Раскаленный летний воздух цепляется за щеки, краснеющие постепенно, а под туфлями, вышитыми шелковыми нитями хрустит щебенка и песок дорожки узенькой. Склонили головы нежно-голубые скромные колокольчики, растущие рядом с такими же радостно-синими васильками душистыми, которые в лечебные мази добавляют. Медовый аромат лабазника, над которым вьются шмели мохнатые, присаживающиеся на островки пушистых желтоватых соцветий и басовито жужжащие, перекликается с запахом алтея, корней которого так много у лекарей в лавках. Нос щекочет пряный запах мелиссы, где-то рядом растет неприхотливая душица с которой так любит пить чай отец, подцепляя из фарфорового искусно расписанного блюдца золотисто-янтарный мед [а тебе больше нравится чай с лотосом и мелиссой не такой сладкий, но аромат мягче, а тебе нравится когда все на пальцев кончиках, когда все едва-едва, когда все нежно до невозможности]. Остается на языке горький запах полыни, бьет в глаза яркими желтыми цветами золотарник и чистотел. Лето мягко пробегает по густым темным волосам, обжигает лицо, которое не прячешь под вуалью плотной или под соломенным зонтиком, а с удовольствием подставляешь под солнечные горячие лучи. Стекает капля пота по шее за воротник платья с тяжелыми длинными рукавами расшитыми по концам, вышитые крупными цветами, напоминающими пионы. Колышутся юбки в вальсе розовых и нежно-сиреневых тканей, волочится тяжелый подол мягкой волной, собирая на себя пыль здешних дорог, а вокруг поле, залитое светом все того же июньского солнца, а вокруг простор до горизонта залитый изумрудно-зеленым морем травы в человеческий рост, цветов полевых, которые к небу тянутся ярко-голубому до невыносимости. Ветерок  приносит запахи смешанные хочется чихнуть, забавно сморщив нос – не прилично, но никто не узнает. Почти никто.  Да-да, обожжешься, не дай боже загоришь, кожа потеряет фарфоровый оттенок благородной аристократичной бледности, да-да это, пожалуй, плохо и никуда не годится, но ведь л е т о, но ведь вокруг кружащий голову и заставляющий сердце замирать в диком восторге простор, полет. Вокруг свобода пьянящая, как полет жаворонков где-то над головой все в том же раскаленном небосклоне поддернутом всеми оттенками голубого. Небо у горизонта оттенка топаза, без единого облачка, расходящееся к середине до насыщенного голубого, похожего на ткань шелковую, а потом и вовсе становящееся каким-то сапфировым.
Она резко остановится, набирая в грудь побольше знойного сладкого от запаха цветов и трав воздуха, встретится взглядом с взглядом ответным, мягким, в котором отражаются прямые солнечные лучи, цветы полевые. В которых плавится черным металлом с оттенками янтаря ониксы. В которых она видит с е б я.
«Красивое небо, верно? Я так люблю небо»
«Верно, госпожа моя».
«Не зови меня так. А то я чувствую себя неловко».
Юбки многочисленные шуршат, губы тронет улыбка легкая, будто смущенная, она снова отворачивается, снова прикрывает глаза, раскидывает руки так, что вспугивает пчел и шмелей, вьются над все теми же широкими длинными рукавами, а он усмехается уголками губ, а она чувствует спиной, что он улыбается.
— Склонившись, смотришь - бездна вод синеет; оглянешься назад - там зелень гор, — голос молодой, мягко-задумчивый прорывается сквозь стрекотание кузнечиков где-то в высокой траве. — Луна ясна над водяным простором, и оттого беспечнее душа, — она снова развернется к нему, склоняет голову забавно к плечу, а он снова усмехается.
— … кому, скажи, еще дано постичь очарованье этой жизни мирной? — продолжает стихотворение за нее, отвечая стихом на стих, она кивает довольно, отворачиваясь снова, как-то неловко наступая на крупный серый камень, валяющийся посреди дороги, путаясь в юбках и едва не падая. Опережает, подхватывая под локоть.
— Спасибо, Гон, я такая неуклюжая, матушка была бы в ужасе.
— Вы же знаете, что я не дам вам упасть, госпожа Воль.
— Какой ты упрямый, мы знакомы столько лет, а ты говоришь со мной так будто видишь впервые в жизни. Я Воль. Просто Воль. Я Сон. Воль.

Лето в этом году пришло неожиданно, когда никто уже не надеялся на него именно поэтому сейчас с таким наслаждением хочется рассматривать летнее разнотравье и прислушиваться к пробудившейся природе как никогда внимательно. Проливные дожди не давали покоя с начала весны, пригибая к земле травы и не давая вспахивать земли. Земля напиталась слишком сильно, а реки вышли из берегов, уничтожая течением не только посадки, но и хлипкие домики с соломенными крышами, оставляя несчастных без крова и пропитания. Небеса дурачились достаточно долго, смилостившись лишь недавно, а земля под ногами до сих пор немного влажная.
Кегён ликовал. Кегён возмущался. Кегён стенал и все это в одночасье и все это вместе. Столица роптала, но роптала тихо и негромко так, чтобы те, кому этот ропот предназначался не услышал. Когда она выходила с матерью на рынок она краем уха [пока мать выбирала атласные ленты и постоянно спрашивала у нее какая лучше зеленая или синяя, а она отвечала что «обе хороши, матушка» и получала не самый одобрительный взгляд на свете] слышала болтовню в трактирчике напротив, где подавали вкусную рисовую похлебку и паровые булки с бобами.
«Чашка рисового вина язык развяжет всем, вот поэтому пить не следует средь бела дня», говорил иногда отец, откладывая кисть испачканную в чернилах на подставку  из слоновой кости.
Мужчины подсмеивались гортанно-басовито, жаловались на жизнь и несправедливые налоги [наверное, они были купцами не иначе] раздраженно-громко ставили на низкие деревянные столики чашки с белым густым напитком, утирая губы рукавами ханбоков.
«Да что толку от твоих сотрясаний воздуха? Тебя быстрее на дыбу вздернут»
«А я может за справедливость!»
«Нашелся тоже мне…»
Мать одергивала, а она поспешно отворачивалась. И правда, нельзя вот так открыто рассматривать мужчин. Да и подслушивать тоже некрасиво совершенно, да только она просто привыкла замечать д е т а л и, из которых складывала картину мира удивительную, а потом рассказывала обо всем отцу или же брату. Впрочем, куда больше шумных улиц, ей нравилось уходить  к холмам, к горам или в поле, подобное этому. В столице всегда шумно и этот шум не утихает даже по ночам, открываются тяжелые ворота домов кисэн      с яркими бумажными фонариками внутри, развешанными над воротами и пагодами. В столице всегда улочки узкие запружены людьми самыми разными, с которыми постоянно сталкиваешься плечами, получаешь [или же не получаешь, если мужчина грубиян] извинения и идешь дальше, поспешно п р я ч е ш ь с я в какую-нибудь лавочку и выдыхаешь спокойнее. Ей нравится этот шумный суетливый мир, но ей всегда нестерпимо д у ш н о и через какое-то время хочется спрятаться куда-нибудь. Она слишком быстро начинает скучать по тишине библиотек или собственной комнаты или сада в родительском доме с большим деревом магнолии к которой по весне слетаются бабочки. Наверное, она немного\много неправильная. Отвечающая невпопад, когда дочки министров, собравшись стайкой разномастной и пестрой обсуждают последние веяния моды, утверждая, что теперь «принято пускать ленту цветную по краям подола, так во дворце делают, а вы что думаете?».  А она ничего такого не думает, а она думает, что в книге Дао Дэ Цзин слишком много спорных моментов.
Хван Мин, дочь министра наказаний из министерства, которое сейчас процветает больше остальных, ответственное за внутренние дела страны [и которое называют министерством крови еще] подожмет красивые губы, качнет головой с замысловатой прической тяжелой с заколками с птицами-фениксами золотыми удерживающими волосы черные длинные. Усмехнется, поглядывая на нее с едва сдерживаемой насмешкой, но открыто такое выказывать не принято.
«Вам с нами скучно, быть может?»
«Нет, ваше общество мне приятно. Просто, я думаю что всем необязательно одеваться так, как нравится всем. Все люди разные в конце концов».
«Я часто бываю во дворце у Ее Величества вместе с матерью и не думаю, что там с вами бы согласились».
«Может, поэтому я не хожу во дворец».
«Потому что вас никто не позвал бы».
Может поэтому она не любит этих собраний и праздников, смиренно соглашаясь с тем, что это все не для нее и не про нее, а отец качает головой светло-грустно, треплет ладонью, которая пропахла книгами и чернилами по щеке нежной.
«Привыкнешь, Воль».

Скакнет под ноги кузнечик крупный, ускачет в траву по бокам от тропинки. Хочется пить ужасно, а солнце печет макушку, но Воль радуется, продолжает радоваться этому теплу и солнцу, ей с ее холодными руками постоянно его не хватает будто бы, а она лучи солнечные пропускает сквозь кожу и пальцы, вбирает в себя, а потом распускает, солнечный свет излучая.
— Иногда я хочу стать птицей. Я ужасно завидую птицам. Они могут полететь куда хотят, разве не прекрасно? А я никогда не видела моря. Раскинула бы руки и полетела далеко-далеко… — мечтательно, рукава-бабочки словно крылья развиваются, а ты будто уже чувствуешь в носу солоноватый запах моря, на волнах которого барашки белые и солнце скачет по воде светлячками [море именно такое, так в книгах его описывают и брат рассказывал, а ты сама его не видела, только представляла, может поэтому слышала что «нужно меньше в облаках витать»].
— Тогда стоит взять меня с собой. Тебе.
Пропустишь мимо ушей будто нарочно, стоя спиной, продолжая вышагивать по дорожке вниз по холму, руки за спину складывая, важно поднимая подбородок, изображая всех тех министров, которых умудрялась увидеть краем глаза рядом с отцом. Пропустишь мимо ушей, а губы улыбаются, а на щеках еле заметные ямочки появляются. Пропустишь сквозь сердце, которое затрепещет как крылья у той бабочки-крапивницы, что на цветке сидит сейчас. Тебе нравится, когда он так говорит.
— Я подумаю над этим… Я странная, наверное. Как говорит Хван Мин.
Он качнет головой, поравняется с ней – выше на целую голову [если не две] с широкими плечами, подбородком волевым и кожей с бронзовым отливом, рядом с которой ее собственная смотрится и вовсе белоснежной. Гон старше на три года. Гон всегда осторожно берет за запястье там, где еще есть ткань, а она бы с удовольствием взяла за руку, просто после определенного времени это стало с т е с н я т ь, это стало чем-то непозволительным, а в детстве без зазрения совести прыгала ему на спину или глаза ручонками закрывала. Просто они оба выросли и она из маленькой девочки, которую ласково называли «вороненком» за безобразие, творившееся на голове стала госпожой Воль, 17-ти летней девушкой, которая уже как год в брачном возрасте и которая сейчас птицей себе воображает. В этом возрасте полагается думать о том, какой нужно быть женой для своего мужа и как стать для своего мужа хорошей опорой. Внимательно слушать учителей на уроках домоводства и вышивать нитями цветы и птиц. А не знакомиться с «Искусством войны» и спорить с братом о значении символа огня на картине китайского художника. И ей вроде бы нравится вышивать мудреные узоры, скользит иголкой по полотну шелковому и умудрятся не проколоть нежную кожу на подушечках пальцев. Ей нравится заваривать чай для отца самостоятельно, теряясь в сухих пучках трав душистых, подвешенных в пристройке недалеко от кухни.
«Твое любопытство границ не знает» — журит отец, когда она заглядывает через плечо аптекаря, собирающего в белые шуршащие мешочки лекарства [у отца болит спина].
«Я читала, что если растереть корни кровохлебки в кашицу она лучше останавливает кровотечение, чем мазь из подорожника. А если добавить к ней плоды коричного шиповника…»
Аптекарь подсмеивался тонко, потирая жидкую белую бороденку и протягивая  в руки пакеты с лекарствами. Ей нравится как пахнет в аптеке, но еще лучше пахнет в книжной лавке в конце улицы. Отец качнет головой «не сейчас», подталкивая под спину п р о ч ь, знает ведь, что потеряется там непременно, а у него совершенно нет времени.
— Ты же знаешь, знаешь ведь, что вовсе не странная. Знаешь ведь, что п р е к р а с н а я, — на этих словах темные глаза серьезнеют, голос бархатистый становится ниже и тверже, а она так легко распознает, когда он действительно серьезен, а когда подшучивает [впрочем подобное он себе редко позволяет]. — А Хван Мин… пусть говорит, что хочет. Все знают — какой у нее характер. Чего еще можно от ведомства Наказаний ожидать?
— Ну, может все не так плохо. Может у нее есть какой-то талант о котором мы не знаем попросту.
— Выводить людей из себя не является талантом, — он нахмурит брови, становится совершенно взрослым, а она чувствует себя маленькой и глупенькой, хотя все вокруг в один голос утверждают, что «умна, умная не по годам».
Пак Гон вечно серьезный, вечно прямолинейный, но при этом до нельзя аккуратный, будто боится разбить, взяв неосторожно. У него взгляд прямой, иногда упрямый и она частенько видела еще в детстве, как дядя раздает ему оплеухи и приговаривает: «Будет он на меня так смотреть еще, паршивец». Все знали, что дядя своего племянника терпеть не может, называя иждивенцем и свалившимся на его голову несчастьем. Родного брата, разорившегося, потерявшего все состояние и оказавшегося на грани разорения он признавать отказывался, но выбора не было и сына умершего от болезни в полной нищете родственника забрать в столицу пришлось. Пришлось делать вид на людях, что он растет как родной, но все ведь знают, что Гона никогда в приемной семье за родного не считали, а он не старался родниться, сжимая крепче рукоять игрушечного меча и как-то озлобленно колошматя по дереву этой палкой, будто представляя на месте крепкого ствола бамбука собственного дядюшку.
«Хочешь печенье? Оно медовое», - тоненький голос прорезал тишину той самой бамбуковой рощи, глаза большие и детские наивно уставились в другие, хмурые и обиженные мальчишеские.
«У меня много, возьми еще!»  - продолжает настаивать, когда видит, что тот сомневается, но потом все же решается и забирает, а она воображает, что у нее в руках чуть ли ни все сокровища мира, а она ими владела – не меньше. Откуда-то из-за спины вырастает Вон,  осматривает с подозрением, только лишь потом предлагает сыграть.
Воль хохочет громко до неприличия, ускоряет шаг, мыски туфель утопают в мягкой земле, только шепот с губ сорвется и растворится в смехе звенящем, разносящимся далеко вдаль, куда-то дальше этого поля, куда-то к морю, которого не видела никогда. Шепот: «Мне нравится, когда ты так говоришь».
Пришло лето, пришел брачный возраст и, как водится, пришла любовь. Ее серьезная осторожная любовь. Воль совершенно точно уверена в том, что нет никого кто лучше него управлялся бы с лошадьми и мечом, не зря же в кузнице его так любят. А она гордится тихонько, улыбается краешками губ, когда речь в кругу все тех же дочерей знатных особ заходит о свадьбе, о м у ж е. Ты, пожалуй, все решила. Ты, пожалуй, другого будущего не видишь. Хван Мин в такие моменты как-то плечи расправляет, а девушки все наперебой начинают хвалить, восхищенно на нее смотрят [а тебе не нравится, когда смотрят подобострастно]. Разумеется, она красавица, разумеется ее мать близка с императрицей. Разумеется, кто только около нее не вьется, но ее семья всем отказывает и все, в том числе и Воль знают п о ч е м у. 
«Вы, наверное, станете женой Его Высочества. Время столько прошло, наверняка скоро будут искать новую кандидатуру».
«А зачем ее искать, если вы так идеально подходите?».
— А что хорошего в том, чтобы становиться принцессой… — не замечая, как проговаривается вслух, приклеивая к фонарику очередной бумажный цветной лепесток. —… не понимаю.
Все замолкают мгновенно, а она не понимает первое время из-за чего возникла неловкая пауза в разговоре. Смотрит удивленно на лица девушек одно мрачнее другого. То ли дело в том, что Мин не любит, когда перебивают восхищения, то ли они считают, что она сморозила несусветную глупость.
— Иногда Вы кажетесь мне совершенно забавной, Сон Воль, — протянет Хван Мин, которая до сих пор ни к одному из фонариков не прикоснулась. — Или много не понимаете в жизни. В каком мире вы живете?
— В нашем, — пожимая плечами, возвращаясь к работе, которой тут все занимаются, чтобы с хорошей стороны себя показать, а потом запустить фонарики в небо чернеющее. — Не важно то, как я буду жить; я хочу иметь право выбора. И хочу хотя бы видеть своего жениха до свадьбы. И после каждый день. А не раз в месяц в особенный день.  Пожалуй, вы правы и я многого не понимаю. Что-то лепесток не клеится… А еще мне кажется, что не стоит много говорить об этом. Его невеста умерла не так уж давно. Ему, наверное, все еще тяжело.
— А вы очень сострадательны, как мне кажется.
— Разве Вам не тяжело было бы выйти замуж повторно, когда человек, которого вы так любили… умер? Лично я, — приклеивая последний лепесток и любуясь своим творением. — Лично я, не смогла бы. Полюбить снова, жениться снова. Нам не стоит уважительнее к этому относиться немного?
Если бы умер Гон — смогла бы снова п о л ю б и т ь хотя бы? Нет, нет, ни за что на свете. Ни за что и никогда. Хочется прокричать это громко, но никто не оценит, пожалуй.
Хван Мин усмехается, как-то уже не совсем красиво, а потом губы поджимает.
— Обвиняете меня в неуважении?
— Нет-нет, просто… рассуждаю.
— Рассуждайте дальше, что же.
Все перешептываются, она слышит, что перешептываются, но продолжит терпеливо склеивать фонарики, не поднимая головы и не реагируя. Это всего лишь день в их обществе. В обществе, которое никогда не… п о й м е т.
«Иногда стоит осторожнее высказывать свое мнение, милая».
«Но должно же оно у меня быть. Разве не Вы, отец, мне говорили, что «человек не имеющий собственного мнения все одно, что дом без фундамента? Тронешь – развалится».
«Это сказал не я, а…»
«Ученый Чжон Ву. Я знаю, я читала».
«Когда ты научишься не перебивать своего отца, наказать бы тебя…»
«Простите, я как всегда не смогла сдержаться. Я буду стараться, отец».
Тебе нравится, как он ерошит волосы длинные на макушке, похлопывает по щекам или легонько сжимает плечи. Ты сама толком не понимаешь, почему в твоей семье, где вас всего двое тебя так все любят, прощая маленькие недочеты в виде юбки безбожно испачканной [все из-за твоей любви к прогулкам далеким и долгим, неспешным, которыми насладиться можно] или пятен от чернил на кончике носа черных, когда ты засыпаешь над каким-нибудь трактатом, переписывая понравившиеся выражения себе и запоминая их. Отец с братом говорят, что у тебя красивый почерк.

Дорожка вьется вниз, к ручью, журчащему между камней. За ручьем уже начинается лес, из которого слышатся трели птичьи, где солнце запутается в кронах. Около ручейка прохладнее, стрекозы над водой летают, норовят сесть на макушку – над ухом стрекочут, а ты не отгоняешь. Запуская руки в прохладную, почти студеную воду брызгаешь на лицо, чувствуешь, как холодные капли стекают по шее, волосы длинные касаются воды едва-едва, намокают слегка. Лето опьяняет совершенно, Гон за руку возьмет, сжимает слегка, поддерживая, пока она по берегу ручейка ходит, перепрыгивает с камня на камень, продолжая задумчиво-легко читать какие-то строчки из стихотворений, а он продолжает. Быть может потому, что она слишком часто их ему декламировала еще с детства начиная. С широко распахнутыми глазами она ловит его взгляд, она точно знает, что значит этот взгляд но они редко говорят об этом о т к р ы т о, будто это что-то совершенно сокровенное и таинственное, но ей нравится.
Зачерпнет воды в ладонь, плеснет, снова засмеется, когда он отфыркивается.
— Ты говорил, что тебе нравится, как я смеюсь. Ты все равно женишься на мне? Если я буду делать так?
— Я женюсь на тебе, даже если ударишь меня.
— Я не могу ударить тебя, я же…
Они редко говорили об э т о м открыто.
Земляника тут растет, набираешь горсть в ладони, чувствуя, как липкими постепенно становятся и душистыми одновременно.
«Она сладкая».
«С твоих рук ведь».
Около ручья прохладно, а ты вертишь в пальцах травинку по которой божья коровка ползет медленно и отчего-то улетать не хочет. Шею ему щекочешь, всматриваешься в лесные заросли на той стороне. Улыбаешься. Ты улыбаешься так не всем и не всегда. Ты смущаешься перед людьми, осторожно подбираешь слова, постоянно кажется, что вот-вот споткнешься где-нибудь и сделаешь в обществе что-то не так. Тебе вечно нужно время, чтобы проникнуться человеком, а тебе жизненно необходимо проникаться людьми потому что только так ты можешь их понять. А разве не важно понимать людей? Серьезнеешь совершенно неожиданно, голову осторожно кладешь ему на плечо, чувствуешь, как плечи родные напрягаются.  Молчишь, потому что много говорить иногда попросту не нужно, потому что безумно х о р о ш о, когда можно помолчать, в звуки ручейка вслушиваясь, вслушиваясь в стрекот крыльев стрекоз прозрачных, вслушиваясь, как ветер шумит где-то в лесу. Как сердца стучат, казалось одинаково и мерно. Два молодых сердца совсем юных еще. Опадает и поднимается грудная клетка.
— Ты так и не носишь то кольцо.
— Глупый, ношу, просто не на пальце, — потянешься рукой, выуживая из складок платья кольцо на веревочке белой. Покрутишь. Самое обыкновенное вроде бы, самое простое железное колечко, но выкованное в точности по пальцу, будто он точно знал размер.
— Совсем скоро я поговорю с твоим отцом. Он хороший человек.
— Скорее бы, а то Вон говорит, что это может далеко зайти. Но я верю своему отцу. Мы обязательно будем верить в то, что все будет хорошо.
И лицо близко-близко и солнце не печет кажется так сильно.
И поцелуй на щеке с запахом земляники, а щеки розовеют быстрее, чем закат на горизонте.
Пальцами пробежишься по щеке, на которой он остался, а потом совершенно по-девичьи, по-женски сообщишь, что это «совершенно непозволительно Пак Гон я вынуждена удалиться», оставляя улыбку на губах и счастья крылья где-то за своей спиной. А в спину несется солнечный свет, а в спину несется его: «Я люблю тебя».
Ускоряешься, бежишь практически по все той же дорожке так, что волосы развиваются. Это не изящно, нет, но так х о р о ш о снова. Это лето кажется волшебным, это лето кажется прекрасным и удивительным. Это лето кажется самым счастливым в жизни еще совсем молодого сердца. Это лето окажется роковым.

Вон тычет пальцем в совершенно глупую ошибку, которую она успевает сделать, пока он диктует и щелкает легонько пальцами по носу, уточняя лишь «в каких облаках ты летаешь». Воль вздыхает, переписывая заново. В библиотеке их дома она проводит непозволительно много времени для девушки по крайней мере, но позволительно для дочери министра Церемоний, который отвечает за все просвещение и образование. Отец никогда не мешал и препятствовал ее любви к книгам, урокам и разрешал учиться вместе со старшим братом, которого природа умом одарила через край.
Министр Сон не был столь же богат, как министр финансов [в этом скрывается какая-то ирония] и его министерство не было столь же обширно и влиятельно, как министерство Наказаний, но он был… удивительно любим.
«Вся сила в уважении, Воль» - поучает старший брат, а она запоминает, потому что кого как не ее отца уважать следует.
Его до сих пор только повышали и продвигали по службе, его подчиненные в министерстве его уважают особенно, а к его мнению прислушиваются. В министре Соне было что-то внушающее доверие, что-то спокойное и выдержанное, с застывшей в глазах мудростью. Никто, в том числе и его дети не слышали, чтобы он голос поднимал, но для него зачастую достаточно было пары слов, чтобы ты замолкал и прислушивался к нему. Министр Сон уважительно относился к королю, иногда все же возражая мягко и аргументированно, оставаясь при своем мнении, но, не настаивая, и не надоедая одним и тем же, удивительно правильно выбирая момент, чтобы все же сказать [слишком сложно переубедить отца в чем-то на самом деле]. А еще сохранял баланс. Или, лучше будет выразиться нейтралитет. Говорят, во дворце очень важно правильно выбрать сторону.

Воль во дворце была лишь один раз, лишь один раз видела короля, которого простые люди на рынке иногда называли Сыном Дракона, так что представлялся он ей практически божеством. Но в итоге, во дворце жили такие же люди, а от императора не исходило божественного сияния.
Она оказалась рядом с братом и отцом практически случайно, склоняя голову и корпус уважительно-низко, глазами рассматривая носки сапог черных и край красной шелковой одежды.
— Как тебя зовут?
Наверняка ответ Владыки небес вполне известен, но ты должна поспешить ответить. Ответить нужным голосом, нужной громкости.
— Сон Воль, Ваше Величество.
— Воль, значит. Луна, значит. А скажи-ка мне, Воль, — совершенно неожиданно, заставляя внутренне содрогнуться. — ты чего-то хочешь в жизни?           
— Люди с неясными целями обычно проигрывают, Ваше Величество.   
— А ты так хочешь выиграть?
— Люди лукавят, когда говорят, что не любят побеждать.
Почувствует, как отец вздохнет едва, прикусит губу, потому что снова вероятнее всего сказала слишком открыто, снова сказала то, что думает, а иногда стоит отвечать так, как д о л ж н о.
Голос Императора дрогнет, все еще снисходительно-добродушный, с высоты своего положения. Плечи расслабятся слегка. Вроде бы ничего страшного.
— Какая же цель у тебя?
— Прожить хорошую жизнь, Ваше Величество.
— Хорошую жизнь? И какую же жизнь ты считаешь хорошей, дитя?
Поднимешь голову осторожно, взгляд все еще не поднимаешь, впрочем. Спина дрожит, еще наверное никогда не держала ее так р о в н о и не склоняла так н и з к о. С этикетом ты знакома достаточно для той, которой жить во дворце не уготовано.
— Для меня это жизнь без сожалений. Жить по правде.
— И как же ты собираешься понять, где правда, а где ложь, девочка?
— «Известно это лишь на небесах. Но кто, увы, чтоб выслушать ответ, способен будет на небо взойти?» Так писал Юн Сон До в своем стихотворении, Ваше Величество. У каждого своя правда, я так… думаю.
Смех раскатистый разнесется по двору, прилегающему к дворцу. Смех, который до этого сдавливался молчанием тягостным, когда казалось, что ответ неверный, а давать неверные ответы Императору намного страшнее и опаснее, чем согбенному учителю дома, склонившись над свитками рисовой бумаги. Ты отвечаешь как чувствуешь, ты даже в цитату пытаешься вложить искренность. Рассмешила. Рассмешила девочка с такими правильными убеждениями, с такими словами любопытными. Ей всего семнадцать, она, наконец девушка. Подражает отцу? Сама не понимает что говорит? Вся загвоздка в том, что понимает.
Воль растерянно озирается, на отца поглядывает, тот улыбается вроде бы одобряюще. Наверное, вызвать смех императора совершенно не зазорно, в отличие от смеха дочек министра. И только тогда позволяешь себе улыбнуться тоже.
— Вы воспитали дочь похожую на себя, министр Сон. Думаю, вам повезло. Не слышал еще такого от других. А слухи правдивы, значит…
— Спасибо, Ваше Величество. Ей еще многому нужно научиться…
— Но кое-что она уже определенно умеет, — прерывая отца достаточно бесцеремонно для человека, но крайне вежливо для императора. — Что же, пойдемте теперь, — все еще продолжая улыбаться снисходительно и довольно отойдут с ее отцом, а она выдохнет воздух.
Шарик в животе сдувается, коленки подкашиваются почти, сердце заходится, кажется из груди выпрыгнет. Вон хлопнет легонько по спине, мол, выпрямись уже полностью.
— Уже можно дышать, Сон Воль. Дыши.
Выдыхает, расправляет руками воображаемые складки на юбке, прикладывая прохладную, но вспотевшую ладонь ко лбу и прикрывая глаза. Все же, несмотря на то, что Император человек, но как подумаешь, что за ним вся страна так сразу становится не по себе. Нет, все же Император не совсем человек.
— Как думаешь, я справилась? Отца не накажут?
— Я думаю справилась настолько, что перестаралась.
— Перестаралась? — удивленно-непонимающе, склоняя голову к плечу. Всегда так делает, когда чего-то не понимает. А когда неловко непременно кончика носа пальцами касается, не зная куда себя деть. А неловко ей бывает слишком часто, может поэтому ей так нравится быть в д а л и? Может поэтому ей так не нравится блистать?
— Смотри, понравишься еще, — хмыкнет, взъерошит волосы мягко, подталкивая под спину прочь от дворца к воротам, за которым мир совершенно другой, не такой чинный. И воздух за воротами не такой спертый, будто гора с плеч сваливается.
Вон не любит дворец, она это знает и он об этом говорит дома, заставляя отца хмуриться, а мать испуганно шикать на сына и причитать о том, что он «сведет их семью в могилу», если продолжит свои речи вести в таком ключе. Отец говорит, что спор рождает истину, но спорить нужно уметь. Воль прислушивается всегда к голосу брата повышенному, несущемуся из комнаты отца, откладывая вышивание. Брату и отцу лучше знать — какой он, дворец. Они находятся там каждый день в своем ведомстве, а она же попадает туда постольку поскольку, вечно задыхается. Совершеннейшая глупышка, как ей кажется.   
Столица встречает  шумными рынками, где один торговец пытается перекричать другого, утверждая, что его товар совершенно точно самый лучший. Кто-то ругается крикливо, голосом каркающим, что «не отдаст за эти туфли больше двух нян!», а торговец не соглашается и хорохорится.
Вон конечно же умный, но иногда ее переоценивает, как ей кажется.
— Какой там… не разозлила бы и слава небесам.
Никакой уверенности, сама себя смутишься еще немного. Взгляд по толпе скользит, по людям, которых так рассматривать любишь на самом деле, вглядываясь в лица, в глаза, прислушиваясь к голосам, стараясь распознать  что же…неужели…душу?
Женщины в ярких нарядах с высокими сложными прическами на головах и макияжем я р ч е дозволенного, с заколками и шпильками в волосах, дрожащими, когда они двигаются плавно, разглядывая украшения на лотках и посмеиваясь прикрывая лица веерами расписными. Глаза кошачьи улыбаются как-то по-лисьи, смотрят с поволокой, а мужчины оборачиваются  невольно, стоит им только голову повернуть едва-едва. Все, что знает про себя Воль — ее любит Гон. Но кто еще может полюбить ее? Она совершенно не похожа на Хван Мин. Оно и к лучшему, конечно.
Дочери министров на публике изящны, смотрят в пол почти смущенно [но смущаются редко, если честно на самом деле, в отличие от нее], не заговаривают, пока их не спросят и говорят тихо, потому что так п р и н я т о. У всех руки нежные, у всех мечта одна и та же, кажется, особенно теперь, когда место под солнцем освободилось. Воль любит солнце, но солнце обжигает. Руки продолжают теребить подол, скользит рассеянно по спинам, по лицу брата, в мысли свои погружаясь, пока до книжной лавки не доходят, чуть было не сбивает кого-то и извиняется смущенно и поспешно, шмыгая в приоткрытую дверь и выдыхая. Ей богу, ты будто боишься людей. Ей богу, тебе слишком часто кажется, что ты делаешь что-то не так. В чем ты уверена? В стихах, которые цитируешь? В травах лекарственных, которые тебе так нравятся? Или в своих убеждениях? Пожалуй, разве что не в себе.
— О, снова вы госпожа, — хозяин лавки улыбнется приветливо. — Но мне кажется, вы уже прочитали все, что могли прочитать.
— Дайте ей волю и моя сестра поселится в вашей лавке, — Вон улыбается, заходит следом, Воль стреляет взглядом недовольным, пробегаясь пальцами по книгам мягким с китайскими иероглифами на обложке. — Пришли те книги, которые я заказывал?
— Разумеется-разумеется, — засуетится хозяин мгновенно, исчезая в другом помещении на мгновение и возвращаясь со стопкой из трех книг. — Было тяжело их достать, господин.
— Но я и заплатил вам достаточно, — Вон рассматривает экземпляры свои драгоценные и действительно редкие. Воль появляется из под руки, заглядывается на купленные им для себя книги восхищенно.
— Это же «Трактат трех императоров»! Как тебе удалось его найти? Я бы прочитала с удовольствием, — оказываясь на шумной улице, но от брата не собираясь отставать.
— Тебе бы лучше начать интересоваться домоводством. Вряд ли твой муж будет сыт философией и историей династии Тан.
Воль насупливается, а потом улыбается легко, стараясь держаться рядом с Воном, пока до дома не дойдут. А столица шуметь продолжает. 
Повозки, паланкины, дети шустрые, в рубашонках, болтающихся из грубой ткани сделанные, между людьми шныряющие. Громко, шумно, многолюдно. Жизнь кипит здесь не переставая, а она находится в самом эпицентре этой жизни.

— Как думаешь, Ён Хва, во дворце очень одиноко? — пока служанка с невероятным старанием гребешком деревянным волосы густые причесывает, а те непослушные из рук выпадают волной черной по плечам падают, отсвечивают каштановым от свечи, что рядом стоит. Напротив зеркало, в котором личико молоденькое отражается. Рассматривает себя, свое отражение, свою родинку на шее справа и родинку на ключицах.
— Не могу знать, госпожа. Мы никогда во дворце не были, это вам повезло, — лепечет служанка, девчушка чуть младше самой Воль, но очень шустрая и расторопная, которая может растормошить свою зачастую слишком задумчивую госпожу.
— Наверное, одиноко… — начиная разговаривать сама с собой, позволяя служанке путаться свои волосы дальше. — И страшно, наверное. Там же Император, Императрица. Нужно все делать правильно. Я бы не смогла.
— Зато едят из золотых тарелок я слышала, — заговорщически шепотом, будто тайну какую-то открывает, заставляя Воль улыбнутся. У людей очень интересное представление об императорской семье в целом.
— Что толку в золотой тарелке, если ты ешь из нее в одиночестве? — возражает мягко, взгляд снова серьезнеет, затуманивается, а руки невольно кольца около сердца касаются. Губы улыбка трогает счастливая. Ён Хва продолжает что-то говорить, закалывая волосы, чтобы не мешали, когда госпожа будет ложиться спать.
Тертый мел и все то же персиковое масло на кончиках пальцах – отлично  увлажняет кожу. Пальцы пробегают по низкому столику, по маленьким круглым баночкам черным, расписанным перламутром, с порошками разноцветными. Третья слева. Открываешь, рассматривая слегка поблескивающий в свете пламени порошок. Чтобы лицо приобрело мерцающий и ровный матовый оттенок без единого дефекта, без единого пятнышка, чтобы спрятать темные круги под глазами, которые тенью ложатся. Растолченный в мелкую пудру порошок морских перламутровых раковин – от Наджу до моря гораздо ближе. Так хочется на море побывать. Может быть, после свадьбы получится поселиться где-нибудь у моря. Читать детям книги, вышивать на досуге и… иногда танцевать. От своих мыслей усмехнется, прыснет в кулак, довольная своей выдумкой и смущаясь ей же. Свадьбы. Она станет называть Гона… как же… мужем? Как прелестно.
— Муж…— произносит вслух, губы трогает улыбка уже мечтательная, нежная почти, которую зеркало отражает. И эти слова кажутся волшебными, эти слова кажутся чем-то, что можно сказать только одному-единственному человеку с определенным совершенно чувством. С любовью.
А как он будет ее называть? Жена. Или как отец-мать: «женушка»? И будет целовать в щеку. Ах, чудесно, так чудесно, что сердце замирает в каком-то сладостном предвкушении следующего дня.
«Ты же знаешь, что вы с ним разные. И отец своего благословения не давал».
«Вон, но я же люблю его. Я так люблю его!»
«И почему я покрываю тебя до сих пор…»
Выглянешь в окно, которое так любишь распахивать летом, а на утро в комнату обязательно залетит бабочка или быть может стрекоза. Однажды птица залетела белая, маленькая и до нельзя напуганная. Забилась в угол, а грудка поднималась и опадала, клювик открывала и закрывала. Воль сидела с протянутой рукой около нее очень долго, очень терпеливо, когда все просили уже этого не делать, махнуть рукой, а Воль сидела, пытаясь ее выманить. В руке горсть зерна, а птичка с крылом, которое умудрилась поранить об угол острый стола, все никак выбираться не хотела.
Воль ждала. Ждала терпеливо, так, что ноги затекли в одном положении сидеть, а плечи заболели через какое-то время, но терпение и ожидание всегда вознаграждается. Вот и птичка белая, вроде как даже не певчая из своего укрытия таки показалась, скакнув в сторону руки протянутой. В окно дворовые слуги наблюдали за этим, перешептывались и говорили, что «наша барышня ангел». Птичка так и осталась у них, не желая улетать даже после того, как ей вылечили крыло [А Воль очень нравилось ее лечить, а еще зерном кормить прямо с руки, как-то так и повелось]. Она вылетала на ночь и возвращалась к утру, садилась на плечо и щебетала о чем-то радостном. Стала совершенно ручной. Но на ночь окно Воль так и не научилась закрывать, потому что где-то там ночь пахнет красками и цветет цветами. Да и Хвин может неожиданно вернуться, а прилетает она только к этому окну. 
— Там луна? — спрашивает неожиданно у заклевавшей носом служанки. Ён Хва встрепенулась сонно, кивая поспешно.
— Да, барышня, полнолуние. Спится так плохо…
Улыбаешься отчего-то радостно, подбирая юбки. Ты сейчас вся в белом, совершенно такая же как твоя птица. Палец прикладываешь к губам, за собой идти не разрешаешь, босыми ногами шлепая по полам прохладным, ступни чувствуют поверхность шероховатую. Еще несколько шагов прочь из своей комнаты на в о з д у х. Просто сердце поет. Просто сердце т а н ц у е т.
Волосы распущенные, заколотые заколкой с лилией нефритовой, ведь нефрит, как известно тело от жара, ветерок ерошит. Волосы падают на ханбок белый, нижний, в котором спать принято, а вовсе не порхать по заднему двору, который лунным светом залит, словно молоком. Светло словно днем. И правда, как можно спать, когда такая прекрасная ночь? Нет, скажите мне, люди, как же можно с п а т ь? Когда так х о р о ш о. Вот оно – дерево магнолии с цветами крупными, цветущее именно летом, посаженное здесь еще ее прадедом, а теперь его ветки касаются пагоды крыши главного дома. Трава холодит ступни росой ночной выпавшей. Птицы затихли, а очень часто сюда по ночам соловей прилетает и так красиво трели выводит. Провернешься, юбки зашуршат. Оглянешься опасливо – вроде бы никого, а значит никто не увидит. Ты ведь не можешь, когда кто-то смотрит, когда кто-то наблюдает. Это почти… н е в ы н о с и м о. Но вокруг ни души, все уснули мирным сном, уставшие от собственных забот за день, а ее сердце не угомонится никак. Замрешь на мгновение, отсчитаешь про себя до трех, прежде чем руку протянуть к луне, к небу бархатно-черному, бездонному [такому же, как е г о глаза]. Пальцами перебирая лунный свет. На самых носочках – легко. Паришь, похожая на облако, кусочек неба. Любимого неба. Опускаешь вниз и подпрыгиваешь вверх, будто до него достать хочешь и все легко-легко. Чувствуя и ощущая на кончиках пальцев покалывание, когда рука медленно опускается, к небу обращенная. Волосы до конца спины струятся волной по телу, безбожно путается весь труд Ён Хвы. Ты похожа на свою пташку. Такая же беспечная, забываешься, порхая здесь среди этой листвы дерева магнолии и цветов в саду маленьком вашего дома. Порхаешь самозабвенно, кружишься на одном месте, а руки-крыльями в воздухе.  Поводишь руками, протянешь обе – вытянутые, почти просяще, почти умоляюще, а потом резко остановишься, но одна рука останется протянутой вперед в пустоту лунного дворика, будто общаешься с кем-то. Звякнет кольцо на груди. Тебя учили, что в танце главное – это руки. Руки рассказывают историю. Тебе и музыка не нужна, чтобы танцевать. Не нужна музыка, когда можешь вот так легко и просто парить, едва касаясь ступнями травы. Так легко и просто быть счастливой, танцуя танец, который только что в голову пришел. Рука протянутая медленно опускается, глаза полуприкрытые, на губах улыбка застывшая мечтательная, практически восхищенная. Восхищенная этой лунной пьянящей ночью. Восхищенная этой жизнью. Восхищенная этим чувством. И кажется, что все ночи будут столь же лунными, как и эта. И, кажется, что счастье через края души переливается, что столько счастья для нее одной слишком много.

