Мечта сбежать из холодного плена этой мрачной зачастую и жестокой жизни не оставляла ее на самом деле ни на минуту, но она научилась подавлять в себе это желание. Каждый новый день отражался этой грустной усталостью в ее ореховых глазах, потерявших искренний свет, исходящий из глубин ее стойкой души \а чтобы пережить все то, что пришлось ей пришлось быть невероятно… стойкой\.
Тоска охватывала ее каждый раз, когда в голове яркими вспышками возникало глупое, почти юношеское желание о захватывающих приключениях; долгих, совершенно безумных прогулок в яростную грозу, каждый раз так грозно разрывающая изнуренное небо вспышками устрашающих молний. Она желала стать участницей своего собственного романа о какой-то сильной и неразделенной любви, страдать по ночам, скрывая болезненные всхлипы под ударами тяжелых капель воды; радоваться так искренне и бодро, заглушая толпу своим заразительным смехом.
Она хотела, но не могла. Стремилась, но каждый раз разбивалась о скалы неудач, преследовавших ее с самой юности, сгорбившие ее тонкие плечи. Она молила о свободе, но клетка была заперта, а ключ таился под тяжелыми водами океанов какой-то внутренней слабости и охватывающей ее подчас безнадежности, заключенной в ее собственных руках.
Дождливыми весенними вечерами, сменившимися постепенно летним удушливым зноем, я начинала размышлять. Предавалась не самым веселым размышлениям, погружаясь в какую-то вовсе не летнюю, а скорее осеннюю пугающую задумчивость, рассеянно кивая на приветствия, все еще не вошедшие в привычку. Меня называли: «Ваше Величество», а я хотела поправить, забывая о том, что перестала быть наследной принцессой и… разве что-то, кроме титула в моей жизни имело свойство… измениться?
Воль смотрит на себя в зеркало по вечерам, отгоняя сонных служанок от себя, словно назойливых мух или ленивых мотыльков, слетающихся к слабому огню свечи или легких воздушных фонариков, раскачивающихся на ветру. Она смотрит на себя в зеркало, расчесывая все такие же шелковистые и густые волосы, но с каждым днем они кажутся ей тускнее, но с каждым днем взгляд становится безразличней, а пальцы холоднее. Губы красивые в такие моменты сжимались в тонкую полоску, поджимались, а в глазах тускнело пламя свечи.
Каждый день с завидным постоянством ты поправляешь прическу, выбираешь какое из своих многочисленных платьев шелковых, тяжелых и роскошных надеть, превратив эти ритуалы в неотъемлемую часть своей жизни, считая, что смирилась. Воль, ты непокорная птица, которая начинает грустить по весне или лету совершенно неожиданно, вдали от посторонних глаз позволяя себе предаться этому предательскому чувству… ненужности ?
«Вы прекрасно выглядите, Ваше Величество» - слышится отовсюду на разный манер, а тон голоса один елейнее другого.
Ты скажешь «спасибо», но не предашь этому значение. Не имеет смысла – хорошо или плохо на самом деле, но на глазах н е о б х о д и м о выглядеть презентабельно. Нужно держать голову прямо, держать подбородок, удерживать взгляд, осанку, голос. Позволять себе спотыкаться сейчас – непозволительная роскошь, но только чувство пустоты в грудной клетке… странное. Вы когда-нибудь чувствовали пустоту внутри, которая с каждым днём становилась всё больше? вы когда-нибудь чувствовали, словно все те, кого вы считали друзьями, шепчут нечто обидное за вашими спинами, а потом ругали себя за беспричинную паранойю? Вы когда-нибудь пытались выбраться из этого болота самостоятельно, без руки помощи, без успокаивающего шёпота на ухо и тёплых объятий, в которых, кажется, можно от всего спрятаться?
Все помнят старинную сказку о прекрасной девушке, которую возненавидела злая мачеха? Привычный исход: добро побеждает зло, а любовь вечна.
Однако, мой маленький друг, я хочу поведать тебе другую историю.
Что, если королева вовсе не была злой и коварной, а всего лишь хотела обыкновенного человеческого счастья. Что, если не познав любви извне, она научилась любить себя, и эта любовь сделала ее такой жестокой.
Мой маленький друг, в этом мире люди не рождаются злыми. Такими их делает одиночество.
Она задумывается над этим, когда кланяется вдовствующей императрице и замечает это извечное звериное выражение на слегка осунувшемся лице с заострившемся подбородком. Задумывается, проходя мимо, усмехаясь уголками губ, когда почти что слышит шипение. Ваше Величество, вы не можете смириться с тем фактом, что вышвырнуть меня за пределы дворца не можете. Не можете даже несмотря на то, что я бездетная королева с сомнительными семейными связями, род которой ослабел и прервался на смерти моего брата. Парадоксально верно, что даже помыкая отсутствием детей, вы ничего не можете с со мной поделать, бессильно злитесь, оборачиваясь в сторону своих сторонников, которым тоже уже ничего не остается. Меня успели полюбить л ю д и, а еще я до сих пор не сделала ничего предрассудительного, ничего того, за что вы могли бы зацепиться и отправить меня ко дну.
Ваше Величество, я смотрела на Вас и понимала, что вы являетесь тем примером одиночки, которым я не хотела становиться. Ваше отражение озлобленности меня пугало и отвращало, но я начала задумываться об одной вещи… сколько нужно времени, чтобы и я превратилась в Вас? Сколько человек протянет без воды? Три дня? А без любви? Я думала, я неплохо справляюсь, но даже самое сильное дерево иногда начинает беспричинно чахнуть. Гнев — это просто трусливое сокрытие печали. Гораздо проще злиться на кого-то, чем сказать, что ранен.
А никто и не обещал, что делая смыслом своего существования холодное чувство отмщения – ты не будешь иногда чувствовать, как сердце сжимается в какие-то холодные тиски, чьи-то руки смыкаются на горле – пытаешься откашляться, а все тщетно. Как-то слишком печально осознавать, что в твоей жизни есть только одна борьба холодная и временами расчетливая, почти циничная  и больше ничего.
Воль разглядывает девушек все еще молоденьких \говорят, гарем короля это показатель власти на уровне королевской печати\ и свежих в развевающихся одинаковых розовых платьях. И им будто бы и нравится в этой клетке, где каждый их день будет похож на предыдущий, где каждый их шаг не будет иметь никакого значения. Ей хочется их пожалеть быть может и прошептать, как когда-то Хвин: «Улетайте отсюда, глупые!», но вместо этого Воль лишь сухо и сдержанно кивает и им, проходя м и м о, отвлекая себя на привычные мысли о том, что еще нужно сделать, с кем стоит встретиться и к кому пойти. Перед кем стоит изобразить улыбку, чтобы потом получить поддержку, перед кем стоит нахмурить брови, чтобы человек занервничал.
— Ваше Величество, какое платье собираетесь надеть сегодня?
— Не имеет значения. Выберете за меня.
Ты будто снова устала от самой жизни, ты будто стала слишком сильной, сильной и стальной настолько, что сломаться стало легче в два раза. Дама Шин нахмурится и почему-то побледнеет, а ты с головой уйдешь в какие-то документы, карты, расстановки, впутываясь в эту паутину по самое горло.
Так странно замерзать под самое лето, когда тепло окутывает всех, когда зелень вновь буйствует, а все люди обласканы этим солнечным светом. Очень странно снова хотеть написать многочисленные письма, чтобы потом их не отправлять, поддаваясь глупой девчоночьей сентиментальности, которую почитаешь за роскошь. Но мысли не оставляли.
Мне должно было стать легче, после того, как я стала Королевой. Мне должно было стать проще после коронации. Мне должно было стать проще еще с того времени, когда я открыла помимо мести еще один простой и понятный мотив не просто выживать, а жить.
«Вы мне нравитесь».
Нравитесь.
«Я смогла полюбить вас».
Мне должно было стать легче, но мне в последнее время это чувство так сильно давит на грудную клетку, что становится еще невыносимее. Наступая на одни и те же грабли, зарываясь носом в одеяла, которые отчего-то хвоей пахнут – что-то ныло и болело в области сердца, заставляя беспокойно ворочаться в постели. А осознание губительное, что  слово «люблю» не сочетается со словом «никогда» совершенно никак. Я знала, что так будет. Я знала и осознавала, что с этим чувством будет еще сложнее, но в мотылька превратилась, которой захотелось к огню подлететь, потому что огонь… красивый.
Ваше Величество. Королева. А у меня наверное по вечерам взгляд был какой-то особенный, когда разглядывала себя в зеркало. Дама Шин спрашивала невзначай, но очень внимательно в глаза глядя: «Вы в порядке?»
В порядке… Королева в порядке. Я – нет. Королева занимается тем, что удерживает корону на своей голове, чтобы потом ее в лицо бросить тем, кого ненавидит всей своей душой. Я – увядаю здесь. Сравниваю себя с этими молоденькими девочками, которых жизнь не поранила и которые выглядят намного свежее. А мне иногда кажется, когда прикасаюсь к лицу, к уголкам  глаз присматриваюсь и будто бы вижу морщинки. Ничто на этом свете не вечно, увы.
Однажды тебя кто-то в жизни поменял, вывернул наизнанку. А ты стояла смирно, не содрогаясь, словно это не кожу с тебя снимали, а нежно гладили по щеке рукою утомленной. Ты изменилась, выстояла, выдержала, нацепляя на лицо улыбку скупую. Не задумываясь о цене? Нет, не правда, задумывалась каждый чертов раз.
Рука потянется к баночкам с пудрой, бумажкам лакмусовым, которые окрашивают губы в какой-то неестественно ярко-красный. Может быть так будет красивее, может быть ты так будешь красивой.
Вы называли меня привлекательной, да я помню, я запоминаю все, моя память хорошая мое благословение и мое проклятье. Но какой в этом, увы, смысл? Чтобы общаться с придворными и внушать уважение можешь не быть красивой – влияние в другом. Обещала подождать ведь. Восемь лет. Восемь лет одиночества, поделенного вроде бы надвое, но почему я кажусь себе более одинокой с е й ч а с? Потому что влюбляться в одиночку как-то обидно? Потому что сердце заколотить не получается? Потому что увядаю здесь и о завтрашнем дне не думаю, сражаясь в сегодняшнем и пристально по сторонам оглядываясь – никогда не знаешь откуда зверье выпрыгнет.
— Ваше Величество, а у вас ведь, наверное, шрам остался, верно?... — задумчиво, вглядываясь в цветы, посаженные тобой уже около своего дворца. На груди. После этой злосчастной стрелы наверняка должен был остаться шрам.
Мое сердце вытащили из груди, а дырку зашили как-то не умело. Я чувствую, что устаю упрямо барахтаться, я чувствую, что могли бы пойти ко дну быстрее.
Воль ждет, когда концовка наступит, когда грянет финальный гонга удар и когда главных врагов не останется. И вот когда гром прогремит, когда солнце окончательно встанет для  Него совершенно окончательно – тогда она выполнит свой долг как его союзник. Как его Императрица. И тогда …
А знаете, что я хотела сделать после того? Я хотела уехать, уехать действительно, оставив Вас, сказав «прощай», простите меня. Я бы попросила отправит меня в какой-нибудь монастырь горный и далекий, где за чтениями монотонных мантр и скудной пищей я бы провела свой остаток дней – это было бы справедливо,  я бы согласилась. Я хотела сказать, чтобы меня отправили в старый дворец, где среди сокбенных стариц – бывших наложниц еще прежних императоров и холодных стен \говорят в этом дворце и правда нестерпимо холодно\ я бы могла писать длинные письма и прогуливаться по запущенным садам и комнатам, кое-где покрытым паутиной. В конце концов это была бы участь, где уже ничего не ждешь, а тихо проживаешь свой век, незаметно растворяясь. Поднявшись достаточно высоко, я бы могла  просто уйти куда-то в облака. 
Думаете не грустно так думать? Очень грустно, но лучше безнадежная жизнь, чем жизнь, которая только таковой прикидывается, а временами все равно мигает разноцветными огоньками этой самой н а д е ж д ы. Каждый раз, когда посмотрю на Вас я улыбаюсь.           
Существуют слова, которые не переводятся на другие языки. И практически все они на тему любви. Безграничной или мимолетной, глубокой до привязанности или легкой как пушинка на ветру. Есть слово в китайском "yanfen", что гласит о непреодолимых силах, сводящих вместе двух людей: судьбе и чувствах, предписанных сердцем. Возможно ли, что выводя это слово изящно порхая кистью над бумажным полотном, я вывожу слово про… нас? Это такой сладкий самообман, что не могу сдержаться.
Мы более не принц и принцесса. Мы Король и Королева своего маленького по сути государства \если взглянуть на карты, которые ученые разглядывают с большим интересом \, которому нужна поддержка.
Я нелюбимая женщина, одинокая героиня своей собственной истории, но человек, к которому вы все равно относитесь тепло, относитесь очень х о р о ш о и уважительно.
Вы – человек, у которого сейчас слишком много дел по истине государственной, невысказанная горечь где-то под ребрами, где-то под сердцем.
Корона – тяжелая вещь. Трон – самый неудобное сидение на свете.
Заплетая в волосы розы, падая в колючие кусты и натыкаясь на шипы, она улыбалась и звонко смеялась, пока острые цветы между прядей превращались в корону. Поистине терновый венец.
— Я не Королева, я вдруг это поняла, дама Шин. Я всего лишь претворяюсь до поры до времени, и мой обман не должен будет раскрыт. Королева не должна… чувствовать.
А шипы впивались все сильнее. Маски усмехались как-то криво.
Было лето. Отцветали одуванчики, заполонившие сорняками полисадники. Проходил сезон дождей. Стрекотали над озером стрекозы. Земляника цвела.
А я замерзала где-то в своем холодном январском лесу совершенно неожиданно и вдруг.
Я всегда знала, наверное, что смысл бороться… дадите мне В ы.

❖❖❖

Ребенок был премилый. Еще маленький совсем, но уже с осмысленным взглядом, родившийся в начале весны, а сейчас бессовестно гулящий по самое не хочу, глядящий в ее лицо, пытающийся приподнять головку и выпутаться из мягких вышитых золотыми нитями и отстроченных атласом одеял. Он кряхтит и пыхтит, но не плачет в твоих руках, а иногда забавно хмурится, вытягивая губки, будто нарисованные кистью какого-то умелого художника. Иногда малыш улыбался, когда видел лицо матери, сидящей рядом, уже способный различать лица особенно близких людей. Еще маленькие ручки, которые ловишь в свои, целуешь украдкой и пропадаешь в этой невинности.
— Айгу, наш Ук. Уже такой большой. И уже такой красивый. Кто у нас такой красивый, а? А? Наш Ук, — лицо наклоняешь, смешно пыхтишь в личико румяное, а кожа на щеках крохи еще совсем нежная, на лепестки роз похожая. И от этого даже как-то боязно прикасаться лишний раз – собственная кожа сухой кажется, а собственные руки какими-то неловкими. Жизнь на твоих руках хрупкая, но прекрасная безмерно, пытающаяся имитировать что-то вроде хохота, а выходит нечто смешное, вызывающее вполне искреннюю улыбку на губах.
— Смеется, а будто квакает, — хохотнешь, вновь голову поднимая, а малыш активно вертится на руках, усиленно приподнимая головку. Если дашь палец – ухватится и не задумается, впрочем, размахивая ручонками во все стороны, пытаясь ухватить за нос или дергая за волосы длинные, которые кажутся чем-то интересным и требующим внимания обязательного.
— Ук, тебе следует гордиться, раз у Королевы на руках побывал. А ты ему нравишься, Воль. Он обычно у чужих на руках плачет, а тут поглядите-ка на него – веселится, — Соль сидит рядом, отвлекаясь на маленькие чашечки с чаем, где цветки лотоса в пиалах плавают.
Соль – все такая же на вид маленькая, теплая и мягкая, но взгляд взрослее \не грустнее ли?..\, улыбка стала мудрее, будто с материнством пришло еще что-то, Воль, разумеется неведомое \я набиралась опыта другими более изощренными способами\. Она ловила взгляды подруги каждый раз, когда она смотрела на своего сына и не знала кому из них умиляться. И ненавидела себя внутренне, что какое-то предательское чувство неполноценности собственной не давало порадоваться за подругу в полной мере. Но чувства мужественно прятались под замок, забывались с новой забавной нахмуренной рожицей или через чур внимательным взглядом темных глаз.
— Не говори глупостей, Соль. Нечем тут гордиться – руки как руки. Гордиться следует мне, он такой замечательный у тебя, — отзывается до непривычности мягко \уже успела забыть, что так вообще умеешь отвечать и разговаривать, не используя при речи отзвуки металла, которые железом оседают на языке\. — Ты очень счастливая, Соль. Мамой стала. Да еще и сын.
— Помню, как я напугалась, когда только узнала. Мне казалось – какая из меня мать, один ветер в голове. А теперь, когда Ук родился не представляю… как вообще без него жила, — Соль улыбнется сыну, агукнет как-то по-своему, а тот снова квакнет, изображая смех.
В тени деревьев прохладно, а держать ребенка под солнцем непозволительно. Бабочки вокруг порхают, Ук внимательно за полетом следит пестрой крапивницы, наблюдает за изящным и крупным махаоном, как за яркими пятнышками, только начиная познавать этот мир. Приходы Соль во дворец что-то вроде новой отдушины в круговерти политических игр и бесконечных принятий решений, тем более когда принцесса берет с собой сына. Соль просит прогуляться, потому что погода прекрасная \а я как-то даже отличать перестала хорошую погоду от плохой\, вырывая Воль прямо посреди дня, вырывая от разговоров с ученым Кимом, раздачи указаний по гарему, за которым, впрочем, все равно остается главенство вдовствующей императрицы, сохранявшей за собой печать и долю уважения.
Соль говорила, что: «Это совершенно необходимо – у тебя нездоровый вид». Может быть у меня кожа стала какой-то серой? В любом случае, принцессе, а теперь еще и матери пятимесячного Ука все были рады. Это будто свежего воздуха вдохнуть лишний раз. Воздуха, который вьется по ту сторону дворцовых ворот.
— Ты счастлива, Соль?...
— У меня есть Ук… я его люблю. И счастлива, — ответит просто, пожимая плечами и пряча невысказанную печаль в глазах за улыбкой медово-солнечной и согревающей. — Знаешь, так странно. В юности, я безумно хотела сбежать из дворца. А сейчас, будто скучаю, как по дому.
По дому. Для кого-то это место дом. Мы скучаем не по стенам. Мы скучаем по людям, оставшимся внутри этих стен.
Ваша сестра, Ваше Высочество всегда умела согревать. Даже замерзшие сердца. Я тоже умела, но мне кажется сейчас сама покрылась какими-то ледяными иголками – не собьешь руками, порежешься. Соль говорит, что счастлива из-за ребенка, девочка, не успевшая полюбить. В каком-то смысле, Воль повезло даже больше – она успела узнать это чувство, а потом успела узнать его вторично.
Стоит сказать, что муж Соль не был плохим или неприятным человеком – один из сыновей чиновника из министерства финансов, старше ее на несколько лет, но доброжелательный с виду, почти что безобидный, относящийся к ней трогательно-бережно, будто разбить боялся лишний раз \а иногда казалось и дотронуться тоже\. Он будто знал, что она его не любит. Не любит, но уважает, как своего мужа, а он уважал ее, как свою супругу. Выйти замуж по любви – сказка несбыточное, почти что чудо. Особенно, если ты из дворца выходишь. Соль достался не худший из возможных вариантов.
— А ты?... А вы Ваше Величество? Теперь, когда стали королевой? Счастливы? Ответь мне Воль. Что-нибудь изменилось?
Воль тыльной стороной ладони, пальцами осторожно и нежно погладит Ука по щечке, поцокает пару раз языком, привлекая внимание малыша к себе. Воль не отвечает, продолжая играться с ним какое-то время, не выпуская из рук, придерживая на руках этот хрупкий момент жизни солнечной, который оживляет и собирает по крупицам то, что растеряла.
Есть ли во мне человечность? Осталась ли? Месть и правда убивает другие чувства, просто в сердце еще одно теплится. Просто из-за него можно жить. И умирать тоже можно из-за него, потому что порой не знаешь – что безысходнее.
— Ну, а у меня есть… дама Шин. Она, между прочим, отлично играет в бадук, — усмехаешься, пытаясь шутить, все равно не можешь похвастаться тем же. Что еще есть у тебя? У тебя есть твои обязанности, которые нужно выполнять, как жене Короля. Вести себя подобающе и сохранять тыл надежным – с этим ты справляешься, иногда содрогаясь из последних сил, но все же справляясь. Но этим как-то не похвастаешься и вряд ли тянет на причину для счастья. У тебя есть ненависти чувство, которое сердце жжет каждый раз, когда видишь силуэт чуть размытый в дворцовых садах, когда Её Величество вышла на прогулку. У тебя есть чувство любви, любви тихой и незаметно для тебя в сердце пустившей корни. Любви ненавязчивой и незаметной, вновь это чувство скорее на кончиках пальцев. Вновь молчи, скрывайся и таи. Но удается вполне успешно – никто до сих пор ничего и не заметил, верно? Не было определенного момента, когда я влюбилась в т е б я, просто внезапно звезды стали ярче и все вокруг отдавало теплом. — Я подумала, кстати. В столице так много детей, оставшихся без родителей. У кого-то отец погиб на войне, а мать одна осталась. А у кого-то их и вовсе нет. А дети побираются – смотреть больно. Все думаю, можно было бы устроить хотя бы что-нибудь вроде места, где им могли бы помочь вырасти. Даже при дворце. Потом из таких людей могли бы вырасти благодарные поданные. А благодарные – значит преданные. Учила бы детей читать, готовить или вышивать. Может быть, тогда я бы точнее ответила на твой вопрос.
Воль и сама знает – насколько идея невозможна, насколько странна в эти годы и осознание этого улыбки не добавляет, но она рассуждает вслух с мнимой беспечностью и легкостью, а потом снова отвлекается на Ука, который, отчего-то, решил скукситься ненадолго, захныкать, хотя ел вроде бы совсем недавно. Вытягиваешь из одеяльца, поддерживая бережно, снова заглядывая в личико. Соль предлагает забрать, а то «раскричится – голова заболит», но Воль останавливает, не отдает, потому что «ничего страшного».
«Дай еще немного на него посмотреть. Ты же не часто его приносишь – вырастит и не замечу. Дай мне еще минутку».
— Воль, тебе бы своего ребенка, — заметит Соль, когда Ук перестает кукситься, а ты усаживаешь на колени собственные. Он может держаться – если поддержишь. Теплый, увесистый уже порядком. — Не чужого.
— Что это наша мама решила нам такое рассказывать, а, Ук? — старательно избегая этого п о н и м а ю щ е г о взгляда Воль продолжает возиться с ребенком, который будто понимает о чем она. — У меня в детях целая нация, а она… правильно я говорю? Айгу, молодец, какой ты молодец, понравилась бабочка? — когда малыш снова улыбнется забавно, а ты притворно увлекаешься, показывая пальцем на пестрокрылую, за которой тот следит уже несколько минут безотрывно.
— Воль…
Просительно почти, будто Соль больно наблюдать за твоей половинчатой радостью и притворными шутками. С министрами и внутренним двором,  с женами сановников  - проходит на отлично. А с теми, кто умеет заглядывать в душу… увы и ах – нет. Ук выдувает пузырь на губах, ты рукавом собственного ханбока убираешь лишнее, скопившееся в уголках ротика. Поднимет голову, встречаясь с взглядом, в котором читаешь тонну различных чувств и жалость одна из них.
Некоторые говорят, что я могу гордиться – какой сильной стала. Могу гордиться, что похожу на королеву. Соль, я жалко выгляжу, пытаясь храбриться?
— Соль, прошу тебя. День такой солнечный. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы избежать династийного кризиса, о котором говорит каждый, от министра до крестьянина, но….  — не давая себя перебить, голос не повышая, но замечая в этом своем голосе тот самый м е т а л л. «Даже своего человека для этого выберу, или предоставлю это право выбирать. Хорошего человека. Хорошую девушку. У меня же этим летом безнадежность в душе селится, увы». — Но я вполне допускаю мысль, что не буду инструментом в достижении этого. Я вполне смирилась с этим спустя восемь лет. И я не поднимаю эту тему. Хотя бы я не должна давить. «Пусть это очевидная проблема, очевидное препятствие, только я из ребенка не хочу делать инструмент его устранения». — Дети должны рождаться по любви. У меня не будет…  
«Может быть моей любви и было бы д о с т а т о ч н о».
Не договоришь.
Мне всегда удавалось различать шаги, отличать один шаг от другого и угадывать – кто окажется за спиной через секунду. С некоторых пор же я спиной чувствую приближение в а ш е. То ли сердце оказывается где-то между лопаток, то ли просто шаги у вас особенные. Я также реагировала, когда знала, что Гон появляется за спиной. Только последующая реакция отличалась. К Гону семнадцатилетняя я поворачивалась порывисто, улыбка по лицу скользила.
Здесь же…
Один. Подбирается, подбирается еще до того, как громкий голос скажет: «Его Величество», еще до того, как вся многочисленная орда служанок и евнухов склонят голову и спины в поклоне уважительном. Еще до того, как он хоть слово произнесет. Воль спиной сидит, поддерживая непоседливого временами Ука все еще. Медленно и спокойно поднимется со своего места.
Два. Выражение лица стоит держать, стоит выдерживать. Но пока еще не повернулась за эти доли секунды успевает пережить слишком много в с е г о. Ты не улыбаешься сейчас, стоя спиной, скорее наоборот – брови дернутся, будто хочешь нахмуриться. Воль глазами поспешно проскользит по пространству перед собой, выдыхая незаметно. Глаза прикрываются, дернется указательный палец правой руки.
Три. Откроешь глаза, разворачиваясь, склоняя голову уважительно, согласно статусу своему и е г о, прежде чем глазами встретиться и улыбнуться – уголки губ взметнутся вверх, будто кто-то дернул за веревочки, а в грудь набирается побольше воздуха.
Вот такие, Ваше Величество сложности. С некоторых пор. С некоторых пор моей жизни.
— Добрый день, Ваше Величество. Сегодня хорошая погода, верно? Я не могла не пойти с Её Высочеством на прогулку, ей же невозможно отказать, — Воль оборачивается к Соль, подхватывая Ука поудобнее и покрепче, потому что т я н е т с я. Забавный.
За это время я научилась не только жечь железом в голосе, холодить собственной категоричностью и прочее, но и умело обходить опасные и острые углы, переводить темы, блистая то ли искусством дипломатии, как мой отец, то ли просто являясь все еще отъявленной трусихой.
Воль говорит так, будто для нее это обыденное дело. Легко, как когда-то, когда позволяла себе хлопнуть по плечу \не позволяю больше – слишком по-детски, слишком выросла и даже это не делает счастливее, даже это загоняет в пучины мне непонятной тревоги и печали. Я печальная королева\.
Соль, склонившаяся в поклоне до этого, распрямится вслед за тобой, прежде чем обнять подойти. Простота объятий – есть в этом какая-то своя прелесть, загадочная трогательность, когда лишний раз не думаешь о том: «А можно ли?...», «А как на это посмотрят?...» и прочее. Разумеется, в объятиях есть прелесть. Я обняла вас лишь раз, будем считать в вашем неспокойном сне, будем считать, что этого и вовсе не было. Меня не обнимал никто, но так, наверное, и лучше – обняли бы не выдержала бы, сломалась бы. А ломать свою защиту я как-то не хочу. 
Вы брат и сестра. Я смотрю на вас и не могу не улыбнуться. Был бы жив Вон, несмотря ни на что – обняла бы точно также. Был бы жив мой брат я, наверное, не стала той, кем сейчас являюсь, верно? Но спусковой механизм был сорван и изменения уже произошли. Произошли давным-давно – ее прежнюю не вернешь. Не воротишь. У Вас, после смерти отца кроме Соль, впрочем, тоже не осталось н и к о г о. Вы оправились? Выжили? Вы должны быть в порядке непременно.   
Воль стряхнет с себя волну ненужную, мир вернется к своему спокойному зеленоватому сиянию сочной листвы деревьев.
— Раз уж Вы здесь подержите его на руках, — ближе подойдешь, сохраняя лицо ровным, как и голос. Все та же улыбка, все та же ты. — Нет, нет, я настаиваю! Это же ваш племянник. Знаю, все мы заняты в последнее время, но нет ничего важнее семьи иногда. Не мне напоминать об этом, — голос мягкий снова, поддернутый пленкой какой-то печали вселенской, понимания в с е г о, в конце концов той самой мудрости, которой успела набраться.
Ук потянется, глазеет с любопытством детским и пока еще наивным – прелестный, все же, карапуз, барахтающий ножками в воздухе, как только передаешь со всеми предосторожностями, со всей аккуратностью на какую способны твои собственные руки.
На ваших руках он не плакал также, он не плакал вовсе, на вас смотрел с тем же любопытством внимательным, что и на бабочку, засовывая бессовестно пальчик себе в рот, а потом в улыбке губы растягивая внезапно свои и снова «подквакивая» со своим младенческим еще каким-то смехом. Сегодня на чьих только руках побывать не успел, хныкая лишь иногда.
— Нравитесь ему, а? Может быть даже больше чем я, — заходя из-за плеча и посматривая на выражения личика Ука. — Под спинку поддерживайте, да, вот так лучше намного, — киваешь удовлетворенно, бережно и ненавязчиво касаясь е г о руки, переводя руку чуть дальше, а потом также быстро убирая собственную руку.
Наблюдать за вами со стороны – приятно для меня. Наблюдать, сгрудившись вокруг малыша \придворная дама Но все жалуется, что дворец совсем поник без детского смеха\ и славливая моменты теплоты, славливая эту хрупкую иллюзию возможного счастья, почти что умиротворения. Иллюзию, в которой можем держать ребенка на руках поочередно, улыбаться и забывать обо всем на свете. Наблюдать за Вами со стороны, при этом оставаясь ненавязчиво-близко… х о р о ш о. Хорошо настолько, чтобы забыть на какое-то время обо всей своей меланхолии, об опасных омутах бесконечной печали, о грустных мыслях, о взглядах на себя в зеркало. Просто глядя на вас вот т а к. Вы бы стали хорошим отцом. Или сомневаетесь? Торопить… не та вещь, в которой возможно было бы торопить. И именно поэтому мы находим обходные пути. Я же, остаюсь на вашей стороне, где-то около вашего плеча.
Кто я? Королева в маске.
Кто я? Птица в клетке.
Кто я? Я тот, кто всегда на вашей стороне. Не могу придумать для себя названия лучше.
— Прошу прощения, Ваше Величество, — за спиной голос послышится тонкий, негромкий, заставляющий обернуться и понять, что все иллюзии недолговечны и всегда нужно возвращаться на землю. — Из швейной мастерской просили передать, что ожидают Вас.
— Наверное, по поводу новой одежды для служанок – старая никуда не годилась. Что же, значит мне пора, — холоднеешь постепенно, так каждый раз случается, когда дело касается о б я з а н н о с т е й и долго. Воль плечи расправляет. Воль Королевой становится. — Мне придется Вас оставить. Спасибо, что пришла Соль. Хорошего дня, Ваше… — это какая-то предательская пауза, что проскользнет в голосе. Очнись. —…Величество.
Вам бы стоило побыть здесь еще немного, потому что на земле нет ничего вечного, даже семья нас покидает в определенный момент времени. Побыть с семьей, что может быть лучше? Как легко потерять все то, что, казалось бы, дано тебе на всю жизнь.
Шаг по дорожке, вымощенной светлыми камнями \все дорожки уже знаешь наизусть\ между ровных кустов боярышника, а потом… обернешься, находясь достаточно далеко. Сквозь зелень летнюю, сквозь листву и плотную зеленую поросль, все еще можно различить мелькающее красным пятно ваших королевских одежд.
Это было лето, когда я пыталась у й т и.
И не могла.

