. Потом я подумала, что я вроде как будущий монарх и вот так вот прятаться даже от такого тона – нельзя, следует держать марку. И я выхожу, расправляю плечи, встречаясь с зеленоглазой темноволосой и относительно невысокой девушкой.
Отдаленно она напомнила мне Трину. Я представила, если бы здесь таких оказалось две – думаю, что через несколько дней в деревне установился бы строгий режим и военная диктатура. И при этом все бы работало как часы. Трина мечтала работать именно т а к, как только закончится ее полное обучение. И когда она говорила о чем-то таком, то карие глаза загорались таким огнем, которого не удостаивалось ни одно светское мероприятие. Трина мечтала носить точно такую же футболку волонтера: ярко-синяя, с красным центром по центру, от которого неровной линией кардиограммы вырисовывается логотип: «We are one». И наверняка, голос Трины звучал бы также, будто еще немного и усмехнется и закатит глаза: «Снова эти туристы».
Впрочем, я научилась общаться с такими людьми. Это даже вызывает улыбку.
Протягиваю руку.
— Очень приятно мы… просто привели обратно осла.           
Мы просто тут королевская парочка на отдыхе, не обращайте внимания, мы пойдем своей дорогой. И… нет,  я поняла, что мы никуда не сможем пойти. Просто потому что я слышу фразу: «Там больной ребенок». А я очень хорошо знаю своего Криса. Своего Криса, который с трибуны конференции врачей в Риме говорил о своей работе так, что даже мое сердце забилось быстрее. Может быть я и влюбилась окончательно именно т о г д а. Именно своего Криса, который терялся в медицинских книгах, смотрел, как 60-ти летние мужчины ковыряются в чужом головном мозге так, будто не было ничего интереснее этого, для которых операционная была их королевством, а скальпель оказывался чем-то вроде скипетра. Своего Криса, который спас мою маму, а сам выглядел так, будто собирался на тот свет раньше, чем я могла это позволить [а позволить я это могла только после себя, но не будем о грустном]. Своего Криса. И ты бы им не был, если бы сказал: «Удачного дня, удачи вам с больным ребенком, а у нас знаете, медовый месяц». Нет, это был бы чужой человек, которого я была бы не рада увидеть. Р а в н о д у ш и е. Ты никогда таким не будешь. Ты не будешь таким, как этот врач, который сейчас выпивал очередную стопку текилы с лимоном. Не меняйся Крис. А я буду делать все, чтобы ты не пожалел, что однажды надел на мое кольцо это кольцо с коронованным сердцем. Как бы меня не осуждали за это.
— Он действительно мог бы вам помочь, — будто отвечая на его неуверенный тон.
Я не могу против этого Крис. Хотя бы один из нас обладает реальной возможностью, а не призрачными обещаниями. 
Эмма оказывается такой же недоверчивой, как и Трина, потом начинаются какие-то непонятные термины, от которых я закатываю глаза – все медики неисправимы и по-своему непонятны. К тому же потом у меня появился шанс понять, что пьяные доктора это всего лишь верхушка айсберга.
В домике царила полутьма. Керосиновой [на этот раз действительно керосин] лампы на освещение всего помещения было явно недостаточно. Половину освещало медленно заходящее за горизонт солнце. Разбросанные вещи по полу, запах повязок. Эвкалипт? Может что-то вроде ментола? Травы кружат голову. Детей здесь много – по головам я насчитала около четырех, а если брать во внимание их сестренку, то и все пятеро. Лепечут что-то на своем, непонятном мне языке, периодически показывая на волосы – все они как один темненькие, с темными волосами и большими карими глазами. Дети, пожалуй, толком не понимали, что с сестренкой что-то совсем серьезное – я лишь могла бросать взгляд на измученное чем-то непонятным детское тельце на кровати. Я отворачивалась, присаживаясь около них.
Мне всегда говорили, что корона призвана з а щ и щ а т ь и о б е р е г а т ь. А еще королева никогда не опускается на колени. Я же, предпочитала видеть детские глаза на одном уровне со своими, а не вот так – сейчас они задирали головы, переговаривались и действительно липли, совершенно не опасаясь, что их могут оттолкнуть. Я же пожалела, что в карманах все тех же джинсовых шорт кроме парочки лимонных конфет, которые дети мигом поделили между собой под моим бдительным контролем ничего не было. Мы не подумали. Наверное также, как и мы, кто-то тоже о них не подумал. Об этих людях в маленьких богом забытых деревнях предпочли не подумать. Кто-то касается легкой накидки, которую я использовала вместо футболки, кто-то теребит бусы и показывает на свои, собранные из диковинных ракушек и подсушенных ягод.
— Очень красиво, — хотя они и не понимают английского.
В этом и состоят реалии нашего мира – далеко не все здесь английский понимают. Весь мир не обязан знать английский. Весь мир не заканчивается на Европе и немного Америки.
А я смотрю на твою спину. На неожиданно напряженные плечи, на твою поникшую голову. Тебе даже оборачиваться не нужно, чтобы я поняла, что что-то не так. Ты спрашиваешь, я отвечаю, не решаюсь сразу спросить:  «Что случилось?...», молчу, рассеянно поглаживая то одного, то другого ребенка по спутанным волосам. Потом их внимание переключается на Азу и я понимаю, почему этот осел был так важен. Отвлекает. От других мыслей. У детей должно быть детство. У всех детей на этой планете должно быть детство. Все еще смотрю тебе в спину.
Опухоль. Опухоль. Опухоль.
Отдается в черепной коробке гулкими ударами. Мы испугались еще от болезни мамы, которая вроде бы не была настолько серьезной, а здесь о п у х о л ь. У маленького ребенка. И я почему-то положу руку на живот, в котором может еще и никого нет. Но тем не менее, хотя бы на секунду стоило представить, что на месте этого ребенка может оказаться м о й, что от этого в принципе никто не застрахован кажется мне такой страшной, что таким образом я пытаюсь защитить еще даже не появившееся дитя. Все матери ведь одинаковые. Все дети одинаковые. А это страшно.
— Все… очень серьезно? – тихо уточняю я, радуясь, что английский здесь понимают далеко не все. Снаружи все еще всхлипывает ее мать. У них пятеро детей, но это не значит, что с м е р т ь одного может стать избавление от трудностей. — Боже, не извиняйся, все хорошо.
Все было не так уж и хорошо, но и дело было не в медовом месяце, который так или иначе продолжался своим чередом. Когда сталкиваешься с таким, то понимаешь, что проблема как романтичнее устроить первую ночь или еще что-то – ничтожно малы. Все не хорошо и я вижу твой взгляд, когда ты делаешь инъекцию. Никогда еще таким тебя кажется не видела. Будто ты, мой всегда уверенный Крис, который помогал мне найти и понять с е б я, вдруг потерялся. И в таком случае мне хотелось разве что сказать, что я помогу тебе найтись снова. Иначе, зачем я вообще? И в такие моменты мне хотелось… кроме того, что обнять я ничего не могла сделать, но я все еще стояла позади, подпирая спиной стену, задумчиво разглядывая носки собственных шлепанец. Знаете, когда появляешься в таких местах неожиданно не хочется надевать ничего дорогого. Здесь люди обходятся врачами-алкоголиками и пытаются выжить. Здесь все наши приемы кажутся чем-то ужасно неуместным.
Я ничего не могу сделать.
Кажется, я впервые слышала эти слова. И впервые задумалась каково это, когда на твоих глазах умирает маленький человек, а ты вроде бы тот, кто должен помогать больным. Но ты не можешь. Боже, это должно быть ужасно тяжело.

— Операция… — Эмма пыхтит, составляя коробку одна на другую. Здесь, как она пояснила кое-какая одежда, книги для школы, которую организовал центр для нескольких деревенек и консервированные продукты.
«И вы работаете совсем одна?».   
«Ну, на такую деревеньку больше выделять никто не может себе позволить, а мы итак существуем за счет пожертвований. Плюс ко всему – я не жалуюсь. Мне не трудно поднять один-два лишних ящика».
—…кто же ее будет делать в нашей глуши, даже если привести в центр Малинди. Там нет таких хороших специалистов, которые готовы работать за бесплатно. А мы таких денег не наскребем. Можно было бы дождаться срочной квоты, но я так думаю… — она убирает волосы со лба, задумчиво смотрит на дверь домика, из которого мы только что услышали. — …у нас нет времени ждать, верно?
Я обернусь к помрачневшему Крису. Верно. Времени у нас нет. И шанс успеха операции видимо небольшой. Но неужели единственный выход смотреть, как ребенок догорает даже не пытаясь дать ш а н с а, даже если это базысходность? Если бы скажем, у моей мамы была не безобидного рода киста [насколько это можно назвать безобидным], а серьезная опухоль ее бы тоже отказались оперировать? Бред.
— Чертов мир, — Эмма отплевывается и не задумывается о выражениях. Зеленые глаза метают молнии. Смотрит на нас исподлобья, берет себя в руки. — Простите, спасибо за помощь. Вы хотя бы…сделали хоть что-то.
Я помолчу некоторое время, спрашиваю осторожно [кажется еще немного и она начнет плеваться огнем, не завидую я доктору, который вернется с попойки – как бы его не обнаружили с пробитой головой, вот такой был у нее настрой]:
— Может быть… мы могли бы чем-то помочь еще? Вам что-нибудь нужно?
— Можете изменить прогнивший мир? – она криво усмехается, смотрит с подозрением, ожидая, что я это из вежливости и сейчас должна сказать «ну и ладно тогда мы пойдем не хотим с вами больше разговаривать». Но я этого не говорю, а она вздыхает тяжело, прикидывая что-то в голове. — Хорошо, что нам нужно здесь…Врачи не алкоголики и медикаменты. Нормальные медикаменты, а не один-единственный аспирин, который нам поставляют. У них у половины проблемы с зубами. Тут бы хотя бы витамины… Инструменты, нормальная обувь. Дома бы перестроить… Да нам все нужно. Удовлетворила ваше любопытство?
Я тоже прикидываю что-то в голове.
— А сколько вам нужно конкретно и что необходимо больше всего? Можете оставить… — оглядываюсь, понимая, что просить адрес, когда на пальмах определенно не пишут названия улиц и домов. —…адрес?
Эмма кажется начинает понимать, что я не шучу совершенно, следуя моему деловому тону, серьезнеет, выуживает из кармана блокнот и ручку, черкает адрес, протягивает мне листок, сжимает мою руку в своей. Наверное подумала, что мы кто-то вроде сумасбродных богачей, которые иногда сорят деньгами…да и не все ли равно, главное, что готовы заплатить. Или помочь. Можно и спрятать ненужную гордость куда-подальше.
— Здесь адрес нашего центра. Мы очень нуждаемся в финансировании на самом деле.
— Что-то вроде патронажа… думаю могу позволить себе взять под шефство еще один… — я уже обращаюсь сама к себе поглядывая на бумажку, а потом на Криса. Хотелось было улыбнуться и сказать, что мы можем помочь, хотя бы по-своему. Но улыбаться расхотелось.
Никогда не видела тебя таким разбитым.
Полагаю, до дома будем идти молча.
А когда мы дошли до дома [теперь он казался именно домом], я усаживаясь на кровати, смотрю на его силуэт, застывший около окна, смотрю внимательно и говорю тихо, трогательно, почти что просяще: «Не стой там. На моих коленях удобнее». И в ближайшие минут двадцать или около того я больше ничего не говорю. Просто молча перебираю твои волосы, поглаживаю по голове, словно ребенка, которого хотят убаюкать. Которого хотят убедить, что он большой молодец, что он все сделал правильно. Мне ужасно нравится ощущать тяжесть на коленях и встречаться с твоим взглядом в окружающей нас темноте, потому что я в такие моменты как никогда чувствую себя нужной. Нужной тебе. Необходимой. И не тороплю, пока сам не заговоришь.
«Я отказался оперировать ребёнка, потому что это не имело никакого смысла».   
Значит и такое бывает.
Хотя для некоторых наверное лучше уснуть на операционном столе и не мучиться в последние мгновения своей жизни. А что видел в своей жизни тот так рано повзрослевший ребенок кроме больничных палат, шапочек, которые закрывают постоянно остриженные волосы и запаха лекарств? Дети быстро взрослеют, если ты отбираешь у них детство.
И я не представляю сколько тебе доводилось видеть смертей. Я еле пережила одну и то, которую не видела своими глазами. Но это не значит, что ты забываешь. Некоторые смерти откладываются на скорбные могильные плиты, которые каждый хирург хранит в своей душе и иногда в минуты полнейшего отчаяния приходит на это кладбище. К смерти нельзя привыкнуть. С ней можно только смириться, как с данностью.
— Сэр Генри в своей книге… — да-да, Крис, я ее прочитала. Прочитала еще тогда, когда не знала, что ты в Лондоне. Когда страдала сама и тут вспомнила о твоем любимом авторе. И прочитала от корки до корки. —…в своей книге писал, что: «Зачастую лучшее, что можно сделать, – это позволить болезни протекать естественным путем и отказаться от хирургического вмешательства». А еще, что ложных надежд давать…нельзя.
«Но также следует находить грань между здоровым реализмом и этой самой надеждой, нельзя отнимать ее полностью…и как найти эту грань. Это все очень сложно, Крис».
— Ее родителей можно понять. Это ужасно. Я бы тоже не смогла смириться, наверное, если бы мой ребенок… умер. Говорят, что на поминках своих детей родители плачут кровавыми слезами… Но это и не твоя вина. Здесь нет ничьей вины, кроме жизни. Ты ведь это знаешь? — мои руки продолжает рассеянно поглаживать по голове чувствуя, как его рука на моей ноге дрогнет.
Я встречаюсь с его глазами, покрасневшими и воспаленными. И в этот момент мне, ты не поверишь наверное, посмеешься надо мной, так безумно захотелось тебя защитить. Тебя, мужчину, который обычно защищал меня. Обнять и защитить. Доказать, что ты самый лучший, что никто не причинит вред т е б е. Я сейчас, встречаясь с твоими глазами, чувствуя твою ладонь на своей щеке, пытаясь ее удержать [падает безвольно] безумно мечтала об этом. Об объятиях, которые бы твердили «я рядом, слышишь?», о защите, в которой каждый из нас нуждается.
