#np 이건영 – 20 - 잡아야 해 - HULKPOP
23 февраля 2014 года.
[float=left][/float]Небо над головой такое бесконечно черное, сияющее не огранёнными алмазами звезд, рассеченное на две неровных половины полоской млечного пути. Ты знаешь, Джун, здесь, в самом сердце Колумбии очень красивые звездные ночи в феврале и небо безумно красивое, попадает тебе в глаза сквозь густую листву вечнозеленых джунглей. Где-то, нарушая волшебную тишину ночи прокричит протяжно-рвано ночная птица или какой-нибудь зверь [Нейтан говорит, что это обезьяны и ружье на другое плечо перекладывает, вспоминает про ягуаров]. Я не боюсь звуков джунглей — куда больше меня пугают люди, люди — намного страшнее.
Днем тепло и влажно, вся одежда пристает к телу, ночью температура неумолимо опускается до 10 градусов по цельсию и ветровки кажется недостаточно, чтобы согреться — тянешь на себя руками тяжелую кофту, поводишь плечами. Прохладно. Костер дымит нещадно, огонь не делает поглощать ветки мокрые, выпуская едкий дым в глаза — зато насекомых отгоняет. Огонь — спасение в джунглях, ягуары боятся его, а ягуар, как известно король джунглей, покой которых люди так неосторожно нарушили в погоне за раскрытием секретов. Нейтан выдохнет устало, продолжая сосредоточенно вглядываться в карту, на которую огонь отбрасывает отблески призрачно-желтые костер [не понимаю, что он умудряется там разглядеть]. Нейтан удивительный, как я и думала — сохраняющий ледяное спокойствие и здравый смысл даже в той ситуации, в которой нам не повезло оказаться \я бы сказала, что нам повезло оказаться в ней в м е с т е\, такое чувство у него всегда есть запасной план. Завтра с рассветом перед нами снова будут километры пути в попытках выбраться \если бы мы только знали, оказавшись заложниками ситуации, оказавшись оторванными от внешнего мира зеленой густой стеной непроходимых джунглей, что возвращаться некуда и что в цивилизации тот же а д \ отсюда, а значит нужно спать, но спать не хочется, разум напряжен до отказа, губы постоянно поджимаются, а глаза неотрывно следят за неподвижными и прекрасными звездами.
Джун, ты ведь тоже их видишь.  Вот созвездие Льва начинает вытеснять с ночного неба созвездие Ориона. Небесный Охотник с яркой свитой окружающих его созвездий - Тельцом, Близнецами, Малого и Большого Псов - все больше клонятся к западному горизонту. Над поясом небесного охотника высоко в небе переливается яркая красноватая звезда–гигант Бетельгейзе [помню, как любители конспирологических теорий говорили, что она приведет к концу света], а на таком же расстоянии от неё, но вниз от пояса, яркий горячий бело-голубой Ригель.  На востоке сверкает оранжевый Арктур. Сириус — самая яркая звезда небосклона, его то ты точно видишь. А я все ищу глазами Полярную звезду, все ищу, потому что это путеводная звезда.
В конце моего пути всегда был ты. Просто кому-то нужно привести меня к тебе, если я сама с этим не справлюсь.
Нейтан говорит, что если постараться, то до Картахены отсюда можно добраться дня за три — если по реке на плоте \но там пороги\  и чуть дольше, если своими двумя. Говорит спокойно, да, конечно же для него не в первый раз попадать в такие ситуации из которых, кажется не выбраться — я, как поклонница всех его приключений знаю. Я завидую этому авантюризму, пусть и сама раньше была такой же, я завидую этой уверенности, которой хотела бы заразиться. Но я не имею права поддаваться глупым страхам, я не имею права бояться. Потому что я отвечаю не только за свою жизнь. И мне просто необходимо быть сильной за нас… обоих. За себя и за наше чудо где-то внутри. Завяжу крепче шнурки на кроссовках \раньше, если развязались это делал ты, но теперь нужно справиться самой со всем и я справлюсь, опять же, ради нас\.
— Красиво, а? — Нейтан кивнет на небосвод усмехаясь, наверное заметил, как я неотрывно следила за этим небом.
Я не могу не смотреть на небо, когда тяжело. Небо — это ты, небо — это хотя бы какой-то странный, возможно, но гарант встречи с тобой снова. Бесполезно ожидать, что нас здесь увидят или найдут, слишком густые джунгли в этих местах. Слишком далеко земля. А ты бы нашел?
— Да, красиво, — задумчиво тяну. — Спать, наверное, пора.
— Завтра выдвинемся, когда рассветет. Сейчас видимость, как в гробу, к чертям.
Спать здесь невыносимо тяжело, а я должна. Понимаешь, я должна заснуть, чтобы были силы продолжать идти и выкарабкиваться. Ради, вопреки всего. Ты же не думаешь, что я пропаду и не вернусь? Нет, Джун, это же мы. И нас теперь трое. А значит, мы сильнее втройне \но, думаю, я расплачусь, когда снова увижу тебя, я хочу увидеть тебя хотя бы еще один раз, хотя бы во сне\.
Джун, я хочу вернуться, хочу снова обнимать, засыпать в твоих объятиях, а не на влажной и мокрой от дождя недавнего листве. Джун, я не должна была уезжать. Это так… глупо. 
Давай приснимся друг другу. А если это слишком больно, то давай даже не вспоминать. Пока не встретимся снова. Чтобы продолжать идти нужно как минимум не останавливаться.
Джун, если тяжело станет до невыносимости, ты посмотри на небо, найди там звезду, которую я не смогла.
И это буду я.
Пропадает в который раз под этим дивным небом и слова сами собой срываются с губ:
— Летит Джозефина в крылатой машине, прямо вверх поднимается она…
Нет, я не плачу.
Просто небо в глаза попало. 
. . . Лети, пожалуйста, лети в крылатой машине
Выше, всё выше
Прощай . . .

Jasmine Thompson — Like I'm Gonna Lose You
3 февраля 2014 года.
Ворот свитера упирается в горло. Жарко. Даже душно, но на улице начало февраля, ветер сдувает остатки снега окончательно, ветер задувает почти зловеще, колючий, цепляющийся за щеки, треплющий волосы. Все еще холодно, пусть уже не так сильно, как в январе, но ветреннее стало в разы. За окнами высокими аудитории, так напоминающей греческий амфитеатр — темно \никто не виноват, что у меня вторая смена\, темно до черноты. Темнота все еще зимняя расплывается чернилами по городу, в окнах отражаются окна небоскребов, свет уличных фонарей, которые зажигаются зимой такое чувство раньше положенного. Посмотришь в эти окна и захочется оказаться дома, завернувшись в плед с какой-нибудь книгой на перевес \которую можешь прочитать мне ты, потому что я просто это люблю, я люблю слышать твой голос постоянно\ и чтобы при этом нос запах кофе с зефиром щекотало. Или горячий шоколад \кофе говорят вредно, а шоколад я люблю, пожалуй даже слишком сильно\. В такие зимние дни хочется снова не делать ничего, в такие зимние дни накатывает жуткая сонливость и дело даже вовсе не в весь и весьма интересном положении, которое не то что под коричневым свитером, вязаном крупной вязью, доходящей до ремня черных плотных джинс зимних, бахрамой на краях, не заметно — оно еще незаметно вовсе. По крайней мере для окружающих.
Нет, не для меня. Некоторые уже проходившие все это понимающе \читай – снисходительно\  улыбнутся, сожмут легонько плечо: «Тебе кажется». Тебе «кажется», что где-то внутри теплится нечто у д и в и т е л ь н о е. Это как маленькая свечка на прикроватной тумбочке – не обжигает, но греет, кажется прикоснуться может и отзовется это самое ч у д о, к которому пока даже не решили как будете обращаться, потому что ваше чудо, истоки которого известны только вам двоим, еще слишком маленькое, чтобы знать детали точно. Тебе «кажется», когда в животе «будто рыбка хвостиком махнула» и ты улыбаешься постоянно. Нет, не может это казаться пусть скептики говорят, что хотят.
Да, на улице холодно, да на улице темно, а работу, на которую ты наконец-то вышла тебе никто так просто не отменит. Да, на улице холодно, но это все никак не оправдывает того факта, что в аудитории душно и жарко в этом свитере.
Ты ведь сам каждый раз, каждое утро напоминаешь мне о варежках\перчатках [а я все равно иногда умудряюсь забыть]. Ты ведь сам говоришь одеваться теплее и не спасают слабые: «В здании тепло — со мной ничего не будет». Врач сказал: «Не больше двух килограмм», а я теперь в лучшем случае могу поднимать собственную сумку с распечаткой лекций, даже пакет с парой луковицей – н е т. Но я сдаюсь, я соглашаюсь, я поддаюсь. Ты заботишься обо мне, а я… 
Я ловлю тебя в коридоре в последний момент, разглядываю недовольно открытую шею, сдергивая шарф с вешалки, языком цокаю: «Тебе можно, а мне нельзя?». И звучит теплое в тишину коридора нашей квартиры: «Без шарфа не отпущу», а потом притягивая к себе за тот же самый шарф и целуя, осторожно-ласково. Утренние поцелуи они бесценны, а пальцы продолжат мягкую шерсть шарфа сжимать.
«И без поцелуя тоже не отпущу».
Я могу вспомнить тысячу и один момент счастье всеобъемлющего, которые случились сразу после 31 октября. Мне кажется я помню каждую мелочь, которая с нами вроде бы случалась и до этого, до этого «муж и жена», но все равно — теперь не так… многое. У каждого действия, слова, взгляда, появляется налет чего-то более глубокого, важного и сокровенного. От этого всегда сердце бьется в груди чаще и… пара скоро начнется.
Студенты, которые до этого толпились в коридоре теперь группками заходят в аудиторию, занимают свободные места кто поближе, кто торопится засесть подальше и, очевидно немного поспать. Все как один ворчат и жалуются, что «вторая смена это потеря времени и они не хотели так расписание свое составлять». Кто-то стонет, что не смог прийти на подработку в кофейню, бухая тетради для конспектов на стол. Изо дня в день все повторяется. Нет, не бывает одинаковых студентов. Но одинаковые дни в своем размеренном спокойствии — бывают. Когда ты точно знаешь, что произойдет дальше и начинаешь вроде бы даже к этому привыкать. Однообразно.
Каждый поклонится, поздоровается.
— Добрый вечер, профессор Сон.
— Здравствуйте профессор Сон.
— А я хочу досрочно сдать реферат, профессор Сон.
«Профессор Сон» в какой-то момент настолько приедается, заедается, что теряет смысл, смешиваясь в гуле молодых голосов. Ге кивает неустанно, улыбается, здоровается.
— Здравствуйте, садитесь.
— Давайте я проверю реферат на выходных.
— Здравствуйте…
Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте. Иногда это разбавляет «добрый вечер», когда ловишь это забавное выражение в глазах, что «вечер совсем не добрый, не хочу я учиться».
— Проходите… — уже особенно не глядя кому и что говоришь, по инерции язык произносит слова, голова опущена, рассматривает записи, про себя уже прокручивает примерный план лекции.  —… садитесь, сейчас начнем, — только потом отрываясь от своих бумажек.
Отрываясь, а губы потянутся улыбнуться сразу же. И она улыбается, брови вверх взлетят. Что я говорила об однообразии своей работы?
На улице темно, на улице февраль, завывающий всеми ветрами с моря. Уже достаточно поздно, наверное. А ты, Джун, не тот, кто даст мне путешествовать по темным улицам в одиночку.

Ге палкой длинной потревожит ветки в костре, поймет, что ладони черные уже, а волосы к шее липнут. Прошелестит ветер в кронах деревьев тропических, крикнет громко еще раз то ли птица, то ли обезьяна — не все ли равно, если все равно так д у ш е р а з д и р а ю щ е?
Если бы ты знал, Джун, как я привыкла за это время ничего в одиночку не делать. Привыкла, а теперь пришлось отвыкать, когда приходится надеяться на себя, когда на тебе и только на тебе ответственность за себя, за нашего \не твоего и моего, а  н а ш е г о\ Малыша, то приходится снова вспоминать о самостоятельности. Я так привыкла за это время полагаться на твои плечи, на твои руки, на твои слова, что оставшись без них я спотыкаюсь постоянно поначалу. А мне нельзя спотыкаться, мне нужно держать голову над водой, чтобы дышать. Мне нужно стоять на ногах и ни в коем случае не падать, даже без тебя. Такая жалкая ирония — чтобы вернуться к тебе, нужно научиться жить без тебя.

— Работа закончилась? А, ну да, время… У меня еще одна пара, можешь поехать домой… — шепотом, оглядывая быстрым взглядом уставшую группу, а потом ловишь его взгляд. — Хорошо, я шучу, не домой, — усмехаясь. — но тогда тебе придется слушать мою лекцию полтора часа и потом мы все твои.
И под «мы», ты знаешь о чем я.
Группа смотрит с любопытством, несколько десятков пар глаз уставятся вопрошающе, кто-то зашепчется, кто-то толкнет другого в плечо локтем, кто-то ехидно улыбнется, заерзает на своем месте, замечая что-то новое. Оборачиваться начнут, поглядывать.
— Кое-кто умеет сбить мне учебный настрой… — шепнешь, отпуская на свободное место, благо такие поточные аудитории очень большие.     
— Начнем с переклички?...
Шелест тетрадей или же клацанье клавиш портативных компьютеров \кому-то как удобнее\, нарушаемое тихим бормотанием кого-то с задних рядов — не особенно мешает, уже проходили, уже вполне привычно, периодически стучать по кафедре и напоминать, что у тебя тоже вторая смена, только пар намного больше и ноги уже отекают стоять здесь. И на какой-то момент удается обратить на себя внимание, лекция продолжится своим чередом.
Может быть сегодня я хочу запинаться еще меньше обычного. Может быть сегодня я хочу практически идеальной тишины. Может быть просто ты здесь и мне хочется… хорошо выглядеть? Хотя бы как преподаватель.
Кто-то зевнет, Ге и сама кажется хочет, но сдерживается — не правильно, если и преподаватель начнет.
— Европа получила новую монету в начале 16 века. Она появилась в 1518 или 1519 годах в Чехии, в Рудных горах, в деревушке Яхимове. В ней был рудник по добыче серебряной руды, принадлежавший некоему графу Шлику. Тот, желая распродать серебро, добытое в руднике, распорядился начеканить монету весом в унцию без обозначения года выпуска и цены. Насколько назрела необходимость в крупной денежной единице, видно из того, что эта монета была принята в 1525 году в качестве основной денежной единицы на съезде немецких князей для всей империи. Ее начали чеканить во многих городах и государствах. Название иоахимсталер монета получила по имени деревушки. Но такое длинное название было неудобно, и на Западе была принята его вторая половина - "талер". Он был принят под названием "экю" во Франции, "скудо" - в Италии, "эскудо"- в Испании. Талер в Скандинавских странах назывался "даллер", а в США с 18 века - "доллар". Таким образом, доллар - это талер. Открытие месторождений драгоценных металлов в Америке привело к падению цен на золото и серебро в Европе. Вывоз монет колоний Испании кораблями королевы, в том числе пиратскими в Европу в 16 веке вызвал явление, названное "революцией цен". Помимо крупных монет в это время в Европе чеканили мелкие монеты: денарии, гроши, солиды…
Ге далека от нумизматики обычно, сосредотачиваясь исключительно на исторических фактах, раз уж преподает историю и археологию, стараясь не перескакивать на что-то другое, но всегда слишком сложно удерживать интерес студентов, которые не так давно еще были школьниками к теме истории монет от падения Западной Римской империи вплоть до наших дней. У нее самой уже двоится в глазах от этих монет, во время подготовки к лекциям дома, стараясь следовать плану. Еще немного и сундуки с монетами испанских королей и английских лордов ей будут сниться, чего бы не хотелось.
Джун, ты изо дня в день становишься свидетелем того, как я, обложившись книгами и своими собственными записями, какими-то диссертациями — готовлюсь к лекциям, ежедневно выполняя свое домашнее задание — не сказать, что это ужасно увлекательно, но я стараюсь. Я могу забыть о ходе времени, а ты в плечо поцелуешь, сзади подходя, напоминая, что «спать пора» и что по ночам хотя бы я нужна тебе, а не недавним школьникам-студентам шебутным и не вникающим иногда в тонкости исторических перипетий. И если день приходиться посвящать в основном вот этим ребятам \и не только этим, а еще нескольким группам\, то хотя бы ночь — твоя. Времени всегда недостаточно.
Встретишься взглядом, уголки губ вверх поднимутся, глянешь мельком в конспекты и продолжишь говорить дальше, чувствуя, как в горле пересыхает постоянно, хватаясь за пластиковую бутылку с водой, извиняясь, отпивая и снова продолжая.     
— Хорошо… — протянет, замечая чью-то склонившуюся голову на задних рядах. — Говоря о пиратах, наполняющих казну той же английской короны… Вы слышали о сокровищах Генри Эвери? В марте 1579 года команда Эвери захватила испанский галеон «Сан Хосе», на борту которого было 14 сундуков с серебряными монетами, 80 фунтов золота и 1300 серебряных слитков. Но пиратская добыча оказалась настолько велика, что корабль оказался перегружен. По сей день люди ищут бесчисленные сокровища знаменитого пирата. По некоторым источникам во время 36-дневной якорной стоянки «Золотой лани». Эвери закопал 40 тонн серебра на побережье Нового Альбиона, у 38-й параллели. Как мы знаем сам пират бесследно исчез.
Новым Альбионом Генри Эвери назвал бухту, в которой стояла «Золотая лань», его корабль, последний из оставшихся после его похода,  но ни географы, ни историки, ни археологи не знают ее точное месторасположение. Точные координаты места пиратских сокровищ неизвестны, поэтому исследователи и кладоискатели предполагают, что координаты зашифрованы в рисунках навигационной карты пирата, фотографию которой вы можете увидеть на экране, — поводишь лазерной указкой по экрану, на котором выводится репродукция старой карты «сокровищ».  Улыбается, глядя в заинтересованные глаза группы первокурсников. Всем в этом возрасте нравятся такие истории о приключениях, пиратах и всем в этом возрасте совершенно неинтересно слушать скучные исторические факты или про эпоху палеолита. Следующий слайд выведется на экран, — Американский ученый Ричард Уилборн, изучавший карты Эвери, писал: «Из опыта прошлого я знаю, что те, кто скрывали сокровища, почти всегда оставляли записи об этом. Вся штука в том, чтобы понять, в каком виде оставлены эти записи или как расшифровать их содержание». Исследования Уилборна получили название «код Эвери», расшифровать который пока не удалось, увы. Но все в ваших руках, — усмехнется, вспоминая  себя в этом возрасте. Выросла уже.
Ты лукавишь. Да, ты не смогла доказать существование Атлантиды или найти Эльдорадо, но тебе все еще иногда могут присниться таинственные берега Либерталии, романтичные сны подростка, а не преподавателя, которому так долго втолковывали, что есть легенда, а есть наука. Облокотишься о кафедру спиной, складывая руки на груди — ты вольготно себя со студентами чувствуешь, иногда ты и сама напоминаешь себе студентку, говорят, это не правильно. Нельзя ставить себя со студентами на один уровень – распустишь. Ей простительно, она не училась быть преподавателем, просто так вышло.
— Кто знает — какой главный недостаток серебра? — прерывая поднявшийся в аудитории гул.
— Его легко подделать, — несмело поднимет руку студентка с первой скамьи. 
— Верно, — улыбнется тепло, продолжит. — А может кто-то скажет мне, как отличить подделку древних серебряных монет? Как отличить подлинник от подделки?
— Если магнитится — значит подделка.
— Правильно. Но это только один из способов, который мы знаем. Мы с вами, как будущие археологи, люди, которые разбираются в ценностях и их древности должны и по внешнему виду определять это и иногда быстро, чтобы время не терять.  Настоящая монета при падении на твёрдую поверхность издаёт характерный звук. Например, у серебра это звон, который звучит достаточно долго. Подделка обычно падает со звуком, похожим на глухой удар. Насчет внешнего вида непосредственно —   это может быть некачественный гурт, плохо прочеканенный рисунок, нарушенная соосность реверса-аверса. И, конечно же, стоит обратить внимание на легенду монеты. Если она поддельная, то все изображения на ее поверхности могут быть не четкими, а знак монетного двора часто попросту не ставится. И я надеюсь, вы хорошо к лекциям готовились и выучили термины?
Да, Джун, мат.часть это скучно. А я буду их мучить этой мат.частью пока не запомнят. Теория не отделима от практики, разумеется.
Кто-то издаст смешок, а кто-то важно кивнет. Ге каждый день приходит в университет и каждый день встречается с этой только начинающейся молодостью буйной, бурной и безбашенной. Может быть отчасти поэтому ей все еще нравится приходить на эту работу. Взгляд с лиц студентов скользнет на проектор, мигающий кадрами океана, кораблей, покоящихся на дне этого океана, сундуков, надежно закрытых замками тяжелыми, спрятанных в песке, покрытых водорослями.
Да, теория всегда будет скучнее практики. Да, ей нравится быть преподавателем, который в лучшем случае будет отводить их практически за ручку на практику в какой-нибудь музей, проверяя после их бесконечные отчеты может быть один раз за семестр удастся посетить какие-нибудь местные раскопки, отправившись куда-нибудь в Кёнджу из Пусана. Да, она постоянно напоминает себе, что это, по крайней мере, безопаснее, чем бегать по джунглям непроходимым, наблюдая попутно, как сорвется с ветки пестрый попугай. Да, она постоянно повторяет про себя, что последний раз дорого ей стоил и что работа обычным преподавателем \еще раз повторю, чтобы наверняка\ б е з о п а с н е е, чем прощупывать стены какого-нибудь древнего храма в Индии.
«Я больше не буду практикующим археологом, профессор, простите».
«Да, я понимаю, последний раз был тяжелым, не то слово каким тяжелым. Хе Ге, ты в порядке будешь разве что?»
«Без экспедиций? Конечно!» — как-то слишком поспешно и обманчиво-беспечно.
«Хорошо. Я думаю, что у тебя и преподавателем хорошо получается быть».
Сморгнет это странное чувство с глаз, лекция продолжится своим чередом.
Да, я поговорила с профессором Чхве, но не понимаю, почему такое чувство, будто сделала что-то не так, будто сама себя обманываю. Мне нравится учить чему-то новому и помогать это новое узнавать, но еще больше мне нравится узнавать это новое и неизведанное самой. С каких пор я стала такой трусихой?
К горлу подступит снова это чувство, когда весь твой завтрак и перекус в столовой просится наружу. Откашляешься, потому что сейчас совершенно не время, Малыш. Малыш. Пожалуй, только это одно-единственное слово останавливает от твоих «правильно» или «неправильно». Или не так, пожалуй, это единственная вещь, в которой не сомневалась. То самое… определенно правильное.
Врачи говорят, что токсикоз — это нормально на 8 неделе, а еще удивленно цокают языками, когда не слышат от нее никаких других симптомов в принципе — ни изменения настроения, ни даже банальной слабости \разве что под утро, когда не можешь с тошнотой расстаться\ и на странную еду пока не тянуло, как и на ночные перекусы, разве что…
— Хорошо, давайте разойдемся чуть пораньше. Вторая смена никого из нас не щадит. И не забудьте о защите проектов на следующей неделе, помните, что они дают много баллов к предмету, — поспешно, повышая голос \я так осипну скоро\, чтобы обрадованная и шумная толпа ее хотя бы услышала и не осталась с долгами, чтобы потом не пришлось хвостом бегать за ней и просить понять и простить. Все равно несколько человек из группы таких появится и тебе ли, Ге, об этом не знать. Последний человек поспешно собрав вещи вылетит из ненавистной аудитории как можно быстрее.
— Сейчас разойдутся-разбредутся и наверняка ничего делать не будут в такое время… — негромко, себе под нос, листочки в стопку складывая, прячет в сумку осторожно, выключит проектор и ноутбук, спускаясь возвышенности, на которой стоит кафедра вниз, оттягивая ворот у свитера, выдыхая. — Что, я молодец? Твоя жена точно молодец? — протягивая почти просительно руки, расставляя их в стороны для объятий, утыкаясь носом в шершавую ткань, превращаясь в какой-то момент в ребенка. Снова голову поднимет, улыбается, забавно надувая губы. — Если я такая молодец… купи мне горячий шоколад. Всю пару думаю о шоколаде.
… разве что если не считать, что на шоколад тебя тянет с удвоенной силой в любое время дня и ночи и у тебя есть слабы подозрения — почему собственно.

6 февраля 2014 года.
Фотографии в рамках на стенах, фотографии в альбомах, фотографии на твоем компьютере и в моем телефоне. Старые и совершенно новые — я люблю фотографировать и сама фотографироваться \неудивительно, поэтому, что на доброй половине фотографий мое лицо или моя спина\, а ты любишь только фотографировать, но я умею уговаривать, а ты бываешь сговорчивым временами \почти всегда, если просить правильно\.
Ге пролистывает какой-то совсем седой от пыли альбом, освобождая место под вещи, которые покупаешь в последнее время, складывая на какое-то время альбомы в коробки и смахивая непослушные волосы со лба. Альбом широкий, забранный еще тогда, когда переехала в эту квартиру у родителей. Ты здесь еще школьница с короткой стрижкой, которая постепенно отрастала, а ты вот куда медленнее вытягивалась в рост. Ты позируешь для матери на свой выпускной, а вот здесь не отлипает от джек-рассел терьера, носившегося за ней хвостом по всей Вашингтон-стрит \дядя фотографировал, а продолжала приставать ко всем соседским собакам\. Первая экспедиция на летней практике, в Китай. Там даже не случилось ничего вроде бы, просто копались в земле, забивая грязь под ногти, а у нее восторгов было на месяцы вперед. Вот заканчивает уже университет в этой нелепой черной мантии, бросая вверх забавные четырехугольные шапки. И дальше будто по накатанной экспедиция за экспедицией, фотографии разноцветные, покрытые горами, лесами, песками и прочем. Проведешь пальцами по одной, перелистывая страницу – всмотришься в другую. У тебя было энтузиазма хоть отбавляй тогда, Ге, серьезно, стоит только в лицо посмотреть, чтобы это понять — улыбка везде от уха до уха.
Очередные шелестящие страницы, между которых оказалась вложена газетная вырезка с черно-белой фотографией, крупной, с которой на тебя улыбаясь во все свои голубые \фотография черно-белая, а я знаю, помню с репортажей и цветной хроники, что они голубые\ глаза и белозубую вечно какую-то плутовскую авантюрную улыбку Нейтан Дрейк. Сколько она себя помнит в качестве старшеклассницы, на вопрос о кумире, вместо имени какого-то актера или певца на ходой конец называла его имя. Сколько она себя помнит в качестве студентки она преданно следила за любой новостью, мелькавшей о нем в иностранной прессе, делала вырезки из американских газетных статей, вклеивала в альбомы. Как эта фотография оказалась среди твоих личных — загадка, может когда-то вклеить не успела или еще чего. Ге облокотится на спинку дивана, поднимая тонкую газетную сероватую бумагу к свету, сквозь лицо Дрейка будет свет просвечивать и будут читаться буквы на задней стороне.
Для нее он был вечной мотивацией искать, не бояться рисковать, стоять на своем, исследовать, верить в невозможное наконец. Она восхищалась им со всей искренностью преданного поклонника. Он не был археологом или ученым, таких «охотниками за сокровищами» еще называют, но между ними и «расхитителями гробниц» есть большая разница. Первые ничего не рушат, они просто ищут что-то конкретное и умеют разбираться в ценности вещи, не распаляясь ни на что постороннее. А у Дрейка еще и был какой-то особенный «нюх» на такие вещи. Мы называем это «чутьем», которое важно не растерять. Дрейк для Гё – знаменитость на уровне с ее любимым Ричардом Гиром.
Наверное, лицо у меня стало слишком мечтательным, чтобы не заметить \на самом деле это просто ностальгия, честно\, просто так уж вышло, что я задумалась настолько, что не услышала а) как ты меня звал; б) как ты ко мне подошел; в) как ты забираешь у меня эту любопытную газетную статью и смешно хмуришься… нет, это я уже заметила.
— Да, я все еще храню его фотографии, — глядя на его лицо, поводя плечами, будто отгадывая одну мысль за другой, предугадывая все дальнейшее. — Что поделать, если он такой…

— Отдай, я хочу ее сохранить, — лениво протягивая руки, но не отобрать. — Главное не порви его лицо, пожалуйста, это не вежливо… — прикрывая глаза, откладывая альбом в сторону и потягиваясь, будто ничего такого страшного и не делала и не разглядывала фотографию Дрейка все с тем же выражением лица, что и студенткой будучи.
Молчание, приоткроет глаза таки, слезая неторопливо с дивана, покачнувшись слегка, удерживая за руку, не давая уйти, берет лицо в свои ладони, всматривается.
— Да, я все еще храню его фотографии и да, он все еще потрясающий. Он в свои 40 с небольшим успел увидеть то, что некоторые не могут увидеть за всю жизнь. Да, он находчивый, потому что мог самостоятельно выбираться из таких передряг, из которых одному выбраться живым очень сложно. Я завидую таким смелым людям, как он. И да, он все еще симпатичный, все еще в моем вкусе. Он умный, достаточно решительный, для мужчины самое оно. Им я восхищаюсь, но…
Конечно же Джун тут должно было быть одно большое «но», от которого никуда не уйдешь. Как я могла вообще не сказать это самое «но», глядя тебе в глаза и чувствуя своими ладонями твою теплую кожу. Взгляд глаза в глаза, губы улыбаются, а глаза остаются серьезными. Я ведь серьезно, Джун. — … но люблю-то я тебя. И разве вот он, — руку на живот положит, по телу пройдется тепло. Я просто уверена — не важно сколько там месяцев два или все девять все равно ч у в с т в у е т. — тому не прямое подтверждение? — одна рука все равно касается щеки, прежде чем поцеловать. Да, я наконец научилась целовать тебя первой вот т а к.

Ге прислонится спиной к ближайшему дереву, чувствуя сквозь куртку жесткую кору, продолжая за огнем наблюдать неотрывно, хотя Нейтан и говорил, что посторожит и что ему бодрствовать не привыкать и, правда, от него больше пользы в этом плане — проблем с меткостью у него не наблюдается. Приложит руку к животу, поглаживая, успокаивая то ли себя, то ли ребенка еще не родившегося, еще слишком маленького, похожего на снимках скорее на рыбку, чем на человека. 
— Да, знаю, не папа, но давай подождем.
Мне легче говорить во множественном числе, я хотя бы не чувствую себя настолько одиноко. Шмыгнет носом приговаривая: «Все нормально».
— У нас все будет хорошо, мы сможем подрасти здоровыми и невредимыми, так Малыш?
Вжимаясь еще сильнее, подтягивая колени к груди. Джинсы грязные и мокрые, Нейтан скинул куртку.
«Вот поэтому сложно с вами — такое чувство я тут в положении». Ему хоть бы хны, даже шутить умудряется. А ей и правда нельзя на голой земле сидеть и уж тем более засыпать вот так.
Кто же мог тогда знать, качаясь в хмельном, звенящем и невыразимо теплом мирке, что не бывает ничего случайного. И мои лекции с этими сокровищами наперевес. И эта фотография случайно выпавшая из альбома. Это просто череда роковых совпадений, на которые я не обратила внимание.   
Джун, знаешь, мне стыдно. Однообразие? Глупость. Неужели я на какой-то момент позволила привыкнуть к тому, что всегда будет вот т а к. Привыкнуть… к тебе? Какая глупость, какая я глупая, Джун. Ну и что с того, что я видела тебя каждый день? Я поняла – нет, завтрашний день нам никто не обещал. Я хочу повторять как заведенная, что все бы отдала, чтобы увидеть тебя. Я на какой-то момент перестала дорожить моментом и мне понадобились приключения и ветер в волосах?
Ты был самым правильным моментом моей жизни.
Нужно было всегда обнимать тебя так, будто это последний раз и последний шанс.
Нужно было всегда любить так, будто скоро потеряю.
Нельзя принимать тебя как должное.
И поэтому мне и нужно вернуться с этим осознанием. Нам нужно вернуться.
Когда говорю «нам» становится не так страшно. Я не имею права бояться и сомневаться.
Не сейчас.

Я никогда не думала, что началом нашего конца станет звонок от Тэ Хи, когда я зависла в отделе с детской одеждой, с умилением каким-то разглядывая крошечные пинетки, носочки, шапочки. Все будто кукольное, руки сами собой тянутся — это наверное эффект «интересного положения» сказывается не иначе. 
— У меня есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться…
Обычно так начинаются захватывающие дух истории, а не рок судьбы.
— У берегов Картахены нашли обломки «Сан Хосе». И корабельные записи Эвери.
— Что?... Подожди, что?!   
А я ведь зарекалась, что больше никогда в жизни. Что и так справлюсь, что мне итак хорошо \на самом деле так и было, но я стала слишком жадной\.
— Тэ, не телефонный разговор и еще…
— Я бы не предлагала это все тебе, но профессор Чхве сказал, что ты хочешь защититься таки. И еще одно — имя Нейтан Дрейк тебе что-нибудь говорит? Если да, я советую подумать над тем, что я тебе скажу…

