Забудутся поцелуи со вкусом прощания.
Поля влюблённых всегда поля минные.
look
Проблема в том, что ты мне кажешься. Ты мне кажешься постоянно, ежедневно, ежеминутно и ежесекундно. Я вижу твое отражение в безликих витринах модных магазинов и кофеен. Проблема в том, что ты мне мерещишься. В конце подземного перехода и на противоположной платформе в метро. Я вижу твой силуэт сквозь оконное стекло нашей квартиры. Проблема в том, что я слышу твой голос постоянно. Возвращаясь домой, мне кажется, что кто-то окликнет меня по имени, заберет пакеты с продуктами. Я жду, когда твой голос скажет простое: «Люблю тебя» каждый день. Проблема в том, что я тебя чувствую. От твоих рубашек все ещё пахнет твоим любимым гелем для душа и я всегда так предательски дрожу, когда выключаю свет в спальне, чтобы лечь спать в эту ночь без тебя.
Проблема в том, что тебя нет.
Уже целый месяц тебя нет в моей жизни.
И каждый раз, просыпаясь, я вспоминаю, что это будет очередной день, в котором не будет тебя.
И я, признаться, не могу так. Признаться честно, я ведь не могу без тебя.
Никогда не могла.
Прости. Я так устала.

Это было невыносимо. Каждая секунда хуже предыдущей. Мне страшно хотелось тебе позвонить и посмотреть, что получится, кто ответит \хотя я и знала, что никто\. За последнее время я столько отправила СМС со статусом "не прочитано", что потеряла им счет. За последние недели нам сократили время, которое мы проводили вместе в воспоминаниях, но это, оказывается, было еще ничего. Я лишилась удовольствия помнить, потому что не осталось того, на пару с кем можно помнить. Потерять человека, с которым тебя связывают воспоминания, все равно что потерять память, будто все, что мы делали, стало менее реальным и важным, чем несколько часов назад.

Недавно в кинотеатрах вышел прекрасный фильм, было бы здорово посмотреть его вместе. Ты знаешь, там хороший конец, такой жизнеутверждающий. Ты прости, я сходила одна. В кафе я заказываю две чашки кофе, а в кинотеатре специально бронирую два места. Я читаю книгу нашего общего любимого книгу вслух в тишину пустой квартиры. Ты бы хотел, чтобы я жила именно так – ходила в кинотеатры, смотрела ночью на фейерверки и покупала бы круассаны с малиновой начинкой \нашей любимой\. Я знаю это и я правда стараюсь жить многоцветной жизнью, но, что мне делать, если жизнь без тебя, оказывается совершенным черно-белым кино, где люди надели маски грустных клоунов, а я до боли закусываю нижнюю губу \наверное, скоро живого места не останется\, чтобы не заплакать? Я буду улыбаться, потому что ты бы этого хотел. Но, прости, я буду закрываться в ванной, включать воду и рыдать, сползая на кафель холодный, потому что я не настолько сильная. А потом выходить оттуда после настойчивого стука мамы в дверь. Выходить с сухими глазами и говорить, что: «Все нормально».
И почему в наших отношениях так много драмы, если я хочу комедию? Мне позвонить в небесную канцелярию и пожаловаться?
Я все жду, когда услышу твоё коронное: «Если ты плачешь не от счастья – то прекрати немедленно».
Ты должен сказать мне это, когда вернешься.
А ты вернешься. 

Я думала, что знаю этимологию слова «без вести пропавший», но оказывается совсем нет. Разве ты можешь вот так пропасть, как они говорят? Ты ведь тот, кто находит, Джун. Это ведь не про тебя, ты ведь всегда возвращаешься, ты ведь мне обещал, помнишь? А любить - значит выполнять обещанное в любом случае. Не вернуться – это не про тебя. Это не про нас. Так что, пожалуйста, не заставляй меня убедиться в обратном – возвращайся. Пожалуйста, выживи. Пожалуйста, скажи мне, что ты в порядке. Пожалуйста, скажи, что тоже видишь те же самые звезды над головой.
Пожалуйста
Скажи мне
Хоть что-нибудь
Ответь мне

…И даже если весь мир скажет мне, что твоё возвращение невозможно - тогда я стану верить в невозможное. Я знаю, ты есть в списке выживших и твоё имя в нём первое. Я верю — а ты живи. Ради меня. А я буду ждать. Я буду упрямиться до последнего.   

…я буду искать тебя вечно. Среди людей или же среди звезд. Как получится. Ведь если ты любишь кого-то, разве не нужно быть с ним?
Прости, что я жалею, что мало держала тебя за руку и обнимала. Мне жаль, что я до сих пор тебя люблю. Прости. Я люблю тебя.
Стоило говорить это чаще.
_____________________________________________________________________
_______________________________________________

Family Of The Year –  Hero
Если ехать на машине или такси дорога займет не больше получаса, особенно если двигаться с постоянной скоростью. И за окном мелькают знакомые пейзажи, где высотки постепенно сменяются маленькими домишками, которые позже и вовсе уходят в равнину, степь. Где-то вдалеке она всё равно различает синюю полоску моря, переходящую в небо. Машина проносится мимо поля подсолнухов,  Гё приоткрывает окно, запуская в салон шальной ветер, приносящий с собой запах трав и чего-то, что ассоциируется с летом. Подставляет ладонь встречному ветерку, улыбаясь открыто, когда замечает в небе самолёт.
Осталось совсем немного, определенно. 
Таксист – добродушный мужчина за 50, с проседью на висках, с милейшей улыбкой и клетчатой рубашке смотрит снисходительно и спрашивает между делом: «Жена?», Хе Гё разворачивается к нему, пожимает плечами весело, порывисто, будто девчонка \а тебе между тем уже под 30-ник\. «Невеста».  Всё этот же таксист помогает выгрузить из багажника два велосипеда и желает удачи, уезжая. Очень милый человек, такой солнечный, а может быть все дело в том, что ей в последнее время всё кажется таким солнечным, что слепит глаза. Может быть дело именно в том, что в данный период своей жизни, она счастлива. Счастлива как никогда.
Останавливается у ворот железных, чуть скрипучих, придерживая велосипеды рукой, а те не слушаются, постоянно съезжая шинами куда-то в сторону, она удачно подхватывает непослушный руль, ставит велосипеды на подножку. На самом деле она была здесь множество раз, каждый раз отчего-то освобождаясь чуть раньше, чем Джун, успевая взять такси и доехать до авиабазы. Каждый раз она приветственно взмахивала рукой, радостно, непосредственно. Она была той самой лучшей подругой, которая невпопад сыпала терминами, в которых пыталась разобраться «потому что тебе же это интересно почему-то» и знала наперечёт имена всех его товарищей. Сколько раз она приезжала сюда, никогда почти не предупреждая заранее? В качестве друга, на которого всегда посматривали с какой-то затаенной усмешкой и словами, которые просто не говорили вслух: «Все мы про вас знаем». Гё честно не знает, подшучивали ли над Джуном по этому поводу, но ведь еще буквально год назад ты и подумать не могла, что для тебя \для нас\ все закончится предложением. И даже вспоминая об этом чувствуешь, что вот-вот оторвешься от земли и полетишь.
Ведь мы оба так любим  летать.
А теперь она здесь уже не как друг, а как невеста, которая решила встретить его с работы, а заодно задумать ещё парочку-другую вещей.
Гё поддевает носком кроссовок гравийную насыпь, облокачиваясь на седлушку своего велосипеда, периодически посматривая на часы. Телефон даже не думает оповестить её о том, что её СМС была прочитана, а значит придется постоять под солнышком ещё какое-то время. Возможно, стоит взять за привычку предупреждать, прежде чем что-то планировать. И если планировать у неё всегда выходило просто чудесно, то с первым пунктом отношения не сложились. И потом, а как же эффект неожиданности? 
Достаёт наушники и всё тот же старенький плеер, с которым не расстаётся \ох уж эта любовь ко всяким ископаемым\ с обновленным разве что плейлистом, периодически бросая взгляд на телефон, который не спешил радовать её хорошими новостями. И когда поднимает глаза к небу, погружаясь в приятные, мягкие звуки их любимой песни видит поднимающиеся и идущие на посадку самолёты и вертолёты, похожие на гигантских птиц и стрекоз.
— а тебе не страшно? Это же высоко.
— это не то, чего я боюсь.
Они оба — страстно влюбленные в то, что делают. С самого детства она знала, что он бредит голубым куполом неба, а он знал, что она мечтает найти очередной древний город где-нибудь в джунглях. Они оба любят друг друга. Это же так очевидно.
[float=right][/float]И когда отвлекается уже совершенно, забывая проверять телефон, ветер шалит – с очередным порывом \а на открытых пространствах они всегда сильнее\ шляпа, что так надежно спасала от прямых солнечных лучей, поднимается в воздух, заставляя мгновенно забыть и о песнях и о своей ностальгии и бросить велосипеды на все той же гравийке. И она почти успевает схватить беглянку, вытягивая руку вверх, но кто-то опережает, перехватывает. Гё щурится, поднимая голову, глядя против солнца, хмурится слегка. А потом складки между бровями разглаживаются и она улыбается широко.
— Джун! – вырывается первое, на выдохе, когда видит лицо, залитое этим всепоглощающим солнечным светом. Она всегда звала его коротким и простым, почти что английским «Джун» и лишь изредка полностью, отчего-то постоянно спотыкаясь языком. Это всё наши странные привычки. — На неделе ты говорил, что именно сегодня освободишься раньше, поэтому я запланировала наш пикник и в итоге…и отдай кстати!
Хе Гё могла похвастаться обширными познаниями в археологии и истории, а ещё она неплохо говорит по-английски и делает искусственное дыхание, а вот высоким ростом она похвастаться не могла, иногда отчаянно комплексуя по этому поводу \сколько бы ты мне не говорил, что небольшой рост – мило\. В довершении всего она слишком привыкла носить удобную обувь, не в силах вытерпеть «хождения по мукам» аля высокие каблуки. И всё же постоянно ставит чашки на верхние полки, чтобы потом мучиться, отчаянно пытаясь дотянуться. Со шляпой – история та же. 
Встает на носки, а потом и вовсе подпрыгивает, а он поднимает руку со сбежавшим предметом гардероба ещё выше.
— Отдай! Мы же не дети! Утверждение спорное. Заставляет опираться на плечи в каких-то упрямых попытках достать свою несчастную шляпу. — Сам напросился! – ещё чуть выше, ещё чуть ближе, прежде чем поцеловать в щеку, воспользоваться моментом, забрать таки свою шляпу и окончательно забыть о том, что вроде как хотела пожаловаться на отсутствие времени, на то, что долго ждала. Умеет ли она вообще долго сердиться? — У меня слишком много планов, как всегда. Придется подкорректировать свой список. 
Эта странная привычка ещё с детства постоянно составлять списки, постоянно планировать, исписывать целые ежедневники, а потом все менять, потому что жизнь на то и жизнь, чтобы вносить свои коррективы. 
Подходит к велосипедам, одиноко брошенным на произвол судьбы и успевшим неудачно завалиться с подножки набок.
— И нет, ты не можешь отказаться! Было очень сложно дотащить их до сюда и…
— …и ты приехала на такси?
— Ну да! – усмехается, прежде чем поднять велосипед с земли. — Балл за догадливость! И я подумала, что будет просто отлично устроить прощальный пикник, раз ты решил уехать так не вовремя.     
Ей действительно почему-то не нравится всё это, хотя обычно Гё всегда соглашалась, всегда понимала, что это «работа», а в этот раз решила заупрямится. Ей изначально, как только узнала несколько дней назад – все не понравилось. Она, привыкшая всегда думать исключительно в положительном ключе, отбрасывала мысли о плохом и умело скрывала чувство, поселившееся в сердце. Это чувство принято называть плохим предчувствием.
— Еду готовила не я, так что должно быть вкусно! – распрямляя плечи, улыбаясь как обычно тепло, отчаянно подавляя в себе эти странные предубеждения.   
А ты ведь знаешь, что я ужасный повар.
Сегодня обещали метеорный дождь.
Велосипеды – это что-то про нас. Каждый раз, когда она видит велосипед мгновенно вспоминает свои первые неуверенные поездки, когда постоянно оглядывается через плечо, чтобы убедиться в том, что он её не бросил и если что подстрахует. Постоянно казалось, что ещё чуть-чуть и упадет – разобьет коленку или собьет бабушку с маленькой собачкой на поводке. Центральный парк Нью-Йорка был отличным местом для тренировок \единственным, пожалуй\ и в первые свои попытки она очень неудачно отдавила Джуну все ноги колесами велосипеда \как сейчас помню ярко-красного\, перекачиваясь с боку на бок и существенно рискуя свалиться в какую-нибудь канализационную яму. Дядя шутил, что никогда не доверил бы ей садиться за руль автомобиля и что у Джун Ки ангельское терпение. Хе Гё пообещала, что машину тоже научится водить – с неё не станется, но сначала нужно разобраться с велосипедом. Не понятно – кто из них в итоге получил больше травм, но в один прекрасный день она уже не замечала, что багажник никто не придерживает и она может ехать совершенно самостоятельно. Велосипеды – это определенно про нас.   
Сейчас начало июля, но время движется ближе к вечеру, уступая место просто приятному теплу, которое золотыми нитями растекается по телу, заставляя на секунду отпустить руку и снова ловить ладонью встречный ветерок, который становится всё слабее. Хорошо, что по таким дорогам машины ездят очень редко.
Пару раз  почти что удачно притворяется, что теряет управление, но выравнивается и шутит про то, что: «Всегда срабатывает». Срабатывает действительно всегда – что тогда, что сейчас.
Ты тот, кто поддержит меня в любом случае и не даст упасть. Это как устоявшаяся традиция, как теорема, которая не требует доказательств.     
— Мы были здесь с ребятами на практикуме. Здесь недалеко проходили раскопки. Мы смогли увидеть пару неолитических топоров и Чыльмунскую керамику,  а также прочую скучную археологическую древность, датируемую 3500-2000 гг. до н. э. и не смотри на меня так – не в этом суть!
Она может вечно рассуждать о своих глиняных и керамических черепках, в своё время она даже диплом защищала на тему реставрации керамики, потом с головой ушла в историю, не предавая при этом свою страсть к различным древним археологическим находкам. В этом деле – главное вовремя остановиться и вспомнить, что на данный момент времени ты не на лекции и рассказывать о том, какие земледельческие общины возникали на территории Кореи в период керамики  Мумун – совершенно необязательно.
— тебе действительно интересно слушать постоянно про самолёты?
— почему нет? они ведь тебе почему-то нравятся, а значит в них есть что-то интересное. в любой вещи есть такое «что-то».
В конце концов, мы превращаемся в людей, которые не то что не замечают недостатков друг друга, пусть и знают о них, но и начинают любить даже эти забавные недостатки.
Место и вправду было замечательное и Гё по праву гордилась своей удачливостью – приехать ради работы и найти тихое, отдаленное от дороги место. Нет, это конечно не пикник всё в том же Центральном парке в классическом американском стиле, но когда они любили кого-нибудь копировать? Каждый момент уникален. Вот даже этот, когда она спотыкается о какую-то ветку и действительно чуть было не падает. Ничего не повторяется дважды. И  что-то нечто по-настоящему ценное нельзя ни увидеть, ни услышать. Оно — ничто, и оно — все; оно нигде, и оно прямо у вас под носом — это и сам ваш нос, и все остальное. К нему нельзя приблизиться и до него невозможно дотянуться, потому что, как только вы начинаете искать его, вы его теряете. За ним можно только наблюдать. Нет ничего, и в то же время вот он — мир. Солнце в небе. Мостовая. Собака, бегущая по ней. Все приобретает значение. Всё – важно.
Ей никогда не нужно было слишком много.
Закат тяжело пылает на кронах деревьев, золотит их старинной позолотой. Где-то громко стрекочут кузнечики. Здесь же – маленький, заросший до основания кажется, пруд со стоячей водой и деревянными мостками, уходящими куда-то в эту самую зеленую поросль\воду. Один старичок, с любопытством ребенка следящий за группой студентов, которые  с таким энтузиазмом копались в земле и песке, сказал, что раньше здесь отлично ловилась рыба. Проверять они, впрочем, так и не решились. 
Здесь правда было хорошо
А когда хорошо становится твоим всем – тогда тем более.