Свеча уже догорела – слуги заменили. Ты заметила. Позволяешь переодеть себя ко сну, вытащить из прически шпильки, пусть волосы тяжелые косой толстой по спине змейкой заструиться. Дожидаешься, когда все окажутся за дверью. Склонишься над столиком низким, поднесешь бумагу к свече. С ж и г а е ш ь.
«А вы когда-нибудь были счастливы так, что казалось через чур, что казалось, что не заслужили? Скажите мне, потому что я б ы л а, видимо такого счастья для девочки оказалось слишком много, увы. Вы, наверное, тоже были счастливы когда-то. Я не хотела делать вас несчастным, но дело в том, что так вышло. Так было суждено, как жаль. Я однажды ночью танцевала в саду нашего дома долго-долго, сладко-сладко. Наш сад не был так красив, как тайный сад во дворце Чхандоккуне, а мне казался райским. Как хорошо, что у всех домов такие высокие стены, что никто не мог увидеть меня, иначе это было бы слишком неловко. Я была девочкой, которой слово «муж» казалось самым прекрасным словом на свете. Этот дворец… убивает таких девочек. Скажите мне, а вы знаете… когда мы встретились впервые? Впрочем, наверное, это только я… по голосу узнаю. Впрочем, я никогда не стану докучать вас письмами. Мы сделали друг друга несчастными, но знаете… мы оба несчастны. Я слышала вы начали кашлять. Хорошо помогает чабрец и мать-и-мачеха. У лекарей дворцовых должно быть много запасов. У меня нет возможности быть женой в том понимании, которое я себе когда-то представляла. Могу ли я быть вашим другом? Насколько сильно мы ненавидим друг друга и ненавидим ли? Становится холодно. Вы так мало знаете обо мне, я знаю о вас еще меньше и мы, возможно никогда не узнаем б о л ь ш е, потому что мы не пытаемся. Я хорошо запомнила ваши слова. И я никогда не стану требовать от вас любви. Увы, мы больны не друг другом. Я бы хотела родиться глухой, но по крайней мере никогда не услышала бы тех слов. Но, по крайней мере, берегите себя. Эгоистично, но если вас не будет. Не будет и меня. Увы, мы зависим друг от друга. Скажите мне… а вы были счастливы в этом дворце?...»
Какое длинное письмо, какое бессмысленное письмо. Которое превратится в пепел через несколько секунд жалких. Все твои письма все равно наверняка прочитываются.

— Моя сестра великолепна, — послышится голос мягкий и знакомый, заставляя вздрогнуть и обернуться порывисто, почти испуганно, а брат выходит из-за угла дома, на свет лунный.
Она замирает, хочется отчего-то сбежать прямо сейчас, стыдливо прячет ноги босые под белые подол, а брат хлопнет несколько раз в ладоши, ближе подойдет.
— Ты должен был предупредить, что ты там стоишь… — почти что растерянно, пряча глаза, пряча ноги и неловко теребя руками край юбки.
— И прервать такое чудное зрелище? Нет, это выше моих сил, — легонько за подбородок поднимет, заставляя в глаза всматриваться.
Говорят, они с братом похожи по крайней мере внешне. Только Вон разумеется намного выше, заставляет вечно на цыпочки подниматься, чтобы обнять или чмокнуть в лоб. А глаза у них похожие – такие же мягкие орехово-карие, тепло излучающие. У Вона кажутся серьезнее, чем ее вечно улыбающиеся, с затаенным на дне солнцем янтарным. 
— Нет, мне неловко, не люблю, когда с м о т р я т, — бурчит, взгляд опускает.
— Мне интересно ты иногда понимаешь насколько удивительная? — в глаза вглядываясь, наклоняясь. По щеке потреплет, совершенно как отец. — Наверное и хорошо, что не понимаешь. Кому-то очень повезет с тобой.
Мнется, все еще слишком неловко, но все равно улыбнется слабо на слова брата. Вон всегда божился, что не отдаст свою сестру кому попало и этот человек должен быть как минимум и д е а л ь н ы м.
«Кто же это будет, братец? Генерал? Или сын учителя Нама? А может… Наследный принц?»
«Нет уж».
«Почему нет? Ты же говоришь, что я такая хорошая?»
«Слишком хорошая для дворца, сестренка».

Расправляет в руках легкую, воздушную ткань, которая цветом может соперничать разве что с самим небом. И на какой-то момент ты успевала растеряться от прикосновений подушечками пальцам к газовому, легкому материалу, тонкому, до волшебства прозрачному. Расправляет руками, почти что трепещущими широкие, длинные рукава, по которым вьются, бегут от плеча и до края цветы. Камелии. Синие камелии. И ведь знаешь, что синих камелий – не бывает, портниха не преминула об этом напомнить – снимая мерки. Юбка колышется, шуршит, похожая на облако, на небо сумеречное где синий переходит в светло-голубой и так до бесконечности.
Головку из нефритовой пластины овальной формы в виде бабочки из цветного стекла, раскинувшей крылья, присевшей на цветок. Так беспечно. Совсем. Как ты. Внешняя часть пластины целиком заткана изысканной паутинкой кружева золотого [или же лишь имитации золотого] плетения с крупными яркими вставками из полудрагоценных камней. Бабочки закреплены на концах тонких проволочек-пружинок так, что они начинали двигаться при малейшем движении, порхая. Искусственно, настоящие бабочки – лучше.
Воль пытается стоять смирно, пока на нее надевают платье тяжелое, руки в сторону разведя, ожидая, пока волосы по спине расправят, а на талии пояс застегнут с подвеской топазной. Невероятно красивая ткань верхней юбки, которую так хотелось выбрать самой пусть до сих пор упрямишься и не хочешь идти на этот праздник. Матушка заставляет в который раз выпрямить спину и не горбится под тяжестью платья, а еще не вертеть головой по сторонам, пока в волосы наверху косами уложенные, а снизу оставленные по спине струиться, ту самую шпильку с бабочками закрепят. Ён Хва протянет ей в руки платок легкий, из плотной нежной ткани. По краям цветок распустился розоватый с птицей искусно вышитой на нем же.
— Матушка, я не могу остаться? Что мне там делать?
«Я бы могла почитать, могла бы вышить хоть целую картину, могла бы… да просто не ходить туда».
— Нет, не можешь. Все молодые люди там будут, и ты будешь. Итак говорят, что ты не от мира сего. Развеешься немного, сколько можно утыкаться носом в книжки? Скоро почернеет нос.
Воль вздохнет до невозможности тяжело, всмотрится в окно. Хви на жердочке где-то позади тебя сидит, склевывает зернышки случайные, то и дело крыльями взмахивая и посверкивая глазами-угольками на Воль.
Гон говорил, что должен зайти сегодня к отцу \вся наша семья знает Гона, да и с братом они хорошие друзья\, но так и не появился и это расстраивает еще больше.
Уже середина лета, постоянно жарко, дождей, которых было так много по началу теперь наоборот нет, земля пока пропитана, кажется достаточно. Ее наконец отпускают, а она может выдохнуть с облегчением, руки опуская вдоль туловища. Самостоятельно на лице закрепляет вуаль, закрывающую ровно половину лица, оглядывая себя в зеркало и не узнавая.
— Совсем взрослая, совсем невеста, — мать проведет руками по плечам, а Воль улыбнется сквозь вуаль, которая только глаз не скрывает.
А ты кажешься себе слишком простой для такого платья. Для такой прически. Только вуаль с птицей нравится. Ты же так любишь птиц. И цвет платья. Небесный. Ты ведь так любишь небо.

Раздраженно мерит шагами комнату небольшую. Сзади отца ширма расписная ветками вишни на переднем плане, заходящим солнцем и горами с заснеженными шапками – творение местных талантливых художников.
— Успокойся, на тигра в клетке похож, — мягкий отцовский голос спокойный, но где-то в глубине нотки металла прослеживаются.
— Отец, в последнее время Его Величество… что-то слишком к вам внимателен. Скажите мне, есть же какая-то особенная причина? — Вон проводит рукой по волосам, глаза отцовские вспыхивают огнем упрямым. Несговорчивый мальчишка. Вспыльчивый слишком, упрямый. Молодой еще, оно и понятно, да только опасно быть молодым в наше время. Умный, а мудрости не хватает. Может далеко пойти, а может закончить где-то в застенках министерства Наказаний.
— Мы должны быть благодарны Его Величеству, за то, что он проявляет свое внимание к нам.
— Всем известно, что вы не поддерживаете никого из нынешних сильных при дворе. И будет очень выгодно, если вас склонят на…
— Время покажет.
— А какой ценой? Скоро объявят о новой невесте наследного принца это все знают. И все предполагают, что будущем тестем станет министр Хван. Воль не грозит стать…
— Почему тебя это так пугает?
— Будто вас не пугает. Королям не отказывают.
Воль останавливается у перегородки, отодвигает осторожно, показывает лицо в проеме образовавшемся, а отец с братом замолкают мгновенно, лица меняются на благодушные, приветливые, только брат хмурившийся до этого все еще серьезным остается.
— Ну, моя дочь совершеннейшая красавица. Айгу-айгу, красота. Можно ли из дома выпускать в таком виде даже не знаю…
Воль смущенно потупится, обнимет отца крепко, отчего-то закашляется и отмахнется от дочери. «Не маленькая уже, чтобы с объятиями лезть». А самому всегда нравилось, когда дочь обнимала. И она это хорошо знает.
   
Ткань вуали под ветерок налетевший теребит, а на землю сумерки опускаются. Только теперь земля спорит с небом, на земле тысячи фонарей сияют разноцветных бумажных, натянутых на крепкие веревки прямо над головой. Голубые, оранжевые, розовые и красные, которые спорят с зелеными, синими и желтыми. Перед глазами как в пестром маскараде замелькают юбки цветастые, а смех девичий и щебетание оглушает совершенно. Брат легко подталкивает под спину ладонью, заставляя пройти сквозь открытые ворота. А она почти что упирается, а ей неожиданно снова неуютно, среди людей, которые вроде бы ее статусу и соответствуют – дочери министров и сановников, сыновья ученых из ведомства отца и генералов армии, а ей все равно неловко. Кажется, что сейчас на нее здесь смотрят все. И вон та девушка с вуалью на которой ящерка изображена и вон тот юноша в маске черной, закрывающей лицо лишь на половину. И неожиданно покажется, что собственная вуаль закрывает недостаточно много. Ты совершенно невыносима, Сон Воль. Дочь министра Церемоний и девочка с лунным именем.
Хочет было развернуться и выскользнуть в приоткрывшуюся щель в воротах, но Вон не пускает, разворачивает обратно.
— Давай я уйду, а ты скажешь, что я здесь была?
Он качает головой отрицательно, проталкивая в гущу сада министра Хвана, у которого сегодня вся знать и собирается. 
— Брось, сестренка. Высказывать свое мнение самому императору ты не испугалась, а высшее общество пугает.
— Говорить то, что важно сказать это одно, а здесь мне делать нечего, еще испорчу чего-нибудь…
— Воль, сегодня на нас всех маски. Тебя никто так просто не узнает. Так что сегодня можешь быть кем угодно. И это останется с тобой и твоей, — пальцами вуаль подденет. — Вуалью. Иногда стоит показать себя миру, особенно если ты этого заслуживаешь, разве не так?
Он отпускает руку, которую она до этого так сильно сжимала и исчезает в этой самой пестрой толпе, только спину его успевает взглядом ухватить, раздосадовано поведет плечами, пообещав себе мысленно, что с Воном разговаривать не будет более. Брат называется. Но в чем-то он прав. На тебе вуаль все с той же птицей, над цветами порхающей, а в волосах бабочка звякает крылышками при каждом движении. Оглядываешься, повсюду лица, повсюду маски.
В центре те самые ленты длинные, достающие до земли, разноцветные.
«Если ваши ленты переплетутся – значит судьба».
«Значит моя ни с чьей не переплетется. У меня есть моя судьба. У меня есть Гон. Что я здесь делаю?».
Именно поэтому танцевать  с лентами могут только незамужние девушки и неженатые мужчины. Плечи расправляются невольно, а твое платье неожиданно непохоже на остальные, наверняка пошитые у мадам Юн – лучшей портнихи столицы, у которой по слухам и королевская семья одевается. Может именно поэтому платья все так похожи. И ты вроде бы не хочешь выделяться, чтобы на тебе взгляды кидали заинтересованные, а с другой никогда не хотела походить на… кого бы то ни было. Разве что на отца.
Ты просто склоняешь голову слегка, едва-едва, ресницы дрогнут и ты радуешься, что не узнаешь, а тебя никто сегодня не узнает и подавно, пусть и подходили и спрашивали и интересовались, а ты отвечала загадочней некуда, усмехаясь своей удачной шутке, провожаемая все теми же взглядами заинтересованными. Наверное, никогда не интересовались тобой так, как сегодня. И, наверное, уже и не будут.
Останавливаешься около какой-то стайки девушек, по голосу узнаешь хозяйку этого торжества. Мин сложно не узнать, она будто и не старается с п р я т а т ь с я [никогда не любила такой яркий розовый].
«Так он приехал?!»
«Должен был, остается только у з н а т ь».
«Вас легко узнать».
«Может быть уже видели его? Наследного принца».
Вздрогнешь невольно, удивленно качнешь головой. Разумеется, из-за праздника в середине лета, из-за праздника, который устраивается в доме министра, которого все видят в будущих родственниках самого императора… может и весь праздник так широко празднуется только ради В а с. Ваше высочество? Честное слово, столько слухов о вас ходило здесь, что даже мне стало на секунду любопытно. Вас увидеть. Или вы специально прячетесь от своей потенциальной невесты, Хван Мин может быть назойливой, мне вас даже жаль. Усмехается самой себе.
Гон, было бы просто прекрасно — будь ты здесь.
Гон, было бы просто прекрасно — забери ты меня отсюда. 
Гон, было бы просто прекрасно если бы…
В своей привычной задумчивости наталкивается упирается носом практически в чью-то спину, ударяется лбом, отскакивает поспешно, заставляя обернуться. Взгляд вспорхнет, вспорхнет совершенно случайно по лицу. Сегодня совершенно непонятно кто есть кто. Под маской, говорят все равны. В таких ситуациях следует извиняться, ты обычно так и делаешь.
Глаза в глаза. Взгляд ко взгляду. Мы не знаем кто мы. Мы не догадываемся.

«Знаете, я всегда думала, что у человека с такими глазами должна быть добрая душа. Что бы вы не говорили и не делали, я не смогу считать вас плохим человеком. Мне все еще мешают ваши глаза и ваш взгляд, чтобы считать вас таковым. Сначала научитесь смотреть иначе, а потом заставляйте себя ненавидеть…»

мы как будто случайно встретились.

Судьба странная штука – играется с людьми так, как хочет, запутывает их дороги как все те же ленты цветные, которые вот-вот следует разобрать танцующим в платьях и костюмах пестрых. Запутывает так, что разобраться во всем слишком сложно по началу. Запутывает так, что смотришь в глаза с у д ь б е и не важно роковая это судьба или единственная [или же и то и другое] и не понимаешь, что это перед тобой и есть твоя судьба. Вот она, вот-вот руку только протяни. Протяни и дотронься. Людям… свойственно не узнавать свою судьбу. У судьбы тоже есть маска.
— Прошу прощения, — голову склоняя первой, ты и сама первой врезалась, ты сама не разбираешь куда идешь. Колыхнется вуаль под ветром. Сегодня небо тоже темное, звездное, безлунное. — Моя вина.
Ты так просто признаешь поражение, а сама так любишь выигрывать.
Музыка заиграет громче шепоток по толпе, заставляет оторваться.
Тебе бы, наверное и не участвовать во всем этом, ты ведь не танцуешь прилюдно. Но вокруг еще много танцующих пар, натыкаешься наконец на внимательный взгляд брата. Вуаль. А тебя так никто здесь и не узнал, не распознал.
«Р и с к н и» — шепнет сердце, а ты всегда его слушала. 
Странные взгляды, практически гипнотические, непозволительно долгие. Сердце тревожно в груди стукнется, ударяясь о грудную клетку, когда оказываешься напротив. Ты всего лишь то с ним столкнулась, Воль. Ты извинилась. Достаточно. Смотреть. Да нет, ты же практически пялишься.
Руки сожмут край красной атласной длинной ленты, закрепленной сверху шеста. Музыка в уши, плечи расслабляются постепенно. Шаг, разворачиваешься, перекручивая ленту в руке. Еще один. И забываешься на третьем шаге. С вуалью всегда… проще. Оказывается. Когда все тело снова поет, покачиваясь в такт музыке, когда шаги выдумываются сами собой, а в глазах отсветы фонарей сияют. Еще один проворот, рука изящно скользнет, воздух зацепит. На шаг ближе, лента закручивается красная, перепутывается с синей, ультрамариновой, похожей на отсвет сапфировый. А ты не чувствуешь ничего кроме собственных ног, спина ровная, еще один взмах свободной рукой и еще чуть б л и ж е. Покачиваясь будто в такт неспешной мелодии и совершенно случайно снова встречаясь глазами с… ты так и не узнаешь имени и не назовешь своего. Сегодня такое никто не спрашивает. Дрогнет взгляд, ресницы бабочками дрожат. Дрожит и твоя бабочка, покачивая искусственными крыльями.
«Мы смотрели друг на друга слишком внимательно и, пожалуй, слишком забываясь. Был ли это интерес? Была ли это симпатия? Это была судьба. Мы оба возможно не хотели сюда приходить. Но пришли.
Так вы помните как мы впервые встретились? Отчего вы… не узнаете меня теперь?»
Поднимешь глаза к небу, к верху шеста деревянного а там, ленты уже запутаны, кто-то подсмеивается мол, «вот и пара, остается понять кто есть кто». А ты все еще танцуешь, а твоя лента все еще свободна. Пар все меньше, ты рискуешь обратить на свою персону вечно скромную еще больше внимания. Движение чуть плавнее, перекручиваешься, меняясь местами, спина к спине прикасается.
Слишком вдохновенно. Слишком беспечно.
— Переплелась, — слетит с губ удивленно, когда понимаешь, что лента больше не хочет   
скользить по руке и останавливаясь.
Тебе бы сказать: «Не берите в голову – пустяк».
Тебе бы не слышать этих насмешливых подзуживаний людей, половину из которых ты знаешь и под масками не скроешься.
Только вот Вас… впервые вижу.
Музыка стихает, стихает и твоя уверенность, возвращая место смущению, возвращая понимание – тебе здесь не нравится. Отойдешь на шаг назад, выпуская ленту, разворачиваясь резко. Где-то над головой качнется воздушный фонарик. Кто-то толкнет в плечо, кто-то попробует окликнуть.
«Птичка».
Действительно, а как еще тебя называть?
Не остановишься, выскальзывая п р о ч ь.
Проскальзывая сквозь ворота в душную пряную июльскую ночь.
Только шпильку потеряла. Очень уж спешила.
Просто сердце взволнованно как никогда.
Прочь.

«Мое сердце заходилось в вальсе, я могла гордиться собой, я многих удивила. Я чувствовала необычайный прилив сил. Я была счастлива тогда тоже. У того, с кем переплелась моя красная лента были красивые глаза. Я не знала, что мы станем друг для друга роковыми. Я думала, что… ваших глаз я больше не увижу. А вы, наверное, не запомнили мои. Увы, моя дурная привычка. Все запоминать…»

Взгляд отца необычайно серьезный и с толикой обреченности. Не про нее. Нет-нет-нет. Шаг назад. Отец смотрит понимающе-грустно, качнет головой [покажется, что тяжело] а руки откладывают от себя свитки бумаги. Та зашуршит. Скрипнут доски под туфлями расшитыми, с загнутыми носами круглыми. Отец поднимется из-за стола, захочет подойти, а она лишь отступает неровно, покачнувшись и продолжает мотать головой.
— Воль, девочка моя, послушай…
Мотает головой, отрицая все, отрицая реальность саму. Отрицая происходящее отчаянно. А любимая, знакомая с детства комната, пропахнувшая запахами воска медового, чая с душицей и растертых красок расплывается перед глазами. Расплывается и меркнет родное лицо отца – не такого уж и высокого, с больной спиной и такими д о б р ы м и, как всегда ей казалось глазами. У них с Воном глаза отцовские. А сейчас смотришь в эти глаза и не узнаешь взгляда, но в этом самом взгляде с болью читаешь его: «Мне жаль, дочка» и «Это правда, Воль». П р а в д а. Ты хотела жить по «правде». Как тебе то, что случилось с тобой. А небо за окнами дома министра Сона хмурится, плюется насмешливо крупными одиночными каплями дождя, разбивающимися о песок, вздымающие пылинки. Небеса хмурились, темнея все больше где-то за окнами это комнаты, в которую в детстве ты любила пробираться тайком, путать между собой документы какие-то и рассыпать краски толченые по столу. А теперь не узнаешь эту комнату, не узнаешь отца. Ничего знать не хочешь. Продолжаешь мотать головой, отодвигаясь от отца все дальше. А губы твердо повторяют одно простое: «Нет».
— Воль, успокойся, милая…
— Этого не может быть.
Твердо, отчаянно, а взгляд остановившийся на отцовском лице, на болезненно сдвинутых в одну линию бровях, умоляет сказать ей: «Да, не может этого быть. Ты проснись, Воль. Ты п р о с н и с ь». На губах, которые повторяют что-то успокаивающее только она не понимает, не разбирает слов. А небо продолжает усмехаться, становится все более грозным. Пахнет б у р е й. Надвигающейся от самого горизонта грозой. Где-то во дворе продолжает суетиться прислуга, срывает с деревянных балок белые простыни многочисленные, которыми постели устилаются. Взлетают деревянные миски, сложенные до этого в аккуратную башенку у дома прислуги. Грохочет где-то еще вдалеке, жмутся красивые цветы, которые с такой любовью взращивали вы с матушкой на пару. Розы не желают голову склонять, покоряться надвигающейся стихии. Дождей не было так долго, а тут вдруг буря.
В твоей жизни светило солнце такое яркое, что ты прятаться от него не хотела. Смотри-смотри, пташка, п т и ч к а еще немного и двери клетки железной захлопнутся. И никто не откроет окно, чтобы хотя бы ночью выпустить тебя полетать, надышаться воздухом пряным и пьянящим. Ты не любишь птиц в клетках.
В ушах шумит то ли ветер, то ли волны морские [море, какое же ты?...]. Все ведь было так х о р о ш о, так как же так?
Наверное, она неблагодарная девчонка. Другая на ее месте запрыгала бы на месте от счастья. Другая.
«Но я не Хван Мин. Я хочу разрыдаться здесь и сейчас».
— Отец, отчего вы так смотрите на меня? – истерично почти, сглатывая подступивший к горлу комок. — Почему не говорите, что мне это снится?!
Эй, пташка. Улететь бы тебе, но крылья, увы уже подрезали. Не спасешься теперь так просто.
— Воль, ты должна понять и выслушать. Это большая честь для всей нашей семьи, для всего нашего рода. Никто и никогда до тебя не был выбран не то что как жена будущего императора, но и как наложница…
— Не правда, — тупо глядя в одну точку, не слушая отцовского голоса, который кажется каким-то далеким и чужим.  — Вы лжете, отец.
Отец дернется, будто его ударяют. Слишком не похожая на его Воль, слишком отрешенный голос, слишком холодный, рубленый, резкий до невыносимости.   
В голове её лихорадочно прокручиваются события последние в тщетных попытках найти где могла ошибиться. С какого момента все пошло не так.
Ты бежала вдоль поля необъятного. Вы ели землянику. Нет-нет, не то. Лавка книжная. Ты клеила фонарики с дочками министров. Дальше. Император спросил тебя о твоем имени. Вот оно.
Неожиданно вперед рванешься, ухватишься за отцовские руки, сложенные перед собой. Пальцы по костяшкам пробегутся, ухватится крепко, на колени падая, больно ударяясь ими о половицы. Безразлично. Глаза умоляюще всматриваются в лицо, а руки продолжают его ладони сжимать, теребят рукава ханбока бордового. Отец попытается на ноги поднять – бессмысленно, упирается, щекой к его рукам припадая.
— Я знаю, знаю, знаю из-за чего это! — порывисто, лепечет. Безрассудно. В каком-то беспамятстве. Слезы в глазах застынут, но не прольются, нет, только голос молоденький дрожит. Дрожит как те глиняные черепки под ветром, поднявшимся из под черных туч, что все небо заволокли. — Это все потому что я это все сказала Его Величеству. Я все исправлю! Я же глупенькая, отец, вы сами говорили! Я… Я скажу, что я глупая Королю, я скажу, что не гожусь в жены, что я странная, так все говорят, да-да, странная! Я скажу, что все наврала, а стихотворение наизусть не знаю – только эти строчки две! Я скажу это и свадьбы не будет, отец не будет! Не будет же?
Глупо-глупо, быстро-быстро, почти безумно. А отец качает головой, глаза мягкие смотрят… о, нет, сострадательно. Будто не верит, будто все что она говорит какую-то нелепицу. Это и есть нелепица, Воль, но ты пока этого не понимаешь, только крепче сжимаешь руки, только ближе на коленках подползаешь и тебе безразлично все, кроме того, что ты сможешь все исправить. Просто сейчас мир будет сходить с ума из-за грозы. А ты будешь с ума сходить из-за того, что придумала нелепицу. Ничего исправить нельзя. А ты упрямишься из последних жалких сил. До последнего удара сердца жалкого. Молодого. Умирающего под этим взглядом, пусть и сочувствуешь, ласковым, но… говорящим тебе, что ничего не изменить.
— Встань, Воль, не гоже на коленях передо мной стоять.
Она качает головой, улыбается как-то глупо, руки целует, мотает головой быстрее и судорожнее.
— Нет, нет, отец, п о ж а л у й с т а. Не отдавайте меня! Это же я, ваша Сон Воль! Ваша глупая дочка, которая постоянно делает ошибку в одном и том же иероглифе. Ваш вороненок, который празднику во дворце предпочла ночь в библиотеке! Ваша дочка, которая смущается, если ее похвалить и обижается, если не говорить ей ничего доброго! Ваша дочь, что витает в облаках и на вопросы отвечает невпопад! Какая из меня принцесса! Отец…
А он все силится ее с колен поднять. Юбки пышные облаком по бокам опадут, ее руки безвольно на них спустятся, голова упадет, подбородок упрется в грудь. Руки сомнут податливую шелковую ткань.
За окном сверкнет молния. Дождя все еще нет, по крайней мере сильного. Небо лишь отплевывается, отхаркивается будто кровью, но каплями прозрачными.
— Милая, все уже решено. Наш  Император не тот, кто станет изменять решение лишь потому, что ты его попросишь. Он все решил еще до вашей прямой встречи… ну же, поднимайся.
— У меня… - прошелестят губы безнадежно, без всяких эмоций, а взгляд остановившийся не выражает ничего. Глаза темнеют орехово-карие. Не ее взгляд. Не ее голос. —… есть любимый. Отец.
У меня есть Гон. Есть Гон, который однажды тайком в конюшню провел [ты ведь животных так любишь], в которой помогал по хозяйству – сено вилами разбрасывал, чистил сбрую, взнуздывать помогал. Провел, а мне удалось в п е р в ы е погладить морду теплую прекрасного жеребца буланого с проточиной белой. А ведь его могли наказать.
У меня есть Гон. Гон, который однажды ночью руку протянул, помог взобраться на крышу черепичную и слушал мой голос, который нес откровенную нелепицу.
У меня есть Гон, который стоял сзади, пока натягивала упругую тетиву лука. У меня получалось отвратительно, а он помогал и направлял. Мы смогли попасть в цель. Это была не я, у меня все это… не выходит.
У меня есть Гон, который называет меня «прекрасной» тогда когда другие называли странной.
Отец, послушайте, я хочу зваться «женушкой», хочу чтобы мой муж смотрел на меня также, как вы смотрите на матушку. Хочу вкладывать в слово «муж» столько же чувств, сколько она. Хочу дарить себя одному единственному и  л ю б и м о м у. Отец, помилуйте, смилуйтесь. Я ведь даже никогда… не видела наследного принца. Как я могу… Да-да, так ведь часто и бывает. Но вы же обещали! Обещали, что вы не поступите так со мной, что это варварство, не подходит людям просвещенным. Я хотела иметь в ы б о р. Отец, почему вы так на меня смотрите?
— Тебе придется… о нем забыть. Забудь о Гоне. Забыть и не вспоминать. Так будет лучше, милая. Прости.
Как удар, как пощечина. И даже забываешь удивиться откуда отец узнал, потому что предположить, что брат проговорился – нет, невозможно. Забываешь обо всем, только резко прекращаешь трепетать, резко замираешь на этом «забудь». Неожиданно высыхают слезы в уголках глаз, а губы сжимаются в тонкую линию. Бледнеешь, но голос леденеет.
— Никогда, — прошепчут губы упрямые, а им вторит б у р я во дворе, буря в небе. Буря в ней. Глаза потемневшие оторвет от пола, посмотрит на лицо отца такое чувство постаревшему в одно мгновение. Поднимется пошатываясь с колен, но откажется от помощи. Отпрянет, будто отец болен чем-то. Будто от чужого. Слишком роковые слова. Слишком больно. Никто не держит обещаний. Правда такая… жестокая. А ведь это правда. — Я никогда. Его не забуду. И не полюблю другого. Я не стану ничьей женой. Если хотите… — взгляд, который бегал по отцовскому ханбоку, поднимется к глазам родным. Смотрит глаз собственных не открывая. — если хотите, чтобы забыла… Убейте. Потому что я лучше умру, чем забуду того, кого люблю.
Холодно, отрешенно, волосы длинные гладкие, ровно уложенные ласковыми и старательными руками Ён Хвы, падают на лицо. Смахнешь, спину выпрямляя. Отец прикрикнет, выдыхая, а она будет медленно отступать назад к двери, медленно.
Нет, отец я не ненавижу вас, я все еще люблю вас. Но то, что вы говорите мне – жестоко. Невыносимо жестоко. Я не могу принять это и пока что не могу даже… понять. Все это сон. Это дурной сон.
— Сон.
Повторишь, прежде чем выбежать из комнаты и дома прочь. Во двор. Где буря вот вот. Грянет. А у тебя… уже давно грянула. Прогремела над головой вместе с отцовскими словами.
Ветер мгновенно горсть песка в лицо, заставляя зажмуриться. Больно. На зубах остается. Волосы забрасывает вперед, растрепывает мгновенно. Рукава широкие раздуваются, раздуваются юбки. Щурится, вглядываясь во двор, делает несколько шагов быстрых, п р о т и в ветра и зачинающегося дождя. Упадет на щеку капля, покажется – слеза. Нет, не плачет, лишь задыхается. Чьи-то руки сильные ухватят, остановят, за плечи схватят.
— Воль! Воль! Послушай меня! Воль! – голос брата над самым ухом, обхватывает руками, а ты неожиданно вырываться начнешь, непослушной раненой птицей. — Воль куда ты?! Сейчас буря будет! Сестренка ну же, успокойся, пойми этим не поможешь, не поможешь…
Его голос глохнет в раскатах скорых и близких. Роковых. Да здесь вокруг все… р о к о в о е. Вырвется из объятий.
— Пусти!  
Ты сходишь с ума вместе с миром и не видишь для себя спасения никакого, кроме как бежать. Бежать не разбирая дороги, не давая себя нагнать. Снова бежать прочь и как можно дальше, подгоняемая ветром и хлесткими каплями дождя по лицу, который усиливается, который все быстрее и быстрее, а небо уже вовсе черное.
Бежишь, бежишь, бежишь. Летишь на сломанных крыльях. Мимо домов знати с пагодами и высокими белыми каменными заборами, тяжелыми дубовыми воротами. За этими воротами с засовом кованым сейчас наверняка активно обсуждают… обсуждают самую невероятную и нелепую новость. Дочь министра, который на первый взгляд не кажется ни богатым, ни влиятельным – королевой станет однажды. Смех, да и только. Действительно. Так чего же ты не смеешься, Воль? Куда ты бежишь? К кому?
Бежишь мимо каких-то крестьянских домов в своем платье развивающемся платье, заставляешь мужиков со спутанными волосами безбожно и в рубахах на голое тело серого цвета грязноватого, из материала простого, который кожу покалывает головы оборачивать и причмокивать потрескавшимися губами. Кто-то проговорит «пить хочется», бросит лопату, которой землю копал под посадки, прячась под хлипкую крышу своего домика, в котором его ждут голодные дети. Пять голодных ртов, голодных глаз, протянутых к мужику грязных ладошек с ногтями из-под которых земля виднеется [снова корневища искали в лесу]. Мужик отмахнется, посмотрит вслед удаляющейся «барышне», сплюнет.
И постепенно удаляешься от л ю д е й все дальше, постепенно домов не видно вовсе, над головой только давящее на этот раз небо черное, ветер и гром, который теперь заглушает все что может. Дождь все никак в полную силу не разразится, лишь пыль поднимается сильнее, лишь деревья клонятся к самой земле ветками, лишь трава высокая полевая колышится, трепещет. А ты все бежишь, бежишь, бежишь. Сердце рвется, вырывается, трещит и дрожит. В сердце отражаются раскаты. В ушах звенит: «Не вспоминай», «Жена», «Император». Тебя ветер из стороны в сторону мотает, ты задыхаешься, но не можешь понять от чего – от быстрого бега или же от эмоций тебя захлестывающих.
Остановишься, когда поскользнешься только, когда ударяясь локтями и коленками падаешь на тропинку. Ты не так давно бежала по этой тропке раскинув руки в сторону и ощущая себя самой счастливой девушкой на земле. А сейчас тело бьет дрожь крупная, а сейчас упав подняться не можешь, собирая одеждой грязь и дорожную пыль. В комок сжимаясь. Задрожит подбородок, брови болезненно нахмурятся. Слезы по щекам потоком нестройным пробегут. Сильнее и сильнее. И тогда. Разразится. Б у р я.
Дождь лил с такой силой, с таким рвением прибивая всю пыль к дороге, а заодно прибивая к земле и ее. Но не больно. Не больно, когда капли по спине хлещут. Не больно, когда щиплет локти и колени. Она просто рыдает, не слышит собственного плача за этими раскатами громовыми. Молнии сверкают и кажется, что достают от неба до самой земле. Где-то молния в дом попадет, огонь соломенную крышу спалит до тла, а за ней и весь дом. Ты плакала так горько и отчаянно… потому что знала, что это не сон. Знала, когда упала на колени на землю и почувствовала боль. Все реально, все произошло с ней. И уже знаешь, что слишком труслива, чтобы исполнить свое обещание страшное перед отцом. Ты будешь жить. Ты будешь жить в этой правде. Которую хочешь забыть. Прости. Отец. Сегодня, кажется не кончится никогда. Гаснет звон последнего вздоха. Вопросов больше нет. Просто хочется плакать.     
Ухватишься рукой за грудь, сомнешь ткань платья насквозь промокшего, вытаскивая кольцо. Железное, посверкивает отблесками серебристыми в молний свете.
Гон. Почему ты не пришел тогда? Снова рассорился с дядей до того, что из дома сбежал и снова куда- то в горы ушел? Снова грезишь армией, подвигами воинскими? А я? А я, как же, Гон?
Гон, забери меня отсюда.
Давай поедем к морю…
Гон, я… должна сказать тебе лю…
Прощай.

Шаг. Вымокшая до нитки. Второй. Дрожащая, хрупкая, худенькая, кажешься прозрачной. Волосы прилипают к шее. На ханбоке пятна беспорядочные, а взгляд все еще темный, ресницы длинные все еще подрагивают слегка. Обхватывает плечи руками, растирает, ноги передвигает. Тебе некуда идти кроме как домой. И ты идешь, покорно, словно приносишь себя в жертву с каждым шагом. Люди шарахнутся в сторону [вид у тебя страшный], а ты продолжишь идти. Смиренно. Еще один шаг, платье тяжелое и неприятно к телу льнет мокрой материей, ужасно хочется принять ванну теплую с маслом миндальным, погружаясь в пары теплые эфирные и забыть обо всем. Заснуть бы и не просыпаться вовсе, но ты все еще можешь х о д и т ь. Ты все еще идешь и идешь домой, к родителям, которых напугала до полусмерти. К брату, который места себе не находит. К дереву магнолии, у которого так любила танцевать. Отчего ты говоришь теперь об этом в прошедшем времени. Все еще хочется раскинуть руки и улететь… Только некуда. Еще шаг, взглядом буравишь землю под ногами. Подол грязный, платье наверное испорчено бесповоротно. Не до платья сейчас. Еще один шаг. Темно на дворе, двери в дома закрываются, ворота закрываются, задвигаются засовы. Совершенно потеряла счет времени и не заметила, как на улочки, постепенно пустеющие, опускается мгла, все еще пахнущая недавним ненастьем. Под ногами чавкает неприятно размокшая глина, лужи крупные, отражающие сияние одиночных фонарей да небо цвета индиго, темнеющее с каждым шагом все больше. Совсем скоро стемнеет окончательно. Интересно… звезды хотя бы сегодня будет в и д н о?
Скрипнут ворота родного ханока, протиснется сквозь щель тихо, будто не своя, будто теперь чужая, оглядывая опустевший двор, оглядывая дерево магнолии, с обломавшейся веткой от сильного ветра. Ветка с особенно крупными цветами. Так жаль.
— Барышня Воль! — голос знакомый, тонкий и девичий окликнет, заставляя остановиться, голову медленно повернуть. Служанка смотрит почти испуганно, а Воль устало качнет головой, выдавливая из себя самую усталую улыбку на свете, мол: «Все хорошо». Палец к губам приложит, умоляя, чтобы не подняла шума, прежде чем молча пройти к хозяйскому дому. Ён Хва тенью за ней следует причитает и всхлипывает зачем-то.
«Все так напуганы, госпожа. Мы не знали что и думать! На вашего отца было смотреть страшно, барышня! В лице так изменился! А уж ваш братец! Господин Вон! Все искал вас, промок ужасно! Такая страшная гроза была!».
Воль слышит, но не слушает, юбка мокрая волочится шлейфом сзади, брови нахмуриваются слегка. Холодно. Почти зябко, а на дворе все еще вроде бы лето. Может быть заболеть? Заболеть какой-нибудь болезнью ужасной. Сознание услужливо и романтично представляет печальную картину смерти. Так умирали героини в некоторых книжках, которые вместе с мудрыми изречениями философов и полководцев она прочитывала все в той же книжной лавке на углу. Странная привычка – сначала прочитать от корки до корки, а потом заплатить и забрать книгу с собой. Картина была печальной, но красивой. Процессия в белых одеждах с черными лентами, холм где-нибудь там, где солнечнее. А еще все будут с ней прощаться, а она будет слабо улыбаться и говорить: «Я вас всех прощаю».
Ваше Высочество – я слышала, что ваша невеста умерла. А если умру я – всем будет все равно. Я вас никогда не видела. Вам же будет лучше, если меня не станет [и это не единственный раз, когда я так подумаю, поверьте]. Самое ужасное, что я знаю, что полностью здорова. Я никогда не болела, еще с детства, когда многих детей подкашивало, с ног болезнь сбивала, меня берегли, как лекари выражались языками цокая «небеса». Они берегли меня, чтобы потом поступить со мной таким образом? Даже заболеть… не могу. У меня не хватает смелости ни покончить со своей жизнью, ни признать реальности. Я такая трусиха, так какая из меня… королева? Одумайтесь, на что я вам. И за что… Вы мне?
Остановишься в нерешительности, откуда-то из глубины дома услышишь голос повышенный, возмущенный, прерывистый. Вон. Братец. Слабая улыбка снова тронет губы, сделаешь несколько шагов в сторону комнаты. Отец. Матушка.
А теперь. З а м р и.
—  Отец! Должен быть выход! Мы же ее убьем! Дело не в Гоне! Дело в том, что дворец от таких как она избавляется! Вы знаете о привязанностях королевы не хуже меня. Вас заставляют вступить в ненужную политическую игру – вы же этого избегали всеми силами души!
— Все уже решено. Отказывать можно кому угодно, но не Императору. Он не привык слышать «нет» на подобные просьбы. И это даже не просьба. И не предложение. Это приказ.
Воль со своего положения слышит удар глухой, будто разбилось что-то, но лиц не видит. Может только стоять за дверью тонкой и слушать.
Приказ. Приказ… любить? Нет, от нее не требуют любви и не потребуют, наверное никогда. Ее будущий… муж ее даже не видел ни разу. О какой любви может идти речь. Все как у всех – встретились на свадьбе впервые, видеть друг друга в лучшем случае раз в неделю. Она превратится… не дай боже в Хван Мин. Какая незавидная судьба. Далека от книжной.
— Она же ваша любимая дочь. Она моя любимая сестра. Отец, я был бы готов согласиться на брак с сыном ученого О, с сыном сановника Чхве, наконец. Но вы же сами. Знаете. О том что говорят о… Его Высочестве. И я склонен думать, что все эти рассказы не беспочвенны. Без ветра волн не бывает. Стали бы люди сплетничать впустую? Мудрые правители не… не ходят по сомнительным заведениям, не являются на заседания совета в т а к о м виде, в конце концов. Еще немного и вино окончательно рассудок помутит, вы же сами все знаете.
— Знаю, — голос отца задумчивый, все еще обреченный. — А еще знаю, что голову-то можно отрубить, да языкам не запретишь говорить. На все свои причины.
— Мы можем отменить помолвку. Мы можем отказаться. А если Воль…
— Я думал об этом, — резко прерывает, в голосе уже не просто металл слышится, он звенит в нем. — Мы можем это сделать. Можем это сделать, уехать из столицы, поселиться где-нибудь в отдалении, чтобы не напоминать Его Величеству о себе. Оставить министерство и готовящиеся проекты для новой системы экзамены на государственного чиновника, оставить и забыть о нем, потому что никто не будет кроме нас его отстаивать. Тебе придется забыть о карьере ученого. И даже если так… оставят ли нас в покое? Сможет ли она замуж выйти после этого? Думаешь, сынок, мне не жаль отдавать в клетку с диким зверьем родную дочь, которая для нее не создана? Но только за мной люди, которым многое обещал. Справедливости обещал. И семья, род, наконец.
Воль сожмет подол влажный и тяжелый, ткань потемнеет, шарахнется в сторону, в тень коридора не освещенного. Шарахнется, отступит, отворачиваясь. Больно. Больно слышать всю эту… правду. Ее семья… ее дом, в котором она выросла, люди родные – будешь упрямиться и пострадают непременно. Скажут, что больна – обман вскроется и тогда в лучшем случае отберут все, разжалуют. Вона в армию отправят. В худшем – в министерство Наказаний, о котором она слышала много страшных вещей, которые байками казались, а вдруг… правда.
«Не забивай свою хорошенькую головку этим, Воль» - говорил брат, по волосам трепал. А сейчас как никогда нужно, чтобы ей об этом рассказали б о л ь ш е.
Делаешь шаг по темному коридору. Еще один и второй, исчезая в собственных покоях, устало опускаясь на пол. Темно, окно открыто. Кто-то Хвин выпустил знают о причуде любимицы госпожи летать по ночам.
— Заболеете, госпожа, вам бы вымыться, да хорошенько… — Ён Хва платье сменное приносит, на месте топчется в нерешительности, зажигая свечу. Комната мягким светом осветится, теплым таким. Ты даже от темноты, кажется замерзать начала.
Молчишь. Минуту, две, три, а она стоит и ждет терпеливо, вглядывается в ее профиль, в лицо наполовину светом оранжевым освещаемое.
— Скажите родителям, что я вернулась с прогулки.
— Вымоетесь?
— Да.