В ᴄаду поднимался летний ветерок, ᴏʜ, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий аромат сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника. Догорает закат постепенно, по-летнему мягкий. Догорает расплавленным золотом и оранжевыми всполохами, растекаясь лениво и будто бы неохотно по дорожкам, пагодам дворцовым. Закат ласкает последними лучами, медленно закатывающегося за синие горы солнца, крыши скромных домишек мелких дворян и соломенные настилы на домах крестьян. Летний вечер опускался томно-медленно, продолжая пьянить разношерстными запахи, заставляя дышать глубже, вдыхая теплый разогретый воздух, сохраняющий в себе травяное терпкое благоухание.
Доска для бадука, расчерченная тонкими черными линиями вдоль и поперек. По обе стороны чашки с камнями традиционно черными и белыми. Гладкие на ощупь и отчего-то прохладные, если в руке сжать, раздумывая над следующим ходом. Зажимаешь камень между двух пальцев – указательного и среднего, изящно опуская на свободное пересечение линий, улыбаясь уголками губ, будто бы игра идет в твою пользу исключительно – а на самом деле ты практически в безвыходном положении, а учитель Ким, как обычно спокойный и какой-то насмешливый, не торопится сдавать позиции.
«Ошибочно утверждать, что атака должна приводить к окружению и убийству группы. Это ни в коем случае не должно являться для вас целью, лишь приятным следствием» — ученый размышляет вслух, выставляя сразу несколько белых камней на поле. Воль всегда играет черными – они делают первый ход, а для нее опережать – важно.
Атаковать камни противника получается с переменным успехом, да и комбинация на первый взгляд не самая выигрышная.
«Прежде чем нападать посмотрите насколько крепко стоит на ногах ваша позиция. Атакуете вы или атакуют вас?».
Еще один черный камень, понимая, что этот ход ничего не решает, отвлекаясь на смех веселый за окном и восторженно-взволнованные молоденькие голоса наложниц. Переговариваются, шелестят своими легкими юбками, а придворные дамы смотрят на это снисходительно – сегодня можно, сегодня позволительно.
Отвернется.
На первый взгляд ее позиции безвыходны, а учителя Кима еще никому выиграть в принципе не удавалось, да и она еще ни разу за все то время, которое они проводят в качестве с о ю з н и к о в не выигрывала, на какие бы ухищрения не шла – безрезультатно. Ученый может праздновать победу, разваливаясь на стуле, а у тебя осталось всего лишь несколько ходов. Воль вздохнет как-то обреченно, подцепляя камень из чаши.
Поставит, откидываясь назад, прикрывая глаза.
— Боюсь, игра окончена на сегодня, — голос глушится, появляется какая-то истома и откровенная лень, расслабленность в этом безразличии. Жужжит над ухом муха, бьется в деревянную резную раму окна мохнатый шмель.
— Признаю свое поражение Ваше Величество. Признаться, теперь я окончательно поражен. Во всех смыслах.
— Вы просто слишком рано начали радоваться победе, не заметив, что у меня остался такой важный ход, учитель, — улыбнется едва-едва, задумчиво оборачиваясь на все то же окно, за которым смеркается медленно, за которым бьется ж и з н ь.   
Лето в самом разгаре, а она — первый снег, прекрасная песня зимы. Ее замерзшее сердце забыло, что такое тепло и любовь. Закрывшись от целого мира, она живёт в своём хрустальном дворце, боясь и ненавидя людей за его стенами. Не всех, но иногда кажется слишком многих.
Что же ты наделал, кай? Твоя герда становится льдом.
Ты выиграла его впервые, неожиданно воспользовалась своим шансом и не пожалела об этом ни на миг. Но если бы, как он сам ей говорил, жизнь походила на бадук, то все опять было бы просто и понятно.  А так…
— Этот тот самый момент, Ваше Величество, когда мне уже нечему вас учить. Когда-то ваш отец говорил, что вы учитесь очень быстро – я вижу, что он был прав.
Глаза сощурятся, пропуская рассеянный солнечный свет. Постукивает пальцами по гладкое поверхности столика, на котором и была доска установлена.
— Мне всегда есть чему учиться. Мы можем сыграть еще одну партию, если желаете.
— Сегодня же особенный день, Ваше Величество. И вам тоже стоит отдохнуть. Иногда нужно давать себе время… взять второе дыхание. Да и мне пора домой – мои дочери хотели запустить фонари сегодня. Сегодня всем отдохнуть можно и даже королям.   
ㅤ
[float=left][/float]Около озера непривычно шумно, непривычно громко – хотя обычно здесь тишина и покой, умиротворение на границах меланхолии жизни. А теперь – все запружено этой беспечной молодостью, когда наложницы сгрудившись над бумажными корабликами с фонариками маленькими внутри ожидают наступления вечера, чтобы пустить по воде. На этих бумажных корабликах их желания написаны и все наивно верят – чей доплывет до противоположного берега – той желание и исполнится. По традиции, кораблики запускали в сторону императорского дворца, а Воль толком не знает – правда ли девушки думают, что их желания может исполнить Король или просто надеются на провидение. Особенный день лета, особенный день м о л ь б ы.
Шлейф духов с нотками цитруса и меда, бархатная кожа, волосы из шелковых нитей, янтарно-ореховые глаза, мертвые грезы, громкие обещания и приторная ложь на ее губах, когда беседует с чиновниками, которые ей н е о б х о д и м ы. Все та же Воль. Все та же Королева. Нет, не та Воль. Все как-то не так. Сломано. Неправильно.
— А вы запускать не станете? Ни кораблик, ни фонарь, Ваше Величество? — дама Шин, как и ты наблюдает за веселящимися девушками издалека \за ними или же за тобой – не понять\, а ты чувствуешь себя здесь как-то неуютно, почти неловко. Неуютно в этом теплом веселье, когда не получается думать о проблемах, политике, ошибках и прочем – зато в который раз начинаешь жалеть о том времени, когда была похожей на них. Была божьим одуванчиком, который только тронешь – разлетится по полю серебристым смехом мягкий и податливый. А сейчас столько шипов выпустила, что страшно подумать.
— Если и стану, то не здесь. Слишком шумно. Боюсь, мое желание где-то затеряется.

Воль расправляет в руках большой фонарь, ткань розоватая раздувается, а металлический каркас пугающе потрескивает, будто порваться собирается немедленно. Но уверена в том, что достаточно прочный и что должен взлететь. Когда-то давно \я ведь обещала себе, что в прошлое возвращаться не стану, так что со мной с н о в а?\, когда вся столица от мала до велика собиралась на улицах, чтобы запустить фонарик, просто по украшенному Хансону прогуляться, раскладывали на столе в мастерской все необходимые принадлежности и мастерили собственные фонари. Вон занимался каркасом, остовом, а Воль умело обклеивала их цветами и вырезанными из цветной яркой бумаги бабочками и птицами. Их фонарики из года в год на себя внимания обращали – птицы выглядели как живые, а цветы казалось вот-вот аромат источать начнут. Бабочки объемные примостившиеся на этих цветах могли бы вспорхнуть и взлететь – не меньше. И когда дело касалось желаний, то Вон постоянно хмурил брови и отбирал у нее кисточку, заявляя, что если будет писать так много, то не исполнится ни одно и «Что тогда будешь делать? Пиши одно, но чтобы самое заветное или ничего не пиши – жадная какая». Воль свой фонарик забирала из цепких, загребущих рук брата и все равно продолжала писать то, что приходило в голову.
Ночь загадывания желаний, ночь, когда над столицей тысячи фонарей разных мастей поднимались в небо. Люди просили у небес \надеясь втайне, что долетят вовсе не до облаков, а до крыши все того же императорского дворца\ кто повышение в должности, кто преумножение богатства, кто-то просил сына, потому что у него как на зло одни дочери рождались. А кто-то просил лишнюю плошку риса, чтобы накормить своих пятерых детей, кто-то умолял о лекарствах и выздоровлении. Кто-то не умел писать, загадывая желания про себя или же не прося ничего вовсе, когда надежда угасла, а небеса стали проклятьем. Сегодня тоже сотни фонарей в небо поднимутся, словно звезды теплые. Сегодня тоже будет праздник, сегодня тоже люди будут п р о с и т ь.
У нас с вами просить. И я тоже должна что-то попросить, разве не таков обычай?

Все еще держишь этот фонарь в своих руках, а вокруг никого, а вокруг тишина, прерываемая ленивым кваканьем лягушек и шелестов ветра в кронах старых высоких деревьев. Около пруда всегда народу проходило меньше, а еще отсюда ближе всего до старого заброшенного давно выхода из дворца. Выхода, что у другой стороны от ворот.
Обе руки цепко фонарик удерживают по обе стороны, а глаза к небу поднимаются. Знаете, о чем на мгновение подумала? Было бы просто прекрасно, делай я это не одна. Было бы просто прекрасно – окажись вы в этот момент здесь, но только у королей ведь много дел, да и с чего бы вам…
«…завоевать сердце своей жены».
Это было до того, как случилось то, что случилось. Весь этот ад наяву и бессонные ночи в неизвестности я бы предпочла забыть, а что-то забывать не хочется.
Ваше Величество, я напоминаю себе собирателя. Я собираю редкие счастливые воспоминания, слова, фразы и прикосновения в коробочку, где-то внутри своего сердца, а потом, когда особенно тяжело становится – достаю их оттуда и любуюсь. Это как из книги доставать засушенный листок с дерева или ветку душицы, сохраняющей еще свой аромат, где-нибудь зимой достать, согреваясь теплыми воспоминаниями о прошедшем лете. Благодаря этому можно жить. Не знаю, что со мной в последнее время. Не понимаю.
Задумываться надолго – опасно слишком, даже тогда, когда фонарик в небо пытаешься запустить. Ослабляешь пальцы, а ветерок шаловливый мгновенно подхватывает, выхватывает и уносит его совершенно не в ту сторону. Даже зажечь не успела фитиль – куда как хорошо.
Какой-то наивный детский вздох разочарования вырвется из груди, когда увидит несчастный фонарик к кроне дерева. Ветер отнес его совершенно недалеко, запутав в ветках и оставив покоиться там. И какая-то детская решительность заиграет, упрямство почти, какой-то протест в груди поднимется.
Я устала, что все получается не совсем так, как задумано. Я устала проигрывать собственной судьбе. Не выйдет.         
Задирает голову кверху, всматриваясь в зелень листвы, где розоватая ткань еще видна, подбирается. Юбки тяжеловатые, тянут к земле, приходится приподнимать, прежде чем подтянуться, зацепиться рукой за шершавый ствол и первую ветку. Получается далеко не сразу, забавно пропыхтишь. Девчонка ты что ли, ей богу? А пусть и девчонка. А пусть и глупости это все, но неужели хотя бы один раз нельзя себя т о й почувствовать, другой. Да и фонарь никак иначе не достать, да и потом… а разве есть кому-то дело, здесь и нет никого. Кроме тебя никто узнать не должен.
Воль забирается выше, оказываясь уже, наконец, в нескольких метрах над землей – следующие ветки, а туфли дорогие то и дело как-то неловко соскальзывают. Опасно гнется ветка, трещит старое дерево под тяжестью неожиданной, а ты все карабкаешься упрямо вверх, пока, наконец рука не нащупает необходимое и не выдохнешь с облегчением. Не выдохнешь, пока не развернешься обратно, глядя вниз.   
Я видела ваше лицо на этот раз сверху-вниз, застывая то ли от неожиданности, то ли от неловкости всей этой ситуации, но в первую секунду не произнося ни слова, просто смотря на вас, а вы смотрели на меня \сложно на этом дереве меня не заметить, еще и обсыпается все\. Отсюда до вас – метры расстояния. Неловко все же. Неудобно как-то, теряешь всю королевскую стать сейчас в этот момент.
Наверное, я слишком громко пожелала тогда, чтобы сегодня не остаться в своем особенном одиночестве, о котором толком никто не знает. Иначе… зачем вы здесь?
Кашлянешь, прочищая горло, судорожно стараясь правильно все объяснить и слова подобрать тоже п р а в и л ь н о. Воль все еще держится за злосчастный фонарь, который секунду назад был чем-то настолько желанным, а теперь превратился в скорее смущающую деталь. 
— Что? Удивительное зрелище, верно? Королева на дереве, — голос не дрогнет, повысится только слегка, а плечами пожмешь легко и будто бы непринужденно. — Я не сошла с ума, не переживайте – просто нужно было забрать кое-что мое. Да и вряд ли я должна кого-то волновать.
А в это мире не так уж и много моего по-настоящему. Я должна была вырвать хотя бы это. Хотя бы. — Возможно, вам стоит серьезно подумать над тем, чтобы развестись со мной, — где-то в глубине души, на кончике языка проскользит предательская обида непонятно на что. Решила вспомнить, что ты женщина? Решила вдруг все вспомнить, пока спускаешься осторожно, разворачиваясь спиной. Ветки дрожат. — Вдруг снова удумаю что-то такое, боюсь, не поймут и тогда…
И тогда ты не договоришь свою странную тираду \а мне просто нужно было что-то говорить, я чувствовала себя и правда словно девчушка, которую на месте преступления застали – не иначе\. Ветка предательски хрустнет – слишком старая, слишком ветхая, а ты слишком увлечена своим разговором, своими мыслями, чтобы наступать на более крепкие ветви. Хрустнет, разломится под тяжесть тела, а ты только выкрикнешь что-то нелепое и испуганное одновременно, прежде чем перестать ощущать под ногами хотя бы что-то устойчивое и ухнуть вниз совершенно натурально. Зато фонарь держала плотно.
Воль даже глаза, до этого по инерции зажмуренные плотно раскрыть не может с р а з у, утыкаясь носом в плечо, подрагивая от вполне понятного испуга и неожиданности собственного падения. В волосах застрянут листья случайные – волосы растрепанные, из гладко причесанных до этого спереди выбиваются беспорядочно, отказываются прямыми быть.
Воль понимает как-то не сразу, что умудрилась не удариться, что умудрилась не встретиться с землей. Наоборот – ты все еще находишься в воздухе, по крайней мере ноги до земли не достают совершенно точно. Глаза постепенно открываются полностью.
И лучше бы я их закрытыми держала. Взгляд с удивленного срывается на посерьезневший какой-то, туманящийся, а руки все еще держатся за плечи.
Я, когда падала, не думала, что вам в руки упаду.
Ресницы длинные почти что щеку щекочут, а дыхание ощущаешь физически, опуская веки – не смотреть. Да разве меня хватит надолго, если я все еще л ю б л ю в глаза смотреть? Да разве меня хватит надолго, если я свое сердце слышу, чувствую, как в груди бьется и боюсь неожиданно, как бы вы его не услышали. Нельзя. Совершенно нельзя.
Так почему… сама не отпускаешь, сама пальцами сжимаешь плечи, а шелк под руками мнется.   
Давай, расскажи мне, каким беспорядком ты являешься, сколько, как ты думаешь, у тебя недостатков и как много ошибок ты совершил. И наблюдай, как я люблю каждую частичку тебя и говорю тебе об этом. Просто посмотри, что мне… просто все равно, что у меня все еще проще. Но не станешь рассказывать об этом, потому что у тебя сложнее. Потому что у тебя есть слишком много дел, которые важнее моих глупых и скрытых чувств. И у меня тоже. Я такая же неидеальная, как и ты, так что можешь показать мне свои шрамы. Я не стану любить тебя ни каплей меньше. Мы казались мне все еще разбитыми людьми, чьи осколки подходили друг к другу острыми краями, о которые можно было бы порезаться. Я смотрю в твои глаза и понимаю это, я смотрю в твои глаза и пропадаю привычно и бесславно. Я смотрю в твои глаза, наблюдая молчаливо за тем, как меняется выражение, сказать что-то ужасно хочется.
Иногда мне так о многом хочется рассказать, обо всем, что вообще тут происходило и о том, п о ч е м у так больно в груди, почему сердце болит т а к. Но вместо этого молчу. Молчу, глаза темнеют, губы выдыхают летний вечерний воздух.
— Хорошо, что пришли. Поймали ведь, — спокойно удивительно, констатируя факт, сжимая сердце в тиски и не выпуская наружу ничего лишнего. Королевы это умеют. — Отпустите меня. Теперь.
Не правда, не верьте, не отпускайте. Я отпустить говорю, даже глаза непроницаемыми становятся, а я не хочу, может быть, чтобы отпускали, понятно ведь, с каким порой отчаяньем цепляюсь, а руки все равно соскальзывают.
Почувствует под ногами землю наконец, опускаясь быстро, чтобы фонарик с земли поднять, отряхиваешься.   
Беспорядок на голове и еще больший в мыслях, когда толком не знаешь что делать и как, руками приглаживаешь волосы и откровенно ругаешься сама на себя за то, как нелепо выглядишь. Как все глупо.
Треплется ветер, захватывает завитушками волосы с запрятанными теперь в них листьями, которые даже не замечаешь – не по глазам. Глубокий выдох, спина выпрямится.         
— Вы ведь все равно пришли. Не хотите запустить? Как раз стемнело. Это вроде бы традиция.
Я просто не хочу делать это одна.