Каждый из нас нуждается в словах: «Ты все сделал правильно. Ты хорошо поработал». И представьте себе, каждый из нас нуждается в жалости. Как-то мне сказали фразу: «Жалею – значит люблю». А я люблю тебя.
«Я такой неудачник, Лили».
Внутри все взбунтуется мгновенно, я нахмурюсь, а от этих слов, от твоего голоса, мне почему-то самой хочется расплакаться. Но только еще моих соленых озер здесь не доставало. Нет, так совершенно не годится.
— Это совсем не так, — надеюсь мой голос звучал достаточно твердо и уверенно. Надеюсь, что в тот момент выглядела хотя бы немного непоколебимой. —  Посмотри на меня, — я заставляю обратить на себя его внимание, снова встречаюсь с этим взглядом. Все еще хмурюсь, все еще говорю очень серьезно. — Посмотри на меня и послушай меня, — впервые с начала этого медового месяца, кажется, во мне промелькнуло что-то винздорское. Возможно каждый раз, когда я говорю таким тоном, когда в моих глазах появляется такое выражение я превращаюсь в принцессу, за которой многомиллионная страна. И которая не любит, когда с ней спорят. — Никогда не называй себя неудачником, по крайней мере при мне. Потому что это не так. Потому что я знаю кто ты. Ты мой муж, мой будущий король-консорт, человек который спас мою маму, которого я люблю. Ты не неудачник. Не теперь. Ты врач, — я делаю ударение на этом слове, не позволяю отвернуться. — А теперь послушай, что я тебе скажу. Крис, я принцесса, — улыбаюсь, но выходит как-то горько. — Я принцесса, которая однажды станет королевой. И поэтому все считают, что я могу в с е. Если ты носишь корону, то ты можешь помочь всем и вся. Помочь всем голодающим, приютить всех детей, остановить все войны. Но это не так. Я не могу… помочь всем. И ты не можешь, — я убираю волосы со лба, прижимаю ладонь ко лбу, будто проверяя температуру. — Моя корона не может спасти всех, а ты не можешь спасти всех с помощью скальпеля. Но это не значит, что мы не можем помочь кому-то и мы помогаем. Помнишь, что сказала моя мама в рождественском обращении? «Сами по себе мы не можем остановить войны и избавиться от несправедливости, но вместе тысячи маленьких добрых дел могут сделать больше, чем мы себе представляем». И я верю в это. Крис ты помог стольким людям в своей жизни. Помогая хотя бы одному – ты помогаешь всему миру. Хороший слоган для благотворительной организации, что думаешь? — улыбаюсь тихонько, вглядываюсь в твое лицо. — Подумай об этом. Подумай и перестань оскорблять мое высочество словом «неудачник». Ты мой муж. Мой муж не может быть неудачником. И тебе так ответит т в о я страна. Н а ш а страна.
Наверное, со стороны правящего монарха, совсем неправильно делиться с кем-то властью. Королева – я. Никто не может претендовать на мою корону, ни с кем кроме парламента я не разделяю власти. А с тобой готова. Будто мы собираемся сесть на один трон. И знаешь…было бы прекрасно. Ведь корона…не такая уж и завидная вещь. 
Мы снова смотрим друг другу в глаза, ты улыбаешься слабо а я трогательно улыбаюсь в ответ. И я не знаю, расплакаться мне от тебя или сказать, что пожалуй это самый потрясающий комплимент, который мне удавалось слышать.
— Уже лучше, — тихо отвечаю я. — Мне нравится быть твоей удачей, Крис.
Мы оба завороженные, любящие, трогательные, я становлюсь совершенно податливой, мои губы – покорными, поддаюсь тебе, целую в ответ, приоткрывая губы. И в этой близости было столько всепоглощающей нежности, что казалось мы утонем. Но мы не тонули. И я как обычно отдавалась поцелуям больше, чем полностью. Это называется без остатка. Нет, Крис, ты не неудачник и это говорило все мое тело, об этом нашептывала вся моя душа, пели моги губы. Ты не неудачник, если я так сильно люблю тебя.
Прекрати обзываться.

#4
— А вы читали книгу о львах? Она тут очень популярна. А знаете, мой приятель – Эд, он очень любит книжки разные читать. Ну а я ему и говорю, мол: «Эдди, ты что готовишься в институт?», а знаете Эдди, он работал слесарем: «Эдди» - это я ему опять говорю. «Ну старик ну какой в твоем возрасте институт…»
Вот так и началось утро четвертого дня, когда я соскучилось по английскому завтраку и кажется даже овсянке [ну и вычитала в интернете, что для здоровья м а м о ч е к нужно питаться правильно, вот и выуживала из завтрака все микроэлементы, которые могла, очевидно начиная торопить события и думая как бы незаметно от Криса достать для себя пару тестов – в Лондоне для этого был Джеймс, который бы все устроил, а здесь…]. Кроме всего прочего я то и дело подкладывала в тарелку Криса то орехи, то кусочки мяса, которые сегодня оказались на столе. Мы оба на этот раз проснулись одновременно и я смогла оценить плюсы совместного пробуждения: когда ты сквозь сощуренные веки наблюдешь любимое лицо на соседней подушке и наслаждаешься этим зрелищем. Сонное и заспанное лицо. Запах сонного мужчины. Твоего мужчины. Взъерошенного и невероятно милого.
— Я прочитала в интернете, — помашу перед его лицом планшетом, в котором это и прочитала. При этом мой голос звучал так, что это не терпело никаких возражений как и количество того, что оказывалось у него в тарелке. — Что для того, чтобы забеременеть тебя нужно правильно кормить. Не только меня. Но и тебя, — я снова тыкаю бессовестно пальцем в твою сторону. А дальнейшего событий ты вряд ли ожидал и следовало порадоваться, что Джозеф зашел еще раз, чтобы проверить приборы чуть п о з ж е. — Вот послушай: «Самое главное, что требуется от мужчины, чтобы его сперматозоид был подвижным».  Для этого его надо правильно кормить. Я полагаю, что они имею ввиду тебя, а не сперматозоид, — очень важное уточнение, которое вырвалось у меня, а вид при этом до нельзя серьезный. В такие мгновения не хватало очков, которые мне необходимо было поправить на переносице. Очков не было, но была я – серьезная и сосредоточенная, решившая все делать п р а в и л ь н о. Мама была бы в ужасе, что другого времени, кроме как завтрака не нашлось для разговоров о сперматозоидах и возможности зачатия. И это я еще не прочитала статью о наиболее благоприятных для этого дела позах. Оставим это просвещение на потом. — Так вот… – надеюсь ты не подавился гренками. — «… в подготовительный рацион входят: мясо, любые орехи, витамин Е, янтарная кислота (она улучшает общий обмен веществ). Такое питание повышает подвижность сперматозоида». А тут как раз много орешков и нужно будет попросить Джозефа готовить что-то с мясом… — задумчиво и на полном серьезе констатирую я.   
Так, с разговоров о беременности каждый раз и началось наше утро. Ну и не только с них.
Началось оно с болтовни Джозефа, который деликатно бочком вклинился в нашу обычную утреннюю беседу сразу после того, как я высказалась по поводу диеты. А за завтраком, кроме дел беременных и еще не совсем беременных женщин, я говорила, что будет неплохо, если мы сделаем звонок родителям и разумеется мы обсуждали планы на день – друзья ждали фотографий, Сэм в особенности, а значит нужно было отправляться на экскурсии из нашей зоны комфорта [видишь ли Сэм единственный видимо из мужской половины высказался о том, что медовый месяц это способ стать ближе через… там была какая-то очень заумная фраза от еще одного ребенка моей жизни: «Это способ стать ближе через гармонию и создание совместных воспоминаний. Вы можете вынести из этой поездки столько важного. И почаще разговаривайте друг с другом»]. Так вот в тот самый момент, когда я говорила о путешествии на какой-нибудь яхте по океану и встречи с дельфинами или китами, которые в это время года приплывают сюда по пути миграции, вклинился Джо.
И Джо как обычно начал откуда-то очень издалека, Крис демонстративно склонился над своей тарелкой, я же не знала толком, как поступить – вроде бы не очень вежливо жевать, когда именно с тобой ведут разговор, с другой – хочется позавтракать, потому что это кажется надолго. Мистер Драмонд любил поговорить – молодой, черноглазый и красивый, чуть старше собственно Криса, ставший моим другом. Именно нашему шефу я дарила подарок на рождественский бал для персонала и именно он научил меня готовить [я была ребенком, когда он мальчишкой разрешал мне тайно торчать а кухне и устраивать там кавардак, за что ему парнишке влетало]. Но он умел говорить тогда, когда это было необходимо и все же по делу. Джо же мурлыкал своим французским акцентом и я все же осмелилась немного, но позавтракать.   
—…так вот сафари лучшая возможность для того, чтобы посмотреть на львов в дикой природе прямо как в той книге. У меня есть друг, Итан, зовут, прекрасный гид, устроит вам незабываемый медовый месяц.
Я засекла, под столом пыталась показать Крису наручные часы. Полчаса подвода к теме. Вот это я понимаю конкретика. Я, услышав словосочетания «незабываемый» почему-то подумала, что нас посадят в клетку и опустят в реку с аллигаторами, заставят переправляться на плотах и в конце концов сбросят с водопада. Я поежилась, но вежливо посмотрев на сияющего от своего гениального предложения королевской семье, ответила:
— Мы с мужем благодарим вас за предложение. Мы обговорим это, если вы не против и скажем о своем решении. 
Джо конечно против не был, предупредил, что у Итана все расписано, так что он уточнит все заранее.
Вообще-то я так или иначе собиралась отказаться, мол, спасибо, но мне необходимо поберечься, пусть это и заманчиво, но небезопасно и… и меня смущает слово незабываемо. Вообще-то рядом со мной сидел Кристофер, который после того, как Джо вышел, очевидно не собирался услышать мое: «Мы не поедем». Опять та же ситуация с брелоком, который сейчас болтался на сумке.
— Не смотри так на меня, — а он смотрел, а я не могла закончить свой завтрак. Еще немного и наденет очки и тогда пиши-пропало. Чего еще не хватало. Хоть раз Лили, скажи свое «нет». — Крис, это небезопасно. Я понимаю, что побывать в Африке и не поехать в сафари странно, но как же твое: «Лили роди мне ребенка?», —  я надуваюсь, словно шарик, поглядывая на него так, будто хотела сказать: «Ну как ты не понимаешь?». — А если придется убегать от стада бизонов, их даже львы боятся! Или нас укусит кто-нибудь? Это же не прогулка по Пиккадили, — закатываю глаза, выслушивая аргументы об этой самой незабываемой поездке. — А если я споткнусь и упаду? Или ты собрался носить меня по саванне на руках? — выгибаю бровь. Вообще зря предложила, потому что он кажется собирался согласиться. Вот же.
Положа руку на сердце я бы поехала. Когда еще удастся посмотреть на жирафов, на медленный закат солнца, которое в саваннах напоминает огромный раскаленный шар, на львиные прайды, напоминающие мой любимый мультфильм. И я бы согласилась, если бы не маленькое обстоятельство по планированию ребенка. А это вроде бы ответственность, а от слов о «незабываемом сафари» ответственностью и не пахнет. Итак, Лили давай, стой на своем. Ты сможешь. Вот только в глаза не смотри, да-да. Гипнотизируй взглядом вот эту сахарницу. Да, очень симпатичная. Скажи нет. Ну, давай же…ну…еще немного…нет, что ж ты сделала, ты зачем на него посмотрела.
— Ладно, хорошо. Ты меня убедил. Хорошо, давай поедем. Мистер Натуралист. Сэм очень хотел побольше фото, так что это на твоей совести, — я смеюсь, встречаясь с его взглядом.
Тебе так легко все достается – до безобразия. И мое согласие на ребенка и на сафари, в котором нас возможно заставят пообщаться с аллигаторами. Нужно с этим что-то делать. Хотя, делать тебя счастливом в ответ на твои действия. Просто нравится. А если нравится, то необязательно быть такой уж принципиальной. К тому же, я пока еще не беременна. Как я прочитала – на ранних сроках, это все равно невозможно определить. Но ключевое слово здесь пока еще. Заразиться ничем мне нельзя, так что лишняя осторожность мне не помешает. А потом нас ожидали снова те же самые пробки, снова вороватые обезьяны, только на этот раз бабуины. И Крис за рулем. И пусть мне очень нравилось наблюдать за ним за рулем, то я несколько раз терпеливо пыталась объяснить ребенку, который получил в руки ключи от «би-би», что вот этот дядя по имени Итан, наверняка лучше знает местность и повадки обитателей этой местности, так что «би-би» лучше отдать ему. Но ребенок отказался с насупленным и категоричным видом отдавать не совсем свою «би-би» чужому дяде и таким образом рядом со мной на заднем сидении оказался Итан – в меру разговорчивый, спокойный [видимо к разным причудам привыкший] и тоже старавшийся не обращать внимание на то, кто уселся в его машину. Мама бы мягко намекнула сейчас, что было бы неплохо, чтобы: «Муж должен к тебе прислушиваться. И не забывай кто ты». Но что я могу поделать, к тому же и водил Крис вроде бы хорошо, а у меня не было сил с ним спорить. Пробки все же в Африке вещь куда более неприятная, чем в Англии. И я задаю вопросы Итану по поводу саванны, ее жителей, каких-то мер безопасности при поведении с дикими животными [одна такая мера безопасности ехала сразу за нами] и в итоге предложила поиграть в игру «Я вижу», правда в пробке играть в нее оказался не так увлекательно.
«Я вижу машину».
«Я вижу… Машину говорить уже нельзя?».
Увлекательным путешествие можно было назвать только тогда, когда город остался позади, под колесами внедорожника зашуршала красная земля, будто привезенная сюда прямиком с Марса. Игра «я вижу» наконец стала хотя бы немного теамтичной, потому что я радостно заявила, словно ребенок, начисто забывая про взрослую разумность и: «Ну нет, нам не следует ехать».
— Там слон! — будто в лондонском зоопарке я никогда не видела слонов. Но я никогда не видела слона, который бы разгуливал не по вольеру, а по саванне, размахивал огромными ушами и на тебя внимания не обращал. Наверное они привыкли к таким диковинным зверям, как люди на своих автомобилях.