От дерева пахнет сосной, проводит пальцами по краю, пальцы ловят шероховатость, натыкаются на металлические заклепки. Поводит плечами, вдыхая запах хризантем, в голове всплывает аккуратный чайник из зеленого фарфора, маленькие чашечки, которые обхватываешь двумя руками, поддерживаешь длинными пальцами, а широкие и длинные рукава тянут к земле.  Опускаешь руку в теплую воду, водишь, отпуская по поверхности круги. От воды пар – в глазах туман. Пробегаешь пальцами по плечам, развязывая пояс. Окутывает успокаивающий запах масел, эссенций, вода теплая льнет к телу, расслабляет на короткий момент. Нос чувствует миндальное масло и запах персиков. В воде цветки плавают с пыльниками желтыми. Прикоснешься легонько пальцами к лепестку сухому, ломкому – круги по воде пустишь. Осторожно и медленно погружаешься в теплую воду, хочется нырнуть с головой. Волосы касаются воды. Рука тянется к ковшику рядом, на перевернутой бочке стоящему, окатываешь себя раз за разом, прикрывая глаза, вдыхая запахи миндаля и ромашки, ежась невольно от прикосновения ко все еще бледной [до прозрачности кажется] коже редких порывов ветерка, гуляющего по двору. Сквозь щели в закрытых наглухо ставнях пробивается редкий лунный свет, серебрит, скользит по воде, по плечам, шее.
Ён Хву отослала – сказала, что сама справишься со всем этим, вымоешься сама и хочешь побыть одна. И самой как-то неприятно от своего резкого тона, будто неожиданно в госпожу превратилась. Ты ведь даже приказы раздавать не умеешь, никогда не умела, только в шутку за матушкой повторяла, а потом снова превращалась в девочку, которая протягивает мазь от порезов для кухарки на кухне и говорит, что: «Пользуйтесь непременно — иначе рассержусь». От мази пахло мятой. Кожу, наверное, холодит.
Лепестки и цветки сплываются к тебе в этой воде,  плечи холодит прохлада, капельки воды стекают по шее, вниз, к кольцу, которое груди касается холодным металлом. Сожмешь в пальцах, замирая, вместо холода чувствуешь, как обжигает. Ты такая молоденькая, а это твоя первая любовь. Твои первые неловкие поцелуи в щеку в темноте маленьких двориков и соломенных крыш. Сжимаешь сильно, прежде чем снова себя окатить водой теплой, глаза прикрывая. Ты окунаешься в воду раз за разом, в голове утихают вихри, в голове картинки мелькают, будто на прощание.
— А все было так хорошо… Х о р о ш о…

Шелк мягко к телу льнет, ласкает плечи, волосы влажные еще после купания ровными волнами прямыми по спине. Кольцо вертишь в пальцах. Вон всегда тебя поддерживал – и сейчас бы поддержал, рассорился бы со всей королевской семьей, поставил бы крест на своей собственной карьере – только бы ей помочь. И именно поэтому не можешь… не можешь противиться, не можешь не согласиться. Иначе пострадают. Пострадают люди, которых ты любишь вопреки, пострадают те, которые вырастили в любви, не запрещая, а лишь мягко наставляя. Ты не сможешь поступить с ними п л о х о. Ты дочь своей семьи и это твой д о л г. У каждого свой крест, своя ноша. Твоя… Вон бы сказал, что твоя тебе не по плечу, но придется выдержать. До болезненности кольцо сжимаешь и неожиданно вспоминаешь слова отца о: «Забудь лучше о нем». Забудь. Никогда не забудешь, а отпустить придется.
Нет, не смирилась, не захотела до сих пор смириться в душе, оказавшись непокорной. Не смирилась в душе, но смиришься на словах. И сделаешь то, что д о л ж н о.

— Простите, отец, я не подумав, убежала. Я… выйду замуж.

Прогуливаются по рынку с матерью, а она придирчиво разглядывает посуду, потому что «нужно купить дорогую на сватовство не гоже опростоволоситься перед королевской семьей, говорят королева придирчива». Воль знает, что о ней судачат все, кому не лень, как только узнали. Она избегает приглашений, она ухватывается за книжные страницы, а смысл выскальзывает от тебя. Главная персона для обсуждения, цоканья языками. Ее имя теперь – глаза прищуренные. Ее имя – улыбки насмешливые. Ее имя шепоток язвительных острых язычков: «Выскочка». Ее имя… лучше бы не произносили.
Брат осторожно тронет за плечо, возьмет под локоть, когда мать с няней зайдут в лавку с тканями, уже набрав полную корзину еды и посуды. Тронет, отведет в сторону, настойчиво-мягко. В последнее время Вон сам на себя не похож и ты знаешь п о ч е м у. За тебя переживает. Переживает, злится, бесится почти. Раздражается чаще обычного, а с ней ласковый, как обычно, как всегда. Ее любимый братец.
— Давай пройдемся, матушка еще не скоро выйдет. Погода все равно шепчет, — под локоть настойчиво тянет подальше. А она идет следом, задумчиво людей разглядывая.
Разглядывая вяленую и сушеную рыбу на прилавках, хурму и абрикосы. Впитывая в себя запахи пряные, голоса громкие. Говорят, из дворца выходить будет н е л ь з я. Еще наверняка будет много «нельзя».
Свернете с рыночной улицы в другую, тоже народом запруженную, а тебе впервые нравится гулять среди людей, чувствовать себя в гуще событий самой, чувствовать себя живой настолько, насколько это возможно. Но все еще жмешься к брату по привычке. Скоро надо отвыкать. От этой руки. Матушка говорит, что нужно взрослеть. А тебе ведь так нравится к родным ластиться, обнимать и держать за теплые руки, потому что твои неизменно холодные, словно у лягушки какой-то. Пытаешься спину ровно держать, но все равно как-то несуразно горбишься – никто внимания не обращает, здесь слишком людно и шумно, а она всего лишь одна из многих.
Невеста. Ты невеста. Невеста императорской семьи. К тебе будут обращаться Ваше Высочество, а позже Ваше Величество.
«Если доживешь и с тобой не разведутся, а то такое бывало».
Свернете, и ты ворота дворцовые увидишь высокие, огромные. Стену дворцовую и дворец сам за этой стеной еле виднеется. На крепостной стражники в красных одеждах и шляпах с перьями. Суровые, с каменными выражениями лиц – мышь не проскочет за ворота так просто. Дворец высится над всеми постройками здесь, величавый, невероятно красивый. До неба достающий верхушками пагод, спорящий с солнцем сверкая разноцветными черепицами.
— Какой он… дворец? Расскажи мне, ты же лучше знаешь.
Вон вздохнет, качнет головой неоднозначно.
— Я внутри дворца не был. А ты будешь. Дворец… мне не нравится ты и ты об этом знаешь, Воль. Никто никому не верит, везде враги, везде за собой следи. Но что там… в глубине. Не буду говорить о том, чего не видел.
— Говорят… Войти во дворец невероятно сложно. А выйти оттуда… еще сложнее… — задумчиво, глядя внимательно на дворцовые ворота с тяжелыми черными чугунными ручками круглыми. Должно ощущать благоговение, когда подходишь к этим воротам. К этому дворцу. Твой новый дом. Твоя будущая клетка. Вон сожмет плечо чуть сильнее, развернет к себе в глаза всмотрится. Внимательно, мрачно, пытаясь разгадать мысли, но у нее глаза какие-то мутные, задумчивые. Встрепенешься, отталкивая от себя наваждение. Не время. Не место.
— Воль, еще не поздно… все изменить. Мы найдем способ…
— Нет-нет, — прерывает его, не давая закончить, не давая и шанса себе поддаться. — Все хорошо. Я… смогу его полюбить, — попытается улыбнуться беспечно, как раньше. Но от ее улыбки, брату, такое чувство и того хуже. Он только сильнее хмурится. — Я должна его полюбить. Я постараюсь, братец. Не хмурься, — тычет пальцем между бровей, в морщинку. Храбрится, бодро разворачиваясь, шагая поспешно подальше, рассуждая вслух и стараясь выглядеть беззаботно. — Эй, это же дворец. Говорят, там такая библиотека, ты подумай! Мне не будет одиноко. Я смогу общаться с Лао Цзы и Цзин Цзенем. А еще, ты будешь мне завидовать какие редкие книги я смогу там достать. Ой, а еще! — болтает, щебечет, похожа на птичку в клетке, которую п о й м а л и, но петь она привыкла вот и поет. — А еще там наверняка столько лекарственных трав у лекарей, можно хоть каждый день ходить и новые для себя узнавать, наверняка мне не откажут. Буду всем… приказывать, — усмехнешься болезненно на миг, скроешь. Теперь только так. Теперь только скрывать придется. —  А еще цветы… интересно любит ли королева выращивать цветы…
Ускоришься, продолжая разглагольствовать о дворце, о том, как там чудесно и прекрасно.
Я и понятия не имела, что это вы, Ваше Высочество любите цветы. Ваше Высочество… я ведь даже по имени вас никогда не назову. Не дозволено. 

— А Гон?
— Он… все знает. Мы… разговаривали.

Все вокруг суетятся в последнее время, а она дома отчаянно ищет тишины, довольствуясь обществом брата, когда ее в очередной раз не ловят, чтобы снять мерки. Платье свадебное давно готово, роскошный красный, вышитый в ручную. Ткань дорогая, такой даже ты, наверное еще не носила. По воротнику черные вставки. Ты прикоснулась к наряду только лишь раз, только лишь раз, оставив его висеть величавыми красными волнами и не разделяя какой-то праздничной суеты всеобщей. Никакого ощущения праздника, просто дни сменяются днями, просто кто-то постоянно дергает, заставляет куда-то идти, что-то выбирать. Слушать поздравления \замечу, что сквозь зубы\ со свадьбой, щебечут вокруг, но ты уверена, что за спиной ты вся та же: «Странная Воль». И не больше. Ты могла бы стать чем-то большим, ты станешь женой будущего правителя всего Чосона. Да какая из тебя… жена. Ты не скажешь этого вслух. Ты скажешь это про себя.
Ён Хва совсем присмиревшая в последнее время смотрит как-то жалостливо, а Воль не выдерживает этого взгляда больших, словно оленьих глаз, на нее направленных. Усмехается.
— Жалеешь меня? Ён Хва, скоро я отсюда уйду. Не забывай мазать свои прыщи той мазью. Она должна помочь. И чесаться так не будут. Не забывай. Меня не будет здесь, чтобы напоминать. У тебя память хуже голубиной.
Девчушка задрожит, расквасится, утрет нос рукавом холщового грубого крестьянского наряда. Воль вздохнет.
— Только ты не плачь. Еще тебя не хватало. Твоя госпожа улыбается, а ты вздумала реветь. Лучше принеси мне сушеной хурмы. Сладкого захотелось.
На самом деле н е т.   
Выйдешь во двор, расправляя в пальцах бархатные лепестки цветов магнолии, пробегаясь пальцами по розам маленьким и большим, гортензиям и камелиям ее любимым. Камелия – словно роза без шипов. Так похожа, но не уколет нечаянно палец. Послышится щебетание, радостное, звонкое, переливчатое. Пощекочет перышками ушную раковину крылышками своими. Хвин. Ее белая пташка, доверчивая. Вертит головкой хрупкой в разные стороны, открывает и закрывает черный клювик. Глазки-ягодки сверкают, а она продолжает щебетать.
— О чем же ты мне рассказываешь… — повернешь голову слегка, вытянешь руку вперед, Хвин перелетит на нее, взмахнет крылышками, наклонит головку умильно. Просит зерна. — Где ты была сегодня…знаешь… как я тебе завидую. Хвин, завтра… я не смогу улететь и не смогу улететь уже никогда. Представляешь? Понимаешь меня? Мне кажется… понимаешь.
Хвин вспорхнет на ветку магнолии, оттуда будет на нее смотреть, все еще чирикая, раскачиваясь на тонких ножках. Улыбнешься, вглядываясь в цветы, в птичьи белоснежные перья. Выдохнешь. Ветерок мягко коснется щек, волос, все еще распущенный, забранных не в такую уж и замысловатую прическу. С минуту так простоишь. Присвистнешь \благородные дамы так не делают, но ты тихонько\, Хвин слетит с ветки снова на плечо.
— Улетай, Хвин. Меня уже здесь не будет. Тебе не нужно будет прилетать к этому окну, а к моему новому… не прилетай. Не вылетишь. Хотя бы ты… свободной будь. Летай где вздумается. За меня. К морю лети. И скажи небу, что оно донельзя несправедливо. Улетай.

Голова гремит, в голове звонят колокола, вибрацией отдаются по телу. Штормит. Ты не чувствуешь ног, себя не чувствуешь, не слышишь, что тебе говорят. Вроде бы: «Красавица». Платье тяжелое, еще не свадебное, но все же, все равно к земле придавливает будто, а украшения, к тяжести которым не привыкла, тяжесть которых не любишь давят на голову. Музыка играет веселая, барабаны бьют, люди перешептываются, почтительно склоняясь, слышится фырканье коней. Коней… Гон, а помнишь, как обещал научить ездить верхом и фыркал на мое: «Непозволительно». Нет-нет. Я не должна. Мы же… п о г о в о р и л и. Я не должна даже думать о тебе, потому что с этого часа все мысли о тебе греховны, Гон. Мой Гон. Нужно шею слегка склонить, изящно, плавно, выдержано.
Глаза улавливают одежды дорогие, с символами высшей власти – драконами прежде всего. Пышные юбки замелькают перед глазами. Душный запах эссенций. А вот и… Королева. О ней слухи тоже ходили, ходили разные и пугающие, заставляющие морщиться. Никто не отзывался хорошо, все говорили разное и сходились в одном: «Власть». И смех слышишь уже знакомый, громовой, басовитый смех, несущийся откуда-то из глубины. Видишь отца краем глаза, которого, после поклона похлопают вроде как по-дружески по плечу. Видишь мрачного Вона, который, несмотря на все взгляды матери улыбнуться никак не может, стоит плотно губы сжав. Ты боишься, что упадешь, но стоишь ровно, словно солдат на посту в этих громоздких украшениях.
Раз. Раздвинутся.
Два. Вытолкнут почти ее… ж е н и х а, которого до этого не удавалось рассмотреть, пусть ты и не старалась.
Три. Поклон уважительный друг другу \потому что так надо, а не потому что мы друг друга уважаем – нам не за что\. Взглядом встречаетесь. Показалось. Померещилось. С рассудком у нее не все в порядке. Да и этого быть не может… Секунду глаза в глаза. У обоих в глазах выражение одинаково… безразличное. Вроде бы сейчас все без масок. А такое чувство, что сейчас одели все маски гораздо плотнее. Все здесь… в масках. Каждый в своей.

Все еще сидишь ровно, складывая руки треугольником на коленях, стараясь не смотреть прямо, склонив слегка голову, веки опустив. Так подобает. Разглядываешь узоры на платье, прислушиваясь к разговорам людей, которые вот-вот твоей семьей станут. Нет, не станут никогда. Незаметно скользишь по лицам, незаметно читаешь недовольство Вона, которое тот даже не скрывает – рискует. Королева вежлива, приветлива, общительна, но что-то… отпугивает. Будто тень за спиной. Вздрогнешь, отвернешься. Вопрос послышится, вопрос прямой. Неловко. Нравится… конечно не нравится. Конечно н е т. Встречаешься глазами, взгляд не отводишь. Понимаешь, что даже изобразить счастье и довольство на лице не в состоянии, совершенно. Безнадежна. 
Вздрогнешь снова, когда услышишь г о л о с. Ресницы встрепенутся, сама дернешься, пальцы крепче сомнут ткань юбки. Этот голос. Вы так смотрите… Смотрите пристально-насмешливо. Вы…пьяны. Но голос. Но то чувство. Но те глаза. Не может этого быть. Что за… трагичная судьба?
«Она очень красивая».
Красивая. В другой раз сказала бы вам с п а с и б о. В другой. Воль смотрит безотрывно, отвечая взглядом на взгляд. Сегодня Вас нет маски. Сегодня у вас другой взгляд. Подумать только, я танцевала… с принцем. Какая удачная выдумка. Какая-то ужасная шутка. Вы смотрите на меня усмехаясь, я остаюсь серьезной. Но даже сейчас… я кажется узнаю ваши глаза. Улыбка у вас… грустная. Я схожу с ума, вы же веселитесь, потешаетесь. Но это не улыбка, вы не хотите улыбаться. Я ваша трагичная судьба? Как и вы… моя. А я тогда была очень благодарна вам за… взгляд. Но наверное все это было важно только для меня, потому что ходят слухи, что у вас таких как я… Я перелетная пташка, знаю. Не узнаете? Конечно нет. Вздор.
«Знаете, у меня ужасный характер…»
«Знаете, вам тоже не особенно повезло».
Рассмеется раскатисто правитель, рассмеются вокруг него. Раз смеется – все в порядке. Точнее нет. Что-то все равно определенно не так.
— Честность украшает человека, Ваше Величество. Как и скромность, — кивнет отец, добавляя мягко. — Искренняя.
— Вы правы, Ваше Высочество, — Вон будет рассматривать угощения задумчиво, голос тоже насмешливый, подражательный неожиданно проявится. Вон кажется постарше слегка. На год не больше. Пристально переводит взгляд с еды на лицо наследного принца. Чувствуешь, как отец напрягается. Сама смотришь предостерегающе. — Моя сестра заслуживает хорошего человека. Не важно насколько он… благороден. По крайней мере должен быть… кхм. Трезв. Умом разумеется, — исправится, а мать побледнеет на глазах. — Не хотите, впрочем, в ы п и т ь? Скоро мы станем б р а т ь я м и. Или же вам уже хва…
— Сон Вон… — голос отца низкий, угрожающий почти.
Что же ты делаешь, братец? А Вон продолжает улыбаться, будто подражая, будто насмехаясь. Воль голову поднимет, прерывая всю эту ситуацию опасную на корню. Останавливая пожар загоревшийся. Ты вообще заговаривать не должна.
— Ваше Высочество очень… лестно отзывается обо мне. Но думаю у нас обоих есть недостатки. Как и у всех людей. Остается с ними смириться.
Смиритесь со мной.
А я… узнала вас. Но наверное, нам стоит оставаться незнакомцами. Не узнавайте меня, не стоит. Не хочу ни наводить вас на мысли об этом, это, наверное, было не важно. Не хочу нравится вам таким образом. Не хочу ничего доказывать. Просто… это ничего не значит. Но я вас узнала.

— Что, совсем ума лишился? Я говорил о прямоте, но ты себе голову рубишь своими руками Сон Вон!
— Я не жалею. Проявить неуважение ко мне – пускай. К ней – пусть попробует. Молчать я не стану. Отдавать ее… отдавать нашу Воль е м у. Мы  будем жалеть об этом вечность.

❖❖❖

То, что ты уяснила в первую очередь – во дворце очень высокие лестницы и ступенек очень много – ты насчитала у главного дворца императорского около 60. Каждый раз приходится пыхтеть, взбираясь вверх, а потом спускаясь вниз. Однажды ты пропустила пару ступеней, скакнула вниз, забавно прикусив нижнюю губу, а юбки дорогие и пышные, в которых ты выглядишь еще более хрупкой и в которых теряется. Придворная дама Шин нахмурилась и сказала, что так делать н е л ь з я. Это слово она здесь слышит чаще всего и видимо будет слышать еще настолько же часто после свадьбы, которая уже совсем скоро.
— Бегать по дворцу нельзя.
— Смеяться громко нельзя.
— Нельзя первой заговаривать с императором или королевой.
— Выходить за территорию дворца нельзя.
— Распущенные волосы полностью – нельзя.
— Перепрыгивать через ступеньки нельзя.
— Горбиться нельзя.
— Заходить в оранжерею Его Высочества нельзя.
— Ночью в главный дворец – нельзя. Как и на мужскую половину без приглашения.
Придворная дама  Шин – это второе что ты здесь уяснила. Ее все боятся, хотя она моложе придворной дамы Но – хохотушки, пышной женщины, на глазах которой здесь дети рождались. Придворная дама Шин пользуется уважением, а еще у нее голос твердый и осанка почти королевская. Слухи ходят, что после выкидыша ее определили в придворные дамы. А выкидыш, мол, королева устроила. Воль с любопытством порой прислушивается к этим дворцовым байкам, которые от служанок слышит и евнухов, стайками шныряющих тенями по закоулкам дворцовым. Но в основном ты предоставлена самой себе здесь. Здесь всегда удивительно т и х о. В другой раз тебе бы понравилось. Придворная дама Шин смотрит вечно строго и говорит негромко, но внушительно. Перед ней служанки склоняются, слушаются ее беспрекословно. Воль тоже приходится.
— Что такого страшного, если я не стану надевать эти украшения?
— Так положено, госпожа. Принесите подвески, — звучит ответ с тонких губ придворной дамы и ты подчиняешься.
Запретов во дворце множество, а того, что делать можно – жалкие крупицы. Кажется ты даже дышишь как-то неправильно. За несколько дней до свадьбы ее учат правильной походке, вроде как королевской. Тарелки с грохотом о каменные плиты разбиваются, а придворная дама Шин повторяет сдержанно и холодно: «Снова».
Снова. Снова. Снова.
Спина ужасно ноет после таких экзекуций, но Воль умудрялась смеяться над своей неуклюжестью.
За ней здесь ходит целая процессия, которая ей похоронную напоминает. И вроде бы одна, но твоему одиночеству мешают эти люди, которые каждый раз как развернешься – головы склоняют и поднять не смеют – смешные. Прогуливаешься степенно, пытаешься. Изо всех сил пытаешься стать той, кем для тебя задумано. Получается скверно. Храбришься, плечами поводишь и улыбаешься мужественно каждый день. Ты говоришь себе: «Завтра будет лучше», но на завтра все повторяется. А после свадьбы… ничего не изменится? Или хуже станет?
Обернется вновь, шаг ускорит, пусть ей сто раз говорили, что нужно ходить плавно, будто над землей паришь. Нежно. А ты почти что бежишь – это же нельзя. Бежишь, чтобы отцепиться от слуг назойливых, которые без бдительного надзора дамы Шин не могут за ней уследить. Затылком к каменной кладке, выдыхая рвано. Мимо пара стражников пройдут, пытаешься со стеной слиться, а голубая юбка так предательски отсвечивает. Боже… Продвинешься, нащупаешь рукой дверь, навалишься, почти вваливаясь в помещение, дверь прикрывая плотно и выдыхая, а потом… пропадая.
Ты слышала, что во дворце много цветов. Все цветы аккуратно высаженные около дворца королевы, в садах густых – ты все это видела, но никогда как з д е с ь. Голову кружит запахи цветов, твоих любимых трав. Смотришь на все это широко распахнутыми глазами и улыбаешься… впервые за это время открыто. И даже мысли в голове нет, что тебе здесь находиться снова… нельзя. Здесь же волшебно. Теряешься в запахе хризантем и орхидей. А когда находишь камелии не удержишься – прикоснешься. Как дома совсем, кончиками пальцев по головкам мягким, нежно поглаживая. Так… прелестно. Так приятно. Замечаешь ростки алтея, цветки зверобоя и оранжевую календулу. Цветки радостно светят желтым и оранжевым в глаза. Воль теряется среди листьев, крутится, принюхивается и улыбается. Хризантемы, лилии, женьшень даже. Как уголок чистого рая, в котором хоть и одна, но не одиноко.
«Королева любит цветы? Это она вырастила?»
«Ее Величество… не любит цветов. Цветы выращивает во дворце другой человек».
«Кто?»
«Вы опаздываете на урок этикета, госпожа. До вашей свадьбы немного осталось».
«В любом случае – тот, кто это делает гений. Я люблю цветы. Я люблю розы. И камелии».     
«Тогда может быть… это судьба».
«Что?»
«Поторапливайтесь».

Это как вдруг оказаться в лесу фантастическом, это как глоток свежего воздуха. Бабочка присядет на плечо совсем как Хвин т о г д а. Интересно, как там… дома? Улыбнешься грустнее, за ветки деревьев молодых ухватываясь. Интересно, а мандарины они дают? Плодовые же деревья. А если бы здесь магнолия росла… Нет, дерево слишком большое. Но как красиво цветет… Выныривая из под ветки разлапистой, увлеченная своими мыслями, как обычно напустив на себя задумчивости, практически снова \как и тогда как и в п е р в ы й раз\ носом утыкаясь в грудь, отскакивая испуганно почти, уверенная, что была здесь одна. Принц. Жених. М у ж. Супруг. Ваше Высочество. Нет, пожалуй, так мне вас называть удобнее всего. Отпрянешь, голову склоняешь поспешно. Осознание не сразу приходит, не сразу вспоминает очередное «нельзя» сказанное придворной дамой Шин.
— Простите… «Не знала, что даже во дворце, который принадлежит вам. Есть отдельные места которые принадлежат исключительно вам. Можете отрубить голову. Скажу, что умерла за то, что сорвала цветок. Не удивлюсь, если это смертной казнью здесь карается». — Я буду осторожней в следующий раз.
Он и не смотрит на нее увлеченный \или просто вы делаете вид – вам правда нравится рисовать? Почему я не верю здесь ничему?\ бумагой на бамбуковой дощечке. Взгляд серьезный взметнется к его лицу. А он продолжает неспешно и крайне спокойно рисовать, очевидно… ее. Это урок. Так нужно. Это снова ничего не значит.
Улыбаетесь. Открыто улыбаетесь. Смотрите на меня, находясь в паре-тройке сантиметров, но неизменно оставляя это расстояние. Никто из нас и не захочет его нарушать. 
— Постараюсь не попадаться вам на глаза. Я не буду беспокоить Ваше Высочество в таком случае, если я вам. Больше. Не понадоблюсь, — кивает спокойно, серьезно и бесстрастно-безразлично. Но зачем-то делаешь ударение на последние слова, произносишь их отрывисто. С расстановкой. Вы сами так сказали. И будете держать свое обещание. Или это не обещание?
Вы не любите своих родителей… отчего? Я не могу узнать, не имею право узнавать, даже если спрошу \а я не спрошу\ вы, мой жених, не ответите. Но как же тогда… одиноко вам здесь, если даже от родителей не получаешь поддержку. Для такой жизни, вы выросли… хорошим. Ваши глаза… не важно. Не важно это, Воль. Прекращай.
— Спасибо… за предупреждение. За совет. Я приму его к сведению. Я приму его к сведению.
«Моя жизнь здесь уже непростая, а что будет дальше… понятия не имею. Я не хотела входить в этот дворец, но имею права на вас злиться. Вы же мой муж. Это неправильно. Но вы думаете, что мне так радостно от того, что я здесь нахожусь? Ошибаетесь!».
А он уходит, уходит и не дает ей сказать больше сказать ни слова. Наверное… вы и не хотели слышать ответов.
— И вам… — в пустоту  оранжереи волшебной. —…хорошего дня. И спасибо. Что позволили остаться.
Не услышит. Ушел.
А до свадьбы. Считанные дни.

— Как приятно снова готовить невесту для первой брачной ночи. Так давно в нашем дворце свадеб не было! Айгу… — придворная дама Но хлопочет вокруг, цепляет в волосы украшения, пояс застегивает.
Придворная дама Шин в отдалении молчаливо смотрит на Воль, не отрываясь. А у Воль лицо бледное, дама Но сокрушалась уже несколько раз по этому поводу. Воль в чем дело? Ты же уверена, что не будет ничего. Ты же многое з н а е ш ь. Ты знаешь, что… не нужна. И не особенно жалеешь, верно? Так почему такая бледная, будто волнуешься. Ты не так все это представляла. Да, одежды чудесные и ванна была с лепестками роз огромная, а потом гранатовый сок несколько служанок спину протирали губками и мягкими шелковыми полотенцами. И волосы несколько служанок укладывали.
Дама Шин подойдет, когда никого вокруг не останется ни души. Достанет флакончик маленький с палочкой стеклянной. Проведет по шее – вздрогнешь. Коснется этой же палочкой груди. Вздрогнешь дважды. В воздухе запахнет гвоздикой и розами. Мягкий аромат укутает, нежный. А ты ни жива ни мертва. Смотришь на себя в зеркало и не узнаешь. Красивая. Но не ты.
— Дама Шин… — окликнешь, в какой-то отчаянной надежде, когда та собирается покинуть покои. Остановится. — Что мне… делать? – вопрос глупый, детский, странный.
А та посмотрит пристально-внимательно на ее лицо. Посмотрит так, будто в вопросе нет ничего странного.
— Выжить, Ваше Высочество.
Теперь тебя называют здесь именно так. Свадьба прошла. Ты теперь… принцесса. Перед тобой спины гнут еще больше.
— А кого мне стоит опасаться здесь?
— Всех.
— Даже вас?
— У вас нет причин доверять мне.
— Если вы так открыто говорите об этом, значит… я могу доверять вам. И… все же?
— Пока вам стоит бояться только королевы, Ваше Высочество, — оглянется, прислушается не стоит ли кто-то за дверью, голос понижает. — То, что она еще не интересовалась вами не говорит, что она в вас не заинтересована. То, что может вас защитить… это ребенок. Родите ребенка, родите с ы н а и станете матерью наследника. Но даже тогда… вам нужно быть осторожной. Жизнь здесь. Это хождению по острию.
— Ребенок… — усмехнешься. — Боюсь, это невозможно.
— Не стоит вам так об этом открыто говорить. Честность во дворце приводит к плачевным последствиям. Только вам решать — чем для вас станет этот дворец. Райской кущей или камерой пыток, Ваше Высочество. А теперь, — глаза, в которых до этого огонек полыхнул незнакомый, гневный, пламенный погасает. И снова перед ней дама Шин – суровая женщина, которая слишком хорошо знает п р а в и л а. — вам пора. Не стоит задерживаться. 

В комнате тишина, в комнате она одна. Голова клонится под тяжестью украшений, сердце не стучит вовсе. Ты все это себе не так представляла. Не так. Ты не представляла себя одной в комнате в свою первую брачную ночь \может, конечно, и лучше, так лучше, что одна\. В твоих мечтах, сокровенных мыслях это представлялось чем-то до невозможности прекрасным и таинственным. Обязательно нежным, обязательно… в общем не так.
«Ты его жена»
«Ты его жена»
«Ты его жена»
Убеждение тут слабо работает.
— Он теперь мой муж. Я должна постараться. Постараться его любить. Таким какой есть. Любить. Я должна его любить. И никак иначе.
Вспоминаешь, что матушка говорила, провожая из родного дома. Что мужа следует почитать как никого другого. Что нужно быть покорной женой. Но я никакая не жена. Это смешно попросту.
Поводишь плечами, вздрагиваешь от любого шороха, а потом слышишь шаги неразборчивые шаги за дверью. Напрягаешься.
Знаете, Ваше Высочество, вы были ужасно пьяны. Я – безнадежно расстроена. Знаете, Ваше Высочество вы же мне и шанса не даете относиться к вам х о р о ш о. Я пытаюсь изо всех сил. А вы… не даете. Ах да, вам это не нужно. Можете не говорить мне этого.
Морщишься невольно от запаха резкого алкоголя, рисовое вино щекочет нос. Болезненно сощуришься. Совершенно необязательно выказывать нелюбовь ко мне вот так. Я совершенно точно возненавижу вино. Застываешь, в лицо вглядываешься, в походку покачивающуюся. Слишком открыто осуждаешь. Нельзя т а к.
А я все ваши глаза в и ж у. Может я все же ошибаюсь? Я услышала от вас тогда одну фразу, вы казались чем-то фантастичным. Вы новую маску надели? Похвально. Улыбаетесь. Я бы тоже хотела. А все что могу – глазами прожигать.
В глазах боль.
В сердце рушится что-то последнее, на хрупкую надежду похожее. Ты словно статуя сидишь на этих подушках, а его лицо близко-близко, а ты в глаза всматриваешься в темные, в глаза-черешни, в глаза-ониксы. Ресницы у него длинные. Всматриваешься и понимаешь, что не ошиблась. Нет, как бы я не хотела ошибиться. Это вы. И это, увы, не сон. Чувствуешь, как тяжесть постепенно с головы спадает, а потом вздрагиваешь, когда руки плеч касается, чтобы верхнюю часть одежды снять. Бордовая пелена на пол опадает. Сердце, ты такое глупое. Не хочу я ничего чувствовать! Не-хо-чу. Вы тоже. Не моя судьба. Так почему мое сердце должно так стучать. Сердце, прекрати. Прекрати, говорю.
Останавливается, смотрит на нее, улыбается снова. А ей хочется спросить – улыбается ли по привычке, потому что пьян, или это правда его улыбка. Почему ее это вообще заботит?
Не отвечает, просто руки обессиленно на юбки белоснежные упадут. Дальше никто раздеваться не будет. Усмехается слабо.
Больно раните, Ваше Высочество. Вы правы в том, что не хочу ничего. Но раните осознанием, что передо мной… моя будущая жизнь. А я не о такой жизни мечтала!
Замираешь, слушая пьяную речь сонную. Замираешь.
«Никогда не полюблю, даже не надейтесь. Вам лучше забыть обо мне и жить своей жизнью. У нас с вами . . . нет будущего».
Я никогда. Не полюблю. Вас. Вот и разобрались.
Дождешься пока он уснет наверняка. Поднимешься тихонько, чувствуешь пустоту внутри зияющую. Отойдешь к окну, на пол снова опускаясь, облокачиваясь о стену, затылком упираясь, со своего положения за ним наблюдая. И теперь понимаешь, что не будет лучше. Что вот она – твоя будущая жизнь. Вот наше будущее. В разных концах комнаты, как можно дальше. Раз в год. Слова ничего не значащие. Небо, в чем я так виновата? В том что была счастлива? Небо – ты жестоко.
— Жить своей жизнью… если бы могла. Так бы и сделала. Но тогда мне нужно сбежать отсюда. А это невозможно. Ваше Высочество, — подберешься, подтыкая белый нижний ханбок под себя, обхватывая колени руками. — Вы, наверное… очень ее любили. Свою невесту. Я тоже любила е г о… — тебя никто не слышит \позже привыкнешь к тому, что так попросту не бывает и всегда в разговоре во дворце есть кто-то третий\. — Я любила его так сильно, что отпустила. Жаль… — проглотишь слезы, но они останавливаться не хотят \ позже привыкнешь их никогда не показывать во дворце\. —… что мы встретились так. Но никак иначе мы бы и не встретились. А вы хорошо танцевали. У вас была черная маска. Эти ленты… хотела бы я, чтобы не переплетались никогда, — лепечешь. — Это ошибка. Моя любовь… моя любовь… это ведь не важно. Я даже другом вашим стать не смогу – не позволите.

— Давай сбежим, Воль. Убежим, переждем. Я заберу тебя, слышишь?
— Это... невозможно, Гон. Ты... забудь обо мне. И не вспоминай. А еще... кольцо возьми. Иначе... не сдержусь.
— Не говори мне этого, сама же знаешь - невозможно.
— Поцелуй меня, Гон. В последний раз. Поцелуй.

— Хорошо, Ваше Высочество. Не волнуйтесь. Отец говорил, что я понимаю все с первого раза.  Я тоже никогда не полюблю вас. Давайте… никогда не влюбляться друг в друга. Я согласна. Спите спокойно. Я никогда… не стану требовать вашей любви. А вы… не требуйте моей.
Вы не услышите, как я проснусь, как исчезну из ваших покоев. Хрупкая, потерянная девочка, которая на утро должна показать, что все б ы л о, да только не умею, не могу. Плечи ноют – ужасно неудобно спать сидя. Ноет шея. Могут неправильно истолковать. Королева, оказывается проявляет… интерес.
Не муж и жена.
Не друг и подруга.
Два незнакомца. В одной спальне.
На долгие. Долгие года.
На прощание прошепчешь, будто роковое.
— Мне тоже... жаль н а с.

Эй пташка
клетка захлопнулась.