Ге вытаскивает из под кровати чемодан синий, большой на четырех колесиках — такие удобнее вести, не нужно если что лишний раз напрягаться, разве что, когда нужно перетащить чемодан через бордюр или затащить на эскалатор \и то только в аэропорту\. Вытаскивает последний в гостиную — здесь места больше, в спальне как то не с руки, к тому же и вещи уже сюда вытащили практически все. Снова похоже будто переезжаешь, только на этот раз твое молчаливое отсутствие в квартире все же будет заметнее, потому что тебя действительно в ней не будет.
Аккуратно встряхнешь в руках джинсы, выставишь перед собой несколько удобных пар обуви \в таких экспедициях удобная обувь наше все\. На заднем фоне играет какой-то ОСТ из какой-то дорамы, которую крутят по телевизору. Бросит быстрый взгляд на него, на телевизор и обратно к чемодану. Переключит канал, а потом еще раз и еще раз, а потом снова вернется на канал с дорамой.
— Я знаю, что ты не в восторге от этой поездки, знаю, — Ге вздыхает, складывая в чемодан первую футболку.
Ты обычно не собираешься в последний день, пусть и составила план и список за неделю и все было готово давным-давно все равно собираешься именно сегодня вечером, а завтра уже самолет. — Но ты ведь знаешь, что это отличная возможность. Это международная коллаборация между известными археологами. Нейтан Дрейк не станет ввязываться в авантюры. И да, конечно же я рада, что я смогу его лично увидеть! И даже сама цель — сокровища Эвери представляют очень большую ценность, да нет, они даже бесценны, — еще пара вещей в чемодан, искоса поглядывает на него, проверяя слушает или нет. — И потом я не собираюсь делать ничего сложного, я еду туда, чтобы собрать материал для научной работы, может смогу защитить диссертацию… Возможно все время просижу за письменным столом, собирая все то, что они там будут искать и исследовать — ничего страшного! Пока они будут идти по своему маршруту я буду статично сидеть в лагере. И в маршруте нет ничего страшного — какое-то время мы будем непосредственно в Картахене, посмотрим что с найденными обломками и какие записи уцелели. Потом наземным транспортом  до Вильявенсио — это не такой большой городок по сравнению со столицами, но зато вплотную к джунглям оттуда уже будем непосредственно двигаться по джунглям. А я скорее всего буду сидеть в палатках и… не так уж это и интересно, но я хочу хотя бы прикоснуться. От  Вильявенсио в джунглях есть пара деревушек местных, занимающихся скотоводством и собирательством, скорее всего будем у них устраивать перевалочные пункты. У одной есть название забавное «Пескадо» - рыба. Наверное все из-за реки, она тут рядом прямо. Все зависит от того, что мы найдем в обломках обнаруженных «Сан Хосе». В районе, — развернет карту, где уже отметила примерный маршрут красным фломастером \я просто люблю все систематизировать — так ведь гораздо удобнее, кто же мог знать, что это очень важным окажется — я бы целый план нарисовала в подробностях\. — да вот здесь. Здесь была раньше тюрьма. Сейчас там конечно джунгли, но что-то должно было сохраниться. Может быть это было последним местом, в котором Эвери видели живым. В котором его вообще видели. Тюрьма Альто Пасадо. «Последняя Вершина». А дальше видно будет в этом деле нельзя знать все наверняка, никогда не знаешь, что ты в итоге найдешь…   
Ге будто читает лекцию, Ге будто бесконечно уговаривает и себя и его заодно. Ге расписывает местные достопримечательности, постоянно доказывая, что «это стоит того» и «что все будет нормально». 
— Колумбия это же не Африка. Да, я знаю о гражданской войне, я знаю. Но она там продолжается с 1964 – ого, это чем-то напоминает наши отношения с Северной Кореей. Мы же еще живы? Давай не будем думать ни о чем страшном, мм? Я ведь до этого всего ездила по разным странам. И никто так не переживал.
И ты не была в положении.
— И Картахена не последний город, в конце концов. Сувениры привезу, — шутит, пытается по крайней мере.
Еще вещи, вещи потеплее, она достаточно опытная в таких вещах и знает, что нужно брать с собой в тропики. Аптечка, собранная заранее. Едой стоит закупать уже непосредственно по прибытию на место, да и все должно быть в этом плане схвачено.
От вещей в какой-то момент в глазах зарябит, когда в очередной раз пройдется по списку.
— Отлично, все вроде собрала. Документы в ручную кладь.
Закрывает чемодан, застегивает, будто ставит какую-то точку во всей этой истории. И как-то протяжно-звонко прозвучит, даже несмотря на работающий телевизор. Поставит чемодан на колесики, откатывая в коридор.
Сядешь на диван рядом, посмотришь на экран — да вроде ничего интересного. Еще один тихий вздох. Нет, так не пойдет. Ей уже завтра уезжать, уезжать нужно с легким сердцем как минимум. А что это…
Это принято называть предчувствием, но я закопала его глубоко-глубоко. Я так хотела… поехать.
— Ты что-нибудь понимаешь, мы же ни одной серии не смотрели. Это же какая-нибудь 50-я серия, такие дорамы всегда долгие, а эти двое на самом деле наверняка не брат и сестра, а вот этот он наверняка незаконнорожденный наследник, —  пожимает плечами. — Моя подруга сценаристка, чего ты хочешь.
Ге посидит молча, будет сосредоточенно разглядывать собственные ногти, бесцветным лаком накрашенные. Оттянет водолазку полосатую – этикетка неприятно натирает шею надо будет этикетку срезать. Волосы помыла еще до сборов, а теперь они пушатся,  щекочут. В носу засвербит от запаха малины и меда. Захочется чихнуть, но сдержится предусмотрительно.
Когда мы так близко – это иногда действительно невозможно.
Движение, рывок, оказывается близко, настойчиво, снова обхватит лицо руками, разворачивая к себе.
— Что настолько интересно? Даже интереснее, чем я? А кто будет меня провожать? — подтягиваясь еще ближе и выдыхая практически в губы. — Так я? — скользя губами по щеке, от виска начиная. — …или телевизор? — находя краешек губ и только потом сами губы.
И кажется, ответ очевиден.
Уже привычное чувство электричества по телу пробегает, отдается в затылке искрами, отдается в животе тяжестью. И все как обычно отзывается, отзывается каждый раз, пусть и первая начала и г р а т ь, но как обычно слишком быстро становится не до игр. И если раньше, еще в самом начале переживала можно\нельзя, то сейчас уже не с т р а ш н о. И так легко увлекается, наклоняется вперед, покачивается слегка, а ты не дашь оторваться, покачнуться назад, потому что у нас может быть только в п е р е д, поддерживая рукой под спину. Ге тянется, рука на затылке, лбом касается лба и отрывается. Выдох шумный. С октября прошло три месяца с небольшим, а ты до сих пор забываешь дышать каждый раз. И отрываясь, не давая поцеловать себя снова, удерживая, палец к губам прикладывая.
— Тогда не переживай, обещай мне не переживать, все будет хорошо… — дыхание становится тяжелее. — Я должна улетать с легким сердцем, нет? — проведет кончиками пальцами по лбу, едва касаясь.
А сдерживаться все тяжелее на самом деле. — А если я потеряюсь… — пауза, губы улыбаются, ты сейчас думаешь уже совсем не о своей командировке ближайшей, нет. —… я оставлю тебе карту и ты меня найдешь. Это же твоя работа. Так… найди меня.
Н а й д и меня.
С п а с и меня.
Я не знала, что действительно понадобится. 
Выдыхая томно, тяжело, тяжко. Несмотря на то, что он так близко, так мучительно близко, все равно недостаточно, никогда не будет достаточно.  Мало, капля, всего ничего, ни о чем. Оставляя поцелуи на подбородке, спускаясь к шее и только потом снова к губам, чувствуя как постепенно инициативу теряет, снова растворяется, теряясь. Вместе с собой теряет и свою голову, пытаясь собрать крупицы разума, пытаясь растянуть мгновение на вечность. Почему у нас всегда остается только одна ночь и постоянно хватаемся за ее остатки. Пусть сейчас и вечер — этого тоже м а л о. В попытках растянуть, оторвешься снова медленно, грудная клетка опадает, по пояснице бегают мурашки там, где рука все еще поддерживает. Скрипнет диван. Нашарят руками пульт от телевизора — выключат.
— Легко запомнить… наш путь. Повторяй за мной, Картахена – Вильявенсио – Пескадо - Альто Пасадо… — и на каждом пункте делает остановку, на каждом пункте целует, поцелуи забывчиво-влажные.
Картахена . . .
Вильявенсио . . . 
Пескадо . . . 
Альто Пасадо…
Это похоже на какую-то молитву, которую произносят губы горячими ставшие мгновенно.
— Молодец… материал будем считать усвоен, — а верхняя губа коснется его.  — Зачёт… — последняя кнопка нажата, последние ворота сдерживающие открыты.
Я честно не знаю, зачем решила еще раз каждую остановку обозначить, да еще и таким способом, но просто захотелось как-то успокоить и ничего лучше не придумалось. Захотелось успокоить и убедить в этом своем «всё хорошо». А потом уже вообще расхотелось что либо… кроме.
Я люблю тебя, слышишь?
Оказывается на руках, в руках, снова комната теряется в звездах и сквозь эти звезды почувствует как отрывается от дивана, оказывается где-то между небом и землей снова, в который уже раз. В твоем положении приходится забывать о таком понятии как алкоголь, но каждый раз пьянеешь от одного только запаха его кожи, утыкаясь носом в щеку, чувствуя ногами твердую поверхность под ногами, как только оказываясь предположительно \я ни в чем не уверена, мне вообще постоянно кажется, что я где-то в другой туманности, может быть в Андромеде, а может быть какой-то известной только нам одним\. Квартиру свою мы знаем наизусть, а в гостиной даже свет забыли выключить, вообще обо всем забыли.
Меня же надо… проводить.
[float=right][/float]Утыкаясь затылком в закрытую наглухо дверь \будто ты боишься что я сбежать могу или исчезнуть, нет, уезжать мне только завтра, уже завтра…\ руки на плечах, руки на спине, руки везде, вечер утекает сквозь пальцы, скользит по закрытым глазам, плавно перетекает в ночь. Вечер просачивается сквозь кожу, когда его руки край водолазки подцепят, когда пробегутся по позвоночнику и она почувствует настолько ярко, что задрожит совсем как в первый раз, вздрогнет, по телу прокатится волна, завибрирует, прикусывая губу \какая-то дурная привычка\. Выгнешься, разрешая целовать свою шею, покрывать поцелуями поспешными, пылкими  лицо, веки, лоб, снова находя губы, прижимаясь ближе, будто желая запомнить именно вот эту ночь навсегда. Руки за шеей сцеплены, Ге все еще держится на ногах каким-то образом, хочется в какой-то момент упасть попросту, потому что ноги не держат… снова. Не дает, пусть спасение от прямого падения близко —  спальня будто специально… маленькая.
Не заметишь, как смахнешь рукой в порыве с тумбочки зеркальце. Разобьется. Треснет. Не заметишь, а это ведь к несчастью.
Не заметишь. 
Руками по предплечью, стягивая сначала пиджак, а потом по какой-то инерции, по какому-то о щ у щ е н и е, даже в темноте спальни находя пуговицы на рубашке.
Волна за волной,  разряд за разрядом, вдыхая судорожно, подрагивая, ощущая всем существом твой запах, запах твоей туалетной воды, твоего геля для душа, который все еще сводит с ума и будет сводить с ума дальше — не важно сколько времени пройдет три месяца или три года. Или тридцать лет.
Есть вечные вопросы.
Отчего на рубашках так иногда бессовестно много пуговиц и почему все водолазки так тяжело снимаются через голову?
Мы целуемся как сумасшедшие. Словно от этого зависят наши жизни. Язык скользит по моему рту, нежно, но требовательно. И в этих поцелуев опять таешь. Топишься. Самовольно.
Матрас скрипнет  тихонько, а она наконец почувствует мягкую опору. Кружит, вертит, осыпается на кожу звездопад поцелуев порывистых, но таких нежных, таких е г о, что невольно совершенно улыбнешься сквозь это волшебство ночное, которое появляется постоянно и с каждым разом все сильнее, все ярче. А в последнее время становишься еще более чувствительней и желания сильнее становятся несмотря ни на что. Оторвавшись на миг вдохнул, коснулся еще, короткими, быстрыми  как мазок художника  прикосновениями.  Снова и снова чувствуя, как оживают  от прилива горячей крови, пробуждающимся чувством ее губы. Охватывая их своими губами она чувствовала как ее губы становятся упругими, горячими.
По грудной клетке, по груди чувствительной поцелуи летают один чувственней другого, с губ слетает вздох за вздохом, которые тоже находит, которые тоже целует. Контроля над руками нет, нет уже давно, как только ее касаются спины, удерживаются за плечи.  Дорожкой быстрых поцелуев убегает вниз, заставляя судорожно выдохнуть, закрыть глаза, увидеть вспышку под опущенными веками. Почувствуешь поцелуй на животе, пока еще плоском, по которому еще ничего не заметно. Но мы-то все знаем.
Ты знаешь, Малыш, просто твои будущее родители очень любят друг друга. До безумия, до дрожи и иногда до боли. Наверное, «слишком любить» — это плохо. Потому что потом становится очень больно, если потеряешь не дай боже. С другой стороны, если любить не до конца, если любить не до пламени опаляющего — разве это любовь? Это неполноценное чувство. Если любить — то до последнего глотка, вздоха и желания неприкрытого ничем.
В который раз хотелось попробовать вкус любви, полной грудью вдохнуть ее аромат, погрузиться в нее до головокружения.
Осторожно. Бережно. Немного иначе, немного не как до того, как узнали, что будут жизнь на троих делить. До невообразимости нежности, которая через края выливается. Поцелуи похожие на прикосновения лепестков вишневых к кожи снова найдет ее родинку на шее, а руки под спину, на талии \пока я все еще в весе не набирала особенно\, поднимутся чуть выше, отсчитывающие ребра и снова ниже.
Спешка первая сменяется размеренностью — несмотря на то, что Ге прошепчет губами мягко: «Все х о р о ш о», подразумевая, что «можно», все равно осторожно, постоянно и неизменно боясь навредить той самой хрупкой жизни, зародившейся внутри пару месяцев назад.
А меня всегда будоражит одна мысль, что у меня есть\будет частичка т е б я. Я готова каждым дюймом своей кожи раствориться в тебе. Мои вены дрожат, а сердце грохочет. И каждое твое прикосновение невероятно желанное, а в последнее время желанное и помноженное на двоих. Его руки везде, а я хочу еще ближе, ближе, ближе, скользя руками по спине.
Это наша особенная, нежная страсть. Если такое возможно вообще. Она обнимала прижимаясь, лаская его широкую сильную спину, стараясь слиться с ним в одно целое, желая  раствориться в его сильном и таком нежном, желанном теле. Отдаваясь настолько сильно, как никогда до этого. Быть может потому что уже завтра чей-то самолет в воздух поднимется, быть может потому что уже в этом туманном и холодном завтра мы попрощаемся, увы. Нет, не так.
Мы скажем «до свидания».
Ненавижу прощаться.
Хочу целовать твои губы, нежно лаская и вбирая их своими нежными и припухлыми от поцелуев. Губы, вкус которых  оставляет во рту послевкусие того, о  мысли  о котором приводят в трепет  тело, а душу заставляют трепетать от восторга  и предвкушения. Хочу целовать твою шею, тоже родинки находить.  Хочу почувствовать биение  твоего сердца, передаваемое током крови,  совершающей свой беспрерывный, непрекращающийся бег по артериям жизни. Хочу вдыхать аромат  твоей   кожи с легким запахом туалетной воды с древесными оттенками. Аромат, от которого разваливается сонм мыслей, только одна присутствует, заставляя трепетать от сознания – мой.
И губы сами собой вторят это, когда уже никаких границ нет, когда взлетаете и не падаете, когда сливаетесь в одно целое, становясь кусочками одного паззла, показывая друг другу миры и вселенные.
— Мой. 
И чувство еще одно рождается горячее и страстное чувство, которое заполняло и поглощало  сознание. Они оба чувствовали этот трепет, страстную самоотдачу тел,  прижимающихся, сплетающихся в объятьях друг друга. Они дарят  наслаждение,  поднимают в бескрайнюю синь неба, в самые глубины космоса, заставляя сжиматься сердце в сладком томлении полета. Губы открытые в распахнутом крике  зова на  жертвенность и вечность. На вечность, поделенную на двоих.
Края звездной бездны сомкнулись, дышать н е ч е м.  Слезинка, скользнув по пылающей румянцем  щеке, сорвалась и исчезла в складках постельного белья. Рубиконы пройдены, а ты все равно тянешься, поцелуешь в переносицу, устало глаза прикрывая, все еще продолжая держаться, потому что иначе… разобьешься неумолимо. 
И как с тобой можно расстаться?
И как с тобой прощаться, скажи мне?
Какой же сильной нужно быть….
…для этого.

Ге щекой по его груди поводит, волосы растрепанные  к а к   о б ы ч н о, а часы отсчитывают ритм времени неумолимого. «Не опоздать бы на самолет завтра с утра». Ресницы длинные защекочут кожу, уткнешься носом, лицо пряча на какое-то время, а потом голову набок укладывая, обхватывая, просовывая руки под поясницу, целуя в грудь невесомо. Взгляд скользит по знакомой комнате, по знакомым светлым, покрытым ночными сумерками комнате. Скользнет к окну, где ночь сияет звездами стылыми и немногочисленными, где наступает неумолимое завтра и твой отъезд, который вроде бы и хотела, предвкушая все с каким-то неясным трепетом. А теперь, когда все так запредельно близко… невыносимо.
— Так что тебе привести, мм? — ладонью по щеке, всматриваясь внимательно, будто желая запомнить до малейшей подробности \будто я итак не знаю всего\, до малейшей черточки. — Там должны быть футбольные клубы, я могу привести оттуда кепку. Ты ведь любишь, — голос глохнет, надо бы засыпать, а ты все не можешь уснуть. Никак.
— Ты же не будешь сильно скучать… по нам? Не скучай, я все равно вернусь раньше остальных, моя работа там по большей части теоретическая… Все будет хорошо… — тише, прикрывая глаза на мгновение.
Секунда.
Вторая.
Третья.
— Джун?...
Переплетая свои пальцы с его.
— Джун?...
Вроде бы спрашивая, но не задавая вопрос до конца, прикасаясь губами к плечу и  з а м и р а я.
— Джун?...
Прижимаясь еще ближе, подтягиваясь на подушке и оказываясь в непосредственной близости от лица.
И заканчиваешь наконец предложение свое, отвечая на вопросительный взгляд:
— Я просто хотела сказать, что люблю тебя.
«Я читала твое: «Ты можешь не уезжать?» в каждом прикосновение губ, в каждом взгляде и движении. Я читала твое: «Останься», вспоминала отчего-то себя и становилось неуютно, отчего я сильнее куталась в одеяло, желая провалиться в тишину февральской ночи окончательно».

[float=left][/float]Мне снился один и тот же сон уже который день. Я просыпалась каждый раз, судорожной нетвердой рукой одеяло сжимая, а на лбу выступали капли холодного пота. Я задыхалась в этом сне, на языке чувствовалось что-то соленое, а кто-то кричал что-то о: "Крушении". Но я слышала плохо, каждый раз не могла встать, потому что каждый раз кто-то сбивал с ног, не давая подняться, каждый раз слышался над ухом детский плач или женский крик. Но самое страшное было не это, не мокрая одежда, тянущая к земле, не разрывы над головой и предупредительный выстрелы в воздух.
В этом сне я раз за разом отпускала твою руку.
Я теряла тебя в каждом своем сне, просыпалась, хныкала как ребенок.
И в ушах стояло это странным набатом: "Сначала женщины и дети".
Женщины и дети.
Ге просыпается, в панике практически, нащупывает руку. Жмется, будто испуганный ребенок. 
— Почему мне снится один и тот жен сон, Джун? Что это за сон?... - находясь между гранями сна и реальности, но продолжая бормотать свое "почему" через каждое слово, глаза не открывая, но болезненно хмурясь.
В ушах всегда звенит после него, руки после этих кошмаров холодные.
Мне же так давно не снились кошмары, Джун...

 
[float=right][/float]Аэропорт шумит, аэропорт вечно такое чувство переполнен людьми вне зависимости от времени суток. Встречи. Расставания. Чье-то «до свидание» сказанное в высокие железные своды, чей-то самолет, увозящий чье-то сердце п р о ч ь. Или же наоборот чьи-то смелые ожидания, мечты, стремления, предвкушение новых встреч и впечатлений. Кто-то радостный, улыбается, нетерпеливо пританцовывает на месте, когда смотрит на табло электронное сразу после сдачи сумок в багаж.
Разделительная черта, Джун.
Не знала, что утро может наступить так быстро, но мы, к слову сказать даже не опоздали. Может потому что я так плохо спала…
Ге придерживает рюкзак за лямки, пьет молочный коктейль из трубочки \кофе все еще нежелательно, а коктейлю пришлось дать остыть, превратившись в совершенно теплую сладкую массу\. Иногда посматривает на наручные часы, а рюкзак постоянно с плеч спадает.
— Мне пора, наверное, еще на таможне стоять… — неуверенно, кивая на табло, всматриваясь в строчку со своим  рейсом. — Давай, обними меня и…
Отпусти меня.   
Отпусти меня с улыбкой, у меня странное предчувствие, я так не хочу.       
Обнимает, обнимает неожиданно крепко даже для нее, стаканчик с недопитым коктейлем дрожит в руке.           
— Не заработайся, понял? И если вздумаешь заболеть и не пойти к доктору я ужасно расстроюсь, а мне сейчас это вредно, мне полезны только положительные эмоции, ты ведь знаешь?
Все равно не отпускает, а она продолжает говорить, стоя как в землю вкопанная.
— Как раз успеешь починить обогреватель, пока меня не будет. Заедешь к моим родителям, нужно будет помочь с заготовками, они ждут…
И только крепче в объятиях сжимает, кажется грудная клетка вот-вот разорвется, затрещав предварительно. И Ге почему-то заражается этим настроением, и почему-то тоже хмурит брови, кладет подбородок на плечо. Не отстраниться. Ни вздохнуть. Кто-то должен отпустить первым.
— Говорят, долгие прощание к несчастью. Ты же помнишь, что я говорила? Картахена – Вильявенсио – Пескадо - Альто Пасадо, — пристально всматриваясь в глаза, отрываясь, сжимая плечи в руках, а потом… Отходя на несколько шагов.— Я вернусь через две недели.  Может быть даже раньше. Не скучай!
Еще один шаг спиной вперед в пространство какое-то пустое, которое рукой нашарить даже не можешь. Еще один шаг в это п у с т о т у, когда улыбнешься широко и помашешь рукой на… кажется на прощание.
— Иди первым! Почему вообще всегда ты! Давай, — продолжая идти спиной вперед, продолжая обращать на себя внимания случайных прохожих, продолжая неотрывно следить за ним, а он не уходит. Упрямый. Мой упрямый Джун. — Не забудь наш маршрут, если надумаешь прилететь в гости! Я позвоню, как только приземлюсь!
Я буду скучать…
Приземлюсь… И не оторвусь от земли.
Если бы только знала.
Я бы не уезжала. Не делала шаг назад.
Не отпускала бы.
Первой.
— Я люблю тебя, ну! — покажешь сердечко над головой и… наконец отвернешься.
Обратный отсчет пошел.

Ге проснется рано утро, встрепанная, растревоженная этим утром, растревоженная пением птиц и холодной прозрачной каплей, упавшей на лицо. Еще только сумерки предрассветные, ты в лучше случае спала около двух часов. Почувствуешь тяжесть чужой руки на плече — Нейтан, держащий за хвост, вниз головой, какую-то птицу.
Украденное ружье. Украденные патроны. Украденная у смерти жизнь.
Когда нужно выжить становишься не до принципов, а Дрейк ими вообще никогда не отличался, зато выживал, задорно челку со лба откинет, стреляя сине-голубыми глазами поверх твоей головы. Протянет руку, поднимет с влажной земли, забирая свою куртку с плеч.
— Что приключения рядом? Интересно спасет ли Бог наши задницы, а лучше бы спас задницы тех, кто нас в эту задницу засунул. Ладно, выберемся. Устроим воскресение из мертвых. Люблю сюрпризы. И воскресные праздники.
Ге слабо улыбнется, а потом снова посерьезнеет, стараясь соображать более или менее здраво. Если верить личному навигатору Дрейка, который в нем запрограммирован они должны дойти до устья реки уже ко второй половине дня \если идти не останавливаясь\, а там  можно добраться и до Пескадо. Нейтан говорит что-то о порогах и о том, что это не самый безопасный, пусть и быстрый путь.
Упрямо мотаешь головой.
Не могу медлить.
Просто, когда мы так торопились спастись из одной ловушки мы не знали, что попадем в другую.

Ты знаешь, Джун… Если бы мы только могли видеть будущее. Мы бы не отпускали так легко и слова прощания, возможно были бы совсем другие. Мы бы еще раз с бесконечной силой вторили о своей любви, мы бы говорили то самое главное, что лежало на сердце.  Мы бы пели свои песни о любви, мы бы не боялись о них петь. Если бы мы только знали будущее, а не просто его предчувствовали наши прощания были бы другими. Мы бы ни о чем не жалели.
Кроме того, что вообще…
Попрощались.

Sia –  Bird Set Free
[float=left][/float]Из глубины сознания слышится чей-то настойчивый голос, тенором бьет по ушам, которые водой залиты, закупорены. Затылок опирается во что-то мягкое, похожее на песок, вперемешку с речной галькой, в носу неприятно свербит от запаха речной воды. Не может понять, что именно в голове шумит — шум реки или собственная кровь, разогнанная по венам. Холодно. Глаза смаргивают крупные капли все той же воды, приоткрываются, но не видят ничего — все слишком размыто и силуэт вроде бы знакомого человека тоже. Не можешь узнать кто это, голова болит, голова тяжелая, свинцовая, будто в нее тоже налили беспощадно много воды. Грудь заходится в судорожном кашле, а мир продолжает плыть перед глазами. Чья-то холодная рука на плече, слегка встряхивает, похлопывает неожиданно бодро по спине.
—…живы, — Ге слышит с каким-то запозданием и только окончание фразы.
Все булькает, все качается. Жуткая слабость, а вокруг тебя зеленый размытый мир все тех же джунглей, которые только недавно вас не похоронили… Похоронили. Память неохотно восстанавливает фрагменты событий, заставляя сильнее обхватить себя руками.
— Где… мы? — сипло, пытаясь сфокусироваться, прикладывая руку к запястью, пытаясь нащупать пульс.
Одно ты помнила отчетливо — у тебя будет\уже на самом деле е с т ь ребенок. Это осознание не покидало никогда ни твоего воспаленного «прогулкой» по реке разума, ни твоего тела. Это единственное, что ты знала совершенно точно.
Держаться, думать, не раскисать. Поднимайся, поднимайся, Ге. Только ноги не слушаются. Пытается почувствовать, убедиться, что ж и в ы, рукой почти судорожно ощупывая живот. Мотаешь головой, продолжая хватать ртом влажный воздух с привкусом земли, палых листьев, фруктов. Постепенно мир оживает и к шуму реки примешивается привычный крик птиц, обезьян, стрекотание многочисленных насекомых. Джунгли совсем рядом. Ничего не изменилось. Переводит взгляд на фигуру, медленно, покачиваясь слегка, память, наконец, выдает имя. Узнает.
Дрейк разумеется тоже промок насквозь, вытряхивая из рюкзака намокшего остатки того, что уцелело — в том числе и карту в пакете специальном \как предусмотрительно\. И все равно размокла. Где-то рядом на песке и ее рюкзак валяется, видимо предусмотрительно выловленный в тот момент, когда она перестала ощущать связь с реальностью. А сейчас постепенно накатывает пугающие осознание того, что посреди джунглей, в окружении тысячи диких животных вы… одни и вы… потеряны. Быть не может.
Вцепляется пальцами в собственные плечи, почти впивается ногтями, мотает головой, откашливая последние остатки воды. Дрейк еще раз похлопает по спине, голубые глаза светятся привычным блеском усмешки. Удивительно уверенный. Удивительно бесстрашный, почти бесбашенный.
— Там, куда река отнесла. По карте конечно разобраться сложно, но я предполагаю, что где-то в районе четвертого сектора. Судя по скалам, о которые нам повезло не разбиться, — Дрейк кивнет куда-то за ее спину, а Ге передернет.
Мы специально разбили местность на сектора на карте, чтобы не запутаться в огромном лесном тропическом массиве. Четвертый… далековато. Четвертый, а у нас из еды пару банок уцелевших после встречи с рекой консервов и пачки риса наверняка размокшего, если не съесть сгниет. А Дрейка больше беспокоит отсутствие оружия.
— Нужно вернуться… — слабо, хмуря брови, пытаясь не поддаваться окутывающей панике. Ты хотя бы не одна. Вас… трое. Не страшно. Не страшно. Все нормально, Ге. — Вернуться в лагерь…
— Не хочу расстраивать, но туда нам дорожка закрыта, если не хотим отправиться за остальными, профессор, — Дрейк не весело качает головой, поднимается с песка, отряхивая намокшую, потяжелевшую одежду. — Забыли?

Да, я немного забылась, все еще отходя от шока, что пути назад нет, его отрезали. Люди все же страшнее зверей.
До сих пор слишком отчетливо помнит, стоя у края где-то за широкой спиной Нейтана насмешливый хриплый голос, английский с еле уловимым испанским акцентом.
— Брось, Дрейк. Что-то я сомневаюсь, что тебе хочется вот так заканчивать свою жизнь. А мы можем быть полезны друг другу.
Ге не видела тогда лица Дрейка, но готова была поспорить, что оно было спокойным и безмятежным, только голубые глаза наверняка потемнели.
— Где остальные?
— Хорошо проводят время на «тропе аллигатора». Решили задержать на обед, — сердце при этих словах ухает куда-то вниз, а конечности леденеют мгновенно от страшного осознания этих слов. Ге сжимает кулаки сильнее, кто-то делает шаг в их сторону, Нейтан отходит назад и она тоже становится на шаг ближе к краю.
— Так, где сокровища? Ты же наверняка знаешь, зря вы что ли стаскались в эту тюрьму? Поверь мне, Дрейк ты нужен мне живым, от тебя живого пользы больше, чем от мертвого.
— Не привык делиться, извиняй, — Нейтан поднимает руки вверх, а сам продолжает отходить назад, все дальше и дальше, все ближе становится безысходность положения. — Я больно жадный.     
— Не вынуждай меня…
— Вы хорошо плаваете, профессор?...

— Вам стоило объяснить свой план, все же… А то я решила, что вы хотите меня утопить… — усмехаясь мрачно, сквозь саднящий затылок. Ударилась о камни, видимо, неудивительно, что сознание потеряла.
Малыш, твоя мама совершает один безумный поступок за другим, но ты держаться должен тоже. Держись ради своей мамы. И своего папы.
— Не хотел портить интригу, да и был немного в затруднительном положении. Но я в качестве извинения дам вам автограф.
Шутит. Все покрыто пеленой этих его шуток. Нейтан может шутить даже в такой ситуации.
— Может стоило им отдать подсказку и…
—… и они бы убили нас совершенно также, только предварительно еще и использовав.
— Они будут нас искать.
— И поэтому нам стоит изменить свой маршрут, чтобы не нашли. Из джунглей нужно выбираться, по крайней мере Вам. Я бы продолжил поиски, но… сокровища все равно не в этой местности, как мы выяснили, а значит пойдем вместе.
Изменить маршрут. Ге невольно хмурится, пытаясь сообразить что к чему.
— Остальные… — вырывается невольно, вспоминает неожиданно, как сфотографировались всей группой еще в Картахене, у памятника, счастливые и восторженные, в предвкушении чего-то удивительного. Почти все. Они же не знали, что в группе волк в овечьей шкуре завелся, ухмыляющейся волчьим оскалом на каждой фотографии.
— Мертвы. Это мы с вами так удачно ушли из лагеря к этой тюрьме. Если бы другие серьезнее отнеслись к возможности нахождения там настоящего личного дневника Эвери, то тоже были бы живы.
— Нас не будут искать?
— С тропы аллигатора никто живым не выбирался. Если всех остальных найдут, нас тоже припишут к… ним. Обычно там живого места не остается.
Что-то в животе кольнет, Ге помотает головой, крепко зажмуривая глаза и не желая представлять всю ту картину, которая слишком ярко предстала в воображении. Нельзя ей об этом думать. Руки продолжают в кулаки сжиматься. Минута. Вторая. Нельзя терять так много времени, Ге. Поднимайся. Не думай. Просто иди вперед.
Ты должна жить. Ради вас.
Жить во имя твое.
Не имея права быть слабой.
Даже без тебя, Джун.
Джун…
Дрейк протянет руку, потянет на себе, позволяя подняться.
— Так какой у нас план? …   
— Выживать.
А все ведь было так хорошо…

Близость к морю определила его основную роль: оборонять и торговать. Удивительный город, сохранивший в себе какие-то остатки римского правления, пиратской разрухи. Корабли только уже не фрегаты и без парусов — сверкают белоснежными боками, совершенно новые круизные лайнеры, курсирующие от материка к материку, рыбацкие судна и баржи. Тут чайки кричат пронзительно и солнце согревает — в феврале все равно тепло днем. Неприступная и гордая. Один из самых красивых городов Колумбии, взбудораженный новостями о пиратах с н о в а.
Джун, сначала все было так хорошо, даже слишком. И работа кипела, я с неподдельным интересом терялась в сохранившимся антиквариате, что вытягивали с корабля, пусть всех нас интересовали только записи, которые просто необходимо было расшифровать каким-то образом. Я могла бы просидеть за письменным столом целыми днями, пока остальные работали непосредственно на месте. Я могла бы, но потом вовремя вспоминала, что это не совсем полезно, заставляла отрываться, работать на свежем воздухе, раскладывая свои письменные принадлежности прямо на какой-нибудь лавочке, постоянно рукой придерживая, чтобы не разлетелись.
А потом, отрываясь от этого только на минуту, достает телефон шустро пальцами по кнопкам, а потом стирает, недолго думая видеосообщение запишет:
— Здесь удивительно тепло и морской воздух. Все хочу как-нибудь в свободный день, перед отъездом, видимо уже, Замок Сан Фелипе де Барахас. Там, говорят, целая система туннелей и лабиринтов. И всяких тайных комнат, почти как в пирамиде! А еще он строился не с помощью воды, как скрепляющего материала, а бычьей крови… Ой, погоди, замутило опять. Не нравится нашему Малышу мои разговоры… — Ге натурально прикрывает рот ладонью. — Я чувствую себя бездельником именно тогда, когда все остальные работают. Я не говорила, но Дрейк в жизни еще лучше, пусть немного не такой, каким представляла! Ой, сердце трепещет, кажется… — Ге подсмеивается, улыбается хитро, представляя его реакцию там, на другом конце… мира. За экраном. Что-то кольнет в сердце, но она продолжит улыбаться. — Завтра мы уезжаем отсюда, пора двигаться дальше, итак задержались немного. Там могут быть проблемы со связью, но из Вильявенсио я еще позвоню, не волнуйся тут…
Где-то послышится то ли выстрел, то ли хлопок, крики неразборчивые. Вообще-то тут спокойно удивительно, говорят основные крупные волнения прокатились именно по столицу, миновав ту же пропахнувшую морем Картахену. Но Ге вздрагивает невольно, всматриваясь в улицу. Здесь иногда устраивают все же разгоны недовольных. Иногда кажется, что что-то не так, но вы все равно уезжаете. Ничего не случится.
— Мне пора, нужно закончить с писаниной и разобрать еще пару мелких вещей. И я все еще хочу привести тебе что-нибудь. Тут, правда, хорошо, очень красиво и… я люблю тебя! «Я так любила тебя, что уехала черт знает куда и могла потерять всё ради жажды чего-то нового». Ты же починил обогреватель? Я ведь проверю! Ты же не скучаешь? Немного можно, мне будет приятно, но только если немного, я серьезно!...
Я так улыбалась и шутила, что сообщение вышло до нельзя длинным, я щурилась, солнце в глаза светило постоянно. Если бы я знала, что это мое последнее сообщение на тот момент, я бы, наверное, просто так легко не отпустила бы. И говорила бы совсем не про обогреватели. 
В этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным до конца, потому что… ничего невозможно предугадать. Сегодня ты строишь планы, мечтаешь о том, как будешь выбирать кроватки и коляски, а завтра… а завтра можешь стать человеком с пометкой без вести пропавший.
Джун, только среди всего этого есть одно «но» большое  и серьезное. Я не могу пропасть. Я просто не могу. Потому что где-то, где-то далеко ты смотришь на то же небо что и я. А значит у меня все еще есть смысл бороться.

Джун, я уже сделала кое-что удивительное в своей жизни и оно по своей удивительности перечеркивает всё, просто всё. Я узнала, что такое любовь. Я нашла тебя. Я уже давно заглянула за горизонты. Я больше не хочу.
Джун, если меня кто-то ждет я всегда возвращаюсь, потому что мне претит мысль о том, что я кому-то могу боль причинить своим отсутствием, что кто-то переживать будет, если буду отсутствовать слишком долго. Я не могу не вернуться  к тебе. Но почему это так тяжело?

Ге с таким удовольствием рассматривала эту кепку синюю с эмблемой футбольного клуба, будто сама собиралась носить бейсболку, а вовсе не подарок привозить. Рядом на тумбочке в номере, рядом с собранными вещами для переезда из Картахены в другой городок, лежит пара магнитов на холодильник и брелок с испанским фрегатов времен века 16-ого. Разница в часовых поясах слишком большая, Ге никогда не звонит по «Скайпу» то боясь разбудить, то боясь помешать, поэтому ограничивается сообщениями короткими, а иногда записывает видео, присылает фотографии. Ровно до точки отчета невозврата.
Все было так хорошо…
Что мне стоило задуматься над тем, что это слишком подозрительно.
Я улетала с каким-то странным чувством в груди. Что-то к земле притягивало, а кошмары ночные продолжали сниться раз за разом все более размытые, но иногда здорово пугают, изматывают. Может это беременность так сказывается, может начались таки побочные эффекты твоего интересного положения?
Ге вертит в руках кепку каждый раз, когда просыпается посреди ночи.
— Я надеюсь тебе понравится.
Ты просил привезти себя, а не бейсболку. А я не сделала ни того, ни другого.

Варгас казался странным на самом деле  неприятным с самого начала, но Ге списывала это на то, что просто раздражает, когда совершенно «невзначай» руки на плечо складывал. Дрейк любил работать один в основном, отходя от группы куда-нибудь и говорил не так уж много, рассуждая о маршруте, но с ним было куда приятнее.
— Руки, Варгас, серьезно, — Дрейк сосредоточенно точил мачете, которым так просто разрубать непроходимые иногда заросли. Он даже головы не поднимает и усмехается невинно. — Лучше костровым местом займись.
Нет, Джун, я умею говорить «отпустите», когда это нужно, да, я почти не умею говорить «нет», но Варгас вечно был странно-настойчивым. И еще кое-что странно…
— Интересно сколько там будет, если найдем… На сколько миллиардов выльется?
И это странно. Почему? Потому что мы все собрались здесь вовсе не для наживы. Здесь всеми двигал интерес, желание прикоснуться к тайне и показать эту тайну миру. Для Нейтана это было что-то вроде личного интереса и принципа. Мне была понятна мотивация всех, кроме этого человека. Когда я научусь прислушиваться к собственным ощущениям?
Я была до безобразия неосторожной.
Ге держит спину ровно, пока они медленно переходят пропасть по хлипкому подвесному мосту, раскачивающемуся. Над головой пролетит попугай, заставляя шарахнуться в сторону совершенно неожиданно, едва не потеряв равновесие, заставив мост раскачиваться еще сильнее, заставляя впереди идущего британца выругаться на английском с примесью шотландского акцента. Ге извиняется, а потом понимает, что телефон… отдал концы прямо вниз. Прямо в бездну. Нет, связи в этой местности все равно нет — только рации спасают, но тем не менее потерять телефон это значит вплоть до обратной дороги быть не в состоянии ни ответить на сообщения, ни написать свое.
— Ну почему  ты такая неуклюжая, Сон Хе Ге? И с каких пор ты телефон кладешь в карман, а не в рюкзак… Совсем уже. Сноровку потеряла.
Ге ругает себя как может, но долго задерживаться на этом мосту нельзя — в джунглях в это время года быстро темнеет и неплохо бы добраться до привала до темноты.
В темноте по джунглям будет ходить только дурак. Ну или кто-то, кто стреляет достаточно хорошо, чтобы попасть в цель с первого раза, потому что здесь обычно второго шанса… не дают.
Джун, я привыкла смотреть под ноги и отличать одну травинку от змеи или насекомого. Я ловлю бабочек не пальцы, а в палатке стараюсь лежать аккуратно и ровно, постоянно поглаживая себя по животу. Я разговариваю тихим шепотом, чтобы не мешать спать другим, в их палатках \хотя ночью в джунглях такой гомон тоже стоит, что вряд ли кто-нибудь бы услышал\.
— Здесь красиво, правда красиво, твоя мама постарается не сильно напрягаться. Этот мир очень красивый, Малыш. Этот мир удивительный. Я знаю, ты еще слишком маленький там, я даже не знаю точно принцесса у меня родится или принц, а мне все равно нравится с тобой разговаривать. И, между прочим не тебе одному грустно, я знаю, что грустно. Я тоже скучаю. Приучил твой папа к себе, что поделаешь? Может тебе тоже сказки про лисят рассказывать, я помню почти все…
Шепотом, почему-то боясь заснуть, хотя надо бы.
Джун по ночам твоих рук не хватает совершенно, даже несмотря на то, что в спальном мешке вполне уютно, почти не жестко.
Мне холодно без тебя, понимаешь? …

Ноги ноют, ноги зудят – натерла, хотя обувь выбирала очень удобную. Пятки стерла, но только прикусываешь губу, продолжая идти следом за Дрейком, уверенно прокладывающим себе путь по зарослям. Он сказал, что на данный момент идти вдоль реки как единственного ориентира опасно. «Он не идиот и тоже о таком варианте подумает, поэтому пока будем двигаться так». Дрейк останавливается будто специально, чтобы дать ей отдохнуть, делает отметины на гладкой толстой коре деревьев. Чтобы не заблудиться, а Ге молчит почти всю дорогу прикидывая, как будет лучше и быстрее. Стараясь просчитать возможные исходы событий, варианты, способы спастись, потому что ей жизненно необходимо спасение.
— Не устали?
— Все нормально.
— Как ноги?
— Терпимо, мазь нужно поэкономить.
— Надо сделать остановку.
— Нет, все в порядке, мне кажется можно пройти еще, сами же говорили, что здесь недалеко…
— Скоро все равно стемнеет.
Ге говорит сквозь зубы почти, что «не больно», когда чувствует, что вот-вот свалится то ли от усталости, то ли от голода, который вряд ли утолит размокший рис, который еще день-два и сгниет. Здесь такая влажность, что любая царапина, порез об острые до нельзя листья какого-то расстояния или ссадины заживают неделями, взбухают и гноятся. Именно поэтому Хе Ге сосредоточена до нельзя, впервые внимательно смотрит куда идет, тут не до привычной беспечности и порывистости. Ей нужно раниться как можно м е н ь ш е. Ге поводит плечами, одежда высыхает очень медленно на самом деле, успели только обувь более или менее высушить, чтобы потом не было еще больших проблем с ногами.
— Нам нужно выбраться из джунглей до сезона дождей.
— Знаю, — Дрейк чиркает одной палкой об другую, трение создавая. Очень долго, до покрасневших ладоней, до мозолей — все мокрое, влажное. Зажигалка не работает, спички и подавно. — но сейчас меня куда больше беспокоит отсутствие нормальной еды и винтовки.

개미, 이건영 – 17 - 여보 아프지마 - HULKPOP
Еда. Ге не понимает мутит ее от запаха риса, который до сих пор отрыгается отвратительно или от голода, сковавшего желудок. Они осторожно идут  уже вдоль реки, но все еще немного в отдалении. Речка шумит, пенится, быстрая, с порогами, выпадающая в водопад.
— А вот и еда.
Ге следит за его взглядом, за взглядом своего кумира, который продолжает нянчиться с ней как с малым ребенком, а ведь без нее все было бы намного быстрее. Ге хочет спросить: «Почему?», но сдерживается. Плевать: «Почему?», сейчас Дрейк и м нужен, а значит она собирается эгоистично держаться за него, вцепляясь мертвой хваткой и не выпуская, если понадобится. Иногда Ге не засыпает от странной паранойи, что проснется и окажется посреди джунглей одна. А так как у нее одной шансы минимальны нужно их как-то их уравновесить, повысить во что бы то ни стало.
Ге следит, опускает взгляд вниз, к самым корням. Не все птицы вьют гнезда на деревьях, некоторые наоборот безбоязненно оставляет яйца не земле, таков инстинкт такова природа отдельного вида.
— Ты предлагаешь?...
— А какие еще варианты?
— Там же птенцы… «Там же дети почти».
Я становлюсь чувствительной, потому что я сама становлюсь матерью. И можем ли понять горе матери? Любой матери. Это как-то бесчеловечно.
—… зато это еда. И мясо пусть и мизерное.
Видимо, слово «бесчеловечно» я сказала вслух.
Ге смотри немигающе. Тут всего два яйца, достаточно крупных в голубую крапинку. Мать, вероятнее всего улетела на поиски еды, не подозревая ни о чем. Иногда так бывает — чтобы выжил один, должен умереть другой.
Что-то махнет в животе, похоже на легкое бурление, но не голодное. Этот тот самый «хвостик рыбки». Иногда чувствуется все же. Значит жив. А чтобы был жив дальше, Ге, тебе стоит отбросить свою мораль. Сейчас она совершенно не к месту.
— Прости… — еще не вылупившемуся, но уже сформировавшемуся птенцу, которому не дают шанса увидеть свет. «Прости, но мой собственный птенец этот мир увидеть должен любой ценой».
Джун, я так часто буду повторять это «любой ценой». Я сделаю это своим девизом, своей путеводной звездой. Любой ценой вернуться, любой ценой выжить. Любой ценой, чтобы увидеть тебя и еще раз сказать. Три слова. Десять букв. Мы к тебе вернемся. Только так я могу защитить наше м ы.
— Теперь можно и пообедать, — Дрейк добродушно улыбается, потирает грязными руками шею, оставляя черные следы на одежде.

У Ге волосы спутались безбожно, радует только, что волосы не особенно длинные. В волосах путается какая-то листва, которую в какой-то момент уже не убираешь. Одежда приобрела все оттенки бурого и коричневого, которые могла. Кроссовки расквасились, подошва еще немного и прохудится. Они засыпают глубокой ночью, просыпаются с рассветом, один день похож на другой, в какой-то момент начинаешь понимать, что тебе мерещится между деревьями т е н ь, образ. Нейтан говорит, что если на чем-то сильно зацикливаться можно и с катушек слететь. И Ге снова пытается не думать и даже не вспоминать, отключая голову. Остановка. Потираешь ноги, стукаешь себя по плечам \мне бы сейчас массаж, вот такие глупые мысли в голову приходят\. Поглядывает на Дрейка, перезаряжающего ружье \мы наткнулись на браконьеров слишком удачно, а Дрейк снова без комплексов\. Повсюду полумрак, в этой части \кажется второй сектор на карте\ деревья особенно густо выросли, неба не видно совершенно. В высоких папоротниках шебуршатся термиты и огненные муравьи — эти особенно опасные. Пару раз ужалят будто на тебя стая ос напала. Благо не ядовитые, но Ге все равно внимательно осматривается, все равно внимательно смотрит под ноги, забирается на камень, чтобы повыше, чтобы не укусили не дай боже. И совершенно неожиданно прямо над ухом просвистит выстрел оглушительный. Ге от неожиданности и животного почти страха с камня спрыгнет, отпрянет. Дрейк держится за ружье, перекидывает его через плечо.
— Тебя только что чуть было ягуар не сцапал. Я же говорил спиной к зарослям не поворачиваться.     
— Предупреждать… надо… — хватаясь за сердце и оседая на тот же камень.         
— Иногда на это времени просто нет. Кажется, дождь пойдет.
— Небо голубое было…
— Воздух странный.

[float=right][/float]Мне не холодно, нет. Мне не холодно, мне вода глаза не заливает. Мне не страшно. Все хорошо. Все нормально.
— Все хорошо, все нормально, — рука на животе, прижимается ладонью, пока ливень тропический с новой силой на головы не проливается. — Мы справимся, ничего не случится.
Все уже случится, но Хе Ге специально это из вида упустит. Скоро ее одежда как минимум зацветет, а обувь снова нужно будет сушить. Бинты не спасают, последние пластыри отлипают от ног. Но не больно. Переживет.
Ге жмется к стволу дерева, тот на спине оставляет темный отпечаток, листья частично спасают от тяжелых капель с запахом тропиков, но на этот раз, в отличие от тех же Филиппин совсем не н р а в и т с я этот запах. Прикроет глаза, лицо все мокрое. Дождь… Ливень… Я люблю дождь.