Окна нам сказали не открывать – здесь очень пыльно и нет ничего приятного в том, что вся приборная панель покроется красной пылью от дороги. Так что наблюдать я могла только через стекло. Все это напоминало охоту – когда пытаешься найти какое-нибудь животное, рыщешь весь день, но тут работает только инстинкт гида и удачливость. У Итана, как хвастался Джозеф было что-то вроде чутье. Периодически он переговаривался с кем-то по рации. Где-то видели львиный прайд, но уже непосредственно в заповеднике Масаи-Мара. Едем дальше. А нет, не едем.
Меня, расслабленную и разморенную в жаре, знатно тряхнуло, я уперлась руками в переднее сидение, вздрогнула, кажется ударилась о переднее сидение коленками [хорошо что сидела не впереди – там я боюсь узнать обо что бы я ударилась].
Жираф. Это вам не какой-нибудь нагло встроившийся не в свой ряд водитель красного BMW. С этим пятнистым не поспоришь о том, что он: «Ослеп совсем!» и: «Повортку показывай». И на сигналы он не реагирует. Стоит себе, пожевывая жвачку, слишком высокий, чтобы обращать внимание на то, что происходит под его ногами. Не докричишься. Слышу спокойное: «Нет, сейчас с ним разберутся». И во мне поднимается какое-то нехорошее предчувствие, почти что испуг.
— А что вы собираетесь с ним делать? Мы можем просто подождать, пока он не уйдет… — слышится выстрел. — Вы что? — возмущенно и испуганно, внутренности холодеют. С моего места происходящее видно плоховато. — Нельзя же стрелять в животное потому что оно нам дорогу загораживает! Вот поэтому, сэр, позволю себе заметить, наблюдается резкое сокращение численности некоторых видов диких животных! Боже, не хочу смотреть на это…
Воображение услужливо подрисовало мне труп бедного пятнистого животного, а ведь у него такие ресницы и глаза. Ходил себе ничего не подозревая по своему дому и был вот так застрелен… боже, мне что теперь ставить свечи в Аббатстве за безвинно убитое животное? Как я буду смотреть в глаза нашему сыну [или все же родится девочка?...] и показывать ему фотографии из Африки, зная, что здесь застрелили даже не хищное животное и учить его милосердию? Давайте вернемся. Почему все такие спокойные вообще?           
Закрываю глаза руками и слышу голос.
— Ну, здесь по-другому нельзя, если хочешь полюбоваться и при этом как-то передвигаться. Да и стреляем мы холостыми в воздух. Он между прочим жив и вполне упитан. Даже не убегает. Жирафы они пофигисты, знаете ли.
Я приоткрываю глаза – наш жираф, которого я уже отправила в рай и собиралась молиться об упокоении его души очевидно, медленно отошел в сторону, очевидно не разделяя моего испуга. Крис смотрит на меня, я отворачиваюсь, чувствуя одновременно и облегчение, что с жирафом все будет хорошо и неловкость. Что за истеричное поведение вообще?
И я ехала молча до ближайшей автозаправке, где смогла вместе с Крисом пораздавать детям конфеты, которых теперь было больше, чем несколько штук и бутиллированную воду. Итан со здоровым…цинизмом или как это назвать, предупредил, что наш акт милосердия это прекрасно, но через несколько часов мы сами будем стоять около какой-нибудь машины с протянутыми руками требуя воды. И пару бутылок их холодильника мы все же себе оставили. Но эти детские руки, протянутые сразу, как только окно опускаешь, глаза жадные, внимательные, почти что драка за каждую конфету – все это… Я вспоминаю о том, что адрес центра We are one все еще у меня. А это значит, что мы можем помочь больше, чем конфетами. Впрочем, иногда и конфета может значить очень много.
«Помогая одному – ты помогаешь всему миру».
Я повторяла это про себя, когда все же отдала пачку сливочного печенья в руки поздно подоспевшей девочки, когда более шустрые и крепкие расхватали все, что у нас было. Когда-нибудь мы приедем сюда с нашим сыном. И расскажем ему о том, что мир не заканчивается на дворце. Что мир больше, непригляднее и красочнее одновременно. Что людям нужно помогать. И что не все люди знают, кто мы такие или любят нас. Мир очень р а з н ы й. Мы обязательно вернемся сюда, а пока… а пока еще несколько километров, кочек, «а можно помедленнее, меня тошнит, нет Крис не смотри так на меня, не п о э т о м у, меня укачивает» и прочего. Так что, когда нам неожиданно разрешили выйти, когда машина остановилась, я разумеется поторопилась выбраться и… обомлела.
Это совсем не так ощущается, как с экрана телевизора, когда тебе рассказывают о жизни львиного прайда или о сурикатах. Это простор, с деревьями акаций, который дают небольшую тень, просторы светлой высокой травы, вполне живые жирафы, между ног которых то и дело путается жирафенок. И где-то здесь пасутся зебры пестрым черно-белым стадом [так зебры все же черные в белую полоску или черные в белую?]. И просторы необъятные. Это будто океан, только не из воды, а из травы. Здесь не хватает только заставки «Короля Льва», ей богу. И у меня, глядя на все это великолепие вырывается пожалуй не слишком королевское: «Ух ты». А потом вырывается на эмоциях:
— Вот это… да, — ничего подобного я еще не видела. Даже в Австралии. Это несравнимо с городами, не сравнимо с домами, несравнимо с зоопарками. Тебе будто пропускают в самое сердце чего-то живого, трепещущего и настоящего, а тебе остается только наслаждаться, чувствуя, как ветерок спорит с солнцем за главенство, как кличут зебры и антилопы друг друга…это что-то совершенно нереальное. — Нет, не хочу вернуться на свое место. Мое место на троне, — мгновенно отвечаю я на это категоричное заявление и мило улыбаюсь, прежде чем пересесть на переднее сидение автомобиля и поехать дальше. С переднего сидения было лучше видно. Видимо я перестала беспокоиться по поводу какой-либо безопасности в принципе и с удовольствием наблюдала за дорогой и даже с энтузиазмом восприняла сообщение о львах.   

Львиный прайд похож на семью. Семью, где главенствует отец, лениво развалившийся в тени рядом с очевидно самой старшей из львиц. Остальных можно было увидеть в траве поодаль – место в тени занимали главные. С мордой отца совершенно бессовестно игрался львенок, касаясь могучей морды царя зверей когтистыми лапками. Тот добродушно отфыркивался, львенок от этого падал на землю, но не сдавался приставая к отцу снова и снова. Как выяснилось – это южный прайд и, как не банально льва с невероятно шикарной темной гривой [что как уточнил Итан является примером его статусности] звали Муфасой. Обычно повзрослевшие самцы покидают прайд, но Муфаса вступил в коалицию со своим сыном Йетцем и они вдвоем патрулировал границы своей территории.
«Когда на прайд хочет напасть другой лев, тем самым захватывая владения и отбирая львиц быть старым небезопасно. Чужие львы…убивают детенышей предыдущего правителя, чтобы быстрее завести собственное потомство. Но у нас все мирно».
И правда картина, несмотря на кравожадность рассказа, который мне поведал Итан еще в машине, была идеальная. Львы не выходили на охоту, казались какими-то плюшевыми, почти игрушечными. Львенок все одно что котенок – заваливался на бок, игрался с бабочками, которые ему быстро надоели и придумал другую интересную игру – игру за хвостом отца, которым тот отбивался от насекомых. Действительно семья. Действительно ребенок.
Я, засмотревшись на эту идиллию не заметила, как Крис оказался близко, улыбаюсь, чувствуя как обнимают за талию и целует в макушку. Качаю головой.
— Я поняла, что ты ни на что не намекаешь. У тебя тоже есть семья. И львенок… появится.
Если так подумать на нашем гербе изображен именно лев. Лев является символом дома Винздор. Может быть поэтому я не чувствую никакого страха, а не из-за того, что стала слишком легкомысленной? Да и в конце концов царь зверей должен благосклонно ко мне отнестись. А он продолжал оглядывать нас ленивым взглядом. Будем считать, что мы друг друга поняли и оценили по достоинству.
Остальные львы к нам тоже особенного интереса не проявляла: парочка из молодняка пыталась научиться охотиться, только распугивая шустрых зебр, а мамаши смотрели на них со своих мест с грациозным снисхождением, мол, научатся еще. А те между прочим старались, учились подкрадываться и прятались в высокой траве так, что их светлые морды было практически не различить. Поворачиваюсь к Крису, заметив таки с холма, с нашей точки симпатичную львиную парочку, а он такой вот любимый [и невыносимый] берет и целует на глазах у львов, антилоп и зебр, целует, а я смеюсь, прошепчу, что он «такой и этакий и прекрасный еще», обнимая одной рукой и исследуя просторы саванны дальше. К сурикатам мы подобрались как-то неожиданно – я наблюдала за детёнышем антилоп, которых те держали в центре стада, защищая таким образом собственно от прайда, который в первую очередь охотился именно на тех, кто бегает хуже и выдыхается быстрее. А сурикаты [кого-нибудь из них определенно стоит назвать Тимоном], выставив двух дозорных, не особенно то рады, что на их законные владения кто-то вторгся.
«А еще они ловят скорпионов. Очень полезные малыши» - Итан постоянно появляется из ниоткуда и исчезает обратно. А я нервно посмеюсь, мол, а что тут где-то скорпионы ползают, передумав садиться на землю, чтобы шустрые зверьки могли определиться, что я не гиена, не лев и не еще какой-нибудь хищник. Молодняк как обычно оказывается более любопытным и бесстрашным, подбираясь почти к самым носкам туфель, а потом снова проворно шмыгая в лазы под землей. Играются. Или проверяют насколько я не опасна и насколько сойду за добычу? А вот в «Короле-Льве» они питались исключительно насекомыми.
— О, правда? — когда остальное семейство начинает успокаиваться [хотя иногда мне кажется, что они в принципе никогда спокойными не бывают] и я слышу знакомую песенку. Пожалуй, я действительно люблю мультики. — А мой любимый мультфильм…угадай какой он может быть. Никогда не угадаешь. — я вспоминаю слова любимой песни любимого мультфильма, понимаю, что и здесь мы отдаленно с ним похожи. — «О, скорее бы мне стать королём! Сам решать я буду — спать мне или кушать. И не остановят, не заставят слушать! Целый день смогу играть, Буду бегать и гулять!» — расставляю руки в сторону, одну подношу к губам, будто это микрофон, поглядываю на Криса, смеюсь радостно. — Ну… просто я тоже думала в детстве, как и Симба, что как только я вырасту, то мне можно будет делать все, что я хочу.
Но как-то не вышло.         
И как только ты становишься старше на тебе только больше ответственности.
О которой никто из нас тогда не думал, потому что мы были слишком заняты то зебрами, то с сурикатами, то видели очертания слонов, которые впрочем слишком быстро прятались в зарослях. И так проходил наш сафари-день. Пожалуй действительно незабываемо.

#5
«Я подойду поближе, всё будет нормально».
Вообще-то именно с таких слов кажется и начинаются все фильмы ужасов на этой планете. Крис ты когда-нибудь смотрел ужастики? Вот пожил бы с моим братом и начал бы ими интересоваться. Нет, наш пятый день разумеется начался не с моих мыслях о крови и ужасах. И даже не с Готто, которому я полюбилась так, что он то и дело придавливал меня своим хоботом, а иногда ласково поглаживал по голове из чего я сделала вывод, что несчастному слонику нужна семья. Или хотя подруга. Сказала, что Готто это на самом деле Крис, просто до встречи со мной, а потом еще долго забавно бегала по саванне, пока на меня не села какая-то т в а р ь [оказалось, что вполне безобидный но очень мерзкий и страшный жук] и я не побежала обратно. А забавно я бегала по саванне именно по той причине, с которой и начался тот день – я еще никогда так много не ходила и не ездила на автомобили по неровным дорогам. Так что к концу дня мои ноги решили, что я им надоела и попытались от меня избавиться – я даже заставила себя переобувать, потому что упав поперек кровати в палатке, которую поставили прямо посреди всей этой саванны [хотя скорее она напоминала небольшой дом] я не готова была подниматься обратно. В общем-то Крис со своей задачей переобувания справился, а я успела заснуть [не знаю правда какие планы на ночь нарушил мой сон, может быть планы касаемые нашего возможного сына, но спала я как младенец ты должен был меня извинить]. Вот и следующее утро началось с того что: «У меня болит нога», «Спина», «За…, не важно». Словно в палатке вместо твоей жены на какое-то время поселилась миссис Джонсон. Не удивлюсь, если только-только раскрыв глаза ты испугался, что провел ночь с какой-то старой женщиной. Так что мне понадобилась помощь, чтобы залезть на Готто. И кстати, Готто был прелестным. Я делала много снимков на телефон, писала, что качественные фото мол у мужа, я их обязательно покажу, как только [я будто гордо набивала тебе цену] мой м у ж отберет те, что получились удачно. Фотографии-то я делала, а вот из-за отсутствия в определенных местах связи и я уже не говорю об Интернете, отправить их не могла. А Сэм так восхищался…иногда мне кажется, что я травлю ему душу его несбыточной мечтой.
Так вот, Готто.
Готто как говорится меня полюбил, я полюбила его, он делал мне недвусмысленные предложения, поглаживая хоботом, а потом нашу устоявшуюся семейную идиллию нарушил Крис, который в нее можно сказать ворвался с разбега. 
— Эй, не отталкивай, он милый, — пытаюсь защитить «чувака» [вот научишь Тома выражениям, а мне потом объясняйся за его пресс-релизы] от неожиданного ревнивого м у ж а. — Он может меня на свидание пригласить собирался, а ты… — Готто подтверждал ущемление своих одиноких мужских прав, возмущенно протрубил свое: «Обизают!», обдавая потоком теплого и такого громкого воздуха, что я напугалась оставив свои шутки и решив точно проверить, все ли в порядке с ушами Криса («А ты уверен?», «Я сейчас отойду, что-нибудь прошепчу, а ты скажешь мне, слышно или нет!», «Что? Ну и что, что здесь стрекочут цикады и топает Готто – не увиливай, я должна знать, что с твоим слухом»). В итоге мы и пришли к примирению путем…поездки на спине Готто. И я, стараясь не смотреть вниз и не ощущать какую-то боль в той самой зад…, пытаюсь шутить: «Вот смотри, он настоящий джентльмен простил тебе обиды», наслаждаясь твоим присутствием позади. Это конечно далеко от прогулки на лошадях, из-под ног нашего знакомого то и дело выпрыгивал какой-нибудь зверек, а ему все ни по чем. Спешиваться пришлось только тогда, когда слон решил принять душ. Прямо с нами на спине. И я собиралась заняться фотосъемкой, может быть прогулкой по окрестностям.