[float=left][/float]Изо дня в день ты выходишь из дворца, щуришься от солнца яркого или же ежишься от порывов зимнего ветра. Изо дня в день натыкаешься на те же приторно-сладкие лица, лишенные всякой искренности, которые склоняют спины в уважительном поклоне, а потом перешептываются у тебя за спиной. Твое День Рождения совсем скоро, уже з а в т р а, ты вроде как должна ждать этого дня, но в душе праздника нет совершенно. Соль сказала не далее, как вчера, когда по саду прогуливались \выловила тебя из библиотеке, в которой в последнее время пропадаешь совершенно окончательно, вдаваясь в сложные династийные подробности жизни двора\, что это «никуда не годится». Ты вроде бы становишься старше, но с каждым годом, такое чувство все грустнее. С каждым годом засовы золотые темнеют все сильнее \может ли темнеть золото?...\, скрежещут, потому что дверцу клетки никто не открывает. Клетка становится все плотнее. Выйдешь во дворик, пройдешь мимо построек схожих одна с одной, мимо клумб цветочных. Каждое утро ты прогуливаешься здесь, вдыхая стылый воздух губами и улыбаясь своим далеко невеселым мыслям. Спасали книги, спасали растения, спасали все те же птицы, которых подкармливаешь с рук и наблюдаешь за их щебетом, который не кажется веселым теперь. Может быть и Хвин чирикала вовсе не от веселья, но… ты же никогда ее не удерживала. Стайка девушек пробежит мимо в легких через чур для такого времени года платьях. Щебечут о чем-то радостно, беспечно, поневоле начнешь завидовать. Спальни наложниц где-то в этой стороне. В гарем девушки все как на подбор, красивые, разумеется здоровые, чтобы быть в состоянии родить р е б е н к а. Пройдешь иной раз мимо, захватишь краем уха их нестройный щебет.
Ваше Высочество, а вы знали, что неизменно? Девушки все еще мечтают о в а с. Прямо как на том празднике, считают, что их жизнь непременно станет лучше. Одна ночь может столько изменить, правда что.
Воль хорошо помнит, когда впервые увидела гарем, увидела всех этих девушек, взгляд которых чувствовала на своей спине п о с л е.
«Дама Шин, а они все…».
«Принадлежат вашему мужу, Ваше Высочество. Если правитель желает они должны исполнить… его желания. Такова женская участь».
«Сколько же их здесь?»
«Это королевский гарем, Ваше Высочество. Им заведует Королева, как и всеми делами внутреннего двора. Однажды за это будете ответственны вы. Королева распоряжается – кого отослать в покои и, разумеется, сам король или же наследный принц. Что касается числа… Если считать всех, то около 45».
«Что же… очевидно, проблем не должно возникнуть. Они все очень красивые».
А я когда-то хотела быть одной-единственной. Когда-то очень давно.
Откладываешь вышивание, как только умудряешься в третий раз уколоть палец. Вздрогнуть, отдернуть палец, но не испустить ни единого вскрика. Следует быть сдержанной, но как только слышишь: «Вам письмо, Ваше Высочество», то не можешь сдержать порыва радостного, улыбнешься. На пяльцах, на полотне белом шелковом останется птица с одним крылом голубовато-синяя, над цветком пиона вспорхнувшая. Служанка на подносе серебряном принесет письмо в конверте цветном. Наверняка от брата. Улыбка трогает лицо, поспешно поблагодаришь, пусть и не обязана совершенно, отпуская восвояси. Поспешно конверт откроешь, развернешь бумагу тонкую, вглядываясь в знакомый почерк и будто слышишь голос брата. Будто чувствуешь родной запах, будто кто-то обнимает тепло, щелкает по носу привычно. Тебе все еще нужны объятия, Воль. Ты безумно скучаешь, пусть и встречаешь изредка, пусть и смогли однажды встретиться, а она долго не выпускала из объятий, не желая, а брат почему-то хмурился.
«Тебе там совсем одиноко? Его Величество вроде бы хорошо обращается к отцу»
«Нет… со мной хорошо обращаются».
Просто, братец тебе лучше не знать… как со мной обращаются. Просто, как любил говорить отец у тебя сердце слишком пламенное – так и сгореть можно.
Читаешь не спеша, ласково пальцами по бумаге скользя. По крайней мере ей не забывают писать. Дойдешь до конца, улыбка с лица слетает. Мрачнеет лицо, а потом бледнеет, цветом сравниваясь с той самой бумагой, которая в руках задрожит.
«Я долго думал, стоит ли рассказать тебе об этом и стоит ли передавать тебе это вместе с моим письмом, но думаю, ты обязана знать. Воль, Гон… больше не в столице. Война с киданями продолжается достаточно долго, на границах не спокойно, поэтому он с другими добровольцами не так давно уехал. На границу. На войну. Не знаю, насколько это теперь уместно. Мне жаль, Воль».
— Дурак, — прошепчут губы, сморщишься болезненно, а письмо из рук выпадет ослабевших. — А если погибнешь там… Что это за месть такая… мне. Это жестоко, Гон. 
Его лицо заметишь, его голос услышишь. Его голос, обещающий однажды вернуться. Его голос, повторяющий безумно опасные теперь слова. Люблю. Ты не слышала их достаточно долго. Сумасшедший ты, Гон. А сердце молодое и глупое забьется быстрее.
— А кольцо я оставлю себе. Как талисман. Как гарант своего возвращения. Я вернусь победителем и надену его тебе на палец.
— Только в следующей жизни, быть может, Гон. Не в этой. Не в этой… — вспоминаешь его слова, когда расставались.
Тебе бы приглядеться, Воль, но ты слишком занята своими чувствами, своими слезами молчаливыми. Что конверты какие-то неаккуратные, а письмо сложено немного неправильно, уголок загнут. Тебе бы догадаться, что твои письма… читают. Читают раз за разом. Что это д в о р е ц. А у тебя в нем есть по истине королевский недоброжелатель. Просто кобры они… королевские. В горле неприятно запершит. Положишь на шею ладонь невольно, проведешь, сглатывая. А луны сегодня не видно с н о в а. Просто тучи сгущаются.
А завтра день тяжелый, долгий. Твое День Рождения, на котором улыбаться придется, которое будут праздновать, подарки приносить, на котором снова увидишь лица опостылевшие. Стоит отдохнуть.

Шаги за дверью, шуршание юбок, голоса повышенные. Заставляют сонно глаза раскрыть, но проснуться до конца не получается, покачиваясь поднимаешься с постели, волосы по подушке разметались, плечи покрывают, резко контрастируют чернотой с одеждами белыми. С шумом открывается дверь, светом огня комната осветится. В какой-то момент пугаешься, слишком суматошно. Вперед выйдет придворная дама Ли, которую ты, разумеется знаешь – правая рука королевы. Скулы ярко выраженные, подбородок острый, а взгляд пронизывающий, вечно недобрый. Она пугала тебя в первое время куда больше дамы Шин. И сейчас ее лицо тоже не источает дружелюбия совершенно, лицо непроницаемо, только взгляд какой-то подозрительный ее окидывает. Одеялом прикроешься, стараясь, чтобы голос не дрожал, стараясь говорить твердо, да только тщетно все.
— Что происходит? Почему посреди ночи…
— Вашему Высочеству нужно пойти с нами, — бесстрастно-прошелестит.
— Куда?
Она не отвечает, достаточно грубо под руки схватит, поднимая. Пальцы костлявые даже сквозь ткань белую слишком больно впиваются в предплечье, а тебя практически выволакивают во двор темный, вся эта процессия шумная. А ты дрожишь, а тебе страшно вдруг, а они это в и д я т.

«Знаете, Ваше Высочество. С тех пор я научилась сжигать письма. С тех пор я не показываю, что страшно. Что больно. Что хочу расплакаться. Унижение… что вы знаете об этом слове?...»

Лицо знакомое перед глазами, а тебя из сна вырвали совершенно нагло, совершенно бесцеремонно. Лицо гладкое, спокойное и снова приветливое. Указательный палец все тем же перстнем постукивает по столу. Покои королевы намного больше твоих собственных. Несколько ваз с цветами из мастерских керамических, картины, ценность которых даже сама королева вряд ли может оценить. Тебя в спину подтолкнут, следует поклониться, поклониться как только видишь, следует быть почтительной, а у тебя будто ноги к земле прирастут – и шагу ступить не можешь. Медленно, на коленях подгибающихся п о к л о н. От тебя всегда требовали земных, простой поклон под девяносто градусов даже не устраивал. Ты кланялась ей также, как это делают слуги, а иногда на глазах у других. Когда-то тебе сказали, что королева терпеть не может, когда что-то случается без ее ведома. Когда что-то случается не так, как она задумала. Против ее воли. Ты именно так и случилась. Ты ей чем-то помешала.
Я читаю в каждом вашем движении ненависть.
Я и слова вымолвить не могу.
— Встаньте, — голос теряет нотки дружелюбия, глаза теряют мнимый доброжелательный взгляд. Вокруг нет опасных свидетелей, можно сдернуть маски. Просто я старалась изо всех сил когда-то. Просто вам выпал невероятный шанс.
Рядом с королевой в уважительном поклоне лекарь дворцовый склонился. Белоснежный, словно первый снег, вроде как талантливый. Понятия не имеешь, что он здесь делает.
– Завтра Ваше День Рождения, а вы… так расстраиваете меня. Как вы думаете, кто вы?
Кто я? Я дочь министра церемоний.
Кто я? Я самый несчастный человек на земле.
Кто я? Сон Воль.
Но я знаю, какой ответ вы хотите услышать.
— Жена наследного принца, Ваше Величество, — голос дрогнет предательски. Тебе не по себе от этих взглядов немигающих.
— Верно… а по вашему… может ли жена принца, будущая мать всего нашего государства… интрижки крутить? Не могла знать, что у вас был возлюбленный. Впрочем, это не имеет значения. Наследного принца вы обмануть можете, меня нет. Но меня интересует несколько другое… Для этого здесь доктор, — она кивнет на старичка, а тот еще больше сгорбится, а от Воль взгляд спрячет.
В голове колокола звенят. В голове неразбериха. В этом дворце ты одна. Но никогда не бывала в одиночестве. Твои письма читают. Твои мысли, кажется, тоже всем известны, а ты чужие прочитать не можешь. 
— Вам повезло, что  письмо без подробностей.
— Чего вы… хотите… от меня?
— Просто пришло время убедиться кое в чем очевидном. Случай подходящий.
Кто-то сзади подойдет, кто-то ухватится за пояс на нижней юбки. Пальцы все еще костлявые, узнаешь, узнаешь такие прикосновения. Слишком много людей, попытаешься вырваться – куда там. А она наблюдает с высоты своего положения на твои жалкие трепыхания, на твои жалкие попытки вылететь.
«Птицу пугает не решетка, а люди за ней…».
Холодок плечей коснется, перед лицом мелькнет борода главного дворцового лекаря.
«Мне необходимо Вас осмотреть».
Больно. Это еще больнее, чем карпа чешуйки. Это унизительно, когда служанки, которые вам прислуживают с м о т р я т. Когда пальцы чужие прощупывают, когда сглатываешь слезы, но все равно в и д н о, что плачешь, доставляя всем небывалое удовольствие, пожалуй. Невозможно, дама Шин постоянно держаться. Страшно. Опять страшно. Холодно, неприятно, практически омерзительно, пусть с тобой стараются аккуратно обращаться.
— Все как я и думала? – голос послышится вопросительный.
— Дело в том, Ваше Величество… — лекарь встряхнет руками мокрыми от воды, которой ополоснул после пытки осмотра. — Не знаю, как сказать…
— Девушка?     
— Да, Ваше Величество.
Дрожишь, сжимаешься, прижимаешь ноги к груди, а что толку – все всё слышали, наверняка разнесут это по дворцу. Не думаю, что королева станет это в тайне хранить. Вам даже поймать меня не на чем было все это время, не считая письма, в котором почти ничего не… указано. Разочарованы? Сжимаешься в этот комок, пытаясь спрятаться, а хочется исчезнуть.
— Ну, по крайней мере очевидно, что мужу своему вы не изменяете. Впрочем, как и прямые свои обязанности не выполняете. Зачем же было обманывать. Выходит, супруг ваш к вам не прикасался. Все это время. Неудивительно, что мы до сих пор не увидели наследника. Ваше Высочество, объясниться не хотите?
А ты помотаешь головой, а ты не можешь снова ничего сказать, а тебя снова разрывает, только теперь кровь не идет. Душа кровоточит. Беззащитная совершенно.
Просто уйдите, в с е. Или добейте. Зачем оставлять подранка в живых, зачем наблюдать за агонией предсмертной. Просто сделайте контрольный выстрел. Стрелой попадите. Немного осталось.
— Не хотите… придется подумать, что с этим делать. Жаль вас. И правда, ж а л ь.

Захлебываясь в слезах, вжимаешься в стену уже собственной комнаты. Где-то за окнами рассвет зачинается, где-то за окнами новый день наступает, а ты усталая, разбитая, продолжаешь плакать, кулаком прикрывая рот, но рыдания все равно с л ы ш н о. Тебе все еще кажется, что на тебя смотрят. Что тебя все еще п р о в е р я ю т. Заскрипит дверь, с угол вжимаешься сильнее. Кто-то перед тобой присаживается.
— Я ведь говорила, чтобы в письмах не писали ни вы, ни вам ничего опасного. Ваше Высочество, послушайте меня, послушайте, — дама Шин ухватывает за плечи, поднимает за подбородок. — Королева давно обо всем знала – догадаться не сложно. А сейчас сделала это специально. Как можно публичнее, как можно громче. Она не любит вас. Сегодня важный день, а она подняла вас для этого посреди ночи. Она ничего не может с вами сделать, а бессилие раздражает. Особенно е ё. Вам нужно быть сильной.
— Я не хочу, не хочу, не хочу, ничего не хочу, не хочу, оставьте, оставьте, уйдите… пожалуйста… — а сама ухватишься руками за ее плечи, шелковая темно-синяя ткань в руках скользит.

В ту ночь, тебя наконец обняли, пытаясь успокоить.
А на утро надевали украшения. На утро причесывали. Празднично улыбались.
В голове мутно, в глазах темно. Слишком устала от бессонной ночи, а вынуждена улыбнуться. А вынуждена идти, держать спину, держать взгляд. Потому что при всех.
Еще издалека узнаешь его в профиль, голову склоняя едва-едва, себя не ощущая. Стараясь не покачнуться.
Ваше Высочество, а знаете, все равно невозможно притворяться слишком много.
А знаете, это была просто ужасная ночь для меня.
Знаете, мне казалось, что мы в одной лодке.
Знаете, мне одиноко ужасно и все еще б о л ь н о.
— А знаете… хорошая сегодня погода, — вымученно, улыбку на лицо натягивая. — Не так холодно, как вчера. Спасибо… что пришли. Я не стану надолго вас… задерживать… — покачнешься, у д е р ж и т. Упасть не даст. И на том спасибо. — Давно не была на свежем воздухе. Голова кружится. 
У меня нет сил на неприязнь. У меня нет сил ни на что.
Я мечтала разговаривать о чем угодно, но не о погоде. А это все, что удалось из себя вытянуть, ей богу. Коленки дрожат, голова тяжелая, мысли путаются, но вынуждена держаться.
Разумеется, вы вынуждены здесь присутствовать, как и все эти люди, потому что я ваша о б я з а н н о с т ь. Голова кружится на самом деле. На самом деле упасть хочется, но положение не позволяет. Ты киваешь в знак благодарности, когда подарки тебе в руки передают. Ты отвечаешь вежливостью на вежливость. Ты слышишь сквозь мутную пленку будто голос короля и елейный – королевы. Чувствуешь на себе ее взгляд, слышишь будто шепоток.
«Королева-девочка».
Вида не показываешь, только потом извинишься за то, что пораньше уйти захочешь. Привставая со своего места. Звякнут чашки, качнется стол. Юбкой за что-то зацепишься, извинишься еще раз. И только когда не видит никто, ухватишься за колонну красную, ухватишься, потому что идти совершенно невозможно. Покачиваясь как-то нелепо.
Тебе бы только до своего дворца дойти. Тебе бы главное… чтобы не заметили.
Я не забуду ничего. Я стала старше сегодня на год. Я… больше никогда и никому. Не стану доверять.

     
Спину держит ровно, привставая с постели, откидывая одеяло. За дверью уже наверняка целая толпа слуг, голос глухой за дверью вопрошает: «Ваше Высочество, вы проснулись?». На самом деле она всегда просыпается где-то за полчаса до этого возгласа привычного, под кожу въевшегося, с которым за это время сроднилась, но который ей до сих пор не нравится. 
— Да. 
Коротко, но для них вполне достаточно, чтобы ворваться в спальню ровным стройным хороводом. Сначала – умыться. После – принесут завтрак на низком столике расписанном причудливыми узорами из фруктов и овощей. После – оденут и только тогда в покое оставят. Изо дня в день ритуал примерно одинаковый, ты привыкла. Привыкла терпеливо стоять на одном месте, практически безразлично, выбирать что лучше из украшений надеть. Раньше, когда только попала сюда – отчаянно не понимала почему нужно столько на себя навешивать, а сейчас просто спорить не хочется. Украшения, заколки, шпильки и кольца приносят на подносах, покрытых бархатным красным покрывалом. Придворная дама Шин приходит вместе со всеми, подгоняет процесс, стреляя взглядом в нерасторопных служанок и иногда хлопая в ладоши несколько раз – ты привыкла, а новенькие пугаются. Новеньких сразу различаешь – взгляд больно любопытный. Со временем любопытство сменится покорностью. А если попадешь во дворец королевы, то… затравленностью. 
Воду для умывания несут в тазу серебряном две служанки. Вторая поддерживает полотенце. 
Дама Шин, которая с недавних пор окончательно стала ее личной придворной дамой и никто особенно не возражал \говорят, только я могу вас выносить, а мне только с вами и нравится вести диалог\ встанет рядом, напомнит о списке необходимых дел, о том, что нужно будет поздравить дочь министра общественных работ с рождением сына лично, так как это сделал император, а значит и всем должно. Напоминает о том, что швея должна снять мерки, чтобы пошить платье на еще такое далекое торжество по поводу приезда посла из Мин. Ты качаешь головой устало и говоришь: «Я все помню», наклоняясь над тазом с водой для умывания. Служанка волосы придерживает тяжелой копной спадающих на грудь и плечи. Ты любишь свои волосы. Склоняешься и замираешь. 
Ты привыкла к ритуалам дворцовым, к круговороту жизни, к тому, что все заканчивается и начинается одинаково. И успела кое-чему научиться. 
Поведешь носом, плечи дрогнут, лицо останется непроницаемым, впрочем. 
— Приятный запах, — поднимешь голову, служанки затопчутся на месте. 
Дама Шин замолчит, перестанет перечислять бесконечный список каких-то мелких дел, которыми теперь занята вся ее жизнь. Нужно же быть хоть чем-то занятой. Смерит троицу взглядом холодным – от такого поежиться можно. 
— Это вода с ирисом, Ваше Высочество. 
Устало вздохнешь, качнешь головой. Есть вещи во дворце неизменные и это одна из них. Вовремя не распознаешь – будешь мучиться. 
— Вода с ирисом отличном увлажняет кожу, я слышала… - тянешь гласные, в воду прозрачную всмотришься. — Но это вода, увы, не с ирисом. Не стоит меня о б м а н ы в а т ь.
Придворная дама отберет таз, поставит на стол, принюхается. Брови красивые \дама Шин на самом деле совершеннейшая красавица, если бы позволяла себе улыбаться и не напускала на себя столь пугающий вид\ нахмурятся, вид мрачнее тучи. Подходит медленно, оглядывает каждую, прежде чем воду из таза выплеснуть на них, а они завизжат оглушительно громко. Через чур для утра – голова заболит. Сморщишься. 
— Это же вода с ирисом, почему все так напуганы? – холодный тон, глаза молнии метают. — Или вы говорите, кто приказал, или я подумаю, что вы воруете морозник у лекарей и тогда одними розгами вы не отделаетесь. 
Молчат. Прикусили губы. Пытаются отряхнуться. 
— Я жду. 
— Наложница Хэ приказала, — пискнет самая маленькая, худощавая с волосами жидкими, завязанными на общий момент в хвост. 
Воль вздохнет еще громче, решив сегодня обойтись без умывания – кожа целее будет. Служанок отпускают для получения наказания. Обычно бьют розгами по щиколоткам – больно ужасно, она видела несколько раз, как потом ходить не могут нормально. Но дворец свои правила знает хорошо, а внутренний двор – еще лучше. На прощание требуют наложницу Хэ дама Шин собирается расспросить лично. 
— Время идет, а методы остаются все теми же… — тянет, к трапезе приступая под пристальным взглядом дамы Шин. — Повезло, что я так заинтересовалась чтением хроник. С давних пор все женщины в императорских гаремах пользуются морозником исключительно для этого. А он полезен совсем для другого… 
Для «этого» - значит для раздражения кожи. Если сок из корневищ растения в воду выдавить не избежишь страшных на вид прыщей, похожий скорее на язвы. Ко всему прочему чешутся ужасно. Ей повезло – уж слишком сильно увлекаешься ты травами, распознаешь их запах с закрытыми глазами, сама их высаживаешь. И терпкий, холодный и вяжущий аромат морозника ни с чем не спутаешь. А на вид ты ничему не доверяешь – все нужно... проверять хотя бы на один раз.
— Но зачем было выливать на них таз… Достаточно и розг. В конце концов у них не было выбора. Наложница Хэ… ее характер оставляет желать лучшего, сами же знаете. 
— Я уже говорила вам много раз. Не стоит быть доброй во дворце. Наложница Хэ тоже свое получит. 
— Если ни к кому не проявлять доброту это место превратится в зверинец, дама Шин. И потом… не думаю, что это наложница Хэ. Даже если она отдала приказ, как думаете кто ее подговорил? Говорю же – методы не меняются. Одного не понимаю – зачем? Всем известно в этом дворце, всем и каждому, что я не несу никакой угрозы. Наложница Хэ одна из любимиц. Божится, что скоро обязательно родит сына. И я не удивлюсь, она бывает на той половине дворца… намного чаще меня, скажем так. А императрица так… беспокоится обо мне до сих пор. Смешно. Главное, чтобы больше не решила удостовериться в том, что у меня ничего не выйдет. Не на этот раз. 
— Вы жена… 
— Всем известно к а к а я я жена, благодаря чьей-то милости, — прерывает, прерывает мягко, но настойчиво, почти железно.  «Никогда ту ночь не забуду, Ваше Величество. Не забуду многое. Именно вам». — Не смотрите на меня так, это же правда. И я в порядке, привыкла. Я просто устала. Я устала от того, что нужно быть подозрительной ко всему, что тот, кто улыбается тебе сегодня на самом деле хочет в спину нож всадить. Морозник, протухшие финики, изрезанная одежда. Я устала справляться с этим. Если бы не вы и не Соль, сестра моего мужа… здесь было бы через чур одиноко.  А, нет, я использую не то слово, позорно для меня. Невыносимо. Здесь было бы невыносимо. Справляться со всем в одиночку. 
— Что бы там ни было. Вы законная жена наследного принца. И этого у вас никто не отнимет. Именно поэтому вам нужно бороться и отстаивать себя. Наложница Хэ любит приукрашивать… 
— Это… его личное дело, — прерывает спокойно, сдержанно почти, не желая даже начинать этот разговор. Это как изо дня в день бередить старую мозоль и наступать на нее. — Отрицать тот факт, что она там находится мы не можем.
— Императрица заведует внутренним двором и гаремом, Ваше Высочество. Это не прихоть… 
Воль расположится на полу, спокойно и аккуратно подцепляя палочками кусочки редьки, накладывая их на рис в фарфоровой чашке. В последнее время Вон стал писать чаще обычного, благодаря даме Шин можно не беспокоиться о том, что переписку будут прочитывать. Переписку, которая приходит ей, по крайней мере. Брат в своей особенной забавно-ироничной манере пересказывает то, что происходит в народе, говорит, чтобы почаще заходила в министерство, в Сонгюнгван и что очень хочет ее увидеть. Рассказывает о том, что в столице происходит. Из раза в раз рассказывая про нехватку еды для простого народа и сетуя на то, что королевские кладовые заполнены запасами \и ты однажды сама убедилась в этом, но министр продовольствия определенно и в ус не дует\. «За мором всегда следуют болезни, сестра. Народ бедствует в деревнях, а в трущобах и вовсе влачит существование жалкое. Но в последнее время н е к т о во все это вмешался. Говорят в трущобах мешки с рисом раздают. Хорошо, что мы не знаем кто это. Ибо если бы узнали м ы, то…» «Узнали бы и во дворце, потому что во дворце обо всем узнают первыми». Дама Шин понимает, что ее не слушают и понимать не хотят качнет головой неодобрительно, Воль плечами пожмет беспечно \научилась\ и промычит что-то вроде: «Вы невыносимы», теряя всю королевскую осанку и вид. 
— Вам стоит дать мне совет, — когда ее одевают, когда на плечи тяжелая дорогая одежда опускается, а на талии пояс застегивают. Ханбок бирюзовато-зеленый, бирюза в волосах. Ты давно этот цвет не надевала. — Что мне делать. Чтобы так не уставать. 
— Мой ответ будет очевиден. Вам нужен человек, который способен вас защитить, Ваше Высочество. Но никто не сделает это… лучше вашего мужа. 
— Играете нечестно, дама Шин. Мне думалось мы с вами понимаем друг друга, а вы… не обижайтесь, вы знаете мой ответ на этот совет.
Дама Шин пригладит руками рукава, чтобы ни одной складки, поправит шпильку в волосах с камнями бирюзовыми. Качнет головой. Волосы наверх убраны в строгую прическу, делают ее вид еще более холодным.
— Все же стоит попытаться узнать его лучше. Ближе. Попытаться понять. Я не говорю вам о любви.
— И хорошо. Мы договорились с моим мужем однажды. Не говорить о любви. Вы думаете я не пыталась узнать и понять? В свое время я потратила на это силы, но… есть вещи, которые нельзя изменить и это не только морозник…
«Наверное, у наложницы Хэ лучше выходит. Ну и пускай.   
— Разве у нас не много очень важных дел? Но сначала я бы хотела сходить к лекарям и узнать, какие результаты у той мази, которую мы сделали на прошлой неделе. Я говорила добавить им туда листья крапивы… 

❖❖❖

— Куда вы на ночь глядя? Уже темнеет. Ночью…
— …нельзя гулять, где вздумается. Нельзя заходить на мужскую половину без приглашения и прочее. Я знаю это наизусть. Но мне нужно отдохнуть и развеселиться. А еще подумать. А когда мне все это нужно, я иду в?...
—… в оранжерею?
— Да, пожалуй, лучший подарок моего мужа за все эти четыре года. Только мне стоит переодеться, не идти же туда в таком виде. Хочу проверить как мои астры. И шалфей. Должны были уже проклюнуться. 
Ты расправляешь рукава простого платья, в таком служанки во дворце разносят воду в тяжелых дубовых ведрах, полы протирают до скрипа, пищу готовят. Простое голубовато-серое, ничем не примечательное, которое завязывается обычным поясом синим где-то на талии. Ткань грубая, а твоя кожа нежная к такому не привыкла, но одежды удобнее для работы с землей. После нее непременно приходится принимать ванночки для рук с персиковым маслом, чтобы руки не грубели – это же… неприлично. А кому нужны ее нежные руки? Зато благодаря ее рукам цветы вырастают. И пока это наилучшее им применение. Волосы шпильками черными заколола, чтобы не мешали, оттягивают слегка тяжелой косой закрученной. Оглядываешь себя в зеркало удовлетворенно, прокручиваясь на глазах у дамы Шин.
— Ну, так я совсем не похожа на королеву?
— Думаете не походить на королеву х о р о ш о?
— Когда никогда ей не являлась – самое оно.   
Воль пропадала у аптекарей и лекарей, читая книги по траволечению и иглоукалыванию, смешивала мази и научилась разгадывать растения по запаху целебные и ядовитые. Секреты свои дворцовые выдавали неохотно, но выбора у них не было и здесь действовало простое напоминание: «Ее Высочество». Выдавали. Выдавали скрепя зубами, даже бороды тряслись. Прекрасно знаешь, что о тебе сплетничают во дворце снова. И не только во дворце, но и за его пределами. Где это видано в таком виде по территории разгуливать, где это видано совать нос в дела ученых, когда жена должна… наверное должна родить ребенка, но Воль до сих пор толком в своих обязанностях не может разобраться. 
— И как же так вышло, Ваше Высочество? Ах да, это потому что я никогда вашей женой не была, — бурчит себе под нос, как сущий ребенок, разговаривает сама с собой, представляя перед своим лицом очевидно с у п р у г а, дверь открывая и оказываясь в мире, который каждый раз, казалось принадлежал только ей одной. Она себя своей здесь чувствует, а во дворце все еще… чужой. Не забывай, Воль, ты все еще во дворце. — Но, что вы, благодаря вам я поняла, что мои обязанности заключаются в том, чтобы не напоминать о себе. Я с ними отлично справляться научилась. Благодарю В а с, — отвесит кусту поклон насмешливый. — А вы так заняты, так заняты. Вас даже во дворце в последнее время не встретишь, — продолжая разговаривать сама с собой, откровенно иронизировать. 
— «Узнайте получше, поймите, любить не обязательно…». Будто все так просто, дама Шин. - изобразишь ее голос и тон. — Привыкла справляться самостоятельно и теперь... справлюсь.
И почему ты злишься? Или тебя веселит сам факт того, что ты не можешь высказать этого вслух, но, по крайней мере, самой себе отлично получается.   
— Интересно где Ваше Высочество пропадает... Впрочем нет. Если бы пропала я, вы бы даже не заметили наверняка! Вот же, не хотите извиниться? - срываешь злость на листьях пожелтевших, которые нужно оборвать обязательно, чтобы молодые могли проклюнуться. — Завидую вам. Несмотря на то, что мы оба в клетке, ходите где вздумается. Мне бы вашу смелость. 
Перестаешь дурачиться лицо мрачнеет, будто тучка налетела. 
Даже в последнее время мы почти не пересекаемся. Иногда я вижу вашу спину где-то вдалеке но не окликну, не смогу. Закончились эти утренние визиты к родителям /быть может королю надоело быть может стали без надобности/. Мы здороваемся друг с другом вежливо, чтобы не видеться весь день после, каждый занятый чем-то своим. И один раз в месяц в день, который предназначен для меня как для вашей жены я снова попадаю в комнату на т о й стороне дворца, молчаливо засыпая где-то на мягких подушках \по крайней мере теперь моя шея так не ноет как в первый раз\. Я все еще хорошо понимаю с первого раза и надеюсь, что у наложниц успехов больше. Вам нужен сын и с каждым годом все больше. Я прочитала тонну книг в этом дворце и в каждой, где у правителей не рождалось детей... печально заканчивали. Такова история.   
Услышу - кашляете и кольнет совесть болезненно. Стоило бы узнать как вы. Но я же знаю что ответите "все в порядке не беспокойтесь". Вежливо. Безлико. Так было два года назад. 
Прогулки короткие, когда все же сталкиваемся и не проигнорировать это. Иногда мне кажется что вы смотрите на меня так будто хотите что-то спросить но не спросите. 
Мы оба изменились. Кто-то стал осмотрительнее, кто-то мудрее.
— Ну, здравствуйте мои прелестные. Скучали по мне?
Склонишься над росточками маленькими, но таки проклювшимися из земли. Так тщательно в прошлый раз разрыхливала землю, так тщательно следила за собственными посадками. И не только за ними. 
Признайся честно ты ведь сюда не только из-за цветов приходишь. Просто иногда вы сталкиваетесь здесь, и именно здесь удается поговорить почти по-человечески. А ты хочешь иногда... Человеческих отношений. Быть может только ... Не с теми людьми. Быть может, с вами, Ваше высочество, никогда не получится?
Что я о вас знаю?  Знаю, что не любите своих родителей \трудно полюбить королеву, соглашусь\. Знаю, что любите эту оранжерею. Знаю, что очень любили свою невесту. Знаю, что у вас красивые глаза. Только все это… так мало. Ах да, не любите философию. 
Ты воркуешь над растениями, словно над детьми, протираешь кожистые листья аккуратно, обрываешь травинки и сорняки случайные вокруг цветов следишь за тем, чтобы много сухих веток не было на деревьях /однажды так тянулась, что упала прямо на спину роста не хватает/ 
Ты чувствуешь, что нужна вот этим растениям, вот этим маленьким росточкам и молодым деревьям, ты чувствуешь, что приносишь пользу, а не просто занимаешь место, которое тебе не принадлежит. Ты ухаживаешь за ними, можешь хоть весь день тут провести /если бы только не начинали искать/. Здесь ты можешь... Не вспоминать и не думать. Здесь тебе не больно. Здесь ты просто… нужна.
«Знаете, ведь если я научилась шутить, если я научилась реагировать будто мне все равно это не значит что дворец перестал делать мне больно». 
Все ещё слышишь от наложниц, когда пройдешь мимо "королева-девочка" а что можешь сказать, если это правда? 
Какое может быть... Уважение здесь?
Знают ведь, что королева прикроет.
Все чему научилась это голову прямо держать. Осанку во мне вымуштровали, пожалуй.

Пройдешь вглубь оранжереи там, где розарий, там, где твои любимые камелии и розы всевозможные растут рядом с азалиями. 
Астры ты решила вырастить сама пошутила что лунными назовешь. 
Азалии же трогать нельзя. Сказал ей об этом наследный принц, а объяснила все дама шин. Так что Воль никогда близко к ним не прикасалась лишь любовалась на расстоянии, аккуратно заботясь о розах и менее прихотливых камелиях. 
— Поникли что-то... — цокнешь языком, вытирая ладони в земле о подол. Не страшно, в этом платье не страшно. 
— Полить бы нужно...
"Но вы сами сказали мне не трогать. И я готова была вас понять правда. Это... Особенные цветы. Вы, наверное, и сами справитесь". 
Вы сказали мне не трогать цветы — и я не трогаю. Вы сказали, что не полюбите меня и я запомнила. Я понимаю все с первого раза. 
— В горах Яксан, что в уезде Ёнбён. Охапку азалий. Нарву — разбросать на твоем пути… — вспомнятся строчки. Давно не вспоминала стихи. А тут вдруг. Вспомнились. — Когда ты, устав от меня, уйдешь. Как бы ни было больно, не расплачусь вослед…
«Когда ты, устав от меня, уйдешь, молча тебя отпущу…»
Отпущу. Я всегда этим занимаюсь.
Вздохнешь приводя мысли в относительный порядок присаживаясь за деревом. Где-то на дворе уже ночь опускается, а тебя после всей работы днём и суматошного утра клонит в дремоту. Усаживаешь на траву, под себя подминая подол грубого платья, устраиваясь поудобнее. Стоило бы вернуться к себе, но отчего-то ты не хочешь возвращаться в покои, где перед дверью столпилась целая ватага слуг. Где нельзя просто так открыть окна или зажечь свечу. Где тебе раз за разом напоминают о клетке, заложницей которой ты стала так внезапно и до сих пор эта клетка не стала д о м о м. Придворная дама Шин, вы говорили о райских кущах, но я упорно не понимаю — где они здесь. Склонится голова на руки \я часто засыпала вот так в детстве\, глаза прикроются на мгновение. Сердце бьется мерно и спокойно удивительно. На самом деле ты спишь спокойно крайне не часто, в основном очень чутко, прислушиваясь к звукам за дверью тонкой, отделяющих ее покои от остального мира. По крайней мере теперь тебя застать врасплох тяжелее, нежели тогда.
Волосы растрепались слегка спереди, щекочут виски, а ты только сильнее в комок сжимаешься, вздохнешь тяжелее, веки снова приподнимутся. 
Королева ее хорошо научила. Не_доверять. Вот и сейчас, несмотря на то, что в сон клонило ужасно – казалось голову склонить остается и забудешься. Но нет. Чутко шаги улавливаешь, чутко собираешься, вжимаясь в ствол. Интересно, кто решил также, как и она на ночь глядя явиться сюда… вряд ли для того, чтобы за цветами поухаживать. Дыхание задержишь, стараясь не шевелиться.
Определенно здесь двое человек, судя по шагам. Научилась отличать, потому что у собственной комнаты вечно кто-то топчется. Ты научилась отличать степенные шаги дамы Шин от поспешных и семенящих евнуха Чона и тяжелых – начальника королевской стражи. А по голосам еще с детства людей узнаешь. И на этот раз без труда распознаешь в негромких, приглушенных голосах голос собственного м у ж а и, очевидно Ёна.
«Что-то не думаю, что вы здесь ради цветов».
Тебя здесь тоже в такое время не должно, пожалуй быть. Все дамы в такое время, как положено десятый сон должны видеть, чинно укрывшись одеялом. И тебе бы как-нибудь деликатно намекнуть о своем присутствии, потому что подслушивать не красиво, но отчего-то еще сильнее стараешься слиться в тенях лиственных – благо платье рабочее в глаза не бросается.
Если дам о себе знать, Вы, пожалуй, уйдете? Или мне придется уйти. А мне так некстати слова дамы Шин вспомнились, что уходить не хочется. И в тебе просыпается давно забытое любопытство, но из-за дерева лишний раз выглянуть опасаешься. Это так… глупо, наверное, прятаться от собственного мужа в кустах и подслушивать, боясь быть обнаруженной, будто играешь в прятки и если найдут как минимум отправят за решетку. Просто интуиция нашептывает, что сейчас лучше не высовываться, что сейчас свидетельницей чего-то важного станешь. Дама Шин когда-то говорила, что лучше знать поменьше, чтобы спать поспокойнее и не становиться с в и д е т е л е м чего-то. Но, Ваше Высочество, вы же не тот человек, который причинит в р е д. Не защитит, быть может, но и вреда не причинит. Вы говорили о невыносимости своей подчас, но я слишком упряма, чтобы верить.
Обрывки фраз в разговор складываются, брови нахмуришь слегка, прикусывая губу. О Вас всегда много слухов ходило, впрочем, обо мне какое-то время тоже \да и сейчас до сих пор судачат, просто теперь обращать внимания перестала\. Мы все еще… в масках? А когда снимем? Для кого-то вы все еще остаетесь откровенно никчемным наследным принцем, который вечно где-то пропадает и делами государства не интересуется. А вы, оказывается слышали про трущобы, верно? А все то, что разносилось по дворцу нестройными голосами служанок про события в городе непосредственно – к вам имеет отношение. Брат рассказывал мне, выходит о в а с. Вы все еще можете удивлять, пожалуй. Но, почему не делаете это открыто? Почему все еще позволяете судачить о вас всем, кому не лень? Почему днем показываете себя не в самом выгодном свете, пусть в последнее время вы и… не пьете. Оно и к лучшему, вино плохо влияет на голову.   
Я действительно о вас ничего не знаю. И может быть это мой последний шанс…
Неосторожно, слишком увлеченная тем, что слышать была не должна, наступаешь дергаешь за ветку, а та имеет несчастье обломиться \вот же, слишком много сухих веток нужно будет с этим что-то делать\. Резко замолчат голоса, а ты будешь проклинать свою неуклюжесть .\
…последний шанс узнать вас.
Прятаться больше смысла нет, пока силком не выволокли, так что глубокий вдох, выдох глубокий, с земли поднимаешься, сквозь ветки протискиваешься, оказываясь на свету. И вид у нее несуразный, слишком странный в этом платье, с этой прической. Руки поспешно за спину спрячешь сама не зная зачем. Неловко. Совсем как раньше – сейчас ты со своим смущением там или иначе научилась справляться. Голову поднимешь, наконец, взглядом с двумя встречаясь напротив. Что я вижу? Недовольство? Возмущение? Я, разумеется, очень не вовремя, но согласитесь я не самый худший вариант человека, который мог все прознать. Ён, как обычно, выглядит куда спокойнее, впрочем и вы, кажется за это время научились быть с п о к о й н е е. Время зализывает раны, потом появляются новые. Время – лучший учитель, но ужасно медлительный.
— Я… — тянешь, взгляд взметнется к потолку, пробежится по знакомым уже растениям. Обычно, тебе все же есть, что сказать, но слишком растеряна, слишком не любишь, когда врасплох. Да и когда вы разговаривали нормально? — Вы сами говорили, что я могу приходить сюда, когда захочется! — слишком порывисто, пожалуй, будто саму себя оправдывая. — А значит ночью тоже, поэтому я… здесь. И…И на мандарине красный паутинный клещ, нужно вылечивать, а иначе никаких мандарин, будет совсем плохо…
Это очень г л у п о, но это первое, что пришло в голову, хотя от тебя явно ждут не историй о мандариновых деревьях.
— Необычно видеть Ваше Высочество в таком… виде, — Ён кашлянет, а она сильнее руки за спиной сожмет.
Вид тот еще.
— С недавних пор поняла, что в таком виде гораздо удобнее, не замечает никто. Впрочем… мне для этого не нужно особенно переодеваться.
Мы же привыкли на слуг никакого внимания не обращать и стоит только одеться т а к – тебя перестают узнавать и замечать. Лучшая маскировка. Нам должно быть стыдно перед простыми людьми, разве нет? — Но вы тоже… не в самой обычной одежде.
Оглядываешь поспешно, окидываешь взглядом одежду черную, в темноте ночи наверняка теряющуюся. 
Ты выдохнешь, взгляд метаться перестанет. Ты уже не ребенок, прошло четыре года. Прошла целая вечность. Выпрямляет спину, во взгляде иное выражение появляется, когда снова глаза в глаза заглянешь.
— Да, я все слышала. Я не собиралась подслушивать так вышло. Но я думаю, что так даже лучше. Хорошо, что об этом узнала я, а не кто-то другой. И хорошо, что за вами не следил никто, во дворце это ведь так… л ю б я т, — сделает ударение на последнее слово, вздыхая еле слышно, но возьмет себя в руки. — Поэтому… я хочу пойти с вами.        
Ловишь удивление на лицах обоих, еле заметное, но удивление словить все же успеваешь. Используешь замешательство, продолжаешь мужественно, продолжаешь спокойно, хотя переживать начинаешь, хотя волнуешься ужасно. 
— Вашему Высочеству не нравится философия, но в военном деле вы должны быть заинтересованы и хорошо осведомлены. «Объединиться с дальним врагом, чтобы побить ближнего». Стратагема двадцать третья из книги «Искусство войны». «Когда мы стеснены в позиции и скованы в действиях, нужно извлекать выгоду из слабостей противника вблизи. И избегать ведения войны против противника вдали», — взгляд стараешься удерживать твердый, получается с горем пополам, но радуешься, почти гордишься, что голос не дрогнул. — У нас с вами удивительно похожие неприятели. И даже если видите во мне врага, я причиню вам куда меньше вреда, чем остальные. Так не лучше ли… использовать мою помощь? Потому что я могу быть полезной.
Руки за спиной сожмутся в замок, пальцы в кожу впиваются. Это… наверное странно. Большую часть времени, которое утекало у нас сквозь пальцы нам было до ужаса все равно, а теперь я так настаиваю. Настаиваю, чтобы вы взяли с собой, чтобы спиной не разворачивались…вот как сейчас. Губы в усмешке дрогнут. Прошло четыре года, а вы все упрямитесь. А я… вроде бы не ждала ничего другого, но все же. А я забыла, когда говорила с вами настолько долго, я забыла, когда снова что-то цитировала, я забыла, когда чего-то хотела так сильно.
Взгляд в спину, а потом несколько шагов быстрых вперед, загораживаешь выход, не давай прохода, расставляя руки в сторону.
А когда-то я также, руки раскинув, бежала по узенькой дорожке, пропахнувшей летом и солнцем. А когда-то я была птицей в небесах, а не канарейкой в клетке. Взгляд серьезный, взгляд надтреснутый. 
За рукав ухватываешь. Может быть, впервые за долгое время.
— Я ваша ж е н а, Ваше Высочество, — звучит твердо. 
"И я впервые напоминаю вам об этом"
— За все это время я жила достаточно тихо. Я не навязывала вам своё общество. Я не жаловалась вам. "Не рассказывала вам о том что происходит в н у т р и. Иногда мне было интересно что сделали бы если бы узнали". Я никогда ничего не ждала от вас. Я не осуждала вас у вас за спиной, впрочем, это вы проверить не сможете, можете не верить. Я ничего не требовала от вас. Ни жалости, ни любви. Я никогда не просила помощи. Не преграждала вам дорогу. Я не мешала вам жить. Но сейчас. Хотя бы раз в жизни. Я прошу вас. Как человек человека. Не как жена мужа. Я хочу выйти за стену. И хочу помочь. Это все. Спросите… почему? Я вижу, вы хотите спросить. «Я это в вашем взгляде читаю все еще». — Потому что каждому человеку хочется чувствовать себя полезным, каждому не хочется проживать жить бесцельно. Я знаю, что это не променад. И не прогулка по саду.  Есть такая легенда о птице, что поет лишь один раз за всю жизнь, зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает свое гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдет. Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, так поет, умирая, что этой ликующей песни позавидовали бы и жаворонок, и соловей… — голос глохнет, взгляд затуманивается. — Единственная, несравненная песнь, и достается она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и боги улыбается в небесах. По крайней мере, так говорит легенда. В тот миг, когда шип пронзает ей сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поет, поет до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвется дыхание. — взгляд теряет мечтательность. Ты очень любишь эту легенду, ты даже зарисовать, однажды пыталась этот сюжет, который не выходит из головы.  — Может быть… я хочу стать такой птицей. На один день. Единственный раз в жизни. Сделать что-то хорошее. Вы же не думаете… что мне здесь нравится? Или о том, что у меня прекрасная жизнь? — все еще удерживаешь за руку, все еще крепко, пожалуй, непозволительно.
И только потом отпускаешь медленно, а лицо так близко в паре-тройке сантиметров. Кашлянет Ён, отойдешь поспешно, но проход все равно загораживаешь.
— Поэтому, прошу меня простить, но… я не могу вас отпустить сегодня. Я всегда это делала, но не сейчас.
Мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем. Мы понимаем. И все равно — грудью на тернии. Так будет всегда. Вы всегда уходили от меня, спиной разворачивались.