Костер едко дымит в глаза, заставляя откашляться. Мясо у здешних птиц жесткое, но съедобное, Ге жутко боится на самом деле, чтобы не навредить не дай боже, вот и ест немного, хотя голод иногда все сводит. Малыш держится. Держится и она. Дрейк ворошит ветки, отряхивает руки. С огнем спокойнее, спокойнее намного. Огонь защищает. И так, гораздо теплее \нет, Джун, на самом деле теплее было бы с тобой, но я не буду об этом думать, пока я не вернусь я не могу думать о тебе\.
— Я ходил на разведку, местность знакомая началась. Уже завтра придем в Арандано.
— Не Пескадо?
— Варгас в курсе. До Пескадо конечно ближе, как мы изначально думали, но нет. Арандано не так далеко от него. Наша вторая соседняя деревня.
Да, я отмечала ее на карте, но вслух не проговаривала. Еще более маленькая деревушка. Ге поежится, вытянет ноги, обхватит себя под колени, склонит голову. Нет, спать как обычно не хочется совершенно, просто голова ужасно тяжелая. Помолчат.
— Почему не бросил меня кстати? Тебе было бы сподручнее без меня? — Ге снова голову поднимает, задумчиво на костер глядя.
Пальцы прокрутят обручальное кольцо. Раз. Не потеряла. Только не это.
— Надо было бросить, чтобы вопросов глупых не задавала, — бровь выгибается, голубые глаза смеются. — Я конечно не высоких моральных принципов, но у меня на Гавайях осталась жена и дочь. И я знаю что такое беременная женщина. Да и понравились вы мне. От кого я бы узнал мифы скифов настолько подробно?
Ге усмехнется, по крайней мере попытается.
— И как ваша жена?...
— Относится ко всему этому? Ну, она сказала, что если я уеду, то подаст на развод. Она всегда так говорит.
— А если и правда разведется?
— Кто же ей даст? Слишком часто спасала меня. Да и Мелоди… в общем спасибо, но не вариант. Если любишь, значит начинаешь мириться со всем. Любишь даже недостатки. Переживаешь, но любишь. Вот такой парадокс, — подбросит ветку в костер, вздохнет, голубые глаза посерьезнеют.
— Я знаю.
«Я знаю, да. Я так и смирилась с тем, что ты будешь улетать и возвращаться. Нет, я обещала не вспоминать».
— Должен сказать, что ты как минимум очень бесстрашная женщина.
Ге покачает головой, устроится на земле поудобнее \насколько это возможно\.
— Нет, не правда. Я боюсь множества вещей.
— Ну пауков ты не боишься, как мы выяснили опытным путем.
— Люди страшнее.
— Не стану спорить.
Ге помолчит, набирая в легкие побольше воздуха. Джунгли продолжают разговаривать на им известном языке. Пахнет костром и мокрой землей. Волосы подсыхают медленно.
— Я боюсь, что останусь одна, я боюсь за своего ребенка. Я играю в сильного человека, но я только играю. И за него тоже боюсь. Я боюсь за то, как он там без меня. Знаешь… я однажды чуть было не умерла, так вот тогда. Я так боялась, что если меня вдруг не станет, он тоже перестанет ж и т ь нормальной жизнью. Я пыталась взять с него в тот момент обещание, чтобы он… забыл. Не помнил. А если и помнил, то чтобы помнил только хорошее. И это не мешало ему жить дальше. Он не дал. Сейчас меня тоже нет и я переживаю — как он там. Я боюсь задать этот вопрос: «Ты в порядке?», потому что знаю ответ.
— Ну, а кто бы на его месте дал такое обещание? Никто, профессор.
Еще раз прокрутишь кольцо на пальце. Два.
— Он должен жить в любом случае. Продолжать двигаться дальше, может быть даже влюбиться. Я так думала тогда, а теперь просто теряюсь в вопросах: «Он уже знает наверняка», «Он наверняка не застегивает куртки снова, засыпает в верхней одежде», «А если заболел, он ведь сам к врачу никогда не пойдет», «Соджу никогда ему на пользу не шло» и так далее. Я просто надеюсь, что он дождется. А я выберусь.
Глаза к небу, смаргиваешь.
— А я думаю, вместе будете выбираться.
Удивленно посмотришь на Дрейка. Тот пожмет плечами беспечно, по-мальчишески.
— Моя жена всегда появлялась в нужный момент. А из того, что я слышал – не очень то они отличаются… ты плачешь?
— Дым ужасный. Глаза слезятся, — твердо, моргая часто.
Нет, я буду держаться, не буду плакать. Я только раз сорвалась.

— Там самолет, я слышу самолет! Мы здесь!
— Профессор…
— Ну же!
— Не видят они нас.
— Быть не может!
— Да перестаньте, они нас не видят и снижаться не будут — небезопасно!
— Должен быть способ, там же самолет, там же… Ты не понимаешь!
— Спокойно!
Никто не понимает, Джун. Что я схожу с ума каждый раз, когда слышу этот звук. Почему в каждом воздушном судне я вижу тебя? Что каждый чертов раз появляется надежда, что мне кажется, что это непременно т ы, что ты меня заберешь отсюда. Забери меня отсюда. Нас забери. Я на грани, понимаешь? Но тебя нет, а мне приходиться выкарабкиваться самостоятельно. Я бы продолжала карабкаться выше, наплевав на всякую осторожность, если Нейтан не схватил за плечи и не встряхнул. Я не плакала, я просто кричала и вырывалась практически. Там же… Звук с неба, звук практически надежды, которая ускользнула сквозь пальцы. И это самое болезненное, иногда надежды лучше не давать. Прости, Малыш, мама больше не будет. Мама больше не будет т а к, твоя мама будет думать только о тебе. Прости, твоя мама забылась на мгновение, потому что очень, до умирания медленного продолжает скучать по твоему папе и по нашему дому, хотя обещала себе этого не делать. Я возьму себя в руки. С этого момента. Только силы на исходе. Еще один самолет мое сердце не переживет.

Арандано встретило совсем не так… как должно было. Пусть по началу смогла даже как-то отвлечься, на разглядывание местной ребятни, гоняющих некое подобие мячика, на суетливых местных. Смогла наконец нормально поесть и немного хотя бы… расслабить плечи, которые напряженно вздрагивали каждый раз. Все было подозрительно хорошо, пора уже привыкнуть, что не может быть все хорошо посреди а д а. Ге улыбнется, когда девчушка какая-то с глазами-черешнями протянет цветок. Что-то тревожно в душе зашевелится, вспоминая другой цветок. Другую девушку, всю в белом. Мотает головой, ловит за рукав красного платья грязноватого. Снимешь со своей руки браслет. Фенечки ты до сих пор их любишь, сама плетешь. Эта конечно от таскания по джунглям потемнела и потеряла первоначальный вид, но девочке нравится, а тебе в последнее время нравятся дети. Погладишь по смуглой щеке, пригладишь спутанные волосы.
— Как тебя зовут? — на испанском, с жутким акцентом. Нейтан говорит намного лучше.
— Эстела, — высоким голосом, детским невинным, любопытным и восхищенным взглядом по руке собственной скользя.
— С испанского это «звезда» переводится, — Дрейк закончил разговаривать со старостой деревни. — Вот знаешь у меня странное ощущение…
…очевидно ощущение конца.
— Долго же вы от нас бегали. Аж до самого Арандано. А я думал сгнили в джунглях. Так и знал, что в Пескадо не придете.
— Чего ты хочешь?
— Все того же, только условия изменились. Ты идешь с моими ребятами и разбираешься с сокровищами. А она пойдет со мной. На тот случай, если наш господин великий исследователь решит дать задний ход. Люблю залоги.
— Пожалеешь.
— Очень страшно, Дрейк. Ничего личного — это бизнес.

В Арандано все смотрели на это как-то грустно обреченно, будто для них это привычное дело, когда кто-то приходит и забирает людей насильно, подставляя между ребрами... оружие. У меня отняли надежду, отняли. Я думала, что все уже закончилось. А все только началось. Мы выбрались из ада зеленого, чтобы попасть в ад человеческий. Разве это справедливо? Хотя бы немного?
Деревня-призрак. С нее все сбежали из-за тайфуна еще несколько лет назад. От деревни мало что осталось, так, несколько полуразрушенных домов, покрытых буйной растительностью, пара расчищенных площадок. Был один целый дом, по сравнению с остальными по крайней мере. От этого не легче совершенно, если честно. Просто этот... человек, очень уж любит распускать руки. А я не могу этого выносить.
Я не могу выносить его запах, когда он подходит близко-близко, сдергивая липкую ленту со рта. Я не могу выносить эти прикосновения отвратительные по телу, когда даже кричать сил нет, из груди только хрипы вырываются. Никто же не услышит. Не придет. Никто. Помоги себе сам. Дыхание по шее, тело уставшее, измученное неделей проведенной в джунглях, отчаянно стараясь держать себя в руках, не может сопротивляться. Мотаешь головой — тщетно. Сжимаешь губы. Больно. Джун, это невыносимо, я думаю, я умираю вот теперь точно. Я не переношу таких прикосновений, а его руки везде, везде, везде. Сожмешься — только крепче прижмет. Ладонью по бедру. Тянет вырвать.
— Пусти.
— Ну, я так хотя бы какие-то дивиденды получу.
Отвратительно, унизительно, б о л ь н о. Но страшно даже не то, что он пытается сделать, страшно, что из этого может получиться. Все может быть кончено прямо сейчас. Малыш... Вспышкой яркой, молнией ослепительной это осознание. Ты так долго защищала его, так что же... сдаться сейчас. Нет, немыслимо. Все это. И ты будешь вырывать свободу вам обоим пинаясь отчаянно, царапнув ногтями по ненавистному лицу, кусая за руку, совершенно уже обезумев.
Что-то на пол упадет.
Пистолет. И по какому-то животному инстинкту, хватаешь, опережая, отскакивая в другую половину маленькой комнатушки.
Потрачено.

David Arnold and Michael Price (OST Sherlock BBC) — Irene Adler's Theme
Стоит. Это того стоит. Понятно? Это крайний случай. Это граница.
— Ну и что? — ненавистная хрипотца давится в глухоте этого помещения с низкими потолками. — Выстрелишь? — кривая улыбка коснется сухих губ, от чего лицо станет еще страшнее, а английский невыносимее. — А умеешь?
Шаг в твою сторону, а у тебя инстинктивно — назад, но руки все также крепко пистолет сжимают рукоятку. И даже не дрожат.
— Много уметь не надо, — холодно, отрывисто,  а душа молчит. Ответа нет. — И с такого расстояния не сомневайся… убью, — и это английское kill звучит так п р а в д и в о, как и ее взгляд, а тому приходится невольно остановиться. Пистолет заряжен и мы отлично об этом знаем. — Говорят, путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, так вот — ложь. Истинный путь к сердцу мужчины — шесть дюймов металла между ребрами. Хочешь проверить? … Куда-нибудь я точно попаду.
Я говорила высокопарные слова когда-то, осуждая насилие, пропагандируя пацифизм, презрительно и брезгливо поджимая губы. Я говорила «нельзя оправдать». А сейчас я в каком-то мгновении от крови на своих руках, да только все равно, слышишь? Все равно. Если только так можно спасти своего еще не рожденного ребенка — плевать на принципы, плевать на цену. Я понимаю тебя, Джун. Я тысячу раз понимаю тебя т е п е р ь, понимаю еще больше, чем тогда.
Глаза не отрываются от лица, все еще держащего косую ухмылку, только в глазах новое выражение появилось.
Я не имею права ни сомневаться, ни бояться, когда в опасности наш ребенок. И если его жизнь в моих руках — я должна ее сохранить, даже т а к. Потому что я украду, убью, но не позволю, не позволю причинить вред ни ему, ни, соответственно себе.
Маска на ее лице застывшая болезненно сжимает. Страшно? Ге, признайся, что сейчас с этим пистолетом в руках — страшно. Страшно, если придется выстрелить? Да, страшно, но ты никогда этого не покажешь, ты же решила быть сильной. И ни один мускул на лице не дрогнет, когда душа уже умирает. Душа умрет окончательно, если спустишь курок, но зато твой Малыш выживет. Честная сделка.
Любой ценой.
Выжить любой ценой, чтобы выжило то чудо, подаренное небом, подаренное т о б о й. Выжить хотя бы ради тебя.
И если понадобится выстрелить — выстрелю.
Он дернется, дернется и рука, вскинется, палец на курке застрянет. Ге не стреляла никогда, если не считать пары совершенно забавных случаев, когда ходили в тир или в парк аттракционов… в той очередной другой жизни, к которой решила привыкнуть. И это ошибка. Но плевать. Плевать, что возможно держишь как-то "не так". На все плевать. Попасть — попадет. Ге никогда не направляла пистолет на человека, не смотрела человеку при этом в глаза. Руки вытянутые все еще твердо держат эту очень близкую цель. А пистолет такой холодный, остающийся  последней надеждой в руках.
— Давай успокоимся… — поднимая руки вверх, все еще насмешливо, мерзко.
Где-то на коже рук и поверхности бедер разрываются прикосновения укусами какого-то животного, мутит. Ядом разливается по телу память об этих прикосновениях, чуждых, опасных, болезненных, отвратительных. И его «calm down» от этого теряет всякий смысл. — Ты не сможешь выстрелить, детка… — двинется в твою сторону.
Секунда — опускай к земле.
Вторая — спусти курок.
Третья — выстрел оглушает, оглушает всю округу. Глушителя нет.
Он чертыхнется назад, отскакивая, выругиваясь смачно, а ей, кажется, все равно, даже если бы таки попала по ногам. Может, стоило выстрелить в воздух, может быть, стоило выстрелить ему в голову. Ты только что чуть кого-то не убила.
Прости, Малыш, что только так я могу тебя защитить. Твоя мама не может придумать больше нечего. Но ты стоишь в с е г о.
— Все еще сомневаешься?
— Хочешь убийцей стать?!
— По такому как ты никто плакать не станет.
Не твой голос. Сквозь зубы. Не твои слова. Не твои мысли. Какого-то другого существа, проснувшегося внутри и готового когтями и зубами вырывать эту чертову жизнь. За себя. И за своего ребенка. Потому что ты мать. И нет ничего более святого, чем жизнь твоего ребенка. И защищать его ты будешь до последнего. Если понадобится, то до последней капли крови. До последнего вздоха. До последнего «прости».
Я не понимаю, почему мне в тот момент в голову не пришло даже поставить на прицел и держать, постепенно продвигаясь к выходу, а потом просто убежать прочь. Я не понимаю, почему застыла с этим пистолетом и с этой ненавистью вперемешку с болью в глазах. Одна часть почти кричала: «Стреляй — он заслужил». А другая, заснувшая вроде бы тихо и печально шептала: «Стреляй, конечно, но ты не сможешь забыть этого».
Я пепел. Я не горю, я уже сгорела.
Джун, мне так страшно на самом деле.
Джун, мне так больно, я совсем не сильная.
Джун, я хочу разрыдаться, но не могу.
Джун, я должна это сделать.
Джун, забери меня.
Джун, найди меня.
Прием?
Земля вызывает Луну.
Земля погибает. Земле нужен спутник. Иначе… ее просто не станет. Кончено.
И только на миг замешкаешься, болезненно сощуриваясь от удара в голову. А он попытался  воспользоваться, делая рывок вперед. Кто-то реагирует за тебя.
— С п а с и меня!... — похоже на последний предсмертный крик, а пальцы таки спустят курок, а голос отчаянья разобьется о потолок.
Я бы хотела, чтобы ты запомнил меня… другой. Правильной. Твоей.
Кровь в ушах, кровь на животе, к счастью не твоем, а его, но ты не поймешь куда именно попала, он просто сползет как-то нелепо вниз, от боли корчась, а она ничего не видит, не слышит, пальцы так крепко сжимают пистолет, будто с ним срослись.
Не услышит шагов чужих \таких родных на самом деле\, тени не заметит, мелькнувшей между полуразрушенными балками дома. Хлопка двери. В деревнях-призраках, говорят водятся призраки. Призраки.
Взгляд остановившийся, стеклянный на чужую кровь. Медленно и сломано рука опустится, держащая пистолет, а другая машинально на живот, будто желая убедиться, что твой ребенок ж и в \я почувствую\. И только потом. Также медленно голову поднимешь. Только потом. Ты увидишь. Возможно призрака.
Джун, ты снова снился мне слишком часто, чтобы я не подумала, что ты мне кажешься, мерещишься. Губы плотно сжатые впервые за это время д р о г н у т, дернутся брови. Мне ведь хватит взгляда. Мне ведь хватит только глаз. Я ведь так легко тебя… нахожу.
— Джун… — неосознанно, а пистолет все еще в твоих руках, а сердце, казалось остановившееся наконец забьется, провернутся механизмы со скрежетом. Механизмы твоих эмоций.
Я сейчас вдребезги разобьюсь, если ты мираж. Не надо так.
— Не… «…надо так»… — не договоришь, слова в горле застрянут.
Шаг. На автомате, на негнущихся ногах, покачиваясь. Нерешительно и нетвердо.
Его имя тоже по инерции вырвалось.
Маска или нет — она просто видит его глаза. Она так часто смотрела в эти глаза, когда лежала рядом, засыпая. Она так часто смотрела в эти глаза, когда была подростком и рассказывала ему о гробницах и сокровищах. Она так часто видела эти глаза….
— Ты… — рука свободная потянется.
Это последний взмах. Сил уже просто нет. Последнее движение. Последнее слово.
И неожиданно осторожно \потому что какая-то часть меня все еще бьется агонией в сомнениях, потому что будет слишком больно, если мне все к а ж е т с я\ и нерешительно потянешь ладонь, дотрагиваясь до жесткой плотной ткани маски черной. Черное. Я так боюсь черного. Потянется, поддернет. Снимет.
— Это ты. Мой Джун.
Где-то сзади новые шаги торопливые, где-то за спиной замаячит Нейтан, побитый, но живой, с винтовкой. Встрепанный, бледный.
Только Ге не видит. Ничего не видит.     
И это точно его руки. Ты не можешь сомневаться. Руки собственные плетьми вдоль тела безвольно, все еще каменная, только сейчас начиная постепенно обмякать. Ты не двигаешься вовсе.
Вдох. Пальцы свободной руки слабо дернутся.
Выдох. Подбородок затрясется слегка.
Вдох. Глаза сморгнут слезу холодную и единственную.
Выдох. Ослабнет вторая рука, выпуская таки пистолет, который сжимала так, что рука побелела. Упадет с громким стуком на землю.
— Джун… — только взгляд останется остекленевшим, неверящим.
Но я чувствую, как бьется твое сердце, пусть сейчас мое почти не бьется. Но я чувствую твой запах, перемешанный с чем-то чуждым. Но я, замерзающая все это время, отдающая остатки тепла нашему Малышу, чувствую твое тепло. Призраки не могут быть теплыми и осязаемыми.
Я была сильной все это время, я не позволяла себе дрогнуть ни разу, потому что это могло мне слишком дорого стоить.
— А я кепку купила, — прошелестят губы, стянутые в полоску. Голос сиплый, все еще не твой будто. Так глупо.
И только после этого, только после этого будто прорывает. Прямо здесь, забывая обо всем.
Трясет. Штормит.
Мне плохо.
Это даже не истерика.
— Мне было так страшно! — надрывным, сломанным голосом, слабо по груди ударяя. — Почему… так долго…— устало, надорвано, болезненно, до хрипоты и отчаянья. — Почему, почему, почему? — лбом упирается, продолжая свою совершенно бессвязную речь. Границы и правда пройдены все, которые только могли быть. И за последней границей, на последнем горизонте — боль. Неприкрытая, боль за все то время пока держалась. Держалась за двоих, заглатывая ртом воздух, отчаянно барахтаясь, чтобы держать свою голову над водой и не утонуть. А сейчас… затопляет. — Зачем… ты меня отпустил, зачем, зачем…
Не хочу я быть сильной.
Рыдает. Шлюзы прорваны. Корабль дал пробоину. Ноги подкашиваются, ноги, которые все это время упрямо несли вперед. И опадает, опадает на пол, стукаясь коленками об пол земляной, покрытый соломой. Воротит от запаха чужой крови.
— Я так… — задыхаясь почти, забывая о том, что нельзя. Ты так много раз повторяла это «нельзя» себя. Ты так долго держалась.
Проблема в том, что плакать я могу только при тебе. Проблема в том, что только увидела тебя и последние силы покинули. Проблема в том, что только с тобой я могу дышать. Проблема в том, что… —… скучала. Я так хотела, чтобы ты меня нашел!... Нашел!... Спасибо… — прижимая руки к груди, ловя биение сердца, продолжая плакать так надрывно, будто только что умер кто-то дорогой, словно весь мир рухнул к ногам прямо сейчас. Так горько, надрывно и, кажется безнадежно, но надежда есть. Всегда была.  — Я старалась… я старалась как могла, но я такая слабая, Джун, такая… слабая. Я так… устала.
Я все еще могу чувствовать. Я все еще жива.
Мы живы.
— Я его убила? Убила?... Нет? Я… — как только взгляд взбудораженный снова коснется чужого тела, глаза зажмурятся, когда осознание накатывает, а испуг обволакивает. Бред.
Нейтан выберется из-за спины, подходя к Варгасу, пнет мыском ботинка в бок, неожиданно цинично и безразлично совершенно — как обычно не до сантиментов. Последний слабо стонет, Дрейк отходит в сторону.
— Живучий. Я бы добил, но патронов жалко — пригодятся еще. 
Плечи трясутся, ты трясешься, словно осиновый лист и продолжаешь рыдать, рыдать безостановочно, все еще придерживаясь одной рукой за живот.
— А я и не знал… — голос Дрейка какой-то до нельзя тихий и какой-то до нельзя сочувствующий. — …что ты плакать умеешь.
Потому что я не плакала. Все это время, я играла роль сильной женщины без_тебя. Пусть периодически меня и топило, я мужественно держалась. А сейчас, кажется, как только почудилась, почувствовалась т в о я опора вся сдержанность летит в пламя Тартара.
— Прости… Прости. Я уехала…
Тысячу раз прости.
Тысячу раз люблю тебя.
— Забери меня отсюда… — судорожно, заглатывая слезы, продолжая дрожать.— Нас. Забери нас отсюда.
Я сломалась, Джун.
Я может быть и разбилась.
Я даже не спросила откуда ты. Как ты. Я просто видела тебя рядом и решила в этот момент, что теперь могу умереть, эгоистично решила, что теперь уже в с е. Я говорила, что уже ничего не страшно. 
Но все дело в том, что мне хватает просто одного взгляда в твои глаза, чтобы… воскреснуть.

Не оставляй меня здесь в этом холоде,
Не отпускай меня, не разрешай мне говорить «прощай»
Я навсегда. Вернусь к тебе. А ты навсегда...
....верни меня.

Наверное, это мой рай — искать его отражение в предметах черного цвета и слышать в голосе апрель. Так близко кажется небо, когда глаза цвета… рай. 
Ге пальцами в земляной пол впивается, загоняя грязь под ногти, трясет головой, плечи то и дело вздрагивают. Не может остановиться, потому что до этого так много останавливалась, сдерживалась и нажимала на красные кнопки. Срывается, руки то и дело в кулаки сжимаются, тряска неконтролируемая, внутренний голос посылает жалкие сигналы. Остановись же, остановись. С т о п.
Ладонь по лицу горячему, слезами залитому. Его ладонь. Его ладонь, которая так привычно, так по-родному слезы смахивает бесконечные кажется, готовые только от этого действия с новой силой из глаз вылиться очередным потоком. А Ге все хочется всмотреться в его лицо, как бы тяжело ни было.
Мне больно смотреть на тебя, потому что я сделала… я сделала тебе больно, я не должна была уезжать. Прощаться. Останься я. Останься я мы бы сейчас были дома, читали книги, смотрели бы, как весна постепенно приходит, помогали бы родителям делать кимчхи. Ты бы все также встречал бы меня с работы, я бы все также бесконечно долго зависала в магазинах с детской одеждой. Мы бы спорили какие обои лучше наклеить в детской комнате, а потом рассмеялись бы: «Еще семь месяцев, а такое чувство — завтра роды». Почему я понимаю, что такое счастье, только когда его рушу… почему? Почему, Джун?
Не ты виноват, нет. Во всем что случилось и случится дальше.
Ге силится сказать хоть что-то, но с губ срывается лишь свист жалкий. Закашливается.
Большим пальцем по ее сухим, искусанным губам. Разумеется… ты заметил. Заметил эту отвратительную ссадину, заметил мои разбитые губы. Просто приклад у пистолета оказалось бьет больнее, чем я думала. Или кожа у меня слишком нежная, или я сама… не дотягиваю.
Не надо тебе было этого видеть. Не на-до. Я просто хочу уйти. Я хочу уйти с тобой. Я просто хочу к тебе.
— Джун…
Ге повторяет это как заведенная, а теперь, когда эмоции забивали рассудок и любой здравый смысл вообще больше ничего сказать не может, как и остановить. Остановить от любого опрометчивого действия, о котором будет потом жалеть. Вся штука в том, что если бы этого человека вдруг не стало… никто из нас не стал бы жалеть. Пусть мои руки все еще дрожат.
Твое имя — все, что я могу сказать, Джун. А ты в ярости.
А он в ярости. Ге голову в плечи вжимает, как-то загипнотизировано рассматривает вены на собственных руках и головы поднять уже не может. Она не может его остановить. Вроде бы хочет крикнуть: «Не надо, оставь». А из груди всхлипы и хрипы. Все только ухудшается. Рука правая сомнет ткань одежды влажной \в джунглях вообще редкость — ходить с у х и м\ прижмется ладонью к животу так сильно, что даже больно станет от давления.
Чего я хотела? Увидеть тебя? Я увидела. Почувствовать тебя? Твой запах ни с чем не спутаешь. Услышать твой голос? Услышать, как ты зовешь меня по имени в реальном времени, а не во сне или отголоском моего собственного эха? Я услышала, правда не свое имя. Я услышала твои эмоции, от них тоже по-своему срывает крышу, мотает из стороны в сторону. Больно.
Чего я хотела? Я хотела оказаться  в твоих руках.
Не уходи \а ты ведь стоишь, Джун\, не уходи, не уходи. Не выключай небо, неожиданно засветившееся звездами призрачными над моей головой.
Я хотела, чтобы меня спасли. Нас спасли. Прости, Малыш, я забылась. Да-да, давай просто представим, что ничего не было.
«Выведи»
«Ее»
«Отсюда».
И сразу вспоминается другое.
«Не оборачивайся», шепотом горячим сказанным.
Ге силится сказать «я все понимаю», а сердце хрупкое и, если честно совсем нездоровое, так предательски замрет. Местоимение. Будто и не о ней вовсе. Чуждо, пусть и отлично знает причину, но сознание слишком воспаленное и не хочет ничего воспринимать, кроме настойчивого, бьющего по вискам: «Не надо», «Пойдем со мной», «Обними меня».
Это же я.
Это того не стоит.
Не стоит… ли?
Дрейк сжимает плечи, все еще трясущиеся, а вечерний воздух окутывает, позволяя судорожно втянуть себя в легкие. Все еще дрожишь, губы бесшумно шепчут: «Спасибо», или ей так кажется — Нейтан отмахнется, мол, «и так все понимаю». Не о том сейчас. У Ге набатом в голове стучит: «Он там был». Там же. Джун. Её Джун, осязаемый, теплый, кажущийся разбитым немного_много \я в глазах у тебя трещины находила, одну за другой, но была слишком сильна разбита сама, чтобы попробовать о них… сказать\. Он там… есть, он там сейчас. Хватает воздух ртом, словно рыба на берег выброшенная, руки все еще подрагивают, руки все еще помнят холод пистолета и в то же время так хочется протянуть эти руки и обнять. Желание безумное обнять по-настоящему, желание забыть обо всем, желание прикоснуться еще раз, чтобы развеять последнее сомнение, черной птицей в голове маячащее: «С о н».
А в ушах звенит: «Выведи ее отсюда». Не обидно нет, не больно. Сил нет на то, чтобы обижаться. Я все еще отчаянно нуждаюсь в тебе, теперь, с удвоенной силой всего своего замученного существа. Потому что я, этим существом смогла почувствовать… т е б я. И это было таким чудом, что я… не успела его даже оценить. Мне опять дали слишком мало времени.
Я не обняла тебя. Я ничего не сделала, у меня зубы стучали, я забывала выдыхать, а слезы душили соленым потоком. Я не обняла тебе крепко. Я не поцеловала тебя. Я не сделала ничего из того, что хотела сделать как только увижу тебя  \а я ведь всегда знала, что увижу\. Такие жалкие несколько минут. Губу саднит.
Я успела словить твой взгляд, Джун. Кажется, когда-то уже видела… Джун, это не твоя вина. Это я виновата. Слишком многого захотела.
— Нейтан… — хрипло, лицо покрасневшее, всхлипывая. — Скажи мне…
— Что?
—… что это не сон. Что ты тоже его видел.
— Мужа твоего? Выглядел живым. Меня по фамилии назвал. Точно командир.
— Капитан вообще-то…
У Ге даже сил усмехнуться нет, просто глаза прикроет болезненно, выдыхая так тяжело, будто грудь камнем придавили. Неразборчивые глухие крики несутся изнутри, к которым волей неволей прислушиваешься, а потом вздрагиваешь, дергаешься от выстрела. В воздух, Джун? Или же… В него?
— Это… все… из-за меня.
— Это все из-за того, что кто-то был плохим мальчиком и подарков на Рождество ему не видать. Что поделать. Не надо о таких жалеть. Лишнее это. И думать о том из-за кого все случилось. Никому самокопание пользы не приносило. Меньше сантиментов, профессор. Иначе будет совсем паршиво.     
Ге дернется еще раз, будто холодно, обхватывает руками плечи, покачиваясь из стороны в сторону, пытаясь делать один глубокий вздох за другим. Раз. Вдох. Два. Выдох. Дыши, Ге. Дыши же. Еще немного, еще пара мгновений и все закончится.
Джун, дай посмотреть на тебя еще хотя бы одно мгновение, прошу. Я хочу разглядеть тебя. Еще одно мгновение. Чуть дольше. Мне м а л о. А еще… дай мне забыть. Обо всем. И еще. Ты не виноват. Что бы внутри этого дома не происходило. Коленки подкашиваются. На коленках синяки. Болят руки, которые прижимали к кровати хлипкой еще какие-то несколько минут назад жалких. Тело ломит непривычно, все еще мутит отчаянно от одной мысли. Забыть такое не просто, а Ге вместо того, чтобы отвращение испытывать к прикосновениям, хочется, наоборот, почувствовать, только не омерзительные, те самые, а… родные. А губу все еще саднит предательски. Шмыгнет носом, погладит по животу все еще плоскому.
Умоляю, Боже, пусть все будет хорошо.
Боже, я готова встать на колени, только… спаси. Нас троих.
Позволь всем выжить до конца. Я хочу домой. Мы хотим домой.

[float=left][/float]Она оборачивается слишком порывисто, продолжая пальцами впиваться в плечи собственные, безразлично небо над головой до этого рассматривая. В голове продолжало стучать, думала, что как только увидит второй раз скажет все, а если не скажет, то хотя бы подбежит и обнимет, обнимет, а сердце будет вторить: «Я больше никогда и ни за что не уеду, потому что все что мне нужно — это ты. Потому что в конце моего пути всегда ты. Потому что я нашла все, что искала». Но обернувшись порывисто до болезненности, снова лишь жалко замирает на месте. Предательски кольнет в груди, а глаза будут всматриваться, всматриваться бесконечно в лицо, бегая взглядом по фигуре и снова к глазам, глазам, глазам.
Я могла… тебя потерять. Нет, не могла, я не теряю. Я нахожу.
Ге невероятно податливая, хотя плечи кажутся каменными, но садится послушно, а глаз все еще не сводит, только на этот раз взгляда поймать не может и хмурится невольно, сердце удар пропустит один за другим, а в голове ворох вопросов. Очень глупых вопросов, Джун.
[float=right][/float]А он снова завязывает ей шнурки, а обувь удивительно по ноге. Удивительно белая. Такой здесь не носят — ничего не останется. Чувствует прикосновение к ступне, вдохнет рвано и снова в глазах слезы встанут — удержишь на этот раз.
Может быть, ты не можешь посмотреть на меня потому что я натворила все это, хотя, возможно этого и можно было избежать. Или потому что… или потому что понял, что случилось в этом домике маленьком и разваливающимся по частям прямо как… я все это время, пусть и пыталась не дать самой себе сломаться. Но сломалась. Не говори мне только, что ты не можешь смотреть на меня. Быть может я… просто не та, на кого ты хочешь смотреть? Глупость конечно, но у меня вместо сердце рана открытая, все, что меня на ногах держит — ч у д о. Я все хочу сказать «прости», а слышу его в итоге от тебя, а с губ срывается тихое, умоляющее:
[float=left][/float]— Посмотри на меня, — сипловато, но голос больше не дрожит. Просто устало бесконечно. — Пожалуйста.
Только так я могу… вздохнуть. Только так я смогу жить заново. Мне нужно взлететь на небо снова, потому что я пташка подстреленная. Только так я могу голову держать над водой, пойми.
Ге наконец с его глазами встречается, встречается и пропадает, закрывая свои. Не ты, не ты Джун должен просить прощения. На самом деле не ты. Подожмешь нижнюю губу, отвернешься, чтобы не разрыдаться снова просто от взгляда одного.
— Что… с лицом? — уголки губ жалко вверх вздернутся. Снова вопрос не впопад, рука нерешительно оторвется, потянется к лицу. Замрет все в той же нерешительности.
Да, да, да, мне самой от себя не по себе, мне ужасно отмыться хочется, только не уверена, что получится. Он вроде бы ничего не сделал… п о ч т и ничего, а я чувствую себя как минимум проклятой. Не чистой, нет. И дело не в крови у меня на руках. Дело в том, что касался меня кто-то кроме тебя. Мне стыдно, мне невыносимо от этой мысли. А еще невыносимо теперь вблизи тебя рассматривать и понимать, что избитый — это все равно заметно, пусть все заживает уже. Прикоснешься все же ладонью с парой царапин на внутренней стороне к щеке. — Кто это… сделал? Как это случилось, мм? — и не заметишь, как слеза одинокая снова скатится со щеки предательски. Не удержишь. Зато заметишь слезы… у него.
Джун, я знаю, что ты не любишь плакать. Ты считаешь, что не можешь плакать, что тебе нельзя. Но сейчас я вижу слезы. Из-за меня?
Ге продолжит улыбаться, перед глазами тоже пелена. Каждый раз хочется заплакать сильнее, хочется обнять тебя, хочется прикоснуться. На каждое твое «прости».
— Тебе же… больно наверное было? — игнорируя все, продолжая диалог будто находится в какой-то параллельной вселенной. — А я… а я просто хотела вернуться. Очень. Я не сильная, Джун. Я не сильная без тебя… — а он, наконец, обнимает. — Я такая идиотка, Джун… Такая идиотка…
Обними меня. Обними меня так, будто от этого зависит твоя_наша жизнь \моя точно зависит, даже не сомневайся\. Обними меня, иначе я не справлюсь, иначе я умру. Забери меня, если не домой, то хотя бы к себе. Что-то внутри согревается, что-то внутри отзывается мгновенно, что-то встает на место и ты понимаешь запоздало… насколько сильно скучала. Настолько сильно на самом деле, что только сейчас начинаешь дышать, только сейчас сердце бьется по выверенной схеме \из груди, правда, рвется, но это не страшно\.
«Это я»
«Твой Джун».
Да, это ты, Джун. Не важно, в какой одежде, не важно в каком состоянии, все равно это ты. Это ее лучший друг, это ее муж, это отец твоего не рожденного ребенка, которого вы очень ждете и за которого ты так боишься безумно.
«…точно ты, моя Хегё».
«…которую я так долго искал, кажется, вечность».
— Я знала, что найдешь. Ты же часть моих суперспособностей, ты же… — слезы потихоньку глаза окончательно глаза застилают слезы, приходится жмуриться, а они стекают прохладными каплями по щекам. —… мой Джун.
Руки чуть смелее плечи обхватывают, уткнется носом, снова почувствует, в который раз убедится, что это он, что у нее не бред и не лихорадка, что все закончилось \никогда не ошибалась так жестоко, а следовало бы привыкнуть, что так легко и просто ничего не заканчивается\. Она чувствует его дыхание, чувствует прикосновение к волосам собственным, спутанным. Шмыгнет носом, еще более судорожно и крепко цепляется, будто бы боится отпустить, будто за последнюю надежду хватается.
Не «будто бы», Джун. Так и есть.
— Я голову не мыла уже неделю, или больше, аккуратнее, — улыбается как-то несчастно, в жалких попытках шутить \неужели хватает сил?\. — Ты как раз вовремя, если бы не пришел… я бы пришла. Я бы вернулась… — начинаешь подрагивать снова, слышишь это «прости» и теряешься, теряешься в любимом, бесконечно любимом голосе, хочешь раствориться. Забываешь на какой-то момент о том, что вокруг все еще джунгли непроходимые, отзывающиеся хлопаньем крыльев, криками вечерними птиц, стрекотанием громким. Пахнет тропиками повсюду, влажной землей. Ты и сама сыростью земли вроде как пропахла, неприятно, наверное, а он все равно обнимает. Ты и сама выглядишь сейчас не самым лучшим образом, со спутанными немного отросшими волосами, темными кругами, которые под глазами легли и этой подбитой губой, с запекшейся бордовой корочкой крови в уголке. А он все равно обнимает. Она пулю человеку в живот всадила, а он все равно… обнимает. 
И его «любимая», пожалуй, стоит в с е г о.
Я так давно этого не слышала, Джун. А я ведь так люблю, когда ты меня так зовешь. До безумия, ты знаешь? До дрожи в коленках, до головокружения. У меня сердце замирает каждый раз и так хорошо становится, будто уже дома. Просто дело в том, что твои объятия они как дом. И нам, с Малышом теперь х о р о ш о. Теперь спокойно.
«Эй, Малыш, смотри мы дождались. Эй, Малыш, смотри — это ведь правда твой п а п а. Я знаю, ты тоже хотел, как и твоя глупая, бесконечно глупая мама его увидеть, или в твоем случае почувствовать. Малыш, мы почти что дома. Я очень люблю вас. Вас обоих. Как же я… люблю вас».     
— Я не буду… я не буду вспоминать, не хочу. Прости меня… Прости, Джун.
Прости, за то, что заставила пережить все то, что переживала сама несколько месяцев назад. Прости, что заставила ждать, хотя отлично что значит ждать человека с пометкой «пропал без вести» \и ремаркой: скорее всего мертв\. Я отлично знаю, как трудно бывает просто упрямо верить в то, что почувствуешь, если того, кого любишь не станет. Я знаю, что такое отправлять СМС в пустоту, в какой-то странной надежде, что они все же однажды получат статус: «Прочитано». Прости, я все это знала, а заставила пережить это тебя. Это было последнее, что я хотела.
Ге вроде бы хотела поехать в эту поездку, вообразив себя той молоденькой студенткой без какой-либо ответственности, желающей сделать очередное важное открытие в жизни. И она сделала. Поняла, что не нужны ей уже никаких открытия, встряски и новые впечатления. Это, пожалуй, самое важное открытие в ее жизни. Ге так хотела поехать, что… чуть не умерла, чуть не потеряла ребенка, чуть не потеряла все вместе ради призрачных сокровищ давно умершего пирата, ради легенд и исторических фактов. Из-за такого она могла лишиться и своего личного ч у д а и возможности еще хотя бы раз в глаза смотреть… в его глаза. Вот как сейчас.
У него все равно ладони теплые, а у нее слезы еще не высохли до конца. Ге все еще видит себя в его глазах, а голос родной оседает где-то под сердцем. И на какую-то секунду короткую представить получилось, будто ничего и не было. Не было ни джунглей, не было неизвестности, не было этих прикосновений, губ, дыхания смрадного. И выстрела тоже не было. Не слышит голосов на заднем плане \предположительно говорили на английском\, даже крики птиц заглушаются биением собственного сердца, которое теперь может биться в полную силу. Это как птицу в небеса выпустить. В такие моменты понимаешь насколько сильно ты л ю б и ш ь. Насколько сильно боялась потерять \да-да и такие мысли проскальзывали, признаюсь\. Насколько сильно боялась больше «никогда не…». И становится еще обиднее на саму себя за «привычку», за эту чертову привычку к хорошему. Нет, нельзя к тебе привыкнуть. Нельзя привыкнуть к твоей любви.
— Да, просто забери. Прошу, просто забери. Нас. Мы соскучились, Джун.
К себе забери. Не важно, что там на горизонте за марево или какая звезда погаснет сегодня. Не важно, что ждет нас на следующий день или через десятилетия. Забери к  с е б е и этого будет достаточно, поверь мне.
Там, где ты дом.
Там, где ты не может быть страшно по определению.
Там, где ты — любовь.
Их время всегда отчего-то ограничено, причем всегда — жестко. Прикрывает глаза, вслушиваясь вовсе не в разбушевавшиеся джунгли вечерние, а в его шепот тихий, едва различимый, но убаюкивающий какой-то, а еще к биению его сердца.
Дело в том, что у нас сейчас бьется не одно, не два, а т р и сердца. Я читала \слишком много я читаю\, что сердце уже бьется. Даже несмотря на то, что прошло два месяца с небольшим. И я хочу, чтобы оно продолжало биться. И я хочу чувствовать, что еще одно маленькое сердечко бьется. Я хочу быть в этом уверена. И я все еще хочу сделать для этого все. Только… дай мне посмотреть на тебя еще раз. Я обещаю, что не буду плакать.
— Спасибо, что нашел…— тихо-тихо, одними губами.
Спасибо, что спас меня. Спасибо, что любишь меня. Нас.