А потом случилось: «Я подойду поближе, всё будет нормально».
Южный прайд мигрировал по своим владениям спонтанно, как мне казалось, хотя Итан утверждал, что все выверено. После своей ночной охоты, они отдыхали целый день тесными группками – Муфаса главенствовал, а его сын был чем-то вроде заместителя. Удивительный [как снова отметил Итан] симбиоз. И все бы ничего – наблюдать за львами для меня было таким же удовольствием. Только без вот этого подойдите поближе.
— Крис, отсюда тоже хорошо видно, — он ставит меня перед фактом, который мне не нравится. Сердце тревожно забьется в груди. — Крис послушай меня и давай не будем рисковать, — я брошу красноречивый взгляд на Итана, тот кивнет своим ребятам, которые перебросят ружья на плечи и бесшумно последуют за моим мужем. Я останусь в отдалении.         
Хмурюсь. Обхватываю себя руками. Мне нравится, слышишь? Мне нравится, когда ты рискуешь собой. Лев остается львом. Не стоит пренебрегать его флегматичностью, особенно когда рядом его детеныши. Говорят, самки своих детей защищают до последнего. Почему ты такой упрямый? Так сложно хоть раз у с т у п и т ь мне, хотя я не настаиваю. П о к а.
— Все будет хорошо, — от Итана это вроде бы звучит ободряюще. — Только если… — послышится женский крик, в котором я могу разобрать на английском: «Натан, вернись, сынок!» и мое сердце пропускает у д а р. —…никто не будет делать резких движений.
Очень успокаивает.
Я почувствовала себя будто в заснеженных горах, где мы и совершали мое первое восхождение. Когда тебе запрещают кричать, чтобы лавина не сошла. Слова застревают в горле как у Сэма тогда, когда он увидел как сосульки стряхивают с крыши на мою голову. Я могу только сжимать руки, боясь еще больше разозлить и льва и львицу, которые мгновенно напряглись. Лев деловито рыкнул. Глава прайда обычно всегда следит именно за безопасностью, когда львицы следят за потомством и охотятся на прыткую добычу. Лев поднимается. Нет, не в сторону Криса [боже, спаси нас], а в сторону ребенка, которого на самом деле неплохо бы отшлепать за такое непослушание, которое грозит ему опасностью оказаться в роли добычи. Маленький, они могут принять его за бородавочника. И все вроде бы не страшно. Для нас. Криса никто не съест на моих глазах, хотя я только что чуть было не потеряла сознание [почувствовала, как Итан бесцеремонно ухватил за руку, видимо покачнулась, хотя без моего разрешения прикасаться ко мне как известно нельзя, но не позволять же мне падать на землю].
— Крис! — голос звучит тихо, но твердо. Слишком тихо, чтобы он меня услышал. — Не надо, боже, куда же тебя понесло…
Да, я эгоистка. Эгоистка, которая в первую очередь подумала, как бы не любила животных, не плакала о жирафах и не ласкала слонов, о тебе, о нашем ребенке, о своей чертовой короне и целой стране. Ты не привык к пониманию, что ты не просто Кристофер Робин, который может позволить себе вот так вставать между раздраженным главой прайда и человеком с ружьем, а еще и мой муж, муж принцессы, герцог в конце концов! Может мама права и некоторые вещи позволять нельзя. Удар. Прикрываю глаза. Будто меня ударили. Бледность. Испарина. Бред. Разделяюсь на две части. Одна говорит о том, что этот мужчина с ружьем не смеет касаться королевской особы и должен пойти под…я не знаю трибунал – чертов нахал! Да-да, чертов! Другая – кажется дышит отголосками короны и твердит, мол: «Он с ума сошел – так рисковать собой и ты обязана это сказать». В голове крутится множество мыслей, пока я наблюдаю за их перепалкой, пока львица и львенок благополучно покидают насиженное место. И в итоге, вздернув задрожавший подбородок, я повышая голос, наплевав на все инкогнито [к счастью все, хоть и забеспокоились, но до конца своей логической цепочки подозрений не дошли] говорю. На этот раз громко и четко. Кажется, будто сейчас я забракую какой-то закон Парламента.
— Кристофер Стивен Робинсон Кэмбридж. Сэр, я прошу вас, — слова чеканно вылетают из моей груди. Теперь уже я ставлю перед фактом. — вернуться ко мне. Мы идем домой. Сейчас же.   
Охрана уважительно расступилась, пока я раздраженным шагом двинулась вперед, отказываясь слушать любого рода оправдания. А ты и не оправдывался. Ты считал, что поступил правильно. И я, раздраженно оборачиваюсь, складывая руки на груди, выдыхаю тебе в лицо. Телохранители и Итан остаются позади, решив, что семейная сцена в их юрисдикции не входит.
— Ты можешь прислушаться ко мне хоть раз? А если бы этот мужчина нанес тебе тяжкие телесные и у него был нож? А если бы кто-то снимал это на камеру? А если бы лев кинулся на тебя, а не на него? Я просто не понимаю, почему хотя бы раз, нельзя сделать то, что говорю я, такая глупая простая женщина и твоя жена! А я всего лишь прошу быть аккуратнее, ради меня, нашего возможного ребенка и страны! — я понимаю, что этот идиот ударил тебя достаточно ощутимо чтобы на губе виднелась царапина, а на щеке скоро расползся не самого романтичного вида синяк. Я злюсь, нервничаю, прикусываю губу. Это же больно. Тебя ударили. Тебя у д а р и л и. И от этого я злюсь еще больше. — Невыносимый болван, вот кто вы с э р! — и я первая добираюсь до нашей палатки, выкрикивая в небеса проклятия одно за другим. И пытаясь выпустить пар.
Ты должен меня простить.
Ведь стоя и наблюдая всю ту картину, мне казалось, что ударили меня.
Если больно тебе – больно мне. Если бросят камень в тебя – бросят в меня.   
А я боюсь за тебя. Понимаешь? Я. Боюсь. За тебя.
Буря уляжется разве что к вечеру.

Я была похожа на ту самую мышь, которая надулась на крупу. Успокоившись, чтобы говорить мирным тоном, я сказала: «Иди сюда». Правда вышло как приказание какое-то, но я не знаю, почему так получалось. Я открывала аптечку, удерживала твое лицо, обрабатывала губу и осматривала щеку. Опухла.
— И даже не думай говорить, что щиплет, — хотя не думаю, что ты и пытался. Ты вообще сидел удивительно смирно, а я хранила мрачное молчание, проклиная того идиота с ружьем всеми немногочисленным ругательствами, которые знала. Меня разрывало от желания обнять тебя, сказать, что «напугал» и горделиво молчать, не выражая свою точку зрения, но молча обижаться. Второй вариант мне не понравился, поэтому в итоге я тебя обняла, не выдержав теперь уж вида твоего лица, упираясь подбородком в плечо и бурча себе под нос. — Мне не нравится, когда ты рискуешь собой. Мне не нравится, когда тебе больно. Не делай так больше, ну пожалуйста, Крис. Я не буду больше повышать голос, но не делай так. Я ведь испугалась до чертиков, родной…
Наверное, моя гордость плакала где-то в уголке палатки. Но уж лучше я скажу то, что думаю и выскажу свои претензии, чтобы ты их знал, а не создам из одной проблемы большую проблему. Хотя дуться я продолжала, как и любая женщина.
Ночь, опускающаяся на саванну казалась еще более шумной, чем день. Теплый желтый свет от фонариков освещал пространство, я задумчиво разглядывала звездное небо, потом поворачивалась к твоему лицу, наблюдала на нем с и н я к, которые был похож на это темнеющее небо, собиралась было снова покачать головой и начать разговор о том, что это крайне безрассудно. Ты угадал мои намерения дипломатического оттчитывания, а я только смогла закатить глаза и пробурчать что-то вроде:
— А главу моего семейства кто бы спасал? Вот же, — выпивая бокал почти что залпом и понимая, что случай и правда безнадежный. А потом я прыскаю. Ну да собиралась дуться и обижаться, собиралась если уж простить, то по крайней мере оставить без сладкого, но в итоге прыснула. — Нет-нет, ничего такого, просто я поняла, что заставила тебя убить того таракана в раковине. А у него же наверняка была семья. Прости родной, довела тебя до кривой дорожки… — я качаю головой, вспоминая собственное искреннее сожаления [хотя тараканы они все же монстры]. Я откашливаюсь, поднимаю бокал, говорю: «Твое здоровье» и снова отпиваю большую часть. Мне необходимо было расслабиться. И постепенно я это и делала, подпирая голову рукой и слушая его голос. «Боялся, что меня могут раздавить…». Я улыбаюсь, качаю головой. Боже, какие глупые страхи. Вино в бокале плескается, я задумчиво смотрю на его темную поверхность. Звезда упала. Вторая. Невероятно яркие звезды. Полоска Млечного Пути. «Не хотел семью». А со мной захотел. Стоит ли это прощения и сегодняшней ночи, на которую у меня были планы [пока ты не решил стать человеком защитником-львов-отцов]? Не знаю, стоит подумать.
— Нет, не знаю… — я делаю маленький глоток, расправляю платье на коленях, облокачиваясь на кушетку и все еще подпирая голову рукой, кивая, будто говорю с ребенком. Моя бровь выгибается, я изображаю святое неведение. — А кто сказал, что я сегодня после вашего поведения собиралась еще и прелюдии устраивать? О? — я улыбаюсь, изображаю удивление, как только вижу это выражение в глазах, особенное выражение, после которого обязательно что-нибудь с л е д у е т. — И куда это вы пододвигаетесь сэр? Я не разрешала… — это уже смахивает на игру, которая понятна только нам, я улыбаюсь также загадочно, шутливо почти пытаюсь отодвинуться. Не успеваю толком – перехватывает, останавливает, целует.  На вкус поцелуи разумеется как вино – я ведь даже после последнего глотка не успела вытереть губы. Боже, Лили никакой выдержки. И этот его шепот, кажется возбуждает позабывшееся ж е л а н и е и планы на ночь и вечер. Я люблю твои губы. Чувствовать себя не камнем, а живой женщиной. Желанной женщиной. Боже, как прекрасно на самом деле. Я позволяю стянуть платье с плеча, наблюдаю за его действиями и молчу. — Ты еще что-то вспомнил помимо моих сексуальных танцев на дискотеке? — выгибаю бровь, все еще чувствуя прикосновение к плечу. На плече выросла роза кажется. Может и не одна. Слушаю. Слушаю, потом поворачиваюсь к тебе полностью, в моих глазах появляется удивление, искреннее удивление, я пытаюсь остаться серьезной и почти что оскорбленной. Боже, вот же Кристофер! — Что?! — я изображаю возмущение. — А я то расписывала тебя таким галантным! Да я даже спасибо тебе сказала, что позволил поспать на кровати! А я еще потом думала, почему такая твоя галантность той ночью так не соответствовала твоему характеру! О, сэр, это просто возмутительно! Я глубоко возмущена! — заявляю я, в глазах стоит смех, бокал вина все еще удерживается в руке. — Где это ты был галантным? Когда бросил меня на кушетку? Нет-нет, с прискорбием сообщу, что я вышла за тебя замуж только из-за этой кушетки! Точнее твоей постели… — прозвучало уже совсем смешно, его лицо забавно морщится, мое настроение стремительно повышается, я хохотну, но вновь возвращусь к своей серьезности. — В общем, я предпочитаю спать с Готто, чем с рыцарем-обманщиком! — допиваю бокал вина, улыбаюсь, едва ли не показывая ему язык, что было уже совершенно по-детски, слежу за выражением беспечного лица [а что думал все так просто?], за твоими губами, за тем, как ты успокоился совершенно и не успеваю отпрянуть снова, оказываясь под натиском твоих мягких губ, смоченных в вине. Вкусно. Все твои поцелуи вкусные, я даже противостоять им не могу. Не получается слышишь? Все еще держу в руке пустой бокал, который даже не успела поставить на столик, звезды продолжают падать, а ты продолжаешь сводить с ума. Ближе, сильнее, настойчивее, требовательнее. Еще немного и мы так и останемся на этой кушетке, решив, что кровать слишком широкая. Еще немного и остановиться мы не сможем. И я в какой-то момент прилагая титанические усилия останавливаю тебя, провожу пальцем по губам, успеваю улыбнуться.
— Нет, не так быстро…             
Нет, хотя бы раз мне стоит сделать то, что задумывалось. Сделать это красиво, будто незабываемо. Отставить чудом не разбившийся бокал на столик, легко соскочить с кушетки [пусть ноги и ватные] отходя от тебя в сторону спальни и кровати, повернусь в пол оборота, очень плавно [я надеялась что плавно я даже тренировалась] развязываю пояс на платье. Поддергиваю его с плеч, и оно мягкой голубовато-белой волной упадет к ногам, обнажая спину, бедра и ягодицы. И чувствую его взгляд, прежде чем обернуться в полоборота и спросить:
—И долго мне ждать?   

Это и вправду было как в первый раз. Поцелуи как в первый раз – ты так еще и не целовал, так страстно-дико, до дрожи, казалось совершенно точно не выдержу. Я сама оставляю тлеть поцелуй на родинке, чуть ниже и правее кадыка, а руки в тоже время подцепляют край футболки, больше путаются, чем помогают снять и выкинуть куда-то на пол. Плевать, что будет завтра. Плевать, что будет через секунду, пока можно любить во так — залпом, до дна, в затяг. Любить до блаженного томления. Послушная до неприличия в его руках — я приподнимаюсь, выгибаюсь в пояснице, чтобы почувствовать. Почувствовать каждой клеточкой тела жар его кожи. Почувствовать и вздрогнуть. Вздрогнуть от мыслей непрошенный, от опасений неожиданных, вздрогнуть от того, что все — через край, все — за рамки. Падаю на простынь, любуюсь, рассматриваю с непосредственностью и любопытством ребенка, провожу пальцами по груди. Вдруг мне кажется, что он тоже... дрожит. Но он целует жестче, отбрасывая кусочки нежности. А я пробегаею по боку, высчитывая ребра, выписывая имя свое на его коже невольно и... естественно. Он рыкает что-то, я глухо смеюсь. Оглаживаю костяшки напряженных пальцев, Его ладони обжигают тазовые косточки, я выгибаюсь, приподнимаюсь. Поясницу морозит сквозняк.