Дайте шанс узнать вас.
Дайте мне улететь. Отсюда. Хотя бы на ночь. Дайте воздуха.
Дайте руку.

—…заколку с птицей, – задумчиво повторяешь слова, сказанные голосом, который начал постепенно стираться из памяти. И грустно не от этого голоса уже. Грустно от той себя, той невинной хрупкой девочке с глазами-океанами, с глазами в е р ы. Грустно от того, как всего за несколько лет можно убедиться. Разучиться делать многое, в том числе и верить.
Впрочем, как оказалось, не всем.
Ты поглядываешь на задумчивое лицо наследного принца, каждый раз вспоминая как-то запоздало, что муж. Женщина расторопная, быстрая, лукаво посверкивая глазами в их сторону тронет за рукав, окликнет голос чуть хрипловатым \им приходится зазывать себе покупателей громким голосом, неудивительно, что последний садится бессовестно\. Зазывает, спутывает их очевидно с парой, стараясь угодить, а ты мягко покачаешь головой.
— О, боюсь, что вы ошибаетесь. Мы… — кинешь быстрый взгляд и отвернешься. — друзья.
На самом деле много хочешь – друзьями не становятся за один день. И мужем и женой не становятся за один день.
Каждый из нас думал о чем-то своем. Вы хмурились, а я задумчиво лица людей рассматривала, а улыбалась отчего-то. Я даже не скрывала, что грустно. Что возвращаться не хочу, убежать не могу. Его голос тебя из раздумий вывод, впрочем такой же задумчивый.
Ты слышишь обрывки разговоров, в которых как обычно излюбленной темой является нечто щекотливое и как следствие запрещенное. Люди любят обсуждать и осуждать тоже, увы. Ты искоса наблюдаешь за принцем, так, чтобы голову не поворачивать, так, чтобы это не было слишком навязчивым. Не можешь чувства прочитать, эмоции смешаны. Наверное, неприятно, когда тебя осуждают постоянно. Наверное, тяжело, когда на тебя вечно тысячи глаз направлены и за тобой следят, а когда падаешь – подняться уже не дают. Обо мне, по крайней мере за стенами дворца не судачат.
— Людские сердца… это еще и самая изменчивая вещь на свете. Если постараетесь — непременно добьетесь успеха. И… Нет-нет. Размышления… мне всегда интересны. Это то, что вам следует обо мне знать.
Вы ведь многого обо мне не знаете. А я почти ничего не знаю вас, но я запоминаю все, что вижу. Ведь у меня так безбожно мало на это времени. Или же… вы дадите мне еще время? Почему-то кажется, будто что-то изменилось. Ощущение это хрупкое, на самых кончиках пальцев. И только хочешь высказаться сама, о том, о чем думаешь и задать очередной интересующий только тебя вопрос – как на противоположном конце улице слышатся крики грозные, окрики. Отпихнут какую-то женщину с корзиной прочь, расталкивая толпу, направляясь очевидно прямо к ним. Смотришь снова против солнца, по голосам впервые ничего разобрать не можешь, оборачиваешься к принцу лицом и читаешь то, чего боялась. Дворец без нас, увы, не может. И ищет. И находит. А мы… сбегаем. А мы так хотим сбежать.
Ты даже не замечаешь, как рука в руке, ты только чувствуешь, как сердце начинает бешено и испуганно стучать, как сознание услужливо рисует картинки, что могут сделать с тобой, когда поймают. Трусихой была – такой и осталась, поэтому бежишь и стараешься на отставать, бежишь и стараешься не задерживать, а он настойчиво тянет за собой, а он за руку держит крепко.
Это тот самый раз, когда вы сами взяли меня за руку, когда не отдернули своей. Это тот самый первый раз.
И в какой-то момент страх отходит, в какой-то момент не страшно совершенно, потому что ты еще наверное никогда так быстро не бегала, потому что ветер в волосах продолжает путаться, растрепанных, потому что шпильки скоро потеряются окончательно и все. Но именно сейчас, именно на волоске находясь от вполне ощутимой опасности в виде стражи дворцовой ты чувствуешь себя ожившей. Ты чувствуешь, как сердце стучит, ты чувствуешь как дыхание сбивается. Ты чувствуешь касание теплой руки. Ты жива. Поэтому… не страшно. Успеваешь, вместо того, чтобы под ноги смотреть в лицо его вглядываться, оборачивая голову без всякого стеснения – все равно не заметит.
Я странная, все же.
Вы – обеспокоены и серьезны.
Я – смотрю и улыбаюсь, удивительно спокойная и умиротворенная.
Смотрю на вас тогда, когда вы не видите. Это уже привычка, простите.
А голоса все ближе, в одном узнаешь начальника дворцовой охраны – высокого и мрачного человека, определенно видевшего на своем веку слишком много ужасов – есть от чего мрачнеть при каждом слове все больше. Лошади фыркают, цокот копыт по камню. Заметили? Нет? Будто мы государственные преступники, будто убили кого-то. Наверное и за убийцами такую охоту не открывают, как сейчас за нами.
Ты неловко как-то заваливаешься на бок, тебя вовремя утягивают в щель в каком-то переулке между домиками, что близко построены. Ты не успеваешь толком выдохнуть, как тебе рот прикрывают, а твои глаза взметнутся вверх почти что возмущенно.
— Я же не ребенок, я знаю, что нужно вести себя… тише, – неразборчивым шепотом, поводя плечами, которые, только сейчас у д е р ж и в а ю т его руки, а через ткань черную и грубую ощущаешь прикосновение этих рук, которые сжимают. Уже не нерешительно, а крепко. Совсем также, как и руку назад. Ты затылком прижимаешься к стене дома, прикроешь на секунду глаза, давая себе передышку, а потом упираясь взглядом в его лоб \а вы голову опустили\.
В такие моменты принято смущаться окончательно, потому что б л и з к о. Потому что теперь не отвернешься, потому что теперь не спиной, потому что глаза не могут врать, потому что во взглядах принято теряться, но они у нас не прямые. Я могу рассмотреть родинку маленькую, еле заметную, я могу смотреть на вас прямо ровно столько, сколько вы не можете смотреть на меня. Но когда пересекаемся, я снова и снова, я бесконечно повторяю, что я… люблю ваши глаза. Я снова и снова вспоминаю, хотя пообещала, что не стану предаваться пустым воспоминаниям, которые делают больно. Не буду причинять себе боли таким образом, хотя бы таким. Мурашки по спине пробегут, а пальцы дернутся невольно, подушечки по ладони чужой проведут слегка шершавой. Едва-едва. Это то, что ты любишь. Это что-то неуловимое на кончиках пальцах, это что-то то самое, что-то хрупкое, что начиналось. Это чувство… это потому что вы мой… муж? Или просто потому что п р и я т н о?
Выдохнешь тихонько, веки опустятся, ресницы трепещут длинные. Ты… принцесса своего мира, в котором нет других людей и мужчин тоже нет. Ты в этом не понимаешь ничего, ты знала лишь одного того, кому кольцо вернула. Именно поэтому быть может принимаешь все слишком близко к сердцу. Может быть и не стоит.
— Они… — тихо, отчего-то сипло почти что неслышно, а теперь оба друг другу в глаза смотрите. Близко-близко, утонуть можно в темноте чужих глаз. Близко-близко, можно твои собственные янтарно-ореховые рассмотреть, в которых неожиданно солнце то самое потухшее снова загорается. Еще пара мгновений, все договорить фразу не можешь, а пальцы непослушные снова коснутся невзначай, а ты, наконец, окончательно осознаешь, что неловко. И что время свой ход снова замедлило.
Я уже и не думаю о том, что вы не узнаете. Я уже и решила, что это был всего лишь один день. Но у вас все же теплые руки. У хороших людей должны быть теплые руки. Когда я целовала руку королевы – ее руки были холодными. Когда Мин касалась моей руки со свадьбой поздравляя, то ее руки тоже были холодными. У меня руки прохладные, совершенно не такие как ваши. Но я никогда не думала над тем, как приятно держать кого-то за руку. —…наверное ушли.
И вам, наверное, пора. Вы просто товарищи по несчастью. Да-да. Вы просто можете попытаться стать друзьями. Тогда не будет так одиноко. Давайте… считать так.
Ловишь его взгляд снова, теперь будто бы уже привычней и спокойно, внимательно смотришь. Внимательно слушаешь, усмехаешься. Вспоминаешь тот театр одной актрисы, вспоминаешь и улыбаешься.
— Вы не высокого мнения о себе. Но, Ваше Высочество… разве друзья не помогают друг другу? У меня никогда не было друзей. Позволяйте иногда людям делать что-то для вас тоже, — кивнешь, то ли ту мазь вспоминая, то ли себя. И снова ни тени упрека, просто ее рассуждения. Просто ее мысли. Выбирается следом, выдыхает, прислушиваясь к сердцебиению. Вроде бы ровное. — Думаете, вернется? Я думаю вернется, — догадываясь о мыслях. — Все возвращаются к тем, кого любят. А я думаю, что он вас любит.
Да-да любит, а из любви уже и преданность вырастает. Уважает. Животные не так уж и глупы… Как мы думаем. Услышит, отыщет и вернется.
Воль идет следом, пропуская сквозь пальцы солнечный свет, уже привыкнув к одежде в принципе удобной \удобнее, чем все твои бесконечные юбки пышные\, с запозданием понимая, что во дворец днем уже и правда в таком виде не придешь, тогда точно вопросов не избежать.
— Тогда… я выберу что-то попроще. Чтобы… у нас хватило денег.
Ты прыснешь в кулачок, потому что так забавно. Когда наследные принц и принцесса подсчитывают последние монеты, подсчитывают чтобы хватило. Когда у тех, у кого как все думают денег немерено не могут себе позволить ханбок купить подороже. Но это и правда ваш первый подарок мне… первый ведь?

Из лавки выходишь снова в своей привычной одежде д е в у ш к и, расправляя руками ярко-синюю юбку. Затянешь ленту потуже на ханбоке атласную, оставшимися шпильками кое-как заделываешь волосы в какую-то нехитрую прическу, большую часть и вовсе распуская. Не принцесса. Не похожа. Никогда не буду. Смотришь вопросительно, ожидая чего же… одобрения?
Скажите «прекрасно» — мне достаточно.
Скажите «хорошо» — приму это.
Ведь все это… принято говорить.
А мне интересно, что вы думаете. Впрочем, обо мне вы думать… не должны.
Вы ведь никогда не полюбите меня. А друзьям комплименты не делают.
Чем больше ожидания, тем сильнее разочарование. И я не жду многого. Достаточно того, что вы уже делаете. Не хочу стать жадной.
Что за глупое упрямство. Ты кашлянешь, легко перепрыгивая через последнюю ступеньку, словно совсем уж девчонка непоседливая, забавная. Совсем… забылась, забыла о том кто ты есть. И кем придется притворяться всю жизнь.
А не попробовать бы тебе? Настоящей стать? Принцессой. Если не женой.
Выпрямишься, наблюдая за тем, как глаза радостно блеснут, как Парам вздымая копытами пыль придорожную мордой уткнется. Улыбаешься отчего-то, видя эту картину. Конь фыркает довольно, прислушиваясь к голосу хозяина.
— Иногда и одного дня для дружбы достаточно. Я уверена, что вы хорошие друзья… а у меня тоже дома была, нет, не лошадь конечно. Птичка. Она залетела к нам в окно раскрытое, крылом ударилась. Я ее вылечила, а она улетать не захотела. Улетала по ночам, всегда возвращалась по утрам. Хвин. Она была белой-белой, как снег первый. Пела красиво. Я даже не знаю, что она была за птица. Так что, — обернешься порывисто, обернешься к нему, рассказывая о себе, рассказывая впервые за это время, потому что всем остальным твои рассказы были не интересны. Соль разве что, но ты отчего-то старалась принцессу лишний раз своими историями не нагружать. — Откровенность за откровенность. 
Забавные у нас отношения.
И снова позволяешь себе помочь, снова чувствуешь руки, которые поддерживает. И тебе снова это нравится.
— Я думаю, что не буду ни о чем жалеть.
Я наконец-то могу сказать сама себе, что хорошо постаралась. Ты хорошо постаралась, Сон Воль.

Обернешься, обернешься поспешно под руки практически уводимая парой служанок. Обернешься, замирая и жмурясь болезненно. Вас снова… у д а р и л и. Снова будет долго заживать, снова на губах ссадина появится, потому что ваш отец бьет через чур больно. Но ведь ничего плохого… мы не сделали. Интересно, ударили ли бы меня, если бы увидели? С людьми не должны так поступать, нельзя бить человека просто… т а к.
— Спасибо… — глядя в его сторону, отходя все дальше, в клетку вспархивая свою собственную, а глаза темнеют, солнце потухает постепенно. —…я чувствовала себя живой.
Но я все еще хочу помочь вам. Но я могу так мало.

[float=right][/float]Вечер тяжело-душный опускается на дворец, птицы постепенно затихают, зато повсюду слышится смех наложниц. Девичий, открытый и кажущийся невинным. Время ужина. Ты от ужина отказываешься, слишком усталая за сегодняшний невероятный день, пожалуй, слишком погруженная в своим мысли с н о в а. Они… не сказать, что тебя не любят, но и будто опасаются. Опасаются л ю б и т ь, потому что известной персоне это совершенно не понравится. Так и вышло, что ты оказалась в зоне отчуждения, а это, наверное неправильно. Девушки на улице расположились, подцепляют палочками рис, кто-то спорит с тем, что ей досталось больше сушеной хурмы. Евнухи смотрят строго, прикрикивают, чтобы не кудахтали слишком много. В центре этой гущи – наложница Хэ, красивая удивительно статная, с глазами кошачьими, губами такой формы, будто кисточкой нарочно нарисовали. Взгляд влекущий, кто же от такого взгляда… отмахнется. Все крутятся вокруг нее \напоминают тех дочерей министров, которые вокруг Хван Мин вились\ и спрашивают, спрашивают все об одном и том же. Ты останавливаешься в отдалении, тебе просто л ю б о п ы т н о.
— Когда родите сына станете наложницей первого ранга.
—… и будем называть нашу Ран «Ваша Светлость»! Ран, скажи, а какой он?
— Ран, а покои большие?
— А за что дама Шин наказала?
— Будто вы ее не знаете, — пренебрежительно, поджимая губы, передергивая плечами, жестом человека зазнавшегося. — вертится везде коршуном. Наш «комнатный палач». Когда стану женой Его Высочества – в первую очередь от нее избавлюсь.
Ты усмехнешься, цветок в руках невольно сожмется, невольно лепестки начнешь обрывать. Говорят так, будто… тебя здесь и нет. Ничего нового, конечно. Ничего нового, но впервые так… раздражает.
— Но, Ран… у него же… жена есть, – голоса нерешительные кто-то подаст.
— А как называется жена, которая никогда не была с мужем? Я готова поспорить, что наша будущая королева даже не знает…   
Цветок оборванный на земле оказывается. Несколько шагов делаешь размеренных в их сторону. Как только ее видят, вскакивают все со своих мест, кланяются. Хорош тот поклон, который говорит об уважении. А поклон из правил этикета – не говорит ни о чем. Кивнешь, кивнешь мягко, поинтересуешься хорошая ли еда. Те ответят нерешительно, что да, еда н е п л о х а, поблагодарят тебя за что-то, тебе непонятное. И хочешь уйти было, хочешь промолчать, проглотить снова, показать, что все равно, да только кто-то совершенно страх потерял, да только не уважают тебя здесь. И не будут. Фальшивка. В их словах есть доля истины. И когда отворачиваешься звенит голос дерзкий, почти что насмешливый:
— А я слышала Суа сегодня будет проводить время с Его Высочеством.
Остановишься. Это было адресовано всем наложницам, но обращено тебе и ты отлично это понимаешь. Дернется дама Шин, сдвигая брови, окрикивая. Дернутся евнухи, побледневшие от ужаса ситуации. Остановишь всех рукой взмахом. Впервые так уверенно. Впервые так властно, что самой непривычно. И они подчиняются, подчиняются мгновенно. У них доля незавидная – им бы выживать. Дама Шин кивнет еле заметно, а глаза красивые молнии пускают, губы стягиваются в тонкую линию.
«Я не могу всегда полагаться на Вас».
А ты подходишь прямо к Хэ Ран, подходишь. Подходишь ближе, а она голову таки с к л о н я е т.
[float=left][/float]— Наложница Хэ… — осторожно за подбородок возьмешь, пальцами проводя по изящным и красивым лица очертаниям. — Услышала ваш разговор, случайно. Во дворце ведь… такая хорошая слышимость. Так вот… — отпустишь.
Она выше тебя. По росту. Но все еще… не по статусу. И в лице медленно будет меняться с каждым твоим словом. — Если вы родите Его Высочеству сына, то осчастливите всех нас. Для страны это будет великим днем. Я лично, — улыбнешься уголками губ, а самой от себя… неуютно. Но впервые, впервые за эти четыре года жалких ты голову не склонишь. Впервые не проглотишь, а… выплюнешь. — Вас поздравлю. Но позвольте дать совет. Одно дело зачать ребенка, другое дело – выносить и родить. Поэтому, стоит остерегаться и быть осторожной. Потому что наши сегодняшние союзники… окажутся врагами на следующий день, — голос понижается, глаза в глаза. Не шутишь. У нее затрясется нижняя губа. Ты отлично знаешь к т о ее союзник. — Вы ведь правы. Я не разбираюсь в мужчинах по всем вам известной причине. Я не умею смеяться, когда этого хочет мужчина, я не умею льстить, когда этого требует ситуация, я не умею ублажать по первому зову. Как называется такая жена? «Королева-девочка». Все мы знаем это прозвище. И я знаю. Я не разбираюсь в тонкостях обольщения и соблазнения, но зато хорошо знаю, что морозник плохо влияет на кожу, например, а вы ведь такая… красавица. Дам еще один совет. «Прежде чем дергать тигра за хвост, посмотри, какие у него зубы»— смотришь в это лицо, неожиданно бледнее обычного которое. Смотришь, улыбнешься. Противно улыбаться так… приветливо-обманчиво. Противно, но ты у с т а л а проглатывать все это раз за разом. И именно сегодня, после того, как ощутила глоток свободы, как ощутила себя человеком, после того как была счастлива по-настоящему…Все эти плевки в твою сторону кажутся чем-то невыносимым. — Хорошего вечера. Всем вам, — обернешься к притихшим совершенно наложницам.
Суа – с личиком кругленьким, миниатюрная с родинкой над верхней губой. Сущий ребенок. Такая же как ты. Только наивности больше. Испуганная почти всей этой сценой и ненужным упоминанием своей персоны. Кивнешь и ей.
Ничего не меняется. Дама Шин прожгет такое чувство дыру на лице наложницы Хэ, молча следуя за Воль вглубь сада, а Воль молчит, выдыхая судорожно. Почему так задело? А не должно? Почему из-за какого-то одного дня тебе вдруг становится небезразлично, что о тебе говорят?
Ваше Высочество, я надеюсь вы будете в порядке. Я очень хотела, чтобы в наших жизнях изменилось хотя бы что-то.
Свобода хороша всем, но с другой стороны для нас похожа на яд. На опиум. Попробуешь один раз и расставаться с ней… невозможно. Одурманивает.
— Добро пожаловать домой, Сон Воль. Ваше. Высочество, — почти что сплюнешь, обращаясь к самой себе. 
Я, конечно в порядке. Но здесь, Ваше Высочество все еще невыносимо.
— Надеюсь, о Вас позаботятся...
Девушки с обманчиво-ласковыми руками.

Ты чувствуешь на себе внимательный взгляд дамы Шин, которая не заговаривает первой никогда так просто, но спросить определенно хочет и очень многое. Вздыхаешь, по волосам еще раз проводят гребнем, служанки мучаются битый час – запутались.
— Дама Шин, вы можете сказать мне все прямо, не молчите только.
— Вы рисковали всем, Ваше Высочество. Когда из дворца сбежали.
Очень прямо. Резко. Правдиво, впрочем.
— Чем? У меня что-то есть разве? И потом… я ведь была не одна. Со мной был мой… муж.
Та вздохнет еле слышно, качая головой, а весь вид ее, брови нахмуренные говорят о том, что «с вами невозможно разговаривать».
Ты смотришься в зеркало. Смотришься внимательно. Ты невысокая. У тебя кожа чистая, бледная и родинка на шее с правой стороны небольшая – тонкая черная точка. У тебя волосы длинные, густые, отливающие темным-каштаном и необычно теплые глаза. Можешь назвать себя… красивой?
— Дама Шин?
— Да, Ваше Высочество?
— Я привлекательна?
Та головой качнет едва заметно, изогнет бровь. Мне показалось или вы усмехнуться надумали? Вы мне здесь почти что как старшая сестра. Не знаю, что бы делала без вас. И кому доверяла. Ведь кажется даже эти служанки… да все здесь подчиняются королеве.
Ваше Высочество – вам воевать за власть в стране, а мне что же… за дворец? Воевать за клетку, как иронично.
— Вы красивы, Ваше Высочество. Но вы мне все равно не поверите, так что и разговор наш бессмысленен.
— Значит, я красива, но не привлекательна?
— Завтра вы хотели посетить гончарную мастерскую дворца. Мастера керамики…
— Так да или нет?
— Нет. Но на этот вопрос не я должна отвечать.
— На этот вопрос мне никто не ответит.
— Потому что вы его не зададите.
— Вы в последнее время стали больше говорить…
— А вы – спрашивать.
— Мне нужно будет передать травы ко второй половине дня. Стоит послать кого-то из прислуги. Я их приготовлю, объясню кому отдать. Человек не умеет читать, так что нарисую картинку – когда и что принимать.
— Я поняла Вас.
«Я поняла вас» - значит не только то, что поручение исполняется. Но и то, что о нем никто узнать не должен. Я хочу хоть что-то суметь сохранять в т а й н е.
Мне нравится, что вы так говорите. Только вам я доверять могу. Только вы говорите правду какой бы она ни была. Только ваши советы работают. Даже последний… сработал неожиданно.
Проведешь руками по плечам. Умоешься водой, которая настаивалась на цветах фиалок и лепестках гибискуса. Предварительно, как обычно принюхаешься, а дама Шин убедится повторно, взмахом руки отсылая служанок-наложниц восвояси, удаляясь сама неслышно, мягко. И уже на выходе обратится к тебе, внимательно глядя на твое лицо.
— Сегодня я снова вспомнила о том, что я служу… будущей королеве. Не давайте мне это забыть. И другим не давайте.
Дверь задвинется, оставляя тебя в одиночестве, оставляя тебя теряться в воспоминаниях.
Вспоминаешь ребенка, которого на руках держала. Вспоминаешь воду на дне кувшина. Вспоминаешь чувство нужности. А еще… это, конечно глупо, но вспоминаешь как тебя за руку взял, вспоминаешь касания осторожные. Вспоминаешь и улыбаешься едва-едва уголками губ. Поглядишь на ханбок простой, ярко-голубой, отдающий сапфировым светом. Подарок. Ваш. Подарок. Первый.
Станут ли эти девушки заботится о ваших ссадинах, доставшихся не по справедливости, а не о собственных жизнях?
Не забудем ли мы кем являемся? Нет, никто не даст.
Я хочу… попробовать хотя бы стать настоящей и приносить пользу. Реальную. Не цветочную. После сегодняшнего дня. Еще больше.
Нет, Ваше Высочество моя жизнь не радужна. У вас, наверное… губа разбита снова. И не только губа. Сходили бы к лекарям, по крайней мере. Я бы тоже самое сделала для брата. И… для Гона. Сказала бы…
–…будьте осторожнее.
Потому что, если вы не знали – мое существование здесь во многом зависит от Вас.

Воль понимает, что что-то произошло. Понимала это еще тогда, когда поймала этот довольный отчего-то взгляд королевы, хотя что она, что министр Хван не должны были сегодня радоваться – все с л и ш к о м хорошо организовано, а она улыбалась. А ты еще с тех пор, как она с улыбкой протягивала тебе чай и с такой же улыбкой смотрела, как ты, ребенок еще по сути от боли корчишься, захлебываясь собственной кровью, поняла, что улыбки Её Величества не сулят ничего хорошего. Воль понимает, что что-то произошло, когда ловит взгляд Ёна совершенно безрадостный. Руки юбки сжимают праздничный ханбок шуршит под пальцами. Поднимется со своего места, спускаясь по ступеням поспешно, пока принц занят разговором с одним из наместников провинции. Спускаешь быстро, торопливо, ухватываешь Ёна под руку и отводишь от взглядов внимательных подальше. Как можно дальше.
— Что-то произошло? Совсем скоро должно быть выступление кисэн.
— Главная исполнительница… пропала.
Ветер в ушах прошелестит. Кровь в венах заледенеет, а у тебя вся краска с лица слетит совершенно, ты побледнеешь, похожая на то самое белое полотно, растянутое над сценой деревянной.
— Как пропала? — тупо переспросишь.
— Ее везде искали, но найти не удалось, Ваше Высочество.
Ноги подкашиваются. Скользишь взглядом по толпе, скользишь беспорядочно. Вон посол Мин, сидит, нахохлившись будто, потирая подбородок двойной и сощуривая глаза-угольки, причмокивая губами. Ждет. Вон Император – выше остальных сидит, разговаривает с министром, но ты видишь, ты видишь как внимательно смотрит в затылок собственного сына. Видишь королеву, которая продолжает улыбаться и, кажется щебечет довольная как никогда. И понимаешь. Понимаешь две вещи. Во-первых, все подстроено. Подстроено не без помощи недоброжелателей. Потрясешь мешочком с золотом, подставишь нож к горлу и простой человек и простая кисэн не выстоит – сломается и сбежит, подводя всех и вся. Вы, Ваше Величество… знаете в этом толк. Излюбленный ваш прием, не иначе. Во-вторых… у них нет права на ошибку. Они не могут споткнуться.
— Мы можем извиниться, потянуть время, а я постараюсь ее найти. Из под земли достать, если понадобится.
— У нас нет времени, сам ведь знаешь… — совершенно не замечаешь, как переходишь на сближающее «ты».  — Задержку посол воспримет как неуважение, да все хорошее, что было смажется. А если мы ее не найдем, а если ее и в живых… нет? — холодно слова прозвучат слова, а ты из-за угла выглянешь и снова со взглядом королевы столкнешься.  — Нужно что-то придумать и как можно скорее. Я точно знаю, что осталось всего три выхода. И заключительное выступление.
Конечно же, ты хорошо об этом знаешь, ты ведь ходила со своим… мужем бок о бок, заглядывала в свитки рисовой бумаги и запоминала расстановку. Ты ведь сама советовала, чтобы музыкальные выступления чередовались с танцевальными, чтобы ничего не приедалось, а люди не заскучали. А также, самую красивую часть оставить напоследок. Этакий… выстрел в центр мишени завершающий. Конечно же ты помнишь все наизусть. Думай. Хмуришь брови. Думай. Так, что складка между ними пролегла. Если бурю переждать не удается… следует ее пережить.
— Невозможно ли подыскать замену?
— Нет, только она знала все движения, которые нужны и никто больше... Ну, наследный принц конечно же и… - Складка разгладится, а осознание придет совершенно неожиданно.   — Ты все таки очень умный, Ён! — почти что радостно хватая за руку, заставляя то ли опешить, то ли смутиться, а может и то и другое. 
— Что вы… собираетесь делать?
— Самую безумную вещь в моей жизни. Ён, — поспешно обернешься к нему снова, уже полностью поглощенная тем, что придется в жизнь воплощать. — расскажи все наследному принцу, но желательно незаметно. И коротко. Расскажи не сразу, чтобы не успел… помешать, если решит. Скажи, что все в порядке и мы в любом случае нашли замену. Мне же нездоровится и пришлось с праздника удалиться. И это следует сказать достаточно громко, чтобы услышали.
— Хорошо, Ваше Высочество, но… кого мы нашли? Кто будет танцевать?
А ты уже отбегаешь в сторону комнатки, которую выделили для артистов и которая сейчас уже практически опустела.
— Я, — просто улыбаясь, просто пожимая плечами. — И еще передай моему… мужу. Чтобы доверял мне. И что… друзья помогают друг другу. А еще, что… он должен мне одно желание.
Ты не даешь себя образумить, остановить. Прости, Ён, ты всегда был рассудительным и я тоже, но других вариантов нет. Нет, потому что только я движения з н а ю. Нет, потому что только себе могу доверять в этом дворце. Нет, потому что кто-то, кого за эти пять лет я ненавижу решил нож в спину очередной воткнуть. Прости, Ён, возможно наследный принц возмутится, возможно скажет, что это безумие и опасно. Но я все придумала. Сейчас. Если остановлюсь, если голос разума послушаю, если послушаюсь тебя – начну сомневаться, а это недопустимо. Поэтому – не останавливай, а дальше будь… что будет.

В комнатке и правда никого, но на всякий случай проверяешь поспешно и быстро каждый угол – ни души. Никто не должен знать, ни одна живая душа, а иначе – катастрофа, а иначе за такие проделки как минимум – публичный позор и ссылка, а как максимум… что делают за оскорбление чести императорской семьи? Что сделают тебе, у которой даже сына н е т? Но сейчас об этом даже задумываться не смеет, усаживается около зеркала, торопливо вынимает шпильки из своей прически, а волосы копной тяжелой падают на плечи, закрывают плечи. Всмотришься в зеркало, отчаянно надеясь, что без помощи служанок, к которой привыкла ты справишься и с макияжем и с прической. Времени у тебя… в обрез. Пальцы по столику шарят, находят пару заколок красивых, с камнями искусственными, поблескивающих розовым в пламени свечном. Заколки с цветами \лилии кажется\ не разберешь – красивые, аккуратные и ладно. Еще одна заколка около виска, чуть выше уха – сирень, все те же камни лишь напоминающие драгоценные. Пальцы подрагивают, пальцы покалывает, подушечки зудят, когда проводишь по волосам несколько раз гребнем. У кисэн прически сложные обычно, но на сложную у тебя времени, увы, нет, поэтому что-то простое подойдет. Большую часть волос непослушных оставляешь струится по спине волнистыми слегка прядями, а сверху таки умудряешься слегка неаккуратно заплести  и заколоть шпильками – должно продержаться.
Ханбок легче обычного и гораздо более открытый, нежели какой-то другой из тебе привычных. Накидка прозрачная сиреневато-розовая и, как выясняется, которая ничем не застегивается на груди, а платье кажется непозволительно открытым тоже.
Это носят кисэн. А ты…
Находишь заколку последнюю, закрепляя посредине, соединяя концы. Ткань приятно к телу льнет, а юбок хоть и много, но они легкие, воздушные почти, соединяющие в себе оттенки сиреневого и насыщенно-фиолетового. Посмотришь в зеркальце на себя, осторожно прикусишь губами лакмусовую бумажку, а губы мягкий розовый оттенок приобретают. Вроде бы неплохо. Не хватает чего-то. Услышишь первый удар гонга. Дернешься было к двери и только тогда вспоминаешь, ч т о забыла. Твое лицо не для толпы. Твое лицо вообще никто кроме мужа и приближенных короля видеть не может. Тебя ведь не должны узнать.
Давно не носила вуали?
Второй удар гонга. Выйдешь осторожно, теряясь среди стайки кисэн, которые под конец выступления должны показаться.
Третий. И замолкают все, только лишь звук гонга еще продолжает все тише и тише звучать в окутавшей тишине. Все ждут. Кто-то с нетерпением, кто-то со злорадством, кто-то с волнением. Кто-то с надеждой.
Я даже не думала о том, как справлюсь. Я даже не думала о том, что вокруг меня так много людей, а я ведь совершенно точно не танцую прилюдно. А я когда-то пообещала, что не стану танцевать ни для кого, кроме любимого. А я, наверное, боюсь, только права сейчас такого не имею. Мне сейчас трусихой быть  н е л ь з я.

[float=left][/float]Вуаль, что сзади завязана и надежно половину лица скрывает с н о в а легко ветерок колышет. На лицо свет фонариков падает, а вокруг все еще много людей. И все смотрят будто выжидающе. Голова кружится слегка, подбираешь юбки. Шаг. Медленно. Еще один. Плавно. Изящно. Этому учили во дворце – с этим проблем быть не может, ходить так сродни чему-то привычному. В музыку стараешься вслушиваться мелодичную и переливчатую, слыша струны каягыма и барабаны, что медленно бьют. А еще флейту тихую. Слышишь, поддаешься, окончательно на свет выходя и по центу сцены останавливаясь. Повернешься в профиль, замирая, ожидая, когда сменится музыка. На самом деле коленки все еще дрожат до тех самых пор пока…
Ты улавливаешь выражение лица королевы и оно стоит всего. Видишь эти глаза удивленные, обескураженные. Видишь, как переглядывается с министром Хваном, а тот лишь хмурится. Но ты ищешь не эти глаза.
Видишь Вона, стоящего около сцены и видишь, видишь испуг и непонимание. Брат единственный, кто под любой маской ее узнает. Но сегодня ищешь не его глаза, нет.
И как только музыка заиграет другая, как только рука плавно вверх поднимается, на птичье крыло похожа, развернешься и, наконец, найдешь и почувствуешь е г о взгляд. Вот теперь можно не дрожать. Вот теперь я уверена, что все делаю п р а в и л ь н о.
[float=right][/float]Раз. Прокружишься на месте, словно только и делала каждый день, что кружилась. Руки вновь тебе помогают, вновь пальцы изящно до невозможности цепляют воздух. Один круг, второй. Остановишься ровно в центре. Взгляд. Глоток воздуха.
Два. Спиной развернешься, покачивая плечами, рукой будто волну. Вспоминаешь невольно, как завидовала птицам, как представляла, как чайки выглядят, которые над м о р е м летают. Покачиваешься в такт музыке неспешно льющейся, а спиной все равно взгляд ощущаешь. На самом деле на тебя здесь все взгляды направлены, а ты только один чувствуешь. Е г о.
Три. Легко прокружишься от центра чуть вбок, снова развернешься, натыкаясь на довольный взгляд посла и кланяешься также плавно, как и всегда это делала. Он милостиво кивнет в ответ. Знали бы вы… кто перед вами танцует наверное лопнули бы от гордости. И не важно впрочем. Ты помнишь все движения, только с третьим шагом вновь… забываешься.