— Вот и неправильно это созвездие Центавра, а не Девы — учи мат.часть! Сколько тебя помню ты всегда их путал!
Она удобно устроила голову на его коленях, скрестив ноги, тыкая пальцем в темное небо, обрисовывая несуществующие контуры созвездий. Никогда не понимала, почему они называются именно так, а не иначе, видела в них совсем других существ, а не героев мифов.
\\Даже звезды я люблю из-за тебя, ведь в свои 12 лет они меня совершенно не интересовали, а астрономия представлялась чем-то скучным и исключительно физическим. Как и любой ребенок я ошибалась, в итоге вызубрив карту звездного неба, а потом тоже, окончательно влюбившись. У меня все так. Не сразу. Но ты привык, пожалуй.\\
На самом деле есть кое-что, чего она не говорит, но что упорно вертится на кончике языка. Она хочет сказать два слова: «Не уезжай». Когда не могла открыть банку с арахисовой пастой, когда хватала ракетку для бадминтона и в итоге забрасывает воланчик куда-то в листву деревьев, невинно пожимая плечами \всегда так\. Когда слушает очередную главу новой книги, вслушиваясь то ли в содержание, то ли в голос, \Гё любит этот еле различимый акцент\ то ли в угасающее небо. Она хочет сказать это, когда пьет вино красное, не очень крепкое, больше похожее на забродивший вишневый сок. И вот даже сейчас, болтая как это часто у них бывает обо всём и ни о чём одновременно, на самом деле хочется сказать эти два слова и замолчать, вообще больше ничего не говорить.
«Я читала гороскоп. Там сказано «Для Вас нежелательны дальние поездки»
И забываешь о том, что никогда не верила в гороскопы и ходила к гадалкам зачастую только для развлечения. 
«Ну а вдруг – может быть не стоит злить вселенную? Это я так. Это я просто. Не обращай внимания».
Не_уезжай.mp3
Небо расчерчивается мимолетной вспышкой, которую так легко пропустить.
— Наконец-то!
— Успела загадать желание?
— Конечно! – придает телу вертикальное положение, смотрит лукаво.
— С открытым ртом?
Гё не обижается, она, наверное, все же не умеет и не хочет тратить на это драгоценные годы своей жизни.
— Я могу делать много дел одновременно, знаешь ли.
— Так что ты загадала?
— Даже не знаю… говорят, если рассказывать желания они не сбудутся. И ты не поверишь.
— Так что это?
— Я загадала
                                            чтобы ты меня поцеловал
— Но теперь оно не сбудется так?
И ведь отлично знаешь, что с ним не работают глупые приметы. Не работают ведь?
[float=left][/float]Ты знаешь, я проиграла с самого начала. А если точнее с самого первого поцелуя, того самого, в том самом парке, который утопал в оттенках розового. Я совершенно точно проигрываю тебе каждый раз, как только ты целуешь меня, а я думаю – как я жила до встречи с тобой? Какой же бессмысленный был мир до тебя, ты знаешь? И, господи боже, как же все было просто и как же мне мало было нужно для того, чтобы быть счастливой до бабочек в животе.
Мне всего то всегда
Нужен был ты.
Она искала правильное слово, чтобы описать волну дрожи, пробежавшей по её спине и разбившейся на бесчисленные брызги внизу затылка. Этот поцелуй был воплощением нежности. Поцелуи – как вино. Бывают сладкими, полусладкими и сухими.
Это было прекрасное сладкое вино. Сегодня мы разлили по бутылкам все звезды.
Медленно-медленно, тягуче, чувствуя каждой клеточкой тела и срывая звезды с неба. И так мягко касаясь губ, как умеешь только ты. Только ты один.
А потом ещё долго лежать на все том же мягком клетчатом красном пледе и молчать. Хе Гё положила голову ему на грудь, прислушиваясь к биению сердца, к мерному стуку и определенно верила, что их сердца бьются с одинаковой частотой.  Она ощущала слабое прикосновение пальцев Джуна к спине, его теплое дыхание в своих волосах. Гё закрыла глаза, вдыхая его запах, все тот же дорогой запах кедра, смешанный с запахом летней листвы и полевых трав. Она правда пыталась ни о чем не думать, просто быть, пыталась раствориться в любимом человеке, навсегда запечатлеть в себе оставшиеся минуты. И молчала. Они были так близко, что если бы он заговорил, то, наверное, его голос завибрировал бы в ней.
Не уезжай, мне это не нравится
Не уезжай, я ведь не часто о чем-то прошу.
Не…
— Ты можешь не уезжать? – она не сдержалась.
Прости.

Если бы я могла, то я бы пошла,
                              Я бы пошла за тобой куда угодно.
Отправилась бы высоко в небеса или на самое дно,
Куда бы ты ни направился.
Прикасаюсь дрожащими пальцами к бумажным страницам, исписанным ручками разных цветов. Сначала я писала туда по одному желанию в день. Если честно, продолжалось это ровно три дня - а потом мне сказали, что ты исчез. Тогда я начала писать желания и планы без разбора. И с каждым днём/часом/секундой они становились все безумнее. Однажды я записала в пункте 101 "полететь на луну" и видимо на 101 желании я находилась в состоянии отчаянья. Я писала то самое бессмысленное и простое, то попросту невыполнимое. Я просто хотела обсуждать, как утром кто-то занял сразу два места на парковке, как не знала, что выбрать на обед… как расстроилась из-за потерявшейся посылки… Хотелось бы говорить о таких незначительных мелочах… Я хотела говорить о студентах, которые не приходят на лекции и о тайнах вселенной. Да о чем угодно, только бы говорить с тобой. Несправедливо, что у меня отняли даже эту возможность. Я строчила в свободное время, нависнув над блокнотом в кожаном переплете на застежках. Когда становилось даже совсем невыносимо все равно писала, будто составление планов меня как-то успокоит. И знаешь, успокаивало. Мне казалось, что если хотя бы один день пропущу, не напишу ничего - то сдамся. И ты сдашься. Мои смски в пустоту никогда не находили своего адресата, но этот дневник я обязательно покажу тебе. Ты его прочитаешь и посмеешься над моей глупостью.
[float=left][/float]Молчаливо опускается вечер, покрывая комнату мягким золотистым сиянием.
— Мне встать перед тобой на колени или что я должна сделать, чтобы ты никуда не ехала?
Гё укладывает в чемодан очередную хлопковую белую футболку, прежде чем подняться с колен, отряхнуться, распрямится и как ни в чем ни бывало выдать:
— Мам, прекрати. Это работа. Не более того.
— Кого ты пытаешься обмануть? – знакомый с детства голос звучит надрывно, громко и возмущенно. Мать стоит в дверном проеме, наблюдая за сборами Хе Гё, хмурясь постоянно, будто бы действительно не собирается отпускать дочь за пределы её комнаты. Комнаты, увешанной географическими картами, пахнущую пылью со страниц этих многочисленных книг, которые здесь повсюду. Комната, которая вечно была залита солнечным светом вечером. Здесь даже её старые дневники сохранились, а в коробочках до сих пор хранится древняя жвачка ещё с Америки, какие-то камни, которые раньше приравнивались к инопланетным. Старая комната Хе Гё. Родители настояли на том, чтобы дочь пожила у них какое-то время. Гё улыбается. Просто не хотят оставлять её одну.
В отличие от тебя
— Никого я не обманываю, мам. Это обычная экспедиция. Как и всегда.
— Как будто я не знаю - зачем ты туда едешь!
Гё вздыхает как-то безнадежно-тяжело, отбрасывая челку от глаз и потирая переносицу. Она действительно ужасно устала за это безнадежное время, а спорить сил не осталось. Зато остались силы упрямствовать. И мама ведь знает, что это противостояние ей не выиграть. Гё совершенно точно поедет.
— Что тебе скажет словосочетания «племена нигера» и «зеленая Сахара»?
— Только вот ты на этот раз пытаешься найти не свои кости и черепки! Ехать в такую опасную страну! Гё, милая, перестань, хватит. Жизнь продолжается! Пора смириться! Профессионалы не смогли никого отыскать, а ты…
— А тут появлюсь я и изменяю ход событий! Я же отлично умею искать и находить - издержки профессии.
— Всё шутки шутишь!
— Так жизнь же продолжается.
И она ничуть не иронизирует, не издевается. Позволяет себе улыбнуться. Почти получается. Почти беззаботно. Почти как раньше.
Мать качает головой, пытается выглядеть как можно более суровой, прожигая взглядом, кажется насквозь. Родители всегда слишком хорошо знают своих детей, но всё равно делают попытки их переубедить\перевоспитать. Мать беспомощно уже почти оборачивается к отцу, который читает газету, сидя на стареньком диванчике перед телевизором. На отце его любимый спортивный костюм – темно-синий с белыми полосками, уже достаточно поношенный, но отец в таком виде вдвойне родной. Такой родной, что сейчас расплачется.
— Мам, ты говоришь смириться. А я не хочу мириться с плохими вещами! Так можно смириться со всем подряд: с убийцами - потому что они есть, с загрязнением окружающей среды и, наконец, с войнами! Ведь с ними ничего не поделаешь. Ведь они всегда будут. 
Я буду наивным ребенком и подростком-максималистом! Я устала ждать, когда что-то хорошее придет ко мне. Я опережу его и приду сама. Знаешь «метод Декарта»? «Сомнение во всем», вот что имеет способность привести человека к получению достоверного знания – как-то так. Я тоже не буду верить ничему. Пока сама не увижу.
— Так и будешь молчать? – мать обращается к отцу, гневно, требуя очевидно поддержки, а тот откладывает газету, смотрит на Хе Гё грустно улыбаясь.
— Ты только будь осторожна. Хорошо?
Хе Гё хочется обнять их обоих крепко-крепко. И мать, которая причитает, что «её сведут в могилу» и отца. Поцеловать его в колючую щеку и почувствовать запах рыбы и моря. Гё привыкла мыслить позитивно, да? И с ней будет все хорошо. И она никогда не признается, что боится прощаться. А ещё что специально согласилась на экспедицию, от которой отказалось сразу несколько человек ввиду её опасного маршрута. Профессор Чхве был даже рад. Они отлично ладят. Прощаться навсегда – это не про неё, но она будет скучать особенно сильно и остро по этому домику у моря, по этому ветру шуршащему по шиферу. По ворчанию матери, когда она варит суп или весит белье сушиться. По семейному ресторанчику и по бесподобной каше из морских ушек. В такие моменты начинаешь вспоминать практически всё и появляется предательское желание остаться. А она не останется, потому что не может. Потому что хочет попытаться. Один единственный рак. И если проиграет – тогда и остановится.
\\Если я найду тебя, то выскажу тебе всё. Я когда-нибудь просила о многом? Я когда-нибудь просила вообще о чем-то? "Ночь в музее" и тот скучнейший фильм про зомби не считается!  Я ведь составила тот список и ты не представляешь как много там пунктов и подпунктов - больше чем в курсовой работе самого заядлого отличника! Ты решил, что можешь вот так исчезнуть, чтобы я думала, что моя жизнь как минимум проклята? Я действительно должна сказать тебе, что из-за тебя потратила миллион нервных клеток, которые, между прочим не восстанавливаются! Ведь я вскидываю глаза в небо каждый раз, вздрагивая, когда слышу звук самолетных двигателей, потому что мне кажется, что это твой самолет, что это ты. Если я поседею - будешь сам жить с такой некрасивой, больной и старой женой! Я выскажу всё. Но перед этим. Я скажу, что люблю тебя. Тысячу раз. Или больше.\\

— А может ты решил сбежать от меня? Какой жених вообще оставляет свою невесту сделав ей предложение? Не боишься, что найду себе кого-нибудь? - сощуривается лукаво, приподнимается на локте, всматривается в знакомые \до одурения, до трясущихся коленок\ черты лица. — Хорошо! Но у меня много желаний – справишься? А если захочу звезду с неба тоже достанешь? Готовься в общем.
Единственным моим желанием было  "н е   у е з ж а й." Но ты пообещал мне, ты дал мне чертово обещание, что все будет прекрасно, что все будет как раньше и даже лучше. И я поверила. 
А я ведь
Так
Просила
— Ты смотришь так, как будто хочешь выучить меня наизусть
— А если и так?

— Хабилисы имели охотничьи стоянки, так называемые «дома-базы» – прототипы древнейших жилищ – скопления костей и каменных орудий, обнесенные каменными блоками. В 90-х годах было известно 10 таких домов-баз. Наиболее известные: Вест-Гона в Эфиопии, Кооби-Фора в Кении, здесь хорошо сохранился культурный слой, найдено 139 предметов. На раскопках в Восточной Африке нами были найдены каменные орудия ок. 2,4 мил. лет назад. Это грубо обработанные изделия, среди которых трудно выделить устойчивые группы... Ким Ын Сук, я знаю, что общение с Хё Чжон интереснее, но если продолжишь в том же духе ты снова отправишься на пересдачу!
Иногда с ними сложно. Быть может потому, что Гё сама совсем недавно закончила аспирантуру и, по сути, не так уж далеко ушла от своих же студентов, которые на последней паре уже откровенно клюют носом. И даже не спасает тот факт, что она всегда старается максимально разнообразить материал и подать его максимально «вкусно». Юные головы определенно не хотели впитывать нужную информацию. Кто-то уже лужей растекался по столу, кто-то висит в телефоне. Что угодно – но не скучные лекции.
— Может мы сегодня пораньше пойдем? – жалобно и тоскливо звучит с задних рядов. Недалеко ушли от школьников.
— Ребята, осталось то всего сорок минут и… - телефон, оставленный на кафедре тревожно завибрировал. И обычно ты отключаешь мобильник, чтобы не отвлекал от предмета. Но не сегодня. — Я жду важного звонка, так что извините. Отвечу и мы продолжим. Алло?
[float=right][/float]После ей расскажут, что её лицо стало мертвенно-бледным за несколько секунд. Позже ей расскажут, что со стороны казалось, что она вот-вот и упадет в этой самой аудитории. Она всего этого не чувствовала, потому что в тот самый момент в голове царила абсолютнейшая пустота. Она не чувствовала в тот момент ничего такого, что обычно описывают в книгах. Ни-че-го. И это самое страшное, будто из тебя в один момент выкачали абсолютно все чувства, эмоции. Наверное – это называют состоянием шока. Наверное, но она бы не смогла описать свое состояние. И она очень смутно помнит, как брала такси, как её толкали в плечи случайные прохожие без разбору, помнит только, что как китайский болванчик повторяла одну и ту же фразу монотонно и методично. Не_адекватно.
«Этого не может быть».
Этого ведь и правда не могло быть, этого ведь и правда не могло случиться. С тобой. С нами.
\\Я разрыдалась только под вечер, когда все, кто только мог устал доказывать и рассказывать моей упрямой персоне, что "это правда". Слышать слово "нам очень жаль", хотелось в последнюю очередь, я честно говоря не знаю каким образом в тот день вообще держалась на ногах. Я не знаю зачем вернулась в университет под вечер и пугала своими рыданиями пустые коридоры опустевшего кампуса. Просто это было тяжело. Бе-зум-но. За это время я поняла, что немного помады, компактной пудры и румян – и никто никогда не догадается, что творится у тебя в душе. А я не хотела, чтобы кто-нибудь вообще об этом знал. Кроме разве что тебя\\

Работать в пустыне тяжело, тяжело невыносимо. Об ужасной жаре говорить не стоит, а частые песчаные бури добавляют еще больше нервотрепки - засыпая и разрушая скелеты. Они нашли место, где были похоронены мать и двое детей. Они лежат в могиле, держась за руки. У изголовья и в ногах у них кто-то заботливо разместил цветы, следы от которых обнаружили археологи. Как именно эти люди умерли оставалось непонятным и только предстояло выяснять, а до этого шла ужасно долгая и ужасно кропотливая работа. Парням - практикантам досталась работа наиболее тяжелая, после того, как и в руки лопаты вручили. Гё в таких экспедициях обычно занималась более мелкой и аккуратной работой - работала кисточкой, слой за слоем отчищая пыль не то что столетий  - тысячелетий. Обычно от этого начинает трепетать сердце, когда понимаешь, что прикасаешься к останкам людей, что жили здесь миллионы лет назад и застали времена, когда Сахара была зеленым оазисом. Раньше Гё не обращала бы внимание ни на жару, ни на боль в конечностях - потому что все это своего рода магия вокруг тебя. А сейчас. Сейчас ей совершенно не до трепета сердца, но стоит признать, что работа действительно здорово помогает. Отвлечься.
Проблема в том, что ты не забываешься.

я скучаю по звуку твоего голоса в моих ушах, когда ты нашептывал мне мое имя.
ㅤㅤㅤㅤскучаю по рукам, которые сохраняли меня в безопасности, когда я чувствовала, что мир слишком холоден и одинок.
ㅤㅤㅤㅤ           скучаю по присутствию тебя в моей жизни и по тому, как ты придавал мне чувство неуязвимости, когда ты рядом со мной.
Здесь постоянно за ними следят солдаты нигерийской армии - ребята по своему суровые, по своему раздражающие, но приходится мириться. Говорят, что в этой местности полно бандитов, а местные локальные конфликты не предают уверенности в своей безопасности. Взгляд, который постоянно сверлит тебе в спину иногда мешает и напрягает, а вид оружия и вовсе почему-то тянет к какому-то рвотному рефлексу. В этот раз особенно тяжело, если бы не Тэ Хи было бы еще хуже, но подруга не отказала себе в своеобразном удовольствии поехать в экспедицию вместе, "вспомним старые добрые времена". Они колесят по пустынным просторам на небольшом джипе с широкими шинами, умудрившись запихнуть в него все свое оборудование. Иногда вспоминают о том, что у них есть грузовик, но трястись в кузове мало кому хочется - многих и вовсе укачивает. За это время где они только не успели побывать, пообщавшись с местным населением, задержавшимся в прошлом веке \не скажу, что это плохо\. Гё плотнее обматывается шарфом, но спрятаться от солнца невозможно - оно тут везде, куда ни глянь. Она сетует, что не обстригла волосы и не стала буддийской монахиней \мои жалкие попытки шутить в этой ситуации\. У Хе Гё загорели ноги, руки, в родной Корее все придут в ужас, но что поделать?  А ночи до невероятности холодные, заставляющие натягивать хлипкое одеяло в палатке на самую голову и дрожать от холода без возможности согреться. Тэ Хи боится ночью опустить ноги на пол - а вдруг кто-нибудь укусит. А Гё ночами плохо спит и любит наблюдать за здешним небом. Звезды в пустыни просто потрясающие.
Ей сказали, что самолёты в пустынях, как и все.
Сгорают.
У меня отнимают последние шансы. Ты знал?
Сжимаешь в руке свой "блокнот безумных желаний", глядя в черный простор перед глазами. Прокручиваешь в голове диалоги, которых нет .   
— Как ты себя чувствуешь? — Я скучаю по тебе.
— Ты поела?— Я скучаю по тебе.
Я просто вечно скучаю по тебе
Кто-то осторожно трогает за плечо, от чего она вздрагивает невольно. Тэ Хи кутается в кофту с длинными рукавами, ёжится, но улыбается, садясь рядом на этот же камень.
— Полуночничаешь?
— Наблюдаю.
Сидят еще некоторое время, разговаривая о старых деньках, вспоминая о том, как в первый раз поехали в подобную экспедицию и наткнулись на каннибалов. Веселое время.
— Скоро уезжать. А потом писать большие отчеты, делать доклады в университетах и за границей, выступать на археологических тусовках... Люблю это. - Тэ Хи усмехается, пряча руки в карманы, внимательно смотрит на Гё. И Гё знает, в какую сторону подует ветер. И знает, что подруга будет права, будет но... Но что поделаешь, если Хе Гё хочет быть оптимистом. До самого последнего. Завершающего.
— Назови мне статистику выживших при авиакатастрофе. Разве что он у тебя не огнеупорен... Разве кто-то может выжить в горящем самолёте?
- Ты права. Но он не кто-то.
И подруга грустно покачает головой, тяжело вздохнет, буркнет что-то вроде: "тяжелый случай", сожмет плечо чуть крепче, прежде чем уйти в свою палатку, снова оставив Гё одну вместе с её дневником и звездами.
\\Смотри - тут созвездие Девы. Но я буду теперь тоже его путать. Буду называть его также как и ты называл. Тогда ты вернешься?\\
Приём, я теряю уверенность. Приём?