— Что собираетесь делать дальше?
— Мадагаскар.
— Серьезно?
— Ну, сначала домой, хорошо. Остановлю очередной бракоразводный процесс. Я вообще-то военных терпеть не могу, у нас с ними отношения не сложились… но пока придется потерпеть. Любят они… командовать, а?
Все покрыто пеленой шуток, но этот юмор, пожалуй спасает. У Дрейка рассечена бровь, руки покрыты порезами от все тех же листьев с острыми краями. Ге поправит лямку рюкзака потрепанного, которая теперь постоянно съезжает куда-то нелепо, совершенно расхлябался, а на одном из карманов дыра нелепая. Нейтан был ее кумиром на протяжении почти всей жизни. А сейчас… а сейчас это уже даже не кумир.
Ге силится сказать спасибо, пусть они еще и не прощаются вроде бы. Дрейк привычно похлопает по плечу, губы растянутся в улыбке мальчишеской.
Нейтан чуть выше Джуна на пару-тройку сантиметров, поглядит на протянутую руку секунду, усмехнется и протянет свою. Пожмет.
— А мне-то говорили, что ревнивый, — взгляд лукавый на Ге, которая поспешно и непосредственно руками замашет, вспоминая эти долгие разговоры у костра, которые отвлекали от… достаточно мрачных мыслей, которые по ночам наплывали, подкрадывались к изголовью и не давали вздохнуть спокойно. — Ну, теперь моя помощь не нужна по крайней мере. Но, нет проблем. Было не очень сложно. Сами справитесь теперь… Капитан.
No problems.
Проблем было выше крыши, но мы выкарабкались, мы смогли.
Спасибо, правда спасибо.
Просто… устала.

— О, господи…
Вспышка на небе была слишком яркая, вспышка в глазах отразилась испуганных, в животе отдается вибрация страшная. Это тебе не фейерверк, раскрашивающий небо снопами искр разноцветных. Это черно-оранжевое марево. Взрывы, которые в лучшем случае видела по телевизору или в документальных фильмах. Война…
«Колумбия это же не Африка».
«Давай не будем думать ни о чем страшном».
Сколько раз я ошиблась?
Ухватишься за ремень безопасности, вцепишься, натягивая, пока машина делает резкий поворот, а где-то позади все горит оранжевым пламенем. Сердце испуганно-безнадежно рухнет куда-то. Из одного ада в другой? Судьба, что ты делаешь с нами? Или кому-то так уж принципиально… разлучить? Это так необходимо? Стоит повторять слово: «Не суждено» через каждую строчку? 
Я бы могла взвыть от отчаянья, потому что все это так болезненно, невыносимо просто. Я бы могла удариться головой о машинное стекло, я бы могла возненавидеть небеса, я бы могла устать настолько от всего этого, что желания бороться просто не было бы. Будь я одна. А у меня есть ты, Джун. А у нас есть чудо. Рано проклинать небеса.   
Ремень натянется еще сильнее, глаза смаргивают, брови хмурятся невольно. Нет. Она выбиралась из джунглей с таким поразительным упорством, не позволяя себе раскиснуть не для того, чтобы терять кого-то снова. Нет. Она не для того за оружие схватилась, чтобы и с п у г а т ь с я сейчас. Страх липнет к гортани, Трясешь головой. Прикоснешься к груди, где все еще на удивительно крепкой веревочке носишь п е р в о е кольцо.
Так было суждено.
А значит — мы выберемся. А значит — я тебе верю.
Не может быть здесь даже мыслей о гибели, Джун.
Ге обернется, выпуская ремень, оставивший полоски на ладонях, из рук, всмотрится в глаза, окинет фигуру в черном, но нет, не пугает. Даже в черном не пугает, пусть этот цвет и ассоциируется совершенно не с тем.
— Так какой у нас план?
…Выживать?

Картахена не похожа сама на себя, совершенно не тот шальной портовый город, со старинной архитектурой и запахом моря, вперемешку с сигарами, ромом и фруктами. Тут пахнет металлом теперь, дымом. А страх ощущается в воздухе практически физически. Война здесь вроде бы и не заканчивалась, также как у них, с Северной Кореей, да только все равно никто не ожидал т а к о г о. Черный едкий дым к небу поднимается, заволакивает. Звезд теперь не увидишь. Горло першит, Ге откашляется. Затошнит. Сдержится. Пока она не перешагнет порог квартиры родной, в Пусане она будет продолжать сдерживаться. Ради всего святого…
Машины останавливаются, а тебе бы сидеть на месте, но не ты не умеешь так, соскакивая со своего места. Американцы, военные, хмурый Нейтан. Выцепляет взглядом Джуна, выдыхает. Ей необходимо его хотя бы видеть, пусть и не слышать о чем все говорят. Можно догадаться, в общем-то. Их с Дрейком всего двое \трое\ можно подумать, что ради двух человек (а не целой группы археологов, как предполагалось сначала) и напрягаться не стоит. И их можно понять. Сидели бы сейчас где-то дома, делали бы барбекю или смотрели футбол у телевизоров.
Дрейк рвет и мечет не меньше, слишком разозленный этой ситуацией, несколько раз выругался, только потом извинился, все также хмуро.
— Похоже, профессор, пока мы ходили по джунглям, многое пропустили. И не нравится мне это затишье.
— Наверное… — кашлянешь в кулак. — Бомбят где-то не здесь, нам же лучше.
— Еще не вечер.
— Почти ночь.
— Оптимистично.
Ге наклонится, завяжет шнурки покрепче. В неразборчивой поспешной и раздраженной английской речи, которая за эти недели стала почти родной и привычной \я забыла, когда разговаривала на корейском его же здесь кроме тебя все равно никто бы не понял\ неожиданно различает что-то такое знакомое, что вздрагивает и выпрямляется.
— Свои? А у нас отличная компания подбирается.
Да. С в о и.
Пересохших губ истерзанных коснется улыбка слабая, различая и даже узнавая, слегка глаза сощуря. Никогда еще, наверное, корейский не казался таким красивым. Выдыхает, стоя все в том же отдалении.
Джун, для меня ты всегда будешь просто Джун, но я также знаю, как важно было услышать это громкое и четкое, взволнованное слегка: «Капитан». Я не знаю какой ценой \да и не время сейчас задумываться о цене, как говорит Дрейк «лишние сантименты»\ удалось ко мне прилететь и найти меня. Я все еще не знаю, почему у тебя ссадины на лице. Я могу лишь догадываться, что все это тяжело и может стоить дорого. Я могу лишь догадываться, от чего, возможно пришлось отказаться.
— Сколько не думаю об этом… думаю, что это мой последний раз, — неотрывно наблюдая за встречей, улыбаясь слабо.
— В завязку?
— На покой. Буду детям рассказывать потом. Я…
Ты не договоришь, Ге.
Где-то рядом, оглушительно, по перепонкам ударит раскат глухой, но ощутимый, все существо испуганно  сожмется, снова кто-то выругается, кто-то в сторону чертыхнется, а в ушах крики людей, испуганные и надорванные, отчаянные. Паника… тоже вещь страшная по своему. И почему-то очень некстати вспоминается сон собственный. Там тоже люди кричали. Это вот об этом был сон? Точнее ночной кошмар. Покачиваясь в этой общей суматохе, до которой лучше бы не доводить вовсе, Ге снова находит е г о. Своего Джуна. И этого вполне достаточно, чтобы мир перестал качаться. Чтобы мир перестал быть таким пугающим.
— Не отпущу.
Ни за что, Джун.
Не твою руку.

Ге держится за спиной, за его спиной, взгляд напряженный, не позволяя себе отвлекаться и не позволяя себе… оборачиваться. Это так странно, когда город, казавшийся несколько недель назад пристанищем солнца погрузился во тьму в совершенную. В этом районе в домах нет никого света — перебои с электричеством уже начались, очевидно и не поймешь сколько всего еще повреждено. Запах неприятный попадает в нос. Ге морщится невольно, прикрывает рот рукой, а куда-там — тошнит не по-детски, как только гнилостный запах из труб почувствует. Под ногами вода какая-то, нестерпимо пахнет канализацией и еще чем-то. Сдержится в сороковой раз. Малыш, пожалуйста, останавливаться сейчас по крайней мере немыслимо. Нечистота, железный привкус на языке, который за эти месяцы солнца, за эти месяцы счастья успела забыть – снова на языке. Чем дальше, чем дальше вглубь потемневших улиц, освещаемых вспышками периодическими, тем неуютнее, тем больше под ногами крупных камней и обломков. Обломков чьего-то дома. Только собираешься сделать еще один шаг, забываясь на секунду, привыкнув вновь к относительной тишине \скоро, стоит признаться, тишина будет пугать даже больше, за тишиной — вечно что-то следует\. Кто-то покажется из-за угла, также быстро скроется восвояси, похожий скорее на тень. Обернутся — никого. Тишина напряженная, Ге молчит, перешагивает через очередной обломок. Идти в такой напряженной и давящей тишине — сложно, невыносимо практически.
Я никогда не думала, что неба можно бояться. Я никогда не думала о том, насколько военная техника может быть пугающей. Для меня небо — ты, а не сыплющиеся на головы бомбы. Для меня полеты — ты, а не цель, чтобы уничтожить что-то \кого-то\ на земле. Просвистит совсем недалеко один, разрывая тишину напополам. А потом еще один. И еще. Нужно было чаще голову к небу поднимать. Еще один совсем близко, какие-то щепки в сторону полетят — на землю. То ли падаешь, то ли специально, моля бога, чтобы не задело.
Джун, ты прикрываешь. Ты прикрываешь, а я чувствую спиной гальку, какие-то камни, больно ударяясь о землю лопатками чуть выпирающими \снова придется набирать вес\, бороздя по ней, а руками за твои плечи цепляясь, а ты придержишь за голову, руку под затылку. Всполохи огненные везде, даже в твоих глазах отражаются \свои я, увы, не закрыла, не могу\. Я помню, помню, что падать нельзя, а что делать.
— Пожалуйста… — прошепчешь, а вокруг чистейший ад.
Разрывается по барабанным перепонкам, уши закладывает, в голове звенит.
Пожалуйста, дай мне выжить, Боже.
Нам дай.
Пожалуйста, никого не отбирай у меня.
Не его.
Не ч у д о.
На самом деле, Боже, у меня же их два. Не отбирай ни то, ни другое.
Крепче пальцами вцепишься, стараясь дышать ровно, а как выясниться, ты вовсе дыхание задержало. И губы прошепчут: «Не страшно». С тобой — не страшно. Главное — с тобой.
— А теперь медленно поднимаемся, — чей-то голос выведет из состояния транса, когда все вроде бы уляжется, а уши таки разложит. Дым будет рассеиваться нехотя, едкий, свербящий в носу.
— НАР.
Ге нахмурится, совершенно в этом не разбираясь \оно и к лучшему\. Следуя терминологии.  Неуправляемые авиационные ракеты. Одна из которых так удачно лежала в метрах десяти от нас. И не разорвалась.
Поднимаясь на ноги, хватаясь за его запястье почти судорожно, придерживая живот руками. Все что я могу, Малыш, защищать тебя вот так.
— Джун, давай, когда вернемся домой никуда в ближайшие пару месяцев не уезжать вообще. Ты… — взглядом по руке. Разодранная. Ухватишься, приглядишься. — у тебя кровь. Смешно, Ге. Повсюду война, а у тебя кровь. Не у тебя. У него. У тебя почти паника. — Больно?
Смешно, Ге.
Ему ведь наверняка было больнее. Гораздо больнее.
— Вам крупно повезло. Если бы эта «дура» разорвалась… Разговаривали бы сейчас с апостолом Петром у ворот рая.
Нет, Джун, в рай я пока не готова.
Без тебя по крайней мере. Если оставаться с тобой, то живой. Пусть и в аду.

На каких-то улицах уже целые завалы, приходится перебираться. И постоянно в любой прохожей тени из-за угла видеть потенциальную угрозу. Ге неудачно спотыкается на каком-то увесистом обломке или балке – не разберешь, еще и темно ко всему прочему, а излишнее внимание привлекать как-то не особенно хочется, подсвечивая себе дорогу. За эти несколько часов устаешь безумно, напряжение эмоциональное кажется стало больше в разы.
Джун, ты знаешь я мастер быть может выживания в джунглях. В джунглях я знаю, что нужно делать, чего остерегаться. А на войне… нет. И я не смотрю себе под ноги, когда следовало бы, я не замечаю, я не слышу предупреждений вовремя, я… слишком устала. Уже. А еще идти… а сколько идти еще?
Проволока тонкая, прозрачная и практически незаметная. Нет, не так — незаметная абсолютно. Мина-растяжка. Взрыв как раз и происходит при задевании за эту самую проволоку. Нет, Ге понятия не имеет как это называется, просто когда делает очередной шаг, с запозданием понимает, что это может быть и последний шаг вообще \мне потом любезно объяснят\. Покачнется, к сожалению вперед, а нужно всего-навсего перешагнуть, вот и все. А ты не можешь, а ты совершенно потерянная, еще бы немного и задела бы в этом странном трансе, еще бы немного и… И не нужно думать о том, что не случилось. У тебя всегда были сильные руки, Джун, ты всегда меня... ловил. Я знала, что подхватишь, я знала, что запнуться не дашь. Подхватывает, практически насильно, под руки, перенося через чертову растяжку.   
— Прямо как невесту, ей богу.
Шмыгнешь носом, неловко, утыкаясь в грудь.
Три секунды.
У меня было три секунды чтобы не умереть.
Дайте мне три секунды, чтобы жить дальше.
Я не сильная, Джун, нет. Я только притворяюсь.

[float=left][/float]Никогда не поймешь откуда именно стреляют \это я, точнее не понимаю никогда\. Говорят, из проломов в стенах, а еще говорят, что форма это как красная тряпка для любой из сторон особенно… их называют «Черными орлами» и знает Ге о них ровным счетом столько, сколько дается в новостях и Интернете. Кирпичные стены простреливаются из пулемета легко — за ними прятаться бесполезно. После одной из таких перестрелок, от которых только разве что отбиваться нервы сдадут снова, в который раз. Взглядом долгим, останавливаясь чуть ли не посреди улицы \да-да, знаю, сумасшествие, ей богу\.
— Джун, пойми. Если с тобой что-нибудь случится смысл потеряет слишком многое! А мне-то что делать?! Тогда…
\\Я не знала тогда, что потом буду повторять эти слова снова и снова, но уже не в этом месте. Сначала ведь… «женщины и дети». Я не знала тогда, что выбирать придется, что судьба будет насмехаться снова и снова, как заведенная, стараясь то сблизить, то отбросить к чертям. Но только без тебя, Джун, всегда был не вариант\\.
У тебя ребенок, Ге.
У тебя ребенок, а значит бороться и не срываться все же… придется.
Как и выбирать.
Человек лежал на стороне улицы, где, очевидно проходили перестрелки, на раздробленном тротуаре, в темноте надвигающихся сумерек было не видно больше ничего, просто… человек. Он еще был жив, судя по сдавленным стонам. Нужно помочь, наверное, но как только делаешь шаг, вырываясь чуть вперед, то понимаешь, что вступаешь во что-то липкое, во что-то… Английский вопрос стандартный и глупый: «Вы в порядке?», в горле застревает, как только приглядываешься.
Его рана так глубока, что биение его сердца не видно, а слышно, кажется. Шарахнешься в сторону мгновенно, разворачиваясь и утыкаясь в грудь Джуну, мотая головой, потому что затошнит, потому что смотреть на это просто невозможно и невыносимо. Он еще жив. Он даже умудрялся попросить помощи, на ломанном, хриплом английском. И это «help» в ушах застрянет, но слышишь от кого-то:
— Гиблое дело, дальше идем.
Вспоминаются зачем-то тем самые птенцы, которыми пришлось пожертвовать. Если останавливаться, если пытаться помочь кому-то безнадежному, то, они сами окажутся в положении еще более безнадежном, чем можно было ожидать. Еще и темнота эта. Ге трясет головой, но все еще отчаянно вцепляешься в него, в какой-то странной боязни идти дальше, ноги идти отказывались. Надо. Должна. Вспомни джунгли. Но здесь другое. Мы жертвуем всем, чтобы выжить. Или помочь тем, у кого шансов больше.
— Может быть на этот раз… добить и было бы милосерднее.
Война не любит сентиментальных.
Ге замутит сильнее, как только оторвется, отчаянно боясь, что умирающий, умирающий безнадежно ухватится за ногу, это какой-то фильм ужасов. Только глаза зажмурить, только забыть, прячась уже по какой-то привычке за спину Джуна и стараясь не оборачиваться. На углу улицы \может быть это был перекресток, не знаю, не разбираю, тут развалено все, металлом пахнет, запинаюсь о балку железную светофора\, она остановится. Где-то сбоку послышится шорох странный, на один миг покажется, что следит кто-то, но быть может у тебя паранойа всего лишь. Вскинутся, ушей твоих коснется уже знакомый звук затворов. Не одной тебе все это время к а з а л а с ь эта слежка. Потому что она не казалась. Потому что даже во время войны, черт возьми, кто-то не может оставить в покое мысль о… наживе?
— Нет, я отойду. Тошнит, это уже невыносимо. Простите.
Она итак сдерживалась все это время. Ты чувствуешь недовольство, ты чувствуешь, что задерживаешь. Но поделать ничего с собой не можешь. Нейтан тоже отходит, вытряхивая из обуви мелкие камни \его кроссовки таки продырявились\ острые. Ге удержится за угол дома. У нее итак в животе пусто, а тошнит все равно, что же это такое, ей богу. Слабость накатывает, уши снова закладывает. Закладывает и не сможет услышать чьих-то чужих шагов.
Трудно не почувствовать единственное, как только выпрямишься — оружие в спину собственную, а потом и у виска. Снова. Чужое. Такое чувство, что Варгас и после смерти своей… не оставит в покое.
— Да твою ж… — Дрейк не закончит предложения, а ему в ответ лишь осклабятся. — Еще немного и я решу, что Эвери проклял свои сокровища.
— О сокровищах речь и пойдет… — насмешливо, видимо у своего босса дурной привычкой заразившись. — Варгас говорил, что ты в курсе, жаль все сорвалось, а мы ждали. Но давай без глупостей. И это ко всем относится.   
— Нашли время…
— Не раздражайте меня! — нервный голос улавливаешь. Нервничает. Руки дрожат.
Отходить, наверное, идея тоже так себе была. 
Джун, прости. От меня беды. Одни беды. Вечные беды.
Я бы хотела спросить сейчас: «за что я тебе?», но не стану. Голова подкруживается, после очередной «прочистки» ноги еле держат. Странно ощущение, когда уже все равно. Нет, не так, страшное ощущение, Джун.
Их где-то пятеро, не так уж и много и они об этом отлично знают, зачем им иначе заложник \как это все же трусливо\. Попробуешь выстрелить в того, кто держит и удерживает — не факт, что не попадешь в меня.
Прицел к прицелу.
Взгляд к взгляду.
А знаешь, это еще больнее. Смотреть тебе в глаза с того самого расстояния, с которого не дотянуться и видеть в твоих глазах… что я только там не вижу, Джун. Боль, ярость и за всем этим с ног сшибающим ураганом эмоций я все равно вижу себя. В какой-то момент плечи расслабляются, в какой-то момент ты устанешь бороться настолько, что, к ужасу ситуации, ты бы даже не отбивалась, если бы… глаза закрываются. В какой-то момент пуля в виске перестает быть чем-то удивительным, руки разжимаются, обессиленно. Сил нет. Нет, Джун. Все эти ситуации… их бы не было вовсе, если бы нам не захотелось найти что-то давно утерянное. В какой-то момент выдыхаешь, силишься сказать прости \последнее ли?...\, когда откуда-то сзади прогремит выстрел, а на твоей одежде капли крови появятся. Снова не твоей. Никто больше не удерживает. У кого-то в затылке пуля, а неуверенных ни в чем, такое чувство товарищей разлад. Замешательство. Этого замешательства вполне достаточно, чтобы огонь открывать уже не поражение.
Это не люди, нет. Я жалеть не стану.
Успеешь практически только только в сторону отползти.
А потом послышится то ли свист, то ли писк. А потом прогремит взрыв совсем рядом.
Перевернешься. Чернота.
Контакт потерян.
И сквозь временную отключку услышишь:

— Что ты здесь делаешь?!
— Пытаюсь с тобой не развестись!

Из бессознательности вырывает голос. Это твой голос, Джун, отчаянный и твой. Такой отчаянный, почти несчастный. Наверное, услышав твое: «Ге», таким тоном сказанное, я бы, наверное, вернулась бы не то что из обморока, но и с того света. Только бы… не бросать. Я очень долго, хотела, чтобы ты назвал меня по имени, я просто очень хотела твой голос услышать и вот, услышала снова.
Первое, что в голову приходит, первое действие, как только глаза открываются — за живот ухватиться \сколько раз я это делала?\.
Второе, после того, как подаешь вполне явные признаки жизни:
— Я… в порядке. Нормально. Мы, вроде нормально.
Кажется локоть ободрала.
Миссис Дрейк была намного ниже Нейтана, блондинка с зелеными глазами \в темноте сложно, если честно понять, но Нейтан описывал свою жену\, туристическим рюкзаком и… кажется пистолетом в руках. Ге приподнимается, отряхивая одежду от бетонной пыли. Где-то виднеется воронка от снаряда, который на этот раз разорвался таки.
— Елена, скажи мне, какого черта ты здесь забыла? — у Дрейка руки сильные, он ее встряхивает, а она практически раздраженно их стряхивает. Передергивает плечами, на вид хрупкая совсем по сравнению с тем же Нейтаном.
— Да, вот стоит тут один передо мной. Его и забыла.
— Миссис Дрейк…
— А вот насчет «миссис» я бы не спешила, — у нее американский акцент явный, она говорит быстро и прерывисто, прожигая на муже дыру, смахивая челку со лба. — Я так и знала, что вляпаешься.
— А мы вам не мешаем?
— Нет, но спасибо, что спросили. 
Все еще звенит в ушах немного, но ты уже можешь ясно соображать, протянешь руки к Джуну, поднимешься с земли.   
— Где Мелоди?
— Дома с родителями. Я здесь с самого начала этой заварушки и с каждым днем все хуже. Так и наткнулась на этих ребят, — неопределенный взгляд куда-то в сторону тел… или того, что от них осталась. — Услышала твое имя, проследила и, пожалуйста, не зря.
— Откуда у тебя оружие?
— У меня свои способы.
Она, вообще-то военный корреспондент, они так и познакомились с Дрейком, когда его занесло в Ирак, а у нее был репортаж. Но только по таким разговорам можно подумать, что она как минимум контрабандист. И пистолет в руках доверия не внушает. Если бы Ге не знала о ней от самого Нейтана.
— В любом случае, вы же на корабль? Легко догадаться, других способов нет — аэропорт сегодня отправили на воздух. В прямом смысле. Мне удалось достать билеты.
— И куда?...
— Куда, милый? Домой, в Штаты. Форт Лодердейл к вашим услугам. Тот что рядом с Майами. А оттуда. Домой. Я сказала. Сейчас в порту черт знает, что происходит. Люди за любую возможность ухватятся, чтобы сбежать отсюда и неудивительно, обстреливают каждый час… За эти билеты, — достанет из внутреннего кармана куртки билет, покажет. — люди готовы продать родину. И информацию тоже. На войне, как обычно, умудряются спекулировать. Достать эти билеты. Проблема.
— Не думаю, что для американских военных здесь, в Колумбии, учитывая отношения стран будут…
— Да будь вы хоть Господом Богом, — прерывает бесцеремонно, чисто  по-журналистки. — Сейчас это не важно. У вас же есть карта?... — деловито.
Елена держит фонарик на весу, тычет пальцем в бомбоубежище прямиком под зданием администрации округа.
— Сюда вам нельзя. Я оттуда. Не вы одни такие умные. Это бомбоубежище занято «Черным орлом». Место для них удобное. Оккупировали правительственные войска и заперли там. Вход у бомбоубежищ, как правило, один, но проникнуть внутрь можно также через шахты вентелляционные. На чьей стороне перевес сложно сказать…
— Что ты… там делала, не говори мне что…— Нейтан не унимается.
— Я подумала, что нельзя терять случай и сделала пару кадров. Это эксклюзив, «Нью-Йорк Таймс» не пропустят такое. Не о том сейчас, — переведет палец с одного место на другое на карте. — Есть вариант вот этого, оно старое еще с 1967-ого, но в этом районе по крайней мере не было перестрелок. Максимум — бомбили. Но где сейчас не бомбили.
— И откуда ты все знаешь...
— Работа такая.
И правда, такое чувство, что бомбили уже везде, земли не оставляя совершенно. Страшно подумать, что с историческими памятниками сделали… нет, Ге не это страшно, не это.
— Так это… вы стреляли?
— Я мастер спорта по стрельбе. Издержки отца военного.
— Теперь понимаете, почему я военных терпеть не могу?  — Дрейк усмехнется, шепнет на ухо, прежде чем забрать у жены пистолет.
Приходиться ускоряться. Если не хочется снова попасть… если не хочется снова попасть под град. И разбить себе еще один локоть.

Слишком много людей для такого помещения, а все еще смотрят с таким подозрением и недоверием в глазах, смотрят непримиримо на вновь пришедших. Лишние рты на бутылки с питьевой водой и редкое продовольствие, которое здесь должно было быть. Они — те, кто займут и без того ограниченное пространство. Возможно в том убежище, под зданием администрации места было бы больше, но судьба играет против них и козырей у нее почему-то больше. А это убежище, сохранившееся, как говорит Елена еще с 60-х, когда тут тоже заварушка была и люди прятались. Оно и видно – потолок трясется, почему оно вообще не глубокое? А мы не в том положении, чтобы выбирать. В уши влетает испанский. Люди громко здесь не говорят, постоянно прислушиваются к тому, что снаружи творится. Картахена — огромный город, интересно, куда люди побежали в первую очередь. Кто-то спрятался по подвалам, кто-то в канализацию, лишь бы под землю, лишь бы подальше от громовых раскатов и огня шквального. Спрятаться. Переждать. 
«Те, кто не видел, как взрывается ФАБ-1500 или ОДАБ-500, могут быть очень неприятно удивлены. При взрыве образуется воронка более 20 метров в диаметре, а всем находящимся на расстоянии 150 метров от эпицентра взрыва обеспечена контузия с кровотечением из ушей и носа. А из-за сильных ультразвуковых колебаний может и печень разорваться. Не думаю, что нас устроит такая перспективка. Так что лучше перекантоваться где-то». Нет, серьезно, иногда военные знают о чем рассказать, чтобы снова потянуло вычистить и без того совершенно пустой желудок, в комок сжавшийся. Будет удивительно, если она не заработает язву, а антибиотики не та вещь, которую хотелось бы пить при беременности. При беременности даже жаропонижающие то не особенно разрешаются… Свободное место находится у стены. А сидеть на полу \тут таки просто не протолкнуться\ ей не привыкать. Девушка рядом большеглазая, кареглазая с длинными иссиня-черными волосами, кожа загорелая. Ребенок грудной на руках еще совсем.
Война жестока. И выбирает тех, кто может и умеет… выживать.
Зачем людям войны? Неужели мира мало?
Ненавижу. Войну.
Только времени нет, чтобы лечить боль от наших ран. А шрамы становятся одеялом. Это наша война. Это наша любовь.
Здесь взрывы слышатся лучше, чем должны, выстрелы раскатистые слышны чуть хуже, звучат дробно. Абстрагироваться бы, серьезно. Все это время, все это сумасшедшее время, когда единственной мыслью в голове было нигде не споткнуться и не выпустить его руки из своей, постоянно по сторонам смотреть и не забывать смотреть в небо. Небо… тоже пугающим может быть. Затылком к стене, складывая руки на животе, а потом оборачиваясь к нему. Хмуришься. Я знаю, Джун. Мы думаем об одном и том же. Это не самое надежное укрытие из тех, что могло быть. И в любой момент… не хочу я использовать здесь слово «конец».
Взглядом по лицу, серьезнеет, а потом улыбается \вроде бы легко\ краешками губ. Ссадина уже почти не болит.  За все это на поговорить времени не было попросту. Ей кажется, что у нее самой меж бровей складка пролегла, а губы всегда были сжаты в тонкую полоску. Не улыбнуться. А сейчас… пытается. Пытается улыбаться в этом мире, который «на ниточке», который еще немного и обрушится им на голову снарядами, чередой автоматной очереди и небом с запахом жженой земли. И крови. Земля пропахла кровью. 
— Так кто это сделал? И почему ты вообще позволил себя избить? Может подать на них в суд?
Я хочу, хочу сменить тему. Я вспоминаю о том, как сгорая от болезни в тесной камере с низкими потолками, тоже пыталась говорить о всякой всячине, но только «сейчас», в отличие от «тогда» я не собираюсь умирать.
— Починил обогреватель? И скажи мне, что не ходил расстегнутый. У нас не Колумбия, в конце концов. Не думаю, что настолько тепло было, — пальцами по волосам коротким, ладонью к щеке прикасаясь.
У меня на руках до безобразия сухая кожа, а на подушечках пальцах кое-где и вовсе потрескалась. У меня царапины на руках, у меня кожа бледнее некуда, наверняка с каким-нибудь сероватым оттенком. Освещение в убежище не очень, где-то поодаль слышится голос Елены возмущенный и спокойный Нейтана.
Джун, скажи мне, что ты ж и л  и без меня. Иначе одна только мысль о том, что ты этого не можешь приводит… в ужас. Когда тебя не было, я пыталась жить, жить, потому что ты бы этого хотел. Джун, ты должен б ы т ь. Мне было бы так легче. Скажи мне…
— Тяжело было, да? — голос глохнет, теряется немного, но не плачешь. — Но ты же глупостей не делал? Мне даже в глаза тебе стыдно было смотреть,  По многим причинам. Из-за того, что бросила, из-за того, что волновался, из-за того, что рисковал. Из-за того, что меня касался кто-то другой но… Мне так хотелось, чтобы ты был в порядке. Серьезно… Обои в детскую выбрал? — шмыгая носом почему-то, хотя слез нет, все давно высохли. — А как родители? Рассказал?... Я все еще думаю, что нужно дождаться УЗИ, а потом всем расскажем. И моим и твоим Ты же был в порядке? — неожиданно снова.
Я не хочу говорить тебе о том, что боюсь этого УЗИ и того, что там могут мне сказать. «Нам очень жаль…», «Это не удивительно, после того, что вы пережили…», «Сердце не бьется…», «Поврежден…», «Еще родите…». Иногда в своих беспокойных снах я лежала на кресле и слышала только голоса на разный манер и на разных языках говорящие об одном и том же. Я не хочу говорить тебе, чего я боюсь. Ты знаешь, что не высоты, ни крови, ни диких животных, быстрой езды. Я даже выстрела не испугаюсь, или по крайней мере не признаюсь. Я выдержу. Я потери не вынесу. Я не могу потерять… вас.
— Я вот думаю, девочка это или мальчик. На свадьбе решили, что девочка. А мужчины, говорят, хотят сыновей. В какой-то книге читала. Ты не забывал ужинать? Ты же был в порядке? — снова тот же вопрос, которым все заканчивается.
Не обманывай себя, Ге.
Она все говорит, говорит и говорит, голос глушат периодические глухие хлопки, а потом зловещие раскаты. Ей нужно говорить, потому что все это время она по большей части молчала, казалось в одно время, что говорить и вовсе разучилась. Кое-где опадет штукатурка. Потряхивает легко, будто сидишь рядом с железной дорогой. Легонько так. Рассматривает белые \грязно-серые, если честно\ кеды. Душно здесь, помещение на такое количество человек не рассчитано.
— Хорошо-хорошо. Знаю, что тяжело. Знаю, что невыносимо было.  Знаю, что… не в порядке. Знаю, потому что я сама жила, умирая каждый день без тебя, а в итоге не смогла, желая найти отчаянно. Взывая к тебе отчаянно. И я нашла. Я смогла тебя найти. А еще… — возьмешь руку, рассмотришь. Костяшки разбиты. —… не люблю когда ты ранишься. Тем более из-за меня. Мне бы аптечку… — продолжая шмыгать носом пороется в рюкзаке, забывая о собственном разбитом локте и царапине на виске, прикрываемой волосами, на дне которого остался пластырь и влажная салфетка, которая уже совершенно не влажная. Обработать бы, но тут даже антисептика нет. Все ушло \и даже не хватило\ на собственные ноги пока по джунглям пробирались. Думали, что спасетесь. — Ты ведь знаешь… — головы не поднимая. —… что я бы вернулась. И к тому моменту ты должен был быть в порядке. И не думать… не думать о глупостях.
Я помню тот мост в 2011. Я помню тебя, сгорающего вместе со мной в Африке. Я не видела, что с тобой происходило д о м а и был ли этот дом. Домом. Но сейчас, мысленно прокручивая в памяти мутные секунды первой встречи, когда все казалось болезненно-несбыточным сном… Ты был таким же разбитым и сломанным, как и я.
Положишь голову на плечо, выдохнешь, прикрывая глаза.
Иногда полезно. Не думать. Вообще не думать.
— Мы же выберемся? Хочу домой. Безумно. Ничего больше не хочу.
А еще забыть хочу. И Варгаса, и человека в крови, и дуло пистолета около виска, и звуки непрекращающиеся взрывов, сирен, рев двигателей. Забыть бы… все. Только тебя не забуду. Только встречу с тобой.
Ты обещал забрать меня. Ты выполняешь свои обещания, я знаю. 
В голову что-то ударяет, замолкает, вертит головой: «Все нормально, бывает». По крайней мере больше не тошнит.
Есть еще хочется. И спать… несмотря ни на что… С тобой спится. Просто. Ты знаешь?

[float=right][/float]Нейтан появится откуда-то из дальнего края, скажет хмуро, что с едой здесь проблемы давно не обновляли по-видимому, но воду привезли, а вода тоже на весь золота \хочется вспомнить Африку, точнее нет… не хочется вспоминать\.
Встрепенется соседка рядом сидящая, а потом сядет снова. Народ шумит на непонятном тебе языке, толпится, расхватывает эту воду. Ге в толпу идти не хочет, голова побаливает.  Девушка посматривает на толпу все с тем же немым отчаяньем. Ге поднимет голову с плеча р о д н о г о.
— Нейтан, спроси у нее, она одна здесь?
Дрейк переводит, переводит удивительно бегло \иногда английский не спасает, Ге\.
— Одна. Растерялись с мужем пока бежали сюда. У нее еще сын с ним был.
А выглядит такой молоденькой. Впрочем, это в Корее раньше тридцати замуж не выходят, предпочитая всему этому карьеру, достойную зарплату. А дети…
Война не только убивает. Она разделяет. И не понятно — что страшнее.
— Я могу побыть с ребенком пока. Можешь сказать…
Не понять. Какая бы на то ни была причина, я не могу понять, что толкает людей на убийство. И я не хочу этого понимать. Не нужно особенных поводов, чтобы протянуть руку незнакомому человеку. Не нужно особых причин, чтобы кого-то спасти. Чтобы спасти кого-то не нужна причина. Только это делает нас людьми.
Он не дослушивает, говорит что-то, та колеблется, а потом, на последней фразе вдруг кивает, очень аккуратно протягивает сопящий сверток ей в руки. Ге думала, что дети чуть тяжелее. А нет, совсем не тяжело. Одеяло сборится в руках. Расправишь складки кружевные, удивительно белые \наверное новое одеяло\. Дети… не важно какой они национальности — прелестны.
«Дети — это очень мило».
Дети — слишком невинные создания. Самые невинные здесь, пожалуй.
— А что ты ей сказал?
— Что ты тоже беременна. И больше ничего и не нужно было. Ее Адора зовут.
— Это девочка? А перевод?
— Любовь.
— Любовь… Если бы приехала к нам можно было бы назвать… Саран.
На самом деле приятно ощущать этот вес на руках, стараясь, чтобы руки при этом не дрожали. Девочка зевнет во сне, совершенно очаровательно. Детские сны совершенно безмятежны, даже в таком месте как это. Главное — не разбудить бы. Не разбудить бы только. На какое-то время забываешь дышать, совершенно загипнотизированная. У девочки уже удивительно длинные реснички, которые трепещут едва-едва. Кряхтит. Совершенно очаровательно, очаровательно настолько, что на какой-то момент забываешь и о чертовом  Варгасе  \его лицо еще долго будет в кошмарах сниться, серьезно\ и что где-то над головой все еще продолжают  взрываться снаряды, лететь осколки. Что снаружи все еще выстрелы, гул техники и самолетов. Покачиваешься, похлопывая, медленно-медленно, кажется нежно до невозможности.
— Я кажется влюбилась… — улыбнешься, улыбнешься совершенно искренне, а не болезненно-вымученно. —… зачем же люди… Воюют, мм? — шепотом,  будто спрашивая у этого несмышленыша, а на самом деле будто у всего мира сразу. —  Когда в мире есть такое чудо… Зачем нам война? Оно того стоит?
А в ответ получишь неожиданный грохот, песок вместе со штукатуркой снова осыпется на голову, чисто машинально крепче прижмешь к груди. На улице, наверное, глубокая ночь. Что-то прогремит еще ближе. Что-то происходит. Вот и ответ. Ответ в людях, которые руководят всем этим.
Вспоминая свой опыт общения с древними пещерами, все слишком похоже на…
[float=left][/float]— Мне, кажется, нас сейчас завалит, — коротко, по какой-то инерции, поднимается на ноги, снова хмурится. Ребенок завозился. Лихорадочно обводит глазами толпу народа испуганную. — Что-то такое было, когда мы были в Перу я… Нет, это очевидно, — в душе что-то срывается, разбивается снова, но одной рукой нашариваешь в темноте \свет в убежище отключился сразу же, как только начало трясти\ его руку, сжимаешь. Паника охватывает всех, а это самое плохое, а это всегда самое страшное. И снова кричат.
Может быть, тебе снился сон именно об этом? В твоем кошмаре было темно. Была паника, точно знаешь, что была.
Это даже не твой ребенок, а ты прижимаешь его к себе так, будто от этого зависит жизнь твоя собственная, будто это может спасти если что. Кто-то выругается на испанском, послышится английский. Не разобрать. Кто-то в темноте тронет за руку.
Мама девочки. Протянешь почти на ощупь.
«Спасибо» на всех языках можно понять.
Я говорила, что спасибо слово узкое и его всегда недостаточно. Но не в этом случае. В этом случае его мне хватило совершенно полностью.
Затрясет сильнее, что-то \или кто-то\ на землю упадет, ты и сама покачнешься, кто-то в довершение всего в спину толкнет, люди пробиваются к выходу. Ходить по головам… тоже девиз войны? Равновесие почти что потеряешь, но Джун ухватит под локоть до того, как упадешь вперед. А на живот тебе падать никак нельзя.
Мир… рушится на глазах, Джун.
Я уже ничего не понимаю, я просто знаю, что нужно выбираться отсюда, а там снаружи продолжается ад. А если останемся здесь… окажемся погребены под землей и никто не придет спасать, если мы здесь будем вдвоем. Тяжело.
Еще немного и все развалится, еще немного и рассыплется. Никогда предчувствия не обманывали.
Так темно, мне кажется я слепну.
Кричат. Слишком громко. Не-хо-ро-шо.
Даже если руку отпущу…
Нет, не дай отпустить. Не теперь.
Не… отпускай моей руки. Никогда.

Один день. Это много или мало? Один день спокойствия, один день наедине. Нет, мы тогда не знали, что у нас есть всего лишь один день. Море за бортом корабля было таким обманчиво-спокойным, обещавшим безмятежность, обещавшим возвращение д о м о й. Море терялось в небесах, ветер приносил с собой запахи вовсе не гари и пороха, а пирожков с черешней из ресторана на верхней палубе лайнера. Черешня перемешивалась с запахом теплой морской воды, волн, что о борт разбивались плавно. Корабль шел на полном ходу, покачивало слегка, но практически неощутимо. Казалось, что все закончилось и впереди еще целая вечность. Дети играли с мячом, его постоянно сносило к борту, кто-то заливисто хохотал, а я думала о том, что забыла, как звучит с ч а с т л и в ы й смех. Один день — это много или мало?... Учитывая то, что вечности с тобой будет мало, одного дня не может быть достаточно.
Один день вместе, укутываясь шумом моря, музыкой саксофона и голосами друг друга, которые не заглушали ни крики диких животных ни автоматная очередь. 
Море было нашей единственной надеждой, раз путь в небо оказался заказан.
Море нас обмануло.
А мы и не знали, что были обмануты, поддаваясь сладостной иллюзии слов «теперь все хорошо».
Наше время… и с т е к л о.