[float=left] [/float]И в какой-то момент перестает существовать богато украшенная сцена, все люди, лица которых расплываются в одну безликую массу. А ты снова превращаешься в ту девочку, что беспечно танцевала в родительских садах, под лунным цветом танцевала в белом ханбоке, босая, воображая себя птицей, которая садилась ей на плечо каждое утро.
И рукава-крылья за тобой вьются, струятся каждый раз, когда взмахиваешь рукой, когда прокручиваешься на одном месте, когда пробегаешь легко, всегда на носках, когда слегка поворачиваешь голову – ищешь. Ищешь в толпе безликих. Его лицо. Движения то плавные, будто усыпляющие, тягуче-размеренные, то порывистые, где пылкость на кончиках сомкнутых пальцев.   
И даже оказываясь вполоборота взглядом находишь его взгляд, следишь за ним, удерживаешь, пока шея повернется, пока голову склонишь, наклоняя корпус. Опускаешь в такт тело медленно, а потом подрываешься вверх, руки расправляя. То медленно, то быстро, повинуясь какой-то невидимой силе, повинуясь какому-то волшебству скрытому, повинуясь чему-то уже казалось давно забытому.
Перед тобой не сцена нет. И даже не дворик тот самый. Как только отбегаешь назад в тени оказываясь, а потом вперед снова, снова на цыпочках, приподнимаясь и рука, которая до этого шлейф придерживала аккуратно теперь отпускает его, платье струится свободна, вперед протягивается.
Этого не было в запланированном танце, но она и не вспомнит об этом. Рука тянется, а пальцы снова изящно перебирают воздух, а рука снова протягивается словно… в мольбе. А ты всем существом неожиданно почувствуешь ветер, неожиданно услышишь волн шум. Ты никогда моря не видела, но видишь перед собой волны плещущиеся, которые к берегу накатывают. Подпрыгнешь снова, будто от них убегая, кружишься на месте то быстро, то медленно, то порывисто, то плавно.
[float=left][/float]Ты вроде бы снова та беспечная девочка, ты вроде бы ничего не боишься, только… тебе говорили, что танцем можно жизнь показать, можно историю рассказать. Руку вновь протягиваешь, теперь соединяешь с другой, теперь протягиваешь о б е. Взглядом удерживаешь, ресницы трепещут, вуаль чуть ветерком подернется.
Ваше Высочество, о чем моя история? Мне кажется, что протягиваю вам руку, но в последний момент соскользнет, а я лишь по воздуху провожу. Я пытаюсь протянуть вам свою руку, но ускользает. Все так было.
Я так хотела найти смысл, искала его везде \пробегаешь по кругу, рукой касаешься нежно каждого из фонариков, а те качнутся мягко\, но не нашла, а никто не помог.
Я вижу вашу спину, стараюсь догнать \к краю сцену подбегая почти\, но останавливаюсь, потому что не успеваю. Не догнать. Не удержать.
Глаза серьезнеют, взгляд туманится. Перед взглядом все смазанное, только его лицо там, высоко где-то четким остается. А ее глаза сверкают. Неужели… решила заплакать прямо сейчас?
Ваше Высочество, о чем наша история? О несчастных сердцах? Об одиночестве? Руками себя обхватываешь, а потом снова руки тянешь, тянешь уже в последний раз, тянешь умоляя, тянешь обреченно, а потом опускаешь.
[float=right][/float] Раз. Музыка сменится. Обреченно опускаешь.
Два. Выбегают на сцену остальные участники представления, окружают плотным кольцом. Цветы перед глазами мелькают и покрывала белоснежные.
Три. Тебя уже не разглядеть, а ты до последнего взгляд пытаешься удержать. И голову склоняешь медленно, взгляд опуская наконец, а перед ним уже спины замелькают. Уже и музыки не слышишь. И голосов восторженных.
Ваше Высочество, пусть мы и все еще обречены. Пусть и так. Пусть считали меня когда-то шпионом. Но за… азалии спасибо. И за доверие спасибо. А помните ту легенду про птицу? 
Еще одна была история. Я вам ее тоже рассказывала, когда прогуливались мимо озера однажды. А я заговорила первой \приучаете начинать разговор, приучаете г о в о р и т ь\. «Однажды муха-однодневка спросила у мотылька, тянувшегося к огню: " Ты же знаешь, что пламя - это всего лишь ловушка. Ты ведь живешь не один день, как я, зачем же тогда ты летишь на огонь, зная, что погибнешь?"
Мотылек ответил ей: "Огонь настолько прекрасен, что я не могу не лететь к нему. Красоты без боли не бывает."»
Не бывает любви без страданий. Не бывает красоты без боли. Не бывает счастья без тернии. Я может быть грудью на терновый куст сейчас наткнусь, но только сейчас я снова себя живой чувствую. И это того стоит.
Моя жизнь быть может и закончиться. На этой секунде, на этом моменте. Оборвется. Век бабочки скоротечен. Век птицы недолог. Но спасибо. Спасибо, что в этом безумно коротком моменте моей беспорядочной жизни. Оказались именно вы. И даже если это последний танец, который суждено станцевать. Знайте. Помните. Что это точно. Определенно. Для вас. Быть может это и жертва, быть может все бессмысленно. Но я снова могу вас спасти. Долг… это не из-за долга. Мне так хотелось стать вашим… другом. Что будет дальше – понятия не имею. Вряд ли эта моя жертва ради государства, политики, хороших отношений. Я всего лишь женщина и, увы, всего лишь человек. Который нашел в толпе безликих ч е л о в е к а. Я ведь знаю, что вы нуждаетесь в этом. 
Потом, я разумеется скажу иначе. Но вы не верьте словам. Глазам верьте.
Танец кружишься, а ты незаметно, как задумано было исчезаешь и только теперь кажется выдыхаешь, ноги наконец подводят, подкашиваются, а чья-то рука надежно и крепко подхватит. Вон. Зол. Взбешен. Но держит. Качнешь головой, а он уводит поспешно подальше. Чтобы магию не нарушать. Чтобы… я сознание не потеряла прямо здесь, наверное.

— Ты с ума сошла? — взгляд молнии метает, во взгляде вулканы горячие и потухать не собирается. Крепко сжимает плечи, встряхивает, забывает о том, что перед ним принцесса. Все забывает. Вон, а ты ведь все еще напуган, а ты ведь таким образом это скрываешь.
А она податливая, уставшая, без вуали, садится на стул не без помощи подоспевшей бесшумно и незаметно дамы Шин, которая тоже недовольна, которая тоже взволнована. А она не сопротивляется, ног не чувствует, но сердце продолжает колотиться б е ш е н о.
— Но… б р а т е ц… — на выдохе рваном, улыбаясь слабо, улыбаясь мечтательно. — Разве я не красиво… танцевала?
Он усмехнется горько, плечи выпуская из своей хватки, начиная по комнате расхаживать из стороны в сторону.
— А твой муж о чем думал? Или все в порядке? Он тебя отговорить не должен был? Нет? Я только уважать начал! Что ты улыбаешься? Думаешь сейчас время? Я думал за пять лет поумнела! Ты понимаешь, чем все могло кончиться?!
— Но, Вон. Разве я не красиво т а н ц е в а л а? — повторишь свой вопрос. — Я же… спасла невиновного человека. Человека, понимаешь.
— Бесполезно с тобой спорить.
— Обращайтесь вежливее. Это наследная принцесса, господин Сон.
Брат усмехнется, но спорить с дамой Шин, которая сейчас чуть ли не олицетворением строгости в этой комнатке артистов является.
— Красиво. Красиво ты танцевала. Но ты хотя бы знаешь… как я переживал? Несносная ты, – обнимет на этот раз, не встряхивая уже, просто обнимая крепко, а она в плечо ему дышит. А перед глазами все еще та самая сцена, а перед глазами… ваш взгляд. — Определенно утерла всем нос. Теперь то понимаешь… какая прекрасная? Как тебя можно не любить? — отпустит, по щеке похлопает м я г к о. — Твой муж все же… болван. Болван, дама Шин и не нужно меня прерывать, нас никто не слышит!
— Сам болван, — сквозь слезы почти, а потом снова тянешься обнять. Не так уж часто удается тепло получить. Не так уж часто удается его получить.

«Но, Воль… ты танцевала так хорошо, так красиво,
что мне кажется перестаралась…»

Ты скользишь медленно, будто во сне вдоль озера, все того же, все такого же заросшего. Оно даже зимой не замерзает, вода остается недвижимой. А с приходом весны такое чувство заросло еще больше. А ты идешь, идешь в одиночестве, не желая в покои возвращаться, не желая вообще ничего. А ты все еще танцуешь где-то в душе, а у тебя все тело трепещет. Светлячки налетают, прокружишься еще раз, ладонь протянешь, а светлячок доверчиво усядется. Ты счастлива отчего-то, будто ребенок – куда только серьезность подевалась. Ты просто будто опьянела от всего этого. Ты не жалеешь ни о чем. Не слышишь шагов поспешных позади себя, кто-то под локоть дергает, на себя тянет, разворачивая. Потянется платье легкое, платье все то же – легкое, струящееся, соединяющее в себе нежно-сиреневый и лиловый, оттененное фиолетовым. И все те же заколки в волосах, только вуаль успела с н я т ь.
Сегодня все любят тебя за руки хватать.
Близко. Очень близко.
Я могу сказать… что вы взволнованы. Я могу сказать, что вы можете отпустить мою руку, уж больно крепко вцепились.
— Праздник закончился? Послу понравилось? Я, признаться, не успела его лица разглядеть… Вот ведь. Но он должен быть доволен! Перед ним танцевала особа королевской крови!
Она пытается шутить, шутить неловко и улыбаясь слабо, как-то задумчиво.  Но не помогает, видит как хмурится. И все еще держит. Ты голову склоняешь, переминаешься с ноги на ногу.
— Я знаю, что Вы хотите сказать, — серьезнеешь, осторожно из хватки выпутываясь, но не отходя, оставаясь близко, в глаза глядя. — «Опасно», «Необдуманно», «А если бы…». Но только если вы предложите мне вариант лучше… я соглашусь с тем, что дурочка глупенькая. Ваше Высочество, я рада… что в итоге смогла пригодиться. Вам. Только не чувствуйте себя… обязанным. Считайте, что я сделала это для себя. Не могла хорошо разглядеть лица королевы, а хотелось. Считайте, что я эгоистка, но мне нужно, чтобы у вас все было хорошо, потому что без вас… в опасности я. Так что не надумайте лишнего, — развернешься к озеру, пройдешь несколько шагов, к нему снова поворачиваясь, спиной вперед идешь. Под ногами галька хрустит.
— Но почему вы такой хмурый? Такая прекрасная ночь и все закончилось… Мне хватило бы «спасибо», но вы… знаете, вы совершенно не умеете делать комплименты. Впрочем, я вру, спасибо было бы недостаточно, — она остановится, подойдет ближе, подойдет б л и з к о снова, улыбаясь, к самому лицу пододвигаясь. Без смущения. К чему смущаться, если мы… товарищи? — Я забыла. Про желание. Вы должны его исполнить, раз я сегодня вас… спасла.
В лицо всматриваешься, за руку возьмешь легонько.
— Вы исполните все, что попрошу? Любое желание? Звезду с неба достанете? Впрочем… это обычно для любимых делают.  А если попрошу… отпустить меня? Наверняка вы это можете. Отпустить меня из дворца. Но чтобы я жила счастливо.
Я тоже хочу проверить кое-что. Я хочу знать кое-что. Я хочу знать, что нужна хотя бы кому-то в этом дворце. Кроме Вона, родителей, которые почти всегда недоступны. Я хочу знать, что все не зря. И это желание еще более невозможное, нежели звезда, пожалуй. 
Вид серьезный напускаешь.
— Хорошо-хорошо, — улыбнешься снова, наклоняясь к лицу еще сильнее. — Не поверите, но думаю без меня вам здесь будет одиноко. Никто не будет сорняки вырывать. И говорить вам… не хмуриться. Поэтому мое желание, то что я хочу попросить очень давно, то что я хочу увидеть очень давно… улыбнитесь.
Ты видишь удивление. Ты видишь непонимание. А ведь ты серьезна.
— Улыбнитесь по-настоящему. Не так, как обычно. Потому что вы всегда улыбаетесь… так, что мне становится грустно. Из-за вас. Нельзя так со мной. Улыбнитесь тогда, когда захотите улыбнуться. И тогда я поверю в чудеса. В этом дворце. Я пойму, когда ваша улыбка настоящая. И тогда… мы квиты.
Отпускаешь руку, на которую опиралась. От лица отодвигаешься. Волшебство закончилось. Сказка тоже. Пора возвращаться. И вам и мне.
Уходя, обернешься снова.
— А больше мне нечего у вас просить! Поэтому – помните. Улыбнитесь! Я очень хочу увидеть, как вы улыбаетесь! Спокойно ночи, Ваше Высочество.
Развернешься. Чтобы снова превратиться в птицу в клетке с т р а ш н о й. Чтобы снова стать «ее высочеством». Чтобы снова иронизировать \ты научилась ведь\, чтобы снова попасть… в опасность. Ведь ничего просто так не проходит. Это ведь… д в о р е ц.     

— Господин посол, вам понравился праздник?
— Разумеется, Ваше Величество, в этом году вы особенно постарались. Мне особенно по душе пришлось… последнее выступление. Было бы просто прекрасно встретить ту девушку очаровательную… еще раз.
— Может быть… я смогу вам помочь. Ради добрых отношений наших государств.

Придворная дама Ли появится из-за ширмы, голову склонит почтительно-уважительно и не поднимая спросит: «Вы чего-то желаете, Ваше Величество». Голос у нее все же неприятный, лицо и того хуже, но красавиц рядом с собой держать смысла нет – ты до сих пор, как только видишь придворную даму Шин от гнева закипаешь, но ее упорно во дворце держат, мол, служит исправно, мол уважают. А она для тебя как бельмо на глазу с этой ненавистной осанкой королевы, с этим взглядом, который хоть и опускает, но точно считает себя выше и л у ч ш е. А ты только сильнее бесишься – спишь и видишь, когда  от нее избавишься. Этот дворец… ты отлично знаешь, насколько он жесток. И если хочешь выжить в этом дворце – становись такой же. Поняла это однажды и следуешь этому до сих пор. Пальцы стучат по столику. Раз. Два. Три.
Смело. Смело переходить дорогу  е й. А министр Хван, интересно, куда смотрел, когда вообще позволил королю предпочесть своей дочери дочь министра и в половину не такого влиятельного. Мужчины.
Усмехнешься криво, усмехнешься почти горько. За все годы, проведенные здесь, ты не узнала любви, но зато познала куда больший спектр эмоций.
«Ваше Величество, вы никогда не любили меня, но и детей у вас никогда больше не было. Не могло быть у меня, значит и у других. Как иронично, что когда ребенок мне так понадобился, ваш сын упрямится. Я никогда не получала того, что хочу в полной мере. Может все потому, что он в а ш сын».
— Посол хочет увидеть ту кисэн, которая танцевала на сегодняшнем празднике. Не думаю, что наша пташка далеко улетела.
— Вы считаете…
Прерываешь резко, поднимая руку вверх. Взгляд леденеет, а придворная дама замолкает мгновенно. Боится. Опасается. Пока боятся – не укусят.
— Я не считаю. А знаю. Наш птенец оперился и снова вздумал мне мешать. Впрочем, могла бы стать… королевой, а то поначалу не рыба не мясо.
— Тогда почему просто не рассказать обо всем? Мы можем публично объявить о…
— Учить меня вздумала? — глаза холодные взметнутся к лицу скуластому. — Мне все еще нужен ребенок… А что-то мне подсказывает, что после всего, после всего того, что вижу… этот упрямый мальчишка… Желаю сегодня кое-что проверить. А когда ребенок появится, тогда и отправлю куда-нибудь подальше. А проучить сейчас… не мешает. А то еще чего недоброго решит, что я о ней забыла. Наш посол всегда был падок, на молоденьких девушек. Разбирайся с этим.
— Слушаюсь, Ваше Величество.
Исчезнет силуэт костлявый в проеме дверном, а ты вновь остаешься в одиночестве. Тебе удалось стать королевой крокодилов. Споткнешься – сожрут. Так что, во избежание подобного – ты сожрешь их п е р в о й.
«Посмотрим… кто вас спасет. А я останусь в выигрыше в любом случае».

Воль пытается идти степенно, не выходит. Остается в тени деревьев силуэтов, пока петляют дорожки дворцовые, пока не достигает своей половины, своих уже знакомых стен. Удивительно тихо. Выдыхаешь, зачем-то дотрагиваешься до заколки, до заколки простенькой, но которая напоминает о том, что сделала. Хотя бы раз… смелой себя почувствовала. А за смелостью скрывается… излишняя беспечность. Снова забылась, снова в руки себя взять забыла, снова забыла о том, что никому нельзя верить, если вышла на охоту на тигра.
Удивительно тихо внутри твоего дворца, ни души, а тебя это не смущает ни капли, а стоило бы, пожалуй, задуматься, но лишь порхаешь. Пританцовывая, заходишь, проскальзываешь в свои покои, оставаясь вроде бы незамеченной.
Я просто тогда понятия не имела, что меня уже давно заметили, к сожалению все, кто замечать не должен. А те, кому следовало бы… замечать не хотят.
Прикрываешь за собой дверь, стоишь спиной.
— Дама Шин, а знаете, кого я встретила… — обернешься радостно, собираясь рассказать, как обычно все и натыкаешься на взгляд, который предпочла бы забыть и никогда не встречать.
Холодок у ж а с а по спине пробежит, когда видит глаза недобрые, заостренный подбородок и лицо скуластое перед собой. Дама Шин позади стоит, бледная до прозрачности, суровая и серьезная. Хмурит брови.
Дама Ли окидывает взглядом фигуру внимательно. Фигуру все в том же платье, фигуру все с той же прической. Окидывает и улыбается недобро также, как и смотрит. А потом склоняет голову в у в а ж и т е л ь н о м поклоне.
Голос дребезжащий режет слух, кровь снова стынет в жилах. Ты поджимаешь губы, ты не дрожишь, хотя внутренне обрывается в с е. 
— Приветствую Ваше Высочество. Вам придется пойти со мной.
— Куда? Или вы думаете, что я пойду за вами куда угодно?
А она сделает к тебе шаг, а ты вжимаешься в дверь. Все еще помнишь т у ночь, все еще помнишь свой ужас, все еще помнишь то унижение. А теперь… а теперь, когда они с королевой все поняли – куда тебя поведут. Вот как… все закончится. А для ее семьи чем все закончится? Публичным порицанием? А Вон, планы отца, матушка…
Начинаешь в ту же секунду жалеть обо всем, начинаешь понимать, что брат был прав. Что слишком забылась, что слишком не подумала.
— Ваше Высочество…
— Если меня собираются в чем-то обвинять, то я хочу, чтобы это было справедливо. Я хочу видеть… своего мужа.
Да, Ваше Высочество. Мне просто… в этом дворце. Кто еще может помочь мне, кроме Вас? Вы сомневаетесь в своих способностях, силах и значении? Но вы нужны… хотя бы мне. Этого недостаточно? Вы можете п о м о ч ь мне. Но только… успеете ли? — Прежде чем меня отведут в министерство наказаний…
— Что Вы, Ваше Высочество… — улыбнется вновь, чуть шире и чуть насмешливее. Уверенная в себе. Разумеется, если позади тебя т а к о й хозяин. —… никто не собирается вас наказывать. Но пойти со мной вы должны, если не хотите, чтобы пострадал. Кто бы то ни было.
«Например ваш брат».
«Или ваш отец».
Дама Шин дернется — остановит.
— Хо Мин, так и будешь… цепной собакой?
— Лучше уж собакой, чем отверженной, Черён. Идемте, Ваше Высочество.
А у тебя безвольно руки опускаются вдоль тела, взгляд стеклянным становится. Вот оно – то самое чувство, когда понимаешь, что к о н е ц. И не поможет никто. А тебе ведь опять даже объяснить не могут – куда ведут.
Подтолкнет легонько в спину костлявыми пальцами и снова попытается под локоть взять.
— Не думаю, что вы можете прикасаться ко мне. Руки.
На свою казнь я пойду. Своими ногами.

Шаги поспешные, а обычно не спешит т а к, а сейчас запинается почти. Шаги твердые. Шаги уверенные. Огонек холодный в глазах загорается. Все мы одинаково ненавидим это место, но ты в особенности. А некоторые люди в этом месте… неисправимы. Ваше Величество, ваши методы раз за разом все хуже. Скоро совсем человеческий облик потеряете. Как я когда-то своего ребенка. Ваше Высочество, а ведь вы так… похожи на меня. Может поэтому, сразу как увидела говорила строже обычного, вела холоднее, чем с другими. Я так испугалась, когда увидела вас. Ребенка почти, которого в клетку к зверям бросали, а самый свирепому вы еще и не по вкусу пришлись. Ваше Высочество, как бы я хотела для вас другой участи, как бы я хотела для вас счастливой жизни. Я узнала, что такое любовь, а также узнала, что от любви до ненависти один шаг. А вам, ребенку с чистой душой, это чувство из груди вырвали. Я смотрела, следила за вами, говорила, что нужно измениться. Ваше Высочество, вы отлично справились, но я все еще не могу вам помочь. Никто не может вам помочь. Кроме одного человека.
Остановят еще перед входом во дворец. Главный евнух глазами смерит внимательными. Когда-то любимицей его была. Когда-то, когда… в жизни, которую не помнишь.
— Что привело вас сюда в такой поздник час, дама Шин?
— Мне нужно увидеть наследного принца, главный евнух.
— Черен, — руку тяжелую на плечо положит, брови седые нахмурятся. — случилось что-то?
— Надеюсь, что нет, если пропустите.
Подумает с минуту, а потом даст отмашку – путь свободен.
Перед покоями остановишься, дверь откроется. У тебя шаги плавные, у тебя шаги выдержанные, а спина всегда идеально ровная. Опускаешься, опускаешься в уважительном поклоне, но не дожидаешься, пока поднимут – встанешь сама. В другой раз – сухо произнесла бы, что «непозволительная дерзость», но не в этот. Времени мало, так м а л о. Дожидаешься, пока лишние люди покои покинут, к шагам прислушаешься отдаляющим.
— Приветствую Ваше Высочество. Простите, что беспокою Вас в столь поздний час, но кое-что случилось. И кое-что может случиться, — пауза, глаза поднимаешь.
А вы, Ваше Высочество, похожи на отца своего в молодости. Вы оба жуткие упрямцы. Вам такое сравнение, впрочем, не польстит.
— Сейчас вашу жену отвели в гостевые покои, где, насколько мне известно находится посол из Мин. Ваше Высочество, королева обо всем знает. Не мне рассказывать вам, насколько это опасно. Сейчас… я скажу вам кое-что. Это, скорее всего ловушка. Королева хорошо знает, что вы попытаетесь ее спасти, будет большой скандал. Пойдете туда – возможно испортите отношения с посланником, возможно, навлечете на себя гнев отца. Возможно все разрастется в государственный скандал. Не пойдете — будете жалеть всю жизнь, потому что человека так… легко сломать.
Посмотришь внимательно, сдержишься, чтобы не усмехнуться. Сломали тебя. Пытались надломить ее. Сколько раз ты наблюдала это – одно унижение хуже другого. А она, казавшаяся такой хрупкой ни разу вам не… пожаловалась. Я помню и вас, еще ребенком. Солнечным, улыбчивым ребенком. Видела лишь издалека. Дворец улыбок… не терпит. Так и не смогла донести это до вашей жены.  — Вам делать выбор, но я все же решила вам рассказать. Потому что никто кроме вас ей… не поможет. Не сможет. Но выбирать между человеком и политикой Вам.
«Ваш отец выбрал государство и политику в свое время. Какой же выбор сделаете вы?».
— Но… помните об одном. Вас она… спасла. И на задумалась даже, а стоило, наверное.
Никогда не говорила с власть имущими открыто с тех самых пор, когда лекарь, сдвинув брови сообщил, что ребенка потеряла. А этот ребенок наивный, эта девочка,  в свое время… вновь вывел на откровенность.
Голос не дрогнул. Голос спокойный, сдержанный. Только в глазах отражается… б о л ь.
Я сделала все, что могла. Я бы на колени встала. Я бы умоляла. Но решать все равно вам.
Выбирать… вам.                   

Покои гостевые не такие большие, как другие, но со своим уютом. Теплые, даже душные. С парой стражников около дверей, которых, впрочем, по какой-то причине отослали восвояси. А ты еще на подходе к покоям гостевым все… поняла. Поняла, впиваясь ногтями в ладони и не разжимая, не разжимая даже тогда, когда почувствуешь боль тупую – расцарапала, слишком сильно, до крови. Уж лучше бы… в министерство наказаний отправили, чем мучить т а к. Сердце, что билось птицей радостной  несколько часов назад не бьется теперь вовсе. Разве можно в этом дворце чувствовать себя счастливой дольше нескольких часов? Нет, дворец счастливых не прощает, слишком завистлив. В этом твой грех – в счастье излишнем. В нескольких жалких… минут, мгновений и секунд этого счастья мимолетного, которое сейчас просачивается словно песок сквозь пальцы. Дама Ли молчит, молчание гробовое – молчишь и ты. Молча проведет в комнату со столом накрытым, а как только ты развернешься к двери, в каких-то последних попытках сбежать — дверь перед лицо закроется. Последняя надежда закроется и выхода, увы, н е т.
Послышится кашель хрипловатый где-то сзади \слышала, посол любит курить, неудивительно, что в комнате так душно и пахнет слишком приторно-горько\. Смотришь в глаза узкие, маленькие, все теми же угольками горящие.
— Ну, что же вы, присаживайтесь-присаживайтесь, — он улыбнется до невозможности мягко, приторно почти, указывая на стул напротив себя за этим столом.
Не пошевелишься.
Посол тучен достаточно, немолод, продолжает подбородок потирать и смотреть насмешливо на нее, посмотрит немигающе.
— Или мне помочь вам… присесть?
Дернется бровь. Передернешь плечами. Противно находиться здесь, противно, когда т а к и м и глазами на тебя смотрят — все противно. Губы поджимаешь, а пальцы все еще в кулаках, а пальцы все еще болезненно впиваются в кожу рук.
— Мне кажется… господин посол, произошло недопонимание… — выдавишь из себя, голос пытаешься держать, а он дрожит. Улыбку вызываешь в ответ.
— Какое же? Разве это не вы так прелестно танцевали сегодня? Судя по платью – вы. Так что – никаких недоразумений между нами быть не может. Более того, я надеюсь, что мы… подружимся.
От этого «подружимся» холодок по спине, мурашки по коже. И как-то некстати вспоминаешь, как боялась чужих прикосновений, как не позволяла никому в первое время себя касаться. Как никому раздевать себя не позволяла.
Ваше Величество, вам так не по нраву пришлось, что на пути встала с н о в а? А не боитесь того, что произойти может. Ваше Величество, неужели вам ни капли… не жаль? Неужели я для вас настолько… не человек?
Посол покряхтит, со своего места поднимется и совершенно фамильярно за запястье ухватит, потянет. Больно. Противно. А ты даже закричать не можешь, ты ничего не можешь. Вот это… страшно.
На негнущихся ногах, под гипнозом каким-то присаживаешься на стул, отставленный специально для тебя. Какая… вежливость. Тарелка с фруктами стоит, закуски многочисленные, а тебя сейчас кажется глазами пожирают. Рядом нет дамы Шин, рядом никого нет. Нет, и не будет, наверное.
Взгляд безжизненный скользнет куда-то поверх лица, которое расплывается. Я так… устала. Ваше… Высочество, а ведь вам сюда нельзя. Придете – скандал. Не придете… сгорю, как тот мотылек-однодневка, летящий на огонь.
Посол говорит что-то, а ты молчишь. Молчишь, руки нежные, а теперь в кровавых отметинах от собственных ногтей теребят край платья, которое теперь кажется открытым настолько под э т и м взглядом, что кажется, будто его и вовсе нет. Снова чувствуешь себя незащищенной, обнаженной почти.
Сердце ухает куда-то глубоко вниз, каменеет совершенно, когда он, устав видимо от безразличия к своей персоне двигает свой стул к ней. Когда дыхание, с привкусом все того же вина опаляет кожу, опаляет мочку ухо. Все существо твое протестует против этого, сжимается, морщится. Ты не знаешь и понятия не имеешь – в курсе ли посол кто перед ним. Ты не знаешь, зато четко ощущаешь, как рука пухловатая оказывается на колене, выше слегка оказывается, тянется к бедру, а платье задирается безбожно з а д и р а е т с я. И ты будто просыпаешься.
— Руки… уберите.
Холодно, властно почти, заставляя, быть может, насторожиться. Быть может только на секунду. А потом видишь раздражение. Конечно же, те женщины, коей вы меня считаете отказывать не в праве, потому что их никто не спрашивает. Берете свое и все.
Руки сжимаются на запястьях. Кожа нежная – слишком грубо. Синяки, наверное останутся. Дернет на себя, а тебе снова страшно.
Его ненавидишь, жизнь свою ненавидишь, весь этот свет ненавидишь. Губы, отдающие запахом жареной свинины и вина по щеке проскользнут, останавливаясь где-то в районе шеи. Ты чувствуешь, как дернется та самая заколка, которая верхнюю прозрачную накидку сдерживала. Ты дернешься сама. Взгляд напуганный, взгляд безумный, взгляд обреченный скользнет на стол. И прежде, чем посол сообразить что-то успеет, хватаешь нож, нож острый для резки фруктов. Тебя как-то учили очищать яблоки от кожуры, мол, должна женщина уметь красиво нарезать фрукты, а потом мужа кормить. Хватаешь, отскакиваешь в сторону, приставляешь к горлу. К своему.
Ножи во дворце всегда очень… острые.
— Не… подходите ко мне. Подойдете — не сомневайтесь покончу со всем этим в ваших покоях. Только… не удивляйтесь последствиям.
Он будто напуган, но старается этого не показывать, усмехается недобро. А ты чувствуешь снова боль, от прикосновений боль, все еще огням горят на щеках, на шее, на запястьях и даже бедрах. Через ткань прожигают.
Делает шаг к тебе, а ты к коже сталью прикасаешься. Кровь пускаешь, а он отскакивает. Больно. Царапина на шее – чуть ближе… смерть.
— Вы… кое-чего не знаете. Мне… терять нечего. Двинетесь – перережу себе горло. Моя жизнь… не стоит многого, — придвинешь крепче, кровь капнет на рукав бордовыми каплями. Щиплет.
Ваше Высочество, я танцевала и протягивала руки. Моя рука всегда выскальзывала… из вашей. Или же я просто дотянуться не могла.
Ваше Высочество, не приходите. Почему? Потому что я вас не спасла, я вас подставила. Я все еще ни на что не гожусь.
Мне так жаль, что я мало в этой жизни… любила.
Ваше Высочество… спасите меня.

Прошу.

Вздрагивает, когда двери распахнутся, чувствуя предательскую дрожь в коленях. Чувствуя наконец, что вот так держать у горла холодный и острый нож все же больно, а кровь все еще т е ч е т. Посол, и без того напуганный ее странным поведением теперь бледнеет на глазах, а краска отливает от тучного, вспотевшего лица. В Мин все уверены в том, что в государстве, что гораздо меньше по размерам все принадлежит и м. Что они могут брать, что принадлежит им по праву. Забирать девушек в качестве дани, забирать золотые слитки из год в год, из года в год, повышая, при этом, свои аппетиты. Ее отец занимался дипломатией в своем министерстве, Воль слишком часто слышала слова Вона возмущенные о том, что Чосон свободным должен быть и усталые слова отца о том, что очередную войну с китайской империей им не пережить, а если проиграют – последствия будут еще более плачевными, а дань еще огромней. Когда-то нашему государству удалось отбить право по крайней мере на престолонаследие. На королевскую власть, которая сейчас становится невероятно… хрупкой. Прямо у тебя на глазах.
Воль узнает по голосу, даже несмотря на то, что тот кажется каким-то незнакомым, неожиданно севшим, грубым и резким. Даже несмотря на маски плотные, все те же черные повязки, закрывающие большую половину лица. Лязг мечей ты слышала еще за дверью. Стоны чьи-то… предсмертные слышала.
Что же
Ты
Натворила?
Хотела спасти, но подставила? Хотела помочь, но в итоге вынуждена сама умолять о том, чтобы отсюда забрали, потому что невыносимо.
А вы пришли.
Я не звала, даже слова не произнесла ни одного, я не раскрыла ни кто я, ни то – могу ли вообще так разговаривать с послом.
А вы пришли.
Я испортила все, навлекла на наши головы чуть ли не государственный скандал, обо мне королеве известно, которая этим воспользоваться постарается, которая этим у ж е пользуется.
А вы пришли.
Воль не дышит почти, замирая на месте, а рука с этим злосчастным ножом медленно опускается, оставляя саднящую боль у горла – жжется. Не замечает, что рукава прозрачные все того же платья через чур открытого в крови, кровь где-то на груди остается, а в глазах предательски темнеет – так всегда, когда кровь откуда-то идет, но она на ногах удерживается, не желая падать, желая до конца выдержать. Ей так хотелось, чтобы спасли ее, а теперь страшно. Страшно наблюдать за тем, как клинок, который гораздо острее, чем тот ножичек и горлу посла направлен. Последствия себя ждать не заставят, а все из-за тебя. Пришли. Спасли. Пришли. Ко мне.
Не стоило, Ваше Высочество, не стоило того, но… я так рада, что пришли несмотря на то, что ждет впереди. Пришли. Не отрывает взгляд от спины его, слыша где-то над ухом второй голос. Ён. Прости, что не послушала, прости, мне казалось это единственный возможный выбор и он казался правильным. Вы пострадаете из-за меня? Из-за меня, из-за того, что не подумала хорошо, из-за того, что слишком много на себя взяла?
Пальцы дрожат, все еще сжимая нож, а у тебя его вырывают настойчиво, забирают из окостеневших пальцев и говорят тихо: «Не бойтесь».
Я не этого уже боюсь, нет. Мне больно от того, что натворила, больно от того, что здесь произошло \эти прикосновения мне и вовсе омерзительны были, забыть бы их, да не выйдет\, но еще больнее и страшнее мне думать о том какой ц е н о й. Черная ткань покрывает, а ты чувствуешь железный запах на кончике языка. Кровь. Не твоя, но слишком явно ощущается, пока по коридору проходишь, направляя мягко руками надежными Ёна и где-то позади все еще чувствуя взгляд своего… теперь я, наверное и о дружбе зарекаться не смею, я ведь так… ошиблась.
Воль вздрагивает, когда натыкается на что-то в этом темном коридоре \в чей-то сапог ударилась\, под черным плотным покрывалом бледнеет, а они настойчиво идут вперед, как можно быстрее, ничего не говоря, ничего лишнего не объясняя, а она и не спрашивает. Со временем вернулась боль и у горла, и по всему телу \точно синяки останутся\, вернулось холодное осознание реальности, с которой справиться не в силах совершенно – принять такую реальность себе дороже.
Закроются двери, осторожно стянет с себя покрывало черное. Дрожишь. Ноги подкашиваются. Голова кругом, а вокруг… это же ваши покои, Ваше Высочество. Слишком тихо, слишком никого, но с л и ш к о м ощущаешь на себе взгляд и понимаешь, что оставили тебя здесь пока еще не совсем одну. Понимаешь это и хочешь развернуться, хочешь или разрыдаться или хотя бы поблагодарить, хочешь сделать хотя бы что-то, а губы лишь шевелятся беззвучно.
Воль силится обернуться, а голос уже совсем близко останавливает. И руки теперь на плечах… другие. Ткань тонкая совсем, с пятнами буровато-красными от засохшей уже крови пропускает предательское тепло через чур, пожалуй, сильно. «Не оборачивайся», воспринимаешь как приказ как минимум, к тебе обращенный и обернуться не смеешь, дыхание где-то на шее ощутишь, плечи еще сильнее сдавливаются, еще крепче, будто боясь отпустить.
А вы… не отпускайте, не отпускайте иначе упаду наверняка. Не отпускайте, мне больно. Мне страшно. Мне противно из-за самой себя, абсолютной дурочки. Было бы может и лучше, если бы сгорела, как тот мотылек из легенды. Увидела огонь – достаточно, а я все еще жива с опаленными крыльями.
Тепло разрывается, руки наконец отпускают плечи, а ты слышишь его «жаль» и «это из-за меня». Нет, нет, если бы я только подумала, прикинула риски лучше, если бы только посоветовалась с кем-то, у меня было так мало времени. Я ведь теперь даже попросить у вас ни о чем не смею. Нет. Но вы ведь снова меня… спасли.
— Останусь… — треснутый голос, а Воль все еще не может обернуться, замирает, прикусывает нижнюю губу вновь, чтобы слезы предательские то ли облегчения, то ли страдания наружу не показались.
Останусь, пока мне некуда идти, а вы приютили.
Останусь, если вы просите.
Останусь, а мне кажется, что мы видимся вот так в последний… раз. Отчего?       

Соль суетится рядом с лекарями, которые аккуратно дотрагиваются до шеи. Мазь щиплет нещадно, а тебе все равно, взгляд на дверях остановившийся слишком красноречиво об этом рассказывает. Она ждет. Ждет, пока лекари исчезнут из покоев, пока Соль осторожно повяжет на шею платок – чтобы не видно было этой царапины на нежной светлой коже. Ждет, а в глазах появляется выражение отчаянья.
— Я… никогда больше не буду танцевать, Соль. Ни за что.
— Не говори так. Я не знаю всего, но ты танцевала прекрасна. Ты ведь… помогла…
— Слишком дорогая у меня выходит п о м о щ ь, будем честными. Как я могу просить о дружбе, когда сама все рушу? Как Соль? — прорвется отчаяньем, прорвется горько, а слезы предательские наконец потекут по щекам буйным потоком. Не желаешь успокаиваться ничего не желаешь, после того, как человека подставила. Что скажет теперь посланник? Чего хочет добиться королева? А Его Величество? А отец с Воном, что с ними теперь станется?
Голова кругом, пока чьи-то руки заботливые укладывают голову на подушку и голос мягкий и какой-то грустный прошепчет: «Тебе бы поспать. Все будет хорошо. Мой брат на то и мой брат – он справится со всем». А ты, будто следуешь своей странной привычке засыпать крепко и быстро где угодно, кроме собственных покоев.
Не дождалась, а так хотелось.
Ей снился странный сон, в котором снова близко-близко мелькало его лицо, в котором слышала голос едва-различимый и пыталась понять, о чем же ее он спрашивает. Воль во сне отвечала: «Чтобы улыбнулись…» и пропадала снова, потому что в этом сне ей постоянно чудилось эхом мягким: «Зачем?». Вокруг лепестки летали, будто бы, пахло той самой весной и вишней цветущей. Будто кто-то касался. Сон слишком неразборчивый, укрывающий покрывалом легким. Сон слишком хороший на самом деле, чтобы оказаться правдой. Елозит щекой по подушке, натягивает на себя одеяло чуть сильнее, даже во сне спрятаться пытается.
— Я подожду… — забавно, совершенно не подходит под ситуацию такое поведение, чмокнув губами, разговаривая с кем-то невидимым из своего сна. У тебя есть странная привычка во сне разговаривать, Воль.