Я чувствую его вес, ощущаю его запредельно  р я д о м. Согреваюсь, воспламеняясь вновь.
Он оставляет поцелуи везде, то быстрые и искрящееся, то медленные и похожие на расплавленный воск. Отрывается, смотрю глазами удивительно непомутненными. Я  о щ у щ а ю тебя.
— Кто бы говорил, Крис.
Это ты меня с ума сводишь. Своим «я люблю тебя».
— А я тебя больше.
Трепещу, замираю. Колотит. Колотит безбожно. С каждым поцелуем — мурашки и стоны. С каждым касанием — все забыто, все предано, все сожжено. Ладони по спине – стон новая волна наслаждения. Мой, мой любимый болван. Мой любимый Крис.
Прикусываю губу глядя на его нахмуренное лицо.
— Только если реакция на это будет такой же.   
Раз – переворачиваешь меня на спину, я чувствую мягкость одеял и простыней. Два – снова целуешь. Три- меня нет кажется.
Невыносимый. В такой момент, когда я за себя уже практически не отвечаю, задуматься об этом. Хмурюсь.
— Вот-вот, помолчи, — тянусь к губам, оставляя поцелуй. — Будем пытаться пока… не получится, —  я усмехаюсь, подставляю губы и все тело под новые поцелуи, окончательно в бездну проваливаясь.  Тела сплетаются, души давно сплелись и ты переполняешь меня.
Еслил бы ты знал как приятно ощущать тебя полностью.
Определенно – я бы могла родить много таких Кристоферов Робинов.
Только тебе.
И всегда.

Ночь сквозит чрез нити занавесок, сквозь щель, сквозит и посыпает палатку сахарной пудрой, серебрит стены и лица. Утих ветер, потеплело, как только закрыли окно. По полу раскидана одежда, которую подберут только утром, а пока... пока просто хорошо и счастливо лежать вот так, нагло укладываясь на его плече, тереться носом о кожу, вдыхать запах, путать ноги, обнимать мягко. На краю просторно, но холодно и совсем не спится. А рядом, впритык, непозволительно близко к нему сладко сопит, мечтается и дышится свободно. Вздрагиваю, слышу львиный рев, успокаиваясь только когда слышу его голос и улыбаюсь устало. Я все расцелованная тобой, покрытая звездной пылью и твоими мягкими губами.
Он перебирает прядки, я чуть ли не мурлычу и мурчу, успокаиваясь, млея. Поднимаю глаза, щекочу волосами руку и плечо. Тянусь подтягиваюсь. Невесомо, бережно, боясь ненароком сделать больно, касаюсь синяка, который некрасивым пятном расплывается по твоей щеке, очерчивая пальцем скулу. 
— А если шрам останется… глупый Кристофер. Не больно? — хрипло и сипло, пока в груди тянет и щемит нещадно. Смотрю упрямо в глаза. Кого хочешь обмануть? Меня? Себя? Было больно. Было очень больно. Втянет воздух, вспомню улыбку любящую дедушки, сама улыбнусь до дрожи нежно, прижмусь губами к виску и щеке, ощущая под пальцами тем временем его сердце. Прошепчу, сорвано: «Больше не будет больно». Больше не будет одиноко, я не позволю, я не допущу, буду идти след в след и по пятам.
Вернусь на плечо, возьму его большую ладонь, вытяну вверх, кисть к кисти. Моя такая маленькая. Улыбаюсь зачарованно, спускаюсь пальцами к запястью, подвожу, целует, чувствуя, ощущая губами, как кипит, бежит и пульсирует кровь в слегка выступающей вене, поднимаюсь выше — касаюсь линий ладони. Мимолетно, но чувственно целую каждый палец, улыбаюсь счастливо, сердечно.
Поворачиваюсь, ворочаюсь, находя более удобное положение, поправляю одеяло, но руку не отпускаю. Локоть позади, обнимает вынужденно. Ладонь сжимаю до хруста глухого, крепко и —  м я г к о. Прикрываю веки. Усталость накатывает волной, смывает, затягивает в пучины глубокого сна, где нет места фантазиям, только — темноте, забвению, отдыху.
И, засыпая я спрашиваю, все еще ощущая эту наполненность приятную.
— Крис… я подумала? Как тебе Джордж? Моего дедушку звали Леопольд Георг Маунтбетен. А Георг в обычной жизни это Джордж. Назовем его Джорджем?..

Сначала я подумала, что хватит нас только на душ, после чего нам стоит просто отключиться, пусть время еще и не позднее. Потом немного передумала, заставив таки развернуться к себе спиной, мягкими массирующими движениями разминая плечи. После всех этих путешествий в полусогнутом состоянии по пещерам и туннелям не мудрено к утру попросту не разогнуться, чего лично мне не хотелось. К тому же, на этот медовый месяц у меня было в планах хотя бы раз сделать тебе массаж, пусть в идеале прелюдия должна была быть более приятной. Я очень на самом деле люблю твои плечи. Мне нравится класть на них ладони, нравится чуть приминать ткань футболки, которая кажется была немного мала [прогадали таки с размером], чувствуя сквозь нее приятное тепло. Об обвалах, темных и мрачных коридоров храма думать не хотелось. Как и том, что один из камней мог упасть на голову. Мои волосы щекочут шею.
— Будем считать это приключением, которое лучше оставить в секрете, — движения становятся все более плавными и задумчивыми. Снова наклоняюсь, поцелую в шею, находя свое любимое место [Трина бы сказала, что я все одно, что вампир, ей богу], задерживаюсь губами и какое-то время не отрываюсь. Вместо пыли и тяжелого запаха песка снова пахнет легкой свежестью, перемешанной с запахом саванны. Ты снова безумно вкусно пахнешь, страхи тех неприютных туннелей остаются позади с каждым движением губ чуть выше, я щекочу дыханием ушную раковину, в палатку залетает ветерок. — Спасибо, что определился быстрее, чем за пятнадцать лет, Крис. И не стал так долго ждать.
После чего ты с категоричным видом занялся моим разбитым коленом, я жаловалась на то, что на этот раз «больно» и «а как же понежнее?», почувствовала поцелуй на колене там, куда приклеили пластырь [забавный пластырь с динозавриком всегда мечтала о таком], меня пробил электрический ток, пробегаясь по ноге и кто знает, чем бы очередной наш вечер закончился [а чем заканчивались все наши вечера, плавно переходящие в ночи?], если бы нам не напомнили, что мы тут не одни. И что мы еще не ели.     
Но на самом деле именно в Ozero Camp, расположенном на территории племени Масаи, в национальном парке, среди животных, прилетающих посидеть на палатках птиц и засыпающих совсем близко от него гепардов, в Криса влюбились. Или наоборот – Крис влюбился я так и не поняла толком, как это произошло. Но в тот вечер, в нашу жизнь ворвался [а если уж на то пошло заглянул] темноглазый, удивительно симпатичный малыш. Или не совсем малыш, но за щечки его хотелось подергать совершенно также, как по рассказам миссис Робинсон когда-то дергали Криса. Малыша, которому было уже пять звали Тео. И он очень быстро сориентировался, на каком языке лучше с нами разговаривать, важно излагая отданную ему миссию: «Мама спрашивает вы хотите с нами покушать?». После этого он, пробираясь в нашу палатку словно к себе домой, по-хозяйски оглядываясь, оказался потерянным для общества, с таким восторгом разглядывая Криса, что меня это даже задело, потому что я на секунду кажется превратилась в предмет интерьера.
— Ого, вы такой высокий! И выше папы! – пожалуй, это должен был быть наивысший комплимент, который он мог выдать, задирая голову вверх и улыбаясь во все выросшие окончательно зубы. — А вы любите супергероев? — с не меньшим восхищением, пожалуй.
После, узнав, что все здесь любят супергероев, Тео окончательно потерялся в мужском, видимо так или иначе необходимом ему обществе, уцепляясь за руку почти что намертво и таща в сторону «покушать», а мне оставалось просто следовать за ними. От Тео мы и узнали, что его папа «умеет летать», «круче чем супергерой», но «но вы высокий» и «а вы бы разрешили пойти на сафари? Папа тоже говорит н е т».
Ужин готовили прямо здесь же, переворачивая щипцами мясо, от которого исходил вполне аппетитный аромат [который я надеюсь не привлекает представителей местной фауны]. Еще были овощи, фрукты, насаженные на шпажки и свежевыжатый сок. За одном столом с нами ужинали собственно миссис Сон, Тэ Хи, которая периодически отвлекалась на разговоры по телефону на непонятную мне тему, студент-стажер из университета  Брунеля, с которым обращались как с интерном гоняя то за вилкой, то за лишней порцией сока. И Саран – обладательница двух симпатичных хвостиков и старшая сестра Тео, которая очевидно ощущала себя морально старше и важнее брата, болтающего ногами под столом, отвечая ему тем же иногда, задавая различные «умные» вопросы, один из которых закончился: «А вы видели королеву?», заставив меня сделать слишком большой глоток сока и закашляться. На самом деле и Джонатан – тот самый стажер, смотрел на меня из-за своих очков так, словно собирался съесть на обед. И знаете я не знаю что из этого хуже: тот вариант, что он, студент лондонского университета, разумеется нас узнал, или то, что его взгляд нет-нет, да и соскальзывал ниже положенного, от чего очень хотелось застегнуть последнюю пуговицу рубашки. В любом случае, я выдохнула с облегчением, когда Тэ, оторвавшись от телефона не слишком то и вежливо попросила его заняться отчетами, чтобы он здесь зря не просиживал штаны, если ему больше нечем заняться, как глазеть. Справедливое, в принципе замечание.
Тео же, с довольным видом очень деловито заматывал с лист салата большой кусочек мяса, после своих тяжелых усилий, протягивая детскую ручонку Крису [на этот раз я видимо стала стулом или кусочком ананаса – по крайней мере на меня также не обращали внимания]. Может быть ему наскучили карие глаза, а голубые казались чем-то невероятным. Может быть, все дело в росте. Или в том, что ты мужчина. В общем, я пыталась не замечать столь вопиющей несправедливости старательно подчищая вилкой тарелку, кажется начиная скрести по ней ножом. Звук получался отвратительный. Несправедливость заключалась в том, что с рук кормили не меня.
— Кушай, — с самым искренним и радостным видом, на который способен пятилетний. — Я очень люблю мясо. Я все люблю кушать. А это саааамый большой кусочек, — делает в воздухе жест, который должен доказывать, что этот кусочек самый большой и он при этом отдает его именно Крису.
Я решила совершить большую ошибку своей жизни, оборачиваясь к нему и с самой лучезарной улыбкой на которую была способна после этого сумасшедшего дня обращаюсь к этому юному благородному дарителю мяса.
— А мне дашь? — я склоняю голову набок, считая, что это очень мило. Не знаю Крис, может быть с твоей мужской точки зрения это и могло быть милым, может быть ты бы меня и покормил, после такого выражения лица, а у Тео очевидно на женщин другие вкусы. Потому что он подумав немного, надувая губы и вместе с ними и щеки, поглядев на меня и на оставшийся кусочек мяса, помотал головой и зажевал его сам. Единоличники. Вот же. ? — Ладно, Тео ты поступаешь абсолютно правильно. Корми его мясом побольше. Ему полезно.
Это было неловко, меня никогда не отшивал пятилетний, если так подумать. Я уже привыкла к тому, что в Африке от детей ко мне исходит какое-то повышенное внимание. У других детей видимо другое мнение на этот счет, так что я осталась без дополнительного кусочка мяса, а Тео успел перебраться к тебе на колени почувствовав, что так можно и что никто его оттуда не сгонит, не скажет, что нельзя разговаривать с набитым ртом или класть локти на стол. Я наблюдаю за тем, как ты вытираешь ему сок с губ салфеткой и кажется это все же того стоило. И кажется, тебе действительно нужен свой Тео. Или свой Джордж. Которого можно будет вот так же садить к себе на колени, вытирать остатки пищи с губ, кормить с ложечки и выслушивать увлекательные истории о львах, роботах, его игрушках и планах. На самом деле картина выходила дивная.
— Мне кажется, мистер, я начинаю ревновать, у вас такая любовь, — замечаю я, надувая губы на мотив Тео. С моих губ, между прочим никто ничего не убирал. Интересно, это потому что я не маленький милый ребенок
Вселенская несправедливость.

Как логичнее всего поступить, когда твое тело чуть было не нашли под обломками древнего храма? Ответ: «Отдохнуть в лагере, посидеть у костра, послушать звуки саванны и выспаться» не принимается. А вот снова собраться когда на землю прогретую солнцем, к которому начинаешь привыкать ложатся с тяжёлым томным вздохом сумерки, одеться и устроить ночное сафари, чтобы очевидно послушать хихиканье гиен, громкий рык леопарда, которого днём увидеть в принципе невозможно и посмотреть на ночную охоту – это конечно самый логичный поступок. Но, бы могла винить во всем миссис Сон, которая [несмотря на то, что детей, которые так и рвались на разный лад мягко, но совершенно настойчиво осаживала и говорила, что им нельзя] расписала ночное сафари с местными жителями как одно из чудес света. Может быть у нее был какой-то дар экскурсовода, а может в принципе дар г о в о р и т ь [но да, черт возьми она же бывший преподаватель, вернувшийся в ряды действующих археологов], но меня это заинтересовало. А так как мы по воле судьбы оказались в африканской саванне ещё на одну ночь, маленький Индиана Джонс, засевший во мне предлагал отправиться именно туда. Колено как раз перестало саднить.