Если посмотреть на небо – не увидишь звезд, плавно летят разноцветные сияющие огоньками теплыми точки куда-то прочь, но многие в сторону дворца. И кажется, будто ветер приносит шепот людей, рассказывает написанные на фонариках желания, а твой был… девственно чист, когда отпускала в воздух, задумчиво взглядом провожая.
— Не удивляйтесь, что полезла за фонарем, на котором ничего не было, — глядя в небо, следя за полетом все того же розового большого фонарика \вдвоем держать такое удобнее\. — Мои желания все равно не сбываются.
Никакие. Ни уйти отсюда по началу, ни улыбку вашу увидеть, ни добиться для себя спокойной жизни – да ничего. Если не считать вашего выздоровления, разумеется тогда. Тогда это было чудо или же я просто очень сильно старалась. — Я доставала его не ради желания, Ваше Величество. А ради возможности его загадать. Несправедливо, если отнимают даже такое. Если судьба такая, что все обрывает. Нам стоит быть самим хозяевами своей судьбы, верно?
У меня судьба жестокая – то скалится, то улыбается. То манит светлыми горизонтами, то закрывает все проходы. Шаг вперед. Два назад. Какой-то странный танец, а я, пожалуй, устала безумно.
Темнеет все окончательно, но свет от все еще летящих в небе фонарей достаточно яркий, чтобы освещать все вокруг, чтобы не чувствовать себя в темноте этого света вполне достаточно. Откуда-то издалека смех все еще раздается и переливается, как камни в шпильках и заколках, которые норовят из волос выскочить.
"Мое сердце устало", положив руку на грудь, пытаясь убедить саму себя, что сердце все еще бьется.
Но я просто не могу остановиться. Я не могу прекратить заботиться и любить. И этого более, чем достаточно. Это как дышать, как глоток воды. Как будто бы я потеряю его, если перестану думать о том, как он. Я все еще живу этой фантазией, но реальность продолжает напоминать мне, что мир не крутится вокруг него. Это прекрасно, но губит одновременно. Но теперь, все, чего я хочу - это очнуться от этого сладкого сна. Может быть фонари и легко с веток деревьев доставать, а вот тронуть чужое сердце – н е т. И судьба здесь всегда была против н а с.
Я никогда не понимала, почему в этом мире все настолько несправедливо. Все расположено так, что одним приходится жить, а другим выживать. Люди зовут это странным словом — судьба. Будто все, что случилось и случится, уже предрешено заранее. Одни рождены быть счастливыми, а другие — несчастными. Но отнести себя ни к тем, ни к другим я не могла. Я была чем-то особенным в этом порочном замкнутом круге. Будто нулевой точкой отсчета. Я всегда была счастлива настолько, насколько была несчастна.
Иногда страдание – это просто бремя, которое не делает тебя сильнее, не создает твой характер, а просто уничтожает тебя изнутри. Оно просто причиняет боль.
И пока фонарь не скроется из виду окончательно, пока все фонари над головой не пролетят – с места не сдвинешься. 
Голова клонится, тяжелеет неожиданно, усталость какая-то нападает. Может сама заболела, уже два года отличаешься отменным здоровьем, так почему бы не заболеть в самый разгар лета? Не покачнешься, только голова упадет на плечо, упадет как-то устало.
— Просто потерпите, я знаю, что у меня голова тяжелая. Дайте мне несколько минут – пройдет, — веки прикрываются устало, будто сонно.
Будто вся эта атмосфера, будто все эти светлячки над прудом начинающие порхать, затихающие постепенно в деревьях птицы, а в камышах лягушки – твоя лучшая панацея и колыбельная. — Красиво… — одними губами шелестишь, почти что улыбаясь \вроде бы не разучилась.
А у тебя в волосах листья и цветы. А за тобой все еще тянется аромат меда.
Это было лето, когда я пыталась не быть близкой.
И не могла.

Ты закрываешь глаза и вспоминаешь, как тяжело тебе пришлось за эти годы. В твоей памяти отчетливо рисуются картинки прошлого: пустые качели как символ одиночества, опавшие листья как символ разлуки, грустная песня — олицетворение боли.
Тебе хочется стать птицей. Бросить все, проститься с землей и взлететь высоко-высоко — туда, где полупрозрачные облака, обнимаясь друг с другом, плывут на зов солнца.

море волнуется раз — усни.
море волнуется два — лети.
море волнуется три — проснись.

Я болею тобой. Я дышу тобой.
Жаль, но я тебя люблю.
Он делает несколько шагов к ней, а Воль отступает мгновенно назад, руки сжимают подол юбки, от неловкости губу прикусывает [что за ужасная привычка]. В глазах мелькнет удивление, а выражение его лица разгадать не получается. Мысль – птица, ускользает из пальцев сразу же, как только она с его взглядом встречается. У нее тысяча и одна идея – почему он ее позвал, почему так смотрит, что хочет сказать и все сводится к одному: «почему?» и «что это такое?».
Знаете, Ваше Величество, я готова была выслушать упреки, практически с ними соглашаясь – для Королевы такое поведение недопустимо, тем более для Королевы, которая во дворце без малого восемь лет.
Знаете, Ваше Величество, я готова была увидеть осуждение в ваших глазах, бесконечные вопросы, на которые не смогла бы дать ответа – все как один приводили бы к тому, что ребенок необходим, а иначе на меня продолжат смотреть сквозь пальцы, а иначе как бы не старалась и какой бы сильной внешне не была – моя брешь в репутации все сломает. И ваша мачеха о ней хорошо осведомлена. Но знаете, в чем штука? Штука в том, что для меня схема ребенок-необходимость все еще… неприемлема.
У меня… были мечты. В этих мечтах в домике на высоких  сваях где-то у моря я воспитывала своих детей, н а ш и х детей и каждый ребенок был счастьем, подарком небес. Каждого ребенка любили. И даже в самых страшных кошмарах ребенок не был пешкой в политической игре престолов. Проблема в том, что мечты были. Но пора опуститься на землю. И смириться. Ребенок – не необходимость и не обязанность. Ребенок – это чудо. И я никогда, наверное, не смогу поднять эту тему. Потому что как только подниму… в общем, я не смогла бы ответить на ваши вопросы, Ваше Величество.
«Почему вы были в таком состоянии?»
«Потому что я несчастная королева»
«Почему вы несчастная королева?»
«Потому что я делаю шаг вперед и два назад»
«Почему?...»
«Потому что вы меня не любите».
Вот на такие вопросы я не готова была ответить.
Я была готова \нет я вру, я не вынесу этого\ к презрению, потому что для женщины это опять же неприемлемо. Может быть вы разочарованы, злитесь, прогоните? Я уже готова ко всему, но даже близко не была готова к с л е д у ю щ е м у шагу.
Его рука тянется к шее, прикрытой высоким вышитым воротником королевской одежды. Воль смотрит почти непонимающе, удивляясь постепенно все больше и больше, взгляд отводит, потому что б л и з к о, а когда близко можно рассказать больше, чем следует.
А знаете, Ваше Величество, почему боюсь, что узнаете? Потому что чувства тоже бывают обузой. Так вот, я не хочу увидеть \если вы о них узнаете\ в ваших глазах… тяжесть, непринятие, сострадание к этим чувствам и слов: «Мне жаль» тоже, пожалуй, не хочу. Не хочу, чтобы извинялись за то, чего не может быть. Чувства – не обязанность. Оставайтесь свободным хотя бы здесь. А я… буду продолжать прятать взгляд, отворачиваться и сжимать незаметно кулаки. Шептать, как молитву и мантру: «Не выдать бы». Ничем не выдать.
Мы с вами… очень непонятливые, пожалуй.
— Что… — хрипловато вырывается с губ, взгляд рассеянно скользит по кустам боярышника и пушным кустам пионов и розариев. И никуда не спрятаться, а ситуация все более неловкая, все более странная.
Прикосновение, прикосновение которого почти и н е т, но оно есть и она его чувствует. Невесомое, едва-едва, на пределах каких-то непонятных чувств, затрагивая что-то. Брови невольно хмурятся. Останешься здесь дольше, боишься, что не выдержишь, надломишься и… и что-то произойдет. Сжимает ткань шелковую, тяжелую еще сильнее так, что трещит. Кольцо на пальце нефритовое пробороздит линию, пальцы побелеют. В руки себя возьми, выясни все – невыносимо. Ваше Величество, неужели по моим глазам ничего не понятно? Неужели мой взгляд молчаливо не рассказывает слишком многого? Разве не видите? Разве не чувствуете? Что… невыносимо. Вот такой взгляд, любой взгляд – терпеть не могу. Это правда, не могу, потому что трескаюсь, а я себе не могу этого позволить. Сломаюсь я… и сломается все. За кого хвататься? Мой брат умер, а отец в родном городе далеко-далеко \говорят, переболел лихорадкой, а я не знаю, я не могу к нему поехать\.
В руки себя взять.
С толку сбиваете. Снова.
Он подходит ближе слишком неожиданно так, что Воль шуршит туфлями по мелкому песку и гальке, отодвигаясь назад на полшага, уверенность тона и осанка куда-то теряются, теряется и воль, собирая остатки былого равнодушия \да какое там…\
— Вы так злитесь? — решив, что раз близко подходит, то что-то определенно совсем уж не так. — Я могу…
…все объяснить.
На одну секунду Воль успеет заглянуть в глаза поймать взгляд, который еще не удавалось, но так и не договорит, не успеет понять что случилось, в неразборчивом шепоте севшего голоса слыша вроде бы «п р о с т и», не успевая даже удивиться сильнее, не успевая переспросить.
Шаг. Близко. Рука на запястье. Движение. Рывок. Объятия.
Вечер. Лето. Вы меня обнимаете. Бред. Сплю. Пьяна. Не может быть.
Отрицание. Задервенение. Стук сердца бешеный \или остановился я не могу понять\. Дыхание судорожное из груди, прежде чем дышать перестать. Объятия. Головокружение. Не понимаю.
Воль стоит не двигаясь, Воль стоит молчаливо, смаргивая, будто сон, но не просыпается отчего-то, оставаясь в богатых королевских одеждах стоять посреди цветущего душно-сладкого летнего сада.
Выдох ртом, а объятия п е р в ы е кажутся такими отчаянными, что сдавливают грудную клетку неожиданным грузом, что неожиданно задыхаешься, а мыслей нет никаких вовсе. Одна лишь глупая. Одно лишь глупое воспоминание, похороненное с той девочкой, в лунном свете танцующей.
«Я бы хотела, чтобы вы меня обняли. Хотя бы раз».
Глаза сощурятся, нахмурятся болезненно. Воль силится что-то произнести и что-то спросить, пытаясь достучаться до голоса рассудка и здравого смысла, но все это порядком бесполезно – разум молчит, а сердце разрывается на части, собирается снова. Всего лишь объятие. Но к а к о е.
Долгожданное? Да, в этом дворце меня никто не обнимал т а к, возможно я ждала.
Настоящее? Да, я забыла, когда чувствовала искренность, я забыла, чтобы кто-то хотел подарить мне ее, я забыла, когда было достаточно тепло.
Сердце трепещет? Оно просто глупое, но я сейчас, кажется лишусь чувств. Не обнимайте меня так. Не надо, я не выдержу. Задохнусь здесь сейчас. Это не просто близко – это вплотную.
А он прижимает еще ближе к себе, а ее руки повисли вдоль тела неподвижно, на две плети похожие. Она моргает, взгляд останавливается. Еще раз выдохнет куда-то в плечо, чувствуя прикосновение, уже настоящее, уже вполне ощутимое, далеко не невесомое по спине, как теплая ладонь плечо сжимает. Ее же руки леденеют такое чувство.
И совершенно неожиданно, в этих объятиях вспоминает снова и все. И нет, Ваше Величество я вспомнила не только плохое, не только страшное, не только отвратительное и разрывающее душу на части.
Родительский дом и дерево магнолии, Хвин перескакивает с ветки на ветку. Матушка раздает указания, выдергивая из рук книги. Отцовские объятия, Вон где-то за спиной. А потом пересматривание карт звездного неба, которые рисовали астрономы и показывали отцу. Рука тяжелая, но такая мягкая и родная на плече, когда засыпала над ними и смущалась, когда называли: «И во сне красавица». Ён Хва, которая рассказывала услышанные в городе байки, укладывала волосы и сетовала на то, что подорожала рыба, а купцы всех «облапошивают».
Поле, земляничные поляны, солнце, ласкающее темную макушку и розовато-сиреневое платье. Ветерок, приносящий из леса запахи деревьев, мокрой коры, дикой поросли, кустов орешника. Воль любила гулять, уходить далеко, быть наедине с собой и чувствовать, что крылья за спиной вырастают каждый раз. Бег по узким дорожкам мимо высокой, в твой рост, травы луговой и слышать стрекотание кузнечиков. Божьих коровок с ладоней отпускать. Знать, что если споткнешься – ничего страшного, всегда можно подняться и побежать с н о в а.
Лунные дорожки во дворе, по которым можно было танцевать совершенно босой, но совершенно счастливой. Моменты, которые никогда не вспоминала и не собиралась. Моменты счастливые, стертые из памяти тяжелыми дождями и лисьими улыбками. Моменты, которые никогда не вернуть казалось бы, а значит незачем о них вспоминать.
Как матушка гладила рукой по щеке, как захватывал в неловкие медвежьи объятия брат. Даже Гон, образ которого за эти годы размылся, стал не резким и каким-то далеким.
Это счастливые воспоминание – как первая вспышка в сознании, которое постепенно пытается очнуться от сна. Молнией яркой прорезается, солнечным светом – родные лица, родные голоса, люди, которые любили ее. Это должно радовать, но ей вместо этого не радостно, а снова невыносимо. Не вырваться \а я не хочу вырываться, ваши объятия не клетка – ваши объятия небо\. А что-то безнадежно р у ш и т с я, уступая место опасной сердечной мягкости. Какой-то замок с грохотом на землю падает, взгляд остановившийся бегает лихорадочно по саду, чувствуя, как что-то предательски подступает к горлу, не давая снова вздохнуть. Слишком опасно, если начинают падать замки – душа начинает  о т к р ы в а т ь с я, а я так старательно ее захлопнула. В открытую душу так легко плюнуть. Я пытаюсь держаться, но вы же обнимаете еще крепче, становясь еще ближе, хотя ближе казалось бы некуда. Есть куда – всегда есть шанс дотронуться до души. У виска дыхание, дыхание скользит по волосам и тепло так, что хочется плакать. Да, мне хочется плакать, а… сколько я не плакала? Год? Два? Последний раз я плакала из-за вас, Ваше Величество. Когда вы очнулись. И снова хочу заплакать из-за вас, потому что вы… просто меня обнимаете.
Обнимаете впервые за восемь лет. Обнимаете впервые с того момента, как познакомились. А я так безумно иногда этого хотела. Я так иногда безумно… вас ждала.
Он не видит ее глаз, в которых, вместо уже привычного печального стекла разливается янтарное солнце, а стекло разбивается. И пусть лицо бледнеет, пусть руки все еще не может поднять, чтобы… обнять в ответ, потому что так иногда безумно этого хотелось. Это банальное желание тепла. И именно от вас, от человека, который казалось сможет понять.
Воль понимает, что рушится и в голове последний страх воскресает. Никому не показывать слабостей, никому не говорить о чувствах, не чувствовать ничего \а влюбиться умудрилась\. Закрыться, затаиться, а потом, когда все останется позади – убежать, оставить, раствориться в утренних сумерках и не напоминать о себе. А теперь… а теперь, когда чувствуешь, ощущаешь, как плечо сжимает, как удерживает за талию и вырваться не получается, даже если бы пыталась \а она пока не пытается – нет сил и, разумеется, нет такого желания даже близко\ начинаешь понимать, что не можешь никуда уйти, оставить тоже не можешь.
Я не хочу уходить. Когда вы так обнимаете.
А если это только мираж, если сейчас сердце распахнешь а там – темнота, а пускать ее в раскрытые двери – страшно и больно. Так не поддаваться может. Это порыв, это пройдет, мы просто одиноки каждый по своему.
Воль пошатнется будто, собирая крупицы здравого смысла в кулак, пытаясь отстраниться каким-то хриплым шепотом произносит:
— Ваше Величество…
А что ты хотела сказать? Увидят? Да это, кажется, безразлично. Отпустите? Нет, не отпускайте меня, так сердце говорит, а я постоянно слушаю сердце. Не отпускает, впрочем и без ее просьб молчаливый, только прижимает крепче, безумнее и отчаяннее. Дыхание захватывает, что-то снова трескается и разбивается с отчаянным звуком. Осколки врезаются в старые раны в коже, бередят воспоминания хорошие и плохие.
Одинокая девочка, свернувшаяся калачиком в неприлично больших покоях – а когда ты одинок, то большие комнаты на тебя давят. Одинокая девочка, сжимающая край мягкого одеяла и плачущая о своей судьбе – никто все равно ее не слышал.
Болезненное горло, дающее о себе знать каждую зиму жжением и царапаньем, будто бы когтистыми кошачьими лапами проводят по гортани.
Мертвые птицы, перешептывания за спиной, которые сохраняются до сих пор.
Одна.
Одинока.
Заменима.
А когда так обнимаете, кажется, что замены быть не может. Я просто не могу поверить эгоистичным женским существом, что вы обнимали т а к кого-то до меня. Нет, дело не в том, что я хочу чувствовать себя особенной для вас, просто дело в том, что вы обнимаете совершенно по-особенному. А может быть все дело в том, что я люблю вас. Я бы могла сказать вам об этом, но сейчас не могу и слова произнести. Я может быть очень хочу быть незаменимой фигурой на шахматной доске. Фигурой, которую не так-то легко сдвинуть и которая приведет к победе в итоге.
Всхлип, совершенно некстати, как только подбородком плеча касается. Это настолько беспредельно близко, настолько душераздирающе тепло, что хочется попросить еще, но вместо этого… что это? Слеза одинокая скатится по щеке, как предвестник – будет буря. Потоп, шторм. Когда таят льды – реки наполняются водой. Когда рушатся ледники вековые – слышится треск. Воль расходилась по швам. Затопляет. Как уж тут… сдержаться. 
Если бы ты только знал, да-да, я хочу бесконечно хочу сказать т ы, просто ты сближает, а позволить себе не могу и хочется разрыдаться сильнее. Так вот, если бы ты только знал. Что чувствует мое сердце. Если бы только знал — как я благодарна, что чувствую твое плечо. И сейчас моя слеза со щеки скатывается одинокая \и не последняя\ - не могу понять от внутреннего горя или от счастья, что ты з д е с ь.  Оттого, что я с тобой, надежно мне и хорошо. Наши пути неисповедимы, увы. Если бы ты только знал, что чувствует мое сердце, о, если бы!... Ты бы… все равно меня обнимал? Руку мою не отпускай. Даже если иссякнут силы.
От мыслей, что объятиям предает больше значения, чем следовало бы, что объятия, которые еще пока не объяснил никто превращаются в что-то слишком для нее многозначащее заставляют сердце сжиматься еще сильнее, хочется закричать. А он все еще близко, а он кажется… разбитым.
А ты даже спросить толком не можешь – почему обнял. Почему вдруг решил… приблизиться. Я, если честно, даже как-то забыла.
Воль отстраняется, только когда он отстраняется сам, но все еще недалеко, все еще близко и все еще за плечи держит – будто она куда-то сможет уйти. Слезы – хочется отчего-то стереть, хочется утешить, но ты ведь сама… У нее самой взгляд настолько разбитым стал всего лишь от необъяснимых объятий, но ей говорящих одно постоянное и простое: «Я с тобой». И от этого хочется рыдать. Увы.
Знаете, я бы еще могла сдержаться. Я бы еще могла не задавать лишних вопросов, я бы еще могла смириться, пережить ваше: «Простите – ошибка», а потом жить этой теплотой всю свою жизнь. Если бы вы…
Раз. Боль.
Два. Знакомые строчки. Точнее ответ на них.
Три. Взгляд неверящий.
— Откуда Вы… — голос сорванный, голос глухой, а в глазах оживших боль перемешанная с надрывными голосами прошлого. Глаза сияют, в глазах слезы обжигающие и неверящие. — Как Вы…
Он на «ты», которое сближает.
А ты все еще на «Вы».
Я называла вас по имени, но вы не помните – а я не напомню.
«Незаменимые есть, Воль».   
«Вы собирались . . . меня оставить».
И снова собиралась это сделать, но только после того, как все решится и встанет на свои места. Незаменимые, нужные. Не говорите этого.
Не говорите – я хочу верить.
Не говорите – рвете душу.
За первой слезой беззвучно скатывается вторая, дрожит подбородок. А знаете, у меня всегда дрожал подбородок, когда плакала, когда обижали.
— Это письмо, все же… прочитали, — горько как-то и отчаянно, прикусывая до боли нижнюю губу, выдыхая судорожно и пытаясь отвернуться, поднять к небу глаза. Небо молчит. — Я… так и не отправила ни одно из писем, которые писала… Вам… — срываясь на шепот безжизненный, потому что сил реагировать неожиданно нет. И сил претворяться тоже н е т.
Он взгляд опускает, а она на него наоборот переводит.
Я не слышала от вас таких слов наверное, никогда. Привязанность? Так может быть… так может быть я все же вам нужна, хотя бы как человек. Значит нужна. О, о боже мой, я так хотела услышать эти слова. Так они это значат?
— Когда-то я… так хотела услышать что-нибудь подобное от Вас, — предательски дрогнет голос, но взгляд, чистый, в котором страдание слишком легко разобрать, не отводит все равно. Слезы застывают, душат. Шторму быть. — Я не хотела оставлять вас. Но… я так устала. Я так… устала, — повторяя это слово раз за разом, потухая и воспламеняясь, задыхаясь от нахлынувших чувств, задыхаясь от желания снова и напрямик – обнять и спрятаться. — Если бы я только тогда услышала э т и слова. Я бы не подумала прыгать. Мне только два слова нужно было и я бы не захотела!...
Я сильная? Нет, проблема в том, что я претворяюсь.
Вы сомневаетесь в том, что я обычная женщина? А я сама обычная, которой нужно было тепло человека. Я обычная, но замерзшая, а когда лед падает, стены рушатся и замки открываются – становится страшно и неуютно. Еще одна брешь в броне – это Вы. Я знала, что позволять себе чувствовать роскошь. Чувства с ума сводят. И я схожу.
— Обнимите, — не скрывая, прямо, откровенно, открыто, потому что душа открыта.
Как просто открыть душу всего лишь… обняв. Бесцветный голос – фейерверк в душе тушится. Но только соглашаясь, чтобы стать ближе снова, соглашаясь прятаться вновь ты… ломаешься окончательно.
Чувственно, проникновенно, чувствуя ладонь на пояснице и лопатках, чувствуя замирающее сердце. Я чувствую, что сердце бьется. Но почему это так больно? Но почему прикосновение человека – так жгет? Но почему задыхаюсь?
Последний аккорд. Последнее слово. Последний затопленный корабль. Последнее умоляющее.
«Не оставляй меня, не уходи, я . . . прошу тебя».
Не оставляй меня. А значит нужна.
Не уходи. А значит хотя бы немного, но в твоем существовании есть смысл.
Ресницы затрепещут, а ее руки, которые до этого по бокам свисали теперь поднимутся неожиданно, а ее руки в плечи вцепятся в плечи б е з у м н о.
Я здесь, слышишь?
Я здесь, но не отпускай. На один вечер. Я ведь чувствую себя живой. Вы в этом месте заставляли время от времени чувствовать себя живой. Спасибо.
Мне безразлично, что стук сердца, слышен. Мне безразлично, на что я имею право, а на что нет. Мне безразлично, что я может быть саму себя обманываю, желая объятий и умирая в них.
Вы его прочитали. Вы прочитали, как я прощалась с вами и Вы… не хотите, чтобы я уходила. Я все же что-то значу. Я не бессмысленна. Я так долго хотела услышать словосочетание: «Не уходи». И поэтому я дрожу. И я задрожу сильнее после вашего вопроса: «Почему не рассказала?».
Мне больше скрывать нечего. И держаться сил нет. Все еще в объятиях, глаза прикрывая и голос дрогнет еще раз, сильнее. Голос, в котором боль. Голос в котором любовь \но боль сильнее и неожиданность\. Голос в котором в с е.
— Потому что… вы не спрашивали, — слезы по щекам стекают одна за другой, а ты чувствуешь себя беззащитной как никогда до этого. Будто снова девочка семнадцатилетняя, которая хотела увидеть маму и ничего в дворцовых интригах не понимала. Так просто, дрожа всем телом. Так просто. Просто не спрашивали. Представляете – как все просто. — Для того… чтобы рассказывать об этом… чтобы получить ответ нужен вопрос! — отчаянно, губы кусая до крови, до болезненности. Карты вскрывая, раны обнажая. Больно. Счастливо. Разве это совместимо. Но просто… он только что спросил. Человек человека. — Я… не могла рассказать. Я… не могла быть вашей женой. Не могла быть вашим другом. Я была незнакомцем, так как незнакомец может подойти и рассказать о том, что ему больно? Одиноко? На каких основаниях я могла такое рассказать?! Вы уходили от меня… Я не хотела, чтобы вы… чувствовали обязанность. Я хотела… чтобы вы сами решили… я… «Как ты себя чувствуешь?», «Что-то случилось?», «Тебе грустно?». Когда-то, если бы вы спросили так я бы ответила. Но такие вопросы… незнакомцы тоже не задают! Я так хотела, чтобы Вы спросили. Но наши отношения!... — голос срывается, голос отчаяннее, но она лишь цепляется пальцами крепче, лишь пытается стать ближе, слезы бегут быстрее, дыхание спирает. Всхлип. Боль. — Когда я пыталась стать ближе, когда пыталась помочь, когда мы смогли себе это позволить – я же все и испортила, я подставила вас, а потом вы ведь сами сказали что… нам лучше оставаться… я запуталась, я решила, что вы правы, что вместо дружбы, я становлюсь обузой, я… так хотела поговорить еще тогда, в оранжерее, но я не могла, вы уходили. Вы уходили от меня, так как я могла рассказать? Как?! — это крик или хрип? Не разобрать, не понять.
Истерика? Когда ты так плакала в последний раз? А когда хотелось? А почему с вами хочется? Но ответ разве не очевиден? А вы обнимаете. Вы не уходите, вы меня обнимаете. Это самый жестокий из снов, похожий на реальность. В котором мы ближе. В котором мы. Это мы.
Воль передергивает плечами, Воль плачет, словно ребенок плачет уже, утыкаясь носом в шелковую ткань, пропитывая солеными горячими отчего-то слезами, не в силах не разжать руки, зацепившие одежды, ни что-то другое. Цепляется, плачет, снова цепляется, прижимается сама крепче, вроде бы обвиняет в чем-то, а отпускать не хочет. Вроде бы говорит болезненные вещи, а сама не выдержит теперь без объятий, не выживет теперь без_него. 
«Прости».
Не извиняйтесь, но небеса мне в свидетели, может быть это «прости» мне тоже хотелось услышать и оно было чем-то важным.
«Прости меня, Воль».
По имени называет, а внутри от этого что-то теплеет, но она все равно плачет, чуть тише, чуть менее надрывно, но все равно оставаясь той самой д е в о ч к о й, которую смогли пожалеть. Тыкаешься носом, шмыгаешь совершенно уже по-девичьи, всхлипывая и снова плача, тихонько, грустно, обнимая в ответ.
Вы не любите меня, знаю. Но чем меньше любите, в таком случае…
Сильнее тогда жалейте. Крепче обнимайте. Я не приму сострадание за любовь, но я смогу жить э т и м и мне достаточно. Как мне кажется.
Подрагивает – сломанная и вновь возрожденная, тихая, робкая, с какой-то неожиданной проявившейся нежностью в смягчившихся чертах. Шмыгнет носом еще раз. Ах да, еще до нельзя забавная.
В глаза посмотреть сил – нет и как-то неловко, потому что снова хочется плакать, снова хочется спрятаться в объятиях – совершенный ребенок, совершенная одинокая д е в у ш к а, птичка в клетке которой только что показали небо кусочек. Только не забирайте его обратно. Она чувствует его взгляд и как-то робко поднимает свой собственный. Глаза покрасневшие, какое-то распухшее лицо. Слезы по подбородку стекают. В миг от королевы с этой железной выдержкой и безразличием до девочки со шмыгающим носом, несуразной и неловкой – один шаг.
— Не обещайте, — тихонько, как-то грустно, отчего-то обидчиво, снова по-детски. — Мне будет тяжелее… оставаться одной, вдруг вы снова… — упрямая уверенность собственной жертвенности и несчастности. Последние крупицы это уверенности, которые рассеиваются после того как… ладонью к щеке прикасается к лицу.
И все внутри отзывается и вместо того, чтобы успокоиться, новый поток слез и всхлипывания после. Вы просто подумайте... как долго я этого не чувствовала. Человеческого отношения кого-то близкого. Не доброжелательности учителя Нама, ни тихого уважения и поддержки дамы Шин. Это другое, это конечно помогает держаться, но это другое. Вы просто подумайте как долго я ждала вот этого движения. И всего несколько слов.
Я бы хотела быть обычной женщиной, может быть больше всего на свете хотела бы. Но я не могла себе этого позволить. «…ты можешь приходить ко мне». Воль тянет руки, с а м а в каком-то флере собственных слез, эмоций и нахлынувших чувств – всего вместе. К любви примешивается тепло, благодарность, облегчение, участие.
Я не безразлична. Знаете иногда, как важны такие вот слова? Как мне было важно стать… нужной?
— Я передумала, обещайте, — вскидывается внезапно, губы надувается смешно, почти забавно, вытирает слезы, а они опять льются нестройным потоком. Рука в руке, пробегает импульсами тепло по костяшкам пальцев. Хо-ро-шо. —  Обещайте, что не будете уходить. Не уходите, пожалуйста… Не при мне, я боюсь…
Я говорила так же, когда в вас выстрелили.
Я умоляла о том, чтобы вы выжили, а теперь вас умоляю, чтобы остались со мной. Как король, как человек, как друг, как… как Сон.
Воль тянется в объятия сама, словно пригревшийся неожиданно котенок, словно та самая птичка, которую поманила чья-то раскрытая ладонь с крупицами зерна. Она сама тянется и замирает в этих объятиях долгих, более осторожных, нежных и будто бы  убаюкивающих. Теплота разливается по телу, всхлипы то затихают, то ей снова нужно поплакать. Покачивается. К такому опасно привыкать, Воль. Это первый раз, а тебе нужно еще. Опасно привыкать к спокойствию, опасно привыкать к теплу – на мороз выкинут. Но он просил доверять. И она будет. И она попробует.
Его ладонь проскользит по спине, через шелковую ткань гладкую все равно почувствуешь тепло. Утихающий плач, голова тяжелая и глаза болят. Слишком много плакала.
— У вас теплые руки и вы хороший человек, — тихо, куда-то в плечо. Щеку на плечо кладет, елозит. Ты еще совсем ребенок, Воль. Пригревшийся ребенок, который строил из себя Королеву. Проблема в том, что тебе и дальше так нужно будет делать, пока королеву в себе не почувствуешь. Дама Шин права. — А танцевать… я разучилась. Не хочу, не буду, постойте так… еще, — моя последняя искренность, моя последняя ребячливость, просьба глупая, но такая отчаянно-нужная сердцу побитому.
Я старательно веду себя с вами так спокойно и размеренно обычно – пускай. Но именно с вами на самом деле я всегда в этом и проигрываю, я вечно кажусь себе девочкой, обыкновенной и наивной, попадающей в неловкие ситуации и наблюдающей за вашей реакцией. Поймите, с вами я всегда остаюсь… Воль. И спасибо, что называете по имени.
— А у вас и правда хорошая память, запомнили, что я говорила в том… состоянии, вот же.
«Ты особенная».
Никто не сможет занять твое место.
А вы никогда не сможете меня…
Но обнимете еще, в таком случае.
— Спасибо… «Сон» — на каком-то выдохе, глаза прикрывая, опуская плечи и не двигаясь до тех пор, пока объятия действительно не завершатся.
Спасибо, я кажется могу дышать. Спасибо, я кажется могу жить.