И снова платок на горло завязывают, одевают со всеми предосторожностями, а ты не жива-не мертва с лицом суровым, мертвенно-бледным, впрочем, позволяя делать придворным дамам и служанкам с собой все, что понадобится.
— Стоит ли нам попрощаться, дама Шин?
— Не говорите так, Ваше Высочество.
— Он, наверное, не захочет меня знать… после этого, да?
— О ком вы?
— О принце. Об одном хорошем принце… все, пожалуй, кончено. А еще даже не начали толком.
Воль для себя решила, что все кончено еще тогда, когда из главного дворца пришло сухое известие о том, что ее желают видеть Их Величества. Не стоило и надеяться на то, что Королева почувствовав свой долгожданный шанс, который ты ей с такой любезностью предложила – его упустит. Она прощалась мысленно со всеми, успокаивая себя тем, что если все закончится, то она хотя бы станет свободной. Живой или мертвой, конец всегда был одинаков. А королевский дворец утопает в блеске насмешливого солнца и лживых улыбок, слишком, пожалуй, довольных, как только ты с ними взглядом встречаешься внимательным. Поклонишься, достаточно сдержано, уважительно, выпрямляясь и встречаясь взглядом с его спиной, пройдешь по взмаху руки ближе, на этот раз наконец глазами встречаясь и… видишь взгляд равнодушно-прохладный. Отрешенный, который отворачивается от тебя слишком быстро и будто бы через чур показушно.
В другой раз Воль все поняла бы, привыкшая читать между строк и видеть тайные смыслы. Поняла бы также, как его улыбку, которая всем кажется вполне довольной, а ей одной печальной всегда, даже когда он себе это позволяет. В другой раз, а сейчас разум слишком занятый чувством собственной вины, снедаемый собственной совестью говорить лишь: «Все правильно». Ты виновата сама. Ты заслужила, чтобы на тебя смотрели вот т а к. Дело именно в тебе. В тебе.
Грохочет голос грозный на этот раз, темнеет лицо, хмурятся брови. Тон возмущенный, а королева, наверное, довольна. Воль не дрожит на этот раз, опуская взгляд ниже так, что ресницы трепещут слегка. И сказать нечего в свое оправдание, ведь все это… правда. Танцевала перед всеми в одежде кисэн? Танцевала. Опозорила? Опозорила. Силится только сказать, прежде чем стража по первому зову двинется к ней, чтобы не трогали семью, что отец и брат ничего знать не знали, а все это лишь ее способ привлечь к себе внимание. Она едва не скажет, что наказания заслуживает, как вдруг услышит е г о голос, прорывающийся прямо в сердце, прямо в душу и заставляющий болезненно сжаться, болезненно нахмуриться и выдохнуть.
Отчего…
Не надо… так…
Видеть вас на коленях – больно на самом деле, потому что человеческое достоинство стоит обычно слишком много. Но слышать ваши слова еще больнее. Слышит и не верит своим ушам. Чувствует, но не понимает что именно, просто сердце из груди р в е т с я. За тебя в этом дворце никто толком не заступался, ни у кого не было такой власти, а тебя все больше к земле придавливало с каждым новым разом. Тебя никто в этом дворце т а к не спасал, за тебя никто не умолял.
«Я заставил ее».
— Нет… — шепчешь, шепчешь тихо, никто даже не слышит, слишком пораженные развернувшейся сценой.
«Моя супруга не виновна, отпустите её».
Ушам не веришь, не веришь тому, что слышишь совершенно. Кто-то, наконец-то попробовал тебя защитить, но какой ценой. Наказанием для себя? Но вы не виноваты, виновата я, не надо, нет, нет, нет! Слова дамы Шин как-то некстати всплывают в голове. «Он единственный, кто может вам помочь».
Воль трясется, трясется  подбородок, а взгляд пытливый и умоляющий все еще на его лице. Казалось, что ненавидит, казалось, что бросит. А он… что же. Глупое-глупое сердце, ты кровоточить начинаешь. Разве я того стою, Ваше Высочество? Кто я, в конце концов? И разве теперь смогу требовать… от вас вообще чего-либо? Нет, ни за что не смогу.
— Нет, Ваше Величество, все не так, это я виновата, танцевала я, значит и наказывать должны меня! Меня, не его! — отчаянный крик, о помощи крик, на колени падая так, что кажется разбивает. Волосы касаются пола, а взгляд встречаешь один внимательный, другой – равнодушный.
— Собираетесь друг друга выгораживать передо мной? Не стоит.
А ее уводят, а она вырваться пытается, но куда там.
Это не ваша чаша, не вам предназначалась. Вы ценнее меня, так почему столько раз рисковали из-за той, кто вам навязана лишь, которая стоит мало, которая всегда об этом знала. Так почему, скажите мне, Ваше Высочество?
— Вы ведь этого не делали! — крик в пустоту двора, крик отчаянный.
А сердце… трепещет.
Вы заступились за меня перед теми, кто пугал меня все эти долгие пять лет. Вы сделали так много, что я никогда не смогу отплатить.
         
Воль приходила каждый день, останавливаясь ровно настолько близко, насколько стража позволяла. Ничего не передавала – нельзя, наказание ведь. Ничего не спрашивала – все равно не ответят. Пятьдесят ударов… больно, наверняка останутся царапины, обработать бы, но неужели даже лекарей не пускали. Она приходила каждый день, зачем-то оставляя где-то около, где дозволено, то книги, то мази, то какие-то безделушки, скользила взглядом по окнам и исчезала. Она приходила каждый день, встречалась взглядом с Ёном и уходила молчаливо. В это время написала так много писем, что не успевала сжигать. Благодарила, задавала вопросы, рассказывала о себе, сжигала все это и снова, будто по какому-то замкнутому кругу двигаясь.
Ён хорошо играет в бадук, оставаясь рядом с ней и будто приглядывая \а то вдруг натворю больше безобразных дел, а то вдруг еще кто-то пострадает из-за моих ошибок\. Передвинет черный камень \а они в бадуке ходят первыми\ на пересечение клеток.
— Вы никогда не ощущали себя фигурой в политической игре? Будто тебя двигают по клеткам все кому не лень?
— Думаю, это ощущал не я, Ваше Высочество.  Вам стоит изменить правила игры, пока они не обыграли вас.
— Не лучше ли сказать это моему м у ж у, который сыграет вместо меня?
— Лучше играть вместе с вами, чем вместо вас. 
Воль усмехается слабо, берет в ладонь горсть черных камней, задумчиво вглядываясь в поверхность доски для игры. Осталась еще пара дней и Вас должны отпустить, Ваше Высочество. Осталась еще пара дней и все решится, а я все еще даже вам спасибо не успела сказать.
Я летела к вам почти что на крыльях, летела снова, забывая о правилах приличия, потому что Вас наконец-то отпустили, а я наконец-то могла вас поблагодарить. Меня это чувство б л а г о д а р о с т и захлестывало, также, как захлестнуло чувство, будто пощечину дали, когда услышала роковое, напомнившее: «Я вас не полюблю никогда». Ваше. «Лучше нам не сближаться». Грудная клетка все еще опадает тяжело, сердце все еще вроде бы бьется, но теперь, скорее как-то отчаяннее. Ты понимаешь, что вы сейчас снова вернетесь к началу, оттуда, откуда начали когда-то. Ты понимаешь, что заслужила. Ты. Принимаешь. Удар.
— Да, Ваше Высочество… — бесцветно, почти тускло, улыбаясь слабо, пряча за спину пестрый цветочный букет. — Я тоже думаю, что нам следует так поступить, ведь так будет лучше. Вы… правы. Хорошего дня. Отдыхайте.
Это невыносимо на самом деле, снова в спину смотреть, снова провожать, только теперь незнакомцев разыгрывать в разы тяжелее, когда у з н а л и. Воль сожмет в руках подол платья. Выдохнет тяжелее, все слова, которые собиралась сказать выскочили из головы, оставляя за собой только п у с т о т у. Требовать дружбы с вами… грешно. Лучше бы нам никогда не пытаться. Я собираюсь со всем… смириться.

— Дама Шин.
— Да, Ваше Высочество?
— У нас осталось вино?
— Почему вы…
— Сегодня я хочу выпить. Выпить и все забыть.
— Вы встретились…
— Это не важно, просто принесите мне чашку. Мне хватит.
Тебе хватит, потому что обычно ты не пьешь вовсе, а от вина часто воротит. Но тебе необходимо забыться на короткое время, пусть сама и говорила, что алкоголь не спасает, что спасает только время. Вон был бы в ужасе, отобрал бы и чего недоброго дал подзатыльник. Вона здесь нет, так что никто запретить не может… напиться.

***

Дым едким горючим оседает в легких, жжет нёбо, горло раздражает. Ты вскидываешься с постели, на которой так неудачно задремала, предаваясь каким-то неспокойным мутным сновидениям – поздно. Просыпаться неожиданно трудно, а голова тяжелая, мысли мутные. Кашляешь. Никто не разбудил, когда свечка, стоящая на все том же письменном столе в другой комнате опрокинулась, задевая свитки бумаги, которые в свою очередь все остальное воспламенили. Горели шкафчики маленькие и деревянные шкатулки. Горели свитки рисовые, горели шелковые покрывала, а ты просто задыхаешься в этом дыму, просачивающемся сквозь закрытую дверь, чувствуешь жар от огня, который п о в с ю д у и никак сообразить не можешь – что произошло.   
— Там… — задыхаешься вновь, приступ кашля удушливого не дает продолжить, прикладываешь руку к горлу и стучишь по грудной клетке, будто пытаешься дым из легких выбить – тщетно. Жарко нестерпимо и дышать с каждой секундой все невозможней, все болезненней. —… кто-нибудь есть? — повышаешь голос до всех возможных в данной ситуации амплитуд, но никто не отзывается.
Треск слышится повсюду, рушится что-то, а Воль на ноги поднимается, покачиваясь и все еще прикрывая нос ладонью, дергает – что-то будто мешает, не открывается. Отойдешь, толкнешь плечом – тщетно. Может быть, толкает слишком слабо, может быть и правда что-то мешает.
Воль силится позвать на помощь с н о в а, но слова в горле застревают вновь, когда заходится в кашле, когда в глазах темнеет, опускаясь на пол и чувствуя, как все жарче, как лицо опаляется жадными языками пламени, которые, кажется, ближе некуда. Опускаясь на пол, по которому дым едкий стелется обмякает. И в разуме воспаленном мысль промелькнет шальная… а может так… л у ч ш е? Может быть и звать не стоит. Ты неожиданно устала, ты неожиданно не можешь рукой или ногой двинуть, кашляя все тише, а взгляд продолжает мутнеть. Сосредоточиться – невозможно.
Но, что если вот она… твоя судьба – сгореть. Грудью на тернии, крыльями – на огонь. Ведь бабочки, и правда, так мало живут. Перед глазами вся жизнь пролетает. Земляничные поля и кольцо железное. Ленты: красная и синяя, которые «переплелись» нечаянно. Свадьба, оранжерея, одежды черные и ребенок совершенно очаровательный, которого Сону звали, печенье медовое и качели, которые в воздухе п а р и л и. А потом словно быстрее события мелькают, быстрее и болезненнее, где каждый момент хуже предыдущего.
«Думаю, нам не стоит . . . сближаться».
Чем больше стараешься – тем больше теряешь. Хочешь лучше – получается хуже. Нужна ли тебе… такая жизнь? Так может и пытаться не стоит? Может оставить как есть, заснуть… сдаться. Так хочется спать. Загипнотизировано почти наблюдаешь за языками пламени, прорывающимися и будто бы в какой-то транс вводящими. Голова к груди клонится, тело тяжелое на пол падает. Дернется палец указательный. И на помощь уже не зовешь, отчего-то кажется, что не придет н и к т о. Отпусти. Сдавайся. Смотри, какой огонь красивый.
— Красиво…
Веки отяжелевшие прикрываются, а ты медленно проваливаешься в какую-то пропасть красно-оранжевую, все еще покашливая слабо, а тело дергается слегка при каждом новом порыве. Впервые желания спасаться н е т. Ты не пытаешься, ты просто себя в руки судьбы отдаешь, прошепчешь в последний кажется раз: «Будь что будет», расслабляясь, задыхаясь от этого запаха удушливого.
«А как же родители? Как же Вон…» - мысль птицей вспорхнет в голове, но подняться уже не сможешь, своими силами никогда. Ноги будто свинцовые, тело окончательно дымом заполнено и головы уже не поднять.
А у судьбы были очень… сильные руки.
Я слышала будто бы во сне. Я услышала нечто удивительное, заставляющее сердце, которое биться вроде бы не хотела – стучать почти бешено. Я свое имя услышала, имя данное при рождении. Имя мое. Произнесенное, кажется, вашим голосом. Это был удивительный сон. «Воль». Вот что вы говорили в этом сне. В этом сне вы трясли меня за плечи, в этом сне вы брали меня на руки \я не знала, что это не впервые\, в этом сне вы снова спасли меня. А еще было очень жарко. А еще я не хотела, чтобы этот сон заканчивался.   
Глоток кислорода, воздух свежий заполняет легкие, заставляя все же раскрыть глаза, заставляя снова судорожно закашляться, ощущая копоть на всем лице, ощущая, как от одежды нестерпимо пахнет гарью. Все еще плывет перед глазами, далеко не сразу понимаешь, что кто-то плечи сжимает, что кто-то из рук не выпускает. Далеко не с первого раза понимаешь о чем спрашивает. Мутит слегка, дернешься – не выпускает.
— Простите… — устало, глухо, все еще чувствуя, как горло что-то раздражает чувствительное не в меру.
Почему не выбралась? Потому что в какой-то момент смысл борьбы потеряла, потому что в какой-то момент решила, что так лучше будет. Потому что устала пытаться бежать, а на деле оставаясь на месте стоять. Я у с т а л а. А вы меня, и правда, спасли? Щуришься, но на лице дыхание ощущаешь, но не можешь в глаза не смотреть, чего так долго не делала. Руки на плечах, все еще сама держишься, все еще сама отпустить не можешь.
Не надо, Ваше Высочество. Не надо хорошо ко мне относиться, я ведь запутаюсь. Я ведь в себе запутаюсь. Я ведь не пойму как к вам относиться должна, если т а к смотреть будете, если все еще спасать собираюсь, что моему сердцу прикажете делать? Не испытывать благодарности? Ничего вообще не чувствовать? Если вы так поступаете, как же мне считать вас незнакомцем, если я вас у з н а ю, а значит привязываться начинаю, потому что вы хороший человек.
Отчего-то засаднит. Засаднит горло, сердце засаднит и глаза защиплет. То ли от дыма, который тут повсюду – запах смолистый и отвратительно резкий, то ли от того, что расплакаться захотелось резко, словно малому ребенку.
— Я не знаю… что вам сказать.
Говорить все еще тяжело на самом деле, а волосы кажутся до невозможности липкими и сухими \кажется в некоторых местах обожжённые пламенем\, все еще мутит, но ведь смысл вопросов понимаешь.
Доверяю ли я вам? Вам я как раз доверяю, я себе не верю, я в себя не верю. После того, что случилось, после того, как «помогла» так неудачно, так, что подставила, так что люди погибли.  Вы заслужили больше, чем мое доверие, но разве могу я вам рассказать в с е? Разве наши отношения это… предполагают? Все, что я могу сказать как незнакомец на вашем пути, который случайно споткнулся: «все в порядке».
Воль хочет сказать свое «все хорошо», но не успевает, потому что чувствует взгляд, потому что слышит вопрос, все еще в руках находясь, все еще поддерживаемая. Сглатываешь слезы предательские. Молчишь.
Да, мне было очень больно. Очень больно, когда видела, что знать меня не хотите.
Очень больно, когда старались как можно быстрее от меня уйти и не давали шанса узнать.
Очень больно было, когда тот «чай» пила, от которого после несколько дней откашливалась  маленькими кровяными сгустками.
Очень больно было, когда унижали перед столькими людьми и вопрос этот: «Девушка?». Когда прикасались ко мне – больно, раздевая не спрашивая.
Очень больно было, когда видела детей на руках у бывших знакомых дочек-министров, а теперь жен и матерей. И понимания, что своих никогда на руки не возьму – больно становилось еще сильнее.
Очень больно было, когда видела, как вас бьют по лицу.
Очень больно было, когда… подставила вас и когда к своему горлу нож поднесла. А еще, когда кто-то к а с а л с я снова \за это время я возненавидела касания\.
Больно — когда совершенно «случайно» закрывали в амбаре расторопные служанки Её Величества, оставляя в кромешной тьме наедине с крысами и шорохами незнакомыми.
Больно — когда все самые благие намерения превращались в прах.
Даже когда вы сказали, что лучше нам ни друзьями не быть, ни близкими — больно было.
А еще, когда пострадали из-за меня – тоже больно.
Видите… какая я неженка?
— Я… в порядке, — отвечаешь сдавленно, продолжая в глаза смотреть, продолжая теряться в словах, во взгляде, даже заспорить не успеваешь. Дама Шин где-то рядом со всем, но на расстоянии держится. Все, кто понабежал, чтобы потушить жадное пламя, сожравшее дворец в мгновении ока, головешки лишь оставляя от своего буйного пиршества, подойти ближе не решаются. Головой покачаешь, будто своим ушам не веришь, посмотришь недоверчиво, выгибая бровь, а в следующий момент закашливаясь судорожно. — С  толку сбиваете, Ваше Высочество. Я так запутаюсь. Не друзья, а… заботиться хотите, это слишком сложно для меня. К чему… это даже не смешно.
Еще неделю назад вы говорили мне, что нам не сближаться лучше - а теперь заботиться обещаете. А забота о близости не говорит? Чего же вы от меня хотите?
Дама Шин сзади подойдет, склонится в поклоне, беглым взглядом фигуры окидывает, распоряжения служанкам дает. Ты ожидала, что она заспорит, что скажет, что жить им вдвоем постоянно – недопустимо, против правил, которые она так хорошо знает, но она молчит, а лицо непроницаемо, будто молчаливо с этим всем соглашается. А королева как же? А жить… как же?
Воль встать попытается, но ноги непослушные, совершенно случайно снова за плечо хватаешься пальцами тонкими, извиняешься снова и снова вглядываешься в лицо, будто проверяет на всякий случай: серьезно ли? И лишь потом понимаешь, что все еще держишься, что отпускать все еще не хочешь и руку отдергиваешь, будто твоя рука как минимум человека прокаженного. Нельзя. Вы сами так решили, а ты смирилась, ты постаралась с этим смириться, потому что п р а в и л ь н о, потому что слишком эгоистично дружбы требовать после всего, что натворила, после всей своей «помощи», но когда вы так говорите, когда вы говорите т а к и м тоном, когда смотрите на меня так я, право слово, теряюсь сама в себе и не понимаю ничего.
Когда наконец ощущаешь, что мир перестал кружиться перед глазами, ощущаешь, что тошнить перестало посмотришь на даму Шин почти умоляюще, а она лишь качнет головой. Он вперед уйдет, а ты волей неволей за ним, все еще не понимая, что происходит, а ты нагнать толком не можешь, потому что ноги, несмотря на то, что твердую почву почувствовали все равно отяжелевшие.
— Ваше Высочество… вы уверены? — а вы все ближе к е г о дворцу. Дама Шин тенью где-то позади. — Разве это будет не затруднительно? Разве вам не будет неловко? А как же… — сглотнешь, снова откашливаешься, —… ночи? Наложницы. Я не имею ничего против, это ваше личное дело, но это слишком.
Тебе ли не знать, что все наложницы отправлялись обратно, а в последнее время и вовсе никуда не отправлялись. Но ничто не вечно, а дворец будут ремонтировать достаточное продолжительное время. Да и не было такого… никогда.
Остановишься, переводя дух, пытаясь то ли вразумить, то ли убедиться в том, что не передумает. Как подумает о том, чтобы жить во дворце королевы, так мурашки стайкой перебегают от одного плеча к другому. Так страшно становится, что снова поблагодарить хочешь, но вы же договорились остаться незнакомцами, в начало вернуться. Ты совершенно не знаешь, что тебе делать. На самом деле… разумеется, с вами спокойнее, чем там, где королевская кобра посверкивает глазами-рубинами где-то на золотом троне. 
— И как мне к вам относиться? Я совершенно запуталась… — себе под нос, провожая взглядом и беспомощно глядя на даму Шин.
Что же… выбора все равно нет.
Но это тоже своего рода пытка – незнакомцев играть, находясь в одной комнате, ничем не разделенной. Не можем же мы вечно и там друг друга избегать, верно?

А она хорошо эти покои знает, еще с первого раза, еще тогда, когда привели в свадебных одеждах. С собой ты только даму Шин и взяла, заявляя что вполне достаточно и никого стеснять не хочется \а на деле просто так гораздо удобнее и тише, когда нет этого хвоста бесполезного, а нужный человек – рядом\. И пока служанки, которых вызвали платья раскладывают, спешно заказанные из королевской швейной мастерской, пока тут в покоях, обычно достаточно тихих \особенно в последнее время\ переполох, суета, а ты оглядываться продолжаешь, чувствуя, как от волос травами пахнет, а от рук снова – персиковым маслом и ромашкой немного. И даже так от запаха гари отделаться не выходит, все равно где-то, будто в сознании он застрял. Стараешься какую-то картину разглядывать, а тебе неловко. Вечно эта неловкость, когда вот так. И как только хочется подойти, подойти и сказать, улыбнуться и сказать: «Женщинам всегда нужно слишком много вещей, а вы снова нахмурились», делаешь шаг, порываешься, забываешься и… одергиваешь себя. Нельзя.
«Думаю, нам не стоит . . . сближаться».
Мне даже казалось, что друзьями можем быть. Казалось.
«Моя супруга, Сон Воль, ни в чём не виновна перед вами!»
Не думаешь ли ты, что просто права не имеешь. Не думаешь ли, что твоя дружба кроме боли ничего не принесла? Так остановиться… пора. И руки как-то безвольно повиснут, отвернется, стараясь поближе к даме Шин держаться, только и она тоже, под конец, под вечер поклонится, исчезая за дверью, кивнув мягко и предупреждая, что собирается прийти к утру.
Все тот же белый нижний ханбок, который удалось достать после пожара одним из первых, в отличие от всех остальных платьев, драгоценностей и прочего. Она и не жалеет особенно, но уж больно… вид неловкий. А впрочем… мы же незнакомцы. Мы же… никто.
Ночью вам все же придется друг друга терпеть.
Вы не подумайте, Ваше Высочество. Мне ваше общество в душе приятно, только мое, вам вряд ли по душе придется. Но ведь сами предложили.
Хмурится, склоняя голову на плечо, снова не понимая ничего. Невозможно постоянно в неловкости жить. Невозможно, если сами предложили. Невозможно, а ты все равно не понимаешь ни-че-го.
Воль скользнет глазами на все тот же каягым в углу, на доску для игры в бадук, на постель со все теми же шелковыми подушками, овитыми шелковыми нитями, на стол письменный, достаточно аккуратный на вид. Ты на пол присядешь, расправляя подол белый, поведешь плечами.
— Ваше Высочество… — обратишься, спустя молчание минутное, молчание поистине неловкое, когда не знаешь за что взяться. — А я обычно перед сном… — начнешь, но язык прикусишь быстро, снова и снова напоминая себе, что как друзья вести себя не можете, а каким же незнакомцам будет интересно слушать о том, чем ты там перед сном занимаешься. Какие книги читаешь, за какое вышивание берешься и какие песни вспоминаешь. Это все… неуместно и забываться не стоит, но…
Лицо грустнеет само по себе, а ты даже не замечаешь этого изменившегося выражения лица. Взгляд к окну скользнет, открыть захочется, там же, наверное, звезды, в последнее время дождей не было и небо чистое такое, светлое, звездное по ночам. Интересно, а здесь можно? У тебя сразу служанки набегают, у тебя сразу голос за дверью интересуется: «Ваше Высочество, вы не спите?».
— Скажите мне, прежде чем уснем, — пододвинешь подушку к себе, вновь собираясь в уголку пристроиться и не отсвечивать лишний раз. — почему вы меня спасли? — и голос заглохнет снова, улыбка грустная скользнет по лицу. — Вы уже мне ничего не должны. Мы с вами… незнакомцы, мы с вами ни друзьями быть не можем, ни… мужем и женой. кем бы то ни было другим. Так почему? Вы ведь рисковали собственной жизнью, Ваше Высочество. Снова. А ваша жизнь… для всего Чосона важна.
«По крайней мере куда важнее моей».
— Вы спасли меня не раз, не два. Не дали выпить тот чай, тот чай… с можжевельником. Если пить его слишком долго – можешь и вовсе без детей остаться. Если выпить беременной – выкидыш случится. Вы меня спасли, пусть и знаете, что у меня… детей быть не может.
«Только как вы думаете, что хуже – не иметь детей, потому что не можешь из-за отвара или же… не иметь или, будучи здоровой?»
— И все это не дает мне покоя, Ваше Высочество. Только не говорите, что там поступил бы любой на вашем месте человек. Там стояло много людей вокруг, но никто не рискнул. Поэтому я запуталась… кто я. Со многими вещами… тяжело смириться, но я почти смогла, — теперь смотрит прямо на него, смотрит спокойно, а голос ровный неожиданно.
Не верьте – очень хотелось дрогнуть. Но мы ведь сами все решили. Наверное, будет лучше ничего не менять, верно. Только все еще из головы выбросить невозможно ваши слова: «А я не могу доверить вас кому-либо, кроме себя самого». Невозможно забыть, как было просто приятно разговаривать с вами, потому что так вину меньше ощущала за то, что на пути появилась, за то, что роковой стала, еще за много всего. Так хорошо было быть вашим другом, только сама все перечеркнула. Только невозможно все вернуть? Друзьями быть не можем. А кем могли бы?
Я действительно не знаю «почему». Чуть было не спросила: «зачем», но сдержалась. Чуть было не сказала, что для вас и вовсе было бы выгоднее, если бы мы развелись, разве я не права? Разве вы не устали? А вы спасаете. А вы рискуете. А я запуталась. В этом разговоре этот вопрос лучше не задавать, слишком неуважительно, слишком обидно будет звучать. Я благодарна вам тысячу раз, но действительно не понимаю… для чего. Ради чего, если не близки, не будем. Если я делаю шаг – а вы отходите назад. Если дружба для многих означает близость, если кто-то навязывает, а кто-то заставляет. Может у нас и вовсе… будущего нет. А вы все так отчаянно и вечно так неожиданно… спасаете, даже с мыслями собраться не даете. 
Поднимается со своего места ближе подойдет. Здесь, у этих покоев меньше глаз подозрительных, а значит и ушей. Осторожности ты научилась лишь однажды вновь о ней забыла и поплатилась всем, что так старательно выстраивала.
— То, что я сделаю тоже сделал бы любой человек, испытывающий чувство благодарности, — настойчиво ладонь раскрывает, до этого в кулак сжатую, разглядывая царапину глубокую. Кожа рассечена, царапина длинная, через всю ладонь – то ли от осколка какого, то ли еще от чего. Ты заметила почти сразу, как только смогла мыслить здраво, как только внимание переключила. Как только увидела, как рукой трясет почти незаметно. Не для всех, Воль всегда слишком легко детали замечала. — А испытывать благодарность нормально для всех… людей. Какими бы незнакомыми они ни были, какие бы отношения у них не были. Поэтому, позвольте сделать хоть что-то. За то, что снова спасли, за то, что готовы терпеть меня здесь такое продолжительное время. Это просто… человеческий жест. Об остальном… не волнуйтесь. Я не перейду границы, которые нельзя. Просто пока мы под одной крышей, будем считать, что мы соседи. Это закончится, как только мне будет где… жить. Я не буду просить ни о дружбе, ни о чем-то д р у г о м, — ты подцепляешь всю ту же мазь свою на кончик мизинца, осторожно по царапине проводишь, хмуришься – глубокая и должно быть очень больно.
«А пятьдесят ударов розгами – не больно?»
«А стоять на коленях – не больно?»
«А терять того, кого любишь и жениться… не больно?»
Ну, тут боюсь нам было больно в д в о е м.
Выдыхаешь удовлетворенно, посмотришь внимательно, а потом отойдешь, возвращая мазь, которую по запаху различишь  с легкостью.
— Спокойной ночи, Ваше Высочество.
Это будет долгая история.
Это будет время, когда нам бы сблизиться пришлось поневоле, потому что мы спим в покоях… одних и тех же.
Это будет время, когда я могла улыбнуться как могла.
Это будет время, когда я еще была той Воль, которая могла ж и т ь.
Но если подумать… это были моменты моего последнего счастья. Как я тогда считала.

Привычно одеваться в своих покоях, совершенно не привычно – в его. Дама Шин разбирается с завтраком, а ты одеваешься, путаешься в тяжелых платьях, в многочисленных юбках, в ханбоке собственном и волосах. Она привыкла будто специально просыпаться позже, нежели он, хотя зачастую ты просто лежишь с закрытыми глазами, привыкшая с петухами просыпаться, привыкшая с утра гулять по саду, только бы в покоях собственных не находиться, в которых так плохо спится. Здесь будто бы спокойнее, спится легче, крепче. Проснется рано – боится лишний раз разбудить, а позже просто стала спать чуть дольше, дожидаясь пока проснется принц, пока встанет и только тогда поднимаясь самостоятельно.
[float=right][/float]Плечами поведет, перекидывая волосы на одну сторону. Неудобно жмет что-то где-то на пояснице, спускаешь платье с плеч, ежишься от того, когда последних коснется сквозняк случайный. Плечи белоснежные, почти, кажущиеся такими хрупкими иногда. Нащупаешь на спине – ткань в комок свалялась, расправишь. Руками придержишь, снимая верхнюю рубашку, оставляя юбку под грудь завязанную. У позвоночника линяя ровная, родонк пару на лопатках и чуть ниже, смотришь на себя в зеркало и пытаешься разобраться со злосчастно-задранным платьем.
Я не говорила, что по утрам бывает задумаюсь так, что не слышу ничего, что вокруг меня происходит? Я не говорила, что взгляды со спины чувствую всегда, потому что мне от них не по себе обычно? Я не говорила, что забываюсь, что покои не только мне одной принадлежит.
Обычно – он уходит раньше, не возвращается до вечера, в котором ты обычно молчишь, уходишь сама в оранжерею, библиотеку или лекарскую, возвращаясь позже и поспешно, в каком-то углу сбрасывая одежду верхнюю, оставаясь все в том же белоснежном ханбоке укладываясь спать, чтобы лишних вопросов не задавать и пытаться играть в тех самых с о с е д е й. Обычно – никто ничего не забывает, а тут какая-то спешка, а тут важное что-то в покоях осталось. Не следует тебе одеваться с а м о й.
Кто-то из нас забыл, что покои не его собственность, слишком задумавшись. Кто-то из нас слишком привык жить в одиночестве.
Воль замирает как-то неловко, боится не то что пошевелиться, но и обернуться. Действительно… королева-девочка. Каким-то образом ваш взгляд я и со спины чувствовала.
Не-лов-ко.
О чем я и говорила.
— Вы должны были предупредить! — порывисто, совершенно непосредственно, поворачиваясь лицом, а потом спиной с н о в а, потому что стоять лицом, которое спешно покрывается краской – еще более нелепо. Щеки алеют, Воль глаза прикрывает от какой-то безысходности своего положения. Понимаешь, что все еще смотрит, а у тебя пальцы двигаться перестали, теребят в руках всю ту же злосчастную рубашку верхнюю. Видно слишком много. Видно больше дозволенного, отчаянно, больше, чем вообще когда бы то ни было.
Ну и выйдет у нас быть… соседями?
Вы муж и жена, но ты отчаянно смущаешься, показываться в т а к о м виде.
Хочется буркнуть, будто невзначай, хочется нахмуриться также и сказать: «Ко мне каждую ночь никто… не приходил», но не говоришь этого потому что все слова в горле встали каким-то комом.
— Вы бы не могли мне помочь… — сморозила глупость очередную, мысли скачут, сердце стучит, а вы оба будто застыли в одних позах, а твой голос становится каким-то детским, каким-то не таким. Голос становится выше и тоньше. Она даже не сразу сообразила, что из груди вырвалось по привычке, будто перед ней дама Шин как минимум, а не супруг. Супруг. Я запуталась. Я путаюсь в чувствах, в мыслях, в выражениях и, наконец, просьбах. — То есть я имела в виду… отвернуться! Отвернитесь, мне же… неловко, Ваше Высочество, — исправляешься поспешно, когда слышишь ушами шаг в свою сторону, поворачиваешься, наконец, надеясь, что щеки красные не слишком с и л ь н о.
Мужчины и ты – словно другая вселенная. Ты признаешь свое поражения в общении с ними, ты в этом, увы, не разбираешься. Пытаешься оставаться спокойной, почти беззаботной, а взгляд не знаешь куда девать, глаза по комнате бегают, как-то нелепо, стараясь с его взглядом не встречаться, хотя обычно наоборот стараешься поймать, уловить мимолетно хотя бы \ведь так важно в глаза смотреть – ведь так хочется узнать, что д у м а е т е, мне же все еще интересно, Ваше Высочество\. Дернется в сторону, уступая место, отходя от стола письменного, к которому ему, собственно и нужно, нога подвернется, ойкнет, как девчонка \до наследной принцессы, до королевы – слишком далеко, пожалуй\. Перед вами я зачастую выгляжу как ребенок, если не считать тех моментов, когда на кону что-то с е р ь е з н о е. 
Слышишь, как что-то падает со стола с глухим и невнятным «дзынь».
Я была слишком занята собственным платьем и оголенными плечами, всей неловкостью ситуации, смущенная и потерянная под вашими глазами, чтобы у в и д е т ь. Мне интересно, почему судьба так игралась с нами, почему не намекнула обо всем сразу, зачем нужны были эти с л у ч а й н о с т и.
Шпилька, которую он поспешно с пола поднял ускользает от твоих глаз, совершенно нечаянно, ты только успеваешь разглядеть что-то в руке блеснувшее. Спрячет, а ты улыбнешься уголками губ, забывая о том, в каком ты виде здесь, подбирая собственную рубашку с пола тоже.
— Девушки?
Совершенно вопрос некстати, совершенно лишнее, пожалуй любопытство, а она снова забывается.
Я не могу не интересоваться вами, я не могу не пытаться сблизиться, хоть убейте. Посмотрите на нас – разве мы… враги друг другу? Разве в этом дворце не слишком тяжело жить в одиночестве?
Обхватываешь себя руками, все еще прикрываясь и осторожно отходя назад, освобождая на этот раз проход.
— Вы только забудьте об этом… иначе я сгорю со стыда. И не смотрите на меня так, вдруг я подумаю что-нибудь не то?
Вдруг я подумаю, что чего-то стою, захочу большего. Если ни на что не надеешься – не разочаровываешься и не так больно падать. Поэтому, не смотрите на меня так, не относитесь хорошо, не давайте забыться ведь… мне приятно.

Ты любишь читать по вечерам, вдумчиво с расстановкой, отмечая особенно понравившиеся места, записывая их на бумаге, а после и вовсе выучивая. Опираешься спиной, удобно размещая книгу на коленях. Он же, по вечерам уходит в собственный маленький закуток, в котором стараешься не беспокоить, ведешь себя достаточно тихо, спустя какое-то время переставая избегать, убегать, просто привыкнув к тому, что вас двое. Ты знаешь, что королеве все это вроде как не нравится, что пару раз тут оказывались ее люди, но они исчезали также быстро – как и появлялись. Никто не любит шпионов. Интересно… на что же вы надеетесь, Ваше Величество, когда сами своими руками все рушите. Чего добиваетесь?
А ночь волшебная, ночь пахнет сумерками, звездами и располагает к себе. Воль переворачивает очередную страницу, но строки не ложатся в голову, путаются и не запоминаются. Может быть во всем виновата как раз ночь – звездная, теплая, манящая почти. А может быть, все дело в том, что ей часто кажется будто смотрит на нее, сидящий напротив м у ж, но как только сама глаза отрывает от книги встречается лишь с затылком. Книга закрывается, откладывается в сторону – к остальным. У тебя здесь целый уголок собственный появился из каких-то книг, записей и прочего только твоего, исключительного твоего.
— Я ведь могу открыть окно? — спрашиваешь прямо, потому что гостья, потому что распоряжаться здесь все еще не можешь. Ветерок прохладный ударит в лицо, приносит запахи листвы, мягкие ароматы мяты, растущей прямо под окнами и пряные – мелиссы. — Столько звезд… — вглядываясь влюбленными глазами в это черное, бархатное будто полотно, с прикрепленными к нему гвоздиками-бриллиантами звездами. — Придворные астрономы говорили, что сегодня будет звездопад. «Великое падение звезд, которого еще не бывало».
Они приходили к тебе лично, рассказывая о светилах и созвездиях так, будто ты и не слышала об этом никогда. А Воль с детства сидела вместе с Воном над картами звездного неба, тыкала пухлым пальчиком и спрашивала громко-звонко: «А это какое?». Брат надувался от важности, пододвигал ее ближе и рассказывал, что вот это: «Лебедь», а вот это: «Большой пёс». Воль хмурилась и утверждала, что странные точки совершенно на лебедей и псов не похожи, а брат взъерошивал волосы, щелкал по носу и проводил собственным пальцем контуры, объясняя: «Почему т а к, а не иначе».
А еще придворные астрономы говорили о том, что эта ночь лучшая ночь для того, чтобы завести ребенка. Воль выслушивает все внимательно и сосредоточенно, вежливо кивая головой на заверения ученых-астрологов, считающих жизни людей, глядя куда-то в небо. У тебя и имя то… звездное.
Пожалуй, об этом я говорить не стану, остановимся на звездопаде.
Может быть взгляд у тебя был слишком говорящий, может быть небо и правда красивым оказалось – отвлекаешь. Отвлекаешь бессовестно. Но уже в любом случае ночь, скоро нужно будет спать ложиться, наконец. Мы же все… люди. Или же… сам захотел, останавливаясь где-то за ее спиной у все того же раскрытого окна.
Звезда промелькнет в небе, сорвется, падая вниз поспешной быстрой, сияющей линией – только успей поймать.
—  «А вы видели, как падают звезды, покидая родной небосвод?...» — завороженно наблюдая за открывшейся глазам картиной. — «Без оглядки и без сожалений, без истерик и криков души», — забываясь в который раз, когда прекрасное видишь, когда на душе неожиданно спокойно \а в последнее время именно так и только так, это, наверное, мои мгновения счастливой относительно жизни, чтобы было что вспоминать п о с л е\. Воль улыбается едва-едва, следя за еще одной звездой, что пламенно и резко срывается с неба п р о ч ь. Стихотворение очередное само пришло в голову, совершенно нечаянно.
На самом деле перед вами их читать… неловко. На самом деле я уже этого очень давно не делала, все это было ни к чему, все это во дворце… сплошные глупости, да и только, да и дел появилось много, а юношеская романтика исчезала. А вот сейчас… захотелось. Снова. Я и не заметила на этот раз, что за спиной стоите. — «…И лишь только мгновения счастья вспоминаться теперь будут ей».
Воль считает звезды про себя, на каждую упавшую вздрагивает, только желания загадывать как-то забывает, а зрелище это восхитительное по истине.
— А вы видели, как падают звезды?…  — развернется к нему лицом, ударяясь предварительно затылком в спину \скажите мне, как близко вы стояли?...\. Взгляд по лицу скользнет, на глазах задерживаясь, взгляд по губам, а ночь продолжается. Секунда. Вторая. Третья. Отпрянешь поспешно, потому что выражение лица меняется, потому что мысли и строчки стихотворения забываются. Впрочем, они там грустные слишком, Ваше Высочество.

||Где-то там, за простором бездонным,  где никто никогда не найдет,
Там мерцает звезда отрешенно, вспоминая последний полет.||

И я свой вспоминаю постоянно. После которого также сорвалась с небосклона и упала, разбилась о землю, погасла. Но я ведь… летала. А вы смотрели точно также, как смотрели когда-то… когда-то так давно, что вы меня и не помните.

Ее сон вроде бы крепкий, но неизменно чуткий, пробуждается мгновенно, если слышит голоса или шорохи, если шаги слышит за дверью или… стоны чьи-то во сне, тяжелые. Воль поднимается со своего места, откидывая одеяло в сторону, протирает глаза, привыкая к темноте лишь постепенно. Тонкая полоска света лунного падает на постель, падает на пол, а дорожка до самой двери пролегает. Хмуришься, всматриваясь в темное пространство покоев, пытаясь понять что происходит, поднимаясь на ноги.
Пусть мы спим в разных концах комнаты, пусть может быть и не стоит, но вы ведь сами когда-то тогда, еще при пожаре сказали мне, что будете волноваться обо мне. А я буду… волноваться о вас.
Воль подходит ближе, присаживаясь рядом, вглядываясь в нахмуренное как-то болезненно лицо, понимая, что сейчас ему снится кошмар, также, как и ей когда-то часто они снились, а потом она просто вечно плохо спала. Я и не знала… что вам тоже. Этот дворец уж точно не место, для ярких сновидений, верно? Рука дрожит – сожмет в своей, поглаживая как-то по инерции, как делала ее мать, когда Вон запугал Воль страшными легендами о водяных и вурдалаках. Это получается как-то случайно, само собой. По подушечкам пальцев, по самым кончикам струится тепло. Быть может руки и у меня и правда… нежные. 
Не получается у меня… близкой вам не быть. Вы поймите, я в каждом действии порой вижу свое отражение, Ваше Высочество. Ты поглаживаешь по руке, а сама в лицо напряженное всматриваешься, склоняешься чуть ближе, за плечо потрясешь слегка.
— Ваше Высочество, проснитесь.
Не выходит.
Чуть настойчивей, сжимая, а лицо близко-близко, просто так… наверное было удобнее.
— Проснитесь, вам… — а он раскрывает глаза в этот самый момент так резко, что отпрянет тут же, но рука все еще сжимает его, непреднамеренно. Взгляд от лица, отклоняется, встречаясь с его. Поспешно отпускает руку, отходит назад, ожидая, пока с постели поднимется. — Вам снился дурной сон, Ваше Высочество. Я подумала, что лучше будет вас разбудить. От кошмаров лучше просыпаться, чем находиться в них…
…оставит на столике чай с хризантемами и лавандой, который хорошо справляется с бессонницей. Молчаливо, ненавязчиво. Если вам можно волноваться и заботиться обо мне. Значит и мне т о ж е. Хотя бы пока мы… соседи. 