— Крис, я знаю, чем мы сейчас займёмся, - я начала издалека, подойдя к нему, положив руки на плечи, видимо чтобы он расслабился. Но и я как-то не подумала, что продолжение фразы так или иначе разобьёт ему сердце от несбывшихся ожиданий моего тона. Я уже чувствую, как руки так или иначе тянутся ко мне, как утыкается лицом в живот выпуская горячее дыхание сквозь ткань рубашки, которую мне здесь дали и которая постоянно выправлялась из шорт, топорщась волнами на животе. Поглажу по голове, руки невольно и совершенно непреднамеренно запутываются в коротких густых волосах. — Мы… ох, - и это ох вырывается предательски и до того неожиданно, что щеки все равно так или иначе покрываются лёгким налетом румянца и розовеют. Пора бы уже прекращать смущаться твоих г у б. Вытащить рубашку из шорт конечно не сложно, она слишком свободная для меня, пока я чувствую прикосновение подушечек пальцев к коже живота. И ещё чуть выше. Ага, ночное сафари. Заняться чем-то ночью ты может и был не против, только совсем не сафари, а тут такое разочарование. Кажется а моем случае нужно к этому привыкнуть. -…поедем на ночное сафари. Мы ещё не видели леопардов.
Взглянув на твое лицо, я не могла не рассмеяться, потому что кажется оно так или иначе пыталось мне сказать: «Какое к черту ночное сафари, я совсем не этого ожидал!», на что мне придется пожать плечами, коварно улыбнуться и заявить, что это бывает раз в жизни, а э т о у нас в последнее время бывает чуть ли не каждый день и пообещала, что будет ещё много раз, прежде чем потянуть за собой к выходу из нашей временной палатке к джипу, в котором нас уже ждали.
Говорят, экскурсии с местными это действительно особенны сафари. Масаи лучше знают местность, намного лучше понимают животных и их повадки, определяя по следам и структуре сломанных веток, а также именно они умели как никто другой по поведению зебр и антилоп-гну определять что рядом тот или иной хищник. Да и мы никогда не ходили по саванне н о ч ь ю [и судя по количеству взятого оружия – в принципе правильно делали]. Просторные вездеходы, с несколькими рядами сидений и наваленные на самом заднем одеяла. Лагерь оставался как раз позади нас, когда я потянулась за термосом кажется, то поняла, что мы не особенно и одни. Потому что одеяло зашевелилось.

На заднем сидении в хаотично порядке были разбросаны какие-то старые, пропахшие мокрой травой и тростником толстовки с протертыми боками и заплатками на карманах, вывернутых наизнанку, одеяла [видимо если кто-то замерзнет и решит в одиночку остаться в машине]. По другую сторону стояли корзинки с сухим пайком [то ли бананы с сэндвичами то ли… сэндвичи с бананами] накрытые пакетами на тот случай, если вороватые обитатели просторов Африки не решили полакомиться вкусняшкой. И именно о вороватых обитателях я и подумала, когда это самая гора одеял зашевелилась, а моя рука замерла в каком-то ужасе. На самом деле впечатлений кажется с меня хватит на сегодня. Эй, водитель у вас тут хронический барахлит – у вас тут кажется одеяло немного… живое. Как бы там ни было, пока оттуда не выпрыгнуло нечто живое и не решило полакомиться не бананами а нами, я тронула Криса за плечо, кивнула в сторону нашего незваного гостя.
— Крис, там кто-то есть, — «кто-то» зашевелился активнее, видимо окончательно в одеялах запутавшись. — Нужно сказать водителю остановиться и…
…и мне не дали договорить, наконец справившись с ворохом одежды. Сначала на свет показалось лицо, на которое одеяло все еще было накинуто. Детское и пухлощекое. Отлично, это не монстрик. Плохая новость – у нас здесь немного чужой ребенок и много – «заяц».
Тео смотрел на нас сверкающими от радостного возбуждения глазами, очевидно считая свою затею сродни гениальной. Лагерь безнадежно остался позади, возвращаться – поздно, остальные туристы из группы вряд ли согласятся. Но брать ответственность за чужого ребенка, да еще и посреди ночной саванны, которая кардинально отличалась от дневной – было выше моих сил. Но не выше сил Тео.
— Можно с вами? — больше похоже не на просьбу, а на ультиматум. И стоит сказать, что очень умно спрашивать об это тогда, когда сказать «нет» не получится. Для верности Тео улыбнулся, спустив ноги с сидения и начиная болтать ими в воздухе, слегка подпрыгивая. За щекой он очевидно держал конфеты и сразу несколько.
— Тео… а кто тебя пустил? А твоя мама… знает?
— Я сам залез, – так себе повод для гордости. Детское внимание быстро рассеивается – то на грациозно вылезающего из высокой травы гепарда, то на степного зайца выскочившего следом. Вообще все хищники ночью куда активны. Смех гиен лично на меня наводил мурашки, этот же ребенок ничего не боялся. — Там дикообраз! — он тычет пальцем куда-то в сторону. — Мама очень крепко спит. А папа обычно не очень крепко спит, — он, будто вспомнив о моем вопросе начинает рассуждать о длительности сна родителей и о том, кого легко разбудить, а кого нет. Я же представила не секунду, как королевскую семью будут обвинять в похищении пятилетнего где-то в Африке, поежилась и хотела было заявить, что уж лучше мы заставим всех повернуть обратно и поехать д о м о й, вернем ребенка матери и успокоимся, но Тео очевидно был другого мнения, разобравшись со способностями «Кота из Шрека» на миллион из возможных баллов и надувая губы.
— Папа бы не пустил, потому что я маленький, — и правильно бы сделал. — Ну пожалуйста. Я очень-очень тихо буду себя вести. Бату, — очевидно тот самый мальчик-друг из племени о котором и рассказывала нам миссис Сон. — говорил, что увидеть леопарда очень слооожно. А я сказал, что увижу.
Никто не предупреждал меня, что с маленькими мальчиками может быть так сложно, с заднего сидения ему было ничего видно, он перебрался к нам. Определенно за щекой он держал стратегический запас конфет. По-детски пахнет бабл-гам и грушей, а я замечаю, что у него безбожно развязаны шнурки. Не хватало только того, чтобы он споткнулся где-нибудь в темноте и сломал себе что-нибудь. В итоге, на несколько часов томной африканской ночи мы стали родителями поневоле. И нашему сыну, о как удобно, сразу исполнилось пять.
— Но потом ты все расскажешь маме, хорошо? — дотрагиваюсь до его щеки, тот неопределенно пожмет плечами, высовываясь из машины, которая неспешно ехала по ночной дороге, периодически останавливаясь, прежде чем нам всем сказали, что дальше ехать нельзя и стоит пойти пешком. Шнурки на старенький детский кроссовках все же пришлось завязать.
Тео бодро шагал, хватаясь ручонками за ладонь Криса, а я наблюдала за двумя силуэтами: взрослым и детским, пока мы осторожно шли по сухой траве и прислушивались к двум голосам – переводчика и нашего непосредственного гида. Здесь все в основном поехали за тем, что увидеть самую скрытную и пугливую кошку саванны, леопарда. И наверняка жутко расстроятся, если ее так и не встретят за время ночного сафари. А я упустила из вида тот момент, когда Тео, для лучшего обзора, не насытившись биноклем, оказался на твоих плечах [наверное нужно было меньше глазеть по сторонам].
В темноте снимать что-то не слишком удобно, хотя пару минут я все же записывала видео, на котором вела можно сказать репортаж с места событий.
— Здесь у нас прямое включение из Африки, и со мной Кристофер и…
— И Коп-Паук! – с довольным видом сообщил Тео, мигом включаясь в участника репортажа. Вот у кого оказывается был талант к съемкам.
Кажется, в нашей семье тем, кто будет ничего-не-разрешать буду я. С другой стороны, в нашей все было точно также. Тео же шептал что-то невероятно громким шепотом [так забавно, когда дети рассказывают какой-то свой секрет и шепчут, думая, что их вообще никто не слышит, а на самом деле наивно и искренне разбалтывают его всем окружающим – вот так громко они умеют шептать], периодически опираясь подбородком о волосы, свисая с плеч и очевидно совершенно не боясь оттуда упасть. Наверное, жизнь на просторах саванны за это время уже укрепила определенные навыки.
— А что надо кушать, — когда мы понаблюдали за тем, как вдалеке стая гиен устроилась на временный отдых, а детеныши затеяли игру. Гид с же рассказывал о том, что у гиен царит строгий матриархат, все слушаются самок, а у самцов очень мало прав. Я усмехнулась, пробормотав что-то о том, что они тут что-то вроде королев, потом решила, что сравнивать себя с гиенами не так уж и здорово. Львы мне нравились несколько больше. Тео-охотник-на-леопардов, продолжал. — чтобы так вырасти?
— Много полезной пищи, я думаю, — поравняюсь с этой подружившейся парочкой, задумчиво разглядывая виднеющиеся дерево невдалеке. Тео задумчиво почесал нос и забавно нахмурился, начиная напоминать при этом маленького старичка. Хмурился он действительно забавно.
— Шпинат? Саран не ест шпинат.
«Том тоже не ест, вот и не вырос выше нашего папы».
А потом, ведущий сделал знак рукой, все остановились, я в кого-то врезалась, а гид приложил палец к губам, мол «тихо», показывая рукой на то самое дерево. И сначала я ничего не заметила и только потом увидела, приглядываясь, пятнистое и мускулистое тело, неожиданно легко и грациозно разместившееся на ветке дерева, после чего леопард, самый настоящий леопард спустился по стволу вниз, взмахнув длинным хвостом, помогающим ему балансировать на ветках. Он казался чем-то удивительно-таинственным, осторожным и нелюдимым, мгновенно теряясь в траве.
Интересно, а мы так и будем стоять и глазеть или попробуем уйти с его пути следования – его же в темноте так плохо видно. Но нам сказали, что путь следования леопарда не к нам, а к одиноким импалам, расположившимся в нескольких километрах отсюда [определили вроде как по…отложениям и я не хочу знать как именно они это определили].
— Леопардам сложнее, чем львам, потому что они одиночки. И им нужно воевать за свою добычу с прайдами и гиенами.
Пару раз леопард все же показывался на местности без травы, один раз обернулся к нам, задумчиво окинув взглядом нашу группу-зевак. Наверное, ему все надоели. С одиночками в принципе часто так. А потом, когда пришло время возвращаться, а Тео заклевал носом, мы ушли первыми, укладывая сопящего и довольного своей вылазкой ребенка обратно на заднее сидение, пока остальная часть группы ушла смотреть на ночную охоту львов. В итоге около машины остались только мы, а гид, убедившись что с нами все в порядке вернулся к группе. И тогда пришел о н.

Львам в национальном парке, для отслеживания их нахождения, не допущения приближения к скоту местных деревень и их отстрела ставят чип. Чипированых львов помечают меткой, чтобы знать – что это именно он, с ним все в порядке и опасаться нечего. Такое «тавро» было и на нем – маленькая буква «М»  на мускулистом предплечье. Лев приближался к машине медленно. Сначала из травы показался только силуэт, только морда, некоторое время он сидел поодаль, поглядывая на опустевший автомобиль внимательным взглядом горящих в темноте янтарных глаз, а потом неспешно поднялся полностью. И я бы даже его не сразу увидела – настолько он двигался бесшумно, будто парил над землей, будто точно знал куда ставить мощные лап, чтобы не создавать лишнего шума. Очнулась я достаточно поздно, только тогда, когда от нас до львиной фигуры оставалось с десяток метров. Тут несколько прыжков и все – от нас ничего не останется. Букву «М» - первую букву имени я увидела не сразу.
— Крис… — я, которая занималась до этого тем, что укрывала Тео, а теперь залезла на капот автомобиля находилась в куда большей безопасности, чем он, находящийся ближе, на земле и в зоне непосредственного обзора. —…не стой, забирайся в машину, пожалуйста…
Голос кажется хриплым, судорожно начинаю вспоминать где хранятся винтовки, которые складывали в кузов и понимаю, что без лишний телодвижений до них не доберусь. Можно было бы разбудить Тео, чтобы ребенок достал для меня что-нибудь из машины – в салоне проще добраться до них.
Лев двигался не спеша, будто раздумывая над каждым шагом, но при этом останавливаться все равно не собирался. И только тогда, когда он вышел на свет фонарей, установленных на машине, я узнала в этом гиганте Муфасу – того самого вожака южного прайда, владения которого казалось остались п о з а д и. Узнала не только по метке на плече, но и по этой невероятной гриве, которую у других львов наблюдать не удавалось. Говорят, нужно смотреть дикому животному прямо глаза, отводить взгляд нельзя. А мы оба были как завороженные. Вблизи [поверьте мне, он был достаточно близко] Муфаса казался совершенно огромным, словно скала. Встал бы на задние лапы с легкостью дотянулся до крыши автомобиля, если бы не выше. На меня, которая теперь совершенно пожалуй, безрассудно, остановилась за спиной Криса он обращал не столько внимания сколько на него, глядя немигающе-внимательно, будто пытаясь что-то сказать. Откуда-то изнутри могучего тела вырвалось что-то похожее на клокотание, низкое и рокочущие. Не рык, нечто более утробное и казалось мягкое.
В глазах некоторых животных действительно можно различить мудрость, которая копится с годами. Взгляд льва казался осмысленным. Этот гипноз продолжался несколько минут к ряду, смотрел он на Криса, взмахнул хвостом с кисточкой и в самом конце сделал нечто [возможно вы скажите, что мне показалось, что такого не бывает и прочее], что вызвало у меня удивленный возглас. Лев легонько склонил голову, будто в полукивке. Кажется, вы друг друга понимали.
— Кажется, он… — на самом деле я все еще не узнавала свой голос, у меня в машине спал сладким сном чужой ребенок, а перед ней торчал огромный лев, который при желании мог нас разорвать. Но желания у него такого не было. Он будто помнил, как его собственного ребенка и его самого защитил  ч е л о в е к. Искал ли он тебя специально, оставив прайд охотиться или это вышло случайно? Было в этом моменте, который мы определенно запомним на всю жизнь что-то мистическое. —… говорит «спасибо, сэр».
Один король склонил голову перед…другим.
Один король благодарил другого.
Пожалуй, ночное сафари того стоило.