Мир продолжает на глазах рушиться, мир продолжает осыпаться и грохотать, мир тонет, утопает в людских отчаянных криках. Смешиваются голоса в полумраке, заденешь чье-то плечо, кто-то навалится, но только крепче руку сожмешь. Его голос в ушах, перекрывая испуганные вопли людей несчастных по сути, пришедших сюда, чтобы переждать бурю, но попавшие в иной шторм. Говорят, от судьбы невозможно убежать, а сейчас не знаешь чего бояться больше — обрушения или того, что банально затопчут. Жить хотят все и иногда любой ценой даже… чужой жизни. Главное выкарабкаться, пусть и по чужим телам, распластанным на земле. Наступят на кого-то, побегут дальше — людям не важно, а ей важно только его руки не выпускать и больше вообще ничего не волнует. Бегут в противоположную сторону, барахтаясь против течения будто бы, сталкиваясь с людьми постоянно. Сталкиваясь и о т т а л к и в а я, а что еще остается? Неразбериха, паника. Песок в волосах, попадает за ворот рубашки, от которой уже итак пара пуговиц отлетела, у которой кровь на плечах темными бордовыми пятнами \ и при этом все равно, кажется, пахнет железом\. Рывок в сторону, от обсыпающегося на головы бетона хлипкого убежища, которое никогда таковым не являлось.
Оказывается в кромешной темноте, в ушах все еще выстрелы пистолетные, лампы тусклые теперь и вовсе потухли, но все еще вокруг трескается. И выхода, кажется нет, но если он продолжает держать ее за руку, значит выход всегда е с т ь.
Джун, даже в этой тьме, напоминающей конец всего света разом, если я могу ощущать твою руку, сжимающую мою ладонь — все хорошо. И я буду бежать за тобой туда, куда скажешь, туда, куда позовешь так было всегда.
Даже в детстве, когда мы только узнавали друг друга, общаясь ломаными английскими фразами и жестами, я все равно бесстрашно лезла за тобой, мальчишкой, который протягивал мне ладонь прежде чем перелезть через какой-нибудь забор, чтобы потом забраться в дом с приведениями \если честно в том заброшенном доме, кроме щенка, скулившего где-то между балками мы так и не нашли никаких приведений\. Держаться за руки было не чем-то вроде дразнилки «тили-тили тесто…», а совершенно нормальным, обыденным и привычным с самого первого раза. Я спотыкалась на каких-нибудь деревяшках, а ты хмурился забавно, еще по-детски, поднимая с пола и обещая, что «успеет поймать в следующий раз». Я знала, что если ты идешь куда-то, значит так надо, так правильно и шла за тобой, если звал. Потому что я верила тебе всегда.
Ге кашляет судорожно, припускает еще быстрее по этому коридору, который бесконечным кажется. Еще секунда. Еще вторая за ней. Три. Дверь. Взрыв. Ге не успевает ни слова вымолвить, она просто издает какой-то тонкий вздох-выдох, чувствуя, что закладывает уши, что звуки теряются, а в голове неразбериха. В такие моменты только одно чувство остается в голове, только одна мысль звенит в голове настойчивей некуда: «У вас будет ребенок», «У вас ребенок».
У нас
Будет
Ребенок
Так просто и сложно, так прекрасно и неожиданно в тот день в январе она повторяла эту фразу. И сейчас хочет повторить губами, на которыми застряла бетонная пыль. Горько. Снова хочется откашляться.
Чувствуешь его руки, чувствуешь рваный ритм чужого сердцебиения, когда вас сносит на асфальт. Что-то рвется, Ге глаза открывает не сразу, вцепляясь в его плечи. Дрожь. Пыль. Копоть. Живы.
Слышит его голос, чувствует его дыхание. Волосы в пыли, спутанные. Приоткроет глаза. Вы успели выжить. А он… а он снова успел поймать. В какой раз. Не просто поймать, Ге. Вытащить.
Просто из любого ада, меня \нас\ твоя рука обязательно вытянет. А потом… ад уже и не страшен.
Ге слышит все еще плохо, не сразу понимая, чей голос зовет их на заднем плане. Трясет головой, взгляд все больше фокусируется, глаза слезятся то ли от песка и мелкой пыли, то ли от осознания ж и з н и. И только потом, поднимаясь, опираясь на руку Хуна приходит осознание, что…
— Я в порядке, только может быть плечом ударилась, Джун…
Ему больно, ты понимаешь это мгновенно. Крови не видит, но вспоминает запоздало, как выбросило волной, как отбросила, заставляя его спину пробороздить по бетону несколько метров подряд. Слова в горле застревают, выдох судорожный на его «живот». Все мысли, вся нерешительность, все теряется и забывается. Забывается, как коснуться не решалась, как пугалась, что «не та и не про то».
— Я не падала. Я не падала. Не на живот. На тебя я упала, Джун. Джун, все хорошо? Хорошо? Надо посмотреть, обработать, это серьезно может быть! Джун… — быстро, поспешно, испуганно, даже когда он поднимается. — Голова не болит? — ухватывает под локоть, в глаза всматривается, ловит, что… б о л ь н о и морщится сама. — Никакой не в порядке, твоя спина… Спина… — хватая лицо в ладони, совершенно забывая о каких-либо сомнениях собственных, о собственных монстрах и призраках.
Я не люблю, когда ты ранишься, пусть это и чертова война, где без этого никак, Джун. Но если бы без меня, может все было бы иначе. А останься я дома… а останься я дома… Комок в горле встает, кольнет что-то в районе живота.
Да, Малыш, да.
Мне тоже не нравится.
Мне тоже больно.
Хорошо, мама успокоится. Успокоится, чтобы… хотя бы ты был в порядке, раз папу уберечь до конца не в состоянии.
— Надеюсь с ними все нормально. Нейтан спас мне жизнь. И нашему чуду спас. Но они не одни. И все умеют стрелять.
«Даже его жена окажется полезнее им, чем я вам сейчас».
И его «четверо» неожиданным теплом разливается, удерживая ненужные слезы. Его улыбка, бесконечно-родная, бесконечно-измученная воскрешает и… убивает.
— Четверо, — повторяет, будто на вкус смакуя.
Я думаю, наш Малыш будет очень смелым. После всего этого.
Даже тебе, мое чудо придется быть смелым. Вместе со всеми нами.
Малыш. Ты просто будь.
Смелой буду я.
Из последних жалких сил.

Выстрелы остаются где-то в стороне, Ге все еще буравит взглядом его спину, периодически посматривая под ноги и разрешая себе по сторонам взглянуть – но как-то неприятно больно. Постоянно кажется, будто из-за стены выбежит кто-нибудь, вылетит, пуля у виска просвистит. И с запозданием немым понимаешь, что была здесь, была здесь, когда у этого кафе играла музыка, когда здесь стояли чьи-то велосипеды, а мимо проезжали машины, сигналя оглушительно. Люди пили крепкий кофе, ругались на испанском с нерасторопной официанткой, а Ге рылась в своих бумажках, забывая обо всем, на каком-то автомате отправляя себе в рот кусочки яблочного штруделя. А теперь здесь… пусто. Она даже сначала не успевает толком узнать во всем этом места. Красивое старинное здание напротив… разрушено.
Если человеческая жизнь не свята.
То исторические ценности тем более, верно?
Остановятся, пропускает вперед себя. Усаживаешь. Снова. Снова твои руки на плечах, снова меня первой, а я не успеваю сказать: «А ты?...» Да, Джун, я немного забываю о том, что тебе не в первой. Но это не отменяет того, что ты себе спину разодрал до кровавых ссадин \а быть может и серьезнее\. Это не отменяет того, что ты не бессмертный, что тебе тоже б о л ь н о. Я хочу помочь, но не могу ничего сделать.
— Может поторопиться тогда, я…
Не договоришь, получаешь в руки батончик.
Батончик.
Помню, в парке в 2012 тоже протянул мне свой, только кофейный. Такое чувство, у тебя всегда для меня есть шоколад.
— Как это не очень? — слабо усмехаясь, отпивая воду из бутылки, прочищая саднящее горло. Откашляется. — Я всегда любила сладкое — это лучше чем… Мясо обезьян. Протест из груди поднимется, Хе Ге не закончит. Лучше не знать, Джун. Как я жила без тебя и что приходилось сделать. —...ничего. Я постараюсь… — на словах Хуна закашляется снова. — Эй! Ничего не могу с собой поделать, побыли бы сами беременной женщиной в конце второго месяца с сильно выраженным токсикозом… Насчет «обратно не полезло» ничего не обещаю, не со мной нужно тут договариваться, — пожимает плечами, как-то лукаво усмехаясь.
Шоколад… оживляет.
Или просто оживляет временная тишина, передышка и осознание того, что ж и в ы.
Хе Ге замолкает, как только он достает аптечку.
«Я надеялась, что для себя, но… когда ты что-то начнешь делать для с е б я?». Нахмурится, а потом, когда оказывается достаточно близко от ее лица п р о п а д е т. Глаза забегают, уставится куда-то в сторону все того же разрушенного здания. Щиплет. А я снова хочу спросить…
…а ты?
А ты, Джун. Мои царапины тоже не смертельны, я даже чувствую себя относительно неплохо мне бы не падать толком и не волноваться \но это невозможно\.
— Я в порядке.
Ты ведь также говоришь.
А мне нельзя?
И сердце гулко прошепчет оглушающее: «Спасибо».
Спасибо, что ты есть. В моей жизни.
Кто еще кого не заслужил…

Ге переставляет ноги, идет вперед, идет за ними, чувствуя почти физически напряжение, настороженность. Ночь отходит, ночь, которая, кажется, никогда не кончится. Становится чуть светлее, но небо все равно над городом в этом районе все в тучах свинцовых. И все еще свербит в носу неприятно от запаха пороха. Она забывается, голова тяжелая, мутная, просто идет за ним, периодически поглаживает живот. У б а ю к и в а е т. Осторожно, Ге.
Выхватывает его рука из пелены задумчивости опасной, вместе с пулеметной очередью куда-то под ноги. Даже вскрикнуть не успеешь. Так легко теперь… умереть не издав даже звука малейшего. Впрочем, не о смерти речь.
Прижимается к бетонной стене, оказываясь в полумраке пространства. Вы с двух сторон стенами зажаты, тут прохладно, почти что холодно. Неожиданно сыро. Поведет плечами. Места так мало, что… перекрывает кислород, как только ты так близко оказываешься в этом грохочущем неприютном мире, так близко оказываешься от н е г о. Вдох судорожный, ресницы дрогнут. Это безумие, наверное, безумие. Безумие, когда все здесь на ниточке, все такое хрупкое, что… а может не безумие, а, наоборот, в самый раз. Может быть самое время, потому что никогда не знаешь, что будет через секунду и будешь ли ты жив… почему бы не использовать эту возможность?...
Она взгляд опускает, чувствует прикосновение, чувствует его пальцы на своей губе, на корочке подсохшей, которая напоминает о… Джун, мне так жаль. Мне так противно до сих пор, я не могу, я пойму если ты, быть может и… не хочешь. Я сама не та, не своя, я знаю, я наделала глупостей и поплатилась, но…
Поцелуй меня.
Первым.
Ты глупенькая, ты всегда была глупенькой.
Почему я всегда терялась, еще с первого раза из-за твоих поцелуев? Почему сейчас, среди громовых раскатов, среди разрывающихся бомб, выстрелов и криков, я теряюсь опять, как только ты целуешь, касаешься нижней губы с этой чертовой ссадиной. Потому что ты будто изначально знал чего я жду, чего я жажду от любого поцелуя. Я перед твоей нежностью… п о г и б а ю. И весь мир, заключенный между серыми домами, мир в тебе и в этом поцелуе.
Ресницы дрожат, секунда проходит, а твои руки на плечах и целует снова, а  она отвечает сама того уже не понимая, забывая теперь уже совершенно обо всем. Льнет. Душа, губы, тело кричат, кричат бесконечно: «Я так скучала я…»
А он будто улавливает будто и произносит вслух, заставляя глаза слезами наполниться. Сама не понимаю, почему плачу, почему это было так важно.
Тебе все еще хочется меня целовать. Все еще хочется меня обнимать. Тебе все еще хочется со мной быть, а я забуду спросить: «Почему?», потому что ответ ясен. Я забуду, а ты поцелуешь меня снова, прижимая к себе крепче. Трещит грудная клетка, а рука несмело поднимется, коснется его груди, позволяет опереться на плечо.
«Я так скучала по тебе, Джун. Я тоже скучала».
Не скажешь ничего, слова в горле застрянут.
Слов недостаточно.

Нам никогда не было спокойно, не могло быть. Убегая от одного разорвавшегося снаряда, к земле припадая, едва не получая дробь в спину, от осколков уворачиваясь, мы натыкались на что-то другое и все это было слишком тяжело. Люди, действительно страшнее всего.
Она чувствует его дрожь, она чувствует его отчаяние, сама прислушиваясь к приближающимся шагам н е и з в е с т н ы х, но наверняка не дружественных людей. Друзей здесь и вовсе нет. Ге молчит, дыхание задерживает. Кажется, что и сердце стучит непозволительно громко, потому что кажется и его услышат. Снова ее спина к стене, а его спина прикрывает её. И пока они в немом испуганном молчании стоят у этой стены очередного дома, она, вместо того, чтобы бояться за свою жизнь разглядывает его лицо.
Джун, мы все имеем право бояться. Мы все имеем право оказаться слабыми. И нам всем может быть тяжело. Я смотрю на тебя, я люблю тебя, я бы хотела, чтобы я могла окрылять в прямом смысле слова, чтобы мы могли взять… и улететь. Я бы хотела спасти тебя также, как ты спасаешь меня сейчас. Я верю, что мы выберемся, потому что мы так стараемся. Мы ждем чуда. Господь не может нас… з а б р а т ь. У меня есть ты. А значит Господь со мной. А значит выберемся, слышишь? Ты так хочешь спасти меня, а я ничем не могу помочь, кроме как пытаться не дышать. Ничтожно мало, Джун.
Шаги отдаляются.
Ад только приоткрывает двери свои для нас, судьба на прочность испытывает.
Сердце опустится в пятки, когда снова начнет трясти и мир угрожающе покачнется перед глазами. Снова все обваливается, глаза испуганно прикрываются, а губы беззвучно прошепчут: «Будь осторожнее». Будь осторожнее, когда тебе на голову сыпется песок, а огонь совсем рядом. Будь осторожнее, когда остатки стекла и щепок летят в твою сторону. Будь осторожнее, потому что ты нужен нам. И поэтому должен быть осторожен вдвойне.
Ге подберется. Залезать куда-то, куда-то высоко или спрыгивать откуда-то – не в первый раз. Только сейчас опаснее. Нельзя тебе особенно. Прыгать.
Он протягивает руки, она опирается о подоконник, свешивается,  точно зная — поймает. Он протянет руки, потянет на себя с силой, она снова окажется в объятиях, в объятиях крепких, отчаянных.
Он повторяет судорожно «все хорошо», а у нее сердце разрывается.
От благодарности, от любви, от страха. От всего.
— Все хорошо, если ты любишь меня, глупый.
Мой.
Ты спасаешь меня просто тем, что обнимаешь. Это тоже исцеляет.
Только будь осторожнее.
Я не так уж о многом просила, нет?

— Джун… — предупреждающе, делая акцент на имени, крепче за руку хватая и эгоистично удерживая около себя. — Джун, может лучше… не надо? Мы не знаем, чем это закончится. Джун, я тоже хочу помочь, но сейчас лишний раз нельзя рисковать. Прошу. 
Мы столько пережили, осталось совсем немного на самом деле. Осталось совсем немного до порта, от которого отплывет корабль и нас увезет отсюда. Да, я знаю, трудно перед слезами устоять, слезами человека, которому еще можно помочь, который не безнадежен, как тот бедняга с грудью разорванной. Но пойми, сейчас, когда спасение ближе чем казалось час назад, когда устал до предела, когда лишней опасности можно и з б е ж а т ь — я хочу, чтобы ты не рисковал.
У нас. Будет. Ребенок.
И я не вижу ничего важнее этого.
Но…
«Дети».
И я поняла, что ты поможешь. Я поняла, что все мои уговоры теряются, как и аргументы любые п р о т и в. Я поняла, что мы не бросим эту женщину, как бы опасно это ни было, а мне сердце говорит, кричит о том, что опасно. А мне сердце материнское, не знающее ничего кроме слова: «Мой ребенок» вопит о том, что: «Не отпускай — потеряешь». Ге поджимает губы, взгляд отводит.
«Что бы я не сказала, ты ведь все равно пойдешь?»  — какая-то детская обида, перекрывающая здравый смысл.
Будто бы ты простила себе, если бы мимо детей прошла. Ты ведь мимо детей теперь спокойно пройти не можешь.
«А если это ложь, Джун, хорошая актерская игра вот и все? Хотя невозможно так играть». Ге, ты ведь уже знаешь, что это правда. Чувствуешь своим материнским сердцем чужое материнское сердце и знаешь — правда.
Уже перед дверью, шепотом громким попытаешься в последний раз, неожиданно чувствуя, неладное всем существом, попытаешься судорожно, но тщетно. Твое «все будет хорошо» не всегда работает, знаешь ли.
Я не люблю это говорить , но… 
— Говорила ведь… — устало-безразлично до комичности, когда видишь людей в черном, слышишь что-то про руки и примерно уже знаешь сценарий.
Мы бы не хотели, чтобы это быстрее закончилось, если бы… это никогда не начиналось. Но нет. Хочу превратиться в Елену Дрейк сейчас и… пообещать развестись, как только вернемся совершенно эгоистично. Врачи что-то про гормоны говорили и эмоции во время первого триместра? Ну вот, спишем это желание на них.
Я всего-то хотела, чтобы ты был осторожнее, а теперь мы связаны и!… Взгляд касается детей. Троих детей, старшему от силы лет двенадцать. Обвинения застревают в горле, на языке остаются. Воюют не люди, а существа. Ты прав, Джун. Ты прав, что мы не могли их бросить здесь, потому что мы должны оставаться людьми, но…
Больно ударяется о вытертый ковер, когда п а д а е т на пол. Джун, мне же нельзя падать. Все в порядке с этим?
Глаза болезненно скользнут по нему, когда по коленям ударят. В августе так же делали. А если бы выстрелили в вас, решив устроить самосуд не разобравшись? На моих глазах. А если бы решили добиться какого-нибудь признания, угрожая… мною всегда было легко угрожать. А если бы случилось с тобой что-то страшное, когда спасение было так близко? Сердце останавливается, сердце напугано.
Эгоистично думать исключительно о себе и своем ребенке?
Я в человека \спорное утверждение\ выстрелила, чтобы защитить этого ребенка. Я обещала, что украду и убью, но спасу. Я бы всем пожертвовала, чтобы спасти. Нет, это не эгоистично. И все же…
Встречается взглядом с другими, детскими, недоверчивыми и усталыми, какими-то взрослыми для такого возраста. Война делает нас взрослее, а у этих отобрали детство. Узел болезненно натирает кожу на руках, а у детей эти веревки, наверное уже несколько часов на руках. Нельзя так. Бесчеловечно. Немыслимо.
Встречается с его взглядом случайно, отворачивается.
Не то чтобы я обижена до крайности — это по детски.
Я просто пугать не хочу. Я просто напугана. Я боюсь за тебя, боюсь за своего ребенка и мне этих детей жалко до крайности. А ты должен выбраться. Не обращая внимания на меня пока не распутаешься.
Ну и я немного… злюсь. Совсем немного. Чуточку.
— Нет, не в порядке. — неожиданно резко получилось, потому что внутри все клокочет в испуге. Отвернешься, осторожно руку выдергивая, потираешь запястье и помогаешь развязать остальных детей. Детей, боящихся людей в форме или же наоборот... слишком много о них знающих. 
И ведь знает, что все вроде правильно сделали.                         
Это ведь... дети.
— Я ни в чем не уверена, Сон Джун Ки, если тебе интересно, — губы поджимая.
Конечно я справлюсь, Джун. Конечно я очень редко тебя полным именем называю.
Я просто чувствительна до крайности. Я вдвойне чувствительна, слышишь?
Выпрямляется, оборачиваясь к детям, улыбаясь. Детям нужно улыбаться.

— Давайте, забирайтесь, — стоит около автомобиля, который так удачно "отвоевали" и, если честно уже все равно каким способом. Нейтан прав. Не до сентиментальностей. — Первый, тебя как зовут? Хуан, Лаура, Фернандо, давай, забирайся, — по английски, старшенький мотает головой, маму пропуская вперед.
В сыновьях есть своя прелесть, наверное.
Все еще не знаю кто родится у нас.
"Джун, а ты?"
Вот именно, Джун, а ты?
А ты?
Нет, нет, пожалуйста, ты тоже должен забираться. Ты не можешь меня оставить. Мы почти выбрались даже отсюда.
Прикусывает губу, когда замечает черные силуэты, слышит выстрелы. Опрометчиво.
Джун, откровенно говоря, как бы ужасно не звучало — мне все равно как, но пожалуйста, не дай попасть в себя. Твоя основная обязанность оставаться живым \невредимым вряд ли, вспоминая твою спину, руки, полоски на запястьях, на лбу царапина, боже...\. И не важно каким способом.  Сердце или живот, лоб или висок. Не дай в себя попасть. Не дай догнать.
Черт возьми, Джун, останься в живых! Останься... со мной. Я когда-нибудь просила о большем?
Ге отвернется к окну автомобиля, сдерживая слезы накатившие, Лаура, младшенькая теребит своего игрушечного зайчика, а ты машинально по плечу погладишь. Ластится доверчиво.
Спасибо, что выжил.
Но необязательно так пугать мое сердце. Оно не железное.

В порту не протолкнуться и еще страшнее от этого становится, по инерции судорожнее хватаешься за руку, вцепляешься крепко, напоминая себе испуганного ребенка, которого привели в большой торговый центр впервые. Где-то впереди кораблей несколько, сверкают белоснежными боками, сверкают окнами кают. Лайнеры, предназначенные для круизов по Карибскому морю, в которые обычно отправляются американские пенсионеры теперь становятся единственной надеждой, охваченной агонией предсмертной, Картахены, дымящейся и пылающей за спиной где-то. Кто-то кричит, кто-то ругается, кто-то плачет, прижимая к себе ребенка. В кассе безразличный холодный ответ слышится: «Билетов нет». Ответ, который лишает надежды окончательно.
«Мы можем провести вас на корабль, заплатите только…»
И ни у кого не находится столько денег, а кто-то отдает последние торопливо, только бы с б е ж а т ь. Нам, чертовски повезло. Повезло. Губы тронет улыбка измученная. Не самое точное определение для всего того, что с ними произошло. Толпа гудит, замученная и усталая, разозленная. Когда остается только один шанс — становится уже всё равно на что пойти, только бы его не упустить. Когда не оставляют выбора — становишься готов на всё. Когда нечего терять — это тоже страшно по-своему.
Захнычет кто-то сзади, послышится детский голос высокий, заставляя во всей этой суматохе остановиться. Мне кажется, Джун, теперь я услышу детский плач, я непременно не удержусь, слишком сложно тут… удержаться. Мне просто каждый раз мерещится, что это мой ребенок плачет, сердце обрывается. Разрывается. Невыносимо.
— Зайчика потеряла? Подожди… Подожди, Лаура сейчас мы его найдем.
Детский плач заставляет даже твою руку отпустить, пусть я и зареклась этого не делать. Искать мягкую игрушку в сущем аду, в такой суматохе — идея безумная. Лаура просто сказала, просто упомянула, утирая ладонью лицо, что: «Папа», кажется подарил. А это решило все окончательно. Это может быть и мелочь для кого-то, так пустяк, секунды драгоценные утекают из под пальцев, в кто-то внутри скажет: «Корабль ждать не будет, они мечтают поскорее отплыть отсюда ко всем чертям». И все равно упрямо повернешь обратно, смотря себе под ноги.
Зайца безбожно в портовой пыли истоптали чьи-то тяжелые ботинки, уши длинные примялись к земле, одно надорвано. Вата торчит. Но это лучше чем ничего, а она тянет к нему руки и снова к груди прижимает. Не зря. Значит не зря. Джун, я знаю, что и ты сделал это не зря. Просто… просто все равно страшно.
— Что? Тебе можно, а мне нельзя? — в глаза не глядя, вырываясь чуть вперед, руки на груди складывая. Чуть вперед — чуть ближе к кораблю, к которому тянется длинная очередь из тех счастливчиков, которым удалось получить билеты, как им — заранее, или выхватить последние.
Мы снова разговариваем? Господи, Ге нашла время тянуть обиду. Сейчас совсем не время.   
Корабль не будет заходить ни в какие порты и страны, превращаясь не в круизный лайнер, а в необходимое средство передвижение. А из Форта Лодердейл разойдутся кто куда. Добраться бы только. Корабль красивый. «Атлантис». Атланты небо держали. Надеюсь, и на нас небо не упадет. А небо над портом удивительно голубое. Даже к такому небу теперь придется привыкать заново. К чистому небу. Которое не через верхушки деревьев проглядывает и не через пелену дыма и огня. К обычному небу. Я скучала. По обычному небу. В который раз споткнешься на ровном месте, пока с остальными по трапу будешь пробираться собственно на корабль. Ге молчит, хмурится, хмурится чуть сильнее, когда натыкается на полоски красные на его руках.
«Мне… не нравится, не нравится, Джун. Мне не может нравится, когда тебе б о л ь н о».
Губу прикусывает невольно, когда кто-то в спину толкнет. Все торопятся.   
А на лайнере, кажется будет переполнение. Людьми. Кажется, взяли больше, чем должны были…

«Атлантис» не был самым большим лайнером компании, осуществляющей круизы по Карибскому морю. Так, небольшой корабль размером с многоэтажный дом, 9-ти палубный, обещающий развлечения на любой вкус и цвет во время плаванья \только теперь всем немного не до них\, а его компания Royal Caribbean International наверняка сорвала куш за билеты.
— Смотрите, ваша каюта находится палубой ниже, вот в этом секторе, — Ге медленно, на английском пытается объяснить им новым знакомым куда идти. Лайнер огромный, многие толпятся около схемы корабля, всматриваются в свои билеты и через чур оживленно как-то разговаривают. Облегчение? Стоит обернуться, а за спиной все тот же горящий город, из которого так торопятся сбежать, пока порт еще… цел. — Нужно будет дойти до лифта и спуститься вниз на этаж. Палуба F. Поняли?
Получает кивок не самый уверенный, но все же кивок. Опускается на колени перед троицей.
— Фернандо, ты же понял, куда нужно идти?
Старшенький кивнет серьезно-серьезно, снова нахмурится, выпрямит спину, расправляя плечи. — Ну и молодец, — совершенно забываясь говоришь на корейском, ерошишь волосы темные. — Позаботься о своих, хорошо? У тебя же младший брат и сестра. Ты тут ответственный.
Снова кивнет важно.
Погладишь по щеке Лауру, которая все также прижимает к себе свою драгоценную игрушку, смотрит с любопытством.
— Не теряй своего друга, хорошо?
Она смотрит немигающе, а потом неожиданно обхватит за шею, совершенно непосредственно, так только дети умеют. Ге проглотит ком в горле образовавшийся, проглотит слезы непрошенные. Похлопает по спине. У детей самая искренняя благодарность в мире, которая, конечно же стоит в с е г о. Да, Джун, я понимаю, я знаю, что ради таких детей стоит рисковать. Чтобы остаться человеком. Просто… а мне все еще страшно, что могло случиться. А может я хотела, чтобы ко мне прислушались.
— Если что-то… случится Хотя не дай боже наша каюта 6250. Палуба D, — обращаешься к матери семейства, выпрямляясь. — А мы… — бросишь взгляд поспешный на Джуна. О т в е р н е ш ь с я. — ...тоже пойдем к себе.
«Я хочу кое-что сделать, а то смотреть больно».
Не только смотреть.
Мне просто за тебя больно, ты пойми.

Коридор длинный, кажется и вовсе бесконечным, пассажиры продолжают толпиться, толкаться, проверяют номера кают, прежде чем как-то нерешительно дернуть за ручку и попасть внутрь. Лампочки круглые в потолке освещают желтоватым светом пространство. Двери, двери, двери бесконечные. Ге просто идет вперед, протискивается, забывает извиняться, обгоняет его, удаляясь на расстояние внушительное, не собираясь шаг сбавлять, бегло по номерам на дверях пробегаясь. 6247,  6248, 6249… Останавливается около их каюты, проводит ключ-картой пластиковой. Дергает на себя. Не поддается. Еще раз. Та же история. Ге хмурится непонимающе, но упрямая дверь не собирается отчего-то открывается. Смешно, Ге.
Он берется за ручку.
Нужно не на себя толкать, Хе Ге. От себя. Все двери зачастую открываются именно так.
Протискивается внутрь, усмехаясь про себя, а внешне все также продолжая хмуриться, губы поджимая. Каюта темная, пахнущая свежим постельным бельем, деревом, мылом. Как в отелях бывает, очень похоже. Ге нашаривает рукой выключатель. Небольшая совсем, но разве много нам надо. Кровать двухспальная, дверь, ведущая очевидно в душ \о боже, наконец-то. Душ.\ Трюмо с зеркалом, пара кресел, мини-холодильник, на котором стоит телевизор. Диван необычно яркий, оранжевый, бросающийся в глаза. Честно говоря, главное не стреляют. Главное взрывы не разносятся над головой, ничего не обсыпается. А еще тут сухо.  Главное есть, где вытянуть ноги. И даже есть окно.
Сбрасывает истерзанный этим путешествием рюкзак с плеч, лямка рвется окончательно — безразлично. Шторы раздвинешь до безобразия тяжелые, солнце в глаза ударит, а тебе вид на море откроется и на удаляющийся постепенно город. Дым. Все еще видишь дым. Сердце удар пропустит отчаянно. Отвернешься от окна, задергивая шторы обратно. Вот когда останется за плотным толстым стеклом иллюминатора только горизонт и море, которое с ним соединяется — тогда, пожалуй, она снова посмотрит в это окно. Развернешься. Здесь так непривычно уже тихо, что оглушает. Тишина оглушает.
Никогда бы не подумала, что тишина может быть такой приятной и необычной. А еще тишина все еще настораживает, заставляет напрягаться, заставляет ожидать чего-то плохого. У меня уже привычка, что после чего-то хорошего обязательно будет что-то плохое. Именно поэтому к хорошему нельзя привыкать. Нельзя мне… к тебе привыкать. Я уже ни в чем не уверена, Джун.
Здесь уютно на самом деле, здесь почти рай, на самом деле. А может быть все дело в том, что он здесь. Рядом с ней. Нет, Джун, я не злюсь. Я просто… безумно боюсь за тебя. Я просто безумно переживаю. Я просто безумно люблю тебя.
Ге поведет плечами, наконец, посмотрит в его глаза, посмотрит и пропадет, снова и снова убеждаясь, что скучала, что скучала так, что сердце разрывалось. Эй, Малыш, если ты меня слышишь, ты должен знать, что твоя мама никогда не будет злиться на твоего папу. Твоя мама слишком любит твоего отца для этого. Твоя мама такая глупая, что могла потерять это. Потерять звезды свои собственные, остаться в темноте.
Джун, я тоже ловлю твои звезды в твоих глазах. Я всегда их ловила.
Вздохнет тяжело, подойдет к нему медленно, в глаза продолжая всматриваться, останавливаясь в нескольких сантиметрах. Б л и з к о. Снова всматриваясь в лицо, снова задаваясь вопросами бесконечными. Твои глаза, твои губы, твое в с ё создано вовсе не для этого, Джун. Я знаю, ты скажешь, что это твоя работа. А я тебе скажу, что мне всё равно.
— Сними это, — коротко, серьезно до невозможности, руки на груди складывая, взглядом буравя. — Я серьезно, раздевайся, — она отворачивается, оставляя на какое-то время в неведении относительно того, что собирается делать. Привстает на цыпочки, открывая шкаф сразу над холодильником. Если брошюра на английском не врала, то где-то здесь должна быть большая… аптечка. Снова разворачивается, держа в руках увесистую по размеру. — Повернись, — коротко снова, отрывисто почти в приказном порядке. От тебя научилась, Джун. Подчиняется, а она невольно ногтями в ладони вопьется. А она невольно глаза прикроет, ком в горле встанет.
Невыносимо это, Джун. И ты говоришь, что «нормально», «царапина». Я молчу о содранной коже спины, которая еще тогда, около бомбоубежища пробороздила по бетону несколько метров. Я молчу о ссадинах и порезах. Мне… сказать не о чем. Мне сказать нечего. Я вообще… не имею права ничего говорить. И рука все еще на костяшках содрана. У меня сердце разодрано, точно также как твоя спина. Ты прикрывал н а с, но этого бы не пришлось делать, если бы я, черт возьми… если бы я… Что изменит твое если бы теперь?
— Отлично, — практически горько, практически болезненно. Комок продолжает стоять в горле, выдыхаешь судорожно. — Надо промыть все сначала. И даже не думай сказать, что «я в порядке». На этот раз. Как бы я не хотела это услышать. И не спорь со мной, — прерывая пререкания любые, слишком категорично, почти что холодно. — Мне на тебя сейчас… смотреть больно.

Ге слишком часто ранилась сама, постоянно разбивая себе коленки, локти, получая синяки или ссадины, ноги сбивая из-за своих экспедиций. Волей неволей станешь разбираться в том как накладывать повязку или что лучше в каком случае: йод или перекись. 
Осторожно тампоном обрабатывая, морщась каждый раз, интересуясь серьезно-тихо: «Не больно? Щиплет?», дуя постоянно на обработанную ссадину, а потом хмурясь. Болезненно прикусывает губу так, что кажется кровь пошла, во рту появляется железный привкус. Безразлично. А ей все еще… невыносимо. Невыносимо смотреть на тебя, избитого этой войной настолько — мне кажется, что избили меня. Мне кажется, что это мне больно. Может быть, Малыш попросту все чувствует и поэтому я реагирую в два раза более остро. Пинцет в руках задрожит, продолжаешь кусать губы, сводить брови в ниточку, задерживать дыхание каждый раз, шептать про себя, словно молитву какую-то: «Потерпи».
Я понимаю, Джун, может быть ты и привык. А я отказываюсь. И я очень рада, что ты ко мне спиной сидишь — не видишь, что у меня в глазах слезы стоят. Наша судьба в том, чтобы вечно волноваться друг за друга, видишь в чем штука.
Выдыхаешь.
— Тут есть медицинская станция, — хмуро, боясь, что прорвет снова. — Я не врач, может нужно… может быть этот недостаточно, может быть… нужно что-то еще, только там наверное сейчас не протолкнуться, —  справляется с порывом, проглатывая очередной комок в горле.
Знаешь, если бы это помогало, я бы каждую твою рану зацеловала, но все, что я могу это хвататься за ватные тампоны, перекись и бинт, пахнущий нестерпимо лекарствами. Знаешь, мне бы обнять тебя сейчас, поцеловать в плечо и постараться не расплакаться. Рука свободная потянется было к плечу, замирает в воздухе, пальцы проскользят, замирая в этой странной нерешительности. Что-то внутри неожиданно обрывается, летит в какую-то пропасть. Опускает. Отпускает.
— Болит? Может нужно будет рентген сделать?
Да, мне бы прислонится щекой к твоей спине, просто дышать тебе в шею, просто целовать тебя, пока я могу это делать, пока не случилось еще что-нибудь, пока судьба позволяет. Судьба, может и позволяет… а я себе нет.
Только вот… я вдруг вспоминаю снова совсем не о том и… я вообще могу это делать?             
— Развернись, — крем с антисептиком и заживляющим веществом \если посмотреть на инструкцию\ на палочку ушную. Ге набирает в легкие побольше воздуха, мужественно сдерживаясь… в который раз и из последних сил. Слез не видно, дрожащих плеч не видно, болезненно сведенных в одну линию бровей. Сосредоточенно наносишь на лоб, ближе к виску, стараясь взглядом не встречаясь, но разве можно… не смотреть в его глаза, по которым скучала столько времени, выбираясь из очередной зеленой «ловушки» совершенно непроходимой, как казалось.
— Я все еще зла на тебя, если что.
Ложь. Я люблю тебя все еще, слышишь? И может быть сильнее, чем когда-либо.   
— Я все еще хочу стукнуть тебя.
Поцеловать я тебя хочу, слышишь? 
— Я все еще напугана, как подумаю об этом.
Я хочу, чтобы тебе не было больно, слышишь?
— Вот же. Ты всегда был таким упрямым?
Я знаю, что ты всегда был таким прекрасным и таким м о и м.
Подбородок задрожит предательски, голос дрогнет вместе с ним, она тряхнет волосами спутанными и без того \мне бы тоже в душ\. Руку перехватит, разглядывая корочку запекшуюся. Положит к себе на колени. Склонится, волосы лицо спрячут.
Бесконечные бинты, запах аптечки. В носу защекочет.
— Я все еще считаю… — пауза, наблюдая за тем, как перекись пенится, — что ты… правильно поступил. Что ты им помог. Я могу злиться сколько угодно, но я считаю, что злилась бы куда больше, если бы мы прошли мимо. Потому что мы тоже станем мамой и папой… когда-нибудь. И это «когда-нибудь» так болезненно режет по сердцу, отзываясь в животе, за который ты хваталась столько раз. Не «скоро». А «когда-нибудь».  Продолжишь, продолжишь несмотря ни на что. Кажется, «несмотря ни на что» скоро станет девизом жизни, не иначе.
—Хочется смотреть в глаза своим детям и ни о чем не жалеть. Хочется стать таким родителем. И не стыдиться себя. Я все понимаю, но… — наконец отрывается, наконец несмело как-то глаза поднимает. —… но чтобы м ы жили дальше, ты нам тоже нужен. Я тогда успела… Подумать обо всем. Ты забыл, возможно, так вот я напомню. Без тебя никак. Без тебя уже никак. Без тебя всегда никак. И я буду это повторять, — дернется рука, пальцы сожмут остатки бинта крепче. Ге может и хочет дотронуться своими руками, может быть хочется п о к а з а т ь, что скучала, что любит, что не злится ни капли, просто напугана была до безумия. Спрячет бинт в аптечку вместо этого. — Совсем необязательно пугать так мое сердце. Совсем необязательно давать мне представить свою жизнь без тебя. Так себе развлечение.
Захлопнет аптечку, встанет с дивана.
— Я в душ.
Уже на входе в душевую окликнет неожиданно, в глаза всматриваясь и улыбнется наконец:
— Спасибо, что нашел нас… Иногда находить сложнее, чем терять. Передай мне мой рюкзак, там должна быть какая-никакая одежда, по крайней мере… без крови, — Ге морщится. Подпускает к себе, останется неподвижно стоять. Получает свой рюкзак несчастный в руки, вытаскивает оттуда одежду, роется недолго, вытянет кепку, недолго думая на голову натянет. Рассмеется. Как-то хрипло выйдет. — А тебе идет! Я молодец и еще… — пауза коротка. — Я люблю тебя. Мы будем любить тебя что бы ни случилось. Потому что это мы. Но дверь я все же закрою.