[float=left][/float]Они собирают вещи, грузят их в грузовик. Последний раз меняют дислокацию, а потом нужно будет лететь домой, перед этим добравшись до аэропорта. Лететь домой ни с чем. Ужасно устала. Без_на_деж_но. 
Местные детишки доверчиво тянут руки к "пришельцам", не понимая толком, что пришло время прощаться. Для них - все удивительно. И вспышки камеры и шуршащие обертки от шоколадок, которые практиканты додумались взять с собой, сетуя на липкую коричневую массу в рюкзаках. Маленькое поселение с едой, которую готовят на костре и своими особенными порядками. Её приключения лучших традициях фильмов про Индиану Джонса. 
\\Честно не понимаю на что надеялась. Пустыня огромна. И ты можешь быть где угодно до линии горизонта и за ней. Что я хотела здесь найти? На что я рассчитывала?
Пожалуй, я хотела найти чудо.\\
Долго спорят кому залезать в кузов, а кто поедет в кабине и на машине. А Гё устаёт наконец, шутит, что будет добровольцем, легко и будто бы непринужденно прыгая в кузов машины, удобно устраиваясь между бесконечными рюкзаками и снаряжением. Она остановилась на 499 желании. Возможно, не стоит и продолжать? Не стоит больше писать сюда эти планы, мечты \пометка-несбыточные\ и желания. Всё нарушено, потрачено и она должна научиться с этим жить. Жить дальше. В теории все звучит так просто.
Тот солдат, что охранял нас сказал мне.
Что самолеты сгорают.
Всё сгорает
Абсолютно всё без исключений.
Ты знал?
Тебе не было страшно?
Заводится двигатель с тарахтением, рвется сцепление. Рука замирает в нерешительности на 500 желании, а потом ручка выпадает из рук из-за резких движений машины. Тщетно?
Машина вроде бы набирает обороты, оставляя позади неприглядные местные постройки. Пара ребятишек несутся следом за грузовиком, останавливаются на пол пути. Гё силится улыбнутся, но это все выше ее сил. Метод Декарта не сработал. И ветер, так неожиданно и ловко и с такой силой касается лица, а потом срывает с головы шарф, поднимает в воздух. Ей бы наверное сейчас и было всё равно, если бы не это чувство, которое французы \и не только\ называют де-жа-вю.
Проблема в том, что ты моя судьба.
Машина удаляется, шарф остается лежать на земле, Гё щурится, смотрит против солнца, прислоняя руки козырьком к глазам.
Проблема в том, что ты мне кажешься, мерещишься, чудишься.
И даже если я сейчас схожу с ума...
— Остановите машину, мне нужно кое-что забрать! - стучишь по железному корпусу, привлекаешь к себе внимание, но никто не останавливается, а ты уезжаешь все дальше и дальше. А ты ведь точно видишь. Размыто, против солнца, но видишь ведь.
— Ну же, остановите! - громче, надрывнее, отчаяннее, потому что сомневаешься все меньше и меньше, потому что уезжаешь все дальше и дальше.
Потому что этого не может быть, но это происходит.
Остановите!...
Голос теряется и в итоге, покачнувшись на очередной кочке \потому что встала\, подходишь к краю, выпрыгиваешь на ходу, разбивая в кровь колени о жесткую, потрескавшуюся почву. И слышишь, как водитель дает по тормозам, как кто-то кричит "с ума сошла" \я позже узнаю, что это Тэ Хи\. Поднимается на ноги, выпрямляется и снова вглядывается в постепенно приближающийся силуэт. Один шаг. Второй шаг. Быстрее, увереннее, подбирая с земли шарф и останавливаясь снова. 
Допускаю, что это всего лишь мираж, фантом моего искалеченного воображения. Мой солнечный удар.
Но
Я использую все возможные шансы.
Если огромная волна накатит
                              И обрушится на всех нас,
В таком случае, я надеюсь, что найдётся кто-нибудь,
Кто сможет вернуть меня тебе.

быть не может . . .
. . . не может быть
Svrcina – Battlefield
Я ведь успела смириться с тем, что тебя нет и не будет. Мне сказали, меня у в е р я л и, что твой самолет поднялся в небо так высоко, что стал одной из звезд, что мы так любили. И даже не успела, то была к этому готова. Но с каждым моим шагом, болью отдающимся в разбитых коленках, я убеждаюсь, убеждаюсь, что это ведь и правда ты. Тот, кто так некстати решил исчезнуть из моей жизни. Тот, кто показал мне рай, а потом решил забрать это у меня. // я постоянно слышу: "лучше любить и потерять, чем не любить вовсе". чушь. еще одна псевдо-истина. поверь мне, это не лучше. не нужно открывать мне рай и потом сжигать его дотла. //
Это правда ты. Это твоя фигура, я точно знаю, что твоя. И если у меня солнечный удар, то не нужно приводить меня в чувства – не хочу. И если это мираж, пожалуйста не надо его рассеивать. И даже если я умерла – прошу, не надо меня воскрешать. Слишком сладко. Даже если это рай, который по температуре раскаленного воздуха больше напоминает преисподнюю – оставьте меня здесь.

Она бежала к нему уже много раз. Ещё в Америке, когда видела в огромном зале прилетов в Нью-Йорке. И ещё множество раз. Но сейчас она бежала так быстро, как могла бежать, даже воздух перекрывает и почему-то дышать тяжело. Это, наверное, потому что она наконец-то смогла дышать. Потому что без него она не способна даже на это – на поглощение кислорода. Спотыкается ещё раз, но уже совсем близко от него, практически падая в объятия. В его объятия. Это его руки. Это его запах. Это он. Действительно он. Осязаемый, настоящий, теплый. Не мираж, не призрак\ангел. Она может слышать его дыхание рядом со своим ухом и точно знать, что это его дыхание.
Ты мне больше не кажешься.
Ты мне больше не мерещишься.
И мира нет. Ничего нет. Ты есть. Ты здесь. Ты действительно здесь.
— Нашла. – с какой-то глупой улыбкой, на выдохе сбивчивом, содрагаясь всем телом. И с этим выдохом прорывается все то, что скрывала за своим: «Все нормально», за тоннами косметики. Все было совсем не нормально, да и могло ли, если рядом не было его? Конечно нет. — Нашла. Я тебя нашла.
Вздрагивает, крепче и отчаяннее кажется цепляясь за футболку пальцами. И, кажется, что плачешь, но нет, слезы отказываются появляться на глазах, только сильнее все тело передергивается. И вроде бы всхлипываешь беспрестанно, но не плачешь. Быть может Гё выплакала все, что у неё было за этот ужасный месяц, когда все и каждый старался уверить, что мертвые не возвращаются.
Отказывается отпускать из этих объятий, отказывается, крепче прижимаясь, будто бы пытаясь вобрать в себя все тепло, будто бы боясь, что если отпустит теперь, то исчезнет.
Знаешь, сколько раз во сне я так обманывалась? Знаешь, сколько раз во сне я обнимала тебя, чтобы на утро проснуться и понять, что ничего этого на самом деле и падала на подушку с беззвучными рыданиями? Меня можно понять.
Я так скучала.
Я так ждала.
Я так. Тебя. Люблю.
Это то, что она хотела сказать в первую очередь, а теперь не может вымолвить ни слова, ни единого слова, лишь крепче сжимая в загоревших руках ткань, лишь пряча лицо куда-то в плечо, чувствуя прикосновения, его прикосновения, к шее. Лишь продолжает всхлипывать нелепо, постоянно хватая ртом воздух. И перед глазами все неожиданно темнеет, но только на короткий миг, так, что успевает пошатнуться, но не упасть – куда там. Он ведь рядом. Джун, ты здесь, ты жив. Ты не даешь мне упасть. Разве это возможно? Разве возможно, что все наконец закончилось?
Гё ждала этого момента, представляла, что же скажет, уверенная долгая время, что он настанет. А когда наконец разуверилась, увидев, что случается с упавшим самолетов вживую, то судьба посмеялась над ней в который раз.
Не бывает слово «невозможно». Оно не для нас.
И совсем не больно, когда разодранных коленок касается антисептик. Нет, больно было совсем не это. Весь этот месяц был соткан из боли, которая медленно разрывала на куски, сжигала и не давала воздуха. Она просыпалась с этой болью и ложилась в кровать с ней же. От такой боли не спасают никакие обезболивающие, от такой боли вообще не придумали лекарств. Так что, разодранные коленки – это мелочи.
Гё молчит, как завороженная смотрит на его манипуляции с бинтами, на свои разбитые колени, снова на него.
— Разве можно быть такой беспечной?
— Это ведь и правда ты.
— Прости . . .
[float=left][/float]—  Я думала… Мне казалось… Что ты… - судорожно, не отрывая глаз, на дне которых все еще плещется боль этого чертового месяца, который, она, пожалуй, не забудет никогда. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, ты ведь знаешь? Я. Люблю. Тебя. Я так люблю тебя. Боже, как я люблю тебя. – выдыхает, чувствуя, как что-то горячее течет по щеке. Одинокая слеза, которая, наконец, смогла прорваться. И Гё снова замолкает.
Сердце стучит в ушах, стучит так громко и неровно, что кажется сейчас остановится. Умирать теперь – не страшно. Без тебя – разве это была жизнь? Разве мы жили? — Ты не можешь больше исчезнуть вот так? Ты не можешь исчезнуть без меня, Джун. Пожалуйста. Прошу. Не надо. Никогда. Больше. Не делай так. – отрывисто, прикрывая глаза, вдыхая любимый запах, который не перебьет ни жара, ни запах лекарств или крови.
Простоять вот так, обнимая его, чувствуя его, зная, что его сердце все ещё бьется, что он, господи, если ты есть, спасибо, жив. Просто жив.
И где-то там, где-то далеко позади, где-то, кажется в другом мире, она слышит знакомые голоса студентов, профессора.
— Эй, вы что мелодраму снимаете? – добродушный, самый родной из всех, пожалуй. Тэ. Тэ Хи, выбравшаяся из кабины, бежавшая, как окажется позже за Хе Гё какое-то время. Тэ качает головой и улыбается. — Не хочу портить ваш сценарий, но нам правда пора. Не хочу остаться здесь еще на один день!
Тэ, её милая Тэ, которая в будущем, уже относительно скоро, будет делать все от нее зависящее и даже больше, чтобы не дать у й т и. Ее бесстрашная, очень красивая подруга. Чуть позже. Нельзя получить красивый финал в конце, если перед этим не испытать драму еще более страшную. Страданий, как оказалось было недостаточно.
Чуть позже.

Гё сидит напротив него все в том же кузове, заваленном снаряжением, вещами и прочим. Все в том же грузовике с тарахтящим, греющимся на солнце двигателе, подскакивающим вверх на каждом встречном ухабе, заставляя держаться крепче. Крепче сжимать его руку. Она так и не дописала свое 500-е желание, не успела. Пожалуй, стоит теперь его сохранить. Почему такое странное чувство, что ей понадобится последнее желание? Что за странное чувство, что все только начинается, а вовсе не идет к красивому и счастливому завершению?
Не хочется строить никаких планов, не хочется рассказывать никому о том, что случилось. Ей вообще отчаянно ничего больше не хочется, кроме как смотреть в глаза Джуна, видеть его перед собой и знать, точно знать, что это не призрак.
Гё молчит, вслушиваясь в ноты его голоса, желая слушать и слышать этот голос бесконечно. Этот голос, который слушала с детства. Без которого невозможно было жить.
«Ты хорошо ел?»
«Ты сильно поранился?»
«Тебе было очень больно?»
Все это ей хочется узнать, спросить, но слова снова растерялись, уплыли. Она просто смотрит в глаза напротив.
«Не извиняйся. Все нормально».
Точнее не совсем.

«Джун, мне было так плохо, ты знаешь, как мне было плохо? Я думала, я умру».
Какого это – умирать морально – это она уже поняла.
Какого это – умирать физически – поймет позже.
На очередной кочке грузовик попрыгивает слишком круто, заставляя одной рукой схватиться за борт, а другой за плечо Джуна. И вот так, обнимая его – не страшно. Глаза только выдают. Как только слышит ломаный английский, английский с ужасным акцентом. Гё ничего не боится. Она боялась потерять его – он выжил. Теперь уже не страшно. Как бы там ни было. Сердце предательски стучит в груди, а тело как-то необычно и неестественно ломит, но это, наверное, потому что она устала. Да, наверное, именно поэтому.
— Джун… - отчаянно хватаясь снова за руку, мотая головой, шепчет тихо, но твердо. — Пожалуйста…
Совсем не страшно – если возьмут в плен. Если наставят оружие. Если небо упадет – не страшно. Страшно – снова потерять тебя, когда только обрела. Страшно – снова расстаться, когда секунду назад обнимала так крепко. — Нет.
И краем разума понимаешь, что «нет» в данной ситуации быть не может, что выбора нет, но лишь мотаешь головой, с какой-то призрачной надеждой, что есть шанс, надежда, возможность избежать всего этого.  Но нет, нет этого шанса даже призрачного.
По одному.
И почему-то хочется, чтобы те суровые солдаты, что охраняли их все это время были где-то поблизости. Чтобы здесь был не один Джун, не только он. Только не он.
Опирается на его плечи, чувствуя, как запястья слегка подрагивают, пытаясь поймать его взгляд и найти ответ. Секунда, прежде чем разъединить руки, расцепить объятия.
Мы пробыли вместе каких-то жалких 35 минут. Это же просто ничто. И это мое все на ближайшие несколько дней.
Краем глаза замечает Тэ Хи, нахмуренную, с поджатыми губами. У неё итак кожа бледная, даже здесь такой осталась, а теперь подруга как полотно. Профессор Чхве, выбирающийся из кабины следом. Водитель. Водитель лежит на земле в какой-то неестественной позе. Кровью пахнет. Этот железный привкус никогда не забудет.
Напряги извилины, давай же. Что ты слышала о местных враждующих сторонах? Что ты слышала из СМИ? Повстанцы?
В висках непривычно стучит, а мыслить здраво как-то сложно. Даже сквозь шарф голову напекло так сильно, что она раскалывается. А в такой ситуации так необходимо мыслить здраво.
Она болезненно морщится, когда его ударяют, заставляя осесть на землю. А такое чувство, будто ударили её. Это снова ужасно больно.
Гё совсем не больно, когда сама опускается на колени, когда руки заламывают. Больно совсем не это. Больно, когда снова пытаются разделить. Вот это жестоко.
Не помнит, как рядом оказалась Тэ, необычно молчаливая, необычно серьезная. Где-то сзади их студенты-практиканты, испуганные, белые как полотно, лепечущие губами что-то невразумительное, \как оказалось молитвы\. Профессор Чхве, вспотевший, усталый невероятно. И где-то впереди всей этой процессии, Джун. Она может видеть лишь его спину, болезненно в неё всматриваясь.
Никто ничего не говорит, боится, что постигнет участь все того же шофера, лежащего в этой странной позе и луже собственной крови. Хе Гё не боится даже этого. Но будущее пугает. Мрачный взгляд Тэ Хи отвечает ей: «Мы попали, Гё». И это уже не смешно. Станет ли это приключением о котором они будут вспоминать за бокалом мартини или же они сами станут воспоминанием?
Как бы там ни было, Джун. Мы должны все делать вместе.
Ты сказал все будет хорошо. Значит. Все будет хорошо.
Даже умирать.
Вместе.
Голова болит.

[float=right][/float]— Интересно, долго еще… - Тэ шепчет себе под нос, но Гё улавливает смысл. Эти люди, лиц которых не разглядеть, лица которых спрятаны под черные платки, намерения которых не понятны, вроде бы не слышат. Или дают поблажку. Гё все еще смотрит в спину Джуну. — Пить хочется…
Ей ничего не хочется. Ноги, правда, как свинцовые, но это, наверное так сейчас. Они тащатся по этой сухой, выжженной солнцем земле слишком долго. Она потеряла счет однообразным пейзажам. Потеряла счет времени. Минуты и секунды путаются в голове, события как-то перемешиваются и отказываются в ней утрамбовываться. Она отчаянно отказывается верить в то, что происходит. Ей нужно рассуждать здраво, но голова трещит по швам. Гё слишком долго провела под солнцем, никакие шарфы от него не спасали, тем более такие легкие. Перегрев. Это все от перегрева.
Ноги переставляются уже чисто по какой-то инерции, а взгляд все высматривает в их молчаливой процессии, от которой пахнет испугом и какой-то скорбной обреченностью, его спину. Ей необходимо видеть, что он где-то рядом, пусть и не с ней, но по крайней мере в поле ее зрения.
Не потерять. Не упустить из вида.
Не потерять.
Не потерять.
Не потерять.
Не потерять.     
Это ведь будет так несправедливо.
Эта мысль набатом стучит в подкорке, отдается в висках какой-то жгучей болью.
Но постепенно все слабее и слабее, все тише и тише, все отдаленнее и отдаленнее.
Гё осторожно поворачивает голову, стараясь разглядеть лица их «конвоиров», чтобы отвлечься и сосредоточиться.  Тщетно. Слишком надежны укрыты черными плотными платками. Они все в основном высокие, разговаривающее на непонятном языке между собой, хмуро, резко, отрывисто. И кто их разберет – решают ли они судьбу гражданских пленных, что так удачно подвернулись под руку, или же просто мило общаются. Нет, второй вариант как-то точно отпадает.
Руки сами собой сжимаются в кулаки.
Не страшно.
Страшно не это. Не это.