И это все перед тем, как развернуться и скрыться все в тех же шуршащих зарослях. Все так величественно. Все также бесшумно растворяясь в темноте африканской ночи. Будто его и не бывало.

Сопящего ребенка пришлось уложить на нашу кровать, потому что разбудить его семью не хотелось, как и заранее объясняться с ними под утро, а нам самим устроиться на широком мягком диване здесь же. Места конечно не так много, как на кровати, но я заявила, что мне даже нравится спать на маленьких кроватях, ведь так получается, что мы лежим очень тесно друг к другу. Правда с невинным соседством ребенка стоит все же примириться, поэтому и вести себя придется в рамках установленных приличий. Неплохая тренировка перед рождением собственных детей, ты так не думаешь?
А утром нам нужно было возвращаться, собирать вещи и уезжать из саванны в Малинди, где нас окончательно потерял Джозеф, остались вещи и…последние дни нашего медового месяца. Тео, который вместе с остальными нас провожал долгое время стоял не двигаясь, обхватывая детскими ручонками Криса [где мог дотянуться], устраивая бесплатные обнимашки, которых я почти что удостоилась – мне по крайней мере помахали ручкой. А вообще у вас на двоих с этим очень смышленым ребенком кажется появился свой секрет на двоих. Интересно, будет ли ревновать его отец?
По большей же части я благодарила миссис Сон, благодаря которой мы собственно и выбрались из всего этого.
— Было очень приятно познакомиться с вами, — я протягиваю руку, она осторожно пожимает ее. Теперь понятно почему кожа на ладонях сухая. — И спасибо за все.
— Для нас это тоже…честь, — я удивленно взглянула в выразительные карие глаза и впервые увидела в них это выражение. Ге не стала повторяться и объясняться слишком долго, улыбнулась шире. — Как бы там ни было мы частенько смотрим новости и гуляем по Лондону. Что же, я буду очень рада если получится увидеть вас снова. И не придется вас спасать. Оставлю это своему мужу.

— Ну, ты жива? А руки-то почему трясутся, они же уже уехали.
— Ну, я спасла будущую королеву Англии и кормила ее за нашим столом… Знаешь, за это лето достаточно впечатлений.
— Но держалась ты эти сутки стойко, стоит признать.
— Да, расскажу Джуну, что пила чай с королевой. Может быть это его порадует больше чем… хождения по подземельям.
                       
#7
Вечером того же дня после своего триумфального возвращения, хорошо отдохнув, провалявшись на постели до самого вечера, поужинав чем-то легким, я решила устроить вечернюю прогулку вдоль пляжа. На ночной океан нам еще только предстояло посмотреть, а из ресторанчиков и кафе как раз неслась какая-то расслабляющая музыка. Я снова надела сарафан, один из тех, которые ты мне купил, шла спиной вперед разрешая ветру играть с волосами, любуясь догорающими красками заката на океане, уже совершенно привыкнув к тому факту, что ты меня фотографируешь, не знаю насколько я была фотогеничной моделью [ладно, может быть я немного прибедняюсь].
— Сэр, почему вы все же такой красивый? — я рискую таким хождением разбить себе голову или снова повредить самочувствие какого-нибудь краба. Но я продолжаю наслаждаться погодой, к которой наконец привыкла и этим вечером, ранней луной, которая виднелась на нежно-розовом небосклоне. Скоро будет смеркаться. — Так нельзя, сердце трепещет, надеюсь, вы возьмете за него ответственность, — правда ты уже надел на палец кольцо, а это значит отступать некуда. Шум океана залетает в уши. — А если это, — я положу руки на живот. — будет мальчик, — хотя еще вообще непонятно что там будет, но мне все приятнее думать об этом. — он будет таким же красивым? Он будет похож на тебя? 
Впереди можно было увидеть толпу людей, сгрудившихся в круг. Может быть какой-то конкурс – здесь же много коттеджей и мини-отелей. А может аниматор работает. Добиться одиночества в этой местности кажется сложно. Удивительно, как у родителей такое получалось.
Но чем ближе мы подходили, тем тревожнее становилось. Может быть стоило повернуть обратно и не подходить. Не идти дальше. Может быть стоило развернуться и убежать. Но в тот день я не послушала… свой внутренний голос. И в тот момент, когда не послушалась все обрушилось. 
Трудно представить более душераздирающую картину, чем выбросившийся на берег детеныш кита. Малыш лежал на песке – он был метра два в длину. Кажется, ему было всего несколько месяцев. Такой нездешний, беззащитный и то же время странным образом близкий. Океан тянулся к нему, будто пытаясь зазвать обратно, домой. Собравшиеся вокруг него рыбаки, туристы и местные жители пытались сделать хоть что-то, чтобы малыш не погружался глубже в песок. Мы подошли поближе. Кто-то сказал, что нужно сообщить властям.
Дело в том, что здесь по закону было запрещено предпринимать попытки вернуть кита в море без помощи представителей власти: если кит болен, перемещая его, вы можете только навредить. А если какие-нибудь доброжелатели развернут выбросившегося кита к морю, он может послать сигнал всей стае и тогда на следующий день киты из сострадания к своему брату тоже начнут выбрасываться на берег. Удивительная преданность.
Мне стало не по себе в этом людском гуле, среди волонтеров, собирающих недалеко у заброшенных пляжей мусор и парочки морских биологов-студентов, которые сокрушенно качали головами, будто ничего нельзя сделать. Я крепче взяла Криса за руку, оглянулась на него.
— Ему же помогут?
Я спрашивала это у Криса каким-то севшим голосом, долгое время вообще не желая оборачиваться в сторону страдающего китенка, будто Крис сейчас для меня стал чуть ли не богом, знающим ответ на этот вопрос. И вы скажите – но это же животное. Это не умирающий человек. Люди умирают, что уж говорить о китах. Но смотреть на то, как из какого-то существа действительно выходит жизнь, как в глазках гаснет желание жить даже у животных невыносимо.
Как ты переносил все это?
Старый рыбак, обросший щетиной касается уже подсыхающего бока малыша. Мне хотелось сказать всем собравшимся здесь, что смотреть за чьей-то агонией жестоко. Жестоко просто смотреть и никак не помогать. Было бы неплохо, если бы все разошлись.
— Возможно малыш болен, — старик встает на колени около детеныша, колени его потертых джинс стали совершенно мокрыми. — Очень слабый, ему еще нужно молоко, без мамы он долго не протянет. Я так думаю, он здесь уже несколько часов.
Малыш лежал на боку носом к берегу, глаза его были полузакрыты, он словно созерцал свои мучения, такой несчастный и такой неприспособленный к тому месту, где оказался. Все эти проклятые круизные лодки. Включают свою громкую музыку, из-за которой они теряют ориентацию. У малышей нет ни единого шанса.
Нет шанса. А этот был все еще жив, а мы просто стояли и смотрели, как он медленно но верно подходил к точке невозврата. Возможно, еще вчера он беззаботно плыл рядом с боком матери, которая сейчас, потеряв своего ребенка, наверняка плавала вдоль береговой линии, но разумеется не могла подойти ближе. А мы стояли и смотрели, кто-то перебрасывался умными советами, все ждали помощи от людей из Национальных парков, но ни их ни спасателей не появлялось. В итоге я просто не выдержала.
— Мы можем что-то сделать? – я обращалась к старику, будто он превратился в нашу единственную надежду и будто он здесь был главным. Тот же задумчиво почесал щетинистый подбородок, перевел взгляд на Криса, потом снова на меня. Мой голос дрожал от решительности, когда я опустилась на колени рядом с засыхающим здесь китенком.
— Его нужно поливать водой из ведер, чтобы он оставался влажным. Постоянно, не останавливаясь. Высыхать ему никак нельзя. У меня есть парочка больших ведер из-под рыбы, но нужно набирать полные.
Я киваю, поднимаясь с колен, хватаюсь за старенькую дребезжащую ручку жестяного ведра, которое жутко отдает рыбой, но на запах я внимание не обращаю, пытаюсь поднять полной до краев ведер, почему-то зуб на зуб не попадает, хотя на улице так тепло. Разумеется, поднять тяжелое ведро не разрешаешь мне ты, который даже рюкзак с влажными салфетками поднимать не разрешал, а мне ничего не остается, как без лишних слов подчиниться, не спорить, не говорить что «сама», а просто сдаться, отдавая непосильную и не самую полезную для меня ношу в твои руки. И пока ты и еще парочка неравнодушных ходили к воде и обратно, стараясь вести себя как можно тише, я не придумала занятия лучше, как разговаривать с детенышем. Я говорила ему, что мама где-то рядом, что он скоро сможет вернуться в море и все будет хорошо. Я осторожно касалась ладонью теперь уже мокрой головы китенка, мои руки пахли солью и рыбой, а я все смотрела в приоткрывшийся глаз малыша и говорила ему, что он должен ж и т ь, потому что его мама его очень ждет. Понятия не имею понимал ли он меня, не знаю с каким подозрением на меня смотрели окружающие. А я сидела на мокром песке, волны еле-еле доставали до его тела, будто жестоко дразнились и откатывались обратно. Кажется, за таким занятием прошло несколько часов, которые смешались в один час бесконечный который обозначался словно на операции: «поливайте-набирайте-поливайте» и так бесконечно.
— Малыш, ты не можешь сдаться, у тебя же есть мама, — шепот становился глухим, в горле пересыхало, соль кажется оседала даже на небе.   
Какой-нибудь турист оценив размеры детеныша, мог бы подумать, что раз он такой большой, то выносливый. Но это совсем не так. В этой реальности жизнь могла покинуть его с такой же легкостью, с какой она покидает золотую рыбку на ярморочной площади.
— Не сдавайся малыш, — шепотом просила я, продолжая гладить его по голове. Наверняка он был ужасно напуган, не понимая где находится, почему не может плыть дальше, почему вместо его мамы вокруг него чужие существа. Я уверена, он также хорошо слышал звуки океана, который продолжал обманчиво накатывать и откатывать. Хотелось приказать волнам прекратить эту пытку. — Держись, скоро тебе привезут носилки. Твоя мама рядом, она ждет тебя.
И так оно и было. Примерно каждые полчаса где-то вдалеке раздавался всплеск, его эхом отражали заросшие тропическими деревьями холмы. Скорее всего это мать малыша пыталась определить, как близко она может подойти к берегу. И это были еще не самые, как выяснится позже невыносимые звуки, от которых я, отвлекаясь ходила вдоль берега, зажмуривая глаза, пытаясь к этому просто не прислушиваться. Пытаясь отвлечься от звуков, которые посылала потерявшая своего малыша мать. В какой-то момент я испугалась, что она от отчаянья тоже может выброситься на берег.
Трижды мы звонили по мобильному, один раз я взяла трубку, пытаясь поднять спасателей, заявляя, что: «Вы понимаете, что это уголовно наказуемо и является халатностью?» и в эти моменты мой голос становился железным и холодным, словно жестяная банка. Но даже при таком раскладе, даже зашевелившись под угрожающим голосом, который обещал, что мне-то как раз удастся привлечь их к ответственности за чью-то невинную смерть, люди из Национальных парков и рейнджеры из Службы охраны дикой природы добрались к нам только после полуночи. Связь снова была нарушена, им сообщили не те координаты, а кто-то уехал с единственными специальными носилками. Людей снова не хватало.
За время нашего медового месяца, я увидела как много хорошего, так и много ужасающего. Людей в этом регионе не хватало почти во всех сферах. Экология и экосистемы были бессовестно нарушены людским вмешательством [вроде мест для охоты гепардов или же диско-лодок, которые нарушают ориентирование китов в пространстве]. А людям, живущем здесь и собирающим хлопок вручную доставалась ношеная одежда. А этому малышу так нужна была помощь существ, из-за которых он и оказался в таком положении вдали от мамы, которая все еще выпускала в воздух столпы соленой воды, видимо не в силах смириться с потерей своего ребенка. Ни одна мать не сможет с таким смириться.
Объяснения я их слушать не стала [я как-то не уловила в какой момент я стала здесь одной из самых главных персон, может тон моего голоса так на них подействовал?...].
— Нам нужно перенести его в воду, быстрее. Мы знаем, что его мама еще ждет его там.
Ведь она тоже была мамой. Я вот захотела ею стать, я планировала ею стать, а теперь смотрела на то, как чужому малышу, пусть и с хвостом, пусть и дышащему через дырочку-глазок, но все же м а л ы ш у, не могут ничем помочь. И я как будущая мама не могла с этим смириться.
В ту ночь меня будто подменили. В карих глазах появился какой-то лихорадочный блеск, мои напряженные плечи не чувствовали, как ты сжимаешь их, я не слышала твоего голоса, я просто смотрела на океан, подернутый лунной пленкой, на малыша на песке и слышала громкие всплески об воду. Может ли мать от отчаянья бросится следом? Каково это – т е р я т ь?
Спасатели, кряхтя от тяжести пошли к мелководью, встали в воде, тихонько раскачивая его, чтобы он привык к балансу воды, который успел потерять, пока был на берегу. Прошел еще час или около того, и они зашли глубже. Но малыш не двигался.
— Не будем его подгонять, — я слышала его слова с берега, сама стоя рядом с ними в воде, вода лениво ласкала щиколотки, края сарафана намокли, прилипая к бедрам. Всем нам стало ясно, что малыш не поплывет. Я уже привыкла к этой воде, к монотонным раскачиваниям, не реагируя ни на что. Странное состояние и транс. Тот самый случай, когда очень хочешь с п а с т и. — Постоим здесь еще, подержим его, пока он не сориентируется. Может, ему нужно еще время.
Даже наполовину погруженный в воду детеныш кита был жутко тяжелым. А я шепотом пыталась подбодрить его, пытаясь уговорить поплыть обратно к маме. Но ближе к двум часам ночи всем стало ясно, что дела у малыша плохи: он совсем обессилел, дыхание у него было прерывистое и он все чаще закрывал глаза. Может он заболел еще до всего этого из-за того, сколько нефти выбрасывается в океан или отравившись каким-нибудь мусором, бездумно выбрасываемых неосмотрительными туристами. Возможно, и его мама чувствовала это, но просто не могла отпустить его от себя. Как и любая мама, которая не может смириться с возможной неизлечимой болезнью ребенка.