На дворцовой кухне столпотворение привычное и суетливое. Носятся туда сюда служанки с закатанными до локтя рукавами и руками такими же красными и грубыми что и у тети Тэка - не в пример твоим белоснежным и нежным, не знающим подобного тяжёлого труда. От больших жбанов с соевым соусом, кипящих котлов исходит аромат тонкий мяса и томящихся в них же овощей. Хрупкие на вид маленькие служанки, согнувшись в три погибели, размешивают что-то, отдающее сушеными фруктами. Новенькие раскладывают хурму по тарелкам и осторожно посыпают сахарной сладкой пудрой, режут зелёный лук и то и дело получают окрики недовольные от заведующей всем этим делом женщины высокой и тучной. "Это ты так мне предлагаешь подавать. Да меня мигом во дворике вздернут и поминай как звали". Но самый большой переполох, пожалуй, устроила здесь Воль. Закатав рукава точно также, как и другие, обнажая все те же аристократичные руки белоснежные в слишком необычном для них наряде такой же служанки с серьезным видом нарезающая овощи.
Вокруг нее суетятся все кто только может. Причитают придворные дамы, причитают кухарки и за кухню ответственная. "Ваше Высочество да давайте я сама лично всё вам сделаю. А если порежетесь?"
А Воль лишь мягко качает головой, но место около стола уступать упрямо не собирается.
Да, возможно урокам домоводства она предпочитала уроки каллиграфии, но только матушка всегда говорила: "Еда, приготовленная своими руками, ближе к сердцу ложится" и подталкивала дочь к мягкому тесту. Воль чихала от муки белой, похожей на снег, мгновенно сама становилась в этой муке измазана, но все с тем же рвением с каким изучала трактаты мудрецов, помогала готовить еду матушке на церемонии и просто... Для души.
"Женщина должна уметь хотя бы это"
Звучало наставительно, когда ее выдергивали из мира грез и стихотворений на кипящую и шумящую кухню.
Воль научилась этому, воображая, что ей однажды как отец матери ее муж: "То, что готовит моя женушка самое лучшее". Ты слишком много всего придумывала, представляя себя то заботливой женой, то матерью пока с умным и важным видом готовила блинчика из овощей и принюхивалась к запахам головок чеснока и красных перцев. Вон ее стряпню обычно нахваливал, уплетая за обе щеки даже тогда, когда откровенно было не вкусно. В голове прозвучит довольное брата: «Ты станешь самой лучшей женой на свете, если будешь так готовить!».
Вот и сейчас под удивлённо-испуганными взглядами прислуги ты г о т о в и ш ь. Режешь овощи, следишь за тем, чтобы суп не перекипал.
— Для кого же вы так стараетесь, ваше Высочество?
Воль убирает непослушные, слегка кудрявившееся волосы на висках , вытирает капельки пота со лба.
— Для хорошего человека.
Просто сегодня последний день. Просто нужно... Попрощаться.
И поэтому ты прямиком с утра легко и как то непринужденно из покоев выпорхнула, ещё где то с рассветом. Вдыхая воздух утренний полной грудью, думая о том, что написать в письме вону. А к обеду, окончательно определившись с блюдами отправилась прямиком сюда - устроив на кухне настоящую катастрофу.
Прикусываешь язык от старания излишнего пытаясь не прогадать с количеством соли и получше очистить рыбу.
— Пахнуть же будет, Ваше Высочество!...
— Ничего страшного, — в голосе снова зазвенят нотки металлические, не терпящие ни возражений, ни продолжения разговоров. Отвлекают.   
Ты всегда считала, что твои руки не особенно стоят того, чтобы их беречь, так что даже если пропахнут рыбой - не страшно.
И снова порываются все сделать за тебя, но не пускаешь в своем упрямом желании все сделать самой.
Просто ее собственный дворец, наконец, в порядке.
Просто пора снова... Стать почти что чужими.

Им не в первый раз за это продолжительное время было есть вместе. Сначала каждый завтракал и ужинал по отдельности \то ли мы старались, чтобы так получалось, то ли… оно само собой\, а в один прекрасный день он предложил первым \быть может мой желудок урчал слишком громко\, а она согласилась легко кивнув головой. Признаться честно, за это время ты начала забывать о том, о чем повторяла себе когда-то изо дня в день. Слово «незнакомцы» должно было прочно засесть на языке, впечататься в сознание, да только… никак не выходило. С каждым днем, с каждым новым вопросом, с каждым предложением опять же вечерами: «Вы же умеете играть в бадук, я тоже немного умею, мы часто играли с Ёном, пока вас… не было», которые все чаще не врознь, а вместе это слово стиралось, рассыпалось на глазах и от этого еще печальнее на самом деле возвращаться будто бы домой. Когда-нибудь все должно было закончиться, что поделаешь?
— Не знаю, съедобно ли это, я не готовила слишком давно, — когда сядешь напротив, пожмешься плечами. — Признаться честно, этого мне будет не хватить. Совместных ужинов. К хорошему быстро привыкаешь, — берешься за палочки, осторожно отправляя в рот мелкие рисинки, взгляд грустнеет на долю секунды, потом только становится безмятежным снова, за его реакцией уже наблюдает.
Я переживала понравится ли в а м? Я гадала по выражению вашего лица достаточно ли солено, не пресно ли; не слишком ли жирным вышел суп и насколько острыми вышли закуски. Я гадала, смотрела на вашу реакцию, сама вкус еды не чувствовала. В последний день хотелось сделать что-то важное, в последний раз сделать что-то хорошее, отблагодарить в последний раз, вырвать для себя кусочек теплоты, человеком себя почувствовать, отправляясь в место своего заточения, которое восстанавливали достаточно долго и достаточно тщательно. Королева будто бы махнула рукой, о наследнике речь не заходила, а это хрупкое ощущение покоя не могло не радовать. Очистишь мандарин один, подождешь пока очистят тебе \вот зачем, скажите мне, я привыкла ко всему этому, если дальше с н о в а… все вернется на круги своя?\, Воль подберется кашлянет, притрагиваясь к горлу, которое всегда слабым местом было. Где-то в уголке рта останется случайное рисовое зернышко – а она и не заметит, совершенно непосредственная, совершенно домашняя.
Я сама не знаю, почему я могу выглядеть перед вами т а к. Я сама не знаю, как так получается, когда давно привыкла держать осанку, голос, взгляд и эмоции. Взгляд заметишь, ответишь своим удивленным. Никак не можешь понять что не так, пальцами проводишь то по щеке, то над верхней губой. Смотрит, куда показывает он, наконец разбираясь с несчастной рисинкой и усмехаясь своей недогадливости.
— Это немного, но это моя благодарность с н о в а. Мне было радостно побыть вашей… соседкой все это время. Я даже думаю, что буду скучать. У вас здесь, тише, воздух лучше, перешептываний меньше. Я благодарна за это время, пусть мне и придется прощаться. Я бы хотела спросить, неужели нельзя, чтобы так было всегда, а потом… да, Вы уже сказали мне однажды, что н е т. За пределами этих покоев нам даже все это время удавалось разыгрывать людей незнакомых. Я была счастлива з д е с ь. Так что… давайте поужинаем в последний раз, попрощаемся и… скоро праздник урожая, я хочу пойти с Соль. Вы могли бы пойти с нами, вдруг вашу сестру у к р а д у т?
Я не знала, договариваясь об этом, что я сама не приду. Я не знала, что дальше моя жизнь оборвется, я не знала, что дальше я себя потеряю и все лишится смысла, веры и надежды. Я даже в Вас… верить перестану.
Однажды ты проснешься с ужасным чувством пустоты в груди. Словно что-то забыла.
Однажды ты откроешь глаза и не увидишь ничего. Словно потеряла зрение.
Однажды ты не услышишь никаких звуков вокруг. Словно потеряла слух.
И только тогда ты поймешь всю ценность того, что имела.

Деревья одеты в ярко-зеленое убранство, мягкая трава стелется по земле. Воздух напоен запахом трав и разогретой солнцем древесины. Еще не лето, замечаешь едва распустившие кустики малины дикой и земляничные поляны, которые стоит дать им созреть будут радовать местных жителей ягодами и их собирать станут крестьянские детишки, набивая полные щеки, а потом получая между лопаток от матери за то, что в дом не принесли. По травинкам снуют букашки, в воздухе жужжат дикие лесные пчелы, от которых отмахиваешься, чтобы не укусили ненароком, а когда становятся совсем назойливыми, как-то автоматически прячешься за спину, хватаешь под локоть, опасаясь – укусят. Воль отпускает руку, приглаживает выбившиеся волосы безбожно, которые снова на висках в ь ю т с я.
— Дикие пчелы больно кусаются – потом все опухает. Не хочу такое со своим лицом наблюдать, — спокойно, объясняя свое поведение и ускоряет шаг.
Лиловые колокольчики на полянах, дрожь листьев, бамбуковая роща близко совсем. Их путь это путь тишины приятной и безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц с ветки на ветку.
А я заметила. А я заметила, что вам стало легче. Как хорошо иногда иметь возможность прощаться, верно? Мне тоже нужно отпустить?
Прикладывает руки к щекам, не замечая, как и сама кажется плечи расправила привыкнув к молодому буйству зелени, к свободе чувству. Вроде бы щеки не горячие, значит просто… жизнь ненадолго вернулась. Он ее перегоняет и встает на пути, а она останавливается поневоле, выдерживает взгляд.
— Я раньше любила много и подолгу гулять. Я всегда была бледной, еще с рождения, но после прогулок у меня всегда краска к лицу приливала и я переставала быть похожа на мел. Наверное до сих пор… работает.
А ты вспомни, как болела долго. Вспомни, как еле на ногах держалась и ничего не хотела. А теперь… чего тебе хочется?
И с чего ты решила это все рассказывать. Откровенность на откровенность все еще работает? Или же… тебе хочется, чтобы о тебе, о Сон Воль о н узнал больше? Именно о тебе.
— Говорят, нужно отпускать того, кого любишь. Говорят, так проще жить. Не знаю, я не успевала этого понять, как все исчезали. Мой брат говорил, что полюбить легко, а разлюбить невероятно сложно – это очень странно, ведь все считают наоборот. Но… я рада, если вам легче от этого. Это лучше, чем пить, — покачивая головой и выгибая бровь. Да, лучше не пейте много Ваше Высочество. Если смогли попрощаться, может быть, мой друг был не прав.  А может быть, Вы просто сильнее, чем кажетесь и чем Вам самому думается.
Воль вздрагивает от звуков громких, вздрагивает, когда за спину собственную заводит. Снова спасать надумали? А мне потом с этим жить и путаться в самой себе от желания… отблагодарить. У меня через чур благодарное сердце, может стоит все как должное принимать? А вы меня за руку будете брать тогда, когда опасно? Забавно.
Воль опускается рядом, стараясь не выглядывать слишком очевидно.
— Похоже на то. Бродячие торговцы часто такие дороги выбирают. И, судя по дубинкам, это бандиты обычные. На мечи денег не хватило, хотя кинжал кажется… — она рассуждает как обычно вслух, а когда замечает его поползновения сразу же осекается и хмурится. Шепотом громким, почти возмущенным: — Ваше Высочество, что вы… А если что-то произойдет? «Что-то сомневаюсь, что разбойники Вас обыграют, все же у Вас лучшие учителя были». Ваше Высочество!
Бесполезно – не слушает. А Воль хмурится, отвечая на взгляд неожиданно… который нравится. Нравится тем, что наконец-то замечает в нем не усталость, не отрешенность, не грусть, а ж и з н ь. Может поэтому настаивать не стала, а может потому, что кто еще старому человеку станет помогать? Пройти мимо – тоже не выход.
Кучка разбойников скалится, а Воль следит безотрывно. Их ведь все же больше,  а если. До города отсюда далеко порядком, под руками тоже ничего нет… А Воль следит почти что завороженно, в какой-то момент не замечая, как улыбаться сама начинает. Необъяснимо, просто… уж больно ловко т а н ц у е т е, Ваше Высочество. Я могу гордиться? Как жена? Крепче в руках подол сожмешь. Как ваш союзник. Я в ваших действиях не только желание защитить человека незнакомого вижу, я еще что-то замечаю. Свободу. Скучали? Тяжело быть птицей в клетке, верно, Ваше Высочество? Тяжело, а сейчас парить можете, а я могу восхищаться тихонько, пока сижу в достаточном отдалении. Я тоже… комплиментов делать не умею, но смотрели со стороны вы потрясающе. Можно и влюбиться.
Только не нужно.
Она поднимается со своего места как только последний разбойник скроется в зарослях лесных, проклятьями осыпая, но только припуская быстрее, опасаясь, что еще больше после таких слов достанется. Знали бы, кому дерзят. А ведь и разбойниками люди не от большого счастья становятся. Впрочем, если оправдывать всех подряд, то можно и королеву оправдать, мол, любви не получила достаточно.
Воль хмурится, когда подходит ближе, а он улыбается, дышит тяжело. Она хмурится тогда, когда следит за разговором, а в душе хочется улыбнуться тоже, пока его улыбки славливает. Едва уловимые, но все же больше на улыбки похожие, чем все то, что до этого могла наблюдать. Старичок трясется слегка – на вид сухонький, сгорбленный слегка. Бедняга. Не тяжело такое на спине таскать? Тяжело, разумеется тяжело, да и спина болеть будет наверняка. Наверняка уже болит.
Старичок на палку опирается, остальные следят с любопытством.
Воль, прежде чем следом пойти перехватывает его руку, осматривает внимательно. Не поранились. Они знатно размахивали кинжалами. Отпускает, ровно на том моменте, когда слышит его «я говорю серьезно», глаза невольно поднимая, в душе удивляясь все больше, только внешне спокойная остается, невозмутимая почти. Сердце, которое только успокоить удалось, которое решительно закрываешь на замок, последний сбрасывает. Пропускает удар.
Не смотрите так. Я подумаю. Я подумаю не о том. А в итоге больнее всех будет снова мне. А я боюсь боли. Не смотрите.

Деревенька торговая, оглушает шумом. Деревенька, где кажется весь торговый люд друг друга знает наперечет, здоровается и интересуется как с торговлей в столице, какие цены заламывают местные и прочее. Пахнет похлебкой воловьей из лавчонки какой-то, а Воль больше запахи привлекают травянистые, необычные какие-то, заставляющие остановиться на мгновение и принюхаться. Не узнаешь запаха, становится все более любопытно. В лекарской дворцовой всегда было трав достаточно. Одни пахли горечью и чем-то влажным. Другие – сладковато-пряные. Третьи – кисловатые. Она различает все с глазами закрытыми, а эти запахи не узнает. Кто-то хохочет громко, кто-то перебирает какие-то разноцветные камни, по подносу рассыпанные. Пахнет свежим деревом, замечаешь резные игрушки, резных птиц. Красиво – как живые выглядят, даже дотронуться захотелось – вдруг вырвется из под пальцев и улетит в поднебесье голубое? Здесь какой-то свой особенный мир, отличный от запруженной столицы чувством семьи. Мир маленький вроде бы и закрытый, но простой. А вас будто в него пускают. Хо-ро-шо.
Старичок сворачивает с улицы, а они за ним.
Крики, что-то разбивается будто.
— Интересно будут ли нам рады… — вслух, когда слышишь, как что-то с грохотом падает на землю, а ругань становится все более громкой и разборчивой.
Женщина на крыльце покажется. Волосы убраны, простой шпилькой заколоты сзади костяной, светлой. Оглядывает взглядом быстрым, смекает что-то будто про себя.
У простых людей все просто. Даже подзатыльник дать просто. Разве может Воль себе позволить подобное. Усмехнешься, представляя себе сцену. Ну… руку по крайней мере не отрубят и на том «спасибо». За такую милость во дворце нужно кланяться в ноги. Глянет на м у ж а при вопросе про дрова, видит как мнется, догадывается обо всем чуть быстрее, а на словах: «не сказать, что мастер» понимает окончательно. Воль не успевает возразить, придумать как помочь можно, как ее саму под руку берут. Ну, хотя бы не дрова рубить. С тестом она разбирается особенно хорошо.
«Наша Воль, кто как не ты рисовые булочки делаешь? Я бы на тебе сам женился»
«Я бы никогда не согласилась!»
Вон. Сейчас посмотрим насколько же я хорошо. А хозяйка особенно не дожидается согласия, просто за собой тянет, совершенно по-свойски под локоть берет. Воль уже отвыкла от этого. За это время она привыкла к обращению подобострастному и осторожному, когда на тебя смотрят исподлобья, а ты отвечаешь взглядом холодным и подозрительным.
Знаете, почему тут хорошо? Потому что можно не бояться, что кинжал в спину воткнут. Людям здесь это не интересно – у них, свой спокойный и радушный мирок, который чужой кровью и темными делишками обагрять как-то не хочется.
Воль замирает на ступеньке, ведущий внутрь, к кухне, где уже что-то готовится – пахнет луком и овощами.
— Мы…
Я едва не сказала, что мы брат и сестра, знакомые, друзья, просто родственники, просто случайно встретившиеся люди  в конце концов. Так мы привыкли, так было бы проще сейчас. Неловко отвечать на такие вопросы? Я так д у м а л а.
Я снова и снова начинаю забываться.
Воль спускает со ступеньки обратно на слове «жена». А ресницы дрогнут, взгляд удивленный и уже без всяких масок скрывающих к его лицу взметнется.
У меня было желание всегда. Услышать свое имя, сказанное вашим голосом. Просто имя. Не уважительное «Ваше Высочество». Не холодное: «Сон Воль». А просто. Свое имя, напоминающее о доме, об отце, о лунных ночах. Мое имя для меня пахло сумерками, книгами и воском. В моем имени я всегда слышала птичьи трели и взмахи крыльев бабочки. Я любила свое имя, но его никто так и не произносил, разве что Соль. И никогда – Вы \точнее я не слышала быть может, точнее слышала… где-то во сне\. Эта странная заминка, когда она замирает.
Вы вроде бы не сказали ничего необычного. Вы сказали всего лишь правду, а я опять слишком близко к сердцу принимаю.
Кто-то подтолкнет под спину, разрывая момент и приводя в чувства. Это всего-то имя. Глупость. Я безнадежна во всех смыслах.

Мука снова щекочет нос, закатываешь через чур длинные рукава у платья, а волосы постоянно в глаза лезут, но она справляется, она даже старается. Мука просеивается, пачкаешь лицо, ощущая себя как никогда… человеком. Это так просто – готовить снова. Еще немного и покажется, будто матушка позовет есть. Еще немного и покажется, как качнет головой, наблюдая за процессом и утверждая, что «нежнее нужно, Воль, ты зачем его так кидаешь, в чем оно провинилось? С уважением к еде относиться нужно». С замесом справляется вполне неплохо, пока хозяйка отжимает от рассола капусту квашеную, деловито советует проверить как там бобовые ростки в жбане и достаточно ли отварились.
— Хорошо у вас получается, часто должно быть готовите, пусть и вид у вас благородный такой барышня… 
Воль потирает нос, пачкается еще сильнее, изящным движением \привычки не искоренить\ вытирает лицо.
— Для кого?
— Ну, муж у Вас есть поди-ка.
Усмехаешься, убирая волосы непослушные со лба снова, тесто в руках податливая, а начинка пахнет до нельзя аппетитно. Только лук глаза… щиплет.
А я и не подумала, что любой человек справедливо подумает, что жена станет готовить для мужа, а если делает этого хорошо, значит и готовит часто.
— Нет, увы… Однажды только готовила. Не знаю насколько это уместно было бы, у нас это… не так поняли бы.
Хозяйка, занятая нарезанием зелени быстро и ловко останавливается, смотрит удивленно-непонимающе.
— Да это же еда всего лишь. Чего в ней неуместного может быть? Это у «вас» неправильно как-то заведено. Захотел – приготовил.
— Завидую вам… — Воль продолжает усмехаться, только усмешка горькая. У людей все просто, действительно. А мы живем в условиях, когда любой жест воспринимается с каким-то намеком. — Я бы хотела не задумываться, что делаю, что говорю, что чувствую… — взгляд затуманивается, тесто на стол оседает мягкой светлой массой тяжеловатой. Стоило получше с ним повозиться.
— Так о чем задумываться-то? Если хочешь есть – говоришь. Если любишь – говоришь. А если провинился в чем-то по шее можно дать. Ну, разве что муж у вас красивый больно, мой то старый стал уже. Жалко такого бить.
«Да это просто невозможно…»
А Воль вдруг рассмеется. Может быть нервно, может быть хрипловато, но рассмеется. Впервые за… все это время ты смеешься. А слезы на глазах это от лука. Щиплется.

Держит кувшин с водой двумя руками, наблюдая со стороны, как щепки отлетают от топора. Наблюдать за Вами вне дворца… забавно? Безумно, если честно и необычно, будто вовсе не наследные принц с принцессой, а просто два человека. Два человека, один из которых рубит дрова, а другая… я просто подумала, что следует дать вам попить. А вдруг плечи с непривычки будут болеть, мы же таким не занимались во дворце? Оба. Вы, конечно с мечом тоже хорошо управляетесь, вы выносливее меня, а я преувеличиваю.
Воль наблюдает, опираясь на слегка покосившийся заборчик. Воль наблюдает, постепенно теряясь. Вспоминает, как когда-то, будучи глупенькой девочкой мечтала. Она всегда мечтала быть хорошей женой, росла с этой мыслью \но домоводство все равно слушала в пол уха\. Ее семейная идиллия была проста до ужаса в ее собственном представлении.
Мы сейчас с вами выйдем до безобразия просто, а так ведь не может быть всегда я… не обманусь. И все же. Так просто можно представить, что так могло быть всегда – родись мы в других семьях. Приносила бы вам воды или молока быть может. Где-то бегали бы дети, хохоча, а  по дворику, где я могла бы выращивать цветы, где можно было бы посадить дерево какое-нибудь и наблюдать, как оно с течением жизни вырастает.
Иллюзия проходит, а перед глазами дворец возникает. Вместо этого маленького мира мы будем бороться с призраками невидимыми, которые скалятся из-за всех углов. Вместо этого будем просыпаться в одиночестве от кошмаров ночных и пить чай от бессонницы. Вместо этого мы будем ровно держать спины, будем надевать маски, замерзать медленно каждый где-то отдельно. Разве наша жизнь не… наводит тоску?
Стряхиваешь с себя ненужную никому драму. Не о том сейчас.
Он твой взгляд внимательный замечает \когда мужчина работает, разве это не привлекает? Я могла бы сказать вам, что вы привлекательны, но разве все остальные женщины вам этого не говорили, а я что… о чем это я?\.
— Вы правы, передо мной удивительное зрелище. Я вижу, как будущий король Чосона рубит дрова. Когда я еще такое увижу? — Воль подходит ближе, когда последняя щепка отлетает, кувшин протягивает, наблюдая, пока напьется.
Усмехнется, встречаясь с взглядом, а потом серьезнеет внезапно. Поведет плечами и снова прямо, в глаза глядя:
— Да. Вы выглядели… — подберет рукав платья, осторожно на цыпочки привстанет, капли пота со лба убирая. В глаза всмотрится, опуская медленно на обе ступни. —… очень привлекательно. Потому что вы сами по себе привлекательны. Разве это не очевидно?
Ты отпрянешь также быстро, как это сказала.
Иногда прямолинейность приводит к слишком интересным последствиям, с которыми ты справиться не может.
Но я хотела… хотя бы на секунду почувствовать на себе иллюзию «жены». Почему нет?
Я обманываю себя в очередной раз и мне это… нравится. Поэтому и прошу… не стоит относиться ко мне хорошо. Я не так пойму.

Бархатно-теплый день постепенно догорает. Медленно, но бесповоротно убегает прочь, все как будто замирает. Солнце, устав за день честной и совестной работы, перед этим медленно катившись по небосклону, приближаясь к горизонту, словно все ускоряется. Желтое, слепяще яркое днем, оно меняет свой цвет и оттенок на более мягкий и теплый, который словно невесомая шаль укрывает все вокруг. На краткий миг создается атмосфера уюта и покоя, в которую хочется любить и быть любимым. Зеленый цвет растений становится все насыщеннее, контрастнее. Стоит только вдаль посмотреть – где голубоватый смешивается с персиковым, где синеют горы волосатые, где птицы летают с в о б о д н о. Тепло становится.
Становишься рядом, выдыхая теплый весенний воздух и вдыхая снова. Приятная теплота по всему телу после ужина сытного, где муж с женой успели поссориться и помириться несколько раз, а их заставляли брать дополнительные порции: «У нас так мало есть не принято».
И вы снова не успеваете в клетку в о в р е м я. Когда вы из нее выпархиваете всегда задерживаетесь.
— Во дворце, Ваше Высочество, хотя бы кому-то, но всегда есть дело до нас. Именно поэтому это и дворец, — отвечаешь, в небо вглядываясь, которое вовсе скоро потемнеет. Закат – явление короткое. Поймать не успеешь.
А потом Воль затихает, снова понимая, что нужно жать выговориться. Можешь вставить свое слово про сторонников, момент для разбора политики не плох. Можешь наконец высказать свои мысли по поводу того, что нужно сделать, с кем можно встретиться и наладить отношения. Но не скажешь ничего из этого… слишком цинично говорить о делах, когда кто-то душу открывает.
— «Разве солнце светит мне сегодня для того, чтобы я раздумывал о вчерашнем дне?» — цитируешь своего любимого Хан Ёнуна. Оборачиваешься к нему. — Ваше Высочество… я верю в одну вещь. Никогда не поздно что-то изменить. Ваш отец еще жив. Он рядом, а я даже не знаю как мой отец, потому что он… далеко. Вы говорите, что б ы л и плохим сыном. Но можете стать хорошим. Еще не все потеряно, а вы продолжаете обвинять себя.  И еще… прекратите уже просить меня забыть. Это расстраивает, если вам интересно. Чувствую себя кем-то безразлично-чужим. Мне это не нравится. Мне хватает этой безразличности в нашем д о м е.
А потом вздрагиваешь. Вздрагиваешь, когда на твоей ладони заколка будет посверкивать. Птицы. Две золотые птицы на цветке распустившимся. 
«…она бы . . . подарила эту заколку вам».
Воль разглядывает украшение несколько секунд, вглядывается в позолоту, в птиц, на которых теперь свет закатного солнца играет. Теплом остается на ладони, расплавленным солнцем. В этот самый момент вы мне… почти улыбнулись. Я почти прочитала улыбку в глазах, я почти получила то, что вы мне сказали «дать не можете». И еще я снова забылась.
— Розам я предпочту камелии, потому что они не ранят, — неожиданно совершенно, просветлевший взгляд бросая в его сторону. — А камелиям астры, потому что они похожи на звезды упавшие. Мне нравится куриный суп, а из музыкальных инструментов я предпочитаю каягым, мне нравится как струны звучат. Я люблю животных, потому что они не предают. Мой любимый цвет голубой, потому что это цвет неба, а я люблю небо.
«Л ю б и л а, до смерти Вона. А потом оно обернулось чем-то жестоким и на меня оно обрушилось слишком неожиданно». — И я тоже… хотела четверых детей, — совершенно спокойно, почти что сдержано. Даже взгляд не станет грустнеть. — Двух девочек и двух мальчиков. Потому что сыну и дочери когда-нибудь будет одиноко. Это то, что мне захотелось рассказать.
Мне захотелось, чтобы вы знали какие цветы люблю я.
Что люблю есть я.
Какой цвет любила я.
Потому что… я бы хотела, чтобы вы узнали м е н я. Именно меня. Это слишком жадно? Странно? Не интересно?
А мне… захотелось. 
Развернешься.
— Это ваш первый подарок. Так что я буду ее надевать.
Я ведь понятия не имела, что не первый.

Воль оглядывает небольшую комнату с матрасом, лежащим в углу и парой маленьких простеньких подушек. Стоит и мнется у входа, тогда как он спокойно удивительно проходит вперед. И чему вам смущаться, действительно. Я же… а кто я? Я все еще не могу понять, все разобраться пытаюсь, но все больше запутываюсь.
— Стоит постель постелить… — будто самой себе, берется за край одеяла со своей стороны, наблюдая, как берется за противоположный. Потянет резко на себя, очевидно силы не рассчитав, Воль же невольно ближе оказывается из-за этого, едва равновесие не теряя. — Мне кажется в этом тоже практика нужна. Не тяните на себя одеяло так сильно, — хмуришь брови, отходя на расстояние б е з о п а с н о е. По плечам проводишь, по волосам спутанным слегка, комнату осматривая в поисках хотя бы гребня – находишь нечто похожее, правда зубчиков не хватает пары-тройки, но лучше чем ничего.
Находишь, снова к нему разворачиваясь. Взгляд внимательный, взгляд практически говорящий.
— Мне бы переодеться нужно, Ваше Высочество, — наконец проговоришь, проговоришь спокойно, к лицу краска не приливает. — Хорошо, выходить не прошу, будет слишком странно, отвернитесь хотя бы. Мне кое-что поправить нужно. Впрочем, чего вы только не видели, верно?
Внутренний двор в свое время только это и обсуждал. Наложницы много чего… г о в о р я т.
И не говоря больше ни слова разворачиваешься, спокойно развязываешь пояс на ханбоке, по крайней мере можешь делать вид, что все спокойно делаешь. Притворяться ты научилась. Осторожно воротник руками поправишь, чувствуя, как шею щекочат волосы. Я буду думать, что вы отвернулись. Я буду думать, что вам оно не нужно, а комнатка маленькая, чтобы я могла это сделать еще где-то. Приосанишься, проведешь руками по животу, оставаясь во всем белом привычно. Здесь прохладно неожиданно, а полы скрипят. А спать тоже… вместе предлагаете? Для вас это ничего? Не стесняет? А почему должно стеснять? Если появляется это предательское стеснение, значит еще что-то появляется.
— Давайте спать, — свечка тушится, становится еще темнее и будто бы холоднее.
Воль укладывается головой на подушку низкую, край одеяла придерживает, мысленно умоляя сердце не биться вовсе, а то кажется колотится так, что услышит. Обязательно услышит. И одеяло одно – что за напасть. Она плотно закрывает глаза, подкладывая под голову ладонь, стараясь дышать как можно тише.
Вы же не думали… что засну?
Она прислушивается к дыханию, только лишь потом глаза открывая и теперь сама не дышать старается, всматриваясь в лицо напротив. Расстояние достаточно для приемлемого. Расстояние слишком близкое, чтобы ее с ума сводить. Может быть Вы и относитесь к этому спокойно, а мое сердце не хочет.
Скользит взглядом по линии подбородка, скользит взглядом по ресницам прикрытым и длинным, а потом снова, куда-то к шее, а потом снова к губам, к бровям, которые на этот раз не нахмурены болезненно. Рукой потянется, останавливая саму себя, в воздухе линию бровей вычерчивая.
У меня только одна ночь т а к а я, у меня немного времени. У меня его слишком мало, чтобы тратить на сон. Вырисовывает брови, вырисовывает лицо. Пожалуй, мне стоит запомнить. Сердце бьется быстрее, сердце снова бьется по-особенному. Дыхание глубже становится.
Пожалуй, лежа напротив вас вот так, мне верится, что я действительно ваша жена. Пожалуй, глядя на вас вот так я теряюсь сама. Пожалуй, мне стоит кое в чем убедиться, чтобы больше не путаться и мучиться. Я не знаю, что я буду делать, проверив и обнаружив, что все п р а в д а. Но глядя на вас, будучи так близко. Я не хочу врать себе – это лишь только мою слабость отразит. Я собираюсь сильной быть. Поэтому…
Воль мысленно досчитает до трех, а потом рывок один единственный на постели, подтягиваясь так близко, также близко как ночью два дня назад. Одно единственное движение, одеяло с плеч спадает. Едва губ не касаясь, снова в одном шаге останавливаясь, в одном вздохе. Веки прикрытые. Дрожишь почти, а губы близко-близко. Сердце не стучит теперь кажется вовсе, но точно уверена, что при этом затрепетало. Точно уверена, что еще секунда и… поцелуешь. Поцелуешь сама – так жалко, а что остается.
Первый удар сердца - смотришь молчаливо.
Второй удар сердца - чувствуешь, как слеза по щеке прокатится.
Третий удар сердца - а ты все еще хочешь... поцеловать.
— Это безнадежно. Я безнадежна.
Гон, прости. Но прошло так много времени. А у меня душа отзывается. Я не буду себе врать. Но и делать с этим ничего не буду. Это… моя проблема.
Ты отодвигаешься также быстро, как и приблизилась, встаешь с постели неспешно, радуясь, что у него сон такой крепкий. Обхватываешь себя руками, к окошку маленькому подходя. Я безумно хочу, чтобы утро наступило быстрее. Наступит утро, мы вернемся. Будет охота. Все, что произошло забудется. Я не позволю об этом узнать.

Я рада, что встала засветло и раньше вас. А вы во сне даже улыбались. Вы так крепко спали где-то вдалеке от дворца, а я во сне перетянула на себе одеяло – укрывать вас пришлось. Я надеюсь, вы еще поспите какое-то время и дадите время мне… отвлечься. Мне же вместе с вами еще домой возвращаться. Когда выходила, Парам снова мордой боднул, на этот раз скормила таки яблоко, похлопывая по крутой вороной шее, которая с первыми лучами солнца отливать начала золотом черным.
— Что же нам с тобой делать. Ты то меня любишь?
Конь фыркает норовисто, прожевывая лакомство, а ты улыбнешься грустно.
— Ну ты у нас молодец, а вот я подкачала.
Утро лучами ласкает, когда по рыночку гуляешь, слушаешь рассказы торговцев о странствиях, о собственном товаре и улыбаешься. Жалобы на налоги несправедливые слышишь, покупаешь себе птичек деревянных, а потом в лавку с травами заходишь. Тут полутьма царит, травы везде куда ни глянь, а где-то над балками паутина покачивается. Прохладно. Старичок сухонький, похожий чем-то на вашего вчерашнего знакомого, сидит за столом, в чашке белой ступкой переталкивает травы в порошок. Рядом юноша моложе намного, высокий и широкоплечий что-то в книге записывает учетной. Запах трав здесь голову кружит, а ты ищешь совершенно определенную. Ту самую, по запаху, который внимание привлек.
Тут все просыпается довольно рано, все на работу встают, собирает очередные мешки, корзины, которые потом на спину закидывают – на то и бродячие торговцы. Старичок посмотрит на тебя из-под своих густых седых старческих бровей.
— Ищите чего? У нас тут на любой вкус есть снадобье. Хотите от хвори какой. Хотите на ноги поставит. Хотите и ночью…
— Меня интересует определенная. Но я узнаю ее только запаху, поэтому осмотрюсь здесь, — прерываешь поток перечислений в привычной манере дворцовой, сосредоточенно пучки и мешочки с травами осматривая. Принюхиваешься. Ничего. А до этого пахла с улицы.
В одной из чашек, что около торговца увидишь пару цветков белых в виде сложного зонтика. Не растолченные уже и наконец почувствуешь запах тот самый, пусть уже и слабый. Тонкий такой. Никогда еще не видела ничего подобного. Подойдешь, а хозяин неожиданно цепко за руку ухватится.
— Экий у вас интерес, госпожа. Знаете, что это?
— Если бы знала, нашла быстрее. И что это?
Ты почти уверена, что со всеми цветами и травами знакома. Ты почти уверена, что тебя нечем удивить. Поблескивает глазки бусинки на тебя. Старичок хохотнет хрипло.
— Без надобности это лучше не трогать, госпожа. Здесь у меня чего только не найдешь. Но есть травы как для жизни, так и для… смерти. Смотря чего желаете.
Отпрянешь.
— Яд, если выпить. Сок ядовит. Но приложи к воспалённому месту... исцелит.
— Ну что вы мастер Им пугаете нашу гостью, — веселый голос молодой перекроет старческий, разнесется по лавке.
Молодой человек поднимется с места, захлопывая бухгалтерскую книгу, поправит шляпу съехавшую как-то нелепо набок одним залихватским движением.  Подойдет почти порывисто, совершенно панибратски под локоть возьмет.
— Давайте я покажу вам на улицу пару мазей. Таких и в столице не найдете. Тут душно.
Он назвался Рином – глаза большие, внимательные и живые по лицу проскользили, почти что бессовестно рассматривая. Оказалось, что он по всей стране путешествует, а в селении задержался именно из-за мастера травяных дел Има. Мол, у всех можно перенимать что-то хорошее, только старый прохвост секретов своих никому не выдает. А учеников и вовсе не берет.
«Только если глухонемых. Я претвориться думал, да он все понял. Вот теперь с книгами разбираюсь».
Рин общительный, продолжает под локоть поддерживать о лавчонке рассказывая и о том, что мастер Им раньше во дворце, мол, служил и лучше него никто в ядах не разбирается. А потом взял и… пропал из дворца. Поминай, как звали. Теперь снадобья создает, лечит местный народ, который его даром что побаивается, но уважает.
— Рин, — когда он помогает с пучками трав каких-то необычных, которые как оказалось отлично нервы успокаивают. — так что это за растение было?
— Омежник. В нем ядовито абсолютно все и яды сохраняются как в свежем, так и в высушенном растении. Тем не менее, вех превосходно может, как убивать, так и лечить. Вот вам мастер и сказал, чтобы осторожнее были. Что порошок, что сок – все ядовито, если внутрь принять. Он с ним работает осторожно, но не боится. Он вообще ничего не боится.
— Не слышала никогда, — Воль ежится отчего-то зябко.
«…есть травы как для жизни, так и для… смерти. Смотря чего желаете».
Эхом звучит скрипучий голос старика.
Эхом в душе отдается.
И только теперь понимает, что Рин рассматривать продолжает. Хмурится. Холоднее тон голоса становится.
— И почему вы на меня так смотрите? Странной кажусь? Травы по запаху нахожу?
— Нет. Красивой кажетесь. Здесь таких нет, — беспечно плечами пожимая, заставляя брови удивленно взлететь от такой прямолинейности.  — А травы… мастер тылдычит, что траволечение это призвание и не каждому дано. У вас талант, пожалуй. Вы надолго здесь? Здесь интересного много, мог бы показать…
Воль ответить силится, не замечает, как кто-то сзади подходит, а потом голос вздрогнуть заставляет. Я и не заметила, что утро уже полностью в свои права вступило.
— Ваше… что?
Ты переспрашиваешь в голосе, а внутри все обрывается. А ведь только удалось хотя бы немного не-думать над этим, слишком увлеклась беседами с Рином. А ведь только… сердце угомонилось. Дорогая. То по имени зовете, то… так. Воль переводит взгляд на Рина, который отчего-то усмехается снова задорно, потом на принца, который на Рина смотрит не самым довольным взглядом на свете. Потом снова на Рина, а потом ловит улыбку к себе обращенную и руку на плече чувствует.
— Я и не знал, что… замужем. Выглядите молодо больно.
— Да, это мой… муж. Нам правда пора, но я благодарю вас, что время уделили, — вежливо, приличия соблюдая, по привычке уже. Ты говоришь иногда слишком… сложно. Проще будь.

Парам топчет землю ногой от нетерпения, взбрыкивает. Воль стоит рядом, придерживая одной рукой пакеты с травами о с о б е н н ы м и, иногда взгляды внимательные бросает в его сторону. И прежде чем на коня взобраться цокнешь языком, останавливая.
— Стойте смирно секунду. Во дворце не поймут такого вашего внешнего вида. Кривотолков и так хватает, — поправишь воротник загнувшийся, вывернешь пояс перекрутившийся. По плечам руками проведешь. — А теперь давайте вернемся.
Давайте вернемся и я продолжу пешки двигать. Я продолжу учиться. Я продолжу отвечать х о л о д н о. Я попробую спрятать все так, чтобы никогда не вспоминать. Или вовсе лучше сжечь, как все те письма?
Если бы я только знала… что будет дальше, может быть многое бы вам рассказала. Может быть говорила бы открыто, может быть…
Вы же мне…

— Королева не поедет на охоту, дама Шин?
— Из ее дворца прислали известие, что Ее Величеству не здоровится. Его Величество остается также, поэтому все событие на вашем муже.
— Что же, так даже лучше. Свободнее дышаться будет.     

Вы поймите… я без вас н и ч т о.
Вы говорили в чудеса не верить, но когда мне ничего оставаться не будет. Я поверю. Я буду верить в Вас.
И я не могу отпустить Вас. Ни за что.