Дверь закроется, она облокотится спиной, навалится, склоняя голову, подбородком прижимаясь к грудной клетке и прикрывая глаза. Улыбка медленно сползет с губ, уголки опустятся. Шумит вода в раковине, заглушая тяжелый вздох, вырвавшийся совершенно невольно и протяжно из легких. Руки сминают пропахшую сыростью помятую одежду — выбирать не приходится, а запах крови, если честно осточертел.
Я могу шутить сколько угодно, Джун. Только мне все еще… не-смеш-но. Прикрывает лицо ладонью, гипнотизируя взглядом кафельный пол, тряхнет головой. Теперь, когда опасность где-то за пределами корабля, медленно и плавно уходящего из порта прочь, снова начинаешь д у м а т ь, а до этого все существо было направлено только на то, чтобы выжить, спасти. Выжить удалось. Спасти… она не узнает этого до конца. Подойдет к раковине, опуская руки под струю воды. Щиплет немного расцарапанную ладонь. Медленно глаза поднимет к зеркалу, усмехаясь своему отражению болезненно обреченно:
— И кто вообще придумал зеркала, если они показывают такое…
Взгляд уставший, последние искры погасают. Все еще некрасивым бардовым пятном застыла в уголке губ все та же ссадина, так красноречиво напоминающая о маленьком полузаброшенном доме и дыхании, увы, чужом.  И только сейчас, дотрагиваясь до предплечий, замечаешь синяки, синими отвратительными пятнами на коже появляющиеся. Вцепится в края раковины, дрожь внутреннюю сдерживая. Было бы неплохо, если бы кожа не оказалась такой… нежной. Было бы неплохо, если бы синяки на бедрах появились от бесконечных падений, впечатываний в полуразрушенные кирпичные стены. Было бы неплохо, чтобы чьи-то грязные руки \по локоть в крови, я боюсь что\ не касались ни рук, ни шеи, ни живота. Только это не так. Только все было. Было, было. Встряхнет запястьями с красными полосами, въедающимися в кожу. Такое чувство, что на тебе живого места не осталось, Ге.
Я чуть было не умерла в том маленьком домике с железной кроватью и земляным полом. Но, как я говорила, я не могу и не хочу в рай без тебя, Джун. А еще…
Проведет ладонями по животу, всматриваясь все в то же зеркало, которое, кроме разочарования ничего не принесло пока что. Все еще плоский, так и должно быть? А если… Судорожно мотая головой, прижимая ладони чуть сильнее, чуть отчаяннее, всматриваясь в это зеркало так, будто от него уже зависит жизнь. Глупости, Ге, живот не может вырасти за жалкие несколько недель, а тебе все равно кажется, что что-то не так.
Малыш, пожалуйста, ради своей бесконечно глупой мамы — ты должен быть там в порядке. Хотела бы я, чтобы ты хотя бы как-то намекнул бы мне… о том, что… ж и в. Я не могу потерять тебя, я слишком многим готова была пожертвовать ради тебя. Я уже люблю тебя. Нет, не так. Мы уже любим тебя. Мы полюбили тебя еще тогда, когда я прилетела \мне кажется в прямом смысле, потому что у меня крылья выросли благодаря тебе, Малыш\ на авиабазу, забывая вообще обо всем. Так вот,  Малыш, ты знаешь и я знаю подавно… если не ради меня, которая ради диссертации и желания тряхнуть стариной \хотя божилась, что делать этого больше не буду\ подвергла всех нас опасности смертельной, да еще и… еще и… Касания другого мужчины в принципе казались мне чем-то противоестественным с тех самых пор, когда приехала в аэропорт. Только это были не просто касания, Малыш. Если не ради меня, то ради своего папы. Его мы любим оба. Малыш, пожалуйста… ты наше первое чудо, самое первое о котором я не жалела ни разу. Ты должен расти, развиваться, превращаясь из маленькой рыбки, размером с лимон в человечка, умильно потягивающегося и разжимающего и сжимающего крошечные ручки кулачки. Пожалуйста, слышишь, иначе все было зря.
— Пожалуйста… — прошелестят губы, а вода продолжит шуметь. Ты как-то и забыла, что в душ собиралась, Ге, продолжая к груди прижимать одежду, в которой смешались запахи войны и джунглей и рыдать.
Никогда не думала, что можно рыдать беззвучно, но так… ощутимо. Вздрагивают плечи, голову запрокинет, проглатывая слезы, которые не льются.
Я не буду в порядке, пока не узнаю правду. Но, если честно, сейчас ложь для меня… приятнее. Если честно я боюсь услышать правду. Я… не хочу ничего знать, продолжая остатками своего существа верить в то, что мы вернемся домой… втроем.

Садится на кровать, на которой все еще смятые простыни, все еще чувствуются их запахи смешанные, все еще ощущается «все хорошо». Но глаза не могут от окна оторваться, в которое продолжает ливнем закидываться дождь, в котором продолжают сверкать молнии и за которым, наверняка сильный ветер. С тумбочки прикроватной слетает будильник и с глухим стуком падает на ковер. С таким же глухим стуком падает вниз куда-то твое сердце. Мигнет снова лампочка, потом еще раз, быстрее.
Обхватит себя за плечи, расхаживая по каюте взад и вперед и чувствуя, как покачивает. Снова приложит ладонь к животу и нахмурит брови. Это шторм, шторма на море случаются, случаются даже в круизах. До Америки еще плыть и плыть, на самом деле, но почему так сильно качает? Если так сильно качает даже такой устойчивый лайнер, то… какие же там волны должны быть?
— Это же не «Титаник», Малыш. Мы не в фильме. Твой дедушка бы меня успокоил сейчас, наверное.
Или сказал бы, чтобы я немедленно садилась в шлюпку, как бы ни было опасно на верхних палубах, как бы вода не захлестывала именно туда, какими бы гигантскими волны ни были — если корабль пойдет ко дну те, кто внизу погибнут с большей вероятностью.
— Но мы же не собираемся тонуть. Это невозможно, нет. Глупости.
Ведь все было так х о р о ш о. Как можно вдруг взять и… утонуть? Жизнь, не смешно. Судьба — за что ты так с нами?
Поднимет глаза к потолку и увидит люстру раскачивающуюся и поскрипывающую. Это все не к добру, сколько времени прошло, Джун? Джун, где же ты? Где ты, родной? Где? Мне не нравится здесь, в этой каюте, которая из рая медленно превращается в клетку. Чьи-то шаги по коридору поспешные, торопливые. Кто-то бежит, кто-то с б е г а е т. Ге не долго думая дергает за дверную ручку, выглядывая в коридор. Пара человек европейской внешности спешат куда-то, останавливаешь женщину под локоть.
— Что-то случилось? — английский всегда спасал. 
— Случилось? Да, мы тонем кажется! Святая Мария! — вырвется, подхватывая под руку семилетнего мальчишку, побегут к лифту.
Крысу увидишь одинокую, спешно бегущую за ними. Крысы первыми бегут с корабля, как животные умные, старающиеся выжить. Крысы бегут с тонущего корабля.
— Нет, нет, нет, боже… — хватаясь за виски, чувствуя, подступающую к горлу панику и мгновенно ухватываясь за косяк, как только удар, как только дверь каюты захлопнется сама собой.
А если он не знает? Джун, а если ты не знаешь, что происходит, также, как до этого не знала я? Господи, Джун, где ты? Оставаться здесь невыносимо, небезопасно, прости, я непоседливая и никогда не слушаю, но… я обязана тебя найти. Пока не стало слишком поздно. Я не могу здесь оставаться зная, что где-то ты и ты в опасности.
Когда я была в джунглях я хотя бы знала, что ты д о м а и твоей жизни не угрожает ничего кроме… тебя самого. Но теперь другой случай, не требуй от меня того же. Единственное, что я могу пообещать это…
— Спокойно. Мы должны оставаться спокойными, волноваться нам нельзя. И падать нельзя. Волноваться и падать. Волноваться и падать. Волноваться и падать. Нам нельзя. Хорошо. Пойдем теперь.
И чем дальше по коридору будешь идти с мигающим освещением, будто в фильме ужасов \лучше сказать в фильме катастрофе\ все ярче и ярче осознание, что и правда тонете. Не сразу, не быстро, но тонете. Пользоваться лифтом — небезопасно, дергаешь на себя дверь, поддается не сразу, дергает с каким-то остервенением. Есть. Хмурит брови, руки сжимает в кулаки, снова впиваясь ногтями в кожу – не больно, помогает не думать о лишнем. Вспоминай схему, вспоминай и решай куда тебе дальше. Где ты можешь быть, Джун? На лестнице все гремит куда громче и сильнее, железные стены трещат будто, в какой-то момент отбрасывает в сторону жестоко, но ты ухватишься за перила железные лестницы крутой, помня свое правило. Не падать. Не волноваться. 
Дверь откроешь, сразу попадая в бурный людской поток бешеный, где на разных языках смешивается общее: «Спаси нас Бог». Какой это этаж, какая это палуба? Сосредоточься, ты должна, ты обязана. Ты снова обязана стать сильной в который раз. Кто-то толкает в плечо.
«Я пробежала несколько пролетов. Обстановка. Бирльярдные. Кафе-ресторан. Еще три палубы наверх. Если он конечно наверху. А если внизу? Куда тебя понесло? Ты знаешь, что происходит?».
Послышится треск страшный, судно снова накренится опасно на правый борт — крен по правому борту. И, наклоняясь, будто соприкасаясь с чем-то дернет так, что повалитесь все — без шансов здесь не падать, а Ге умудряется, намертво вцепляясь в колонну деревянную и вовремя. Стекло выбивается, осколки отлетают в разные стороны вместе с пригоршнями воды.
Когда выровняется толпа снова побежит кто куда, дороги не разбирая, а она все также стоишь около этой колонны, судорожно вцепляясь в нее и в лица людей. Вдруг… знакомое увидишь.
Назови меня… по имени.
Зови меня. И я найдусь.
— Джун, господи… — а он сжимает в объятиях так, будто снова не видел… всю жизнь и слова застрянут в горле. Сказать ничего не может и тогда, когда быстрые поцелуи, порывистые, отчаянные лицо покрывают, а она невольно заражается этим «а если бы не нашла?»… — Где ты был? Ты знаешь, ты видел что происходит? Я пошла искать тебя, оставаться там… выше моих сил, Джун… — но снова слова теряются, потому что он действительно н а п у г а н.
У нас одинаковые страхи, Джун. Мы оба боимся потерять. Друг друга.
И в этой панике людской \снова\, в качающемся корабле, в этой буре я обниму тебя крепче и скажу только лишь:
— Я здесь. Я здесь. Здесь.
И всегда буду. Не заставляй меня быть где-то еще, нет, вот это уже выше моих сил. И только сейчас ребенка замечает, жалобно цепляющегося за его брюки, не отпуская.
— Что… случилось? Откуда ребенок? Джун, я думала мы…
«Сначала женщины и дети».
И страшным осознанием накатывает наконец после этих слов. Ты повторил те же самые слова, что звучали в моем сне. И это… жутко. И теперь с пугающей определенностью понимаешь, что твой ночной кошмар наконец сбылся. Что все это время тебе снилось именно это. А это значит, что…
Судорожно за руку схватится. Не хмурится, а в глазах живой ужас.
Я пыталась не волноваться, но… ты же сам.
Понять тебя. Понять себя.
— Мне все равно, кто сначала, Джун, — железно, по сторонам глазами бегая, судорожно пытаясь придумать что делать. Клокочет все внутри. — Мы должны выбраться к лодкам, мы должны в них сесть! Мы и только так, мне плевать как положено и как правильно, слышишь?! — ее крик тонет в громовых раскатах, в криках, в новых звуках от разбитого стекла. Все снова, увы, рушится.
А твои слова и мой сон… невыносимы.
А мне снова нужно… выжить.
Мне снова нужно бороться до конца.
Hi-Finesse – Believe
— Вот же сволочь! — уже не стесняясь никаких выражений, глядя вслед мужчине, который расстался с двумя спасательными жилетами \с одним из них\, глядя на кровь под носом, закипая от негодования. Удерживает ребенка за плечи, совершенно незнакомого, забитого худенького… но ребенка. Я не буду ничего спрашивать, Джун. В твердом желании спастись в м е с т е. Я не дам случиться другому исходу. Нет.
«А ты… А как же ты?».
«Спасти нашего ребенка».
Поддается, надевает жилет через голову, застегивает. Шею натирает.
— Джунгли и сейчас большая разница. Я отвечала только за себя, я могла не переживать за тебя! А я всегда буду это делать! Я слишком много «должна»!
Совершенно не вовремя спорить сейчас, Ге.
— Я тоже надеюсь, что ты поступаешь правильно. Я верю тебе. Мы должны успеть к лодкам. Оба. Так нужно. И…
И не успеешь договорить, как свет мигнет который раз за день, а потом качнет с такой силой, давлением, что разряд послышится, что люстра ближайшая, красивая люстра и с л и ш к о м большая, сверкнет, искры посыпятся, а все, что ты успеваешь сделать чисто инстинктивно — толкнуть Джуна в плечо с неожиданной силой, тянет мальчика на себя, прикрывает лицо ладонью и, наконец, п а д а е т, пусть и зареклась не падать.  Падает, но не на пол. Даже в этом безумии очередном, где вместо разрывов снарядов гремит гром, а вместо вспышек от взрывов — молнии, ты меня поймал Джун. Чувствуешь предательскую дрожь во всем теле, вспоминаешь как было хорошо.
Ничего не кончится. Пока я не скажу. Я не позволю.
У нас. Будет. Ребенок.
А еще. Я люблю тебя.
И этого достаточно.
— Мы выживем, — снова железно, снова превращаясь в ту самую Ге, которой была там, в джунглях и которую я, надеялась ты тоже не увидишь, Джун. Потому что она смогла выстрелить в человека. Потому что она выживает любым способом, только бы сохранить то, что дорого. — Мы вернемся домой. Втроем. Мы выживем. Втроем, — с этими словами поднимешься, поднимешься с а м а, без помощи, чувствуя предательскую слабость в коленях.
Лампы мигнут в последний раз и… погаснут навсегда.
Я говорила, что если наступит конец света — я научусь любить тебя в темноте. Я говорила, что даже если наступит конец света — не отпускай меня. Как никогда актуально.
— Нам нужно наверх, шлюпки спускают с верхних палуб.
Нам нужно… к небу. И в самый ад, потому что там сейчас тоже… затопляет.
— Корабль кренится на бок, мне кажется мы на что-то наскочили, был толчок… На рифы скорее всего, это же не… Везде паника. Не уверена, но я думаю знаю, как можно подняться наверх быстрее. Если повезет. Если я не ошибаюсь.
Я верю тебе, а ты веришь мне?
В лобби почти не осталось цельных окон, все выбито силой г и г а н т с к и х волн и поднявшимся не штормом. А ураганом. Страшно подумать, что снаружи. Страшно подумать, что… внизу.
— Скажи мне, что я не ошибаюсь хотя бы на этот раз! — перекрикивая громогласность этой бури, в глаза глядя. Секунда. Больше времени нет. — Тогда ладно. Тогда я стану нашим гидом. На поверхность. И мы выживем. Со мной не потеряешься.
И я буду это повторять.
Улыбнется слабо… безумие?

Разруха и паника слишком напоминает военную, будем честными. Больно и холодно наблюдать, как по полу плавают картины, которые несколько жалких часов назад разглядывала, пока шла за едой. А где-то снова замечаешь труп \будем говорить прямо\ человека, разбившегося головой об острый угол стол, отъехавшего куда-то в сторону. В вестибюле грудами лежали обломки, от столкновения треснул и осыпался потолок. Разбившееся зеркальное стекло витрины магазина сувениров лежало на полу. Нет времени з а м е ч а т ь. Нет времени останавливаться. У Ге хорошая память. Ге помнит эту схему корабля. Ге хорошо разбирается в картах. Ге научилась не теряться, а сейчас это становится важным как никогда до этого. Пара пролетов, людей в этой стороне удивительно мало — все беснующейся испуганной толпой побежали к лифтам, которые работают отвратительно, не работают теперь вовсе. Хе Ге протискивается в коридор очередной, белый, длинный. Света нет, зато все грохочет, а под ногами… мокро. А под ногами вода, которая затекает сюда. Чем ближе к верхним палубам, тем на самом деле страшнее, потому что здесь ад темный, а там, наверху, ад сверкающий, бешеный и куда более опасный, но путь наверх это единственный из возможных вариантов выбраться. Дым, пыль, вода, смешавшаяся с липким чем-то \мазут?...\ заполнили коридоры палуб, сея повсюду панику и неразбериху.
— Еще немного и я подумаю, что мы в фильме ужасов. Темный коридор, зомби… — ей необходимо говорить, ей необходимо говорить хотя бы что-то, а глаза до болезненности всматриваются. Впереди зеленым горит EXIT. Шаг. Еще один шаг. Неудачно нога застревает в какой-то впадине образовавшейся в полу — дергается. Ни в какую. Еще раз. Не выходит застряла серьезно. Жуткий грохот, неожиданно мигнет вроде бы потухшая лампочка, снова искры где-то впереди, а заднюю дверь вышибает напрочь потоком. Да, чем выше — тем хуже. Так странно…
— Ну, давай же, давай, — отчаянно, пытаясь ногу высвободить конечность, потому что всем своим существом ощущает, что времени мало, мало катастрофически. Времени нет. Вода подступает, впадина ногу режет после нескольких не самых удачных попыток. А у вас еще и ребенок в прямом смысле на руках. — Не могу, не могу, не могу! — отчаянно, оборачиваясь. Поток воды сильный, лампа над головой дрожит вся того и гляди сломается и упадет к чертям, как все та же выбитая дверь.
Протягивает обе руки к нему, потому что выбраться самой бесполезно, едва не предлагает драматично: «Оставь меня — спасайся сам». Никто из нас таких слов не послушает. Понимаешь, в чем проблема, Джун? Ни-кто. Не только ты. Но и я тоже.
Дергает на себя, с силой дергает, нога из ловушки таки вырывается, правда без обуви на ней, но безразлично и времени нет.
— Вытащил, — одними губами, на выдохе, подбираясь не успевая даже спасибо сказать, просто нужно б е ж а т ь вперед. Тут только на свои ноги надежда и на то, что не запнется за какие-то коробки и ящики, путь преграждающие. А впереди еще одна дверь, которая закрыта, кажется. Месить воду ногами сложно, идти так сложно. Замок заклинило, заело механизм.
Если я завела нас в ловушку… если я завела нас в место, откуда не выбраться никогда — не прощу.
Выбивает, потому что ничего не остается, а Хе Ге обхватывает ребенка за плечи, выталкивает. Очень вовремя, впрочем. Иначе и эту дверь выбила бы с неожиданной легкостью и снисходительностью в о д а.
— Как плечо? — хмурится, поджимая губы, а мысленно соображает куда теперь отсюда дальше. Вы срезали по служебному коридору. — Хорошо, поговорим об этом д о м а.
У меня есть твердая уверенность, что до дома мы дотянем обязательно, слышишь? Я не позволю себе упасть, я собираюсь бороться до самого конца, пока около шлюпки не окажусь. Просто теперь ты за моей спиной. Нашему чуду и мне не нужно большего.
Сзади топот послышится, шаги людские, которые почему-то пугают. Крики, удары глухие, лайнер становится все более похожим на поле боевых действий, не меньше. Люди опаснее. Остервеневшие, в поисках спасательных жилетов слишком ярких, слишком в глаза бросающихся. Бежать прочь то ли от качки, то ли от ветра, то ли от воды, то ли от… людской жестокости, когда дело касается инстинкта самовыживания.
Дергают дверь, закрывая плотно, на всякий случай двигая к последней стол. Ресторан. Главный ресторан. Чем выше, тем сильнее покачивает, постоянно нужно ухватываться за что-то. Некоторые столы отъехали куда-то в сторону, скатерти длинные слетели, напоминающие, если честно с а в а н ы. Под ногами тоже вода. Одна нога наступает на что-то, Хе Ге болезненно ойкает, потирает. В толще воды не разглядишь. Стулья, столовые приборы. Ресторан двухуровневый.
Опасливо голову вверх, к огромной люстре — пожалуй, теперь у меня появится фобия светильников, ей богу. В темноте это место выглядит странно зловеще, но здесь можно перевести дух, спрятаться, п е р е ж д а т ь, перед новым ударом. Кто же мог знать, что это практически ф а т а л ь н о .

Ожидая падения неба, беспокоишься сильнее, чем от реального падения. А небо, кажется готово обрушиться прямо сейчас.
— Я думаю, мы еще не скоро отправимся в круиз после этого… — затылком прислоняясь к двери и выдыхая рвано, устало. — Как думаешь мы… — но закончить ей не даст неожиданный совершенно толчок, заставляющий снова ухватиться за то, что под рукой. Взгляд упадет к окну, большому и еще целому — от пола и до потолка. Обычно в этом ресторане были самые потрясающие виды. Они и сейчас такие… виды. На смерть.
— О. Мой. Боже…
Лучше бы не смотрела. Корабль даст пугающий крен, а в окно видится волна, видится близко, что осознание приходит мгновенно — опасная волна. Не из тех, что называют убийцами нет. Но так пугающе надвигается, становясь все ближе.
S.O.S.
«Спасите наши души», «Спасите наш корабль» или даже «Остановите другие сигналы»
— Ребенок!...- это последнее, что ты успеешь сказать перед тем, как мир обрушится, как все покатится в самое пекло, а стекла окажутся выбитыми сразу же, разбрасывая везде крупные и мелкие острые осколки. Но страшно даже не это. Страшна не люстра, которая только чудом не упала. Страшно то, что теряете равновесие, страшно то, что вместе с волной, поглотившей пространство, сбивающей с ног и затягивающей, отступая с собой — катитесь вы.
Ей… повезло. Повезло ухватиться за фортепиано в последний момент, цепко, намертво. Мальчишка, весь мокрый \мы все теперь вымокшие\ жмется, испуганно откашливается. Откашливается и Ге. Накренившееся судно не хочет выпрямляться, а ветер из огромного разбитого окна, которое теперь представляет лишь проем огромный в стене, сбивает с ног.
— Джун… — хрипло, отчаянно. — Нет-нет-нет. Джун!
Оглядываешься. Везде вода, какие-то обломки бывших предметов. Только тебя нет. И с ужасом холодным понимаешь ч т о произошло. Проем открытый. Открывающий всю высоту корабля, накренившегося вправо, открывающий целую бездну. Вода снесла прямо туда, удержишься за край этого проема.
Сколько ты сможешь так продержаться, милый? Сколько… Нет, нет, нет.
Дождись меня.
Обычно — это я та, кто полагается на твою руку. А теперь… дай мне протянуть свою. Моя рука слабее, мое плечо не такое крепкое. Но я смогу. Во что бы то ни стало.
— Послушай меня! — к мальчишке, незнакомому, безымянному. — Держись крепко. Крепко держись и не отпускай. Хорошо? — он удивительно все понимает, а она… отцепляет руку собственную.
Скользко. Равновесие стоя держать невозможно, а значит ползком, на ходу сдирая какую-то скатерть, скручивая в жгут.
Не так далеко, на полу осколки разве что, на пол опускаться нельзя, но выхода нет никакого. И плевать, что коленки режутся о к а ж д ы й, снова и снова. Больно. Страшно. Разгребая руками осколки в воде плавающие, постепенно уходящей. Останутся шрамы. Останутся, но все равно.
— Просто… держись.
Живи за меня. Ради меня. А мне осталось доползти совсем немного.
Перекинешься, чувствуя, как ветер мгновенно задувает в лицо, а снаружи все гремит и сверкает. Вы уже слишком высоко. Вам осталось немного, если бы лайнер так не накренился от этой чертовой волны, если бы только не…
— Хватайся.
Позволь мне. Спасти тебя.
Мы спасаем друг друга.
Я не смогу без тебя. Никогда.
Мы не сможем. Я и то смелое, сильное существо. Чудо подаренной тобой мне. Ты нужен и ему тоже, Джун.
Вытянет, упираясь рукой в гладкий, скользкий пол, скатерть натянется, колени заноют - не важно. Не отпустить бы только, ни за что. Не порвать бы только, а судно снова начнет выравниваться, оставляя за собой только лишь небольшой градус наклона. Вода оставшаяся выльется из образовавшихся проемов куда-то вниз, с нижних палуб крики послышатся неразборчивые в этой круговерти а д а. Выдохнешь рвано, оказываясь под ним, глаза раскрывая.
— Спасибо, что дождался. Спасибо, спасибо, спасибо. - вымученно. — Не смотри так... я буду говорить, что это всего лишь... - задыхаясь. —...царапины. - глядя на колени, в которых благо еще осколки не застряли.
Ге поднимется осторожно, качка... почему такая сильная, чертовая качка. Обернется к мальчику, вспомнит простое выражение на испанском. Вспомнит. Нужно хотя бы имя его з н а т ь.
- Хуан, - прошелестят детские губы. Эти детские глаза видевшие весь ужас ситуации. Покалеченное детство. Несправедливо.     
— Вот и познакомились...
Мы почти у цели.
Шлюпки спускают с палубы прямо рядом с нами.

- Оставить судно! - кричали два каютных стюарда.
Люди, стремившиеся к центральному трапу, образовали в коридоре правого борта свалку, и один каютный стюард энергично растаскивал за руки и за ноги барахтавшихся на накренившейся палубе.
- Судно тонет! Все пошли наверх и вам тоже надо идти туда. Судно тонет и все должны его оставить. Поднимайтесь.
Никто не слышит, все пытаются подняться вверх быстрее, несмотря на то, что наверху тоже... не сладко. Но там же... шлюпки. Не обращая внимания на крики, плач и причитания, приходилось внимательно следить за каждым шагом, чтобы в результате малейшей неосторожности не оказаться растоптанным толпой. По большинству трапов наверх взбирались мужчины, женщины и дети, а вниз лилась смешавшаяся с мазутом вода. Кто-то сказал, что снизу повреждена электропрошивка. А огромное судно дрожит от кормы до носа. Чтобы добраться с палубы "С" на прогулочную, минуя по пути пять промежуточных палуб, все без разбора мужчины и женщины, старые и молодые, должны были приложить немало усилий. Через полтора часа, достигнув цели, все были утомлены, как после тяжелой изнурительной работы. Людям казалось, что они, полуживые, обречены на вечное пребывание в преддверии ада. Мы тонем слишком стремительно, а люди ничего не понимают кроме одного яркого осознания: "Хотим жить".
У половины есть жилеты спасательные, у половины нет \даже у некоторых детей\, о "порядке очереди" никто не думает - этим счастливчикам также как и нам выжить посчастливилось. Какой ценой только... непонятно.
Почувствуешь, как кто-то хватает сзади тянет на себя.
Я говорила, что люди жестоки до нельзя... бывают. Когда у кого-то чего-то нет. И это что-то значит все. Снова не до морали.
Людской поток относит в сторону, а я так некстати вспоминаю свой сон. Мне снилось нечто похожее. Что люди нас разделяют. Разделяют бесконечно. Дышать становится очень резко нечем. падать здесь нельзя, отдавать свой спасательный жилет чьим-то сильным, загорелым рукам тоже нельзя. нельзя но сил нет...
Тяжесть наваливается, даже ничего не говоря толком. Просто... нападает. Кто-то сзади.
А потом тяжести будто снова нет, зато видит перед слегка помутненным взглядом его лицо.
— Спас... Меня.
И не может быть иначе.
А у того обезумевшего мужчины не плохо расквашен нос.

Ад бесконечен и я не знала, что, наконец, выбравшись наружу, выбравшись на самый верх я узнаю настоящий а д. Дождь захлестывает в лицо с такой силой, что в первые секунды тяжело раскрыть глаза, тяжело сделать вздох, потому что ветер попросту сдувает тебя, а небо настолько тяжелое над головой, будто с примесью каких-то тяжелых металлов. И вроде бы должно быть темно, но видно как днем, из-за молний и не слышно совершенно н и ч е г о, потому что небо сходит с ума раз за разом, потому что нас предали что небо. Что море. Нас предала жизнь. И в каждой вспышке ослепительной и белой молнии можно разглядеть мокрую, скользкую палубу, по которой скатываются люди, желающие спастись. Здесь все хотели и хотят одного и того же. Сбежав от войны и попав в лапы к еще более безжалостной стихии — сходят с ума, а корабль продолжает медленно, но верно заваливаться на бок, все ближе к волнам, все ближе к концу.
Трясет, вся мокрая, колени разодранные об осколки, щиплет, разъедает морская соленая вода, но ты держишься. Держишься на ногах, ухватываясь за какую-то железную трубу руками, сощуриваясь, пытаясь приглядеться, пытаясь понять — куда им идти дальше, но разобрать ничего не может толком из-за этого ветра, ливня, грома. Все смешалось до невыносимости, вода продолжает захлестывать прямо через борта лайнера, который был высотой с многоэтажный дом, а теперь превратился в несчастный до смешного бумажный корабль, карточную безделушку, с которой забавляется ураганный ветер, а когда надоест море поглотит, волны над головами сомкнутся и небо будет равнодушно наблюдать за смертью тысяч. Потом будет рассвет, море станет тихим и гладким, море не вспомнит о том, что натворило. Чуть позже…
Ге чувствует его руки на своих плечах, ребенок  держится за руку, сердце жалко в груди бьется и теперь она снова готова заговорить о разнице между джунглями и этим адом. Дело в том, Джун, что там за моей спиной не было т е б я. А теперь я даже сквозь промокшую насквозь несчастную футболку, прилипающую к телу, которую ветер треплет, чувствую твои ладони. Глаза прикрываются, когда сделать еще один шаг попросту невозможно, а перед глазами т ы, а перед глазами твое дыхание, а перед глазами твои глаза, твои губы. Мы могли, останься мы тогда на палубе с п а с т и с ь. Может быть, но я все еще ни о чем не жалею. Жалкий час до ада отбросил меня в рай. Мы заслуживали этот рай. На губах соль застывает, очередная волна грозно накатывает, обливает. Где-то впереди слышен треск — опрокинуло лодку, вниз, прочь.
— …с..ор… — где-то совсем рядом, но все еще слышно ужасно \быть может вода в ушах мешает\, фигура возникает размытая, но отчего-то знакомая.
Судьба в том, что мы должны сталкиваться непременно, наверное.
Нейтан вымокший до нитки, откуда-то раздобывший \а он это умеет\ черный плащ тяжелый, наброшенный на плечи жены. У них вид не лучше, нежели у нас — мокрые, со ссадинами на лбу и с разбитыми губами \как выяснилось позже не от силы воды или качки, а от людских ударов в борьбе за место под солнцем и спасательный жилет\.
— Лодок совсем мало! — голос рвет связки, а она возвращает себе здравый рассудок и сосредоточенность. Хрипит. Нейтан снова выглядит мрачнее тучи, но не разберешь. — Они начали спускать их слишком рано и теперь осталось всего несколько на этом борту. Половину разбило к чертям! Спусковые механизмы у некоторых тоже повреждены. Идиоты! На корабле перегруз, с Картахены набрали слишком много людей на всех места не хватит в  л ю б о м  случае.
В любом случае кто-то пойдет ко дну — это Ге услышала совершенно точно, пусть разобрала далеко не все слова. Последняя спасательная шлюпка. Как последняя надежда. Как последняя надежда на н а ш е спасение, в котором я была почему-то так уверена напрочь забыв о твоих словах. А корабль снова накреняет. Корабль дает крен и выровняться ему все сложнее с каждой секундой. Гром гремит глуше, будто буря замедляется на какое-то время. А значит этим нужно воспользоваться как бы тяжело ни было сделать этот последний шаг. Как бы поверхность палубы ногу не натирала.
Качает и вертит все равно, словно на американских горках, ей богу. Все поспешно хватаются за то, что могут, Ге хватает за руку ребенка снова, до этого ослабив немного хватку, голос прорезается:
— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя? — перекрикивая шквалистый ветер, перекрикивая на зло судьбе, на зло этой жестокой реальности. — Поэтому… — встряхивая мокрыми волосами от очередных брызг, оборачиваясь наконец и среди вспышек умудряясь поймать в з г л я д. Наконец-то, снова, я смотрю тебе в глаза. — давай выберемся. Теперь наверняка.

Палуба скользкая — это правда, каждый раз поскальзываясь опасно, как и тогда, на покрытых полумраком улицах города, объятого войной, Ге не падает, потому что он удерживает в самый последний момент. Лодки большие, но большинство уже спущены на воду, где их мотает совершенно также, еще сильнее, но не топит, нет. Чем ближе к этой лодке тем больше людей попадается на глаза, а люди бывают еще опаснее, чем тот же ураган, поэтому по инерции жмешься ближе. Корабль и погода будто начинают подыгрывать \но верить им, увы, нельзя\ ливень превращается в сильный дождь, но лайнер все равно бессмысленно и беспощадно и обреченно идет ко дну, пусть не сразу. Он все равно накреняется на бок. Он все равно у т о н е т. Один раз нога подворачивается совершенно некстати, а падать нельзя по многим причинам. Упадешь — не видать тебе чудес. Упадешь и покатишься по скользким деревяшкам к борту, ударяясь больно о железные ограждения, многие из которых либо помяло либо вовсе вынесло. А за ними, увы, бездна.
Я, действительно устала, устала безумно, Джун. Пальцы скользкие, мокрые в твоей похолодевшей ладони. Что-то ударяет в голову болезненно \может давление, может еще что, врачи будут в ужасе\, в глазах темнеет.
— Мне кажется я упаду… — совершенно внезапно, совершенно не вовремя.
Мне снился один и тот же сон… то я теряю тебя. То эти «женщины и дети», то моя рука выскальзывает из твоей руки, а дальше сплошной полоской чернота.
Мне снился… один и тот же сон…
Дернет в сторону, отпустишь руку, неразборчивые крики в голове. О п а с н о. Всегда было опасно ее отпускать, я правда не хотела, правда.
Не хотела лететь куда-то в сторону неба темного, звезд, волн. Если честно я никогда не хотела улетать вот т у д а, я не хотела улетать от тебя, правда. Я люблю тебя несмотря ни на что.

«Но если я упаду, ты же меня поймаешь?»
«Не зря позвала — знала ведь, что поймаешь!»
«Так я часть твоих суперспособностей?...»
«Тогда я вернусь…»
«Я рада, что ты мой друг»
«Не уезжай…»
«Мы скучали…»           

В голове вспышками и неясными светлыми голосами снова пролетает вся жизнь. Пролетает светом, пролетает случайными фразами, а перед глазами образы теплые, образы не забытые никогда проносятся. Да, как и тогда, в Африке, когда потеряла сознание в очередной раз. Мы вспоминаем только хорошие моменты.
Я сама вырву себя из этого состояния последним усилием воли \кто же знал, что у меня ее так много, Джун, даже я не знала\. Я сама в последний момент угасающего сознания ухвачусь за тебя, до боли почти плечо сжимая \прости, ты же итак побитый и избитый и мне ли об этом не знать, но мне необходимо держаться за тебя\.
— Нормально. Мы нормально. Я не упаду. Я не могу падать. Я люблю тебя, — одна секунда.
Всего одна секунда, мне снова она нужна. Одна секунда, чтобы потеряться в тебе, удерживаясь рукой за скользкий мокрый борт. Все еще заливает.

Женщин и детей около лодок все еще достаточного много, Нейтан прав — перегруз. Здесь более или менее ровно, но не протолкнуться и за руку приходится держаться еще крепче и еще отчаяннее, но надежда уже совсем близко, надежда она вот в этой лодке, около которой члены экипажа и стюарды стоят, поторапливают, при этом пытаясь сохранить хотя бы какой-то порядок, но это бесполезно. Толпа наваливается, слышится выстрел в воздух предупреждающий, а люди отпрянут, отпрянут ненадолго.
У нас ребенок \даже двое, если честно\ и все права, чтобы попасть на спасительный борт шлюпки современной чуть раньше обезумевших. Я для себя давно все решила, оборачиваясь почти что радостно, поспешно, порывисто. Оборачиваясь, когда очередь наконец подходит и…
Ты знаешь, я почти улыбнулась. Я почти смогла даже. Но улыбка слетала с лица быстрее, чем она на нем появилась, Джун.
— Нет… — качая головой и усмехаясь даже, как-то невесело, обреченно, совершенно неожиданно делая шаг в сторону, делая шаг в н и к у д а. А спасение казалось таким близким. На самом деле времени катастрофически м а л о, как и мест в спасательных шлюпках, которые уменьшаются, стоит только очередь пропустить свою. Все равно. Схожу с ума, читая по глазам. Только сейчас вспоминая это твое: «Мне нужно . . . кое-что здесь закончить». — Неет, я знаю, что ты хочешь сказать и я не могу… — отходя назад и покачивая головой, в каком-то трансе, совершенно обо всем забывая. Комок застывает в горле, разрыдаться хотелось на самом деле давным-давно. — Нет-нет-нет. Я знаю, ты должен им помочь, но тогда я должна подождать и мы должны спуститься вместе, нет-нет-нет, не предлагай мне… нет, — в каком-то трансе странном, погружаясь в эту пучину пугающую осознания, из рук впервые вырываясь, так эгоистично, так необдуманно.
У нас будет ребенок…
Ребенок…
Я забылась, забылась, а вернуться не могу. Это выше моих сил. Я все это время твердила, что м ы выберемся, эгоистично забывая о тех, кому нужна была помощь. Это было главным условием, помогающим держаться. Я закрыла глаза на то, что условия с самого начала были немного другими, я рвала горло, колени, я не давала себе падать, потому что знала и верила в наше в д в о е м. А иначе… какой смысл?   
— Мы же не в фильме, нет. Я не хочу сейчас слышать слово «должна», нет, я устала, не хочу!
Истерика.
На грани. Всего.
Прости за то, что мы встретились. Прости за то, что поверил мне. Прости за то, что я была так счастлива рядом с тобой. Прости меня за мою любовь...
Это неизменно, Джун.
— Я прощу тебе все, что угодно. Я не прощу тебе только одного — если ты меня покинешь. Почему мы прощаемся каждый раз?!
Даже если тонуть, то вместе.
Я забываю о том разве что эгоистично, что тому чуду, о котором помнила все это время без меня не выжить увы. И оно еще более беззащитно, нежели я. Также как и те дети. И Хун, которому нужна твоя помощь.
Но я так старалась, старалась выбрать не для того, чтобы оставлять тебя в этом же аду. Нет, это невыносимо. Нет, не выдержу. Не вынесу. Не проси.
Вырывается снова, из груди рыдания почти что судорожные.

Я не хочу полагаться на «суждено».
Я так люблю тебя и сейчас от этого действительно больно.
Спасение вот оно, вот оно в паре метром, а я не хочу им воспользоваться без тебя. Я не хочу наблюдать со стороны как ты т о н е ш ь.
Я эгоистка.
Я слабый человек, Джун.
Я всего лишь человек, Джун.
Не покидай меня…
Не…
Покидай…
Меня.
Ведь я — не смею потерять тебя.

Hi-Finesse – Memory

Больно, милый. Это больно. Больно то, как ты сжимаешь мои плечи теперь. Больно то, как ты смотришь на меня. Но больнее всего то, что я вижу в твоих глазах. Я вижу в твоих глазах то, что множество раз прогоняла от себя. «Я не вернусь». Вот, что я читаю в них сейчас. И от этого тело измученное содрогнется. И от этого сердце разодранное волнениями самыми разными остановится, забудет о том — как стучать.
Ге не дышит, задерживая отчего-то дыхание, эмоции перехлестывают, ноги вросли будто в палубу. Трясет еще хуже, нежели когда выбирались из сущего ада. Выбира… лись. Втроем. Остатки здравого смысла говорят: «Садись в лодку — ты беременна». Остатки здравого смысла говорят: «Там же его… друг». И только сердце упрямое рвется на части от одной мысли, что это может быть последний раз. Ты не оставляешься мне выбора, может так и лучше но… дело не в том, что ты не можешь не спасать, Джун. Дело в том, что ты уже решил, что сам спастись не сможешь. Может быть и хочешь, но не в е р и ш ь. Реализм? Нет, это больно. Это предает меня, знаешь? И вот это… убивает меня сейчас медленно и верно. Я умираю прямо сейчас. Я люблю тебя, но заглядывая в твои глаза, я лишаюсь сил.
Голос поднимает, до непривычности резко. Никогда не поднимал голос. Не обидно. Не больно. Обидно и больно совершенно другое. Она за этот месяц заново прошла по нескольким кругам ада, отчаянно продолжая идти вперед зная, что он ее ждал и искал. Она за этот месяц позволила себе вернуться в август 2013-ого, но на этот раз не давая себе шансов с д а т ь с я. Ни разу. У нее в кровь коленки, синяки на бедрах, царапины везде где только можно, а теперь еще и сердце… бьется на мелкие осколки – не соберешь.
Хе Ге отбивается из последних сил – но ее силенок недостаточно, но упрямые оба, только ее движения все более хаотичные, все более обреченные, а его – все более уверенные. Руки с плеч соскальзывают куда-то, руки мокрые и обессиленные. Она так крепко держала его за руку все это время, что теперь уже нет сил… цепляться снова.
«Ты сядешь в лодку!»
— Отпусти! —  срывая голосовые связки в который раз, отбиваясь из последних упрямых сил, будто перед ней не лодка спасительная \она была таковой минуту назад, но не сейчас, когда я вспомнила, что сяду в нее о д н а\, а та самая бездна, разверзавшаяся перед глазами недавно. И в эту бездну толкаешь меня… ты.
Это истерика, с которой она ничего поделать не может. Это паника холодная, обволакивающая. Безысходная. Просто я поняла… что мы действительно прощаемся.
— Ты сам не веришь в то, что говоришь мне! — кричит отчаянно, снова ловит взгляд. — Ты сам не веришь, что мы не прощаемся навсегда! Так почему должна я?! Я ведь все вижу, слышишь?! Как мне продолжать сражаться за хороший исход, если ты в него для себя не веришь?!
Другим пассажирам ссора особенно неинтересна, многие женщины рыдают здесь, уже сидя в лодке, глядя на родных, оставшихся за бортом. Кому-то ссора только на руку, торопиться пролезть без очереди, а Ге безразлично. Безразлично все.
— Как я могу спасти нас, если ты уже решил, что это бесполезно?! Почему я должна продолжать, почему?! Как я могу верить в  н а ш е  спасение, если в него не веришь ты?... — голос затихает безнадежно-жестоко, она не замечает, как вместо соленой морской воды по лицу бегут слезы, бегут неконтролируемо. Такие же соленые, как волны за бортом, которые, увы, все ближе. Увы, мы решили, что это наш к о н е ц. Кто-то из нас в душе так решил. А кто-то хотел верить, пусть в невозможное. Это моя особенность, Джун.
Я верила в Атлантиду. Я верила в наше  м ы. А теперь все… умирает. Вместе с тонущем кораблем, как бы я не спасалась, как бы не пытался ты меня с п а с т и. Если. Это конец нашего «мы», то это конец и меня. Думаешь, ты один не сможешь жить без меня? Чем я лучше? Почему нельзя мне?
— Ничего я не должна… не хочу больше… ничего.
Малыш, твоя мама эгоистка последняя. Но ты должен знать, что я старалась изо всех своих сил, просто все ускользает из-под пальцев, неумолимо утекает и пропадает. Малыш, я очень старалась, но мы всего лишь люди. Я продержалась очень долго. Я продержалась до последнего. Вот до этой точки отсчета-невозврата. Я люблю тебя, Малыш. Любовь должна спасать. Любовь… спасать. А я все теряю, слышишь?
Ге проталкивают в эту лодку, уже практически полностью людьми заполненную до отказа. Кто-то двигается неохотно, где-то слышатся надорванные недовольства про: «Несправедливо». А она готова с ними согласиться, потому что да, несправедливо. Несправедливо, что приходиться выбирать, встречаться и расставаться. Выбирать между тобой и жизнью все одно, что выбирать — какой палец себе отрезать. Больно будет в любом случае.
Ты говоришь мне, что мы не прощаемся, а чувствую прощание в каждом твоем слове.
Ты говоришь мне, что мы встретимся снова, но я вижу это особенное выражение твоего лица, проявляющуюся суровость, вижу металл в глазах и холодную обреченность. Я много чего вижу.
Касание последнее, по какой-то инерции ухватываешься за футболку, но он отдергивает. Он не дает шансов. Руку вырывает, а у нее из сердца вырываются последние цветы, а у нее пустота пугающая образуется, будто вакуум,  котором нет совершенно ничего. Так плохо, пожалуй, не было никогда. Дернется, привставая на ноги, кто-то с силой ухватит за плечи, прижимая, опять же насильно. Елена.
— Не раскачивайте лодку, нет. У нас нет выбора сейчас.
В зеленых глазах даже в темноте, освещаемую ракетами, запускаемыми с лайнера и фонарями, может разглядеть в глазах миссис Дрейк выражение стальное практически, ледяное. Губы плотно сжаты, а взгляд направлен куда-то сквозь Ге, куда-то наверх. А Ге, оборачиваться боится, а Ге встретиться глазами боится. Кажется встретится и выпрыгнет из лодки прямо как в фильме с известным названием и… очень печальным концом. Там, на палубе остались те, кого они любят. Не только у нее.