Воль усмехается слабо, продолжая осторожно промокать глаза краем широкого рукава ханбока. Безнадежно растрепанная, покрасневшая, с распухшим наверняка носом. Возвращается определенная неловкость, но руку свою подает, осторожно и нерешительно под руку берет. А дышать все равно легче.
— Разве я могу отказать королю?...

— Знаете… я никогда не умела д р у ж и т ь. Не знала – что это такое, — пока идут медленно мимо кустов сирени и деревьев персиковых. А ночь окончательно в свои права вступает, серебристый свет касается волос. Так спокойно, еще никогда не было так спокойно. Может потому, что ночь очень тихая, а может потому, что держит его под руку. И так чувствуешь себя, наконец-то, даже в клетке с дикими зверями, спокойно и в безопасности. Чувство д о м а. Иногда оно появляется даже в таких местах. — У меня была только моя семья, Вон и… — осекается, вспоминая про Гона. Секундное размышление. Дальше. — …и его друг. Они были старше меня, а со сверстниками мы не ладили. Точнее… я для них была слишком странной. Скучной. Поэтому, не удивляйтесь, если мое представление о дружбе будет отличаться от вашего. Кроме того… иногда мне кажется, если мы приблизимся, то обязательно потом случится что-то плохое. Так было всегда, но… — остановится, все еще удерживая под локоть, теперь чуть крепче сжимая, еще чуть доверчивее. — … я говорила, что никогда не поздно пробовать. И мы можем попробовать снова, — в глаза посмотришь мельком. — Вам стоит разрешить мне заботиться о вас, потому что для меня дружба всегда это предполагала, а еще… о, нет, там Королева, кажется, — глаза делаются испуганными, а уголки губ взметнутся вверх осторожно. — … подшучивать над вами. Разве друзья так не делают? Мне кажется нашим отношениям нужна определенность. 
А этой определенности не будет, она так просто на самом деле не появится, а мы будем называть их как хотим, жить на границе, потому что иначе нельзя.
Это очень непривычно чувствовать на спине его взгляд, а не наоборот. Виднеется крыша ее дворца, раскидистого дерева рядом. Пора возвращаться и отчего-то все внутри жалостливо как-то сжимается, становится холоднее. А ты ведь всего лишь отходишь… от него.
Просто иногда мне кажется, что если я уйду, то… проснусь.
Воль обернется, подойдет к нему снова, посмотрит в глаза. Лицо постепенно возвращает слегка бледный оттенок, кожа отдает лунным светом, в обрамлении темных волос, гладко убранных \а теперь снова решили выбиваться, снова растрепалась\ выглядит еще более белоснежной. Но лицо все еще сохраняет оттенок розоватого.
— Я буду на вашей стороне, Ваше Величество. Вы же мне верите? — протягивает свою руку, чувствуя, как осторожно сжимает пальцы в ответ. Пробегает разрядом молнии по позвонкам. Кое что, я все же не смогу вам рассказать. — Мы сможем доверять друг другу, а значит… мы сможем одержать победу. Я надеюсь, так и будет, — всмотришься в глаза, спокойно, почти сдержанно.
Только улыбнешься иначе. Будто бы нежнее.
Как-то невольно получается.

На ее узкие плечи закатом легло небо. Сонно мурлыкнуло, потянулось… И уснуло на этих плечах, пахнущих горьким миндалем. Не буди его. Смотри в ее глаза, в которых отражается начало времен и падение империй, нежность матерей и первобытный огонь. Женщина… Выгнувшаяся взглядом навстречу чему-то невидимому нам, простершаяся тревожным запахом любви. Женщина - хрупкий цветок, закаленный в сталь бытием, с такой ранимой душой, но способной зажигать звезды. Женщина спящая, совсем не Королева, улыбающаяся сонно этому тихому утру, улыбающаяся своим  неожиданно хорошим сновидениям. Женщина – просто посмотри на нее. По утрам она зачастую самая настоящая женщина.
Воль касается лица прохладной водой двумя ладонями, зажмуривается, потягиваясь лениво и разморенно. Невольно по плечам проводишь, вспоминая иные прикосновения, которые снова не забываются. Хохотнешь, качнешь головой, прикрывая рот ладонью.
— А вы в хорошем настроении, Ваше Величество, — замечает между делом дама Шин, закончившая читать список дел на сегодня, проворно опережающая ее желания и действия, подает нужную заколку. Ту самую заколку, которую когда-то подарил ей м у ж. А Воль мгновенно серьезнеет, смеривает внимательным взглядом как обычно спокойное гладкое лицо.
— Что бы Вы знали – я не одобряю того, что вы сделали. Я думала, что могу вам доверять, — пытается сделать голос как можно более холодным, но получается так себе. Слишком дорожишь.
Придворная дама склоняет голову, а взгляд остается каким-то необычно теплым, непривычным для дамы Шин совершенно.
— Так вы все еще грустны, Ваше Величество? В таком случае, я соглашусь с тем, что совершала непростительный поступок.
— Оставьте, вы невыносимы, — усмехаешься, выпрямляя спину, распуская волосы, на ночь вечно завязываемые в толстую, крепкую косу. А по утрам волосы снова на свободу выпускаешь, позволяя шелковистой темной волне струиться по спине. Солнце играет, черным золотом отскакивает от них.
Нет, теперь мне не грустно, вы правы дама Шин. И я не знаю, что я делала бы без Вас, ведь сама я бы никогда наверное… не рассказала. Я продолжала бы страдать, в итоге я бы не смогла ничего с этим поделать, в итоге я оказалась бы слишком слабой. Я благодарна вам за столько вещей в своей жизни и окончательно к вам привязываюсь.
«Мне всегда приятно твоё общество, не думай, что это неуместно».
Воль улыбается, улыбается впервые за все это время так часто, так открыто и так искренне. И улыбку впервые попросту невозможно сдержать, она сама собой появляется на губах, а пять услужливо предоставляет фрагменты прошлой ночи, объятия все еще согревают. Вот видите, Ваше Величество – как мало мне нужно для счастья и как долго после я могу наслаждаться этим всепоглощающем кусочком этого счастья.
Ее общество… приятно? Приятно. 
Значит, я могу приходить и разговаривать с вами, могу брать под руку. Мы можем решать какие-то проблемы в месте и я буду жить этим, хотя бы этим. Вы главное… не передумайте, не отбирайте у меня то, что подарили в ч е р а и не говорите об этом забыть, потому что не смогу, но притворюсь. Не смогу как раньше, не смогу снова играть в незнакомцев и общаться х о л о д н о. Да-да, я останусь королевой на людях, но с Вами… с Вами я могла бы быть Воль. Сон Воль, как меня и зовут. Я хочу быть такой.
— Приятно… — будто пробуя на вкус, не замечая, что произносит вслух, вызывая мимолетную улыбку уже у придворной дамы, которую та поспешно спрячет, но переспросит:
— Что приятно, Ваше Величество?
Воль замолкает, нарочно игнорируя заданный ей вопрос, поводит плечами, присаживаясь за столик, на котором шустрые служанки успели расположить бесконечные чашки с закусками и едой.
Институт королевской кухни всегда старался на славу, а еда выходила очень вкусной, а доходила до особ королевской семьи всегда теплой. Завтраки обычно не были такими плотными и обильными \порой не знаешь за какую еду хвататься, а ты все равно умудрилась не потолстеть\. Теплая рисовая каша, сушеная хурма, щедро посыпанная сахарной пудрой еще пара сладких закусок к теплому чаю, который подавался позже. Это обеды и ужины отличалась изобилием блюд, которое не повторяло одно другое \и это одно из законов королевской кухни\.   Салат из трав, свежие овощи, охлажденное жареное мясо или рыба, тушеное блюдо, маринованные овощи, высушенное мясо или рыба. Подавалась соленая рыба, жареные овощи, тонко нарезанная вареная говядина и три специальных гарнира, вроде блюда из пареных яиц, нарезанная сырая рыба и горячее жареное мясо. Именно благодаря такому, многие считали дворец райским местом, а некоторые девушки не слишком привлекательной наружности мечтали работать именно, как ни странно на кухне \на крайний случай в швейном ведомстве\, где могли питаться вроде бы и остатками, но такими роскошными, что забывали о голоде и совершенно некстати полнели.
В зависимости от времени года подавали фрукты, а летом во время сбора диких ягод на плетеных подносах обязательно давали землянику или же малину, растущую в королевских и не только угодьях.
Воль никогда не ест много, недоедает, все говорят, что так она быстрее заболеет и нужно питаться лучше, особенно женщине. Честно говоря, я слишком часто плюю на женские условности. Нужно себя беречь. Для кого…
«Я всегда буду рядом».
Губы снова тянутся улыбнуться, ямочки совершенно очаровательные заиграются на щеках, как только в голове прозвучит бархатисто-мягкое, искреннее и в каком-то смысле умоляющее: «Не оставляй меня, не уходи, я . . . прошу тебя». Подпирая подбородок двумя руками с какой-то немой мечтательностью глядя в окно и забывая о том, что чай безбожно остывает.
Я веду себя, словно маленькая девочка, которой признались в любви. Боже, мне и правда не нужно слишком много. Прикрывая глаза на секунду, по кусочкам все восстанавливая вновь и вновь. Кажется даже дышится как-то легче теперь, а небо летнее за окном кажется особенно радостным и ярким.
Какое-то движение за дверью слышит, но никто не заходит, а дама Шин нахмурится было слегка, уже собираясь проверить все самостоятельно, только Воль изящно поднимая руку останавливает, внимательно вглядываясь в тенистые очертания силуэтов по ту сторону двери, которые просвечивают сквозь прослойку тонкой рисовой бумаги. Дверь распахивается, секундное замешательство с ее стороны, прежде чем подскочить, прежде чем склонить голову в привычном уже легком поклоне, которыми п р и н я т о обмениваться во дворце между собой. И если служанки, дама Шин покорно и мгновенно склоняют спины на все девяносто градусов, то ей, как особе королевской крови, как ж е н е Его Величества \мои отличительные признаки забавляют\ позволено склонять лишь голову. Если честно, такие ваши визиты все еще непривычны.
Как только все уходят, исчезают совсем, испуганно шарахаясь от двери, отказываясь от идеи подслушивать, \а дама Шин, все же несносна – пропускает еле заметную улыбку, когда выходит, чем-то очень довольная, ей богу\ Воль, наконец, заговаривает, поглядывая искоса на высокий предмет, покрытый черной бархатной тяжеловатой тканью. Что под ней разглядеть сложно, да и понять не просто, внутри какое-то женское любопытство разыгрывается.   
— Доброе утро, Ваше Величество, — приветливо, ощущая отчего-то легкий момент неловкости \наверное все дело в привычке, вот и все\. — Что-то случилось? Или с чаем что-то не так? — улыбается, вроде бы шутит, пусть не слишком удачно.
В последний раз вы приходили в мои покои очень давно, когда спасли, а я была вам так благодарна за это, что собиралась отплатить. Потом Вы спасли меня снова и я влюбилась совершенно окончательно. По крайней мере теперь мне опасаться нечего – что случилось то случилось.
Вы мой муж. Странно спрашивать у Вас о причинах визита, учитывая, что вы единственный, кому не нужны никакие объяснения своих поступков.
Воль, ты может быть не знаешь, но в твоих покоях он не в первый раз. Воль, ты постоянно засыпала \ведь ты так легко засыпаешь где угодно, но не в собственном дворце\, а он постоянно заносил тебя в распахнутые двери твоих покоев. Он постоянно носил тебя на руках, а ты это очень смутно помнишь или же не помнишь вообще. Сколько же секретов между нами на самом деле?
— Подарок? Мне? — переспрашиваешь, а потом ахнешь тихонько, а потом сердце уже растревоженное сожмется то ли от трепета, то ли от еле различимой грусти. — Птицы…
Последних птиц, которые были у тебя кто-то отравил от желания досадить, проучить и просто вытравить из дворца, словно она была какой-то заразой, не меньше. А этих тоже две. Подойдет медленно к клетке, через прутья всматриваясь в живые и любопытные черные глазки. Птичка чирикнет весело и беззаботно, склоняя быстро маленькую головку набок, склевывая ячменное зернышко из кормушки, вспархивая с ветки на ветку. Ее сосед молчаливее, чуть важнее, но посматривает также с таким же интересом в глазенках.
У Воль сияющие глаза. Может быть потому, что растрогана. Может быть потому, что он запомнил ту короткую историю, которую дама Шин рассказала тоже. Шмыгнешь носом совершенно забавно, чувствуя на пальце легкую тяжесть. Лапками птичка зацепляется за ее указательный палец, пару раз взмахивает желтыми крылышками, но не улетает. Воль осторожно погладит малышку по головке, пальцем по оперению, а та все еще доверчиво сидит и поглядывает на окружающий мир. Ручные.
— Дама Шин и об этом вам рассказала да? Она не только письмо принесла? — стараясь говорить как можно спокойнее, но слезы все равно предательски сверкают в уголках глаз прозрачными каплями. — Спасибо они… прелестные, — просто, открыто и растроганно до невозможности.
Наши птицы. Как же я могу их не любить, если это ваш подарок? Как я могу за ними не присматривать, если вы попросили? Птицы – это мы. Но птицы долго не живут, особенно певчие. А это пара, в отличие от предыдущих – самец и самка. Самец покрупнее, оперение намного ярче и если запоет, то куда заливистей, только поет не часто – все еще ни звука не проронил. Как так получается, что наши птицы и впрямь очень похожи на н а с? Воль улыбается и тянется рукой к птице уже на его плече. По крайней мере не улетает.
И вы уже не улетаете, если приближусь. И это согревает душу, пережившую заморозки этим летом и получившую долгожданную оттепель. Начинается весна моей жизни.
— Разумеется, Ваше Величество, я непременно сделаю так, чтобы с ними все было хорошо. Возвращайтесь, мы будем ждать Вас, когда захотите прийти, — пересаживая к себе на плечо е г о птицу,  и провожая до дверей, вплоть до выхода из покоев.
«Возвращайтесь».
Мы будем вас ждать.
Я и понятия не имела, что когда-нибудь буду говорить эту фразу не с птицами умными и певчими на плечах, а с ребенком на руках. Но очень хотелось.

— Ваше Величество… — дама Шин все пытается напомнить о своем присутствии, но ты будто не замечаешь, игнорируешь, поглаживая золотистую грудку канарейки, подсыпая зернышек в клетку. Птичьи перья мягкие, лоснящиеся, играющие золотом в закатных лучах. Придворная дама повторяет снова терпеливо, сдержанно, но настойчиво. — Ваше Величество.
Вздрагиваешь, отрываясь от своих новых подопечных, вопросительно посматривая на придворную даму, держащую в руках бумажное полотно с четко прописанными на нем иероглифами. О событиях непосредственно во внутреннем дворе Воль просила докладывать ей. Отлично знаешь, что Её Величество, Вдовствующая Императрица, тоже осведомлена обо всем происходящем, сохраняя свой контроль надо всем \такое чувство, что мы живем под каким-то черным полотном, через которое просвечивает злобный змеиный взгляд\. Сохраняла за собой и печать, заверяющую определенную силу и являющейся ее подписью непосредственной. Воль хорошо знает п о ч е м у печать не у нее \не сказать, чтобы я стремилась, просто так будет лучше\ и знает, что это очередной жест двора, чтобы указать на место. Безразлично, потому что так будет не всегда – никто из нас не вечен. Ветру не бесчинствовать все время.
— Простите, я прослушала.
«Простите, я увлеклась очередным подарком, простите я задумалась, простите, я просто раз за разом возвращаюсь в одном и то же мгновение и с удовольствием прокручиваю его в голове».
— Я говорила о воровстве в гареме, Ваше Величество.
— И кто жаловался? Украденное нашли?
— Наложница Хэ. Нет, не нашли, Ваше Величество и она обвиняет одну из наложниц в этом, говорит, что это точно она. Перепродала все евнуху.
— Значит, она обвиняет двоих?..
Воль нахмурится, вспоминая о красивой \такой и остается все еще, хотя по меркам гарема уже не с в е ж а\ и высокой «несостоявшейся Королеве», как ее прозвали наложницы, откровенно потешаясь теперь над ней. Гнев обиженной женщины зачастую опасен – женщины мстительны по своей природе, Ваше Величество. Впрочем, ее обида и «разбитое сердце» восполнялось определенным положением, пусть и не самым высоким, а также подарками, которые приходили из небезызвестного дворца Королевы. За какие заслуги – не ясно. Наследника так и не родилось, хвасталась она зря, а Воль ловила на себе пристальный взгляд. Еще одна.
— Я догадываюсь, что дело либо замнут, либо наложница Хэ наговаривает. Все знают, что она слишком мстительна. Еще какие-то новости есть?
— В швейной мастерской не хватает атласа, необходимо заказать.
— Разве не выделялось на это средств? Мне стоит перечитать бухгалтерские книги.
— Они утверждают, что ничего не получали и поэтому не имели возможности ничего сделать, Ваше Величество.
Книги учета это то, что хранится в гаремной библиотеке. Стоит сходить к Главному Евнуху напрямую. Он выдает зарплату наложницам ежемесячно, знает о счетах все. Этим тоже, впрочем, заведует не Воль и средства раздает и получает все один и тот же человек. Но стоит хотя бы попытаться и как обычно без лишнего шума.
«Я устала скрывать каждое свое действие, но что поделаешь?».             
Воль возвращается взглядом к птицам, которых пообещали охранять, как и ее саму. Успокаивается немного, снова позволяя себе улыбнуться и не потонут в бесконечных делах, проблемах, обязанностях и даже ночных кошмарах, которые возвращались время от времени в виде расплывчатых и непонятных образов. С этими птицами даже спиться как-то легче, этим птицам снова желаешь свое тихое и ласковое: «Спокойной ночи», прежде чем забыться удивительно крепким сном.
Проблемы подождут, верно?