Это было странное место, и как только он его увидела, то на какой-то момент ей захотелось остаться под палящим, но солнцем. Там, куда их намеревались затащить о солнечном свете не слышали, нет. Темное, открывшееся взору пространству, уходящее куда-то под землю совершенно не прельщало, заставляя остановиться. Получаешь резкий, ощутимый толчок в спину и окрик, мол, шагай давай. И выбора никто не оставляет. Гё бросает последний взгляд куда-то в небо, будто бы прощаясь, прежде чем начать спускаться.
Здесь прохладнее слегка чем снаружи, в воздухе витают многочисленные пылинки, кто-то закашливается. Где-то слышно, как мерно капает вода со стенок. Кап. Кап. Кап. Шаги эхом отдаются в сердце. А выход все дальше, а впереди еще темнее. Инстинктивно хватается за руку Тэ, сжимает. Холодная. Такая холодная рука. В этой кромешной темноте, такой чернильной с запахом затхлости, спасают только фонари.
Еще один поворот.  Длинные и узкие переходы или галереи, пересекающиеся между собой,
В них темно и мрачно, с поверхности внутрь пробиваются лишь случайные лучи света.
В среднем \как я машинально прикинула\ ширина прохода составляет от 70 до 90 см.
таинственный мир подземных перекрестков, мощных обвалов и обводненных галерей.
рельсы ржавые, деревянные опоры готовы вот-вот рухнуть, стоит только их задеть. Пробираясь через камни, мы шли дальше.
Иногда на пути мы встречали старые следы и мусор.
Тоннель за тоннелем, они уже стали казаться одинаковыми
Дорога разрезана трещинами, в которые легко провалиться в темноте.
В другой раз она бы непременно заинтересовалась этими не то заброшенными каменоломнями, не то туннелями, походящими на древнехристианские. Продатировала бы их, порассматривала бы стены в поисках чего-то тайного.
А сейчас – лучше просто смотреть под ноги.
Здесь так просто взять и оступиться.
От того, что в этой темноте может только слышать, но толком не различать становится ещё неуютнее.
Мне нужно видеть тебя. Мне нужно знать, что с тобой все в порядке, слышишь?
Что-то осыпается на голову \песок вроде бы\, по инерции шарахается в сторону, получает толчок, резкий, болезненный. Повиновение. От нас требуют этого. П о в и н о в е н и я.
Их все ведут куда-то и ведут, желая видимо спрятать так, чтобы никто не нашел. А станет ли их кто-то здесь искать? Кто вообще сможет их здесь найти?
Если исчезнуть здесь – никто даже не узнает. А этим людям разве это выгодно? Разве не выгоднее, чтобы обо всем узнали? Они для них – средство шантажа, приманка.
Так хочется увидеть небо.
Голова болит. Ноги свинцовые. Ломит. Тело будто не её. Разбитое.

Это было похоже то ли на камеру, то ли на комнату с довольно таки низким потолком и стенами на вид хлипкими, в трещинах посреди камней, сыпучими порядком. И то ли ей уже мерещится, то ли и вправду, но на полу, кажется кровь. Старая, запекшееся, темная. От этого передёргивает. За спиной закрывается дверь, полностью обрывая связь со внешним миром. Ге резко разворачивается, понимая, что их, таки, разъединили. Все ведь здесь: и Тэ Хи, растирающая сбитую в кровь ступню, поливающая похитителей всеми известными матами на всех известных ей языках. Профессор Чхве, которого ноги уже самого держат плохо и он устало сползает по стене вниз, держась за грудь, которая тяжело поднимается и опускается. Студенты, что ехали вместе с ними тоже здесь - сбились в кучку в углу, испуганно озираясь по сторонам.
Остальные члены экспедиции отправились в аэропорт раньше на другом свободном транспорте и наверняка уже сели в самолёт.
Только тебя нет. Тебя снова нет рядом, Джун и это сводит с ума не лучше моей головной боли.
Дёргает дверь в какой то глупой надежде, что она поддастся обязательно и откроется. За дверью слышится окрик, суровый на все том же непонятном языке.
Сторожат. Не откроют.
Где же ты.
Как мне держаться, если тебя нет рядом? Скажи мне, как?

— Оставь это, Ге. Только разозлишь их. - Тэ с жалостью смотрит на свою ногу. — Твари необразованные. Будь я мужчиной и будь у меня оружие... - она в немом бешенстве ударяет по полу, заброшенному какими-то тряпками. Они, наверное, не первые пленные. И наверняка не последние.
Ге отходит от деревянной двери, в редких и узких щелях которой можно было увидеть ровным счётом ничего. Хватается за виски.
Думай. Пытайся мыслить здраво. Давай же.
Кто эти люди. Говорили ли по новостям что-нибудь о подобных группировках или же нет.
Думай. Думай. Сосредоточиться. Нужно сосредоточиться.
Но куда там.
Мои мысли. Мое сердце. не здесь. Они где то с тобой. И мозг предоставляет услужливо картинки где одна страшнее другой.
— Ге, сядь - голос Тэ вывод из этого состояния транса. — Непонятно что у нас впереди и силы тебе ещё понадобятся, я уверена. Прекращай маячить перед глазами. Я думаю с ним все хорошо. - будто читая мысли, хотя все очевидно. Все итак понятно. О ком она ещё может думать, переживать. О себе? Никогда. Хе Ге и не заметила этой опасности, которая караулила за ее спиной. Не заметила, как смерть подобралась к самому горлу и готовилась сдавить его в своих ледяных костлявых пальцах. — Им не выгодно убивать нас. Никого из нас. Возможно, они отличают военных от гражданских, возможно, у них свои планы на него. Ты ничего не можешь сделать сейчас.
Ге запускает руки в волосы, шарф безвольно падает куда-то в ноги. Теребит, треплет.
Здраво. Мысли здраво. Не дай страху победить. Страху за него. Тэ права. Права...
Садится на этот пол, от которого веет холодом так, что никакие тряпки не спасают. В тусклом свете одной единственной и не понятно как работающей лампочки, видит лицо профессора. Бледное, как и у всех здесь собравшихся.
— Вы в порядке? - помогает устроиться поудобнее, чувствуя непривычный холодок по всему телу. — Профессор, вы знаете кто они? - кивает на закрытую дверь и на тех, кто стоит за ней. Она всё ещё может слышать их голоса. Они всё ещё здесь. Эти люди.
— Чёрт их знает… - бурчит Тэ. Студенты будто языки проглотили.
— Повстанцы.- голос у профессора глухой, сиплый. — Бойцы "Селеки" . Повсюду — бойцы „Селеки“, не получающие зарплату и занимающиеся грабежами и вымогательством. Я слышал, в столице отдельные их группировки тоже сейчас активировались. Стали поступать сообщения, что бойцы мусульманской Селеки опустошают христианские деревни, не трогая мусульманские. Та наша последняя деревня была мусульманской. Не знал, что они так далеко успели продвинуться . Знал бы. - не прокладывал маршрут таким образом. Мне жаль... – заходится в приступе сухого кашля.
Профессор Чхве – астматик, нет ничего хорошего в том, что их держат здесь в таких условиях.
— Нет, профессор, это не ваша вина. Здесь нет ничьей вины.
— А от нас-то, какой прок? Деньги? - Тэ хмурится. Когда она чего то не понимает всегда так делает. Так и хочется разгладить эту складку между бровями. И Джун так делает. Джун…
— Кто знает. Сегодня им нужны деньги, завтра они потребуют освободить своих товарищей, взятых в плен и осуждённых на смертную казнь, из тюрьмы, а послезавтра сложить оружия правительственные войска. И...
—…и не понятно пойдет ли правительство на такие уступки ради кучки иностранных ученых. – мрачно завершает за него Гё.
Ты всегда была оптимисткой, которая верила, что стакан наполовину полон, а в конце тоннеля всегда будет просвет. Но сейчас, когда со всех сторон давят эти отвратительные потрескавшиеся стены, а небо так далеко волей не волей станешь реалисткой. Хотя бы.
Джун. Где ты. Ты нужен мне сейчас. Мне не страшно, если я умру в этом темном то ли подвале то ли чем, в этих таинственных тоннелях, воображая себя древней христианкой, отданной на мучения. Не страшно. Но мне страшно, что в этой темноте мне так и не удастся увидеть тебя.
35 минут моего счастья. Это так мало. Так мало... Бесконечно мало. Мало...
И снова теряет нить мысли. Вытягивает отяжелевшие ноги, опираясь головой о шершавую потрескавшуюся кладку.
При всем желании их здесь никто не найдет - это факт. А если и желания особого нет?  Они всего лишь игрушки, мелкие марионетки, которыми можно крутить так, как вздумается, а при ненадобности отправить на тот свет, так и не позволив насладиться светом земным. Узнали ли остальные, что их взяли в заложники? Сколько сейчас времени? Сейчас всё ещё день? Или уже ночь? Завтра наступило? Наступит? Слишком много событий.
И каких то 35 минут.
Несправедливо.
Сонливость накатывает постепенно. Делать все равно нечего, ожидание невыносимо, а ещё она так устала и голова продолжает гудеть. Она храбрится, держится изо всех сил, подрагивая всем телом. А вдруг - заснешь и упустишь. А вдруг - заснешь и потеряешь. Я
Не нужно было отпускать его руку... Не нужно было...
Не спать.
Спать...
Спа...
Джун, где же ты.
Где
Где
Где же…
Приём, я теряю уверенность снова.
Холодно.

— Гё! Сон Хе Гё! – кто-то настойчиво трясет за плечо, чья-то прохладная рука на лбу. И голос женский знакомый, но какой-то очень далекий, будто из под воды. Веки тяжело приподнимаются. — Гё, у тебя температура.
С каким-то стоном приподнимается с колен Тэ Хи, на которых, как оказалось спала все это время. Мышечная боль никуда не ушла. И если сначала знобило, то сейчас зуб на зуб не попадает.
— Сколько я спала?... – сипло, в горле пересохло.
Тэ суетится, подставляя под руки фляжку. Вода.
— Пока ты спала нам принесли. Эти. Нелюди. Как будто такого количества достаточно на шестерых. Еду пока не приносили. У тебя был кошмар и ты никак не хотела просыпаться. Гё, у тебя жар.
— Все нормально. – почти раздраженно, отрезая. — Кому сейчас просто вообще. Я в порядке, нет у меня температуры.
Губы потрескались.
— Не спорь со мной. Тебе нужен…
— Джун?...
Тэ качает головой, а Гё снова как-то безвольно падает Тэ на колени, сжимаясь в комок. Все теряет смысл, ты понимаешь? Так тяжело держаться теперь. А если я не хочу. Не хочу быть сильной. Не хочу больше ждать, искать. Я так устала, устала, устала. Глаза прикрываются, одинокая слеза скрывается на шершавой поверхности джинс Тэ Хи. Постепенно всё теряет смысл, постепенно привыкаешь к этой полутьме, к гнетущему молчанию, но разве можно привыкнуть к тому, что у меня снова забрали тебя? У меня больше нет сил, нет сил бороться. Я просто слабая. Слабая девочка в синих сандалиях и белом платье.
Всё будет хорошо.
Только не говори мне, что это было ложью.
Еще немного и я готова сдаться. Сдаться далекому зову сирен, чтобы не видеть реальности, давшей пугающий крен. Принять неизбежное, забыться, уснуть. Мои звезды скрыла волна, фатально растущая, пугающая.
Я так просила тебя, чтобы ты выжил, но как мне самой выживать без тебя. Я истратила все, что было.
Туман такой густой. Я могла бы остаться в этом тумане.
Я устала. Так устала.

Сон не приходил, только какая-то мучительная дремота. Шарф так и остался лежать на земле где-то под ногами, а бинты как-то нелепо съехали, открывая темную запекшуюся корочку на коленках. Не больно. Во рту часто пересыхает, но Гё держится, потому что никто не знает, когда воду дадут в следующий раз и дадут ли вообще. Если их еще не убили, значит они кому-то еще нужны. Мысли путаются. Скрипнет дверь, но поднять голову – выше её сил, да и какой смысл. Лишь утыкаешься в коленки у Тэ, а подруга рассеянно гладит по выгоревшим порядком, спутанным волосам,  будто ребенка. Дверь закроется за чьей-то спиной, послышится снова эта грубая речь, лица коснется ветерок непонятно откуда взявшийся. И странное чувство такое. Приоткрываешь глаза, не поднимая головы.
Стучит что-то в висках и в болезненном \как бы я это не отрицала\ сознании будто зажигается что-то, заставляющее сердце таки биться.
— Гё, тут… - Тэ пытается расшевелить, обрадовать, а она уже итак знает. 
Поднимается, слишком, пожалуй, порывисто слишком, пошатываясь \все потому, что я не ела именно поэтому\ и резко шум в ушах прекращается. Даже лучше становится, честное слово. И взгляд такой не верящий, с каким-то лихорадочным блеском. Но это не важно. И так тихо здесь.
Что бы там ни было, даже в своих снах. Я поняла, что так искала.
Всегда. Тебя. Еще шаг – ту много места не надо, прежде чем обхватить судорожно обхватить за плечи, задыхаться, судорожно хватая ртом спертый воздух, словно рыба, которую выбросило на берег.
Это. Почти что. Истерика.     
— Я тебе столько всего раньше не сказала... Вообще люди почему-то стесняются говорить хорошие слова тем, кто им дорог! Мне кажется, не нужно стесняться, Но люди слишком поздно это понимают, только когда теряют друг друга... Я вот тебя потеряла... А теперь нашла! Знаешь, а я никогда не верила что ты умер, правда! Мозгами понимала, что ты не мог выжить, а в душе, в мечтах верила, и только чуда ждала... И дождалась! – быстро-быстро, бессвязно, то, что первым вертелось на языке, бормочет.
Остальные молчат. Да какое всем собственно может быть дело.
Отпускает, глаза все также лихорадочно осматривают.
— Чего они хотели? Почему так долго? Тебя не били? Не били ведь? Страшно, Джун, мне было так страшно. Очень. Я трусиха. Ужасная.
Произнеси мое имя вслух
Мне ведь так важно
Услышать его от тебя

Я могу вытерпеть многое, прежде
Чем скажу, что с меня хватит.
Но я всего лишь человек,
Меня можно сломить, я могу потерять самообладание.
Ведь я всего лишь человек.
X Ambassadors – Unsteady
— Тэ… Пообещай мне кое-что.
Подруга хмурится, хмурится сильно, а обычно говорила, что слишком много хмуриться или слишком часто улыбаться значит обзавестись морщинками на всю оставшуюся.
— Откуда столько драмы в голосе? Все же не так плохо…
Гё мотает головой, не давая закончить, прерывая. Хочет взять за руку, но воспаленное болезненное сознание напоминает: «Не смей». Она итак похожа на бомбу замедленного действия и на данный момент она здесь для всех куда опаснее, чем те ребята за дверью. А если уже поздно и тут уже все больны. Больны, больны. Смертельно больны. Ворочает головой, спертый воздух, которого ей не достает  ф а т а л ь н о.
— Тэ, когда я… если я, - ловит помутневшими глазами взгляд Тэ Хи, которая только разве что не дернулась болезненно, а красивое, но порядком уставшее лицо искажает гримаса боли. Поэтому, исправляет первую фразу на свое любимое условное наклонение. — в общем… мои родители. Папа будет сильно переживать… я знаю… его нельзя оставлять одного он же никогда не скажет… если… - глубокий вдох, который все равно кажется недостаточным. Говорить тяжело, язык лениво передвигается, но говорить нужно. Нужно все сказать. — ему грустно. Тэ они совсем одни. Совсем одни…
Подруга подползает ближе, сжимает горящие руки Гё в своих ладонях, а вторая вырывается, слабо, но удается. Качает головой.
— Заразишься. Не надо. Не надо…
— Гё, я все сделаю, сделаю, но… - брови хмурятся сильнее, а в уголках глаз появляются прозрачные предательские капли. Тэ раздраженно, с каким-то остервенением вытирает слезы тыльной стороной ладони, в какой-то беспомощной грусти. В какой-то безысходности. — но ты и сама все это можешь сделать! Серьезно, заканчивай. Ты еще жива.
Еще. Жива.
Губы сухие и потрескавшиеся кривятся в болезненной усмешке.
— У меня была тетрадка… дома в правом верхнем ящике стола… или в левом, я не помню… не помню… - бред. — Я записывала туда любимые цитаты. – голос чуть тише. — Найдешь. Прочитай.
— Ге, это ведь ты, это ведь на тебя не похоже. Прекращай! – и в голосе звенит обида. На кого? На неё, которая опустила руки, потому что сил поднять нет? Может быть на людей, что заперли здесь? Может быть на Бога, который позволил? — Столько людей вокруг тебя, которым ты нужна, слышишь меня?
— И столько людей, которые находятся в опасности из-за меня. И столько людей, которые… Джун… - пытается сфокусировать  взгляд, но с такой температурой от которой сошел бы с ума любой термометр, все расплывается. Картинка нечеткая, словно проектор не настроился на изображение. — В общем. Не такой ценой. Ужасно себя чувствую. Ужасно…хочу…спать…
Лимит исчерпан, даже на такую речь, сил абсолютно нет. Да, она ужасно себя чувствует. Да, все тело горит, а ей бывает ужасно холодно, как будто положили в ледяную ванну. Да, тело будто чужое, а разум слишком воспален, а сны всегда кошмарные. Да, она чувствует себя ужасно. От того, что внутри бомба, от того, что кто-то, без которого невозможно совершенно, рискует собой. Из-за тебя. И может быть даже лучше, да-да, так будет лучше, если не увидит, это ведь опасно, заразно. Никогда не хотела стать предметом шантажа и от этого в груди еще болезненнее сжимается сердце, которое, кажется, при такой температуре превращается в уголек. Пылающий, но уголек, горящий все слабее и слабее.
Наверное, так будет лучше.
Если тебя возьмет и не станет. И больно не будет.
Умирать не больно.
Не больно, больно – когда больно тебе. Больно – когда ломают, когда заставляют делать то, что идет в разрез с человеческой природой.
Я снова драматизирую?
«Гё, а Джун? Ему тоже собираешься давать последнее наставление? Тоже собираешься прощаться?»
«Нет… Я буду говорить, что все хорошо. Не говори ему. Ничего не говори. Слышишь?»
«Не строй из себя героиню, я серьезно!»
«Все хорошо. Я буду говорить это. Чтобы все было хорошо у него. Я должна говорить так. Чтобы был смысл. Бороться».
«А как насчет тебя?»
«Со мной… Все хорошо».