Вспоминаю слова Криса, мотая головой. Ночь потеряла связь с реальностью, часы медленно ползли в приглушенных разговорах и все нарастающем отчаянии. Мимо проехали две машины. Их привлек свет фонарей. В одной была компания веселых юношей и девушек. Они предложили свою помощь, а мы вежливо поблагодарили их и посоветовали ехать дальше – бедный малыш меньше всего сейчас нуждался в том, чтобы вокруг него суетились подвыпившие тинейджеры в Adidas. Ночь все тянулась и тянулась, становилось все тяжелее поднимать ноги, увязающие в песке, а я никак не могла выйти из воды, пока меня кажется насильно не усадили на берег. Кто-то приготовил кофе в стиках. Неожиданно вкусно, пусть и горько. Обжигаю язык. 
Ухватываюсь руками за Криса, склоняя голову к плечу, неотрывно глядя на океан, на все те же четыре одинокие фигуры и массивный силуэт китенка, который все еще не двигался. Привычно перебираю пальцами края одежды. От него тоже пахнет океаном. Сегодня мы пропахли им насквозь. Чувствую родное тепло, которое должно успокаивать, чувствую как щекой опирается на мои волосы, лоб согревает дыхание.
— Не могу пойти домой, Крис. Не могу, пока его не спасут.
В моей упрямой королевской голове не появилось варианта, что его могут не спасти. Что шансы у китенка, пролежавшего на жарком африканском солнце столько времени просто минимальны. Дурацкая привычка не верить в очевидное прямо как с тем письмом от мамы. Я до болезненности хмурила брови, вглядываясь в этот океан, в далеких глубинах которого плавала его мать, потерянно всплекскивая хвостом и выпуская в звездное небо столпы воды.
А потом мы услышали э т о. Наводящий ужас, пробирающий до мурашек тихий звук со стороны моря. Пронзительный и в то же время низкий звук песни кита пронесся над водой. Звук, пронизанный каким-то отчаянием, призывом. Песня протяжная, отрывистая и такая несчастная. Мне показалось, что в этом тихом звуке я слышу с т о н. Будто кит, который находился где-то в глубине говорил и кричал о том, что он «рядом».
«Сынок, я здесь. Где ты?».
Где ты. Где ты? Где же ты?         
Эхом эта песня разносилась над океаном, лишая спокойствия, заставляющий зябко повести плечами и лишь сильнее сжать руку. Кажется, что не только мы замерли, но и все те, кто еще остался на пляже: спасатели, старый рыбак и студенты. Казалось мы в каком-то зловещем королевстве океана и луны, где среди гробовой тишины то тут, то там [казалось, что эта песня где-то в желудке и сердце у нас отдается] несется непонятная нам песня, которая казалась предсмертным зовом. Я почти не сомневалась, услышав эту песню, что его мать находится в таком отчаянье, что и правда готова броситься следом за своим ребенком на промокший песок.
— Это его мама, Крис, она его зовет… — это звучит так грустно, так натянуто, будто это я, а не самка кита пытается позвать умирающего ребенка. Я прячу лицо на его плече.
Студенты заспорят о том, что это может быть и самец, который обычно сопровождает самку и малыша на расстоянии как эскорт. И который возможно тоже их ищет.
— Пареньку от этого не легче, похоже, — один из спасателей из Национальных парков устало уселся на влажный песок, а один из студентов предложил его сменить. Я бы на самом деле предложила ему сесть подальше. И дело было не в одежде насквозь уже промокшей, не запахе соли, перемешанным с потом, а с тем, что он говорил. И то, что я могла увидеть в его глазах. Мрачную определенность. Мрачный приговор. С этим и правда сложно смириться, Крис. — Кажется, у него не осталось сил бороться.
Я в отчаянье замотала головой. Мои плечи покрылись холодными мурашками, а я не чувствовала холода. Отказывалась уходить.
— Он сможет. Он просто сбит с толку, не понимает, где он. Если дать ему еще время, он поймет, где его мама. Главное, чтобы он ее услышал.     
Вот только никто кроме меня не был уверен, что малыш может вообще хоть что-то услышать. Бедняжка был чуть жив и боролся за каждых вдох. Никто уже не был уверен для чего и для кого его держат на плаву. А я все мотала головой, не собираясь в это верить. Это так странно, принимать так близко к сердцу умирание другого существа. Или все же дело в том, что это был ребенок, вокруг которого так или иначе вертелись наши мысли.
Вот что хуже всего, когда киты выбрасываются на берег: они как будто хотят умереть, а мы люди сами того не сознавая просто продлеваем их агонию. И снова вспоминаю слова Криса, с которым я сидела сейчас на этом песке около берега. О том, что все безнадежно и о том, что ничего нельзя сделать и в такие моменты ощущаешь себя неудачником. Я же чувствую себя…беспомощной. Мне в этом случае не поможет корона – тут мои навыки бесполезны. Снова винить бога? Легко успокаивать одних и совсем другое проходить через это самостоятельно. Легко быть умной на словах. Мои пальцы судорожно перебирают края его футболки, это уже сходни какой-то навязчивой идее. Руки накрывают руки, заставляя остановиться. Я даже в твои глаза сейчас боюсь посмотреть. Боюсь посмотреть и увидеть в них отображение такой же мрачной решимости, как и у этого спасателя.
Когда солнце появилось над мысом и его бледные лучи осветили группу спасителей, один из парней объявил, что надежды больше н е т. Я подняла тяжелую, измученную порядком бессонной и на этот раз далеко не приятной ночью, протирая глаза. Я услышала, только слово надежда и не хотела слышать слово н е т.
— Его необходимо умертвить, — сказал рейнджер – коренастый темнокожий парень качая головой. Типичный африканский акцент. Умертвить. Что за бред он только что сказал? Потерянно оборачиваюсь к Крису. Китовая песня иногда слышалась где-то на периферии. — Если будем продолжать удерживать его на плаву, его мать тоже может выброситься на берег.
— Крис, скажи, что это неправда, — севшим голосом, отказываясь верить в происходящее, отказываясь вообще принимать это к сведению. Голос был таким при этом твердым, словно если бы кто-то попытался со мной заспорить, то я отправлю его на виселицу, как минимум. — Он же еще жив. Он еще жив, посмотрите… — я киваю на тяжелую тушку детеныша.
Ты обнимаешь за дрожащие плечи. А я кажется действительно собираюсь спорить. Хотя какой в этом смысл?
—  Мы сделали все, что могли, — звучит похоже, когда врач выходит с операции пациента, сердце которого остановилось на операционном столе. — Мы не можем подвергать риску его мать, простите мэм, — он выдерживает мой взгляд, стоит отдать ему должное.
— Но он же не болен! – взрываюсь я, оглядываюсь на тебя ищу поддержки. Почему меня никто не может понять сейчас? Почему никто не поддерживает, не скажет, что нужно еще попытаться? Лихорадочно бегаю глазами по океанским просторам, в которых одинокий фонтан в последний раз выпустится в светлеющее небо. — Если у нас получится отправить его к маме, с ним все будет хорошо! 
— Нет, — парень из национальных парков положил руку на спину малышу. — Мы с ним уже около восьми часов. Мы относили его на глубину и возвращали обратно, а он так и не двигается. Он слишком маленький и слишком слабый, чтобы вернуться в море. Если мы занесем его глубже он утонет и я не хочу в этом участвовать. Извините, но он никуда не поплывет.
Китенка снова опустили на песок, но теперь вода обволакивала все его тело, словно погребальный саван. Он действительно не двигался, а я умудрилась выпутаться из объятий, снова присаживаясь рядом с ним. Малыш, может мы можем доказать людям, что надежда всегда есть и что мы можем. Можем выжить. Я ведь так старалась, малыш. Я подумала, что могу изменить эту жизнь, могу тебе помочь. Так давай постараемся, прошу.
— Еще полчаса, еще только полчаса, — умоляю я, вглядываясь в приоткрытый китовый глазик. Волосы спутал ветер, пропитывая их солью и запахи тропиков. Они снова стали влажными, хотя брызги на меня не попадали. — Если бы мы могли переправить его в маме. Послушайте, она бы знала, если бы он не мог этого сделать. Правильно? — я с какой-то детской надеждой вглядываюсь в лица каждого поочередно. Я ничем не лучше тех родителей-детей, верно Крис? Я разочаровываю, что не готова принять такую реальность? Я ужасна, что хватаюсь за надежды, которой нет? Значит ли это, что я бегу за фантомами? — Она бы оставила его, если бы знала.     
— Боюсь, мэм, — его настойчивости следовало позавидовать. А меня сейчас она начинала раздражать. Принцесс не всегда слушаются. Особенно те, когда принцессы таковыми не представляются. Нужно сдерживать эмоции. С гордостью и силой воли преодолевать препятствия. А я не умею. Поэтому и не королева. Я не королева. Я просто Лили. Уставшая, измученная, натянутая словно стрела. Просто Лили. — Его мать сейчас ничем ему не поможет.
С этими словами он пошел к грузовику, а я поняла, что это начало конца, собиралась пойти было за ним продолжая выяснять бессмысленного рода отношения, но не вышло. Не даешь, останавливаешь, крепко сцепляя руки на животе. Совсем когда я когда-то, когда не дала ударить Эда. Крис, я бы не стала его бить, но вот помешать бы попыталась.
— Но надо позволить ему умереть рядом с матерью, — я практически в связанном положении продолжаю умолять, сама уже не понимаю кого. — Крис, нельзя чтобы он умер один. Мы можем отвезти его ближе к матери. Она должна быть рядом со своим ребенком, это же ее малыш! Ее малыш, который недавно родился умирает!
— Я не могу этого сделать, — достает из пачки несколько больших ампул, вскрывает шприцы. — Даже если при перевозке мы не нанесем ему вреда нет никакой гарантии, что она подпустит нас к себе. Мы можем вызвать у нее агрессию.
Он подошел к малышу, все такому же беззащитному, покинутому самой жизнью и преданный судьбой. Сделал ему два укола, а я даже не могла заставить себя отвернуться. Потом вообще все было как в тумане. Парни чертыхались, потому что уколы не подействовали. Потом уже вздрогнула я, в последний раз, передергивая плечами, когда они искали винтовку. В и н т о в к у. Да, это не человек. Его мучения могут прекратить вот таким простым способом.
— Но это же не гуманно! Крис, ты должен им сказать, мы обязаны им сказать! Это не гуманно, позвольте! — все еще не пускаешь, все еще держишь, будто боишься, что я собираюсь как ты остановить крепкого и мускулистого рейнджера или закрыть китенка собой. — Он не хочет умирать, а мы заставляем! Нет, не надо, вы не можете с ним так поступать, я не могу этого разрешить! Я обещала ему, что он встретится с мамой, я обещала, что все будет хорошо! – не думаю, что им требовалось мое разрешение на это.
Никто меня слушать не захотел, винтовку подставляют к голове, а ты практически насильно отворачиваешь меня от всего этого зрелища, я таким образом утыкаюсь тебе в грудь, всхлипываю, вздрагиваю. Слышится последний булькающий звук и он… умер. Вот так просто. Им даже не понадобилось стрелять. Он просто понял, что его не спасти. С этим булькающим звуком затихла и китовая песня, растворяясь окончательно в рассвете. И это было еще хуже. Жизнь обрывается очень просто. А я стояла и дрожала, будто замерзая, обнимая тебя.
Боже, как хорошо, что ты был рядом. Боже, как хорошо, что ты не позволил мне увидеть развязки, мертвого взгляда и последнего вдоха.
Все расплакались. Даже здоровый парень из Национальных парков, который говорил, что это у него второй такой случай за последние две недели.
А я сорвалась окончательно, рыдая так, заходясь в плаче в твоих руках, доходя кажется до истерики. Не знаю, что вдруг случилось с моей нервной системой, но я не могла этого вынести. Ослабевшая, плачущая, обмякшая в твоих руках неожиданно легкая – я не сопротивлялась, когда ты взял меня за руки, не помнила, как мы добрались до нашего дома. Я помню, что продолжала просить прощения то у малыша, то у его матери, будто это я лично виновата в его смерти.
А потом, сидя у тебя на коленях, я долго не могла отпустить твою шею, все еще судорожно всхлипывая, жалуясь, словно ребенок, что чуда не случилось.
— Крис, это так грустно, Крис, как ты вообще выдерживал смерть о д и н? Это же так тяжело, тяжело… — даже смерть китенка, выброшенного злым океаном на берег. Я еще несколько раз повторила слово «тяжело», прежде чем заглянуть в его лицо, обхватывая лицо руками, всматриваясь в него, а потом дрожащими губами прикасаясь ко лбу, пропитанного океанской влагой. — Не переживай такое в одиночку больше пожалуйста. Крис, он ведь умер далек от мамы, а его мама осталась без малыша, которому всего два месяца. Это так… страшно, — я чувствовала твою ладонь на животе, всхлипывала, успокаиваясь постепенно, послушно разрешая отвести себя сначала в душ, совершенно вымотанная, а потом за чаем.
По крайней мере прозрачная кружка с чаем и мятой уже не дрожала в моих руках. А когда легли в постель, я принципиально проигнорировала подушку, легла на твои руку, оставляя множество долгих поцелуев на подбородке, губах и в итоге осторожно целуя в переносицу – там, где иногда виднеется след от очков.
Я не знаю, как я жила без_тебя.
Бред какой-то. Кажется чем-то невозможны.
Проспали мы в тот день до второй половины дня, Джозеф заходил несколько раз, так же бесшумно уходил, а потом принес теплое молоко и печенье обронив что-то о том, что о китенке здесь все слышали. А мы же старались не возвращаться к этой теме, как и пока что не ходить на пляж. Волны постоянно напоминали мне о том, как жестока судьба. А еще о матери, потерявшей ребенка.
Прогулкам вдоль берега мы предпочитали экскурсии на озеро, густо заросшее зеленой порослью прямо из воды выглядывали высокие голые стволы деревьев. Место было мистическим, но мы оказались в полном восторге. А сколько там птиц, гиппопотамов, а прямо на берегах мирно пасутся зебры, антилопы, буйволы и жирафы. И все такое умиротворенное, что можно было вздохнуть спокойно.
По крайней мере мы были вместе.
Together.
Рука в руке.
Hand in hand.
Я вот все думаю – может основать собственный благотворительный фонд, Крис?