Дорожки посыпанные песком щедро, нагретые дневным солнечным светом. Хрупкие соломенные крыши домиков и лачужек, налепленные друг на друга и узкие улочки и проемы, в которые шмыгают дети и из которых выглядывают любопытные носы детей, прибежавших на шум. Дети всегда по натуре своей бесстрашны и не особенно разбирают – кто перед ними – Король или человек. Им просто любопытно, хочется узнать что за новые л ю д и, вот и все именно поэтому смотрят всегда в глаза, в отличие от взрослых, которые или падают навзничь, ударяясь и без того изрядно побитыми коленями о сухую, изъеденную солнцем землю. Взрослые боятся поднять голову лишний раз и прячут глаза. Детям прятать нечего – у них душа нараспашку, солнечные зайчики на лице и чуть беззубая улыбка на чумазых мордашках. Не у всех, если  выцепишь глазами можешь увидеть и озлобленные взгляды, будто у волчат. Одиноких сразу заметно. Держатся особняком, худые, почти костлявые, с запутанными \как и многих здесь ребятишек, впрочем\ волосами. Чешут головы и смотрят исподлобья. Маленькие взрослые, которых по тем или иным причинам не пожалела ни жизнь, ни судьба. Остальные же детишки, за исключением простеньких, местами порванных рубашонок вполне улыбчивые, особенно те, кто помладше.
Воль замечает, что следят, улыбается уголками губ, продолжая рассматривать, выставленные сушиться корни дикого женьшеня, собираемого с огромным трудом, а еще свежую ягоду. В одной из корзин заметит землянику, лицо приобретет оттенок задумчивости. Перестань, Воль. А дети, тем временем, кто порезвее и посмелее подойдут поближе, с интересом неподдельным почти заглядывая в лицо. У детей сквозь глаза можно рассмотреть душу, пока еще чистую и светлую. Она не различает в детях – кто богат и знатен, а кто прост, беден и безроден. Все мы рождаемся одинаковыми. Просто одни одеты чуть лучше и выглядят опрятнее, а другим приходится носить одежду из грубого сукна и носиться по лесам и лугам, помогая родителям в сборе урожая или нянченье младших братьев и сестер – ведь у этих людей нет средств, чтобы иметь кормилицу \хотя у матерей также может не хватать молока\ или нянюшек. У них нет средств, чтобы покупать лекарства и вызывать лекарей зачастую, хотя их дети болеют тоже \но может именно поэтому у крестьянских ребятишек здоровье куда более крепкое?\.
— Вы живете в большом-большом дворце? — с неподдельным интересом, смешно насупливаясь, обступая, как только присядешь перед ними на корточки, чтобы смотреть в глаза не сверху вниз, а прямо. А дети липнут шумной нестройной гурьбой, кто-то очевидно из родителей попытается оттащить, дрожа всем телом – остановишь. Все хорошо. Все хорошо, пока находишься в этом перезвоне детских голосов и бесконечных забавных вопросов.
— Да, дворец большой-большой.
"Одинокий-одинокий"
Спросишь о детских желаниях и получишь ответ, который вряд ли услышишь от детей чиновников и министров \да я сама в этом возрасте просила о новых игрушках, платьях и прочем\. «Много-много воды», «Много-много риса», «Чтобы папа не так много работал, а играл с нами». Один малыш еще, сбитый, уже коренастый. Какая-то детская пухлость еще и близко не прошла, вполне упитанный и забавный серьезным тоном и чуть нахмуренно скажет: «Чтобы младший брат меньше плакал». Поглядишь на эту жизнь, начнешь задумываться совершенно невольно – можно ли помочь. Но помочь всем невозможно. Это как загадывать слишком много желаний ни одно не сбудется. Увы, мы не боги. А люди смотрят как на богов, а это, порой невыносимо.
Воль не успевает отвечать на эту гору вопросов, на вопросы: «А почему вы так оделись? Вы прячетесь?», кивнет головой, прикладывая палец к губам. С детьми можешь вести себя спокойно, не сдерживать себя, можно собой быть, можно легкой быть, можно забыть, позволить себе снова забыть кто ты. В этом есть своя опасность. И может именно поэтому, хочу им помочь. Так я могу быть с детьми. О том, что они чужие даже думать не хочешь. Для тебя все дети родными должны быть и не только дети.
Заметит одну девочку, которая постоянно где-то у коленей прячется постоянно и с доверием в глаза заглядывает своими большими, утирая ладошкой курносый милый носик. Волосы в полном беспорядке, проведешь по голове, а потом спросишь неожиданно: «Хочешь, заплету?».
Это была моя мечта. Сидеть вот так в комнате или быть может где-нибудь на крыльце дома и заплетать дочерям косички, гладить их по щекам и расправлять руками складки на симпатичных юбочках. Мои мечты были слишком примитивны, как вы считаете? И исполняются они слишком интересно, но если я могу делать это так… тоже хорошо. Руки путаются в курчавящихся волосах, жестких. Сущий вороненок и неудивительно – у простых людей нет всех этих бесконечных примочек, они не прячут своих сыновей и дочерей от солнца под крыши домов, а наоборот выгоняют их прочь, прямо под солнце. Эти дети умеют, словно цветы дикие пускать корни глубокие, куда приспособленнеее к жизни. Воль, ты ведь и сама была тепличным цветком, которого, правда растили в терпении к тем, кто ниже, чумазее и может быть даже глупее. Но все способности ведь можно развить. Все упирается в деньги и положение. Несправедливо. Дети ведь такие… симпатичные.
Девчушка замирает, будто бы дышать перестает, предавая огромное значение той прически, которая появляется стараниями необыкновенно ловких пальцев Воль в простую косичку, из которой продолжают прядки курчавые выбиваться. Этакая волосатая косичка – не шедевр, могло и лучше получиться, но Воль неудобно, а люди все поглядывают, качают головами, причмокивая губами и цокая языками – будто не верят. Кто-то даже глаза протирает. Наверное вот это еще более удивительное зрелище, чем Королева на дереве, не правда ли? Вспоминаешь, как люди прикоснуться норовили, когда вышла к испуганной и разгневанной толпе о д н а. Люди все еще сомневаются в том, что мы не божества жестокие, так может просто оказаться ближе к этим людям? Чтобы дать понять, что мы с Вами такие же обычные.
— Готово, красота ведь? — посмотришь, улыбнешься солнечно, получишь беззубую детскую улыбку в ответ. Да, Ваше Величество, я, пожалуй, не разучилась улыбаться до сих пор, если только души коснуться, если только действительно искренне ее коснуться. Но не думайте, что я забыла о своем желании, которое вы так и не исполнили. А это было главным условием, так что вы все еще мне должны. Просто мне остается терпеливо ждать подходящего момента, вот и все. Мой удел… ждать.
И на этой «красоте» все не закончилось, потому что сразу же понадобилось всем остальным особам женского пола \пару мальчишек, впрочем, отчего-то тоже захотели, толком не понимая, что это, но не желая отставать от девчонок\. Все хотят косы заплести непременно, а кому-то в них удается одуванчики желтые вплести так, что преображаются мгновенно и доказывают лишний раз, что красота к богатству совершенно не относится. Слышится со всех сторон колокольчиками переливчатыми: «И мне!», «Я хочу!». По крайней мере эту просьбу совершенно наверняка можешь исполнить. И длинная вереница, родители и просто зеваки качают удивленно голова, снова слышишь в свой адрес: «Ангел», но лишь грустно улыбнешься, вспоминая ту девушку, которой мечом по горлу прошлись после допроса. И сухожилия… никакой не ангел. Человек. Я обычный человек. Я так хочу быть обычным человеком. А вы, Ваше Величество, что же? Не подойдете?       
Кто-то подаст застенчиво почти венок ромашковый, а сердце готово от благодарности к искренности разорваться. Сердце нежность заливает, а тебе хорошо и свободно, пусть и знаешь, что возвращаться во дворец снова придется. Но это осознание пугает и расстраивает уже не так, как когда-то. Может потому, что теперь не нужно опасаться всепоглощающего одиночества. Может потому, что за это время пришло смирение – кроме дворца… куда еще, собственно возвращаться?
Ухватишь за рукав мальчугана того самого забавно-серьезного, которому успела \а я всегда беру с собой деньги, Ваше Величество, так, на всякий случай\ купить каких-то простых совершенно сладостей. Бросишь взгляд в сторону Короля, за ручки обе возьмешь ребенка, вглядываясь в сообразительные глаза.
— Приведи его сюда, хорошо? Я уверена, что с тобой он обязательно пойдет, — улыбаясь тепло, а улыбка для ребенка очень много значит.
Дети не боятся, видят, что бить и обижать их никто не собирается, вот и смелеют, а взрослые пытаются внимания не обращать, но все равно повсюду глаза, разговоры. Кто-то и вовсе до сих пор не верит, в голове не укладывается.
Короли и Королевы ходят в шелковых богатых одеждах, едят с золотых тарелок вкусности, спят на каких-то безумно мягких перинах \на лебяжьем пуху, очевидно\. Короли и Королевы не ходят по земле, а парят изящно над ней. Они со своих небес никогда не спускаются.
А мы, наверное, неправильные совсем с вами, правда что. И по ошибке сделались вдруг Королем и Королевой. Ходим в каких-то потрепанных одеждах, можем заговорить с первым встречным или оттереть грязь с лица ребенка крестьянского. Таких, наверное, не бывает. Вот поэтому и сомневаются в нашей подлинности. Небеса никогда не спустятся к Земле, вот и мы спускаться не можем. А мы вот… спускаемся. Пусть и из собственных целей. Пускай даже так.
Малыш подбегает, ноги в смешных не по размеру больших лаптях соломенных, заплетаются  \может от брата остались старшего или как же это\, почти падает, Воль встрепенется было, потому что еще немного и непременно упадет. Нет, разумеется, если упадет быть может даже не расплачется, но нос себе расквасить может, да и жалко. Маленький еще. Но подхватите. И Воль остается на месте, улыбаясь кончиками губ. Тепло.
Может вы не знали, но наблюдать за вами и детьми… тоже радостно, тоже необыкновенное зрелище. Мальчуган подумает немного, прежде чем совершенно безбоязненно, совершенно просто, как и просили за руку ухватить своей, маленькой ладошкой, протянет свое печенье медовое \а помните, как я когда-то тоже вам его протягивала, только вы мало мне тогда, наверное, доверяли, верно?\. У него немного есть, совсем ничего, а желание поделиться есть.
—  Сладости - лучшее лекарство от огорчения и дети хорошо об этом знают, верно? — дождешься пока подойдет, разгибая колени, отряхивая серовато-синюю юбку из грубой ткани от песка и пыли. — Попробуйте, он поделился наверняка последней. Ведь… людскую искренность нельзя отталкивать.
Как я всегда говорила, как я всегда пыталась делать по отношению к вам. Между нами еще слишком много неразрешенного, но все это как-то отходит на второй план. Я злопамятна, но не гордая – вот уж точно. И мне кажется, я всегда могла вас понять.
Малыш серьезно посмотрит, надувая губы.
— А на Вас жениться нельзя?
Воль лукаво почти посмотрит на м у ж а, на Короля \дай бог мне сил назвать вас по имени\.
Качнет головой, лицо сделается печальным.
— Нет, к сожалению, кто-то уже успел это сделать.
— А бы женился. А я не могу с вами жить?
Погладишь по волосам неожиданно мягким. Интересный малыш.
Не стоит, милый. Во дворце… лучше оставайся таким же здесь. Не давай себя испортить. Во дворце… не так уж и здорово.
— Король не Солнце, сияющее само по себе, он подобен Луне, что светит, когда окружена людьми. Луна очерченная облаками. Так говорил мой отец. Не думаете, что он был прав?  Я думаю, Вы бы поладили, — кивнешь в сторону ребятишек, все еще толпящихся.
Вы бы поладили, если бы вы не видели в нем навязанного отцом и правилами сторонника власти. Если бы все это было не насильственно. Тогда да, быть может. Вы бы смогли поладить, как и с… Воном.
Утянут, утянут то ли в хоровод то ли просто в свои догонялки по этим песочным узким улочкам, а мне кажется иногда очень важно вот так… быть простыми. Чтобы легче дышалось, чтобы хотелось улыбнуться широко и счастливо.
Если Вы спросите о моем желании, Ваше Величество.
Если Вы спросите о том, чего я хочу когда-нибудь.
То оно останется неизменным. Чтобы вы начали улыбаться снова. Я хочу посмотреть на то, как это выглядит. Как Ваш друг. Как женщина, которой вы нравитесь.

Женщина не была высокой, а вот худой и бледной да. Дети ее будто пугались, прячась поспешно кто к родителям, кто исчезал за домиками и лавчонками, кто-то за спины уходил. Балахон белый и волосы уже седые и распущенные. Для старого человека порядком необычно. Жесткие волосы, а взгляд внимательный \пожалуй даже через чур\ взгляд… слепого человека? По этой пленке белесой, застилающей весь глаз, делающей взгляд отталкивающим вроде бы, но Воль кажется пристальным больно. Брякнут на груди тяжелые деревянные бусы, а женщина цепко хватается за твою руку, вырастая будто из под земли \иначе как никто из нас ее еще не заметил?\. Люди звали ее предсказательницей, кто-то говорил, что она в лесу в какой-то хижине жила, шаманка бывшая. И ослепла вроде как не случайно – небылиц вокруг нее было много, как и того, что никто ее имени настоящего не знал, поэтому звали просто — Предсказательница. Уважали возраст, считая, разумеется немного не от мира сего, а кто-то и вовсе блаженной, но побаивались. Воль не боялась, впрочем. Не испугалась даже тогда, когда она, не отпуская руку повела за собой. Странная женщина, согнутая слегка, сгорбившаяся то ли от гнета времени, то ли от какого-то недуга. Глянешь через плечо – не уходить же о д н о й. А вы обещали быть р я д о м.
Жила она не в хижине и вовсе не в лесу \по крайней мере в этот день\, но ее дом явственно напомнил лавку мастера Има – тот же полумрак, будто света боится лишнего, который попадет на тонкую, полупрозрачную кожу, которая обтягивала костлявое старческое тело. Запах палочек благовоний, что-то определенно тяжелое, но точного аромата впервые разобрать не можешь какой-то незнакомый. Тут очень мало мебели, а женщина передвигается удивительно ловко, видимо к своей слепоте привыкнув уже за столько лет. Значит ослепла давно. Усядется за низкий столик, а скрипящий голос прошелестит сухо и тихо:
— Сядьте, — предсказателям во все времена было все равно не титулы, они считали себя посланниками небес, а значит неприкосновенными и правыми.
Небеса защитят.
А в тебе какое-то детское любопытство играет, проснувшаяся неожиданная девушка, желающая узнать, почему позвала, что хочет сказать. Всегда интересно… будущее, которое хочется видеть светлым и радостным.
— Меня послали к Вам, — жестко, категорично почти прозвучит, без объяснения кто именно послал. Таинственность. Воль верить не спешит, а любопытно. — У вас совершенно необычная судьба.
Воль хмыкнет, пожмет плечами, его плечей своими касаясь едва-едва. Да, наша судьба совершенно необычная – в ней слишком много страданий. Слепая, тем временем проведет по сухим, изможденным будто губам языком.
— Ваша судьба очень длинная. Долгая судьба. Нить вьется и не прерывается во времени. Вы, — обратится к нему, каким-то образом понимает кто где сидит, пусть и слепая. — встретите человека. Во всех своих следующих жизнях вы будете встречать этого человека, но чтобы встретиться с ним придется… – прокашляет хрипловато. Засуха не щадит никого, верно? А почему небеса не сотворят чуда? —… постараться. В этом человеке заключается ваше спасение – это очень важный человек, но судьба устроила так, что пострадать за него в следующих жизнях придется. Все возвращается, все возвращается, возвращается, — повторяет это зачем-то. Повторяет и не объясняет, а Воль нахмурится слегка.
Очень важный человек вашей жизни. Он еще только появится? Прекрасно, что же. Я хотела, чтобы бы в Вашей жизни кто-нибудь появился. Обо мне ни слова. Это к лучшему? Конечно же, пусть будет так, пусть появится такой человек. А это женщина или мужчина? Не интересно. «Очень даже интересно». Так и настроение испортить можно себе всего лишь одним словом. Или она специально что-то не договаривает и знает этого самого человека? Пусть появляется, я все равно перестала на что-то надеяться в своей жизни.
Нет.
Пусть.
Не.
Появляется.
Эгоистично внутренний голос шепчет подобное. Воль тряхнет головой – глупости все это. Никогда не верила Предсказателям.
— Вы сказали, матушка, что у нас долгая судьба. Мы встретимся в следующих жизнях тоже? — хмыкаешь вопросительно, напоминая о своем существовании.
Мы не знали. Но быть может все, что нам рассказывали это об одном и о том же человеке. И может быть про нас. Но я такой вариант даже не рассматривала.
— Встретитесь, — звучит так уверенно, будто она уже там побывала. — А вы… а вы остерегайтесь. Надевать кольца железные. И пить чай из зеленых чашек.
Звучит как-то зловеще, совсем не так радостно, как предыдущее, от чего по спине холодок пробежит. Кольцо, чашка – звучит как бред сумасшедшего. А фраза, которая последует за ней заставит закашляться, заставит потерять равнодушный вид хмурый и просто оставит в каком-то недоумении.
—…не полезны такие чашки вашему сыну. А вот гроза ему сопутствовать будет.

Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза, дождя вновь ничего не предвещает. Да, день по-летнему хорош, но сейчас изголодавшейся земле вновь нужна в о д а. Ветерок только дует какой-то неожиданно прохладный с запада. Предвестник чего-то будто.           
В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак непостоянной погоды.
В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, гречихой и календулой. Разнотравье луговое невообразимо. А вы возвращаетесь.
— Ну, по крайней мере, мы не зря затеяли все это. Мы смогли уговорить Ли Сэдоля, точнее его жену, — Воль руками бьет по бокам ханбока, теряется как-то, а в голове настойчивым перезвоном на разные лады: «Сыну, сыну, сыну». Клянусь, никаких предсказателей в моей жизни, никаких людей, которые дают пустые надежды. — Эта предсказательница, возможно немного не в своем уме. Хотя она пообещала, что мы и в следующих жизнях будем пересекаться. Интересно, — перегоняет его, идет спиной вперед, жмурится от солнца.
Воздух будто тяжелый, будто перед г р о з о й.
— Интересно, кем мы с вами будем? Друзьями? Мы сможем стать друзьями, как считаете? Надеюсь, наша следующая жизнь будет счастливей, — через знакомую рощицу \да-да, я же говорила – все это мои родные места\. Наклонится, земляники горсть в ладонь наберет, цепко вычисляя маленькие душистые красные ягодки. Вспоминаешь? Вспоминаешь невольно, как собирала землянику точно также, смеялась неприлично громко, искренне, по-девичьи прекрасно, а потом дрожала, чувствуя, как Гон аккуратно заправлял за ухо прядь непослушных волос, а большой палец с совершенной нежностью касался виска, у которого все также кудрявились завитки-завлекушки, которые бессовестно цеплялись за пальцы. Твои пальцы были липкими от этой земляники, которая стала ассоциацией к твоей беззаботной юности, а кормить с рук, будто своих любимых птиц казалось чем-то особенным, чем-то совершенно е ё, каким-то особым жестом, который для нее о многом говорил.
Развернется к нему, а облаков становится чуть больше, пригнанных сюда все тем же ветром-негодником.
— Это земляника. Хотите попробовать? В это время года она самая вкусная и ароматная, говорят, даже несмотря на засуху, — пожимая плечами, собирая горсть ягод на ладони так, чтобы они не рассыпались случайно. Маленькие красные душистые ягодки, которые и твои руки делают слишком душистыми, пожалуй, действуют не хуже персикового масла или ароматических капель. Я не думаю, что могу поступать также, как когда-то, но я могу пересыпать в ладонь горстку, касаясь пальцами внутренней стороны ладони, касаясь линии жизни. Я могу только т а к это то, что предполагают определенные г р а н и ц ы.
А вам когда-нибудь хотелось чего-то запретного, того, что знаете, что не получите, но все равно хотите? Вам когда-нибудь хотелось чего-нибудь от меня?... Я очень глупая, когда не Королева, знаю.
Воль осторожно вытирает губы рукавом шершавым все того же крестьянского платья.
Небо вроде бы чистое, но ощущение странное, будто перед грозой, хотя на нее мало что намекает. Все такой же летний день. Все такой же с о л н е ч н ы й.
Раскидистое дерево впереди, тоже знакомое – оно совершенно не изменилось.
— Оно все такое же, — проводишь ладонью по жесткой коре, нежно разглядывая ствол и листву на нем. — Я часто приходила сюда раньше. С… — когда передохнуть останавливаетесь. —… Воном и его другом, — Воль сглатывает, прислоняясь затылком к дереву – всегда успокаивает. Ты не договариваешь, а разве это хорошо? — Я говорила вам, что любила прогулки. Я могла уходить далеко-далеко и возвращаться под вечер. Моя матушка ужасно ругалась в такие моменты, потому что я была похожа после таких прогулок на черт знает что. Наверное, я и сейчас выгляжу не лучшим образом? — посмотрит на него улыбнется просто, отворачивается.
Не собирались задерживаться, но… такова судьба.
Грянет. Ливень. Сквозь солнце, сквозь голубое небо, откуда ни возьмись и ливень. Стеной такой, что не видно ничего вокруг. Шарахнешься под листву дерева, все равно, конечно вымокнете, но по крайней мере, не так. Смотришь удивленно на всю эту разбушевавшуюся не на шутку стихию. Остается только…ждать.
— Знаете… Вы рассказывали мне о себе, приводили в свой дом. Рассказали мне о Су, так что моя очередь. Все равно ведь ливень – мы не сможем сейчас никуда пойти, — начинаешь спокойно, прислушиваясь к стуку капель дождя по листьям и траве. Не объясняя. — Друг моего брата и мой друг. Мы тоже дружили с детства, пусть он, как я и говорила вам, был старше. Мне всегда легче давалось общение с мужчинами, если подумать. Мой первый друг – он. И моя первая любовь тоже он. Мы даже собирались пожениться, но… судьба распорядилась иначе. Гон отлично скакал на лошади – они его обожали. Он и меня обещал однажды научить, хотя это не принято. Не научил. А еще был жутко серьезным. Все мужчины в моей жизни любили хмуриться, — вздыхаешь еле слышно, прежде чем продолжить. — Потом он ушел в армию, куда-то на границу. Такая история. Всегда меня защищал. Не знаю что с ним – жив ли, женился ли. Было бы хорошо, если бы женился.
Дождь продолжает рвано стучать по листьям, прибивать к земле пыль. Голос иногда глохнет в этом ливне, вроде бы спокойном и слишком необычном – ливне посреди полного ничего. Лишь только деревья, цветы и трава радостно начинают трепетать, разворачиваясь в ставшем сразу прохладным воздухе, радуясь скорому спасению от жары… Капли дождя упали, будучи мгновенно  и без следа поглощёнными пересохшей землёй. Но следом за ними уже летят другие капли, их становится всё больше, они сталкиваются боками, суетятся, теснятся и толкаются – каждая стремится поскорее, желательно самой первой упасть на разгорячённую летом поверхность земли.
— Ваше Величество, — беззаботность не может продолжаться вечно, невозможно превратиться в девчушку 17-ти лет, которую вы когда-то встретили на празднике летнем, еще незамужней. Мы оба выросли. Наши голоса стали звучать серьезней, наши души захлопнулись, чтобы в них никто не плевал. Снова Воль. Королева Воль, Воль, которая во дворце провела восемь лет. Серьезнеешь. — Когда вы перестанете винить себя, когда видите меня и детей? Не вините, не к лицу. Не сожалейте. Между прочим, мне кажется, вам бы пошло отцовство. Я говорю это как ваш друг. Вы хорошо ладите с детьми.
Это не то, что вы должны чувствовать. Не вину. Не то. Не то я хочу, чтобы вы чувствовали по отношению ко мне. Говорят, если жалеет, значит любит. Не вину, не долг передо мной, не обязанность, не неизбежность. Я не хочу, чтобы вы чувствовали все это, Ваше Величество. Я хочу другого, но не могу сказать чего. Тогда это будет… однобоко и вы почувствуете давление. В конце концов я не люблю надеяться. В конце концов… если одно невозможно, то я хочу жить для чего-то другого. Но вы, все же, будьте рядом.
— Что бы там ни было в наших жизнях до этого – это наше прошлое, с которым стоит просто смириться. А я предпочла бы смотреть в будущее, может поэтому и пошла за гадалкой. Вы действительно должны поверить в себя. Или это похоже на чудо? Чудо… — повторишь, улыбнешься чему-то своему. Шаг вперед. Еще один. Светящиеся капли дождя по лицу стекают, зависают прозрачные на ресницах, одежда мокнет мгновенно. А дождь неожиданно теплый, но даже несмотря на то, что все еще сильный кажется каким-то ласковым. Подставляешь лицо этому дождю, плечи, все тело, ловишь капли на ладони. Разворачиваешься порывисто.
— А разве этот дождь не похож на чудо, Ваше Величество? Неожиданное чудо в такую погоду! А вы говорили, что чудес не бывает! — перекрикивая отчего-то счастливо этот ливень, в глаза глядя, постоянно капли смаргивая с глаз. Ты прокружишься, будто в танце, хотя зарекалась никогда не танцевать больше. А потом не долго думая снимаешь простые на вид туфли черные, поддеваешь носок, касаясь ступней влажной от дождя травы. Щекотно. Босоногая королева – куда как хорошо. А почему обязательно королева? Может быть просто… женщина? Воль улыбается, смеется искристо все тому же дождю, волосы мокнут, по щекам капли стекают.
Ты смеешься?
Или плачешь?
Не разобрать. Смех сквозь слезы или слезы сквозь смех?
Прохладца мокрой травы, достающей кое-где до щиколоток, заставляя приподнимать юбку слегка, прокружишься еще раз, плечи поднимая чуть вверх. Совершенно открытая, совершенно с в о я. Возвращается какое-то легкое головокружение, когда наконец, запыхавшаяся \да я почти задыхаюсь\ возвращаешься под дерево раскидистое, покачнувшись, вовремя уцепишься за плечо, хохотнешь, отпустишь как только выровняешься.
Воль смотрит в глаза, прямо, а на ее ресницах и щеках дождевые капли. Воль смотрит в глаза, в ее собственных медленно потухает огонек беззаботности и зажигается другой. Глаза лишь потемнеют слегка. Я смотрю в ваши глаза близко, безнадежно глупая, безнадежно влюбленная в ваши глаза. Это глупо вспоминать эпизод минуты \или мы танцевали дольше?\, это глупо помнить и придавать ему значение п е р в о г о в одиночку. Но ваши глаза неизменно говорят мне: «Никак». Рука сама собой потянется к щеке, просто, незатейливо, осторожно касаясь мокрой ладонью, пахнущей дождем, летом и соком земляничным щеки. Всмотришься. Выдержишь.
— Мне иногда интересно, Ваше Величество. Встреться мы и н а ч е, познакомься мы вне дворца, не стань я вашей навязанной судьбой… как бы все было? — голос падает, глубоким становится безмерно. — Вы все еще молоды, Ваше Величество. И все еще можете быть счастливым. Но вам стоит дать себе эту возможность. Простить себя и дать ее себе. Я всегда хотела это сказать, но могу сказать только сейчас. Мужество - это также и способность заплакать, когда тяжело. Так что, когда у вас будут трудные времена вы тоже можете, когда не видит позволить… вас обнять.  Я… — покачнешься вновь, сжимая края такой же простой, как у нее самой одежды. –… мне нравится смотреть в ваши глаза на самом деле. «Это невыносимо, я терпеть не могу только по одной причине – не выдержу ведь, потому что н р а в и т е с ь».  — А вам никогда ничего не хотелось от меня?...
Совершенно неожиданно вырывается эта фраза вместе с выдохом куда-то в шею.
А мне хотелось.
Смаргиваешь, отпуская, плечо, отпуская все.
—… например научить меня ездить верхом, — исправляется поспешно, кивая на затихающую листву на деревьях. — Дождь прошел.