— Передашь Мелоди, что папа ее любит.
— Передам.

Она не говорила Нейтану, чтобы он «передал это сам», она просто коротко ответила это «передам», прежде чем обнять крепко, утыкаясь лицом в мокрое широкое плечо. И взгляд зеленый встретился с голубым, таким же беспечным таким же… любящим. Мы все что-то теряем.

— Если карта ляжет удачно я выплыву. Меня убить слишком сложно, ты же знаешь. Я как «Титаник» непотопляемый.
— Твои сравнения неуместны все еще Нейтан Дрейк…
— Я люблю тебя «Капитан Америка».
— И я люблю тебя, чертов авантюрист.

Она сильнее, Джун. А все, что я могу это вцепляться в лодку, все что я могу медленно голову поворачивать в сторону безнадежно тонущего корабля, медленно, но верно идущего ко дну, накреняющегося все сильнее и сильнее на правый бок. Глаза будут до боли всматриваться, будут пытаться р а з л и ч а т ь, я причиняю себе еще больше боли, мне бы отвернуться и не видеть ничего, а я смотрю во все глаза, пытаясь разглядеть тебя в последний… Нет, не может этого быть, нет! Не может быть ничего «последнего», только не это и только не так. Я бежала, срывала горло, колени. Я терялась в зеленом аду, чтобы попасть в каменный, потом захватить себе эгоистично и наивно кусочек р а я, чтобы попасть в ад морской и все равно держать тебя за руку.
Рассудок пылающий понимает, понимает, что иначе не могло быть. Спасать — твоя профессия, а там твой друг, который, возможно умирает и если умрет то… как с этим жить. Но надежда, Джун. Зачем забирать у меня ее? Не хочу быть реалисткой, а ты заставляешь, заставляешь бесконечно.
«...мне никто не позволит сесть в эту лодку, и в следующую, и даже в последнюю».
Что за трагичный фильм? Я все еще хочу романтическую комедию, хотя бы мелодраму. А это, сплошная трагедия \есть ли вообще такой жанр в кинематографе?\.
Лодка будет качаться на волнах, слышен детский плач и всхлипывания женские, слышно, как мерно весло касается воды, а она продолжает смотреть, смотреть т у д а, теряясь во времени, которое кажется бесконечным и которого, в то же время чертовски не достаточно. Времени м а л о. Послышится скрежет, все вздрогнут, корабль продолжает давать крен, опрокидываясь пугающе. Пальцы еще сильнее вцепятся в борт, спасательный жилет давит на шею, д у ш и т отчего-то. Даже в самом страшном своем кошмаре, она не хотела становиться свидетельницей э т о г о, того, что сейчас происходит.
«Джун, а ты?...»
«Милый, а ты?...».
Мы никогда не будем думать о себе, мы не из таких — это я законченная эгоистка. Елена рядом, успокаивает какую-то женщину.
— Как вы… — дрожащим голосом, не своим голосом, понуро рассматривая собственные разбитые ноги. — держитесь? — английский с жутким, прорвавшимся из ниоткуда акцентом.
— У меня в Америке осталась дочка. У нас. Есть скоро 10 исполнится. Я должна держаться. Ради нее. Если я не буду, то кто?
У них была дочь, а у нас будет ребенок, только… только мне все равно м а л о. Я все равно продолжу вглядываться в черное небо, которое постепенно, будто в насмешку, рассеивается. Я все равно буду смотреть на корабль, который даже шансов не оставляет на то, что с него возможно выбраться живым. Я из тех, кто верит в чудеса, кто не верит в слово «невозможно» еще с прошлого года, но… Тогда я не видела твоего разбившегося самолета, не видела побитого т е б я. Я не видела ничего, создав образ в голове и верила в него. А теперь… я вижу все. Мне бы отвернуться, но некому развернуть  за плечи, некому сказать: «Не смотри». Некому будет говорить: «Забудь».
А она все еще помнит, помнит это горячее «забудь», потому что еще совсем недавно его слышала, слышала это пламенное, слетевшее с его губ слово. К сожалению, воспоминания слишком яркие. К сожалению теперь это тот самый рай, который показали, а потом забрали обратно. Кто-то охнет, когда корабль накренится к самой кромке воды, угол падения слишком велик, а ей кажется, будто она слышит как в воду падают людские т е л а \трупы, если точнее\, а ей кажется она слышит предсмертные крики безнадежные.
«Не хочу слышать среди них твой, не хочу, нет, нет, нет!».
Вместо того чтобы закрыть уши — вслушивается.
Вместо того чтобы закрыть глаза — всматривается.
Лодка останавливается, замедляет свой ход, находясь на достаточном безопасном расстоянии от корабля, чтобы в воронку не попасть. А еще… чтобы случайно люди лодку не перевернули, те, кто остался в воде барахтаться. А их бы подобрать. Жестоко и почти трусливо.
С такого расстояния корабль виден во всей красе. Во всей красе виден к о н е ц атланта, на которого обрушилось целое небо и которого поглотит море. Секунда. Вторая. Третья. Он продолжает падать, а с ним падает она, только не в любовь, а в бездну.
— Придавит, боже мой, придавит! — пискнет чей-то отчаянный голос сзади, а ты нахмуришься, закусишь губу. Никогда неизбежность потери не была такой близкой как сейчас, когда… когда лайнер полностью на бок заваливается, обозначая эти конец, опрокидываясь.
Задрожит подбородок. Задрожат руки. Задрожит тело, когда-то тобой любимое, исцелованное, к звездам поднятое. Задрожит душа, трепетавшая еще совсем недавно под твоими касаниями, под твоими руками, которые ты, у меня вырвал. Задрожит в последний раз, разбиваясь в дребезги и осколки, а в голове потухают остатки здравого смысла, разум замолкает и наступает ночь совершенно по-настоящему. Слезы, застывшие в глазах ледяными крупинками брызнут из глаз в последний раз, но с такой силой, что на какой-то момент видеть перестанешь – глаза застилает. В голове воспаленной \больной, будем считать\ сложится воедино неправильный пазл в котором его: «Я люблю тебя . . . помни об этом . . . всегда» с этим кораблем и спасением, которое… которое сложно представить. Пазл складывается так быстро. Шок. Боль. Смотреть на этот тонущий корабль, подаривший шанс на надежду, шанс на рай часовой, шанс на наше м ы — невыносимо. Знать, что ты на нем остался — немыслимо. Думать, что ты мог не выплыть, мог волне отдаться — кромсает на пополам, заставляя сгибаться от боли. Джун, не позволяй морю унести. Не слушай сирен, зовущих в глубину. Только плыви, не прекращай движения, держись на поверхности этого чертового моря. Ты должен быть отчетливо видимым в затухающем свете сигнальных ракет. Ты должен за нашими звездами следовать, понимаешь? Ты не капитан этого корабля, который должен покидать судно последним или же погибать вместе с кораблем. Ты капитан других кораблей, ты летать должен, а не тонуть! Пожалуйста, выживи после этого кораблекрушения. Выживи, ну же! Ради тонкой и призрачной полоски земли вдалеке, ради моего размытого образа, я бы отдала за это все на свете, но неужели, Джун. Неужели… сдашься? Сдашься тогда, когда я так отчаянно боролась? Берег ближе, чем ты думаешь, продержись только. Ну же! Ты намного сильней, чем думаешь… прошу… тебя…
Останься со мной, ну же! Ты же есть в списке выживших, а твое имя в нем первое… почему я перестаю в это верить?
— Нет… — прошепчут губы, а она привстает с лодки, привстает несмотря на запреты, несмотря на то, что «опасно». — Нет, пожалуйста… Господи, пожалуйста, прошу, умоляю, н е т… — губы шепчут тихо, глухо,  в ужасе, наблюдая за тем, как лайнер идет ко дну, погружаясь правым бортом достаточно быстро, затягивая в образовавшуюся вокруг себя воронку людей, трупы, остатки разбитых лодок, жилетов и кругов. А если и тебя затянет? Вот так выглядит наш конец? Что это? Что это, Джун?! Почему я должна становиться свидетелем всего этого? Не хочу этого видеть, слышишь?! Не хочу видеть эту реальность, которая дает крен, как дает крен корабль утонувший. Будто я не знала, что он утонет. Я просто не думала, что ты утонешь вместе с ним. — Господи, нет! — наконец срываясь на крик и на новую истерику, слезы из глаз сбегают по щекам, болезненно обжигая, царапая. — Я обещаю, что никогда и никуда больше не уеду, только не надо, пожалуйста, не надо… не н-н-надо… нет, — рыдая, судорожно, остановиться не может, захлебываясь собственными слезами \а раньше я захлебывалась чувствами, которые ты дарил мне — что за жестокий прощальный подарок, Джун?\. — Я останусь с тобой, только не надо так, не так, Джун, пожалуйста… — глядя на нос корабля, над которым волны сомкнулись так безжалостно, пожирая остатки. — Я все сделаю, все, что захочешь, все, что попросишь, только не уходи! — крики в пустоту, которых не слышно с такого расстояния, которые никто с г л у б и н ы не услышит. Крики в пространство перед собой, в море, которое так любишь. Погубившее в с е. Море и небо то, что мы любили. — Я больше не буду так делать! Словно ребенок малый Я обещаю, но не надо, ты не можешь!... Невозможно противостоять самой судьбе, верно? Мы сделали все, что могли? И попрощались… Как трогательно, Джун. — Этого не может быть! Ты ведь обещал! Обещал мне! — трясется она, трясется лодка, рыдают женщины громко, а кто-то холодно приказывает «сесть на место».
«Ты сядешь в лодку . . . ты сядешь в лодку, Гё!»
— Тшшш… — кто-то тянет вниз насильно, а ты продолжаешь рыдать и плакать, всхлипывать и трястись, а теплая неожиданно рука будет похлопывать и успокаивать, гладить по спине, прижимать к себе, словно мать. Елена старше. Опытнее. Сильнее. — Будет. Все будет хорошо. А даже если нет, у вас же ребенок. Вам нельзя…
Голос Елены пропадает, сознание ускользает, перед глазами темнеет все, а Ге проваливается в бессознательность плавно и тягуче. Похоже на погружение на глубину. Джун… не говори мне, что ты чувствовал тоже самое… или ты уже не сможешь мне сказать…  Внутри что-то леденеет, что-то теряется, что-то трескается и уже не восстановишь. Не услышит, как снова по воде всплески пойдут, не почувствует на руках у миссис Дрейк, как чужая слеза упадет ей на щеку. Плакали тогда в с е. Даже самые сильные. Помнит только, прежде чем потерять сознания окончательно вымолвит сухими губами истерзанными, закусанными до крови, до корочки образовавшейся:
— Не прощу…
Никогда не прощу.
Только кого… себя? Тебя? Нас обоих?
Я так устала. И не важно уже н и ч е г о.
Chase Holfelder – My Way (Frank Sinatra minor key version)
— Миссис Сон, очнитесь, за нами приплыл корабль, очнитесь же! — кто-то настойчиво за плечо трясет, а ты не можешь почему-то сразу глаза открыть потяжелевшие, реагирует не сразу, но кто-то светит фонариком прямо в лицо и слепит, заставляя болезненно сощуриться, нахмуриться, поднимая руку и прикрывая лицо.
Ей ничего не снилось, она ничего не чувствовала, кроме пустоты внутри, если пустоту вообще можно почувствовать.
Когда-то я была наполнена тобой, Джун. Да, у меня остался твой подарок все еще \но я ни в чем больше не уверена, я сломана, боюсь навечно\ под сердцем. Над моей головой сияют звезды, над моей головой небо такое далекое. Не мое. Там больше нет моих звезд, я больше не хочу смотреть на небо.
Глаза смаргивают. В первые секунды кажется, что лежит на его коленях, но только потом сознание возвращает к жестокому: «Его нет, Ге». Нет его. Нет корабля. Осталась ты. Глаза болят — плакала слишком много \не знала, что больше не смогу, не знала, что выплакала все, что могла, а теперь просто замерзла\. И совершенно не хочется выбираться из лодки, опираясь на руку мозолистую военного \как выяснится позже, военный корабль «Санта-Мария» первым пришел на сигналы СОС с тонущего лайнера, находясь в экватории моря ближе всех\. Безразлично опирается, держится за лестницу, поднимается, а ноги передвигаются нехотя, будто спасаться вовсе не хочешь. Колени ноют. Надо бы сходить к врачу, наверное. Интересно, здесь ведь должен быть врач?... У тебя спина болела, Джун. Разодранная вся была. А еще тот синяк на плече, обработать бы, чтобы тебе больно не было…
Ге затормаживает на самом верху лестницы бессовестно, оглядывается через плечо на море темное, не пропускающее звездный свет, не дающее ответов. Безмолвное, спокойное время. Кто-то на испанском скажет: «Быстрее», а она все равно испанского не понимает совершенно.
Что я пыталась высмотреть в этой глубине? Твое возвращение? Еще один шаг и я потеряю веру окончательно. Какая-то часть разрушенной и сломленной меня хочет верить, что ты не сдашься, что ты сможешь, что ты будешь стараться изо всех сил. Какая-то же часть меня усмехается от боли, усмехается паршиво и сообщит, что у всего есть пределы. А еще напомнит твой взгляд, а еще напомнит то чувство: «Спасись хотя бы ты». Отворачивается от моря, переносит корпус через перегородку, оказываясь на вычищенной до блеска матросами палубе. Сухой, без крови и поломанных предметов. Перекосит, передернет плечами. Мир под ногами больше вроде н е качается, а стоять на ногах ровно все равно невозможно. Одежда все еще влажная, волосы все еще мокрые, все липнет к телу.   
Знаешь, Джун, переодеться бы, а я не хочу. Я все еще п о м н ю, увы, я все еще помню, как ты прикасался ко мне, а одежда сохранила твой запах или я брежу. Быть может у меня снова жар? Я умру? Наше чудо умрет вместо со мной? Наше… наше. Так почему я осталась одна, что за странное чувство. Я проиграла. Я боролась как могла, но не я поставила точку. Я не умею их ставить.
Джун, я так много не рассказала тебе. Я не рассказала кого любила с 16-ти. Я не рассказала тебе о том, что потащила тебя на скучный фильм про Египет тогда, в 16, чтобы просто-напросто изобразить для себя видимость свидания. Я не сказала, что мне все равно на ту разбившуюся чашку совершенно случайно, когда я устроила избиение подушками. Я не сказала, что просыпаюсь иногда прямо посреди ночи специально, чтобы просто смотреть на тебя. Я не сказала, что очень хочу сына похожего на тебя. Я не сказала в последний момент, когда видела тебя, что люблю тебя. Я ничего тебе не сказала. Я кричала, срывая горло. Но не крикнула о главном и потеряла. А если не потеряла, то… где мне тебя искать. Прости, но у меня совершенно нет сил. Чтобы искать тебя нужно верить. Чтобы верить нужно надеяться. А у меня впервые убили эту надежду. Я хочу разрыдаться снова, но слезы не льются, почему? А если бы ты был рядом — расплакалась бы? Какой смысл в том, чтобы жить, если я буду живой только наполовину? Можно ли жить неполноценной жизнью?
У нас. Будет. Ребенок. У меня будет ребенок. Будет ли…   
Верить в невозможное. Я верила, а ты, верил?
Дело было не только в этом. Я ужасная мать, Малыш. Как я буду смотреть тебе в глаза и рассказывать как… как… и почему… погиб. Нет, ненавижу это слово. Не нужна мне такая правда. Не нужна?...
Стучит по груди, стучит остервенело, там, где должно биться сердце и где должна находиться душа. Не чувствует ни того, ни другого, но колотить продолжает, ртом воздух хватая. Не вздохнуть. Не пошевелиться.
Народ постепенно заполняет палубу, кого-то расторопная команда отправляет внутрь: в рубке, в рулевую куда угодно, чтобы убрать с ветра, оставшегося после шторма. Они военные… военные… а тебе так шла форма, Джун. Ты был очень красивым — кто угодно потерялся бы в тебе. Я показывала большой палец вверх, я хвалила тебя, я восхищалась совершенно искренне.

— Омо! Мой лучший друг, я просто тобой горжусь! Ты так хорошо выглядишь! Я определенно не могла пропустить твое повышение! Будешь носить форму и все девушки твои!

Я помню нашу свадьбу. Я заставила надеть парадную и заявила, что если и делать фотосессию на свадьбу, то только такую.

— Но ты ведь тоже такой… я думаю нельзя быть таким прекрасным, Джун. К тому же в форме… я совершенно без ума от тебя. 

Прекрати, Джун. Серьезно, хватит. Я не хочу видеть тебя во всем и сразу же вспоминать что-то из прошлого, потому что это невыносимо, потому что я не железная. Я уже прогнулась во всех местах, где только могла.
Не нужно мне мерещиться. Не нужно мне казаться. Если не вернешься. Не надо меня так мучить. Я так не выдержу… да только…
Бесполезно.
Ге отворачивается, бегает взглядом по палубе, по тросам железным, только бы не наткнуться случайно на эту самую форму, только бы не столкнуться ни с чем, что будет напоминать его хотя бы мимолетно. Проблема в том, что если придется смириться, лучше начинать прямо сейчас. Проблема в том, что со словосочетанием «его нет и не будет» смириться невозможно. Кто-то тронет за плечо, уже знаешь, что Елена, а осколок разбитого сердца глупо спросит: «Джун?».
— Там есть место внутри, там теплее и к еде поближе, — держит в руках несколько одеял грубых, колючих, шерстяных в крупную клетку – наверное то, что может предложить военный корабль кроме спасения не велико, но большего и не нужно. Миссис Дрейк деловито осматривается по сторонам, до этого пледы помогая раздавать, будто не в силах усидеть на месте.
Каждый скорбит по-своему.
Кто-то не может и ашуг сделать, улыбнуться не может лишний раз, слово вымолвить не сможет.   
А кто-то беспрестанно говорит, не останавливаясь, глупо шутит, дергает руками, постоянно воспроизводит какие-то нелепые жесты.
Кто-то начинает разводить бурную деятельность, подает пледы, разносит чай в жестяных кружках, хмурится постоянно и… иногда поглядывает на море, отвлекаясь, а в глазах появляется такое выражение тоски, что будто смотришь в свое отражение.
Здесь каждый кого-то потерял.
Лицо Ге выражало… ничего не выражало. Посмотрела бы на себя в зеркало и не узнала, будто маска на лице появилась.
Джун, я так тоже не выдержу.
И тоже умру.
Совершенно случайно проводит рукой по какой-то железке. Кровь. Зачем-то проводит еще раз. Я схожу с ума, у меня жар определенно. Это мое тело в конце концов. Что хочу, то и делаю. Никто теперь не запретит. Никого теперь нет.
Я сделала тебя своей звездной системой, сделала тебя ее центром. Если всему суждено исчезнуть, то как продолжать нашему миру существовать на мне одной? Это так не работает.
«Без твоих объятий я задохнусь, подумай об этом»
«Нет, только со мной».
Джун, я бы обнимала тебя до конца самого, только скажи. Но почему я продолжаю дышать где-то не рядом с тобой? Если ты говорил серьезно? Или это все образность?
— Хе Ге?... — впервые по имени, осторожно трогая за плечо.
Видимо взгляд у Ге в этот момент был настолько отрешенным, что пугал и вызывал озабоченность. Голос Елены на поверхность вырывает ненадолго. Чем-то похожа на Нейтана, но другая, серьезности больше. А еще оба стали ее няньками на какое-то время. Все здесь потеряли близких, но одна ты ведешь себя таким образом, что смотреть больно.
Елена цокает языком, щелкает пальцами перед глазами, хлопнет по плечом \кажется там синяк, но я даже не сморщусь\. Осмотрит критически колени.
— Тут есть врач, где-то пробегал я его видела. У него работенки до рассвета, пока в порт не прибудем, но можно попробовать выцепить.
Ге остановит в последний момент, ухватываясь за рукав зеленой толстовки.
— Вы думаете… Что они…
Взгляд миссис Дрейк смягчится на мгновение, она переведет его с Ге куда-то за борт. Вздохнет. Губы дрогнут в улыбке.
— А я стараюсь не думать. Иначе сойду с ума. Займу себя чем-то. Подождите, приведу вам доктора.
А Ге снова останется одна на этой палубе. Она откажется идти внутрь. Откажется от консервов, оставаясь с остатками выживших с лодок \говорят приплыл еще один корабль, направляющийся в круиз такой же, должен был подобрать еще кого-то\ на палубе. На плечи опустится таки одеяло, а она натянет машинально, кутаясь. Ночи все же, не очень теплые. В джунглях было точно также. Одежда не высыхает, скорее холодеет, футболка пропиталась солью. Но, пока сохраняет твой запах — не сниму. Это все, что мне осталось. Футболка и чудо под ней. Прости, Малыш, но я так устала и такая холодная, что даже тебя согреть не могу. Я все пускаю на самотек или просто пытаюсь смириться с неизбежным?
Джун, мне нужно придумать жить после тебя. Мне не нужно возвращать рай, если нужно жить в а д у. Рай там где ты и что теперь это… прямое выражение?  Никогда больше не захочу видеть рай, который все равно отберут.
Тщетно.
Опускаясь устало на пол палубы, куда-то под какую-то железную непонятную конструкцию, облокачивается, не чувствует, когда приходит доктор и осторожными движениями будет колени обрабатывать, вытаскивая пинцетом мелкие, застрявшие в царапинах глубоких осколки.
— Доктор говорит шрам останется…
Качнет головой б е з р а з л и ч н о.
А что со шрамом на сердце делать? Он затянется? А кто душу будет по кусочкам собирать?
Это будет самая долгая ночь в моей жизни, Малыш.

[float=left][/float]Ге очнется от какого-то забытья от тяжелой дремоты. Все еще темно, все еще плывут куда-то \мне все равно куда\, а кто-то накинул на нее второе одеяло \могу предположить, что Елена\. Со стоном каким-то поднимется с палубы, чувствуя, как одежда наконец высохшая становится жесткой, а волосы от соли страдают. Несколько пассажиров палубы соберутся в кучу, кто-то из команды эквадорских моряков принесет гитару, кто-то запоет что-то на испанском. Красиво. Красиво, но только снова невыносимо. Еще и песня какая-то до бесконечности грустная
 
— Я видела, как ты играешь. Давай будем считать, что во сне. Научи меня.

Ты научился играть на гитаре еще в 17, я же пыталась быть прилежной ученицей, но проблема в том, что каждый раз, когда мы оказывались на расстоянии нескольких сантиметров мы забывали об аккордах, забывали вообще обо всем.
— Так и не научил нормально, — губы изгибаются в усмешке, которая режет.

— Мы можем снова потренироваться. Люблю наши тренировки.

Вздрагивает всем телом, когда в этой полутьме, которая скоро посереет, превращаясь в предрассветную дымку, вроде бы слышит голос, вроде бы его голос, но это же… да, ненавидишь слово это, но… невозможно.
Елена окажется рядом, закрывая обзор на эту компанию с фонарем по центру вместо костра \ люди пытаются забыться кто как может\.
— «Десперато». Безнадежный. Не самый лучший выбор композиции, я вам скажу. Могли бы исполнить что-нибудь повеселее.
— Знаете испанский?
— Пару выражений. Я больше по восточным языкам, профессия обязывала. А это так… издержки общения с Нейтаном.
Елена встанет рядом, поправит волосы. Протянет в сторону Ге батончик шоколадный — видимо то, чем богата была команда. Так мило с их стороны отдать свое незнакомцам, которым еще и на выручку пришли.
Вот только…

— Давай забудем, что сегодня произошло, оставим прошлое в прошлом.

Помню тот парк, в апреле. У тебя всегда такое чувство была шоколадка для меня. А в тот раз это был кофейный батончик. Ты так мило хмурился, твой взгляд говорил мне: «обижусь, если не возьмешь». Я так и не съела его в тот вечерь\ночь, но мне стало чуть теплее.
Давай забудем, Джун.
Только как ты предлагаешь тебя забыть.
Я всегда боялась стать таким призраком для тебя. Наверное, не все сразу. Не знаю, почему так легко сломалась, Джун… иногда невыносимо верить в невозможное.
Ге словно загипнотизированная смотрит на протянутый ей батончик какой-то неизвестной марки. Не кофейный даже. Ореховый. Если бы могла разрыдаться — разрыдалась бы.

— Гё, если ты заплачешь, тому придурку не жить. Я серьёзно.

Да, Джун ты придурок тот еще, слышишь! Не прощать тебя? Не прощать… я так люблю тебя, но сказать могу это только чертовому морю перед глазами. Привыкнуть. Без тебя. Существовать.

— Все же поешь. Это не фонтан, но есть то нужно. Хоронить себя заживо. Несправедливо по отношению к твоему ребенку, знаешь ли.

— Знаю, сладкое не очень хорошо, а что делать? Нам нужно ещё пройтись, а тебе нужны ещё силы. Только ешь медленно . . .

Предостерегает будто. Джун, серьезно, прекрати. Если тебя здесь нет, то зачем и почему я слышу твой голос, зачем он эхом отдается в той пустоте, которая образовалась у меня внутри. Внутри что-то теплеет. Просто наш Малыш захотел услышать твой голос. Просто тебя н е т.
Все, что мы делали — прощались, встречались, а потом прощались снова. Да мы даже не попрощались нормально. Я устроила истерику, а ты вырвал свою руку из моих. Да, ты прав, я бы не отпустила иначе. Но отпустив… мы счастливы? Вынужденные меры, принесение себя в жертву…
Ешь. Медленно.
А тот ореховый батончик был вкуснее, кстати.
Ге пережевывает, вкуса не чувствует, живот сводит, поэтому приходится таки согласиться на консервы. Нужно есть, чтобы существовать и давать существовать ребенку будущему. Организму все равно на твою драму — еда ему нужна. И не важно, что ты вкуса ее не чувствуешь.

— …спаси наше чудо, тогда и я смогу . . . спастись.

Правда, Джун? Ты в это верил? Ты старался? Не сдался? Тогда почему…

— Мы проверили плацдарм поблизости от места крушения никаких признаков выживших.
— Проверьте еще раз! — голос Елены поднимается, превращаясь в командный, железный, несгибаемый. Командирский почти. На твой чем-то похож, когда говорил садиться в лодку и оставить тебя… там.
Ге подслушала разговор случайно, когда бездумно бродила по кораблю, то и дело натыкаясь на призраков прошлого, слыша из-за каждого угла его голос, его фразы, его тень мерещилась и казалась и ничего ты с этим не поделаешь. Дверь в капитанскую рубку была открыта, а голоса были слишком громкими. Елена говорила, что испанский не знала, а говорила очень даже бойко.
— Послушайте, тут сильное течение, если бы кто-то и выжил после крушения, то его бы снесло куда подальше. Я не говорю о том, что в этих местах кишат акулы. Одни тигровые чего стоят. На кровь приплывут и…
— Спасибо за подробности, капитан, но… Давайте по делу и коротко. Вы хотите сказать, что искать смысла нет, потому что шансов нет?
— Шансы равны процентам пяти, миссис…
— Дрейк.
—… да, миссис Дрейк.
К Елене поневоле прислушиваться начинаешь, когда она начинает говорить таким тоном безапелляционным. А Ге замирает. Дверь дергается, они оборачивается, а она зачем-то прячется. В другой раз  она бы поверила в то, что в эти пять процентов входит и он, ее Джун. В другой раз, в тот, когда она слышала подобное: «Да как ты его найдешь, если он разбился», но не видела. И не видела его.
Так, что, Джун, родной? Мне действительно придется смириться? На этот раз? 
Жить дальше, жизнь продолжается. Я сама эти постулаты пропагандировала и сама же не хочу им следовать.
Вынуждаешь.
Лицо снова каменеет, лишается эмоций, рука механически поглаживает живот. Рвется струна последняя, рвется ниточка какая-то и неожиданно оказываешься в кромешной темноте и тишине. Больше уже ничего не слышишь. И перестаешь призраков видеть, кажется. 
А когда-то на нем была твоя ладонь, знаешь?...

— Я верю, что всё будет хорошо. Я рад, что вы скучали по мне.

Очень скучали. До смерти.

— Что-нибудь хочется?
— Чего я хочу… Я хочу кое-что изменить… — безразлично разглядывая безмятежную поверхность воды, которая лениво подкатывает к железно-серым бокам военного корабля. Будто бы ничего не было. Будто бы никого не отняла. Будто бы матери не лишились сыновей, а дочери отцов. А жены… мужей. А она своего Джуна. А она — один из главных смыслов продолжать. Глаза всматриваются в горизонт, на котором медленно начинает показываться рассвет — неохотно и несмело солнце выползает из-за горизонта. Будет новый день. Без тебя. А значит — нового дня не будет. В новом дне нет никакого смысла, прости. Поэтому мне безразлично окажусь я в полярной темноте вечной или под солнцем палящим и ярким. Губы сжатые в тонкую упрямую полоску не хотят усмехаться, на самом деле не хотят и говорить. И голос будто не ее, будто чужой, идущий из глубин сознания. С пугающей определенностью Ге чувствует, как внутри ничего не отзывается, как внутри нет н и ч е г о. Малыш, к моему ужасу я даже тебя не чувствую. Джун, у нас у обоих кончился лимит в е р ы. И совершенно нет сил. — Я хочу никогда не приезжать в Америку. Хочу никогда не потеряться там. Никогда не прийти на пляж. Не брать за руку. Не убегать от сторожа в Центральном парке. Не научиться кататься на велосипеде. Я хочу никогда не стричь волосы и не писать писем. Я хочу никогда не называть своего имени и не узнавать как его зовут. Потому что даже твое имя произносить после всего б о л ь н о. Я хочу… чтобы мы никогда не встретились.
— Говорите так, будто в вашей жизни не было ничего хорошего. Или чего-то, что хотелось бы оставить в памяти. Это… немного несправедливо по отношению к вашему мужу.
— Проблема в том, что я помню только хорошее. И это причиняет еще больше боли. Хочу забыть всё… И никогда не вспоминать. Я хочу ничего не помнить.
— Если бы вы никогда не встретились, у вас не было бы ребенка. Он-то точно ни в чем не виноват.
— Да и он единственная причина, почему я все еще на борту, а не где-то в море… — ухватываясь за канат жесткий ладонью. Ладонью, которая еще ночью сжимала твою руку, Джун. Ладонью, которая в жалкий час перед концом была на твоей спине, сжимала твои плечи. Я ненавижу себя, потому что говорю «хочу забыть», а у самой на губах и коже до сих пор твои прикосновения ц в е т у т. Как можно было поступить так со мной?
Ну, вы…
— Перегибаю? Если бы мы не встретились… он бы, возможно был жив. А мне не было бы так мучительно больно. Вышла бы замуж без любви. Или не вышла бы вовсе. Я бы никогда не узнала — что это такое. Лю-би-ть. И сердце бы не разрывалось. Он бы остался в Америке…
—… и совершенно также мог бы разбиться где-нибудь. Рассуждаете по типу: «Если бы не вышла из дома — не поскользнулась бы». Но нельзя же просидеть дома всю оставшуюся жизнь. Когда-нибудь придется открыть дверь, знаете?
— Да, вы правы. Но только при этом я бы не знала е г о. Я бы не узнала никогда какой он замечательный. Настолько, что сам никогда не осознавал этого до конца. Не познакомься я с ним — нам не пришлось бы расставаться. Если бы я не узнала его — не думала бы о нем вовсе. Если бы я не дорожила им так сильно — у меня бы не было никаких воспоминаний… — она пытается говорить бесстрастно и безразлично, а под конец голос все равно глохнет в звуках корабельного гудка, в тихом шуме волн и неразборчивой речи в ы ж и в ш и х. Она перечисляет причины все с большой порывистостью, голос трескается и ломается раз за разом, с каждой причиной все сильнее, только слезы не текут. Она не может плакать и это тоже… убивает. Остановившийся взгляд все на той же линии горизонта из-за которого встает солнце, увы, не для нее. И губы прошепчут в пустоту морского простора. Вдаль. От меня к… а ты не услышишь. — Не полюби я его — мы бы никогда не были вместе.
Я не буду ничего ждать. Мне безразлично куда мы плывем и где будет конечная точка моего пути. Джун, может быть ты думал, что я сильнее, раз однажды прожила без тебя целый месяц? Что я сильнее тебя, постоянно утверждая, что ты «должен продолжать жить и без меня»? Так вот, ты ошибаешься. Я слабее. И я сломалась. Я разбилась. Я потерялась совершенно также, как тот корабль, который у т о н у л.
Джун, помнишь, как я сгорала в Африке, медленно, но верно? Я тоже не верила, что выкарабкаюсь, но я хотела говорить тебе «все хорошо», чтобы ты продолжал. У меня научился? Жестоко, милый. Мы друг друга стоили.
Кольцо скользит на пальце, будто бы тот стал тоньше за одну ночь и норовит соскользнуть. Ухватишься, потянешь на себя. Не снимается. Рваный выдох и усмешка до боли искусственная, до боли не её. Не отпускаешь, Джун. Какой в этом смысл? Чуда не случилось. Почему я всегда должна быть той, кто верит? Я устала. Я все еще хочу забыть. Я хочу разрыдаться, но… я не могу, да и плеча твоего рядом н е т.
«…клянусь, что буду беречь свою жизнь, чтобы всегда возвращаться к тебе и выполнять клятвы, данные в этот день».
Тогда почему не сберег, если не ради меня, то ради чуда, которое мы так ждали?
«…клянусь, что буду оберегать твоё сердце в своих ладонях».
Тогда почему разбил его?
Тогда почему мое сердце разрывается из-за тебя?
«…я хочу быть рядом с тобой и держать тебя за руку».
Тогда почему ее отпустил? Как бы я старалась, как бы я не боролась рядом с тобой как мы обещали — все равно в итоге сдались?
Так почему не исполнили те самые клятвы, которые давали? Почему расстались? Воспитать детей, состариться вместе… бессмысленность?
Потрачено.
Джун, хорошо подняться так высоко на самолете, чтобы затеряться в небе и стать звездой? Ты действительно… ей стал? Ты действительно не позвал меня с собой? Я настолько надоедливая? Джун, хорошо там… в облаках? А мне здесь… невыносимо.
Хочу… ничего не чувствовать.
Ничего не помнить.
Ничего не знать.
И в первую очередь т е б я.
Неожиданно холодно здесь, на палубе. А внутрь заходить не хочется, продолжая стоять под всеми ветрами, продолжая вглядываться в светлеющее небо и в море, отражающее слабые полоски нежного утреннего солнца. Море и небо то, что она так любила с детства. Куда смотреть теперь, если вверх – невыносимо, а вниз – больно? И почему продолжает с м о т р е т ь, когда надежды не оставили? Ты обманываешь сама себя, так наивно каким-то разбитым осколком своего существа израненного ждешь. А коленки все еще болят изрезанные мелкими и крупными осколками.
Я шла, ползла, плелась и бежала к тебе что бы ни случилось. 
Я так хотела спасти тебя и… не смогла.
Ничего не могу в руках удержать.
Думаешь, я сгораю здесь? Нет, любимый, нет. Я тлею. Я сгорела гораздо раньше. Чтобы гореть нужно горючее. А у меня только пепел, который по ветру бы развеять, словно прах.
Ге отпустит канат из руки, отвернется от неба и моря, от бесконечной водной глади, обхватывая плечи руками \а еще совсем недавно это делал т ы, хочу забыть, забыть, забыть, а ты у меня в крови\, натягивая выданный плед шерстяной, грубый и укутываясь, чувствуя, как дрожит предательски.
— Вам бы поспать.  Скоро должны прибыть в порт.
Качнет головой, Елена нахмурится покачает головой в ответ, протягивая очередную чашку с чаем черным, горячем, отдающем чем-то кисловатым, с запахом сена. Так себе чай, но выбирать не приходится.
— Не устали?
— Безумно устала и хочу спать. Но я не буду спать. Я… боюсь засыпать. Потому что знаю, что мне приснится. Я ведь не захочу потом просыпаться. Уж лучше не засыпать вовсе.
Не хочу никаких реальных снов. Не хочу видеть тебя во сне — реальности достаточно было. Уже утро забрезжет сиреневыми, оранжевыми и желтыми красками. Рассвет становится ближе с каждой секундой.
Это была ужасно долгая ночь.
Рассвет без тебя. Утро без тебя. День без тебя. Тебя не нашли, а ты не нашел меня, представляешь? Где-то вдалеке море начинает перерастать в пролив, за которым город, страна другая, порт. Люди оживать начинают постепенно, а ее будто заморозили. Суша ли, море ли — не все ли равно?
Нейтана не нашли тоже.
Елена помолчит, а потом, из под своей толстовки вытащит медальон, круглый и кажется из бронзы \но в таком состоянии могу ошибаться\. Через голову снимет, повертит в руках, протянет Ге.
— NUNQUAM RETRORSUM. «Никогда назад»… — на автомате переводя с латинского.
— Знаете латынь?
— Пару выражений. По роду службы, — уголки губ взметнутся вверх вымученно и все равно выглядит грустно.
— Нейтан подарил, когда вернулся из очередного своего «приключения». До сих пор плохо в этом разбираюсь, но он говорил — жутко ценная штука. Возьмите.
— Нет, это же подарок. Вам. От мужа…
— Поэтому возьмите. Знаете… немного тяготит… — взгляд мутнеет, но просветляется быстро. — А он всегда привезет мне что-то новое. Считайте подарком-автографом от кумира. Он говорил, что вы его поклонник. Ни стыда ни совести.
— Он и был моим кумиром. Еще и спас… нас.
— Обычно мой муж не отличается альтруизмом. Но вы на одной волне с ним. А медальон… точнее девиз. Не смотрите назад, особенно если там страшно. И не отступайте. Лучше идти вперед, пытаться идти вперед. Но назад… никогда.
— Мой муж с вами бы… согласился.
— Мы скоро приплывем. Говорят в Гуаякиле отменные пляжи и просто очень сексуальные спасатели-эквадорцы.
В другой раз, я бы улыбнулась.

Ге спускается по трапу вниз вместе с остальными, вместе со всеми теми, кому «повезло». Повезло остаться в живых. Не повезло – потерять то, что называют жизнью. Военно-морская база и порт одновременно. Здесь все более чинно и сурово, нежели в Картахене. Слышны из доков звуки с ремонта кораблей, снова испанская речь, кто-то глазеет на измученных и избитых людей, кто-то пальцем показывает без зазрения совести. Тут рядами военные корабли, в которых она не разбирается. Ноги свинцовые, голова свинцовая, стараешься под ноги смотреть снова, чтобы не упасть. Не падать. Не волноваться. Не думать. Не вспоминать.
Кого-то оставили на корабле, разбираясь с документами, кого-то, в том числе и их смогли разместить в здании. С людьми работают сотрудники миграционной службы и психологи, от которых Ге открестилась сразу же. Дали таки другую одежду, в которую после душа \тут было только мыло, чтобы помыться\ пришлось переодеться, но отдавать свою категорически отказалась, все еще… х в а т а я с ь. Футболка на несколько размеров больше нее, утопающей в ней, определенно мужская, хлопковая и светло-бежевая. Сошла бы за платье, нежели за что-то другое, пояс бы найти, но с другой стороны для нее хороши свободные вещи, так?

— Тебе нужны вещи? Можно попросить Тэхи или купить всё на месте? Или, тебе вполне подойдут мои футболки?