Ты уходишь,
A я считаю твои шаги...
Неужели ты не видишь, как сильно я нуждаюсь в тебе прямо сейчас?

— Да, да конечно, ты прав. Все будет хорошо, так? – глупо переспрашивая, хныкая, словно ребенок, совершенно расклеившийся, потерянный, вновь найденный. Но черный червь подозрения уже забрался в душу, черный червь неверия. И постоянная паранойа, что снова разъединят, потому что так делали уже слишком много раз. — Мы вернемся домой и все будет хорошо. Да, конечно, ты прав, так и будет. – кивает быстро, слишком быстро пожалуй, а голова кружится.  И постоянно повторяешься, хотя обычно повтором избегаешь, как и слов паразитов.
— Всё нормально. – качает головой, отпирается до последнего, обманывая уже не только других, но и себя. Ты заболела. В самый неподходящий момент своей жизни быть может. Когда-то ты откровенно расстраивалась, что не могла заболеть в учебный год, но постоянно простужалась в каникулы. Впрочем, твое здоровье всегда отличалось особенной крепостью. Система дала сбой, когда весь мир сначала восстановился, а потом рухнул снова. Браво, провидение, ты до нельзя жестоко. — Не переживай. – устало, протестуя, последние жалкие попытки, прежде чем Тэ пресекает их, не желая больше подыгрывать, не желая больше закрывать глаза на её состояние. И остается только замолкнуть, тяжело дышать \одышка не покидает с тех пор\  — Джун, брось. Ничего страшного. Просто устала.
— От усталости не бывает озноба и температуры. – отрезает подруга. — И обмороков.
— Я спала…
— Ты видела себя со стороны?!
— А ты преувеличиваешь! – слишком громко, пожалуй, а еще неожиданно что-то в голову ударяет и ты хватаешься за виски, покачиваешься, прекращая спорить.
Снова чувствуешь поверхность джинс Тэ Хи, но продолжаешь слабо упрямиться и говорить, что все от «переутомления или перегрева».
Может быть это всего лишь солнечный удар. Очень сильный. Тепловой перегрев. И только. Ну, пожалуйста. Ну же.
— Хорошо…Но правда, ничего страшного. Все зря всполошились… Правда…
Ты в порядке. В порядке ли? Ты так и не ответил, чего они хотели, но по крайней мере ты живой. И относительно целый. Намного целее.  Меня. Как странно, ведь не так давно я была в полном порядка не считая разбитых коленок, или просто не замечала.
И вроде бы теперь вместе, наконец-то, снова, несмотря ни на что, вопреки всему. И так много хочется сказать, даже теперь, не обращая внимания на людей, которые в одной камере с вами. Все свои. Ничего не имеет значения. Но ты молчишь, я молчу, просто пытаюсь поймать момент. Любой момент сгодится, любой момент вот такого короткого счастья. Такого мимолетного, такого, как оказалось \а я уже не сомневалась\ недолговечного.
Ты знаешь совершенно не страшно \практически плевать\ что сделают со мной, потому что устала ужасно, да и давно разобралась, что для меня страшно, а что нет. Я напоминаю себе безвольную куклу, которую хватают без всяких церемоний, грубо, под локоть, поднимая с пола. Тянет в сторону двери. Ладони жесткие.
Ты знаешь, если бы это как-то могло спасти тебя, то, наверное, не упиралась бы. Даже если бы ударили. Страшно не это, не это, не это
Тэ Хи подрывается с места вслед за Джуном, у Тэ Хи превосходный английский  \а где еще учатся языку чеболи, если не в Лондоне?\ и отличное знание не самых приличных выражений \не пойму где она их нахваталась\. И не хочет отпускать. Но она тоже слишком хрупкая по сравнению с ними.
Получать удары за меня – страшно, отвратительно до дрожи в коленках и учащенного дыхания. Рисковать из-за меня и ставить на кон свою жизнь – страшно.
— Джун!... – голос будто не твой, чужой, дрожащий, выдающий с потрохами. И вот теперь задыхаешься совершенно по-настоящему, когда вместо ожидаемого удара, когда вместо ожидаемого листа, практически полностью закрытого плотной материей видишь его спину. Нельзя так. Нельзя категорически. Какой смысл продолжать держаться, если все происходит вот так, когда все, абсолютно все играет не нам на руку, когда все против нас. Не надо так. Не смей, слышишь. Пожалуйста.
И может только догадываться о значении фразы, потому что знает их язык слишком плохо, а если честно – не знает вовсе. Тэ хватает за локоть, оттаскивает силком практически \а как иначе?\, обхватывает со спины и держит неожиданно крепко \или просто я такая слабенькая и так плохо сопротивляться\.
Сколько можно показывать рай, кусочками жалкими, а потом отбирать, отбирать бесконечно? Это же жестоко! Безумно.
— Отпусти! – надрывно, отдавая последние силы, теряясь в пространстве окончательно, чувствуя, как слезы глаза застилают, но при этом не текут ручьем по щекам. Просто. Стоят в глазах. — Джун, не надо! Не делай этого, они ведь могут… не надо…– смотрит в глаза так беспомощно, так отчаянно, умоляюще, голос срывается окончательно, звенит и разбивается в закрывшуюся дверь и этот звук такой болью в сердце отдается, что не можешь сдержать болезненный стон. — Да отпусти же, Тэ, отпусти!  - но нет, бесполезно.
— У тебя истерика! Ге, успокойся, ну же!
— Ты не понимаешь!... Какой смысл, если… Если… Все было… Зря… Не надо… - в голову ударяет второй раз, в глазах темнеет окончательно и теперь ты определенно не сможешь сказать, что просто уснула.

Джун, ты не понимаешь. Я всегда буду использовать это «из-за». И я не различаю «ради» или «из-за», я путаю эти понятия безбожно. И невыносимо больно, больнее, чем то чувствовать жуткий холод по всему телу, то наоборот жар, намного больнее, чем сгорать в этой камере и пугать своими приступами окружающих, больно осознавать что из-за или же ради меня ты ломаешься, переступаешь через себя. Разве ты не будешь жалеть? Разве можно так со мной поступать? Разве можно меня вот так бросать? Вернешься? Да, ты всегда  возвращаешься, но какой ценой, какой на этот раз…
Ты просто.
Не уходи.
Ну пожалуйста.

Гё выныривает из черной ямы своего обморока, пытается сфокусироваться, но выходит не с первого раза. Чья-то прохладная рука на лбу, чья-то сухая и ч у ж а я. Силы неожиданно испарились совершенно.
А знаешь почему? Потому что тебя снова, в очередной раз нет. Ты мне не кажешься, не мерещишься, тебя просто нет. Опять. И сил тоже, неожиданно нет, истратила. Желания. Желания нет. Я знаю, что вернешься, но сейчас. Все стало. Таким безразличным. Что чужие лица в камере уже как-то не пугают.
Можешь злиться сколько угодно. Но сгорать очень. Очень. Тяжело.
Ты знал?
— Это доктор, Ге. Доктор Джонсон.
Взгляд фокусируется.
Киваешь головой.
Да, ты все поняла. Какой ценой? Или это просто ее везучесть? Стоит поверить, что это просто удачливое стечение обстоятельств, а вовсе не он, вовсе не ценой чьей-то совести, шантажа и господи, пожалуйста, только не жизни. Ты должна бороться, верить и ждать, а что еще остается? Столько людей борятся за это. Может быть все и правда будет х о р о ш о. Может быть все не так страшно. Встречаешься глазами карими с чужими голубыми, необычно светлыми, но приятными. Почему-то думаешь, что доверять.
Можно.

— Вернулся? – бесцветно-устало, но где-то в душе что-то радостно звякнуло. Что-то еще живо и все еще может. Все еще хочет. Все еще пытается. Жить.
Жить ради тебя. Именно ради. И все же.   
Ты ведь уйдешь. Снова.
— Заразишься ведь. – укоризненно, ловит взгляд, ловит и слова застревают в горящем горле. — Я верю. Верю… Я всегда тебе верила.
И видит, ощущает практически физически, как ему больно, нестерпимо можно сказать и от этого хочется снова разрыдаться самой, но не станешь. 
— Даже не думай об этом…Заразишься. Ведь…
Но когда ты меня слушал?
И поцелуй \не буду думать, что прощальный, пожалуйста, не_надо_так\ мягкий такой, который, кажется успокаивает, который, кажется лучше любого лекарства. Который, кажется, опаснее чем дуло пистолета сейчас.
— Возвращайся.
Просто возвращайся. Большего не нужно.
 
— Боже мой, я похудела на размер… - осматривая себя неодобрительно со всех сторон, нарушая это гнетущие, ужасающие молчание. — Как вернёмся нужно будет прошвырнуться по магазинам. И сходить в СПА-салон. Душу продала бы за массаж и ванну с лавандовым маслом и пеной. Нет, серьезно появись здесь сейчас дьявол и предложи мне такую сделку я бы согласилась не раздумывая!
Ге переворачивается на спину, ловит перед взглядом белых мух, которые уже привычно маячат перед глазами.
— Мне зарплаты не хватит ходить с тобой по магазинам... - слабо усмехаясь.
— Я думаю, будет скидка на летнюю коллекцию – не переживай. – отмахивается, звякает браслетом на руке. Когда-то Тэ утверждала, что браслет очень дорогой, очень старинный и был подарен её родителями на 18-ти летие. Учитывая специфику династии Ким, которая включала не только археологов, ученых и культурологов, но и просто мелких и больших расхитителей гробниц и охотников за сокровищами – ей можно было верить.
И каждый раз, как только молчание возвращалось, а Ге клонило в непонятный сон, как только взгляд останавливался, зависал на определенной точке – Тэ заговаривала. Удивительно легко, будто это не камера, а кофейня, затерявшаяся в Пусане. Расшевеливала, заставляя хотя бы на какое-то время отвлекаться от мыслей, которые медленно и поначалу незаметно грызли изнутри.  Тэ пары по психологии не пропускала. Ге напоминала себе Мелани из «Унесенных ветром», а Тэ блестяще справлялось с ролью Скарлетт. Но по глазам Ге научилась читать тоже.
Все это делают ради тебя, так хотя бы… подыграй.
На самом деле иногда получалось отвлечься от головной боли на какое-то время, вслушиваясь в голос подруги и погружаться в порядком забавные, несерьезные разговоры о парнях, студенчестве, экзаменах. Иногда было слышно, как профессор усмехается, вставляет свои реплики. Притихшие в углу практиканты реагировали слабо, но по крайней мере больше не тряслись.
Трясло Ге иногда. 
— Ге, — с напускной беззаботностью, — а помнишь того парня с третьего курса? Ли Чон Сон кажется. Он ещё носил штаны похожие на женские панталоны начала 19 века.
— Да-да и ты во время дискотеки так и сказала ему что "с женщинами не танцую"… Бедный парень.
— Вообще-то, он потом присылал мне мертвых голубей. Это было ужасно и я жертва!

— А ещё ты слышала о нашей однокурснице ну как ее.. Со Ха? Со Ён?..
— Со Хён, Тэ…
— Да хоть Джулия Робертс не суть. Я запоминала имена парней и то не всех. Не суть я слышала, что она попала в деликатное достаточно положение после того как встретилась с одним известным телеведущим... - шепчет на ухо заговорщически. Не беспокоясь ни о чем. А стоило бы.
—... Что? И ты в это веришь?
— Зато какие дивиденды!

[float=right][/float] Гё усмехается, реагирует как может и насколько позволяют силы, потому что стараются. Все вокруг так стараются. А она читает в глубине чужих глаз точно такой же страх, безысходность, опасения. Все люди сильные, все люди прекрасные. Собравшиеся здесь и не знающие – увидят солнце, которое готовы были возненавидеть несколько дней назад или нет.
Сознание с удовольствием подсказывает неправильные по сути вещи, не дает расслабиться, пугает и запугивает не хуже их «тюремщиков».
— Профессор Чхве, может расскажите что-нибудь? - через плечо, громко, профессор вздрагивает потирает затылок. У него стекло очков треснуло.
А у Ге кажется треснула душа. Безвозвратно.
—  И о чем?
— Я помню на одной из лекций вы рассказывали о каком то пирате и его сокровищах утерянных где то в Шотландии? И про таинственную пиратскую страну
— Легенда о Либерталии?
— Всегда любили эти истории правда Ге?
— Я любила слушать об открытиях и керамике. Это ты у нас охотник за сокровищами.
— Зануда.

— Тэ, не нужно меня развлекать. Все хорошо.
— Знаешь, засунь своё «все хорошо» куда подальше и прекрати геройствовать! Никому это от тебя не нужно. – голос холодеет, Тэ Хи снова не разговаривает, а скорее «отрезает».
Это ведь так несправедливо, несправедливо! Я та, кто хотел жить больше всего на свете, кто наслаждался каждым жизненным мгновением, которая так любит жизнь, теперь сгораю здесь заживо в тысячах километрах от дома, в нескольких – от неба. Вокруг меня сплошные стены, совсем нет воздуха, ничего нет. Я та, кто не требовал ничего больше, ничего больше жизни, теперь… Умираю? Я действительно так много хотела сделать. Сделать вместе. Хотела посмотреть тот фильм, покупать эклеры, ездить на велосипедах. Хотела научиться готовить хотя бы немного. Хотела привести маме тот красивый платок, хотела поиграть с отцом в бадук. Хотела съездить с Тэ Хи на Чеджу, потому что «у нас будет два девичника, а у нас там вилла, а как ты относишься к коньяку». Хочу пофотографироваться на фоне осенней листвы, съездить куда-нибудь в горы. Хочу хотя бы раз надеть свадебное платье (и желательно не в гроб), выбрать обручальные кольца и надеть одно на твой безымянный палец.
А выходит, я получу не свое «всегда», а свое «никогда»? Никогда в церковной тишине не пропоют над нами аллилуйа. Никогда не буду выбирать тебе галстук, никогда больше не возьму за руку, никогда не будет больше нашего общего неба. И на звезды никогда не посмотрим вместе. Никогда. Никогда. Никогда. И последним, что я увижу будут шершавые стены и низкий потолок? 
Мне кажется, что я птица, у которой вырвали крылья, и которая в темноте бьется о прутья своей решетки. Все кричит во мне: я хочу воздуха, света и смеха!
Разве я так многого хотела\хочу? Всего лишь жизнь. Целую жизнь.     
И слеза течет по щеке, беззвучно, а за ней вторая. Третья. Целый поток. Это не истерика.
— Что случилось? Что-то болит? – голос мгновенно сменяется с гневного на испуганный, интонация меняется.
Все болит. Душа разрывается. Тэ Хи совсем бледная, совсем измученная и хочешь спросить, как она держится, но вместо этого слезы душат.
— Я…Не хочу умирать, Тэ. Я так не хочу умирать… - повторяет и плачет, трясется всем телом, а чей-то голос на английском повторяет, что «необходимо успокоиться».
Она так долго держалась, скрывала свои мысли. Слабая, я очень слабая. — Я так… хочу жить. – а слезы все текут по щекам. — Так…хочу.
И подруга плачет. Никогда не видела, как плачет Тэ.
— Не умрешь, конечно же нет. Конечно же нет…
А ты не веришь. Уже. Не веришь.
— Так хочу… Так хочу жить, Тэ. Это так. Несправедливо.