Их было двое – чиновник и ученый из министерства и молодой еще человек, очевидно в чиновничий чин недавно вступивший. Южная партия, определенно, которая была лояльна к власти действующей – Воль хорошо выучила в свое время всех, кто по тем или иным причинам был их союзником. В Северной же партии, под предводительством министра Хвана были лишь… враги. Да ледяной ветер, а здесь же есть хотя бы какой-то шанс. Собрание скоро должно начаться, министры и чиновники помладше чином грудятся, каждый у своей линии – наблюдать за этим было бы забавно, если бы сама фигурой не стала в этой борьбе. Выделяется высокая фигура министра Хвана, которую узнаешь сразу же, внутри обрывается что-то каждый раз.
«Я хотела бы знать каким образом под вами не горит земля?»
Воль не собиралась подслушивать, но любопытство всегда было сильнее. Да и надоело обо всем узнавать из третьих рук. Пока не заметили – хорошо, можно отрывки бесед отдаленно слышать, выцеплять для себя что-то интересное взглядом.
Министр Хван подходит к знакомой фигуре учителя Нама, говорит ему что-то, кто-то возмутится глухо, судя по интонациям. Министр Хван улыбается. С чего бы вам улыбаться? Чему, скажите мне вы так безумно рады? Не скоро ли празднуете свою победу? У министра Хвана руки за спину заведены, члены Южной партии поглядывают с плохо скрываемым недовольством и неприязнью.
Было бы прекрасно, если бы чиновники вместо грызни между собой приносили пользу и соединяли усилия для страны – тогда бы все было бы, наверное, через чур прекрасно, не так ли? 
— Ну скажите, учитель, сколько еще будет продолжаться это?! – горячо и возмущенно, молодой человек безымянный отходит с чиновником постарше в сторону, где Воль хорошо слышит их разговор. — Сколько министр Хван будет свое преимущество чувствовать? Сколько нас еще будут оскорблять?
— Успокоиться бы тебе, Бён, — спокойно ответствует старший, потирает подбородок, взгляд серьезным остается, а голос ровным.
— Вот скажите мне честно, мы же в проигрыше пока? А что с нами будет, если и вовсе проиграем?
— Знаешь, как говорят… «Если тебе плюют в спину – значит ты идешь впереди».
«Да, это Конфуций. Все любят цитировать Конфуция» - Воль отвечает за молодого человека мысленно, а уйти не может. Послушать хочется.
— Но ведь было бы проще, будь на нашей стороне больше людей? Или будь у Его Величества законный наследник?
Это люди, которые поддерживают в а с. Им нет смысла злословить и они действительно переживают. И от этого, почему-то еще больней. Больней от правды, по которой ты хотела жить. Уже и не хочется совсем?
— Дело не только в этом. Опустим этот вопрос. Дело в том, что нужна политическая сила. Ее очень часто дает семья жены. Любому императору нужна такая сила. С другой стороны… может оно и к лучшему, не хорошо иметь слишком сильных и влиятельных родственников они начинают диктовать свои правила. А у Ее Величества их нет. Министр Сон мог бы добиться успехов, если бы не его сын. Тяжело бороться без основы. Именно поэтому многие видят ребенка как спасение от всего. Зато Её Величество любят люди. Это тоже важно. Но ты бы поменьше разговаривал об этом. Тема деликатная. Да и у нас своих проблем достаточно. Что там с докладом о фальшивомонетчиках?
Видит, что младший заспорить попытается, пресекает:
—… а это на волю небес оставим. И хватит.

— Дама Шин, там ведь полнолуние?
— Да, Ваше Величество.

Ветерок гуляет по пустоте тронного зала. Колонны, днем освещаемые солнцем насыщенного винного оттенка при свете лунного света становятся призрачно-темными. Ночью все выглядит как-то иначе. Тронный зал кажется больше обычного, слишком пустой и слишком покрытый налетом тишины. Ночью здесь не слышно голосов разношерстных чиновников, возмущений и споров. Никто не бросается к подножию трона с просьбой о помиловании и не слышно этого тошнотворного: «Одумайтесь, Ваше Величество!». Вместо этого девственная тишина, а в конце зала на возвышении трон с шелковыми подушками поверх и резной спинкой.
Воль накидывает на голову белоснежную накидку на голову, закрываясь покрывалом этим легким, будто облаком, надежно скрываясь, усмехаясь самой себе и своей совершенно детской шалости. Шуршит тихонько белая юбка за тобой следом, нос щекочет запах вереска и меда, которыми пахнет шелковая вуаль. Еще ближе, еще пару шагов в место, куда просто так тебе нельзя – трон не для тебя. Приглядываешься к нему, поднимаясь к самому возвышению по ступенькам, которые предательски поскрипывают под ногами в шелковых туфельках легких.
— Нет, Ваше Величество… пожалуй, это действительно самый неудобный стул из всех возможных, — улыбнешься грустно, покачивая головой, еле различимым шепотом прошепчешь.
Трепещет белоснежная ткань накидки, подхватывает ветер-шаловливый и более плотную ткань платья. На лунных косых дорожках, отбрасываемых из широких оконных проемов витают пылинки, серебрятся в этом свете. Лунные ночи всегда были особенными. Где-то за стенами величественного главного дворца слышится гулкий стук сапог – ночная охрана. Мелькают за окнами фонари, прицепленные к длинным деревянным палкам, которые несут несколько придворных дам – дворец, такое чувство не имеет привычки засыпать. А ты будто вспомнила о собственной привычке, о собственной невозможности заснуть в л у н н у ю ночь. Остаешься на возвышении, привставая неожиданно легко на носки, плечами поводя, растворяясь в тишине и сумраке этого зала, который нарекают священным и в который тебе так удачно удалось пробраться незамеченной.
Это странное состояние, давно забытое, но вновь воскрешенное, а воскресили его, В ы. Я обещала когда-то, что танцевать никогда больше не буду, я была уверена, что душа забудет и о полете и о певучести, а вот сейчас… это просто маленькая шалость, это просто лишняя возможность почувствовать себя Сон Воль.
Юбка белым мягким облаком опустится вслед за тобой, как и накидка, которая слегка съезжает с головы, пока безумно плавно прокружишься, присядешь, будто в поклоне, будто наклоняясь за цветком или платком, который уронила будто бы невзначай. До этого ты ощущала себя потяжелевшей, а сейчас все же можешь порхать, скользить грациозно и до невозможно и з я щ н о. Вон однажды возмутился, когда услышал: «Вы бы были лучшей кисэн, если бы танцевали так» от женщины, что учила ее танцевать \и в этом деле ей определенно не было равных\. Но что-то мимолетное все же изменилось, появилось в движениях что-то и н о е. Будто слеза бирюзовой каплей застыла где-то, легкость есть, но не та, поддернутая чем-то неясным. Беспечности стало меньше, ей на замену пришла какая-то томительная женственность, которой не могло быть у той девочки, что тоже танцевала под луной. И эта девочка действительно уже никогда не вернется. Не возвращай, время прошло.
Свечи на высоком подсвечнике многочисленные задрожат от очередного порыва ветерка, доносящегося из-за приоткрытой двери. А ты подрагиваешь, словно то же свечное пламя, пританцовываешь наподобие этого свечного огонька, пальцами длинными дотрагиваясь до воздуха. Перед глазами мелькают все те же высокие колонны, вазы искусной работы по углам фарфоровые. Если голову поднять, подхватывая спавшую на плечи длинную накидку, то увидишь дракона золотого – всегда над троном. Королей называют драконами, драконы всегда изображаются на королевских одеждах, запечатанные в круг \чтобы не улизнули, очевидно\. Дракон мелькает этим расплавленным золотом в глазах. Ты удерживаешь накидку в руках, покрывало легкое, газовое, достающее до самого края платья. Покрывало подкидываешь вверх, успеваешь поймать, чувствуя, как оно касается лица, как накрывает будто первый снег. Длинные рукава непослушные, снова напоминают крылья бабочки, но которая уже не полетит к огню. Которая уже давно сама в огне летает. По плечам все еще змейками прикосновения, которые не забудешь так просто, которые воскресают с каждой такой ночью – обнимешь себя за плечи, паря в этой лунно-пьяной летней ночи, покачиваясь снова, будто вот-вот упадешь.
Первая ступенька вниз – шаг легкий. Еще ниже спускаешься, не забывая при этом разворачиваться то и дело.
В груди томится что-то, ожидание чего-то. Я думала, что танцевать во дворце невыносимо. Может быть и так, но пока никто не видит, если душа требует этого танца – почему… не попробовать? Почему не дать себе такого шанса? Сладко-томительно расправляя руки, поднимая их к верху, напоминая какой-то белый зимний ветер, голубку в распахнутые окна залетевшую. 
Это ничего не значит. Никто ведь не смотрит. Не смотрит, как руки протягиваешь, а стены постепенно растворяются, оставляя вместо себя дом богатый, праздник летний \кстати, наверняка в столице снова будут праздновать, как и т о г д а\ и разноцветные юбки девушек разноцветные. Ленты парящие в воздухе. Думала, что за это время тело забудет все движения, но вместе с тем, как тело узнало о прикосновениях оно вспомнило в с е, приобретая для себя нечто неуловимое, с чувственностью, пробегающей по кончикам пальцев.
Я действительно забылась и забыла о том, что в главный дворец знающие люди могут попадать и через другие входы. Я действительно не ожидала, что кто-то может увидеть, опьяненная этой ночью точно также, как и той, что была месяц назад. В собственном забытьи, находясь в противоположном конце зала, развернешься, придерживая рукой вуаль \мне не хотелось, чтобы кто-то не дай боже узнал, но так хотелось выскользнуть из собственного душного дворца и на несколько мгновений птицей стать\. Далеко, но силуэт узнаешь, сама напоминая то ли призрака, то ли видение. Глаза раскроются от удивления, со взглядом встречаясь далеким, но даже отдаленно узнаешь – в отличие от тебя ему нет смысла скрываться. Ты опомнишься быстро, спустя несколько мгновений этого взаимного погружения во взгляд с растопленными в нем звездами и отблесками горящих свечей. Ты поспешно накинешь эту белую накидку на голову, закрываясь окончательно.
Я действительно хотела оставить это за собой и еще… это слишком неожиданно, нельзя так, сердце выпрыгивает и не могу понять почему, потому что могли меня видеть, потому что возможно наблюдали, потому что узнать могли или просто… потому что это, увы, вы. Я бы с удовольствием напугала своим видом королеву, которая падка до суеверий и не брезгует шаманками и так называемой черной магией своим видом. Но вас… так удивлять не планировала.
Дернешься – он за тобой. Несколько шагов вперед, прежде чем остановиться – нужно успеть до двери раскрытой добежать.
Кто я?
Вы знаете ответ на этот вопрос.
Если узнаете меня – остановлюсь.
Назовите мое имя, скажите мне кто я – я остановлюсь, дам догнать себя, дам в лицо заглянуть без накидки, без вуали и все расскажу.
Но вы ведь… не узнаете, подумать об этом не можете, поэтому все лучше оставить так, как есть и не путать лишний раз.
И может быть мне сейчас лучше превратиться в сон или то же видение, ночной сладкий бред, лучше изящно и будто бы беспечно проскользить чуть дальше, не давая приблизиться достаточно, чтобы вуаль и накидки не спасали, оказываться где-то рядом, напоминая сонный флёр. Может быть лучше изобразить, что не боюсь вовсе, спокойно кружась где-то рядом, но сохраняя расстояние необходимое для собственной безопасности. Танцуя, полностью этой накидкой белой скрытая, танцуя где-то рядом.
Воль за колонну, слышит шаги – за другую. В какой-то момент становится все слишком опасным, в какой-то момент чувствует, как край накидки пробороздит по пальцам. Ты кажешься ненастоящей в этих странных прятках, не отзываясь на голос настойчивый, удачно ускользая в лунном свете, а сердце трепещет при этом. Глупое, невыносимо глупое сердце.
Я убегаю, ускользаю в каком-то странном танце, не давая поймать, не давая узнать, предпочитая оставаться сном. Сны должны оставаться снами, я напугана почти… я бы хотела, чтобы вы меня узнали, но не узнаете. Не можете предположить, что такая как я может танцевать вот так в зале, куда ей определенно нельзя? Или просто не видите во мне в королевских одеждах, в своей жене что-то и н о е, вот такое легкое, похожее на серебряную паутинку.
Брови дернутся под белой накидкой, укутывающей с головы до ног – я позаботилась о том, чтобы скрыться, губы поджимаются. Между колоннами танец, все дальше и дальше, выигрывая свою игру в прятки, выигрывая эту погоню друг за другом. Двери тяжелые приоткроются приветливо, а ты выдыхаешь рвано, прежде чем поспешить п р о ч ь и быстрее – на площади около Главного дворца прятаться уже негде. Из темноты выплывет фигура Сухо, который от тебя привычно не отходит, пока не скажешь, что так надо. Если бы кого-то увидел идущем в сторону дворца – предупредил бы, а вы, Ваше Величество зашли с другой стороны, а я упустила из виду эту возможность.
Что-то в спину подгоняет, что гонит быстрее. По дороге накидку с головы скидываешь, по дороге снимаешь вуаль с лица, вдыхая запахи ночные, шебурша юбками по дорожками, прибавляя шаг, спотыкаясь о какой-то камень случайный.
Остановишься только тогда, когда оказываешься на женской половине, около своего дворца, руки к груди прикладывая. Никто вроде бы не гонится. Поверили ли вы в невозможность происходящего?
— И почему вам постоянно не спится по ночам? Я думала со сном у вас, в отличие от меня проблем нет! – в сердцах, смахивая прядки волос непослушных с лица, выдыхая, стараясь дыхание унять – не получается. И все из-за сердца, которое успокоится никак не хочет. — Вот ведь. Интересно, что бы сделали, когда узнали? Наверное, сказали бы, что я очень привлекательно танцую. И с чего я взяла, что это должно что-то значить? Может Вы бы разочаровались. Не интересно, если это ваша жена, верно? — отпинывая из под ноги камень, о который снова спотыкается в сердцах.
На что ты злишься? Почему ты вообще злишься, если не случилось ни-че-го? Именно поэтому и злишься? Или жадной становишься, потому что хочется хотя бы раз такой же взгляд поймать только при свете дня, только себе, только на свое лицо, а не на лицо призрачной безымянной девушки?
Кажется, Воль, тебя слышат только птицы.
Дама Шин встретит вопросительным взглядом, пока пройдешь в свои покои, а накидка летит куда-то в угол.
— Ваше Величество, что-то случилось?
— Не случилось. И не могу понять это хорошо или меня это раздражает, — отвечаешь резко и отрывисто, усаживаясь на пол, встряхивая волосами.
— Кто-то вас видел? Узнал?
— Не знаю. Вроде бы видел, но меня ли видел? Или кого-то другого, кого напомнила? А узнать не узнал.
— Смею предположить, что… в таком виде трудно узнать Вас. Вы очень постарались, чтобы этого не случилось, Ваше Величество.
Воль бросит недовольный взгляд на извечно рациональные размышления дамы Шин, отворачиваясь.
Странная ночь. Сама не поняла – не оказалось ли это всего лишь сном, в который сама себя погрузила.         
— Спокойной ночи, Ваше… Величество. Спокойной ночи, Сон. Простите, что ввела в замешательство.
Если бы я только знала… я бы не убежала и мы бы узнали обо всем раньше. Но, быть может, так даже лучше, разве не так? Потому что в будущем… вы бы могли полюбить меня не за события из прошлого, а просто за то… что это я. Я ничего не понимаю. Пора спать.

Воль смахнет волосы со лба, пока будет разбираться с седлом тяжелым, которое тянет к земле. Расседлывать лошадь на самом деле совершенно не обязана, но тебе захотелось и теперь только понимать начинаешь насколько же у тебя слабые руки. Чьи-то сильные руки перехватят, спокойно опуская седло, а ты вскинешься.
— Ён! – прозвучит удивительно радостно для тебя, лицо в улыбке плывет, отряхиваешь поспешно руки.
Откуда-то сбоку вынырнет любопытствующее лицо Суна, взгляд лукавый по лицу скользнет. Обычно принято, если встречаешься – глаза опускать. Смотреть в лицо женам короля нельзя. Как и мне ездить верхом – это не положено также. Они оба выше тебя на голову, ты между ними смотришься совершенным ребенком. Во дворце ушей лишних очень много, но вокруг вроде бы никого. Кто-то может распустить слух об и з м е н е, как бы абсурдно он не звучал. А королева, даже удалившись в паломничество на самом деле никогда не сдавалась. И все хорошо об этом знают.
— Ваше Величество, мне все же кажется, что я единственный здесь, кто может оценить вашу красоту. И как мне кажется, вы одна из самых красивых женщин, которых мне удалось видеть, — пока идете по нагретой солнцем тропинке прочь от конюшен.
— Сун, вот мне интересно, вы говорите так потому, что я королева или действительно так считаете. Не льстите? — лукаво усмехнешься, получишь лукавую усмешку в ответ.
— Ну, я ведь сказал «одна из». А значит, не преувеличил.
Воль хохотнет в кулачок, сдержанно, потому что не пристало смеяться в голос. И вдруг интересно становится. Когда-то вас тоже было трое. Вы, Ваше Величество, Ён и Су. Наверное, вы были хорошими друзьями. Наверное хорошо иметь таких д р у з е й. Наверное я кажусь в этой компании немного лишней, но мне н р а в и т с я.
Ён вздохнет тяжело, после очередного весьма изысканного комплимента, а Сун в какой-то момент времени выдаст:
— Хотя, может я очень рискую. И кому-то все это не понравится.
— Почему? – совершенно искренний вопрос, а тот улыбнется улыбкой лисьей, голову к плечу склоняя и поглядывая на нее слегка прищуренным взглядом. 
— Потому что вы замужем. А не понравится… а вы действительно плохо мужчин знаете.
«Заканчивай», послышится серьезное сзади, голос Ёну принадлежит очевидно. Воль поравняется, совсем низенькая по сравнению с ним. Ён, пожалуй, в свое время я была благодарна тебе больше всех.
— Жаль, что теперь мы будем видеться реже. Я даже думаю, что мне будет вас не хватать. Кто будет играть со мной в бадук? Вы были первым человеком здесь, кто заставил меня улыбнуться.
— Он-то? – Сун встревает, недоверчиво поглядывает снизу вверх.
— Да, вы процитировали следом за мной стихотворение. Я так обрадовалась, что разулыбалась.
— «Молчание любви».
— Вы помните! – совершенно искренне вырвется, почти что восхищенно, во все глаза смотришь. Есть у тебя привычка смущать своей искренностью. Ему ты доверяешь.
Рассмеешься очередной шутке, не заметишь как тень на лицо упадет. Собственно к Вам, Ваше Величество я и шла. Собственно я немного забылась, но это ведь не страшно? Мне удивительно просто общаться с ними, но совсем не так с вами. Потому что с вами все иначе, потому что с вами… Я вру, меня ведь не устроит теперь роль простого друга днем. Улыбка стягивается немного, но все равно остается приветливой, в голове невольно вспыхивает ночи лунные, в одной из которых сгорала под губами требовательными и другая, в которой белоснежным облаком ускользала из рук. Передернешь плечами.
Да, пожалуй узнать меня… у вас не было никакой возможности, верно? И сейчас я снова ваша… жена, к которой вы привязаны, которую вы уважаете и… у которой привлекательные плечи. И почему я продолжаю злиться? Что со мной?
— А они быстро ушли… — смотрит вслед юношам, развернется к нему. — Я хотела сказать еще утром, но вы были заняты, поэтому не было возможности, решила сходить в конюшню сама. Мне не привыкать. Я получила письмо от отца, Ваше Величество. И он нас ждет.