Вертит головой, взлохмачивая волосы, подставляя лицо солнцу рассветному и еще не палящему. Тэ, родители…
Пора выходить в свет. Я свыкаюсь с этой мыслью все больше и больше.
— А они могут позволить воспользоваться спутниковой?...

Сначала она просто слышала в трубку рыдания. Громкие, невыносимые рыдания, громкие всхлипы через каждое слово.
— Господи, Ге, ты знаешь что тут происходило?! Я до сих пор сплю на успокоительных, потому что отправила тебя неизвестно куда!
Тэ Хи не выражает эмоции так, а Хе Ге лишь крепче сжимает телефонную  трубку руками.
— Ты не виновата мне самой понадобилось…
— Господи, я не верю, я слышу твою голос. Весь университет на ушах стоял, все так переживали… Вы с Джуном?...
Дальше не слышала ни-че-го. Подруга говорит быстро, голос сбивается, а Ге замирает, зависает в прострации и перестает попросту вникать в смысл порывистой речи Тэ, глаза прикрываются.
—… хорошо вам вместе.
— Джун… —  прерывая, сглатывая подступивший колючий ком. Больно.
Замолкает. Замолкает и Тэ Хи за тысячи тысяч километров. Долгое молчание обоюдное.
— Не говори, ничего не говори, подожди. Ты жива, все хорошо, Ге. Ничего не объясняй.
— Скажи родителям, хорошо? Я… не думаю, что я в том состоянии, чтобы говорить с ними самой. Я постараюсь вернуться домой как можно скорее отсюда. Первым рейсом. Как угодно. Можете теплые вещи из квартиры взять? Тут +30 на солнце. А у нас… наверное только теплеть начинает. Спасибо, Тэ.
Я без Джуна, Тэ. Я одна. Одна совершенно.

Eric Arjes — Find My Way Back
Возвращаться к кораблю не хотелось и близко, как к нему и подходить. Хе Ге какое-то время сидела в этом самом помещении, куда их определили, даже попыталась уснуть — не вышло.
— Пойдем прогуляемся здесь по окрестностям, а? Тут рассветы должны быть красивые. Запустим бумажный самолетик. Ветерок вроде есть. Он должен… взлететь.
Постепенно теплеет, футболка-таки превратившаяся в платье \есть черта у Дрейков находить вещи\ треплется морским ветерком \а однажды такой ветерок превратился в ураган и забрал тебя у меня\. Все вокруг живет, шумит, р ы д а е т и хочется от этих рыданий уши закрыть, потому что сама рыдать не можешь. Огибаешь доки, отходя от этой толпы, ставшей невыносимой за это время, разглядываешь ленивым отсутствующим взглядом корабли, уходя дальше, хватая взглядом чаек, примостившихся на фонарях высоких и кричащих от туда. В Пусане тоже чайки были.
— Я кормила их с рук. С твоим папой. Сколько же нам было, малыш… 25 и 26? Я думала вечно смогу ребенком оставаться.
Идешь прямиком к пирсу, уходящему в море.
Сомнешь в руках бумажку, присаживаясь, свешивая ноги вниз. Утренняя морская вода под ними отчего-то даже не пугает. Складываешь. Оригами всегда давались хорошо.
— Говорят, так можно послание передать. Прямо к облакам. Проверим… долетит или нет? Я даже ничего не написала, мне даже сказать нечего, малыш.
Прицелится в розовеющее персиковое небо с забавными, будто нарисованными облачками – запустит. Так странно, всегда получалось хорошо, а теперь не пролетит и пары метров, в море утонет.
Я просто не знала, что это не из-за того, что моя жизнь пошла под откос по черной полосе. А потому что ты, Джун… Ты, любимый… не в облаках.
Встает, вздыхая, отряхиваясь, выпрямляя спину. На коленках свежие повязки, тело ноет из-за неудобной позы, в которой сидела на палубе ломит. Она разглядывала себя — кроме порезов на локтях и коленях, нашла пару синяков отвратительных под лопатками где-то и на плече. Не настолько значительные, впрочем, какие у него есть. Были.
Взгляд к небу поднимет, на которое все это время взглянуть боялась.
Что я ожидала там увидеть?
Ответ?
Прощение?
Твой… вертолет?
Тебя?
Пальцы вцепятся в ограждение.
Протянуть бы руку и коснуться твоей руки, но ты ведь у меня ее забрал. В который раз и последний раз. Мы только и делали, что прощались…
— Ну что пой…
Неожиданности это определенно по твоей части. Почему так… больно стало вдруг? Не должно быть больно. Не поддавайся. Бредишь, Ге. Если поверишь, если поддашься, потом же опять будет больно невыносимо, а ты даже плакать не можешь.
Джун, прекрати, серьезно, я ведь только… тебя видеть перестала. Слышать перестала. А тут вдруг… э т о. И солнце вроде бы ее не печет, как могло бы \солнце тут тоже дикое в это время года\. Бред. У меня жар. А ты мой самый главный… симптом.
— Ваа… — на каком-то тихом выдохе, как-то грустно и все равно надорвано \я иначе теперь не разговариваю, я устала казаться сильной, даже ради… всего\. — Вот поэтому не хотела засыпать… слишком… реально.
Реально, потому что только ты умел так обнимать меня, что на какой-то момент сердце закоченевшее \а вроде бы все же не холодно\ сумело забиться. Неловко, рвано и медленно. Потому что я так реально ощущаю твои руки на своем животе \и не только я\, что задохнуться можно. Ненавижу эти сны.
— Уснула, значит… — тянешь, голос разбивается и хрипнет. — Так хорошо… Не захочу ведь… просыпаться. 
Только голос уж слишком близкий и без эха, только дыхание реальное слишком, теплое в районе шеи. Осторожно-нерешительно свои руки, плетьми повисшие положишь на… эти руки, которые обнимают. Теплые руки. Руки в ссадинах, в порезах. Я помню эти руки не совсем такими…
— Но… если сплю… — безжизненно, а брови начинают болезненно морщиться. — почему руки теплые… — не веришь.
Знаешь, как это жестоко? Только поверить в… только свыкнуться и умереть, а теперь бояться обмануться и не давать себе шанса… поверить. Знаешь, какая это была долгая ночь? Укравшая у меня пару лет жизни — самая жуткая ночь в моей жизни.
Но сердце очнулось, но тело откликающееся все еще вторят на пару, что: «Не сон». Разум подключается последним. Тебе придется поверить. Наклонится слегка, прикрывая глаза, отпуска. Слишком сложно здесь… не отпустить.
— Не сон… — практически шепчешь, а руки все еще неосознанно поглаживают его. — Значит не сон. Не сон…
Забываешь как дышать. Как говорить. Только лицо все еще сохраняет ту маску, только эмоции все еще не выражаются. Сердце все еще бьется неправильно, внутри что-то снова трескается медленно. Ге осторожно убирает е г о руки и медленно-медленно разворачивается. Может быть какая-то часть сознания все еще боится, что исчезнет, если обернется резко. И вот тогда… исчезнет она, потому что. Не надо так со мной.
Поворачивается взгляд поднимает несмело веря и не веря одновременно. Взгляд сломленный, уставший от самой жизни, от всего этого месяца, уставший от в с е г о и ничего не выражающий. Поднимает и…
— Ты жив… Выжил, — твердо удивительно, а взгляд опустится быстро, потому что начинает потихоньку разрывать. Ты успела за двое суток побывать в раю, потом в аду, потом в пустоте, а сейчас вернешься… в рай? Пробежит руками по плечам, осторожно-осторожно. — Сильно больно было?
Я ненавижу себя за этот тон голоса, удивительно спокойный, удивительно не_мой. Ничего будто поделать с собой не могу, а внутри продолжает что-то разрываться. Ладонью по щеке, а в глаза не смотришь.
Конечно б ы л о.
Конечно с и л ь н о.
— Спасибо, что вернулся, — до болезненности коротко, до болезненности бесстрастно.
Я истратила лимит эмоций, я истратила лимит веры, сил и… слез. А глядя на тебя, избитого волнами, железками, людьми и прочим — хочу разрыдаться. Что-то вдребезги разбивается. Механизмы сломавшиеся за какую-то ночь начинают работать, разгоняться. А это вдруг непривычно. — Я рада, что ты… «В порядке? Не в порядке ведь»  вернулся живым. Что ты снова вернулся. Как Хун? Все получилось?
Как будто этой ночи не было, как будто ты не сгорела дотла, а теперь тебе предлагают из пепла возродиться. Это до болезненности обыденный разговор. Мне больно от самой себя. У меня внутри все… кровоточит, я не выдержу, а снаружи… а снаружи ты не выражаешь ни-че-го.
— Все хорошо? — уголки губ вздернутся вверх, но все также больно. Рука с лица на груди окажется. — Просто хочу убедиться, что… живой. И целый. Здорово… — рука упадет, а глаза снова наконец с его встретятся.
У меня не железное сердце, от него просто не осталось ничего.
— Но только… Мы надолго, Дж..? — не договоришь, не можешь даже имени произнести. — Мы встретились, чтобы… попрощаться? Чтобы расстаться? Потому что если так… — пальцы сожмут край футболки не по размер. —… скажи мне сразу… я ужасно устала. Я… прости… — отойдешь на пару шагов назад сама не понимая почему.
Вместе с сердцем, которое вновь стучит возвращается весь тот ужас, который пережили, вся эта ночь, схоронившаяся под коркой льда и бетона.
— Я однажды попросила у тебя… не уезжать. Никогда не хотела ничего так сильно. А во второй раз… я попросила тебя не отпускать мою руку. Я никогда не просила много. Но как оказалось… — голос ровный, голос не рвется, это внутренности, заново познающие жизнь разрывает. —… это сложно. Ты не подумай, я… я не злюсь, я ничего не понимаю... я даже не верю до конца до сих пор, что сама ж и в а сейчас, у меня сердце болит, кажется, но… — еще шаг назад \почему, почему я не бегу к тебе, а отхожу назад?\ — Но, Джун… когда я говорила, что мы спасемся втроем ты… ведь… не верил, что спасешься с а м. Это… жестоко, родной.
С чего я решила выговаривать это? Это та самая часть меня, которая думает, что говорит с призраком?
— Думаешь, я держалась столько времени только благодаря ребенку? Из-за тебя, из-за тебя, потому что знала, что ты без меня не живешь нормально, я не могла… как в тот раз… сдаться. А ты?... Ты думал, что не вернешься? Отнимать у меня шанс на надежду… приятно? — взгляд блуждает, мутнеет, расфокусируется, затуманится. Оглядывается по сторонам, а голос звенит своей бесстрастностью. — Я боролась, я так хотела верить… а потом у меня и это забрали… почему… сдаваться же нельзя. «Никогда назад». Какой смысл… — глохнет голос, затихает она, а взгляд снова на его лице. — Я рада, что ты вернулся ко мне, но я ни в чем не уверена, чтобы говорить за себя, — еще раз что-то тает, падает и чувствуешь «что-то не то». — Пойду отдохну. Там здание есть… найдешь ведь?... Крыша красная.
Дело не в спасении жизней и риске, Джун.
Дело в н а с. Дело в надежде, дело в том, что когда я не сдаюсь, я хочу, чтобы ты не сдавался тоже.
Ге наклонит голову, пройдет несколько шагов вперед, пройдет совсем рядом, пройдет совсем близко, коснется лбом плеча в который раз убеждаясь – теплое, задерживаясь на несколько мгновений, а потом, не давая времени опомниться, остановить себя пройдет м и м о.
Так страшно, любимый, знаешь… Я наговорила это, ни одной слезинки не выронила, ни одной эмоции, будто под гипнозом каким-то. Я не совсем это хотела сказать. Господи, милый, ты же вернулся, ты же выжил, ты же с м о г. Что я делаю? Почему…
Шаг по пирсу. Второй.
Больно.
Третий. Четвертый. Прочь.
Начинают подрагивать плечи. Еле заметно, пока ломается лед, пока пустоту заполняет мягкий свет солнечный.
Пятый. Шестой. Уходит.
Плечи трясутся сильнее, глаза прикрываются. Штормит.
Седьмой. Восьмой. К зданию, к толпе, теряется.
[float=right][/float]Я думала, что разучилась плакать. Я не плакала все это время, а сейчас еще немного и…
Прикрывает за собой дверь, уходя натурально, опускаясь на пол медленно.
Хрип из груди. Всхлип. И слезы. Слезы неконтролируемо, быстротечно, трясется, дрожит.
А плакать ведь надо в твоих руках, Джун. Почему я даже имени твоего назвать не смогла? Ты жив, ты жив, боже. Это был твой голос, это были твои глаза, слова, дыхание и даже запах — твой. Рыдает, рыдает бесконечно, а вместе с этими слезами, кажется, может дышать з а н о в о.
— Что я делаю… Господи, что я делаю… Я же люблю тебя… — пытается слезы вытереть, но они останавливать не собираются, а она вскакивает снова, дверь распахивает, чуть было кого-то с ног не сбивая, вылетая снова в залитый солнцем порт. Озираясь б е з у м н о, потерянно.
Точно также вела себя, когда от снов своих просыпалась.
Ты же не был сном. А я снова потеряла? Нет, пожалуйста, нет, я не выживу. Еще одной такой ночи я не переживу. 
Запуская руки в волосы, отчаянно крутит головой, пробегает несколько метров, задыхается от слез, от эмоций вернувшихся, от в с е г о.
— Джун! Джун, пожалуйста! Я не это хотела сказать, пожалуйста! Где ты, скажи мне! Я ведь...
Люблю тебя.
Именно тогда, именно тогда ты бежала так, будто если не ускоришься — он и правда улетит без тебя. Исчезнет. Умрет.
Смерти нет. Не между нами, слышишь?
Дыхание срывается, припускает еще быстрее, волосы по плечам, ветер теплый в лицо. И когда видит его спину совершенно теряется.
Я всегда буду бежать к тебе. Я всегда бежала к тебе.
Налетаешь, вцепляешься \тебе же больно, прости, я не подумала, что больно, я ни о чем не подумала\ крепко, отчаянно, а сама продолжает плакать. Продолжает реветь, словно ребенок, носом шмыгая, руками обвивая и не отпуская. Без шансов.
Воскресать тоже… не просто. Эмоции прыгают, скачут.
— Ненавижу тебя, понимаешь?! — ударяя ладонью по груди \прости, если больно, я не понимаю, что происходит\ — Я что… мешок с картошкой, которым можно так было распоряжаться — куда захотел туда и кинул?! — вспоминая лодку, вспоминая все, до комичности уже. —  Говоришь не прощать тебя?! И не буду! Идиот, вот же!  — ударяя еще раз. — Решил оставить меня одну?! Правильно поступил? Думаешь можно вот так исчезнуть, а потом воскреснуть вдруг?! И все будут ждать?! Кто тебе такое сказал?! Ненавижу, серьезно, дурак… — ладонь падает, уже не бьет, всхлипывает только, задыхается и … оживает. Живет. Глаза поднимает заплаканные к лицу, бегает, замечает царапины, бровь разбитую, вид измученный. Замечает все. — Я так!... Тебя… люблю, Джун!
По имени могу назвать тебя наконец-то.
— Не уходи, не уходи, не уходи. Не отпускай меня, не уходи, ну пожалуйста, даже если попрошу, даже если из-за тебя плачу — не уходи, — бессознательно почти повторяя, губы шепчут, а сердце разошлось вовсю  которое, колотится все быстрее и быстрее. И подтянется наконец, руками прикоснется а потом порывисто, нежно, б е с п а м я т н о поцелуями лицо родное осыпая, не пропуская ни миллиметра.
Я верю и не верю. Я никогда больше не хочу оказаться в этой ночи, в которой у т о н у л а. Если тонуть — то в тебе. Только в тебе.  Я жива. Я наконец-то тоже жива, Джун. — Я не уеду, я больше никуда не уеду, но не исчезай, не уходи, Д ж у н, — рыдая натурально. — Я никогда больше не оставлю тебя. Я обещаю, Джун. Мы любим тебя. А ты жив, а ты жив, жив… господи… Господи, как я люблю тебя. Ты только не уходи, не уходи, не уходи… Давай поедем домой. Домой, Джун.
Даже отпустить не может, даже объятия разъединить не может. — Сходим к врачу, вылечим твою спину, больше не будет… больно. Я обещаю, только не уходи. Я так испугалась. Я так боюсь… без тебя.

Мой Джун.
Мой единственный Джун.
Выживший.
Без которого никогда не будет Ге.

Ветер в Пусане оказался холодный, пахнущий мартом, застрявшим на пороге, невыносимо только холодный по сравнению с южноамериканским, а температура и не думала подниматься выше плюс десяти по цельсию. Но все равно… пахло весной. У нее немного шея затекла, потому что отключилась, как только вертолет поднялся в небо такое чистое и голубое, такое отчего-то радостное. Отключилась несмотря на шум, прошептав только одними губами так, что он наверняка должен был услышать: «Я посплю немного… не спала долго». Если точно — сутки. Но с тобой так хорошо… спалось и даже кошмары не снились. Ты же был рядом, ты же был ж и в \о боже, милый, ты же и правда ж и в\, а значит мой самый страшный кошмар не сбылся, пусть все мои сны в последнее время были слишком реальные. Ге даже не сразу поняла, очнувшись от ласкового безмерно и родного до боли прикосновения, что еще какой-нибудь час и прилетят. Д о м о й. еще немного и море Восточное под тобой окажется, которому, отчего-то веришь намного больше, чем этому, такому беспечно-бирюзовому, манящему, притворно-ласковому, оказавшемуся еще хуже, чем война и джунгли. Отобравшему надежду.
Кажется, д о м можно почувствовать душой. Теплее на сердце и под сердцем становится.
Она ежится, безумно холодно на самом деле, жмется, но улыбается слабо, просто потому что слышит где-то чисто корейскую речь с неповторимым пусанским говорком.
— Точно в ближайшие несколько месяцев никуда отсюда, а? — голос глушится лопастями, улыбка натянутая уставшая, будто проснулась не до конца. А если честно все и кажется сном. Пусан, дом, корейский, даже этот весенний холодок. Облетевшие деревья \не пальмы, ни мангровые леса — обычные деревья\, запах рамена, запах рыбы и соли. Голову кружит. Так х о р о ш о.
Ге узнала их спины издалека, сгорбленные слегка, неожиданно кажущиеся такими… маленькими, трогательными и хрупкими. Спины родителей. Профиль Тэ Хи тоже тяжело не узнать, пусть подруга зачем-то солнечные очки надела \пасмурно же\. Тэ Хи оборачивается первой, вскидывается и роняет стаканчик с недопитым кофе на пол. Тот разливается коричневой лужей, а Тэ походу дела совершенно п л е в а т ь. Цокают каблуки сапог до нельзя высокие. Обычно подруга не поскальзывается, а сейчас спотыкается на ровном месте. На ней шубка короткая, от которой пахнет цветочным парфюмом, который Тэ так любит до сих пор. На шубу светлую тоже, кажется кофе попало, а Тэ просто кидается с объятиями так, будто Ге с того света вернулась… ах да, так и было.
— Я так рада тебя видеть, я не верю боже! Прости, я не должна была предлагать, я идиотка последняя, прости, — и снова рыдать, так мило, забавно шмыгая носом и не желая снимать очки. А все, что остается делать Ге это молча улыбаться, по спине поглаживать то и дело вздрагивающей. — Я пыталась с помощью родителей помочь, мы даже на телевидении выступали, слышишь? Боже, ты жива, это же ты!
— Тушь потечет.
— Это на твоей совести будет, девчонка, — заявляет куда-то в плечо, выпуская из объятий наконец и снимая таки очки.
Тушь и правда потекла бессовестно, а у подруги темные круги под глазами.
— Я одежду привезла, переоделась бы, холодно будет ехать. Вечно я тебе одежду таскаю, вот же, — протянет в руки пакет, в лицо не глядя. У самой лицо все опухшее и красное бессовестно.
— Ты весь дом, что ли, в этот пакет свалила почему он такой тяжелый? — усмехаясь, в глазах тоже слезы застынут, но сдержишь из последних сил… еще понадобятся.
— Спасибо бы сказала и… я так переживала, слышишь? — и снова в слезы, снова душит в объятиях так, что сейчас Ге почувствует как минимум кислорода нехватку. — А вы все вернулись. Я думала… ты говорила… бессовестная, устроила драму здесь, а я ненавижу этот жанр! Я рада, что все… вернулись. — Тэ поспешно берет себя в руки, вытирает глаза рукой в перчатке черной кожаной, тряхнет волосами на этот раз не уложенными – очевидно подруга спешила как никогда.
Ге слышит это странное ударение на «все», взгляд мимолетный заплаканных все еще глаз, брошенный будто невзначай, брошенный будто просто так, скользящий взгляд одного человека на другого. В другой раз Хе Ге узнала  бы этот взгляд, усмехнулась бы, пихнула бы подругу в бок совершенно заговорщически и совершенно понимающе. Пожалуй, ты начинала переживать не только за меня, Тэ, верно? Но только взгляд через плечо  подруги, к стоящим в стороне от нее родителям. Стоящим вместе, практически плечом к плечу. Мама теребит ручки холщовой, хозяйственной сумки, а отец хмурит сильно хмурит брови, складки на лбу появляются от этого. Тэ следит за взглядом, отходит в сторону.
— Мы здесь весь день сидели … ждали. Боялись упустить.
Шаг нерешительный вперед. Еще один. Родители неподвижно стоят.
А матери губа дернется, подбородок задрожит.
— Мам… пап…
— Ты снова худенькая такая, что это такое… — хрипловатый материнский голос пробивается, до сердца достает самого, бередит. Из груди вздох вырвется на стон похожий, когда рука материнская к щеке потянется, погладит, словно маленького несмышленого ребенка, успокаивая. Мама трясется словно осиновый лист. Кажется или седых волос стало больше? — Мы знали, что вернетесь, всегда знали… Я даже еду приготовила, тут гарниры разные, горячее…
— Она готовила всю ночь, будто прямо здесь тебя кормить собиралась, — низкий голос отца выбивающий из реальности окончательно, звучит почти что сварливо вроде бы «как обычно» вот только… н е т. Треснутый, натянутый, отец хмурится сильнее, будто боится разрыдаться прямо здесь. Не по-мужски. Мужчинам вроде как нельзя.
— Захотела и готовила, — мать всхлипывает, отмахивается устало от мужа, тянет слабые руки, обнимает, хлопает по спине. — Невыносимая девчонка, я говорила тебе бросать эту твою работу. Чем плохо быть преподавателем – это такая уважаемая профессия! Айгу… — Когда нам сказали, сказали по телевизору, что ты… что ты… — заходится в плаче тоже, а отец поджимает губы.
Мама тоже обычно не плакала, не была ласковой слишком часто, а сейчас будто заново броню сбрасывая плачет.
День слез. День объятий. День возвращения домой.
Да, Джун у женщин не плакать не получается иногда… да и не только у женщин, собственно.
— Пап… — он обнимает тоже, похлопывает по спине, вглядывается позже в лицо с неудовольствием отмечая какие-то царапины, с неудовольствием отмечая колени перевязанные \и слава богу ты других синяков не видел, пап\. Слова теряются в этих объятьях, в этом его запахе, в его словах, в голосе. Точно дома, но только… как грустно. Она понятия не имеет сколько боли они пережили здесь, оставаясь беспомощными совершенно.
— Ничего, ничего, ты же дома теперь, все хорошо… будет… — его плечи как-то безнадежно опускаются, он пытается ей улыбнуться. Не выходит. — Главное — вернулась. Вылечишься, поправишься. Поправишься… — он глаза к небу поднимает, откашливается звучно, пытаясь себя в последний раз в руки взять. А потом, а потом только на Джуна посмотрит, выпуская из объятий Ге. — Хватит рыдать, она же жива! — выговаривает матери, а сам тоже еще немного и зайдется.
Отойдет подойдет к Джуну, осмотрит, а Ге тем временем мать за плечи обнимет, и мама в этот момент кажется беззащитной как никогда.
Мой отец — Сон Дон Иль. Добродушный, с мозолистыми сильными руками, который любит бейсбол, любит шутить и любит меня без меры еще с детства. Который не любил ни одного из моих кавалеров, отгоняя и отпугивая, когда это могло быть возможным, за что получал нагоняй от матери. Который смотрел на тебя, Джун частенько исподлобья, частенько ворчал без повода и умудрялся цепляться, а потом устало рукой махал, неожиданно по плечу хлопал и предупреждал, что: «Она должна быть счастлива!». Можно было бы подумать, что ты ему не нравишься, да вот только…
Неожиданно осторожно сожмет предплечья в глаза всмотрится, пробежится взглядом по фигуре \Джун, господи, по сравнению с тобой я выгляжу на все 150 и девять десятых\. Покачает головой в каком-то трансе, поджимая губы снова, пытаясь улыбаться, но от этого слезы проступают на глазах, а густые брови болезненно дернутся.
— Передай своим родителям, что… — полной грудью вдохнет воздух. — Передай им от меня, что… хорошего сына вырастили. Вот. Да. Именно так, — коротко, снова брови хмуря, в лицо уже не глядя, оборачиваясь на Ге мимолетно и… ломаясь. Судорожный хрип из груди, глаза щурятся.
Я, честное слово, никогда не видела, как отец п л а к а л. Даже тогда, в августе, когда лежала в больнице, он держался, сжимая мою руку. А тут вдруг… почему отцовские слезы еще более невыносимы?  Потому что мужчины не плачут? Но иногда все же… им тоже можно.
— Спасибо… спасибо… — сжимая руками, не зная как сделать так, чтобы «не больно было», да только это невозможно, папа, тут везде… б о л ь н о. — Спасибо, что живыми остались. Оба. Это важно, чтобы о б а. Спасибо, что ее нашел. Спасибо… сынок, — сгибаясь, все еще за предплечья держась и плача то ли от облегчения то ли все равно от горя какого-то, сдерживаемого все это время. Я похожа на отца, я держусь до последнего, а потом ломаюсь. Мы никогда не признаемся, если нам грустно. Он повторял это «спасибо» много раз и плакал, а мать его даже останавливать не стала. — Спасибо тебе за то, что так ее… любишь.

Так непривычно чувствовать на плечах тяжесть пальто \слишком привыкла ходить в футболках и рубашках\, а мать заставила шарфом замотаться и это тоже непривычно. Все это еще похоже на сон, который просто очень затянулся. Шаг по лестнице, по которой так часто сбегала вниз опаздывая безбожно на работу. Почему все так эмоционально — это просто невыносимо, если честно! Останавливается перед дверью, зачарованно глядя на дверной глазок. За этой дверью их квартира, которую когда-то с таким трудом нашли и задержались в ней. Мы спокойно в ней пожили от силы несколько месяцев… Нужно наверстывать упущенное, пожалуй.
Разувается, расстегивая замок на обуви, расстегивая пуговицы пальто, слышит его голос глухой, уставший и такой же неверящий голос. Не все сразу, Джун. Ты знаешь… если все это сон, если все это мне снится и ты мне кажешься – просыпаться страшно. Это слишком хороший сон, чтобы быть… просто сном, так что давай попытаемся просто поверить. Друг в друга. И в наш дом.
От кофты, которую Тэ привезла пахнет теми духами, которые на День Рождения подарил, в ноябре. Запах слабый, почти выветрился, но Ге все еще его чувствует и это… безумно приятно. Поведет плечами, вопросительно глядя на него. Медленно до разума доходит, что она исчезла из этой квартиры чуть раньше, а здесь необычно душно, как-то затхло, хотя запах дома ничего не выветрит.
— Джун, все х о р о ш о? — осторожный и безмерно глупый вопрос, но его захотелось задать, как только почувствовала это чувство от которого отчего-то, немного т р я с е т. — Родители слишком трогательные, правда? Станем такими же? Вот будет у тебя дочь, станешь таким как мой папа?
Я растворяюсь в этой атмосфере, в этих лучах солнечного света, которые тянутся в прихожую, в этой тишине. Я  растворяюсь в этом дне без войны. Я растворяюсь в этом дне с тобой. В дне, в которым мы с тобой оказались вдвоем. Представляешь? 
— А что у меня все так плохо? — принюхается шутливо, погладит себя по волосам. — Да вроде терпимо, но я помоюсь, конечно. Конечно, мыло в том центре беженцев или что это было не очень, но помню в Китае… — не договорит, в который не договорит, снова оказываясь в его объятиях, прикрывая глаза и выпуская судорожный выдох.
— Это мой текст… — губы дрогнут в слабой улыбке, а руки осторожно спины коснутся, почти неощутимо \тебе же б о л ь н о\. Ге вдыхает его запах, смешанный со своим и домашним запахом полной грудью и носом в плечо утыкается точно также как он.
Ге чувствует это просительное: «Не уезжай». Чувствует это отчаянное: «Не оставляй». Объятия еще крепче, будто она собиралась улетать вот вот. Прямо как те… в аэропорту, только еще крепче. Хе Ге теряется в который раз, но стоит неподвижно, не вырывается, пока сам не отпустит, не торопит, потому что и не хочет, чтобы отпускал. Из объятий. Или из жизни. Не важно. Мы многое поняли за это время, правда?
«Не буду».
«И не надо».
— Что, даже в душ не отпустишь? — усмехаясь слабо, пытаясь шутить, потому что юмор единственное, что сейчас остается. Просто плакать… нужно переставать, глаза болят, а ты тоже решил быть трогательнее некуда. — Пойдешь со мной? — шутки на грани опасности или ты на полном серьезе? Хочет погладить по спине – боится, поэтому просто осторожно выдыхает в плечо левое, целует невесомо сквозь одежду. Хотя бы это должно быть не_больно. — Тогда даже не думай меня отпускать сейчас. А то… я ведь без тебя подняться не смогу, знаешь ведь.

Хе Ге роется в шкафу, волосы влажные пахнущее её шампунем  щекочут шею. Половина вещей, которых брала с собой разумеется канули в Лету, придется обновлять гардероб к лету.
«Если живот вырастет тебе все равно его обновлять. Если».
Качнет головой, по полкам пробегая, снимая с шеи полотенце еще раз волосы взъерошивая с наслаждением каким-то выдыхая. По ногам ветерок пробежится — ты бессовестно пооткрывала все окна, чтобы проветрить помещение, а теперь стоишь здесь с мокрыми волосами. Зато свежее стало. Шторы в гостиной раздвинешь, запуская свет солнечный бегать по комнате, отгоняя призраков п р о ш л о г о, отгоняя  их из под кроватей, из-за углов, где они прятались. Слишком многое… здесь заметно стало, пока ты, Джун, пошел в душ.
Зайдет на кухню, глянет на стикер розовый, брови дернутся невольно. Как было бы хорошо, если бы… только если бы.  Ноги в домашних тапочках задевают мусорное ведро, в котором что-то зеленое, стеклянное брякнет. Брови нахмурятся.
— Ну что это такое, скажи мне… наверняка ведь в одиночестве этим занимался. Невыносимый, — качнешь головой, теребя голубой прозрачный мешок из под мусора, в котором что-то подозрительно много всего звенит. Слишком много стекла. Сущее безобразие.
Замечает как-то обреченно-безнадежно брошенные вещи, сваленные в какую-то кучу. Обычно, мы более аккуратны, Джун. О б ы ч н о. А ты без меня вел себя слишком необычно. Холодильник пустой — хоть шаром покати \зато ничего не испортилось\, а еще удивительно ровно заправленная кровать, на которой так и осталась лежать одна из моих шляпок-панамок, которую в последний момент решила не брать. Тогда где ты спал? На диване? Почему не в спальне? Моя сторона кровати и вовсе нетронута. Ге судорожно выдохнет, стоя посреди гостиной и кажется, будто видит, натурально видит все то, что здесь происходило все это время. Будто видит его разбитого, треснувшего и отчаявшегося окончательно здесь.
— Я… отлично тебя понимаю, Джун, — прошепчет, аккуратно вещи с дивана складывая в стопку, относя в комнату, убирая. Я ничего тебе не скажу, милый. Не за чем. Если мы пытаемся забыть тем более. Захватывает полотенце с собой, останавливается около двери в ванную комнату, хотя отлично знает, что там должно было оставаться еще одно. Мне просто нужно тебя увидеть очень. Слышишь? О ч е н ь. Снова. Теперь, когда поняла хотя бы примерно как ты тут «жил» мне просто жизненно необходимо…
Дверь из душа откроется, она отпрянет на несколько шагов, чтобы головой не стукнуться, улыбнется, пожимая плечами.
Джун, смотри — я реальная.
Джун, смотри — вот она, твоя надоедливая лучшая подруга, маячащая перед глазами постоянно. Тебе точно такое нравится?
Нравится, знаю, поэтому и маячу.
Джун, смотри — я никуда не исчезну б о л ь ш е.
— О, ты помылся уже? — принюхается, кивнет удовлетворенно. — Я говорила, что обожаю этот гель для душа, какой это по счету мы купили… У тебя уже было полотенце? А я и не знала, но еще одно не помешает, нет? — набрасываешь на голову, лицо закрывая, смеешься \получается с горем пополам, все равно надреснуто как-то\, вспоминая о своей обязанности лучшей подруги навсегда. — Ой, странно выглядит, будто ты девочка из фильма «Звонок», кто подарил нам черные полотенца? — руки за спину сложишь, покачнешься слегка вперед, но касаться о п а с н ы х не будешь, удержишься. И как только он таки снимет полотенце с себя в щеку чмокнешь.
Как делала это миллион раз до этого, еще с самого детства. За всеми этими делами я как-то забыла признаться. Кто же знал, что признаюсь только… когда чуть было не потеряю морально с н о в а.
Я всегда любила тебя. И целовать тебя мне тоже нравится.
Я твоя лучшая подруга, головная боль и…
Осторожно коснешься губ, не потому что разрешение необходимо, а потому что просто момент становится очень х р у п к и м. Глаза прикроешь на секунду-две. Смаргивая.
…я твоя жена. Навечно твоя жена.
Тяжело вот так стоять с руками сложенными за спиной, покачиваясь на пятках босых и чувствовать, как проваливаешься в светлую историю… о нас.
— Может закажем еду на дом? Идти в магазин сил нет, даже мамину стряпню разогревать сил нет. Я вот хочу чачжанмен безумно. А ты у нас любишь европейскую кухню, так что… угадай о чем думает твоя подруга? Пицца? — заглянет в глаза, в родные с детства глаза. — Пицца.
Найдем компромисс.

[float=left][/float]В итоге пиццей дело не ограничилось, «это вредно» \а ты звучал крайне безапеляционно, но мне хотелось, понадобилось\. Так что в итоге пришлось впихнуть в себя еще и пару салатов, пока живот не наполнился. На самом деле только ко второму куску пиццы начала чувствовать вкус, а до этого… бесполезно, все еще не лезет в горло. И когда ты отворачивался, чтобы воды налить я смотрела на тебя, на твою спину и улыбка с лица слетала, хотелось снова обнять, хотелось, чтобы объятия исцеляли, но увы, такая магия мне не подвластна. Нет, мы не скоро забудем. Мы ранены слишком сильно. Но для тебя, Джун. Я останусь светом. Просто поверь мне. Просто давай забудем. Разве не ты мне об этом говорил?
— Знаешь, я многое не сказала, а у меня ведь много секретов… — между делом, когда перестали обсуждать «будущее» отношений Тэ Хи и Хуна \надеюсь они не слишком громко икали при этом\. Просто нам нужно разговаривать. Когда замолкаем начинаем б о я т ь с я. — Вот например, ты в курсе, что та рубашка мне на самом деле не очень нравилась, но ты был от нее в таком восторге, что я не могла сказать. А еще никогда не говорила, но твой начальник, кто он… подполкновник? В общем не важно, ты прости, я могу ошибаться, но у него такое отталкивающее лицо. А еще… — между делом, подцепляя вилкой виноградинку из салата, а глаза серьезнеют. Стоит все рассказать, я так хотела тебе все рассказать, чтобы не жалеть о… несказанном. — … знаешь, на самом деле в шестнадцать я безумно… 
Звонок в дверь, прерывает. Доставка, видимо.
Не судьба, видимо.
— Пойду открою дверь.

Ге натягивает на себя одеяло, поводит носом, чувствуя нежный аромат кондционера. Кровать холодная до невозможности, но ничего, согреется постепенно. Комната тонет в темноте и приятной на этот раз тишине. За окном не джунгли, не война, не море, а просто окна других домов. Просто… другая жизнь, такая же обыденная. Такая же… прекрасная. Люди, вы даже не представляете как вам повезло. Эта жизнь для нас п е р в а я, Джун. И так хорошо проводить ее с тобой. Или же мы встречались в прошлом? Кто знает… в теорию перерождения верили многие народы и религии… но читать лекцию не буду. Мы же так, устали, верно?
Устали, а она не засыпает. Устали, а она вертится. Устали, а ей все еще есть что сказать.
Обернется к нему, дрожит подбородок, но не расплачется. Руку, ладонь к глазам закрытым прислонит.
— Ты тоже должен многое… забыть. Забудь ту часть, в которой больно, Джун. Забудь обо всем, слышишь? Тогда и я смогу. Я люблю тебя, знаешь?
Давай заснем, давай не видеть кошмаров ночных.
Он прижимает ее к себе еще ближе, так, что Ге выдыхает куда-то в грудную клетку, свою руку на поясницу положит, но все еще осторожно, осторожно обвивает, чтобы не дай боже во сне боль не причинить. Его рука в волосах путается, а она начинает дышать тише. Не разбудить бы. Только.
Из меня будильник… никакой.

Глаза раскрываются и с каким-то удовольствием и нежностью смотрят на потолок р о д н о й квартиры, убеждаясь в том, что все действительно закончилось. Немного ноет тело, немного болит живот отчего становится не по себе, но сегодня все равно в больницу. Сегодня все равно… почему этот поход в больницу представляется как какое-то вселенское наказание, а врач – палачом? Это эшафот, что ли?
— Двадцать минут. Слышу. И мне тебя жаль. И я тебя люблю, сейчас встану, сейчас, — повторяет раз за разом, сонно, но заснуть себе снова уже не даст. Некогда, увы.
Приподнимается с кровати, голова кружится слегка, кажется. Натянет спавшую с плеча лямку, глаза протирая. Взгляд скользнет по его спине все такой же израненной, ободранной, посиневшему плечу. Цокает языком, недовольно глядя на него. Качнет головой так, что сухие волосы, пахнущие все тем же малиново-медовым шампунем \сохранился с прошлого раза\. Слушает все те звуки, которые он издает и так и хочется встать, вырвать одежду из рук и банально… помочь. Но не знаешь — оставить мужскую гордость за ним или же все же, нет?
— Самостоятельный какой, ну… В следующий раз можешь попросить меня. Или не доверяешь?

Пусан привычно живет, привычным будним днем. Небоскребы, маленькие магазинчики и центры «Самсунг» на каждом шагу. Кто-то спешит в Lotteria, чтобы поесть местных бургеров, а кто-то зависает в многочисленных кофейнях. Плазменные экраны показывают какой-то клип к-поп, а потом сменяются на прогноз погоды. Снег полностью стаял уже давным-давно, а деревья еще не успели позеленеть. Дома, прекрасный город. Их город. Ге наблюдает из окна за мелькающими пейзажами, ерзает на сидение, комментирует слова диктора по радио, комментирует одежду случайных прохожих, комментирует все то, что видит и оживает бесконечно. Приятно сидеть в этой машине «голубенькой», открывать бардачок, рыться там, доставая оттуда свою завалявшуюся там помаду. И в машине пахнет тоже… чудесно.
Чувствует тепло на руке, проворчит добродушно: «Смотри, пожалуйста на дорогу, опасно же. Смотри впереди пешеходный переход». Хотя отлично знает, что он… отлично водит.
— Ваша мамочка выспалась, наелась и… теперь хочет, чтобы нашему папе тоже стало лучше, — улыбается открыто, накроет второй рукой его руку, пробежится пальцами по костяшкам «слегка» разбитым. — Все хорошо? Может все же в следующий раз на такси?...
Здание медицинского центра, в котором уже бывала много раз, в котором проходила первая консультация, в котором вставала на учет и в котором выдали даже специальную книжку для контроля беременности. И сердце отчего-то пропускает удар.
Бояться теперь ты права не имеешь, что за глупость, правда что.
Выезжают на парковку, заполненную машинами.
— О, смотри-смотри — вот там есть свободное место! Нет, не туда, направо же… проехали уже, ладно, — порывисто, осматривается внимательно, чтобы не пропустить очередное, тычет пальцем в окно. — Нет, ну как можно так парковаться, серьезно. У нас в стране кому выдают права?...
Тянется отстегнуть ремень, а он удерживает за запястье \а я только сейчас понимаю — какой стала худенькой снова\, подтянется к ней, отстегивая собственный ремень. Удивление мимолетное, а потом Ге улыбается, улыбается сквозь этот поцелуй и на один миг короткий забывает о том, о чем переживала. Забывает обо всем. Просто. Хо-ро-шо. Ловит его взгляд, улыбается шире. — Тогда я пойду… А остаться нельзя? Нет? Эх.
Выходит из машины, развернется, стукнет по стеклу, привлекая к себе внимание. Покажет сердечко пальцами, воздушный поцелуй пошлет, прежде чем таки пойти к входу. А сердце… трепещет.