Глаза открываются, встречая темноту. Не полутьму, а настоящую темноту и на миг испугалась, что ослепла, но нет – через некоторое время глаза привыкают, начинают различать силуэты знакомые темно-серые. Все заснули, будто разом подкошенные. Все устали, а ты слишком устала проваливаться в сон. И осторожно поднимаешься, опираясь на дрожащие руки, стараясь не разбудить Тэ. Выпрямляешься, покачиваясь слегка. Голова тяжелая – то ли от обилия безрадостных мыслей то ли от постоянно скачущей вверх температуры, которая видимо сейчас, сбилась, под давлением жаропонижающих \это ненадолго, наверное, но лучше чем ничего\. Шум в ушах затих на короткое желанное мгновение.
— Не спится?
— Трудно спать, когда не можешь понять – день сейчас… или ночь. – в горле пересохло совершенно, тянешься за фляжкой, пьешь. Без еды можно прожить до двух недель и больше. Без воды – три дня. Прожить. Ж и т ь. — Доктор… я хочу спросить.
Забываешь английский, переходя на корейский, не сразу понимаешь это, а потом устало мотаешь головой, собирая остатки разума. Взмахиваешь волосами, спутанными, прилипающими к шее. Ты не должна была сюда приезжать, мама была права. Не должна была, потому что твое упрямство сейчас может стоить кому-то… всего. И это. Просто невыносимо. — О чем вы говорили?
— Врачебная тайна?...
Губы с потрескавшейся кожей болезненно усмехаются.
— Думаю, вы сможете… сделать ис-исключение. Мне всего-то н-нужно знать что со мной и насколько все плохо. – снова озноб к горлу подбирается. Снова зуб на зуб не попадает, но держишься. Прямо и ровно. — Не думаете, что я имею право знать?
— Что будете делать, когда узнаете?
— Не знаю. Но если это одна из тех болезней, о которых я слышала т-то… Ттто…У меня шансов столько же, сколько у дельфина, которого выбросило на берег – вернуться в океан. А если это так, то… то это жестоко. Если шансов на успех так мало, то усилия бесполезны, то это все может быть зря. Поэтому, мне нужно знать, насколько вероятен плохой исход и насколько риск оправдан. Мне нужно знать.
Умираю я. Или же умру.
Стакан наполовину пуст или опустел?

Судороги, пожалуй, были самым неприятным симптомом, потому что когда не можешь контролировать свое тело – это ужасно. Ужасно, когда другие становятся этому свидетелями и сейчас я действительно рада, что тебя здесь нет. Не надо тебе этого видеть, Джун. Не_надо. Кто-то поддерживает голову, кто-то всхлипывает тихо, но в таком состоянии ничего не могу разобрать. Не могу разобрать нечего, а тело дергается, болезненно дергается. Надежда таяла медленно, но верно, а впервые не успела ухватиться за её жалкие крупицы, только сквозь пальцы пропустила и потеряла. В такие моменты обострения болезни не хотелось абсолютно ничего и сознание запутывалось настолько, что после приступов не могла вспомнить имя доктора \хорошо еще помнила своё\. А потом очередная повязка на лоб и, кажется, последние успокоительные, что остались в рюкзаке. А потом сон, где снятся какие-то расплывчатые образы, гнетущая слабость в конечностях.
«Что со мной было?»
«Ничего страшного»
Не правда. А чтобы посмотреть правде в глаза стоит лишь в мое лицо заглянуть. Если честно тем дальше – тем хуже, но нужно заставлять себя практически держаться, держаться до последнего, не ради себя, а ради тебя, потому что мне жизненно необходимо тебя увидеть. Касаться тебя – нельзя. Доктор говорит, что если у других до сих пор не проявляется признаков болезни, возможно не так, но никому еще не мешала осторожность. И мне, когда ехала сюда. Нам всем. Но ждать у меня получается лучше, чем надеяться. Или это взаимосвязано? Скажи мне…
Ресницы дрогнули, глаза приоткрываются устало и вымученно. Ты давишь из себя улыбку, именно давишь, потому что по-другому уже не можешь, потому что по-другому не получается. Это ты, одежда чужая, одежда их и мне страшно подумать.
Все хорошо? Какой ценой, какой ценой, какой Джун? Ценой чего? Какой, какой, какой…
А если слишком поздно, а если все зря. Я та из нас, кто безумно любит условное наклонение.
И взглядом останавливаешь Тэ, которая, наверняка все бы рассказала. И об истериках, и о судорогах и обо всем сразу. И подруга молчит, молчит болезненно. Молчит и доктор, а она читает в этом ответы на все свои вопросы. Ты знаешь, я спрашивала еще. Что они могли попросить взамен, что будет, если воевать против своих же. Ты прости, я всегда была не в меру любопытной. Ты, прости. Но посмотреть на тебя я не могу, для этого мне нужно собрать все то, что осталось и выдержать. Это пытка, Джун.
И зажмуриваешь глаза, отворачиваясь, чувствуя  в воздухе запах спирта \кажется кончающегося\, чувствуя очередной укол, на который возлагаются все оставшиеся надежды. Зажмуриваешь глаза плотнее, выдыхая как можно тише. Поворот головы.
— Мм. – еле заметно киваешь головой. — Хорошо. Я знаю. Знаю… что ты меня любишь. Ты же… не собираешься… - тихо. —… плакать? Всё ведь хорошо. Теперь будет…
Нет. Не будет.

[float=left][/float]На какой-то краткий миг показалось, что стало лучше. Правда. Кажется, даже температура немного упала, дав спокойно вздохнуть и в кои то веки не снились кошмары. Может быть это вакцина, а может быть просто он был рядом, просто рядом. А больше уже и не надо, никогда не было нужно. Вытягиваешь ноги, которые до этого постоянно подгибала под себя, сжимаясь в какой-то комок. Смотришь сверху вниз, как обычно, как всегда бывало, когда валяешься вверх ногами на диване. С детства любила лежать на чьих-то коленях. Сначала отцовских. Теперь его. Рука все еще слабая поднимается, а потом останавливается в нерешительности и падает обратно на землю, потому что не может пересилить себя, потому что вот это – страшно.  Смотрит внимательно, говорит негромко обо всем, пропуская нежелательные подробности и спрашивает о том: «А как тебе удалось?». И в упор, глаза в глаза пытается не замечать ответа на свой вопрос и верит, кивая головой. Верит любой выдумке, потому что не хочет, не хочет давить на больное. И пока есть силы и время, которое, к слову, очень жалкое и ничтожное, хочется говорить, говорить без остановки. Пока все не вернулось.
— Всегда хотела поехать куда-нибудь на каком-нибудь фургончике в котором можно поспать. Такие бывают, видела на фотографиях. Будет здорово… если…если… - теряет нить мысли, находит только через некоторое время. — Если поехать в край великих озер. Там красиво. Очень красиво. Идет?
На самом деле обещания давать бесполезно, но ты их берешь, потому что так будет проще, так будет лучше. Ты должен бороться. Так мне будет спокойнее.
— А что с детьми? Всегда хотела хотя бы двух. Я росла одна и это ужасно скучно… 
Будущее. Пусть даже невозможное.
— Джун, а помнишь мое белое платье? – улыбка блеклая, усталая, но улыбка. Улыбка, насильно надетая на лицо. Также как и твоя. Хотя бы в сознании и удивительно ясном сознании. — Такое, простенькое из 2008. Потратила на него половину стипендии. Оно часто снится мне в последнее время. Я так… много сплю… - улыбка все болезненней и безнадежнее, но она продолжает улыбаться, улыбаться без конца. — Такое белое. Забавно. – глухой смешок в потолок. Дрожь. — Забавно, что оно было таким белым. Как свадебное. Тэ говорила, что с моей бледной кожей я похожа в нем на призрака. Призрака. Белый цвет забавный. У кого-то это цвет возрождения, у кого-то… — глаза прикрываются, устало голос какой-то не твой. Здесь вообще нет ничего её, все чужое. Сглатывает. — На Ближнем Востоке в Средневековье  белый гроб выносили на третий день после кончины через белые ворота люди, одетые в белые холщовые одежды, готовили белую еду, стили в доме белые ковры… В Африке, кстати, принято раскрашивать тело белой краской после кончины кого-нибудь из близких. А еще у ангелов крылья белого цвета. Здорово… Но только какая разница призрак или ангел, если оба. Мертвые. Так наружу хочется… – губы рассказывают, внутренности сжимаются. — Когда вернемся. Нужно будет показать тебе тот фильм. У него такой конец хороший. Жизнеутверждающий. Нужно посмотреть…вместе… Ведь все будет хорошо… - шепчут губы, а глаза закрываются.
Нет, я не сплю, пусть грудь поднимается и опадает, а дыхание выравнивается.
Нет, Джун, я не верю в то, что смогу выкарабкаться. Я не верю в хороший исход. Не в этот раз. Каждый раз закрывая глаза я оказываюсь на перроне вокзала или в зале аэропорта и кто-то пытается забрать меня, но пока не выходит. Говорят где-то в загробном мире существует поляна, через которую переправляют душу. И сидит там женщина в серых одеждах, которая подолгу беседует с душой, которой предстоит умереть. Мне интересно, правдива ли эта легенда. Мне многое интересно, но, мне кажется, я уже не успею узнать об этом. Все лгут в этом мире, Джун. Все лгут. Рождаются. Все живут. И умирают тоже все.
Я просто устала уклоняться от реальности, я просто устала бежать за счастливой концовкой. Ты говорил, что мне стоит подумать о себе, но не лучше ли подумать о живых? Я сдалась? Да, я сдалась, но я не скажу об этом. Я буду обманывать, я буду лгать и говорить, что «все будет хорошо». Главное – ты в это верь.
Закусываешь нижнюю губу, чувствуешь, как во рту появляется солоноватый вкус. Железо. Кровь.
Почему так болит живот? Все бабочки умерли?
Если больно – шире улыбайся.
До последнего. Я не могу иначе.

[float=left][/float]Забываешься по-настоящему, опять и опять. Твоя жизнь превратилась в круговорот однообразных событий, где одно похоже на другое. Так и с ума сойти можно. И кто-то трясет за плечо испуганно.
— Гё, кровь…
Из носа пошла. Может лопнул сосуд, а может я умираю. Кого я обманываю. Смотришь на свою ладонь, на которую планомерно падают красные капли.
— Все нормально.
— Издеваешься?
Улыбаешься. Безумно. Глупо.
— Это уже было.
— С каких пор такие симптомы?
Доктор. Благодаря вам все длилось чуть дольше.
— Не хотела никого расстраивать. Скоро остановится.
— Возможно, давление повысилось, возможно кровь начала плохо свертывается,  а еще дефицит витаминов или…
—…или?
Договаривайте, надо закончить с этим.  И так спокойно становится, совершенно. Спокойно.
— Учитывая симптомы, возможно пошло осложнение на внутренние органы.
Так лучше. И каждый на перебой говорит, что все можно остановить, нужны лишь еще лекарства. Или же вакцина должна полностью подействовать. 
[float=right][/float]— Хватит уже… - разглядывая остатки крови на рукаве и умудряясь приподняться. — Пора остановиться уже. Стоп.
И все замолкают разом, кажется слышно, как чье-то сердце удар пропустило. Только чье? Обводишь глазами камеру.
— Гё, даже не думай… - предостерегающий, почти угрожающий голос Тэ. — Слышишь?...
А ты мотаешь головой, не давая сказать. Времени итак слишком мало и пора признать. Поражение. Это тоже талант.
— У меня было желание. Я так его и не дописала. Желание № 500. Наверное… уже и не успею. Но я его… уже… придумала и хочу использовать – времени мало, ты чувствуешь, что мало. Оно на исходе. Оборачиваешься к Джуну.— Послушай меня…Обещай мне…Что я стану счастливым воспоминанием. 
— Это невозможно.
— Это ведь мое желание, не будь букой. Меня… нельзя расстраивать… Обещай. Ведь это мое последнее желание на этой земле.
— Замолчи.
— Нет. Воспоминание первой любви, которое не помешает тебе полюбить снова. Я не хочу становиться призраком… Джун. Я хочу стать ангелом.
Я не буду тебе сниться, не буду тенью следовать за тобой, я не хочу так. Не хочу казаться, мерещится. Лучше выкинуть все фотографии, лучше не ждать, лучше не умирать, лучше не быть как я. Не видеть вообще, если тяжело, не искать в толпе, не путать со случайными прохожими, не стать мучительным сновидением. Лучше не перечитывать дневники, не смотреть какие желание не исполнили. Лучше выбросить мою вазу, чем смотреть на нее и мучится, мучится бесконечно. Не жалеть. Вот таким воспоминанием хочу стать.
Если и приснюсь, то это должен быть хороший сон.
Я буду любить тебя вечно, но не рядом с тобой... прости меня.
— Не спорь со мной! – чувствует, что говорить все тяжелее, а силы, которые вроде бы появились сначала испаряются на глазах. — Все что остается мне – это умолять бога, если он есть, чтобы вы не заболели… Так нужно. Я всё решила. Давно решила. Мне не становится лучше, ну же! – переходит на болезненный крик. — Пора посмотреть правде в глаза! Отпустить, смириться! Посмотри на…меня. На…меня… -  кто-то предостерегающе советует успокоиться, но только поздно, безумно поздно.

Celine Dion – Live For The One I Love
Хотя этот мир и разлучил нас,
Я хочу, что бы мир услышал мой крик,
Даже если я умру.
Любовь не умрет
Любовь изменит мир.

[float=left][/float]В фильмах и книгах любят повторять, что за секунды до смерти вся ваша жизнь проноситься перед глазами. Но это не так. Вы видите не всю жизнь, а только те вещи, которые вам дороги.
Сделай последний вдох, потому что смерть обманчива. И последний вздох может стать новым началом.
И в голове мелькают разноцветные картинки её счастливой, безусловно счастливой жизни. Вот родители купили на День Рождения игрушечную железную дорогу, а вот отец подхватывает на руки и поднимает, кажется, до самого неба, или это она такая маленькая. Вот нашла необычный камушек для своей коллекции, а вот вырастила кристалл из соли на у себя в комнате. Вот – садится в самолет, прилипает к стеклу иллюминатора, удивляется каждому облаку и каждой вилке, что подают стюардессы. Вот – хватает дядю за руку, ест подгорелую яичницу и не отходит далеко. Вот – теряется в пестрых кварталах, а дядя остается разговаривать с заказчиком по телефону и упускает племянницу из вида. Вот – находишь мальчика, который старше тебя на год и хотя бы немного тебя понимает. Вот – учится кататься на самокате, кормит белок  в центральном парке и ищет памятник «Балто». Рассматривает скелеты динозавров в музее и постоянно просит сходить вместе с ней. Мальчик.
И ты учишься кататься на велосипеде, тебе уже 15, отращиваешь волосы, пытаешься поймать фей все в том же центральном парке, соглашаешься пойти на астрономическое собрание, внимательно слушая про звезды, а по ночам заучиваешь карту звездного неба. Тебе 18 и ты делаешь снеговиков и снежных ангелов, катаешься на коньках. Тебе 20 и тебя взяли в первую экспедицию. Тебе 22 и ты бежишь навстречу к нему, хватаешь астры, а на тебе белое платье.
А события все мелькают, без остановки, а потом будто фейерверк взрываются, вспышка белая.       
Когда сознание покидает, вместо уже привычной сцены с туманом и какими-то страшными безликими призраками, видишь что-то теплое и светлое. И это похоже на дом, на ее дом, вот-вот кажется из него выйдет отец, который ранним утром отправится в море, а вернувшись – в ресторанчик. Но в доме пусто, окно распахнуты, а на тебе все то же белое платье. Открывая дверь, слышишь музыку, из музыкальной шкатулки. И комната похожа вовсе не на твою детскую в Пусане, а на комнату, где жила, когда приезжала в Америку. А перед сном всегда залезала на подоконник, распахивая окно, наблюдая за тем, как из труб валит дым, машины сигналят, а в окнах домов выключается свет. И музыка играла в шкатулке, которую ставила рядом с собой. Вот эта музыка. И не помнит, чтобы дом так близко стоял к морю, почти что вплотную. И не помнит, чтобы перед домом было такое поле веерника, который достает до самой макушки. Ветер теребит подол, подхватывает волосы, забрасывая постоянно на лицо. Играется. На берегу сидит кто-то, выпрямив спину. Все те же загорелые руки и моложавое лицо.
— Дядя? – удивленно, но радостно от того, что теперь может видеть его лица, которое никакой туман не закрывает. Только странно, что ни разу не постаревшее, а такое, каким увидела первый раз.
Садится рядом, подминая под себя подол белого платья, а он все смотрит на далекий морской горизонт. — Что ты тут делаешь?
Он поводит плечами, крутит в руках какую-то ракушку, которых здесь неожиданно много.
— А сама? Ты почему здесь?
Ге вскидывает бровь, ловит лицом встречный ветерок, такой свежий, такой приятный, до бесконечности приятный.
— Так вышло.
— Снова потерялась? Как тогда, в Америке? – ерошит волосы на макушке снисходительно своей жесткой, мозолистой ладонью. — Но всегда можно найти дорогу домой. Особенно, если найти проводника.
Ге грустно улыбается, не понимая сон это или реальность. Если сон, почему тогда она вообще удивляется. Если реальность… нет, все же сон.
— Просто, я умираю. Или быть может умерла. Все, что я помню – как потеряла сознание. Но если я умерла не понимаю – почему ты здесь.
— Может мы оба умерли? А может, мы оба живы? – улыбается загадочно.
— Здесь так тихо… - задумчиво, касаясь неожиданно холодной воды. Но так приятно касаться этой воды.
— Мне кажется здесь очень шумно. – качает головой кивает куда-то на облака. — Всегда есть способ вернуться. Стоит только прислушаться и присмотреться. Ты ведь кого-то ищешь?
— Да. Но не могу вспомнить - кого я должна найти.
Дядя улыбается беспечно-задорно, кидает камень в воду, кладет кисти рук на колени. А тебе ветер приносит вместо шума морских волн чье-то тихое поначалу, а потом все громче, все больнее и больнее, когда уже готова была остаться на этом тихом береге, где там спокойно, необычно спокойно. Умиротворенно. Почти в раю.
«Я люблю тебя. Боже, как я люблю тебя».
И сердце, глупое сердце, сжимающееся, заставляющее вскочить с песка. Ты должна была помнить, ты никогда не забывала, кого должна найти.
И в глазах появляются слезы, которые смахивает усиливающийся морской ветер.
И понимаешь, я не могу не захотеть в е р н у т ь с я. И понимаешь, я обязана вернуться. Ради тебя. Вернуться, как бы тяжело не было там. Там где ты не может быть тяжело. Не может быть ада. Там ведь. Рай.
Пожалуйста.
Жди меня.
— Дядя? – оборачиваясь, торопясь, утопая в неожиданно густом песке.
— Что, Тыковка?
— А ты не пойдешь?
— А я еще посижу здесь… А ты иди.
И только потом, только когда окажешься в Пусане, с ужасным запозданием узнаешь, что где-то в Америке у дяди инсульт, что он в больнице, что он потерял сознание из-за кровоизлияния в мозг.
Так мы умерли? Или были живы?