Ласточки носились над землей слишком низко, выкрикивая что-то свое, будто предупреждая о чем-то. Воль остановится, вглядываясь в пока безоблачное и спокойное небо, с легкими, бегущими по нему облаками, похожими на оторванные кусочки хлопка. Слишком быстро бегут по небу.
— Наверное, дождь пойдет. Птицы слишком низко над землей. Стоит поторопиться, Ваше Величество. Через лес должно быть быстрее, — обращаешься к нему, лошади фыркают, будто в подтверждение твоих слов.
До монастыря Хэинса можно было бы добраться к ночи, если нигде не останавливаться, но у погоды были свои коррективы на этот счет. Верхушки деревьев виднеются уже перед самым носом, за ними синеют горы, если обернешься назад туда, где скрывались загнутые к верху уголками резными крыши домов аристократов и соломенные крыши крестьянских построек, туда где сиял своим великолепием д в о р е ц – небо совсем темное, наверное там дождь уже шел. Где-то совсем далеко слышатся отдаленные раскаты грома, глухие и тревожные, будто рычание разбуженной собаки в конуре. Воль передергивает плечами, ускоряя шаг.
Духота и напряжение жаркого дня нарастали. Стали появляться тучи, они быстро неслись по небу черные и серые, лохматые и страшные. Черное облако быстро перекрыло сияющее до этого солнце и стало гораздо темнее. Что-то зловещее чувствовалось в воздухе. 
Темнеющее грозовое небо давит на голову. Ветер, гуляющий по кронам деревьев, теперь спускается к самой земле, прижимает к ней травы. Хлестко накрапывает зачинающийся дождь, грозящий перерасти в настоящий ливень. Испуганно, где-то на ветке крикнет птица, затихнет мгновенно. Гулкими ударами от земли к небу - стук, нарастающий, отдающийся в ушах. Звучно и раскатисто поднимается к самому небу, и опускается стремительно обратно на землю.

Испуганно взбрыкивает лошадь, с которой придется, наконец, спрыгнуть – ехать верхом дальше как минимум не безопасно. Кобылка пошевелит ушами, заводя последние назад, ржет как-то предупредительно, упираясь и с большими усилиями и уговорами разрешая повести себя дальше.
Воль поднимает голову к небу, с каким-то отчаяньем всматриваясь в уже пугающую черноту стремительно расползающуюся над головой. Ты никогда не боялась грозы, а сейчас отчего сердце так тяжело и испуганно бьется? Не успеете.
В лесу бурелома слишком много, на макушку, сквозь ветки деревьев успевает попасть несколько капель, ускоряешь шаг еще – не обогнать.
— Может стоит где-то переждать? — обернется, поводья сжимая крепче в ладони. — Не похоже, что все на этом закончится! Это похоже на бурю, Ваше Величество! Время года такое, в этом месяце постоянно идут дожди…
Животные не любят грозы, всегда их пугаются, топчутся на месте неизменно, становятся нервными, будто чужими.   
«Только где?».
Стоит смотреть под ноги, Воль. С очередным приближающимся будто из неоткуда громовым раскатом, нога как-то совершенно неловко подворачивается, заставляя потерять равновесие. Здесь – местность холмистая, с постоянными подъемами и спусками, подчас слишком крутыми. И лес прячет в себе слишком много ловушек в виде оврагов и слишком крутых склонов, по которому ты и так неудачно п а д а е ш ь вниз. Слишком торопилась, все с л и ш к о м неосторожно происходит. Успеваешь только испуганно вскрикнуть, собирая на одежду и волосы палые листья, чувствуя носом запах чуть влажной от первых капель дождя земли, коры деревьев, бороздя плечами по ней же, скатываясь и перекатываясь, пытаясь ладонями ухватиться ходя бы за что-нибудь, замедлить падение в н и з.
«Будь ты беременна твоя оплошность стоила бы тебе в с е г о». А так… максимум пара ссадин или синяков – не больше».
Откуда-то сверху послышится голос. «Ваш голос». Вы, наверное, пожалели обо всем, когда взяли меня с собой, но отца уговорить без меня не выйдет и вы чертовски правы, когда говорили о том, что я хочу его увидеть. О, да, Ваше Величество, я очень хочу его увидеть, а сейчас кажется вся жизнь мелькнула перед глазами снова, когда больно ударяешься затылком о какой-то поваленный ветром сук. Щелкает что-то в голове, отключая на мгновение сознание, чернота мелькнет перед глазами, а потом рассеется, чувствуя настойчивое над ухом с в о е имя. Кто-то потряхивает за плечи \насколько я отключилась? Показалось, что совсем ненадолго, а вы меня успели из оврага в ы т а щ и т ь\. Воль тихонько мотнет головой, почувствует как жжет где-то на боку, неприятно пробороздившем землю \хорошо, что в лесу так много листьев и травы и земля мягкая – не так страшно\.
Потерять меня – на самом деле легко, Ваше Величество. Потерять меня – сущий пустяк, даже несмотря на то, что всегда была рядом. Секунда – вне поле зрения. Секунда – какая-то ошибка – полетишь куда-то вниз, в какой-нибудь овраг.
Глаза открываются, веки поднимутся, посмотрит на его лицо – близко совсем. Ресницы почти что щекочут, затрепетав, руки за шеей сцепленные. Выдохнешь, вдохнешь снова, как-то отдаленно ощущая всю ту грозу, которая обещает скоро разрастись в б у р ю. Наверное, сейчас на море шторм. Такой же шторм где-то в душе разрастается, а в сознании, которое видимо еще не совсем пришло в себя, появляется шторм точно такой же с н о в а. И хочется, хочется прямо сейчас и так неуместно прикоснуться легко к щеке мягко и чтобы непременно прямо сейчас.
У всех свои желания.
Прикрывая глаза вновь, подчиняешься совершенно некстати этому порыву, просто легонько прижимаясь, будто еще находясь без сознания \а быть может это и так, я все еще точно не знаю, Ваше Величество\, едва-едва касаясь щеки все еще теплыми губами, вобравшими в себя запах леса. Это то самое прикосновение, которое почти и не ощущаешь, но от которого мурашки по всему телу проносятся стайками, которое хочется повторить, продлить. Глубже, ближе, пользуясь тем, что у п а л а, не отвечая ни на что, выдыхая легонько в плечо, склоняя к нему голову. Все еще держите. Все еще крепко в руках держите. Как же… х о р о ш о. Сама говорила поторопиться, а теперь что же? 
— Я в порядке, оступилась, Ваше Величество, — Воль поежится, передергивая плечами, разрывая это странное мгновение, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я могу… — опускается на землю, чувствует, что синяки на завтра будут определенно. Ломит. Осторожно наступает на подвернувшуюся ногу – терпимо, пусть и неприятно. —… идти самостоятельно, но мне кажется до темноты все равно не успеть и лошади напуганы.
           
Темный бархат высветлен золотым зигзагом. Добела раскаленный символ, неровная кривая. Желтый мазок на темноте старого потемневшего от времени холста, холста неба и ночи. Нестройный танец одиноких капель дождя. Одна за другой, они опадают, отражаясь в холодных переливах лета. Бесцветные, обжигающие, как лед одинокие, растворяются в бархатной темноте неба, и исчезают внезапно, равнодушно, потерянно. Капля за каплей, капля за каплей....И вот уже монотонный, безостановочный шум, внезапная, дружная симфония. Шум дождя. Свет дождя. Дождь повсюду. Капли на лице, мокрые следы на щеках. Дождь -  это немые слезы лета, гроза - его  плач навзрыд. Плакало небо с громкими стонами, ощутимыми выкриками, плевками прямо в лицо. Скрипели деревья под натиском налетевшей стихии, как-то зловеще отдаваясь этим скрипом в сердце. И кажется, благодаря этому темному, почти черному небу, что уже далеко за полночь – слишком легко сегодня потеряться во времени. Черное небо вновь раскололось надвое изогнутой сияющей молнией, быстрой, как раздвоенный язык змеи. Нащупав краешками полыхающих усиков поверхность земли, она, как будто попробовала на вкус ее черную, рыхлую плоть, и тут же спряталась. Раздался оглушительный грохот. Мелкий дождь продолжал свою торопливую песню, капли постепенно становились все крупнее, одежда тоже умудряется намокнуть, намокают и волосы. Сквозь темные стволы деревьев мелькнет бревенчатый силуэт д о м а. Смаргиваешь капли дождя с ресниц, перекрикивая всеми силами разбушевавшуюся стихию.
— Нам нужно переждать там! Ваше Величество, там дом!
При рассмотрении ближе, дом оказался скорее домишкой, но хорошо сколоченным. Бревна крепкие, высокое крыльцо, еще пахнет свежим деревом – построен, очевидно, совсем недавно. Виднеется коновязь под навесом неподалеку, с настилом сосновых веток. Пахнет молодыми сосенками, теплотой и с п а с е н и е м так необходимым им сейчас. Если дернуть за дверь та, по какому-то скрытому волшебству откроется – замок еще попросту не успели сделать, пусть дверь и закрывается пока только на засов снаружи – тяжелую дубовую доску, которую отодвигаешь с определенными усилиями, выдыхая рвано, ощущая себя уже почти в безопасности, почти что в тепле \одежда промокла безнадежно, прилипает неприятно к телу\ и сухости. Остается только лошадей привязать окончательно испуганных, нервно ржущих, взбрыкивающих постоянно.
Воль прошмыгнет в открытую дверь, подождет пока зайдет за ней, дверь плотно захлопнется, а Воль навалится спиной, устало прикрывая глаза, смахивая рукавом, потемневшем от неожиданно большого количества влаги, дождевые капли с лица. Болят немного плечи, хочется помыть руки \благо краем глаза замечаешь воду в большой деревянной кадушке\. За окнами и за стенами дома продолжает с нарастающей силой гроза бушевать. Определенно ш т о р м.
А у тебя снова волосы кудрявятся безбожно. Мокрые, отяжелевшие, как и вся одежда. Тепло касается щек, продрогших от холодной неожиданно воды конечностей. Здесь не так уж много места, но все построено хорошо. Даже очаг есть, очевидно, чтобы на готовить на улице. Пара больших керамических сосудов, быть может с соей и рисом. Оленьи рога над дверным проемом \еще даже не успели сделать перегородку, перекрывающую маленькую комнатушку, где можно отдохнуть, от более просторной комнаты.
— Похоже на охотничий домик, — заметит Воль, задумчиво оглядываясь, отходит от двери и поводит плечами.
Дождь забрасывает в оконца брызги дождя, заставляя ставни трепыхаться испуганно и натужно. Дверь без замка пока еще держится, а Воль как-то невесело хмыкает и мрачно шутит:
— Надеюсь, дерево на нас не упадет, такой конец слишком бесславен.
Просто такое чувство, что все больше и больше расходящаяся гроза за стенами так из ниоткуда появившегося охотничьего домика становится только сильнее, только пугает. Мир за этими стенами будто бы сошел с ума, трещит по всем швам. Помещение полутемное, но постоянно ярко освещается все теми же безумными вспышками молний. Продрогли, вымокли, задержаны здесь неизвестно насколько – видимо, до темноты. А идти в горы, когда темно – занятие неблагодарное и опасное в конце концов. Да и горных львов никто не отменял здесь по ночам. Правда, в такую погоду все будут стараться спрятаться.
Воль подходит к очагу шарит руками по грубо сколоченным полкам \после дворца все будет иметь свойства г р у б о г о\ и находит длинные, слегка отсыревшие спички. Нахмуришься, чиркая – не горят. Еще парочка неудачных попыток, прежде чем наконец зажечь свечку. Так теплее, светлее, а еще лучше было бы зажечь очаг и хотя бы немного высушиться. Потому что так недалеко и до простуды. Впрочем, за себя ты не переживаешь. Ты ведь еще никогда не болела. Только когда Вон…
— Это дом похож на чудо, верно? Появился посреди леса. Чудеса случаются, — встряхиваясь, от так некстати охватившей ее задумчивости. Капают капли крупные на деревянный настил, стекают по рукавам и одежде подсыхающей постепенно. Повертится вокруг себя, выворачивая руки, чтобы посмотреть насколько сильно испачкалась и отчаянно радуясь, что догадалась взять сменную одежду с собой. — Я заметила, здесь есть полотенца. Можете мне их подать? Очевидно, рост хозяина выше моего. Я не дотянусь.
«Кто угодно будет выше меня – больше скажу».
А из-за одежды, которая теперь плотно к телу прилегает, прилипает, делает тебя еще большей худышкой и еще более миниатюрной. Воль командует снова бессовестно, будто и по дружески – огонь все же стоит развести, присаживаясь рядом на корточки, вспоминая неожиданно – как выглядела кухня в и х доме. Доме, которого нет. Может быть отец правильно поступил, что после смерти матери не вернулся в столицу \он даже в ссылке не находился\, а удалился куда-то далеко. Видеть, как все изменилось – невыносимо. А ты? А ты не изменилась? Ты очень хочешь его увидеть, но…
— Повернитесь ко мне лицом, да, вот так, — настойчиво и с какой-то только ей присущей легкостью разворачивая к себе, удобно устраиваясь напротив лица, в руку полотенце берет. Вы должны помнить, что дружба для меня это возможность заботиться. Вы не должны узнать, что забота для меня это любовь. Меня лишали этой возможности, лишали человечности. Очередной удар грома, дождь усиливается и не думает заканчиваться. Всегда казалось, что такие дожди обычно быстро и легко кончаются. Заканчиваются также неожиданно как и начинаются. А этот. Вздрогнет невольно при очередном ударе, ежится. Никогда не боялась грозы. Встряхнет полотенцем в руках, по лицу проведет, промокая капли воды на лице, стирая их тканью с лица, снова проводя, снова промокая. Пару раз в глаза посмотрит, внимательно-сосредоточенно, а потом снова нахмурится, к шее спустится, по которой прозрачные капли влаги стекали. — Нужно будет позже поблагодарить хозяина. Если получится узнать – кто он. И извиниться за столь неожиданное вторжение. Но пока мне не хочется отсюда уходить. С лошадьми все хорошо будет, так? — разговариваешь параллельно и параллельно все также заботливо по лбу, по щекам, вытирая насухо. — Я всегда хотела увидеть отца после всего, что случилось. Но я тут подумала… насколько изменилась и будет ли он рад меня видеть. Он запомнил меня совсем другой… — улыбка грустная скользнет по губам, растворится в глазах. Свечки дрожат и пританцовывают будто, отбрасывая тени причудливые. — Надеюсь, я не слишком его разочарую, в любом случае. Никогда не знаешь хорошо это или плохо – в о з в р а щ а т ь с я, — Воль снова в глаза посмотрит чувствуя, как тепло постепенно возвращается к ногам и рукам. Прикрывает лицо ладонью, зевает. — Я бы сказала вам раздеться, потому что одежду нужно высушить, но решайте сами, — закончив с полотенцами и отворачиваясь к огню, внимательно следя за всполохами пламени. Это была бы прекрасная атмосфера, если бы не пугающие вспышки за окном и потряхивающаяся тяжелая дверь. Сама было берется за полотенце, лежащее здесь же, рядом, сухое, но опережает ее руку. Воль посмотрит удивленно, пока полотенце по ее собственной шее, пока делает то же, что и она.
Ты бы могла переодеться в сухую одежду, которую взяла, чтобы не показывать перед отцом в каком попало виде, могла бы, но теперь, остаешься в этой же мокрой одежде, поглядывая на мешок где-то в углу – интересно не намокли ли вещи. Не должны были.
Воль замирает, спина выпрямляется невольно, дыхание задерживается вместе с биением сердца и ты боишься. Ты боишься, что снова слышно. Так не должно быть, потому что в своей обычной жизни вы друзья. И ты это хорошо знаешь. Друзья почти все время не испытывают ничего такого.
«Ваше Величество… другом… были вы. А я играла свою роль. А я надевала половинчатые маски, скрывая одну сторону личности. Вуали… надевала».

— Слышали про театр теней? — голос кажется каким-то слишком тихим, опустившимся, да еще и прерывается постоянно взрывами грома. А гроза ни на шутку разбушевалась. Все хуже и хуже с каждой секундой. Дом построен очень хорошо. Сдерживаешься. Ты сдерживаешься, чтобы не обернуться, чтобы улыбку не стереть с лица, чтобы не быть серьезной, потому что выдашь непременно все. Все, что тебе хочется, все, что так хочется почувствовать вновь. Месяц прошел. И он не прошел без того, чтобы не думать. Чего сейчас хочу я и насколько это рознится с тем, что я делаю?
Воль протянет руки, осторожно перекрестит два больших пальца между собой – голуби. Взмахнешь легко ладонями, волосы и одежда тем временем подсыхают спокойно и медленно. Вспышка – молния. Спокойно. В сердце тоже молнии жгутся. Свеча отбрасывает свет на стену слабый, но твоих голубей все равно разглядеть можно. Забавно. Сменишь, складывая ладони между собой, но снова перекрещивая большие пальцы – морда лошади.
Она поглядывает на него украдкой, улыбается уголками губ.
Она играется, словно малый ребенок.
Что я делаю? Дурачусь, чтобы хоть как-то скоротать время. Чего я хочу? Совсем другого, вы же так б л и з к о. Вы так близко, что хочется дотронуться, но не по-дружески, не забавляясь, совсем не так.
Что я делаю? У меня в небеса голубка за голубкой взлетают, а еще удается изобразить лебедей \если локоть согнуть и кисть наклонить\ и собак с открытыми пастями. Удается изобразить смех, когда все существо, неожиданно оказавшееся в замкнутом пространстве взывает совсем о другом. Я стала жадной. Чего я хочу? Я сдерживаю все, что я хочу. А хочется снова руками по плечам, а хочется снова близко, чтобы растворяться. А хочется запредельно близко, чтобы до исступления. А хочется снова задохнуться. Это как вкусить запретный плод – потом захочется еще. А мы в самом эпицентре б у р и, в самом её оке.  Говорят корабли шли ко дну, когда в этой воронке оказывались.
— Вон научил меня когда-то, еще в детстве, — покачивая головой, потом уже своими руками к его, складывая в правильном положении.
Мои холодные руки обжигают, наверное, потому что у вас они теплые. По позвоночнику пробегают мурашки. Сдерживаешься. Все это глупо. Ты должна ждать. Ж д а т ь. И пока в одну из очередных душных и уставших от полуденного зноя ночей в твои покои не придут. Ты должна быть терпеливой, потому что ты ж е н щ и н а. До этого момента ты д р у г. — Хорошо получается, что скажите. Но это больше похоже на собаку, чем на лошадь, Ваше Величество, простите за откровенность, — усмехаясь, подшучивая, в душе же разрываясь на атомы, на частички мельчайшие только бы не рассыпаться вовсе. Какая же ты хорошая актриса, Воль. Какая же лживая, выходит у тебя дружба.
Каждый видит то, что хочет видеть. Верно?
— Думаете, веду себя как ребенок? — усмехаясь снова, как-то лукаво, поглядывая искоса,  а неожиданно захотелось вновь. И н о г о. — Когда это все закончится, буду серьезной. Скорее бы все это закончилось…
Интересно, ты это о грозе или о своей невыносимо сложной и запутанной жизни, которая год за годом становится все… сложнее? Она становится сложнее, когда мы сближаемся и она становится невыносима, если отдаляемся. И пока не отдалились, я запутаю все окончательно. Я использую все шансы, пока я могу быть б л и з к о.

Завывающий ветер с силой ударит в дверь, из щелей случайных холодом повеет и этот порыв ветра ледяного мгновенно практически затушит редкие свечи, которые удалось зажечь. Даже свечку в маленьком подвесном фонарике, который задрожит. И мгновенно мир уже вечерний погрузится в темноту, практически пугающую. Сразу холоднее в разы, отчего мурашки по плечам под влажной одеждой, по спине вниз по позвоночнику п р о ч ь. Слишком темно, слишком мир задрожал.
Воль только губами успеет прошептать: «Ваше Величество», как на одну секунду все пространство перед ней осветилось ослепительно-яркой вспышкой, а потом небо от грохота будто раскололась. Грохот такой сильный и мощный \видимо гроза наконец в свои права вошла и добралась и до нас\, что кажется в самое сердце проникает. Дверь подрагивает, но все еще держится.
Я… испугалась, наверное.
По инерции какой-то дернешься, сжимаясь в комок, больно ударяясь и без того пострадавшим за сегодняшний день плечом об пол, теряя равновесие то ли от испуга, то ли от усталости. А вокруг все та же зияющая темнота, освещаемая вспышками молний секундными.
Я… не знаю, почему схватила вас за руку, почему мне так отчаянно нужна была защита, хотя я не боюсь грозы и это правда – не боюсь, но в этот раз все и н а ч е, неожиданно и страшно. Я держала крепко, утягивая куда-то за собой, куда-то на уровень земли \а мне казалось, на уровень н е б а\.
От деревянного пола сквозит прохладой, спиной прижимается, но где-то на лопатках чувствуется его ладонь – сегодня ты слишком часто падаешь, Воль. А вы все же пытаетесь не дать упасть. Плотно зажмуренные глаза открываются не сразу, открываются медленно, привыкая к темноте не сразу. И первое, что видишь – глаза. Лицо то и дело вспыхивает белоснежными всполохами.
Удар грома – удар сердца. Раз. Два. Три.
Глаза в такой темноте кажутся совсем темными, черными, лицо неожиданно бледнее обычного, \а мое, наверное, и вовсе как полотно, верно?\. Но дело не в том, что ты испугалась неожиданной близости теперь. Дело в том, что ты неожиданно испугалась, что упускаешь свой шанс. А тонкие пальцы по все той же инерции сильнее сжимают плечи, мнут все еще слегка влажную ткань одежды. Хочется вздохнуть – не хватает воздуха. А задыхаться еще рано. Дыхание близко, скользит по щекам мягким теплым потоком воздуха, но вместо этого обжигает. Грудная клетка поднимется, опадать не хочет, становится каменной, будто воздуха не хватает. Бушует мир, бушует сознание воспаленное неожиданно. Месяц прошел с той ночи, которую не забыть вовек \если я объятий забыть не могу и привыкнуть к ним не могу, то что можно сказать об этой ночи роковой, когда узнаешь какой может быть л ю б о в ь между мужчиной и женщиной\. Месяц прошел, но никогда еще за весь этот месяц не возникал образ этой ночи перед глазами.
Вспышка молнии и такой же вспышкой осознание – не отпустишь не сможешь. Вспышкой понимание: «Почему я должна сдерживаться?». Я сдерживалась изо всех сил долгое время, но почему я обязана это делать? Потому что женщина? Мне говорили, что женщина должна быть покорной. Женщина должна ждать. Что хорошего вышло из ожидания? У меня появился ребенок? Нет. Я стала полноправной королевой? Нет. Я стала любима. Нет. Я ждала бесконечно долго, но что из этого вышло? Ничего не вышло. Я больше не буду ж д а т ь.                   
Я ведь уже знаю, что вам со мной х о р о ш о, верно? Так давайте считать, что так и должно быть. Так давайте считать, что за этим никогда не будет стоять любовь, это останется на границе слова ж е л а ю. А мы желаем и это так глупо отрицать. Просто я еще и… люблю, но мы опустим и это тоже.

Мне кажется, наши корабли потонут сегодня в этой б у р е
Да будет так.