Я, правда не знаю, насколько потеряла сознание, дышала я или нет. Я правда не слышала ничего, кроме одной единственной фразы, но этого же, боже, достаточно. Достаточно. Приоткрывая глаза \тяжело возвращаться с того света. Во всех смыслах знаете ли\. Говорить тяжело, думать тяжело, но неожиданно легко дышать, но неожиданно прошло \как мне скажут позже  - кризис прошел\.
Я не знаю что здесь было. Никогда не рассказывай мне.
— Джун… - слабо, тихо, хрипло. —  Прости…Что так… долго.
Нет, я не хочу умирать. Нет, я не умру.
Ради тебя. Ради себя.
Все будет хорошо. Чтобы там ни было.
Улыбаешься. Сквозь слезы. Я же обещала плакать только от счастья.
Я сдерживаю обещания.

.сначала было трудно дотягиваться до дневника\блокнота, но потом стало ощутимее легче.
каждый час я прочитывала одну страницу. мне больше нечего было читать, а эти желания напоминают о том, сколько впереди всего, напоминают о том, что будущее оно все же есть. подушечки пальцев мягко проводят по лепесткам нежным, едва ли не увядшим. все, что осталось - дневник и цветок.
...я вновь скучаю по тебе
а ты?...
никогда воздух не был таким опьяняюще-прозрачным
ᅠᅠᅠᅠа небо настолько ясным и чистым
ᅠᅠᅠᅠчище любого ребенка, чище самых светлых помыслов,
ᅠᅠᅠᅠчище любого прихода
Ветер касается пылающего лица, ухватывает за края снежно-белого покрывала, которое укутывает, обволакивает со всех сторон подрагивающее тело, трепещет, похоже на облако, шуршит. Как крылья. Как ангела крылья. Ты всё твердила упрямо, сгорая то под солнцем снаружи, то от солнца внутри, что хочешь хотя бы раз в жизни надеть свадебное платье, а потом обмолвилась ненароком, что жизнь кончена, что хочешь стать ангелом. И вот, пожалуйста – жизнь, усмехаясь кривовато исполняет твое желание. Волосы выгоревшие выбиваются из-под платка, а лицо спрятано, ткань мягко касается щеки, руки невольно к груди прижимаются, а ладони чувствуют, как под ними сердце гулко отбивает свой ритм удар за ударом. Неожиданно медленно, будто устало, готовое остановиться, но вот только
такого не случится пока ему есть для кого стучать. Пока есть кому протягивать руки, пока есть к кому бежать сбивая дыхание, коленки в кровь разбивая, теряя голову и рискуя отчасти. Пока есть для кого сгорать, чтобы потом возрождаться раз за разом. Пока все это есть – ты не умрешь. Пока есть все это сердце продолжит стучать \быть может из последних жалких силёнок\. Потому что оно живет. Потому что оно, увы, любит. Безумно любит.
Тебя.
Эхом в ушах стоит твоё «не оборачивайся», болью в горле твоё «не смей». Дрожь. Молчишь. Во рту сухо. И так хочешь крикнуть, сказать, п р о ш е п т а т ь: «Ничего страшного».
«Я все понимаю».
Но все, что можешь – молчать, дрожать и шевелить губами едва-едва, беззвучно, не произнося вообще ни единого звука. Так некстати вспоминаешь библейскую историю о Содоме и Гоморре. 
«И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и [все] произрастания земли. Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом».
Руки сжимают нежную ткань на груди, сминают, спина ровная, а ты все еще стоишь неподвижно, недвижимо и не оборачиваешься. Вряд ли, если обернешься превратишься в соляной столб, пусть сейчас и напоминаешь себе статую гипсовую эпохи Возрождения. 
Ты можешь лишь догадываться, чувствовать запах смерти, запах крови, звуки борьбы, которые режут по ушам. Не важно, ничего не важно и не страшно. Не страшно что бы там ни было, что бы она там не увидела \а я знала точно что должна была увидеть\. Стоять вот так отвернувшись невыносимо тяжело, ты знал? Ведь так хочется сделать движение \пускай даже последнее в этой жизни\, развернуться и узнать, узнать наверняка, что ты в порядка – а больше мне ничего не было нужно — ты поверь. И никогда в будущем я не стану поднимать эту тему, потому что я всегда знала, что других вариантов не было, что иногда мораль и нравственность, высокие принципы и пацифизм не работают, не работают совершенно, их просто нужно отбрасывать. Но в тот момент, пытаясь абстрагироваться от всего, разглядывая как солнечный свет пробивается сквозь ветки изогнутые дерева единственного, я лишь больше напрягала органы чувств, лишь сильнее сжималось сердце от моих попыток ничего не слышать тогда, когда слышала всё. И в тот момент на языке вертелось лишь одно несчастное: «Скажи мне, что ты в порядке».
И этого будет достаточно. Это скажет всё. И большего, наверное и не нужно.
Я никогда не стану спрашивать о том: «Какой ценой?», я не стану об этом задумываться.
Обещаю.

Темно, вечно тускло, вечно уныло и вечно душно. Такими темпами не мудрено забыть о том, как выглядит небо, какая на вкус свобода вообще. Все, к чему привыкаешь окончательно – запах лекарств, спирта на руках, ко привкусу болезни где-то на небе \достаточно кончиком языка коснуться\. Но после всего, после осознания такого простого и очевидного «хочу жить», жизнь продолжается. Ради многих и только ради, благодаря, из-за тебя. Всегда. Навечно.
— Это заняло какое-то время. – улыбка усталая, но не вымученная и не натянутая, скользнет по губам на секунду, только лишь на секунду.
«Это заняло какое-то время», чтобы понять, что ничего не закончится, пока можешь поднять руку.
«Это заняло какое-то время», чтобы найти и собрать силы и решить жить дальше вопреки, потому что иначе, увы, не получается.
«Это заняло какое-то время», чтобы осознать насколько же жизнь невозможно без тебя и смерть, как уход от тебя невозможен, потому что только по тебе я готова скучать вечно. И так было, если подумать всегда.
— Мне нужно будет написать новый список желаний. Мне так кажется.
Список, который не будет иметь конца, потому что впереди просто обязана быть вечность. После всего, что пережили и после всего того, что еще предстоит пережить, вечность – лишь малая часть того, что провидение может им предложить. Лишь ничтожная часть. И пусть иногда вечность – это один день, хотелось бы, чтобы их вечность продолжалась чуть дольше. Хотя бы чуточку.
Оно вот здесь – в переплетении пальцев.
Оно вот здесь – в рисунках вен голубоватых на руках.
Оно вот здесь – в каждом тихом вздохе, срывающимся с сухих губ.
Оно вот здесь – на подрагивающихся ресницах.
Это чувство, оно вот здесь – совсем рядом. В глазах напротив.
Это любовь вроде бы. Но иногда кажется, что даже этого слова, от которого всегда замирает сердце, недостаточно. Слов обычно всегда как-то недостаёт. 

Вероятнее всего Тэ все еще дуется, немного впрочем, потому что дуться на человека, который совсем недавно чуть было не встретился с вратами Рая \именно рая, потому что в аду уже побывала\, попросту невозможно. Подруга молча жует жестковатую лепешку, не смотрит в сторону Гё, у которой все еще необычно ясно в голове, а значит может замечать такие незначительные на первый взгляд изменения в поведении Тэ Хи.
— Морщины же будут, если часто хмуриться, - замечаешь как бы между делом. — сама ведь говоришь об этом постоянно.
— А еще они появляются, когда через чур много улыбаешься.
— Нам это не грозит.
— Я все еще обижена между прочим. Неблагодарная девчонка.
— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?
Доктор уже привычно проверяет температуру \и делать это без градусника тоже уже привычка\, Гё шепчет устало, но уже не так обреченно свое: «Спасибо», которого тоже кажется недостаточно. Ей катастрофически не хватает слов, хотя обычно ты достаточно красноречива.
Я бы хотела не думать о том, где ты, зная, что ты, как и я в любом случае вернешься, но все равно не могу, прости. Мне, увы, необходимо знать наверняка, а еще лучше мне необходимо фатально, чтобы ты был рядом в поле видимости. Да, я знаю это параноидально и эгоистично, потому что требовать этого постоянно – я не могу. Но, боже мой, после всего мне кажется, мне никогда не будет достаточно дней, часов, минут и секунд. Но я буду ждать, как и раньше, как и всегда, довольствуясь малым и в то же время таким большим. Ты вернешься. Я вернусь. Да будет так.

От громких криков за дверью вздрагиваешь невольно, успев задремать в его объятиях, забыться каким-то легким поверхностным сном, на этот раз без каких-либо сновидений, успев отдохнуть от них и проснуться в кои-то веки с мыслями, которые хотя бы не спутывались, а в голове не звенит церковный колокол. Голова наконец-то не тяжелая. Жаль, волосы спутанные, в мыслях пробегало глупое ужасно: «Ты не мыла волосы целую вечность, Гё». И вот теперь, когда все вроде бы стихло, дав мираж мнимого умиротворения \если в этом месте вообще возможно употреблять подобные эпитеты\ все нарушается, заставляя дернуться, опасливо, жалко, потому что не знаешь чего ожидать от с у щ е с т в \это все же не люди, нет, не люди\, которые заперли их здесь. Разве что… новых жертв и на секунду от этого становится жутко, но все проходит, потому что он рядом, а значит страшно быть уже не может. Плечи расправляются, но взгляд обращается к двери, к глухим шагам, тяжелым, обрекающим тебя на неизвестностью и от звука этих шагов уже привычно веет обреченностью. Как бы там ни было.
В камеру вместе с открывшейся дверью, чужой бранью и легким ветерком врывается что-то светлое, легкое, кажущееся, если не приведением, то ангелом. Можно подумать, что ненадолго сошла с ума, а может быть температура снова полезла вверх, тогда бы она не удивилась – будь это создание плодом ее воспаленного воображения и не более того. Но, если уловить акцент, если уловить порывистые движения, сфокусироваться, то поймешь – создание вполне реально. Это человек, это человек Гё. Ты бы не удивилась, если бы за спиной увидела крылья, наверное. Просто наряд, типичный восточный, скрывающий лицо, что в общей темноте и не разглядеть. Только по говору удается понять, что азиатка. И еще удается понять, что влюбленная. Одного порыва достаточно, чтобы все понять. Безумец-безумца видит издалека.
«Пойду даже в ад за вами» заставляет вновь улыбнуться, потому что в таких фразах узнаешь то, что говорила себе множество раз и что собственно в итоге и сделала. Здесь ведь натуральный ад, но если находиться в этом аду вместе, то он приобретает очертания рая. Рай – там, где ты. Всегда.
И лишь Тэ прервет всю магию момента, закатывая глаза \до болезненности по родному\, прислоняясь затылком к стене и протягивая себе под нос: «Как же я устала от вашей романтики. Раздражаете тут все». На самом деле, Тэ, мне ли не знать, что за этой иронией скрывается невысказанное кому-то давным-давно, а сейчас, когда оставила это позади тебе все еще больно. Тэ, мне ли не знать, что ты зачастую говоришь не то, что думаешь. Мы все так делаем. Иногда.
Кладет свою ладонь на его руку, сжимающую плечо, приподнимаясь слегка, потому что сил все еще недостаточно, потому что слишком долго вообще не вставала, потому что имела несчастье слишком долго гореть и почти что сгорела. И, наконец, встречается  взглядом с чужим, живым \для такого место это уже можно считать за диковинку\, внимательным и любопытным. Глаза «кошачьи», темные окидывают быстро, зацепляется за лицо, а тебе остается гадать как и насколько ужасно ты выглядишь со стороны, что одного мимолетного взгляда достаточно, чтобы определить, что ты больна.
— Вовсе и да, Джун, это очевидно. – мягко качая головой, волосы падают на лицо прядями липкими, пахнущие пылью, затхлостью. И от этого запаха вряд ли когда-нибудь удастся избавиться, но, по крайней мере, стоит постараться. Но только позже. Она, как и Тэ продала бы душу за ванну и свежий воздух. Если у них у всех разовьется клаустрофобия – ничего неудивительно. Ге проводит кончиком языка по губам, морщится. Сухие. Потрескавшиеся. Как хорошо, что здесь нет зеркал, серьезно.
К уколам под кожу привыкаешь постепенно, уже с каким-то маниакальным любопытством наблюдая за темными пятнами на руках, но мысленно делая себе пометку, что в ближайшие годы уколы ставить себе точно не будет. Кажется порой, что на руках и вовсе живого места не осталось, как у заядлого наркомана \я думаю не самое красивое сравнение, но в последнее время в голову не приходит ничего красивого\. Мама была бы в ужасе. Страшно подумать о том – как они и о чем думают сейчас. Обязательно, когда вернется скажет: «Да, мам, ты мне говорила, ты тысячу раз была права, а я нет. Я очень скучала». Для этого всего-то и нужно.
Вернуться.
     
И снова слегка стертый из памяти коридор, с бесчисленным количеством поворотов. Была бы в другом состоянии – запомнила бы их точное количество, потому что для нее не в первой попадать в лабиринты по роду службы, скажем так. Слишком непривычно передвигать ногами, которые за это время ослабли до безобразия, но безумно привычно держаться за его руку. Им ужасно повезет, если они выберутся отсюда до того, как окажутся погребенными под слоем песка и щебня, под камнями, под землей, совершенно заживо. Она об этом не скажет, она просто продолжит держать за руку, будто и не догадываясь о том, чем все может закончиться. Иногда лучше оставаться в неведении, а если что-то знаешь его изображать. Чем больше шагов на подрагивающих ногах – тем больше уверенности. И уже почти что ощущаешь ветерок, настоящий, не сквозняковый и чувствуешь солнечный свет, от которого раньше мечтала скрыться. Над твоей головой самое настоящее небо, беспечно-голубое, такое близкое и далекое одновременно. Это мнимая свобода, мнимая и короткая до безумия, но легкие жадно глотают кислород, раскаленный воздух теперь уже не обжигает. Хо-ро-шо. Даже несмотря на жару, слабость, несмотря на то, что солнце слепит, но оно настоящее. Здесь все настоящее. И как же больно будет снова возвращаться во тьму.
Глазам бы к свету привыкнуть и ничего страшного.
Совсем ничего страшного. Только голубизну неба портит колючая проволока по небу протянутая, разрезающая его надвое отвратительной лентой черной. И кто-то подходит, не сразу разбираешь и только извечно-белые одежды напоминают: Фэнь.
«Меня зовут Ю Фэнь. Но можете звать просто Фэнь».
Этот взрослый ребенок. Пожалуй, среди них она самая удивительная. Слишком необычная.
И цветок пахнет так приятно, до безумия, Ге осторожно касается его пальцами. Даже названия не знает, но после постоянно проверяет. Не потерять. Бы.   

Закрывая глаза она не засыпает на этот раз, будто беспокоясь, что если заснет что-нибудь обязательно случится \нервы ни к черту со всем этим\. В темноте не разглядеть – спишь ты или нет, но зато в темноте удается молча разглядывать контуры его лица из под опущенных век, стараясь дышать как можно более размеренно, создавая лишь видимость сна. И сразу вспоминается, рождается в голове образами размытыми её: «Ты можешь не уезжать?» какое-то бесконечно далекое. Вспоминается, как тогда долго-долго всматривалась в лицо, хотя итак знает его наизусть, достаточно просто глаза закрыть и сразу – его образ, яркий и живой. Но сейчас, как и тогда просто смотрит, выдыхает тихонько, стараясь вообще не шевелиться, ведь она вроде как должна спать. Но в последнее время жизнь и правда превратилась в череду сплошного сна, еще немного и превратится в Спящую Красавицу не меньше. И ведь точно знаешь, что всю магию момента все равно нарушат, нарушат эти не_люди, которым можно, кажется, абсолютно все. Знаешь и славливаешь последние секунды, прежде чем плотно закрыть глаза, почувствовать как перекладывают на чужие колени, не шелохнуться, когда дверь закроется_захлопнется. 
Она не станет задавать вопросов, задумываться о цене.
Она просто уснет.
Ужасно хочется домой.
Как никогда раньше.           
Интересно, почему во сне постоянно случается что-то плохое, например жар возвращается, который все это время даже не докучал? Может действительно стоит отказаться от сна на какое-то время вообще?

Смутно помнит тот день. Может все дело в температуре, помнит лишь ткань была очень мягкая, было совсем не холодно и даже не страшно по началу. Страшно стало, когда услышала: «Ты уже не вернешься сюда», страшно, когда поняла, что уходишь одна. Помнишь, как напоследок сжала руку Тэ сильно-сильно, не желая отпускать, казалось целую вечность, а на деле несколько жалких секунд. Подруга почти насильно отцепляет ладонь, пальцы проскальзывают по коже.
— Тэ…
— Да всё нормально, иди уже быстрее, я тебя умоляю. Я наконец-то смогу нормально выспаться. 
Другие может быть и не заметили, но я то вижу все. И слезы в углах глаз мужественно сдерживаемые тоже. Я, пожалуй, эгоистка, потому что страдала слишком сильно, не брала до конца в расчет, что мы все примерно в одинаковых позициях и опасности. Почти несправедливо, что спасают только меня, почти что. Но я не могу сопротивляться, без меня здесь будет легче. Будет легче вас спасти. Без меня.

«Не оборачивайся», «Не оборачивайся»,  «Не оборачивайся». И даже когда все закончилось, не двигается, не шевелится. Прикусывает губу нижнюю, которая безумно легко трескается, а во рту мгновенно появляется железноватый привкус. Еще один запах, который будет преследовать. Напоминать о том какая свобода на вкус. Напоминать об определенных жертвах. Это, Джун, увы, тоже неизбежно. Но это не значит, что это станет омрачать жизнь, а жизнь она определенно будет, она определенно будет счастливой. Потому что между жизнью и смертью я все же всегда буду выбирать жизнь.
И тишина окутывает неожиданная, а Ге даже не может спросить ничего, вообще слова вымолвить не может. Она вообще ничего не может сказать, но чутко улавливает шаги и, тогда и только тогда позволяет себе обернуться.
Ты знаешь, Джун, если бы только взгляд мог спасать. Потому что мне кажется в моих и твоих глазах столько любви, что было бы достаточно, чтобы раз и навсегда прекратить вообще какие-либо войны на земле. Этого было бы достаточно.
Он молчит и она молчит. Иногда и не нужно ничего говорить, иногда достаточно смотреть, иногда и без слов всё предельно понятно. 
«Тебе больно?»
«Ты в порядке? Я вижу, что нет, но должна была спросить».
«Со мной все нормально – ничего страшного не случилось, ни за что не вини себя».
«Не переживай».
«Ты же знаешь, что я люблю тебя. И всё таки я люблю тебя».
Молчание. Иногда можно говорить взглядом и сказать все, что тебе нужно сказать.
Я хочу сказать так много и то же время я не хочу говорить ничего. Вслух.

[float=left][/float]— Он вернется.
— Знаешь, Хун… Иногда мне казалось, что я вечно буду смотреть на то, как он уходит. Ирония моей судьбы в том, что в последнее время мой удел смотреть в спину. Я так думала, но теперь я думаю, что это не так. Моя судьба в том, чтобы суметь дождаться возвращения…
До последнего остается на месте, до самого последнего, безотрывно глядя вслед. Пока не исчезнет из вида, так и не обернувшись. И в каком-то смысле это правильно, так будет легче. Выдыхаешь, чувствуя как усталость накатывает. На горизонте уже никого, а уходить не хочется. А ты все смотришь и смотришь.
Спаси их, Джун.
Спаси их и не думай обо мне, потому что теперь я в порядке, я действительно в порядке. Я могу думать за нас обоих. Теперь у меня будет много времени.
Спаси их и возвращайся. Ко мне.
А я дождусь. Обязательно.
— Пойдем? 

Перевернется на спину, разглядывая потолок, на который из окна падают блики от солнца. Здесь прохладно, из-за постоянной поддерживающейся одной и той же температуры, воздух не сухой, не режущий носоглотку \чьи-то заботливые руки поставили здесь увлажнитель воздуха\. Она много спала, ровным спокойным сном со сновидениями в пастельных тонах, которые она не могла воспроизвести в памяти, как только просыпалась. Немного раздражал катетер в руке, перевязанной эластичным бинтом, передавливающим казалось кровоток на руке слегка. Антибиотики делали свое дело, а вечером безумно захотелось прочитать какую-нибудь книгу, мозг требовал деятельности \или же это все лишь для того, чтобы не думать и не бояться за тебя\, а потом снова отключался и она снова засыпала, чувствуя головой приятную мягкость белой подушки с накрахмаленной наволочкой \но поверь мне, Джун, засыпать на твоих руках – все равно лучше\. От всего в палатке в медицинском центре пахло стерильностью, чистотой. Гё, находясь здесь успела привыкнуть к слепящей белизне и немногословному серьезному персоналу. Всего-то ничего, всего-то какие-то сутки. К хорошему быстро привыкаешь, особенно когда наконец-таки становится легче, ощутимее легче.
Подходишь к окну, поддерживая одной рукой капельницу, прислоняясь лбом к прозрачной холодной поверхности. Так удивительно странно, что после всего этого ужаса тебе не снятся кошмары. Но сердце не на месте, сердце не может быть на месте. Ты здесь, в относительной безопасности, выспавшаяся, с чистыми волосами и в сменной больничной одежде с доступом к еде и воде. А они… хотелось бы верить, что они все не здесь. Луна в окно заглядывает, на лицо ложится беловатый свет, а ты оторваться не можешь от этого самого оконного стекла, высматривая… пожалуй, снова чудо.
Потому что ты моё чудо, с самого начала и до самого конца.
В этом месяце я только и делаю, что жду, прости, что не могу сделать большего. Хотя, как мне кажется, это очень много.
В палате темно – давно положено спать, но за это время сон окончательно отступил и поэтому продолжаешь упрямствовать и вглядываться в ночные очертания предметов.
Ты ведь вернешься?
Все ведь будет хорошо?
Тэ, профессор, ребята.
Доктор и Фэнь. Все вы.
Вы ведь вернетесь? Вернетесь ведь?
Я действительно стараюсь думать исключительно о хорошем в перерывах между лекарствами, сном и разглядыванием пейзажа за окном.  Я вспоминаю все ночи, которые казались сладкими и бесконечными, все звезды, что улыбались с неба, пока я замерзала на земле. Вспоминаю тени и помню приятную темноту нью-йоркских улиц, которой добавлял таинственности, нежно раскрашивая в отдельную жизнь шепот ветра. Я помню смятую постель в свете луны, тихий как на старых фото шум дождя. Помню голоса разномастные, которые говорили, что любят меня - и ничего на свете не было честнее, чем мое тело в любимых руках.
Я воспроизводила в памяти воспоминания, когда ощущала себя центром вселенной и звезды падали, падали мне прямо в руки и играл шопен на фоне, и  хотелось остаться в этом моменте. Пусть и больно, но мы ощущали себя живыми.  Я вспоминала все то прекрасное, что происходило после захода солнца, вспоминала и находила в закромах сознания себя постоянно, беспрерывно, вспоминая свои мечты, и желания, записанные в блокноте, что прижимала к груди и который в центре стал единственным развлечением для чтения. Кажется скоро я выучу все желания оттуда наизусть. А еще в нем тот цветок, тот цветок что был в волосах. Я бережно его между страницами спрятала. 
Я неизменно вспоминаю шум моря, как только закрываю глаза, удается оказаться далеко-далеко отсюда, чувствуя морской бриз, практически явственно ощущая изумрудную морскую поверхность и мягкий песок под ногами. Я вспоминаю твои глаза и мне, кажется легче. Вспоминаю пение птиц где-то на фоне и тепло твоих ладоней.
Я вспоминаю все, что помогало мне дышать полной грудью  и заставляло жить, раз за разом, сильнее и сильнее. Если думать, то думать о хорошем – или же не думать вообще. Потому что иначе, и н а ч е… боюсь, что все же сломаюсь. Мне необходимо создавать иллюзии, чтобы не думать о том, что оставила свой рай в местном аду.
Как-то так.

[float=right][/float]Рассветный луч пробежит по подушке, скользнет на лоб, на закрытые веки, мягко, но настойчиво напоминая, что утро. Не слышала, как приходила медсестра, не слышала, как был обход. Уснула где-то только глубокой ночью и то по какой-то чистой случайности – опустила голову на белую подушку и провалилась в очередной сон без сновидений. Ресницы дрогнут.
Раз.
Взгляд в потолок, все кажется немного размытым, после сна трудно сфокусироваться, поэтому трешь глаза ладонью. И волосы по подушке разметались.
Два.
Все равно еще до конца не проснулась, поворачиваешь голову чуть влево – от стены и только теперь понимаешь, сквозь дымку развеянной дремоты, что рядом с кроватью сидит кто-то. И взгляд из под слегка приоткрытых век медленно, будто нерешительно скользит, поднимаясь вверх - к лицу.
Три.
Есть три стадии – отрицание, принятие и смирение. Возможно, это всего лишь сон, она ведь все еще до конца не проснулась, еще слишком рано и все же. Для сна слишком реальный. Для реальности слишком невероятный, но так хочется протянуть руку, а страшно. А вдруг протянешь и развеешь и поймешь, что все мираж и фантазия, выбравшаяся из оков сознания, потому что все мысли были так или иначе завязаны на тебе. До бесконечности. Все еще хочется спать, возможно из-за лекарств и успокоительных, беречь нервную систему очень важно, но вот только… Это самый жестокий и самый прекрасный сон, который могла бы увидеть. Не хорошо жить миражами, так?
Улыбка скользит по лицу сонная, мечтательная, воздушная, ложится на губы.  В реальность происходящего мозг все еще не верит, сознание на грани между сном и реальностью тоже не помогает. Но так явственно чувствуешь, как твою руку, от которой вверх к капельнице трубки тянутся, сжимает его ладонь.
Этот сон такой реальный, потому что твоя ладонь все еще теплая, потому что это точно, совершенно определенно точно твоя ладонь, Джун. Я брала тебя за руку бесчисленное количество раз, начиная еще с детства, когда это было необходимо и нет, потому что, если честно, мне просто всегда это нравилось. И даже если бы ослепла, лишь по одному прикосновению смогла бы догадаться, что это ты тот, кто держит меня за руку. Для сна – все слишком по-настоящему, слишком тепло и близко. Для реальности – слишком прекрасно.
Так я сплю? Или лекарства так действуют?
— Пришёл… - тихо, но не устало, балансируя на гранях сна. — … а я ждала. Всегда ждала.
Ты знаешь, Джун, я думаю ожидание выходит у меня лучше всего, по крайней мере я смогла. Я совру, если было не тяжело, было ужасно, было невыносимо и были моменты, когда была на грани, на грани выдохнуться. Когда хотелось все прекратить, прекратить еще в Корее, потому что нельзя просто так исчезнуть \может быть поэтому и не сразу в это поверила, а если честно, до конца так и не приняла, иначе зачем было лететь за тобой сломя головой и возвращать\. Возможно, я не умею отпускать до конца и это, возможно хорошо. Мне так хочется держаться за протянутую руку до конца, ты наверное знаешь, должен знать. Еще должен знать, что я люблю тебя. Я говорила. Кажется говорила…
— Только не уходи далеко. И надолго. Хотя бы во сне…
Веки тяжелеют снова, снова сон захватывает, даже закончить не давая, а она так и не успеет понять где был сон, а где правда, запутавшись под конец окончательно, путаясь под воздействием лекарств и отходящей, отпускающей болезни \по крайней мере симптомов угрожающих для жизни\ .
Нет, ей не хотелось засыпать, пусть и думала, что спит в любом случае. Если бы поняла все сразу, то, пожалуй, не закрыла бы глаза никогда, жадно ловя мгновения. И так до бесконечности.

Тени становятся длиннее, когда просыпается. Ге потягивается, морщится, задевая катетер в руке. Лекарство вроде бы прокапали. С сожалением разглядывает свои руки, слишком худые, исколотые до отвратительных синяков, будто напоминание о том, как тебя вытаскивали с того света. Хлопаешь себя по щекам, стараясь упорно проснуться.
В палату заходит медсестра, меняет фильтр.
Спускаешь ноги с кровати.
Так странно, что последний свой сон, который казался таким реальным – ты помнишь. Учитывая то, что все последние сновидения не имели с реальностью ничего общего и проходили будто сквозь тебя, оставляя лишь приятное послевкусие и ничего больше. Разглядывает ладонь, а память услужливо предоставляет слегка смазанную, но осязаемую картинку, где эту ладонь сжимала его ладонь. Джун…
Взгляд падает на стул, приставленный к кровати. Стул пустой, но наводящий на странные мысли.
Останавливаешь уже собирающуюся уходить медсестру за рукав, сбивчиво спрашивая что-то, а в душе зная ответ на вопрос. Выходит, вопрос был чисто риторический. И не требовал ответов. Кажется, ты снова спрашивала на корейском, но даже не суть.
Все еще не может говорить громко, все еще привычка, выработанная за эти дни, привычка шептать. 
— Я не спала… - первое и последнее, что вырвалось, слетело с губ, прежде чем подорваться с места, чувствуя легкое \правда легкое\ головокружение, радуясь, что нить прозрачная капельницы больше не тянется, больше не мешает. Кто-то сзади крикнет вслед, что так нельзя, но боже мой, Ге слишком спешит, а в голове полнейший хаос, на этот раз не из-за болезни. На этот раз все куда серьезнее.
И снова бегом, пролетая коридор, остается дрожь в ногах какая-то, не понятно откуда вообще берутся силы. Можно списать все на выбросы адреналина, а можно на то, что я всегда бежала к тебе. Старые привычки дают о себе знать. Я просто так скучала по тебе, что не могу больше ждать. Нет, не подумай, Джун. Ожидание мне все таки не нравится. Совершенно.
Лестничный пролет вниз, босыми ногами по ступенькам шлепая, но учитывая отсутствие всяческой физической активности на протяжении слишком долгого времени – не самый удачный твой спуск. То ли поскальзывается, то ли просто теряет равновесие, но вместо ожидаемого соприкосновения со ступеньками  и вероятного перелома чего-нибудь, утыкается носом в плечо, а руками за плечи, уже точно зная, что это его плечи. Это почти что дежавю. И молчит, просто покачиваясь на все той же ступеньке лестницы, опираясь на плечи.
— Не спала. – повторяет, а подбородок предательски трясется, сдавая с потрохами. Это как прорванный шлюз, когда очень долго, бесконечно долго сдерживался, а теперь приходит осознание, что все закончилось и тебя натурально штормит. Штормит и трясет, тут не хватит никакого самообладания. Утыкаясь лбом в плечо и понимая, что все же плачет, хотя обещала себе, что плакать больше не будет.
Только от счастья.
От счастья можно, ты сам говорил.
— Спасибо. – вырывается короткое, отчаянное. Хрупкое.
Стыдно, что в первые несколько секунд даже не задумалась где остальные и как они. Не спросила, ничего не спросила. Просто в этот самый момент интересовало совсем другое, пусть это и  эгоистично безумно.
Это ее потерянное и вновь обретенное. Нет, она никогда и не теряла.   
Прости, прости меня бесконечно, что заставляла волноваться, что из-за меня произошло множество ужасных вещей, о которых я никогда не напомню, о которых мы постараемся забыть. 
Но пойми, но пойми, но пойми. Как бы я не пыталась думать о хорошем, верить в лучшее, верить и ждать, я все равно. Все равно не могла жить без_тебя.
Я просто хочу быть любимой тобой. Просто так хочу, что кажется не выдержу больше. Я просто не могу. Отпустить. Тебя.

И снова палата, из которой успела сбежать и в которую успела вернуться, но теперь возвращаться туда уже не так и страшно. Скрестишь ноги на кровати \старая привычка и так радует, что теперь снова можно так делать\. Ловит осуждающий взгляд от персонала, хочет прошептать что-то вроде: "Извините" \сколько должно пройти времени, прежде чем снова привыкну говорить громко?\, обнимает подушку двумя руками, жмет в руках ткань белую, как-то неловко, ожидает, пока поставят таки капельницу обратно, покачают головой все еще осуждающе. Дверь закроется.
— Что? - мягко замечает Гё и во взгляде Джуна ловит беспокойство. Да, стоило меньше нервничать, верно. Да, бежать куда-то из палаты сломя голову тогда как ходить нормально можешь не более 24-х часов - безрассудно. Но ее можно понять. Простить. — Со мной все хорошо. Теперь правда, теперь я не геройствую. Нет, серьезно не смотри на меня на этот раз я не... - заминка совсем короткая. —...умираю же! Ну хорошо-хорошо, все еще не совсем идеально, если я правильно понимаю английский, то полноценное лечение лучше все равно  получить у нас... - голос сиплый слегка, приходится откашливаться, за это время говорить много или громко ты просто отвыкла.
Это невероятно сидеть вот так и просто разговаривать, просто как всегда, как раньше и от этого еще более ценно. И пусть вздрагиваешь машинально, когда дверь закрывается другой палаты, передергиваешь плечами. Это чувство паранойи уйдет со временем. Время обычно все исправляет.
— В любом случае, - тряхнуть волосами, дотянуться до блокнота. — здесь очень много всего, некоторые из них безумные, но ты должен их выполнить. Как - не знаю. Придумаешь. Ты обещал. - плечами пожать.
Ты наверное должен спросить, почему я не спрашиваю ни о чем. О цене, расплате. Почему не спрашиваю о ночах, не пытаюсь ничего напомнить. Если бы спросил - ответила бы, что не о чем спрашивать, что ничего такого не было и ничего не помню. Разве что...
— Одно мое желание ты исполнять отказался. Тогда... прости. Но для меня было бы очень важным знать, что даже и без меня все будет хорошо, что жизнь продолжится. А теперь - я могу забрать желание обратно! Теперь я думаю, что люблю жизнь еще больше. Чем когда либо. - улыбается, а голос дрогнул, дрогнул предательски.
Но все и правда хорошо.
Ты просто поверь.
В конце концов я всегда верила тебе, протягивая к тебе руки.
— И вообще! Как можно было так долго возвращаться? Не боялся, что выскочу замуж за первого встречного или не знаю...стану расхитителем гробниц и уеду в Мексику куда-нибудь? - смаргивает совершенно не прошеную влагу с глаз. Усмехается. А на пальце кольцо. Кольцо с помолвки. Кольцо с аквамарином.
— И вообще!...           
— Не хочешь меня обнять? Я ведь так тебя люблю. 
       
БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ БОЛЬНО И ПЛОХО И СЕГОДНЯ…
…СЕГОДНЯ НЕ КОНЧИТСЯ НИКОГДА И НИ ЗА ЧТО.