Ноги чуть согнутся в коленах, взгляд серьезнеет, становится глубже и темнеет также. Убегать от себя… ни к чему. А ты уже будто и грозу не слышишь, ты вообще ничего не слышишь – у тебя вместо грома в ушах собственное сердце бьется. Лошади заржут испуганно, ретиво – нужно проверить как они, пожалуй. Сон пытается подняться, а Воль неожиданно крепче за плечи ухватится, неожиданно пальцами за ткань, оставаясь все также на полу лежать, только лицо теперь еще ближе. И губы раскрываются, слова тихо, гортанно срываются с губ. Голос низким становится снова:
— Простите, Ваше Величество, но думаю сегодня я не смогу вас отпустить… — повторяешь когда-то сказанную фразу, когда спиной повернуться не дала. И сейчас тоже не отпускаешь.
В глазах утонешь, сама толком не осознаешь, что говоришь, но говорить это определенно хочется. Это то, что хотела сказать все это время, а быть вот близко то, чего хотело сердце. Только в моем случае все дело не только в желаниях. Просто мое сердце отчаянно взывает к вашему. Опустим и это.
Пальцы медленно, будто нехотя отпускают плечи, ладони прохладные оказываются на щеках, обхватывая лицо, а глаза всматриваются все также пристально. Где-то на дне моих глаз живет л ю б о в ь. Но вокруг такая темнота и такое безумие, что, наверное, не разглядеть. В ваших глазах я читаю то же чувство, сносящее голову. Точно такое же читала и в первый раз, потому что дали прочитать. Или влечение скрыть… невозможно. Так зачем себя обманывать?
Большой палец проскользит по щеке, очерчивая скулу, поглаживая. Воль смотрит безотрывно, ничего не объясняет, не отвечает ни на что. Голос тонет в громовых раскатах и хлестком дожде.
— Уже ведь вечер, так? Значит мое четвертое условие… в силе, — замолкает, чувствуя, как в груди несчастное сердце плавится, по всему телу пробегает волна, а в кровь будто намешали расплавленного железа.
Какая разница кто к кому приходит?
Какая разница, что вокруг и что это совсем не дворец \может так и лучше?\
Какая разница, что все должно быть по любви?
Почему… мы должны сдерживаться? А вдруг это последняя ночь на земле? Судя по происходящей снаружи катастрофе все именно так. А если это так… то я хочу воспользоваться этим именно т а к. Если завтра не наступит никогда почему не подарить себе н о ч ь. Мы ведь оба этого хотим.
Почему все так усложняется, если все просто? Если вы хотите этого – получаете. А я чувствую, всем своим существом чувствую, что хотите.
—…и вы простите меня, — шепотом шелестящим и горячим, сокращая последние миллиметры расстояния на этот раз самостоятельно, притягивая лицо к себе руками, лишая равновесия, а себя лишая рассудка \буду собирать по крупицам, мне он понадобится, но только не сейчас\. Нам не нужен разум с е й ч а с. Считайте, что сошла с ума. Думайте что хотите. Считайте, что требую исполнения договора и напоминаю о себе. Безразлично, но небеса знают, как же приятно целовать… ваши губы.
Поцелуй легкий вроде бы, ненавязчивый, спрашивающий разрешения, источает плохо изведанную \ведь я живу моментами и одной единственной ночью мне некогда научиться у меня все на… интуиции\ чувственность. Веки прикрываются под какой-то тяжестью, за ними сверкают белыми яркими вспышками зигзаги ослепительных молний-драконов. Где-то на периферии сознания открывается: «А вот гроза ему сопутствовать будет». Забудется также быстро, как и появилась не до того сейчас.
Я знаю, что у вас чувствительные губы \а хочется назвать их чувственными, да… да\, а мои захватывают мягко, будто просительно. Я так много хочу вам рассказать, но вместо этого просто… целую. Наверное, если вам было бы неприятно вы бы оттолкнули, разорвали бы, но это не т а к, я же знаю. Так давайте с этим смиримся. Прошу, дайте себе смириться с этим, а я… поцелую еще.
Дыхание спирает, выдох теплый, долгий в губы, когда тебя возвращают в вертикальное положение \сама бы не поднялась\. Рука все еще на твоих лопатках, опускается на поясницу, а лицо все также близко, только от пола больше холодом не веет. Бог знает, что вы обо мне подумаете, но этим вечером и этой ночью мне, пожалуй, действительно все равно. Мне хватает того, что в ваших глазах можно у т о н у т ь. Лбом прикасаешься, а голова кругом, мир плывет и сверкает, грохочет, но совершенно не громко – свое сердце грохочет куда сильнее. А губы снова находят чужие, целуя без всякого на то разрешения просто целуя, все настойчивее и тем не менее не можешь избавиться от нежности. Нежность, наверное идет не от страсти, желания получить свое. И ты не можешь от нее избавиться, когда целуешь. Мягко целуешь верхнюю губу, целуешь нижнюю, то ли берешь в свои руки инициативу, то ли наоборот покоряешься постепенно и неумолимо. Ты не умеешь, ничего не знаешь, не знаешь толком как нужно, но внутри загорается огоньком: «еще». Не остановиться. Назвать по имени. В такие моменты невозможно иначе.
Поймите, когда человек целует т а к, разве может это быть сухое исполнение странного д о г о в о р а. Не задумывайтесь, впрочем. Руки сами собой заводятся за шею теперь уже, прижимаешься, будто прячешься и одновременно все еще обжигаешь своими касаниями, своим поцелуем длинной в ночь. И никто из вас оторваться не может, подогреваемый эмоциями, чувствами, разливающимися по телу. Судорожно выдохнешь и оторвешься с а м а, оторвешься первой.
Я хотела проверить.
Глаза стали еще темнее. Все правильно.
Потянется – отпрянешь, пусть и первой все это начала, но недалеко, все еще находясь в досягаемой близости от него. Осторожно коснешься пальцем губ.
Я бы могла утонуть в том чувстве, которое затопляет. Я бы могла подарить вам в с е, потому что я уверена, меня бы хватило.
Загорается что-то еще. С каждым касанием распаляется, сносит, как тот самый ветер за окнами маленькими домишки хрупкого. Загорается  и горит в этом буйном пламени. Сгорает до пепла. Это очень странная игра и очень опасная. Игра в которой сердце не выдержит – г о р я ч о.
Поцелуй на шее там, где у тебя родинка чувствуешь, чувствуешь все требовательнее и требовательнее. Сама ветки в костер подбросила и дороги назад нет, увы. И ты забываешь о боли в плечах, которые умудрилась ударить, когда сжимает. Не уйти, но и не хочешь.
Волосы, завязанные лентой на макушке и закрепленные шпильками позволяешь распустить, чувствуешь прикосновение к голове, к волосам, чувствуешь, как шпильки черные и тонкие постепенно выпадают из прически, а волна темная накрывает плечи. Влажные, пахнущие теперь уже не благовониями вовсе, а лесом и разнотравьем, безумным дождем и сосновыми отзвуками. Выдохнешь еще раз, выйдет как-то хрипло, собирая остатки разума.
Вам определенно нравятся мои распущенные волосы.
Остановишь в очередной раз, чувствуя как дернется завязка на одежде, длинным концом грубоватого материала на поясе. Встретишься с вопросительным взглядом своим, тяжелым уже, мутным. Поцелуешь легко, встанешь на ноги, пошатываясь.
Я не думаю, что вы позволите этому закончиться так легко, я не думаю, что буду извиняться.
И снова шепотом в губы, запечатлевая поцелуй вновь:
— Не все сразу, — глаза загораются, огонь обжигает и холодит одновременно. Будешь медленно отходить назад шаг за шагом, исполняясь какой-то уверенности в том, что делаешь и будто играешь, зовешь, манишь. За спиной вспышка разрезающее небо. Сколько времени прошло? Гроза не кончилась еще…   
Пространства слишком мало, чтобы уйти далеко, поэтому п о й м а т ь тебя, словно птичку, пытающуюся выпорхнуть – легко. Поток этого чувства уже давно с н е с, поэтому даже если бы хотели не поддаваться – не выйдет. Подталкивает – нужно еще, нужна новая порция. М а л о. Чертовски мало. Я не боюсь, что вы решите отпустить.
Оказываясь в объятиях, поцелуй короткий – вырвешься снова и снова будешь отступать куда-то вглубь, в темноту. Твоя фигура очерчивается этими разнородными молниеносными разрядами, будто подсвечивается, как и кожа – блеск призрачный. И с каждым таким твоим маневром поцелуи, которые роняет на кожу все настойчивее, все быстрее уходит нежность, оставляя место чему-то обжигающему без меры, неизведанному до конца тоже. Но… желанному. Требовательнее сминаются губы и выпорхнуть из рук с каждой секундой этого танца все сложнее и нестерпимее. Горишь, все стягивается в какой-то тугой узел. Не страшно. Останавливаясь, поджидая. Голос томный, будто уже и не твой вовсе.  — Вы… ты, — Воль вновь переходит на ты, потому что этими ночами можно, потому что после таких поцелуев было бы просто смешно использовать В ы. Ночью я могу называть вас по имени. Ночью все меняется. — не можешь просто забыть кто мы? Разве мы не можем быть просто двумя людьми, которые… желают друг друга? И не думать… — выдыхая в губы воздух, пахнущий сосной. Скрипнет доска под ногой. —… ни о чем?
Вообще ни о чем. Даже о том, что как бы хорошо было бы иметь детей. Что весь этот договор создан ради ребенка. Мне кажется в этом и проблема. Слишком сложно, слишком много условий. Мы могли бы о них забыть лишь однажды. Мы решили не наслаждаться и делать все п р а в и л ь н о. Может быть в этом и проблема. И раз это чувство принято называть страстью, то разве его определяют не как силу влечения, которое затмевает разум? И что плохого в наслаждении, скажите мне? Что плохого в том, чтобы отбросить вообще все – здесь никто не видит, не услышит, а это останется в стенах этого охотничьего таинственного дома. Ведь все вполне объяснимо – вы мужчина, а женщина, которую называли сами привлекательной. Мне сегодня не нужна мораль. Отпустите себя, как и тогда. Только сильнее. Не любите – и не нужно \я бы могла любить, я бы многое могла\, но никто не запретит вам хотеть.
Земля уходит из-под ног? Так расправь крылья и лети. Воспаленное сознание порождает кошмары? Так грей озябшие руки на этом огне. Смысл жизни исчерпал себя и дорог больше нет? Так ступай по бездорожью, где воздух так тонок. И как бы трудно не было — смейся над этой жизнью, потому что жизнь — смешна. Потому что невозможного — нет, потому что все пути открыты, потому что вода течет с небес, а в чистых руках — власть творить чудеса. Сделав этот шаг — ты уже никогда не захочешь останавливаться.
Отступать дальше – некуда, а ты слишком далеко зашла в этой игре уже сама еле держишься от разнородных эмоций с пометкой «еще». Воль упирается спиной в твердый косяк, затылком в дерево, прижимается.
Я в каком-то бреду и это неизлечимо.
Вы мужчина, который хочет женщину.  А я женщина, которая влюблена. Наши чувства разные, но оба имеют право на существования. Не думайте обо мне. Мы можем побыть эгоистами? Так глупо и так… хорошо, когда за подбородок возьмете, приподнимете, а я почувствую теплоту подушечек пальцев. Кем-то движет желание. Кем-то движет любовь. Но я сотру границу между двумя понятиями, так легче будет, правда? Я сотру это границу точно также, как вы стираете остатки здравого смысла между нами. У нас страсть окрашена в цвета ночи, темная, глубокая, на омут похожая. И если в ту ночь лунно-пряную она была похожа на звездный всплеск, то теперь это действительно похоже на то, что мы  падаем куда-то, волны над головой смыкаются, а мы не пытаемся выбраться. Обволакивает эта темнота, освещаемая молниями, освещаемая бурей, которая грянула. Не остановиться, пока поцелуи по шее, а сопротивляться и продолжать и г р а т ь больше нет, да и отступать некуда – дальше только проем второй комнаты откроется. И шепчешь слабо уже, плечи расслабляя, руки сами собой скользнут за шею, позволяя себя еще ближе прижать, окончательно теряя инициативу, выгибаясь слегка. Нос окутывает отчего-то запах хвои, мягкой и свежей по-настоящему зимней. С каждым поцелуем этот хвойный запах кружит голову сильнее, проникает под кожу, застревает в голове, въедается в волосы.
Поцелуете шею белоснежную, зацеловывая все возможные открытые участки кожи, заставляя задохнуться, задерживая дыхание, губы в поцелуе сминаются, поцелуе ждущем, требующем ответа. Отвечаешь, сцеловывая этот хвойно-горький аромат, губы и без того пухлые вспухают, краснеют - не заметите, теперь все становится безразличным. Без шансов.
— Только… — каким-то усталым от короткой борьбы шепотом, поддаваясь натиску совершенно полностью. —… умоляю… — хвоя кружит голову, подкашиваются ноги, желание все равно возьмет верх над здравым смыслом. —… не жалейте ни о чем.
Я не хочу, чтобы об этой ночи вы жалели, считали правильно это или не правильно, можно ли так поступать или нет. Просто поцелуйте меня сильнее. 

Гром и молнии. А мы сходим с ума.
Обоюдно.

Скажи мне, что хочешь меня. Нет, мне не нужны твои слова, я слишком хорошо изучила тебя словно механизм: по миллиметру кожи, наощупь, на вкус, по запаху. Твое тело выдает тебя. Оно рассказывает мне больше, чем могут рассказать слова. Неуловимое напряжение мышц, скомканная волна дрожи, меняющая твой запах, горячая кожа, ставшая тверже и одновременно нежнее, — ты ждешь. Я отстраняюсь, ответом будет досадное расслабление, едва слышное изменение ритма дыхания и сердца — это твое разочарование. Конечно, я вернусь. И все начнется опять. Скажи мне, скажи вздрогнувшими необычно длинными ресницами закрытых глаз, скажи полуоткрытыми губами, скажи неосознанно скользнувшей к теплу рукой, скажи блеснувшей в ночи капелькой пота на виске, скажи скрытым желанием прижаться, скажи, что ты хочешь меня. И ты говоришь. Да… ты говоришь мне об этом. 

Пространство второй комнатушки маленькое – то и дело задеваешь плечами какие-то предметы случайные и стены деревянные. Выдох в губы, языком по губам, руками по плечам, чувствуя вскипающий безумный огонь, поглощающий шаг за шагом. Не отпустит. Рваным движением дернуть за пояс, который не поддается и вместо этого завязывается в какой-то узел, а он неожиданно бережно твои руки отстранит, целуя тыльную сторону ладоней. Развязывается пояс, руки всегда теплые скользнут под одежду, отзовешься каким-то тихим, будто не своим вовсе стоном. А потом никто уже не станет спрашивать, а потом одежда по всем швам затрещит, какие-то нитки порвутся. Безразлично. Сбрасываете, снова находите мягкие, но уже серьезно опаленные губы – целуете. Падаете. Гром. Молнии. Мира нет. Ничего нет.

От следующего поцелуя разверзаются небеса. Дыхание спирает, потом оно восстанавливается, а потом снова. Это похоже на танец, безумный какой-то слегка, пьянящий до изнеможения, до дрожи прекрасный. И все, на что хватает разум, все, на что хватает повторять бесконечно мысленно одно и то же, словно молитву какую-то. Он сводил ее с ума своими прикосновениями, близостью и умопомрачительным запахом.   
Дальше костяшками пальцев обежал линию плеч, как бы случайно очерчивая контуры тела. И только после этого самыми подушечками пальцев провел по спине.
Глубокий. Влажный поцелуй с новой силой, по коже пробежит ветер. Удар грома – новый поцелуй. За окнами треснет какой-то сук, упадет ветка – у тебя треснет всяческое терпение, разум молчит, затуманенный, а вы оба повинуетесь совершенно иным желаниям. Не думать ни о чем. Разве что о том, как же это невыносимо хорошо.  И губы разомкнуты, пропуская свободно, беспрепятственно, г л у б о к о. Губы, слитые в простом касании, приобрели жар, упругость, рождая страстный поцелуй. И языки сплетаются и пальцы руки переплетаются, а её рука прижимается к жесткой, свежей поверхности постели, всецело отдаваясь ласкам, наслаждению, теряя контроль над сознанием.  Уже не важно, кто кого, целуя,  жадно вбирает в себя губы другого, отдаваясь всей страстью и жаждой этому поцелую. А ты ведь и понятия не имела, что взгляд такую страстность может отражать, метать собственные молнии, вулканами взрываться за каждым новым поцелуем губы тянутся сами.
Кровать слишком узкая, заставляющая н а в и с а т ь, а от этого быть еще ближе, не давая друг другу упасть, чувствуя обнаженной спиной жесткую поверхность постели. Практически до скрипа вжимаешься в матрас, чувствуя тяжесть чужого тела, видя в сполохах молний контраст белоснежной молочной кожи, лишенной всяких признаков загара и солнечного света, жемчужной в своей прозрачности, перламутром отливающей и его, поддернутой золотом, чуть темнее твоей. Они оба чувствовали этот трепет, страстную самоотдачу тел,  прижимающихся, сплетающихся в объятьях друг друга. Этот поцелуй был полной противоположностью их первому, их тела охватывал жар, и они были в плену собственных чувств.
Ощущать вес его тела на себе невероятно. Я ощущаю его – всего его – прижатого ко мне плотно. И дорожки поцелуев, захватывающих опускаются чуть ниже, а потом еще и еще.
Удар. Стон. Поцелуй.
Вспышка. Руки заводятся, придерживаются и прижимаются властно к постели. Поцелуй снова. 
И вместе с танцем молний на небосводе… почему не станцевать с вами? Когда-то мы уже танцевали, я хочу с н о в а.

Мы назовем это наваждением, но отдадимся ему
Всецело

Этот танец, похожий на странную борьбу, в которой тела перекатываются, переплетаются, а твои длинные волосы грудь щекочут, когда в какой-то момент времени сама уже не разбираясь как оказываешься н а д, а потом снова на спину переворачиваясь. И руки везде, везде, везде побывали, заставляя подрагивать и заставляя сорваться с влажных, напухших губ и м я:
— Сон.
Только такими ночами, я могу называть тебя по имени, ты, пожалуй смелее. И только крепче прижимаешься теперь, раскрываясь, перелистывая страницу за страницей, прочитанная такое чувство наизусть и полностью. Руки на талии, очерчивая фигуру снова, властно, а все родинки на твоем теле уже давно соединены в созвездия.
Этот танец, в котором нет победителей или проигравших, где я покоряюсь каждому шумному выдоху, вперед подаваясь и чувствуя, как перед глазами все плывет, как рука путается в волосах, заводится за шею, массирует.
Вся её кожа пылает. Расцветает алыми гвоздиками. Вспыхивает бархатными розами. И боль \случайные ссадины после сегодняшнего неудачного падения\ тоже кажется сладкой, пока придерживает бедра двумя руками, а она податливая, пылающая все, подается. Вспышка. Разрыв. Сумасшествие. Никто не узнает.
Этот дом сохранит эту ночь.
Если захотите – забудете. А пока.
Еще.
Губы с жадностью скользят по ее шее, плечам, груди, ладонью по её животу и обратно и так, кажется до бесконечности. Захватив губами его губы, упиваешься их сладким и таким родным неожиданно вкусом, сохранившимся еще с первой и единственной ночи \эта станет второй\ и едва балансируешь на грани блаженства и безумства. Его тело отзывается на каждое движение рук, которые с движением желания потеряли ласковость, но приобрели силу, властность. Она целует его грудь, ключицы, скользит пальцами по животу и снова поднимает их на спину, в беспамятстве водит ладонями по стройной мужской спине. И так тесно прижимаетесь друг к другу, будто желая стать с ним единым целым. Дорожкой быстрых поцелуев убегает вниз, заставляя судорожно выдохнуть, закрыть глаза, увидеть вспышку под опущенными веками.
Ближе, еще ближе, до бесконечности близко, плотнее и глубже, чувствуя всем телом, самоконтроля нет, эта почти что безжалостная страсть, томная и тяжелая, когда сжигаете друг друга, когда все звезды сгорают в одном и том же костре, когда движения становятся резкими, когда не до бережности, когда каждый шепчет другому е щ е.
Грохот чуть слабее. Сильнее движения. Рокотание. Хриплые выдохи.
Стон. Ветер шумит где-то там, в другом мире. Поцелуи на животе, на груди, кожа пылает красноватыми отметинами, а все равно. Вдребезги разбиваясь, разлетаясь на осколки, растворяясь в её сущности, утопая в жаре поцелуев. Воздух дрожит, подёрнутый тонкой плёнкой нашего сладострастия. Видишь легкие лепестки огненные, когда он к плечам поднимается, целует их, спускаясь обратно к груди — чтобы до последней капли, до последнего глотка…
Капля пота на лбу, стекает по виску, а все тело наливается, напряженное и совершенно разгоряченное, пока ваш собственные разрыв не прогремит. Поцелуями мокрыми, дыханием частым, прикосновениями тел — желать друг друга, не останавливаясь. Чтобы до дрожи, до исступления, до покусанных губ, до онемения — даже на кончиках пальцев.
И голова заметается по подушке низенькой, сползешь куда-то вниз, лишь вцепляясь пальцами чуть крепче, чувствуя, как тело все дрожит, предвкушая. Кусая губы, комкая руками простыни, шепчет, шепчет имя, цепляется пальцами за волосы, хватает за плечи, тянет к себе — нет смысла больше ждать. Причудливый танец бабочек вторит танцу наших тел на узкой постели, совсем не предназначенной для д в о и х. И возможность падения будоражит будто бы больше. И по телу капли пота и так желанна эта безумная близость посреди бури, о которой оба забываете совершенно, зацелованные, забывшееся.
Гром. Толчок. Ближе. Приподнимешься.
Молния. Разрыв. Тело расслабляется.
Все цветы распустились. Все цветы снова сорваны.   
Сознание потерять. 
Это не та красивая любовь и не любовь вовсе. Это поглощение. Затмение. Безумие. Мы находимся в своих параллелях жизни днем, соединённые сейчас этой тонкой синей нитью, опутавшей наши тела безумным танцем страсти. Когда гаснет свет свечей, и замирает сердце, когда выстраиваются планеты в ряд, когда очередная вспышка появляется ярким пятном на солнце, многое начинает обретать свой новый смысл.
Я отдала все, что могла сейчас, но я не жалею.
И я ужасная эгоистка, наверное, во всем этом безумии так и ни разу не подумала о… ребенке. Я не думала ни о чем, кроме как о том, что любить – х о р о ш о.

Нам нужно выплыть на поверхность
В штиль

Гром отдаляется неспешно, как и буря, унося за собой сломанные сучья, перевернутые горшки и корзины. Где-то в городе будут долго судачить о безумной стихии, которая не мало ущерба нанесла. По крыше стучат замедляющиеся капли дождя, а с ними замедляется ритм дыхания, спокойнее будет опадать грудная клетка, сознание будет медленно возвращаться. Размереннее дождь – мягче поцелуи, спокойнее дыхание, тише стоны. И сама не осознавая того, приходя в сознание уже, подтягиваясь снова, обхватывая, в лоб поцелуешь легко. Карты раскрываешь. Не узнаете. Не поймете.
Воль приоткроет глаза, встретится с его взглядом, почувствует ладонь на щеке. Несколько медленных поцелуев будто бы вторящих движению капель дождя – все то, что осталось от бури, будто жалкое напоминание.  Удержишь эту ладонь, спросишь:
— Злишься? Ты злишься на меня? – голос сиплый прорывается, на родинке на подбородке поцелуй еще один. — Прости, но... решила, что сам не позовешь... Я иногда теряю терпение это мой грех...
Вы оба устали, вымотали друг друга, друг друга не узнавая при этом. А сейчас пытаешься очнуться постепенно.   
Ладонь скользнет по его груди к плечу, затем спустится вниз по мускулистой руке, а потом опять к груди. Брови дернутся болезненно, когда шрам увидишь.
— Ты все еще считаешь, что шрамы украшают мужчину? – усталый голос звенит, пока пальцами по груди, а потом руки под голову подкладываешь, в глаза посмотришь. Дрогнут ресницы. — Я просто надеюсь, что ты будешь в порядке. Чтобы мне больше не пришлось тебя спасать… — голос глохнет, а глаза прикрываются, но ресницы трепетать продолжают.
Развернется сама на спину, все еще чувствуя на себе его взгляд. Ты очнулась после забытья совершенного, щеки бледные поаалели, но неловкости особенной не ощущаешь, вдыхая полной грудью, которая такое чувство все еще ощущает пальцев и губ прикосновений, потяжелевшая. — Ты когда-нибудь думал о том, как бы хотел назвать сына? Нет? Ни разу? А подумать с т о и т.
Потому что в этот раз появилось странное, почти мистическое чувство. И я ни капли не преувеличиваю.
— Кстати ты спрашивал тогда… люблю ли я все еще Гона. Так вот мой ответ… нет, — прямолинейно, продолжая разглядывать потолок дома низенький.  Помолчишь какое-то время, а потом продолжишь:   
— На твоем месте я бы засыпала. Мы ведь задержались, а завтра нужно встать раньше, — развернешься к нему лицом, снова, поерзаешь лицом по подушке, которая тоже одна на двоих. Пытаешься звучать буднично. Здесь особенного выбора нет – здесь только в объятиях, иначе один будет упираться в стену, а другой и вовсе упадет на пол. — Спокойной… ночи. Сон.
Это последний раз, когда я смогу назвать тебя т а к. Завтра все будет уже иначе. И скоро иначе будет в с е.
Спокойной ночи, я надеюсь нам будут сниться хорошие сны и мы будем спать крепко.
Спокойно ночи, я надеюсь дождь кончится.
Спокойной ночи я так… не хочу засыпать.